Секрет Пегаса

Глава 1

Взрыв сотряс не только площадь Вогезов, но и чуть ли не весь район Маре. Будь тридцать шесть особняков, по девять с каждой стороны площади, построены из менее прочного материала, чем кирпичи, слепленные вручную четыре века назад, разрушения оказались бы куда большими. Но все же везде, даже в самом внушительном из этих зданий, бывшем особняке Роганов, где когда-то жил на втором этаже Виктор Гюго, не осталось ни единого целого стекла.

Впрочем, серьезно пострадал лишь дом 26, где и случился взрыв. Когда двенадцать минут спустя примчались pompiers[2], бригада Одиннадцатого arrondissement[3], здание представляло собой четырехэтажный огненный ад. Спасти дом или кого-то из его обитателей было невозможно.

Тут же подъехали и жандармы. Некоторые из них оцепили пожар, чтобы не подпускать на опасное расстояние зевак, другие опрашивали местных жителей, высыпавших на улицу в домашних одеяниях. Какой-то мужчина, по-видимому, страдавший бессонницей, подробно рассказывал полицейским, что он сидел себе, смотрел повтор матча прошлогоднего чемпионата мира, и тут как зазвенит разбитое стекло, как полыхнет что-то, да так ярко!.. Он такой вспышки никогда в жизни не видел, бегом рванул к окну и чуть не ослеп — так там пылало.

— А не могло ли разбиться стекло просто оттого, что что-то кинули в окно? — спросил полицейский.

Мужчина зевнул во весь рот, прикрывшись кулаком. Самая любопытная часть неожиданного представления кончилась, и его интерес к случившемуся убывал с каждой минутой.

— А как, по-вашему, я мог бы различить на слух, разбилось стекло от чего-то брошенного внутрь или выкинутого наружу? — Он выразительно, как это умеют одни только французы, пожал плечами, желая показать, что происходящее его на самом деле вовсе не интересует, а вот дурацкие вопросы изрядно раздражают. — Je ne sais pas[4].

Данный субъект повернулся, чуть не наткнулся на мужчину средних лет, одетого в строгий костюм, и побрел домой, подумав мимоходом, что в такое время обычный человек так не разоденется. Не просто в костюме, а в только что выглаженном, с совершенно свежей накрахмаленной сорочкой. Он снова пожал плечами и решительно направился к себе, думая уже о том, не повредило ли пожаром телевизионную сеть в районе.

Жандарм с полупоклоном прикоснулся рукой к козырьку фуражки — получилось это совершенно невольно, — почтительно приветствуя вновь прибывшего.

— Bon soir [5]

Даже со стороны легко было заметить, что жандарм сразу подтянулся и разговаривал уже не так, как со свидетелями. Не каждый пожар привлекает внимание ГУВБ — Генерального управления внешней безопасности.

Человек из ГУВБ чуть заметно кивнул в ответ, отвернулся от жандарма и пристально уставился на то, что сейчас представляло собой лишь обугленный, дымящийся остов дома. Перекрученные от жара трубы торчали в пустоту, словно воздетые в мольбе руки. Соседние дома, покрывшиеся уродливой черной патиной копоти, смотрели на площадь оставшимися без стекол окнами. Пожарные заливали уголья, светившиеся янтарным светом, вода шипела, над пепелищем поднимались клубы пара. На том месте, где недавно стоял старинный дом, будто распахнулось окно прямо в ад.

— Есть какие-нибудь соображения? — спросил человек из ГУВБ.

Пожарный, к которому он обратился, не сомневался, что национальная служба внешней разведки вряд ли стала бы интересоваться утечкой газа или спичкой, случайно упавшей в банку с керосином.

— Нет, мсье, никаких. Кстати, вон идет старший инспектор, — указал он пальцем на кого-то.

Представитель внешней разведки постоял секунду-другую, словно упорядочивал в уме полученную информацию, и двинулся навстречу приземистому человеку, казавшемуся еще меньше ростом из-за объемистой огнестойкой одежды и сапог почти до колена. Больше всего он походил на мальчишку, обрядившегося в отцовскую одежду.

— Лувер, ГУВБ. — Разведчик предъявил удостоверение. — Есть какие-нибудь соображения по поводу случившегося?

Пожарный, слишком уставший для того, чтобы реагировать на появление, ладно, чего уж там, еще одного бюрократа, только покачал головой:

— Не знаю, что там загорелось, но огню помогли. Если в итоге окажется, что это случайность, то я буду очень удивлен.

Лувер кивнул, по-видимому, он думал так же, а потом поинтересовался:

— Может быть, эфир или что-нибудь в этом роде?

Пожарный хмыкнул, не скрывая скептического отношения к подобной гипотезе. Эфир применялся для изготовления из кокаинового порошка «камней», как в среде наркоманов называли сильнодействующий крэк. Мало кто из торговцев наркотиками знал — а если и знал, то ему до нее дела не было — технику безопасности обращения с высоколетучим анестетическим средством. Процесс проходил при повышенной температуре, ошибки при нагревании не только могли, но и частенько приводили к весьма впечатляющим, даже трагическим, результатам.

— В этом районе? — Он повел рукой, указывая на поистине бесценные дома.

В 1615 году здесь проводился растянувшийся на три дня рыцарский турнир, посвященный женитьбе Людовика XII. На этой площади жили кардинал Ришелье и другие высшие аристократы. Посреди площади дворяне сражались на дуэлях, за которыми наблюдали зрители, укрывшись под аркадами, протянувшимися вдоль домов. В 1962 году президент де Голль объявил площадь памятником национальной истории. Цены на жилье — в тех редких случаях, когда оно освобождается, — здесь такие, что подпольные фабриканты крэка их наверняка не потянут.

Лувер прищурился и проследил за жестом пожарного, указывавшего на идеально симметричные строения, выложенные из розового кирпича.

— Пожалуй, вы правы.

— Кроме того, ГУВБ вряд ли полезет в дела распространителей дури, пусть даже с тяжкими последствиями, — произнес пожарный. — Так что же вас интересует на самом деле?

— Можно сказать, что интерес личный. У меня есть друг, очень давний знакомый из Штатов. Он попросил меня встретить его сестру и показать ей Париж. Она остановилась у школьной подруги в этом самом доме номер двадцать шесть. Мне позвонил один человек, с которым я познакомил ее, и сказал, что здесь стряслась беда. Вот я и приехал.

— Если она там находилась… — Пожарный потер лоб ладонью, перепачканной в копоти. — Чтобы точно опознать то, что осталось, нашим экспертам понадобится несколько дней. Возможно, придется делать анализ ДНК.

— Не думал я, что все так обернется, когда говорил по телефону. — Человек из разведки вздохнул и ссутулился.

Пожарный кивнул, теперь уже с искренним сочувствием, и предложил:

— Оставьте мне вашу карточку. Я лично прослежу, чтобы вам отправили экземпляр отчета.

— Благодарю вас.

Лувер еще раз взглянул на черный провал, зиявший там, где всего несколько часов назад находился один из самых фешенебельных домов Парижа. Сильно ссутулившись, словно на его плечи внезапно легла вся тяжесть мира, он прошел мимо желтых пожарных машин, в которых шумно чавкали насосы, отчего они походили на громадных дышащих животных. Еще несколько шагов по узкой улочке — и вот у тротуара стоит поджидающий его «Пежо».

Водителю пришлось перегнуться через спинку сиденья и встряхнуть уснувшего пассажира за плечо. Американцы, которых таксист отвозил из аэропорта Шарль де Голль, в большинстве своем имели усталый вид после трансатлантического перелета, но этот небритый мужчина в помятом костюме и несвежей сорочке казался совершенно измотанным. Когда же он проснулся, стало ясно, что это впечатление не случайное. Глаза с воспаленными от скорби и бессонницы веками словно глядели куда-то вдаль, за тысячи миль, лишь через несколько секунд пассажир сосредоточился и принялся отсчитывать евро.

Таксист, засовывавший деньги в карман, проводил взглядом человека, вышедшего из машины, до входной двери ничем не примечательного дома на площади Оперы.

Войдя в подъезд, американец миновал старомодный лифт и поднялся по истертым ступеням на второй этаж, а там свернул направо и остановился перед обшарпанной застекленной дверью без какой-либо таблички. Впрочем, он знал, что в дверь вставлено пуленепробиваемое стекло наивысшего качества. Мужчина медленно поднял голову и посмотрел на потолок, где, как он догадывался, должна была находиться скрытая в тени телекамера. Дверь бесшумно открылась, и он вошел в тесную комнатенку с еще одной дверью, на сей раз железной.

— Oui? [6]— прозвучал из невидимого динамика женский голос.

— Лэнгфорд Рейлли к Патрику Луверу, — сказал мужчина по-английски. — Он ожидает меня.

Вторая дверь отворилась так же бесшумно, как и первая, и Лэнг Рейлли оказался в одном из многочисленных отделений французской разведки. Перед дверью стоял, встречая его, мужчина в темном костюме итальянского покроя. Сорочка поражала белизной, а в туфлях отражался свет висевших на потолке ламп. Когда-то Лэнг и Дон, его покойная жена, шутили, что Патрик Лувер, наверное, меняет костюмы по несколько раз на дню, иначе он не мог бы всегда выглядеть столь элегантно.

Лувер с секунду разглядывал Лэнга из-под тяжелых, словно набрякших, век. Тот всегда находил, что глаза у него точь-в-точь как у бассета. Потом француз воскликнул: «Лэнгфорд!» — и обнял гостя.

— Сколько же прошло? Лет десять? Нет, пятнадцать. — По-английски он говорил почти без акцента. — Нельзя друзьям столько времени не видеться. — Патрик отступил на полшага, не снимая рук с плеч Лэнга. — Почему ты не позвонил? Мы прислали бы машину.

— Спасибо. Я решил, что на такси будет быстрее, — ответил Лэнг и кивнул.

Француз опустил руки и произнес:

— Не могу даже выразить, насколько я сочувствую…

— Патрик, я благодарен тебе, но думаю, что лучше будет сразу перейти к делу.

Большинству соотечественников Лувера такая фраза показалась бы крайне бестактной, но он нисколько не обиделся. К тому же всем известно, что американцы славятся прямотой.

— Конечно! — Он отвернулся и сказал кому-то невидимому: — Полетт, будьте любезны, кофе. Лэнг, пожалуйста, сюда.

Рейлли последовал за ним в коридор. С тех пор как он в последний раз побывал здесь, прошло без малого двадцать лет, но в помещении почти ничего не изменилось, разве что ковровая дорожка лежала другая — впрочем, такого же дешевого и казенного вида, как и прежняя.

К счастью, за минувшие годы не изменились и его отношения с Патриком Лувером. Несмотря на бесчисленные разногласия между уважаемыми правительствами их стран, пик которых пришелся на период войны в Ираке, американец и француз остались добрыми друзьями. Когда сестра Лэнга решила приехать в Париж в гости к своей школьной подруге, Патрик с радостью вызвался позаботиться о ней. Джанет взяла с собой Джеффа, своего приемного сына. Француз уговорил ее ежедневно приводить мальчика к нему домой, где он мог играть с его детьми, пока Джанет с подругой гуляли по магазинам улицы Фобур-Сент-Оноре. Именно Патрик сделал тот телефонный звонок, который вторично сокрушил мир Лэнга.

Сотрудник ГУВБ проводил Рейлли в кабинет, который тот помнил, и сел за стол, совершенно пустой, не считая тонкой папки. Почти сразу же появилась немолодая женщина с подносом и поставила на стол кофейные чашки. Лэнг совершенно не хотел ни есть, ни пить, чувствовал себя так, будто совсем недавно умял столько всякой пищи, что хватило бы нагрузить океанский танкер, но сил отказываться у него не было.

— Так, значит, ты стал адвокатом? — спросил Патрик. Было ясно, что он не намерен вести серьезный разговор, пока они с другом не останутся наедине. — Обуваешь финансовых гигантов на миллионы долларов, да?

— Нет, — покачал головой Лэнг, — вообще-то, я защищаю преступников в белых воротничках, когда они попадаются.

— В белых воротничках? Преступников? — поджав губы, переспросил француз. Вид у него был такой недовольный, будто его заставили произнести словосочетание «австралийское вино». — Защищаешь, говоришь, преступников? В белых воротничках?

— Да. Преступления в сфере бизнеса. Никакого насилия: растраты, мошенничества и тому подобное.

— Тех, у кого хватает денег на твой гонорар?

— Конечно.

Женщина вышла из комнаты, закрыла за собой дверь, и Патрик сразу же подвинул гостю папку, лежавшую на идеально отполированном столе.

— Так и неизвестно, кто и зачем? — спросил Лэнг, не прикасаясь к ней.

— Ничего не известно, — с досадой мотнул головой Патрик. — Нашли явные следы алюминия, оксида железа и азотистого воспламенителя.

— Термит? Ведь его используют только военные — против танков. Иисусе, неужели какой-нибудь псих смастерил там в подвале зажигательную бомбу?

— Зато понятно, почему пожар был настолько сильным.

Патрик старательно увиливал от того, что больше всего интересовало Лэнга. Это значило, что новости должны быть плохими.

Лэнг с трудом сглотнул слюну.

— Жильцы… Что вы?.. — начал он.

— Трое, как я и сказал тебе по телефону. Все подтвердилось. Твоя сестра, ее приемный сын и хозяйка, Летти Баркмэн.

Лэнг знал, что все будет именно так, но в иррациональной части его сознания все же сохранялся проблеск надежды на то, что все как-то обойдется, что Джанет и Джефф во время пожара были где-то совсем в другом месте. Получилось так, будто он услышал смертный приговор в конце судебного процесса, вердикт которого был предрешен с самого начала. Случившееся было совершенно невозможно, во всяком случае, если в мире еще не все перевернулось вверх дном. Сейчас он видел перед собой не Патрика, сидевшего за столом, а Джанет, глаза которой сверкали от восхищения тем миром, который она ни за что не желала принимать всерьез. Еще Джеффа, мальчика, которого его сестра после развода отыскала в одной из вечно охваченных лихорадкой стран, лежащих к югу от Мексики, темнокожего, темноглазого, с профилем, точь-в-точь похожим на вырезанные в камне портреты майя. Джеффа в повернутой козырьком назад бейсболке, мешковатых шортах и высоких кроссовках. Десятилетнего Джеффа, чудесного товарища Лэнга, который относился к нему, пожалуй, как к родному сыну.

По щекам Лэнга текли слезы. Он не вытирал их.

— Кому могло понадобиться?..

Патрик извлек откуда-то носовой платок и ответил:

— Не знаю. Баркмэн была богатой американкой, разведена, давно жила в Париже и, насколько нам известно, не имела никаких контактов с политическими экстремистами. Все ее знакомые уверяют, что она вообще не интересовалась политикой. Твоя сестра была врачом…

— Детским ортопедом, — уточнил Лэнг. — Она ежегодно уезжала на месяц работать в страны третьего мира, туда, где нет нормальной медицины. Джефф осиротел во время землетрясения. Она забрала его с собой.

— Джанет ведь тоже была разведена, да?

Лэнг наклонился и принялся помешивать кофе, чтобы хоть чем-то занять руки, а то он все это время держал их неподвижно на коленях.

— Да. Сестра была замужем за неким Холтом. Никто ничего не слышал о нем с тех самых пор, как они разбежались семь… нет, восемь лет назад. Джанет оставила его фамилию, потому что она записана в ее медицинском дипломе.

— Судя по всему, это не могло быть ограбление. Зачем преступникам уничтожать весь дом?

— Если только они не желали, чтобы стало известно, что именно украдено.

— Возможно и такое, — согласился Патрик. — Но в доме мадам Баркмэн была установлена потрясающая система сигнализации, а все окна закрыты решетками. Наверное, ваша нью-йоркская привычка. Дом был укреплен, словно… М-м-м… Как это место называется, где хранится американский золотой запас?

— Форт-Нокс, — подсказал Лэнг.

— Именно, Форт-Нокс. Я предположил бы, что цель состояла в том, чтобы уничтожить, а не похитить.

— Что уничтожить?

— Если мы сможем это узнать, то и преступников найти никакого труда не составит.

Некоторое время мужчины смотрели друг на друга через стол и не знали, что сказать. В конце концов Патрик подался вперед.

— Конечно, это не утешение для тебя, но пламя было очень сильным. Они должны были почти мгновенно умереть от удушья — ведь огонь сразу сожрал весь кислород, — если только их не убило взрывом еще раньше.

Лэнг заметил, что фраза прозвучала слишком уж гладко, и понял, что его друг лжет. Пусть с благими намерениями, но лжет.

— Таким делом, как ты сам понимаешь, должна заниматься полиция, — продолжал Патрик. — Не знаю, долго ли еще мне удастся держать его у нас под тем предлогом, что это мог быть теракт.

Лэнгу хотелось, чтобы дело расследовалось под контролем ГУВБ, по двум причинам. Во-первых, благодаря его дружбе с Патриком можно было не сомневаться в том, что все необходимые процедуры будут соблюдены. Кроме того, французская разведка заслуженно считалась одной из лучших в мире. Во-вторых, парижская полиция по уши увязла в болоте политических интриг. В ней имелось много вполне реальных прообразов никчемного инспектора Клузо из «Розовой пантеры», блестяще сыгранного Питером Селлерсом.

Француз ошибочно принял его раздумья за неуверенность и продолжал:

— Конечно, все силы и средства…

— Я хотел бы побывать там, — перебил его Лэнг.

— Конечно. — Патрик успокаивающе вскинул руки ладонями вперед. — Мой автомобиль и водитель в твоем распоряжении. Сколько тебе нужно, столько и пользуйся.

— Ты не знаешь, чем они занимались днем, перед тем как?..

— Такие вещи положено выяснять прежде всего. — Патрик прикоснулся пальцами к папке.

Лэнг придвинул ее к себе, открыл и начал читать красными от слез и бессонницы глазами.

Из кабинета своего друга Лэнг направился прямо на площадь Вогезов. Когда он попал туда, где Джанет и Джефф провели последние минуты своей жизни, ему показалось, что он стал ближе к ним. Склонив голову, Рейлли долго стоял на обгоревшей бурой стерне газона перед черной воронкой, зиявшей на том месте, где находился дом 26. С каждой минутой росла его решимость сделать так, чтобы убийцы понесли наказание. Он стоял, не слыша скрежета собственных стиснутых зубов и не догадываясь о том, что его лицо искажено страшной гримасой. Местные жители, курьеры и прогуливавшиеся зеваки прибавляли шагу, проходя мимо него, как будто чувствовали в нем затаенную угрозу.

— Я сам до них доберусь, чего бы это ни стоило, — пробормотал он. — Сволочи, подонки проклятые!

Няня в форменной одежде быстрой рысью покатила коляску с ребенком подальше от него.

Следующим пунктом оказалось похоронное бюро, которое порекомендовал ему Патрик. Здесь обстановка была профессиональной, корректной и не отдавала приторным фальшивым сочувствием, характерным для американских похоронных агентств. Он оплатил два простых металлических гроба, один полноразмерный, второй половинной длины, и оставил распоряжения по транспортировке тел в Штаты.

Лэнг изо всех сил старался не думать о том, насколько же мало останков Джанет и Джеффа окажется в этих непривычного вида европейских гробах.

Никакой разумной причины для похода по тем местам, где его сестра побывала в последние часы своей жизни, у него не было, одно лишь любопытство, с которым он не желал бороться. Кроме того, самолет улетал лишь поздно вечером, и Лэнг не хотел злоупотреблять гостеприимством друга. Патрик определил все адреса, где Джанет в тот день расплачивалась кредитной картой, и точно расписал, в каком месте и когда она была. Она посетила бутики «Гермес» и «Шанель», где сделала весьма скромные покупки: шарфик и блузку. Вероятно, ей нужны были не образцы высокой моды, а просто сувениры, решил Лэнг. Он лишь смотрел в витрины на манекены, слишком тощие для того, чтобы походить на людей, но облаченные в тряпки, стоимостью в годовую зарплату среднего американца. Несколько стоявших у тротуара «Феррари» и «Ламборджини» не оставляли никаких сомнений в том, что цены на товары, предлагаемые в магазине, были несколько экстравагантны.

Последний раз кредитная карточка использовалась на острове Святого Людовика. Укрывшийся — в буквальном и экономическом смысле — в тени великолепного острова Сите и колоссального собора Парижской Богоматери, остров Святого Людовика представлял собой тихий район, отделенный рукавами Сены от остального Парижа. Лэнг помнил восемь кварталов, где привольно расположились небольшие ухоженные особняки, множество маленьких — человек на двадцать — бистро и такие же крохотные магазинчики, набитые всякими диковинами.

Водителю автомобиля, который предоставил ему Патрик, удалось приткнуться на одной из стоянок, редких на узких улочках. Выбравшись из «Пежо», Лэнг оказался перед pâtisserie[7], откуда распространялся аппетитный аромат свежего хлеба и сластей. Оттуда он направился по улице Святого Людовика на юго-восток и вскоре дошел до перекрестка с совсем уже узкой улицей Де-Пуэн. Он искал адрес, напечатанный на листке, но дома здесь или вовсе не имели табличек с номерами, или цифры на них было почти невозможно разобрать. К счастью, на этой улице оказался лишь один магазин с вывеской «Magasin d’antiquités», антикварный магазин.

Звон приделанного к двери колокольчика известил о прибытии нового посетителя в помещение, забитое разнообразными атрибутами цивилизации за, самое меньшее, сто лет. Керосиновые и электрические настольные лампы шатко располагались на столиках для рукоделья и футлярах громоздких швейных машинок, рядом лежали кипы журналов, стопками и грудами громоздилась посуда. Бронзовые и мраморные статуэтки и бюсты богинь и императоров выстроились в проходах, на полуразвернутых паласах и толстых восточных коврах. Лэнгу померещились узоры паутины в углах, ему даже пришлось сделать усилие, чтобы отогнать наваждение.

В единственном помещении магазина пахло брошенными вещами, пылью и даже немного плесенью. Очень осторожно, чтобы не повалить громоздкий проигрыватель и стопку пластинок — Лэнг решил, что все это не моложе 1950-х годов, — он обернулся, высматривая продавца.

— Салют! — Из-за какого-то амурчика показалась голова. — Чем могу быть полезен?

Хозяин магазина сразу заговорил по-английски. Как и большинство парижан, он каким-то необъяснимым способом сразу распознавал американцев.

— Я хочу кое-что узнать. — Лэнг протянул распечатку.

В относительно свободную часть магазина, прихрамывая, выбралось существо неопределенного пола. Морщинистая лапка схватила листок и поднесла поближе к лампе, покрытой толстым слоем пыли. В кармане нашлись очки.

— Что же вы хотите узнать?

Лэнг собирался изложить заранее заготовленную правдоподобную историю, а потом решил, что если откроет хотя бы часть правды, то это никому не повредит.

— Джанет Холт была моей сестрой. Она проводила здесь отпуск и несколько дней назад погибла при взрыве в районе Маре. Я лишь пытаюсь выяснить, что она купила за то время, пока находилась в Париже.

— Глубоко сочувствую вам. — Торговец указал на стену, вернее, на просвет между двумя потемневшими картинами, изображавшими людей, одетых по моде XIX века. — Она купила картину.

— Портрет? Чей же? — Рейлли решил, что эта покупка была весьма странной для Джанет.

Антиквар покачал седой головой и пояснил:

— Нет, это был пейзаж с пастухами на поле. Вероятно, какой-то религиозный сюжет.

Да, вот это больше соответствовало вкусам Джанет.

Лэнг приготовился задать следующий вопрос, но вдруг решил не делать этого. Картина и картина, к чему подробности? Судя по облику лавчонки, полотно не должно было представлять особой художественной и чисто материальной ценности.

— Эта картина пробыла у меня совсем недолго, — продолжал человечек, одетый в черное. — Знаете, почти сразу же после того, как ушла ваша сестра, ко мне пришел другой покупатель и очень расстроился, узнав, что картина продана.

Долгие годы, посвященные поиску необычного, распознаванию аномалий, не прошли даром, и антенны, давно не использовавшиеся, тут же пришли в движение.

— Этот покупатель… Вы его не запомнили?

— Восточный человек, возможно, араб. Одет хорошо, хотя и недорого. Очень прилично говорил по-французски.

Завуалированную насмешку Лэнг пропустил мимо ушей и поинтересовался:

— Он не сказал, почему ему захотелось купить именно эту картину?

— Нет. Но вы же видите, что у меня здесь много прекрасных вещей.

Лэнг на мгновение задумался и продолжил:

— Вы сказали, что картина пробыла у вас недолго. Не припомните, откуда она к вам попала?

Снова зашуршали бумаги.

— Из Лондона, от Майка Дженсона. Он работает в компании «Антиквариат, диковины и т. п.», Олд-Бонд-стрит, 12, Лондон, W1Y 9AF. Мы часто покупаем друг у друга всякую всячину.

«Не продается в одном месте, попробуй сбыть в другом», — подумал Лэнг и спросил:

— Вы не дадите мне ручку и клочок бумаги?

Он записал имя и адрес, хотя не смог бы объяснить, зачем ему это понадобилось. Возможно, это просто была первая подробность последнего дня Джанет, мало-мальски выбивавшаяся из ряда неприметных обыденных вещей.

— Спасибо. Вы очень помогли мне.

Выйдя на улицу, Лэнг не спеша направился обратно. Итак, кому-то еще приглянулась та самая картина, которую купила Джанет. Могло ли это стать причиной ее гибели? Чушь какая-то. К тому же Патрик сказал, что дом на площади Вогезов был оснащен охранными системами не хуже Форт-Нокса. Рейлли уже начал представлять себе, будто кто-то так разозлился на Джанет, обставившую его и купившую картину раньше, что решил из мести уничтожить и обидчицу, и ее приобретение.

И все же…

В голове у Лэнга что-то зажужжало. Звук становился все громче и громче. Вдруг Рейлли с изумлением сообразил, что слышит его наяву. Обернувшись, он увидел, как какой-то скутер, которые в Париже поминутно попадались на глаза, резко набрал скорость и въехал на тротуар. На голове у водителя был мотоциклетный шлем со щитком, практически полностью закрывавшим лицо.

«Пьяный, наверное, или с головой что-то случилось», — подумал Лэнг.

Скутер, продолжая ускоряться, несся прямо на Лэнга. В тот самый миг, когда Рейлли собрался сойти с тротуара на мостовую, мотоциклист на ходу наклонился к нему. В руке, обтянутой перчаткой, что-то сверкнуло. Лэнг дернулся в сторону, почувствовал, как что-то царапнуло его по плечу, и свалился наземь.

Взбешенный дерзостью хулигана — как он тогда решил, — Лэнг мгновенно вскочил, намереваясь сорвать водителя с сиденья. Но из этого ничего не получилось. Скутер молниеносно свернул за угол и скрылся из виду.

— Мсье! — воскликнул выбежавший на улицу антиквар. — Вы ранены!

— Нет, со мною все в порядке, — возразил Лэнг.

Впрочем, скосив глаза туда, куда смотрел торговец, он увидел на рубашке длинный разрез, из-под которого сочилась кровь. Блеск ножа, намеренный выезд на тротуар… Ему только что чуть не перерезали горло.

— У нас, как и в любом другом городе, существует преступность, — ближе к вечеру сказал ему Патрик.

Лэнг, плечо которого покрывала слишком объемная, по его мнению, повязка, хмыкнул и заявил:

— Конечно, только это не была обычная попытка вырвать что-нибудь и смыться. Мерзавец всерьез хотел убить меня.

— Но кому такое могло понадобиться? — Патрик медленно покачал головой.

«В этом-то и весь вопрос», — подумал Лэнг.

Глава 2

Лэнг совершенно изнемог, но заснуть ему никак не удавалось. Ничего не видя, он глядел на экран, висевший под потолком салона «Боинг-777», где показывали какую-то комедию. Кресла в первом классе были широкими, места для ног вполне хватало, однако он все время ерзал на сиденье, снедаемый горем, невольным любопытством и страхом перед полетом.

Хоть с открытыми, хоть с закрытыми глазами — он мало что видел, кроме образов Джеффа и Джанет. А еще ездока скутера с ножом в руке.

Совпадение? Прежний опыт научил его не доверять кажущемуся отсутствию связи между событиями, случающимися одновременно. Но кто мог захотеть убить женщину, которая посвятила жизнь своему приемному сыну и другим ребятишкам беспокойного земного шара? Рассуждая в том же направлении, кто мог захотеть убить его самого?

Какие-то старые обиды? Он не мог вспомнить ничего такого, что могло бы породить ненависть, не остывшую за пятнадцать лет.

— Желаете чего-нибудь? — с милой улыбкой на недавно накрашенных губах осведомилась стюардесса.

Лэнг покачал головой и ответил:

— Нет, благодарю вас. Все хорошо. — Хотя на самом деле все было плохо.

Он гнал мысли о Джанет и Джеффе из головы, как отец мог бы выставлять расшалившихся непослушных детей играть во двор. Мысли о двух металлических ящиках, находившихся в багажном отделении самолета, никак не могли помочь заснуть. Думай о чем-нибудь приятном, успокаивающем…

Неужели это происходило всего две ночи назад, за считаные часы до звонка Патрика?

Тот вечер он провел в обществе преподобного отца Френсиса Нарумбы. Они обедали в «Таверне Мануэля», довольно непрезентабельном баре, посещаемом студентами, политиками и людьми, гордо называвшими себя местной интеллигенцией. Единственными достоинствами этого бара были уютные, хотя и обшарпанные, кабинки и истертые табуретки. Обслуживали здесь неприветливо, кормили неважно, однако это было одним из немногочисленных мест, где чернокожий священник и белый юрист могли беседовать на латыни, не привлекая ничьего внимания.

Лэнг и Френсис вели свою собственную кампанию за сохранение языка Вергилия и Ливия. Оба оказались жертвами классического образования: Лэнг по причине упрямства, позволившего ему отбиться от факультета бизнеса, а священник — потому что латынь преподавали в семинарии.

Они были равно нужны друг другу. Слишком мало имелось вокруг людей, интересовавшихся историей, уходившей дальше прошлого номера бульварного еженедельника «Пипл». Не мешало дружбе даже то, что Лэнг относил к современности все, что случилось позже первого завоевания Рима, а Френсис потрясающе много знал о Средневековье. Насчет роли католической церкви в том мире можно было спорить до бесконечности.

Священник терпеливо слушал, пока Лэнг, выпуская пар, ругал за некомпетентность прокурора округа Фултон и всех его подчиненных. Основанием для его недовольства была не только альтруистическая забота о благополучии добрых сограждан.

Если клиент уже целый год находится под выдвинутым против него обвинением, это очень нехорошо для дел, особенно для тех, которыми занят он сам. Наличие такого обвинения создает большие трудности, тем более что публика всегда исходит из презумпции виновности, пока не будет убедительно доказано обратное.

— Если окружной прокурор настолько некомпетентен, то как, по-вашему, он смог достичь своего положения? — спросил Френсис, разглядывая устрашающе пережаренный кусок филе семги.

Потом он пожал плечами. Только так и можно было относиться к редкостно неумелым поварам этого заведения.

— Fabas indulcet fames.

«Бобы услаждают голод». Они постоянно соревновались, щеголяя друг перед другом афоризмами древних римлян.

Лэнг заказал себе гамбургер. Чтобы испортить это блюдо, нужно приложить слишком уж большие усилия.

— Нет уж, бобы вкуснее не делаются, насколько бы ты ни был голоден, а уж для того, чтобы есть их с удовольствием, нужно очень сильно проголодаться. Ну а на ваш вопрос отвечу кратко: своего положения он достиг благодаря друзьям, а не способностям. Ne Aesopum quidem trivit.

— Вы серьезно? Он не читал Эзопа?

Лэнг отхлебнул теплого пива из кружки и заявил:

— Из-за веры в святых вы все воспринимаете слишком буквально. Проще выражаясь, он не знает ровным счетом ничего.

Священник отпил из чашки, содержимое которой, скорее всего, не отличалось температурой от пива Лэнга, и проговорил:

— Damnant quod non intelligunt.

«Чего не понимают, то осуждают».

После обеда они кинули монетку, кому платить, и Лэнг проиграл в третий раз подряд. Ему иногда приходило в голову, что Френсису в этом деле помогают сверхъестественные силы.

— Как дела у Джанет и Джеффа? — спросил тот, когда они уже направлялись к автомобилю.

Вопрос был задан не из одной только вежливости. Как ни странно, после развода Джанет сделалась ревностной католичкой и принимала активное участие в жизни прихода, которым руководил Френсис. Как подозревал Лэнг, она, вероятно, рассчитывала на то, что бескомпромиссное отношение церкви к разводам удержит ее от новой ошибки. Иностранца Джеффа к Френсису, уроженцу одной из очень малопривлекательных африканских стран, притягивало именно чужеземное происхождение священника.

— Чудесно. — Лэнг сунул руку в карман за ключами от «Порше». — На той неделе они ходили на бейсбол. «Брейвс» открывали сезон.

— Мне кажется, вы могли бы позволить себе купить нормальную машину вместо этой игрушки, — проворчал Френсис, втискиваясь на пассажирское сиденье.

— Наслаждайтесь ездой или пользуйтесь общественным транспортом! — с бодрой интонацией диктора, читающего рекламные объявления, провозгласил Лэнг. — Кстати, на той неделе Джанет завела для Джеффа собаку, самого уродливого щенка, какого мне только доводилось видеть на ежегодных ярмарках в день благословения животных.

— Красота обманчива, как говорится.

— Это верно, красота обманчива, зато уродство всегда с тобой. — Лэнг повернул ключ зажигания. — Мне кажется, Джанет подобрала эту собачонку, потому что не хотела брать щенка из приюта.

Не дойдя в воспоминаниях до момента возвращения домой, Лэнг, как в бездну, провалился в сон без сновидений. Он вернулся к действительности лишь после того, как та же самая стюардесса с той же самой улыбкой деликатно тронула его за плечо и напомнила, что перед посадкой нужно привести спинку кресла в вертикальное положение.

Лэнг считал, что большей скорби, чем та, которую он испытал после смерти Дон, быть не может. Он думал, что длительная неизлечимая болезнь горячо любимой женщины, мучения, которые ему пришлось вытерпеть, наблюдая за тем, как она медленно уходила, должны были предохранить его душу от боли новых потерь. Оказалось, что он ошибался.

Глядя, как два гроба, один из которых был вдвое меньше другого, опускали в красную землю Джорджии, он утратил внешнюю бесстрастность, которую требуют от мужчин южные нравы. Лэнг плакал. Сначала слезы подступили к глазам, а потом потекли по щекам. Он не пытался их сдержать. Если кто-нибудь из-за этого перестанет его уважать — ну и черт с ним. Он ведь оплакивал не только Джеффа и Джанет, но и самого себя. У него больше не было семьи. От этой мысли Рейлли преисполнился таким одиночеством, какого никогда прежде не мог себе представить.

Ему уже не раз приходилось терять друзей и знакомых. Ни один взрослый человек не избавлен от такой участи. Погибли несколько его бывших сослуживцев, серьезная опасность была неотъемлемой принадлежностью прежней профессии Лэнга. Он потерял Дон, однако тогда у него было несколько месяцев для того, чтобы подготовиться к неизбежному. Но младшей сестры и племянника он лишился внезапно, да и погибли они совершенно непостижимым образом.

Похороны казались ему чем-то нереальным, наподобие театральной постановки, что ли, устроенной для него одного. Он следил за заупокойной службой, словно со стороны, словно наблюдал за утратой, постигшей какого-то другого человека, или смотрел кино. Так же отрешенно Рейлли следил за тяжкой скорбью, которая рвалась из его души, как зверь, прогрызавший себе путь из клетки.

Ямы, в которых предстояло лежать Джеффу и Джанет, находились рядом с мраморным памятником, еще не потемневшим от непогоды, где имя Дон было вырезано настолько же глубоко, насколько глубокой была боль потери, которую он ощущал каждое воскресенье, возлагая букет цветов на этот бугорок, носивший ее имя. Теперь, когда Джефф и Джанет тоже ушли в вечность, где уже находилась Дон, ему предстояло навещать еще две могилы.

Не слушая того, что читал по молитвеннику Френсис, он вспоминал все видеоигры, в которые играл с Джеффом, снова видел перед собой домашние задания, об отличном выполнении которых говорили звездочки, наклеенные учителями. Ему остро не хватало их обоих, но смерть ребенка служила еще одним доказательством того, что Бог отрекся от нашего мира и занимается чем угодно, но только не его судьбой.

К тому времени, когда прощающиеся — соседи, коллеги Джанет, кое-кто из родителей друзей Джеффа — закончили свои искренние, но совершенно бесполезные высказывания, скорбь Рейлли переродилась в ярость. Тот, кто это сделал, должен заплатить по наивысшему счету. Неважно, сколько на это уйдет времени и сил, как далеко придется отправиться. Он отыщет его. Или их.

Они не подумали, с кем связываются. Положим, у него нет настоящей правоохранительной практики, зато имеется уникальный круг знакомых, владеющих информацией, недоступной для полиции. Если понадобится обзвонить их всех до одного, чтобы найти виновных, он это сделает.

Гнев, как ни странно, принес с собою некоторое облегчение, вернул подобие порядка миру, утратившему было всякий смысл своего существования. Лэнг стоял, не обращая внимания на могильщиков, которые уже почти не скрывали своего нетерпения, и отчетливо, почти как наяву, ощущал вкус мщения неизвестным негодяям. Маленький экскаватор, отъехавший на время церемонии в сторону, не мог вернуться и засыпать могилы землей, которую потом предстояло укрыть от глаз впечатлительных людей аккуратно нарезанными квадратиками зеленого дерна.

Чья-то рука деликатно прикоснулась к его плечу. Это оказался Френсис. Мысли Лэнга вернулись к происходящему. Френсис присутствовал на похоронах как священник, друг не только Джанет, но и его собственный.

— Лэнг, нужно думать не о мести, а о Джанет и Джеффе.

Рейлли тяжело вздохнул и осведомился:

— А что, это так заметно?

— Любой, кто увидит ваше лицо, сразу прочтет и мысли.

— Френсис, я не в состоянии просто повернуться и уйти отсюда, забыв о том, что случилось. Кто-то ведь сделал это, убил двоих ни в чем не повинных людей. Только не говорите мне, что такова воля Божья.

Священник покачал головой, глядя на две свежие могилы, и сказал:

— Я думал, что вы решили пригласить меня провести службу, потому что рассчитываете обратиться к силам более высоким, чем ваша собственная. Я…

— Хватит чушь пороть! — взорвался Лэнг. — Что-то ваших высших сил никогда не оказывается на месте, если нужно их вмешательство.

Не успев договорить, он уже пожалел о своих словах, порожденных скорбью, гневом и несколькими почти бессонными ночами. Лэнг не придерживался какого-то определенного вероисповедания, был скорее неверующим, но унижать чью бы то ни было веру совсем не требовалось.

— Простите меня, Френсис, — сказал он. — Я сейчас немного не в себе.

— Это вполне понятно. — Возможно, священник и обиделся, но виду не подал. — Мне кажется, я понимаю, о чем вы думаете. Не лучше ли будет предоставить французской полиции расследовать это несчастье?

— Легко сказать!.. — саркастически хмыкнул Лэнг. — Для них это всего лишь очередное преступление. Я хочу, чтобы преступников постигло возмездие, причем как можно скорее.

Френсис секунду-другую смотрел ему в лицо. Казалось, что большие карие глаза читают мысли Лэнга.

— То, что вам удалось, занимаясь опасным делом, остаться живым и невредимым, вовсе не значит, что вы способны отыскать тех, кто это устроил.

Лэнг никогда не рассказывал Френсису о своей прежней работе. Но священнику, конечно же, хватало ума, чтобы понять, что в прошлом у юриста, получившего высшее образование, когда ему было уже за тридцать, и имеющего почти десятилетний пробел в биографии, был период, который ему не хотелось обсуждать. Френсис догадывался об истине или, по крайней мере, был недалек от нее.

— Способен или нет, но я попробую, — сказал Лэнг.

Френсис молча кивнул, окинул взглядом пологий склон и произнес сакраментальную прощальную фразу:

— Я буду молиться за вас.

Рейлли удалось скривить губы в гримасе, немного похожей на улыбку.

— Это никогда не повредит, — тоже как обычно, ответил он.

Лишь провожая взглядом священника, неторопливо спускавшегося с холма, Лэнг понял, что принял на себя обязательство. Не обещание, брошенное в гневе, не пожелание, высказанное для того, чтобы оказаться забытым, а обязательство.

О том, как его выполнять, он не имел ни малейшего представления.

С похорон Лэнг отправился в жилище Джанет. Конечно, дом надо было бы выставить на продажу, но он решил не делать этого. Джанет из сил выбивалась, чтобы заработать денег и дать своему сыну кров, который он мог бы считать своим. Этот дом был неотъемлем от них обоих, и Лэнг страшился даже мысли о том, что придется расстаться с ним.

Трава уже отросла. Рейлли с горечью подумал, что Джанет никогда не оставила бы ее нестриженой. Войдя во двор, он чуть не заплакал снова, увидев горку и качели, которые они вдвоем с Джанет установили два года назад. На это занятие была потрачена почти половина теплого летнего дня и море ледяного пива из холодильника. Лишь месяц назад Джефф признался своему дяде, что он уже большой и ему теперь нельзя играть на горке, как это делают малыши.

Лэнг открыл запертую дверь и сразу почувствовал, что дом успел приобрести ту атмосферу, которая всегда бывает заметна в обезлюдевших помещениях. Сказав себе, что ему необходимо внимательно осмотреть все, он поднялся наверх, опять спустился. Оказавшись в гостиной Джанет, Рейлли мрачно улыбнулся. Комната казалась намного опрятнее, чем он привык ее видеть. На стенах висели картины: угрюмые святые, суровые мученики и распятия, изобилующие струящейся кровью. Джанет коллекционировала живопись на религиозные сюжеты, и подтолкнул ее к этому занятию именно он, Лэнг.

Много лет назад беглец из одной балканской страны привез с собой часть своей художественной коллекции, картины, которые он, вне всякого сомнения, награбил в церквях, закрытых коммунистами, и принялся распродавать ее с таким азартом, который можно увидеть только у людей, впервые приобщившихся к капитализму. На одной картине, насколько помнил Лэнг, была изображена только что отрубленная голова Иоанна Крестителя в луже крови, на другой — истыканное стрелами тело полуголого мужчины, кажется, святого Себастьяна. Потрясающие краски, ранневизантийский стиль, да и цена на лондонском аукционе тоже весьма достойная. Джанет незадолго до того стала католичкой, и Лэнг решил, что подарить ей такую картину будет очень даже кстати. Если нет, то возникнет повод посмеяться.

Подарок пришелся куда более к месту, чем ожидал Лэнг. Он положил начало интересу, сопровождавшему всю последнюю часть жизни Джанет. Даже присоединившись к католической церкви, она не сделалась фанатичкой. А вот портреты изможденных святых и изображения их житийных страданий ей нравились. Его сестра объясняла свою привязанность тем, что это единственный жанр искусства, произведения которого она может приобрести. Картины импрессионистов и их современных последователей настолько дороги, что о них нечего было и мечтать. Зато церковной живописи на рынке так много, что цены на нее держатся на приемлемом уровне, и Джанет могла иной раз покупать даже древние произведения.

Еще ее развлекали не всегда удачные попытки Лэнга переводить латинские надписи, которые частенько попадались на картинах.

Он разделял интерес сестры к коллекционированию. В своих многочисленных путешествиях Рейлли собрал кое-какие вещицы, относившиеся к Античности, столь привлекавшей его: римскую монету с профилем Юлия Цезаря, этрусскую храмовую чашу, рукоять македонского меча, который вполне мог принадлежать кому-нибудь из солдат Александра.

Он уже запирал дверь, когда возле тротуара затормозила машина. Лэнг видел, как почтальон сунул что-то в ящик для писем и укатил.

Сара, секретарь Рейлли, последние несколько дней старательно собирала всю почту, состоявшую по большей части из рекламных объявлений. Это словно напоминало о том, что потребители существуют как ни в чем не бывало. От злой иронии, с которой крохи жизни Джанет оказались законсервированы в списках рассылки каких-то торговцев, делалось еще горше. Как душеприказчик сестры Лэнг собирался оплатить несколько счетов, а затем навсегда распрощаться от ее имени и с картами «Visa», и со службой «AmEx».

В ящике оказались открытка, извещающая о распродаже в универмагах «Нейман-Маркус», местная районная газетка и конверт с крупно отпечатанной надписью «Галерея Ансли». Лэнг почему-то заинтересовался, открыл конверт и извлек оттуда листок. Текст, отпечатанный на принтере, сообщал «дорогому покупателю», что галерея не смогла связаться с ним по телефону, но все же сообщает, что заказ выполнен.

Магазин, гордо именовавший себя «Галереей Ансли», представлял собой небольшую лавку на Шестой или Седьмой улице, всего в нескольких минутах от того места, где сейчас находился Лэнг.

«Вовсе незачем гонять туда Сару, — решил он. — Заеду сам».

За прилавком стояла совсем юная девушка с торчавшими в разные стороны бордово-красными волосами, очень густо подкрашенными губами, с татуировкой в виде бабочки на шее и серьгой-колечком, продетым через левую бровь. При взгляде на нее бездетным взрослым должно было становиться не по себе. Девушка посмотрела на него, на письмо. Ее мерно жующая челюсть приостановилась ровно настолько, чтобы выронить одно коротенькое слово:

— Вы?..

— Лэнгфорд Рейлли, брат доктора Холт.

Девушка вновь посмотрела на письмо, которое он держал в руке, опять взглянула ему в лицо.

— Иисус! Я же читала в газете!.. Ой, я вам так сочувствую! Доктор Холт… Она была такая славная. Вот лажа-то!

За свою жизнь он слышал множество соболезнований, да и сегодня их прозвучало более чем вдоволь. Но все равно слова девчушки прозвучали очень искренне.

— Благодарю вас. Я занимаюсь ее имуществом. Поэтому… — Он снова показал девушке письмо, которое продолжал держать в руке.

— Ой! Извините. Я сейчас принесу…

Она скрылась за стеллажами, но Лэнг без труда мог следить за ее передвижением по звуку лопающихся пузырей жвачки.

Когда девушка вернулась, в руках у нее был сверток из коричневой оберточной бумаги.

— Доктор Холт прислала это из Парижа и попросила нас изготовить рамку и оценить картину для страховки. — Девушка оторвала от свертка конверт, приклеенный скотчем. — Здесь полароидный снимок и акт оценки. Храните их где-нибудь в надежном месте, а у нас останется копия. — Она положила конверт и сверток на прилавок и сверилась с чеком. — С вас двести шестьдесят семь пятьдесят пять, с учетом налога.

Лэнг протянул ей пластиковую карту и, пока она не спеша вкладывала ее в терминал, сунул конверт во внутренний карман пиджака. Что же делать с очередной картиной на религиозную тему? О том, чтобы продать ее, не могло быть и речи. Джанет купила эту вещь в последние часы своей жизни. Он найдет для нее подходящее место.

Рейлли подписал чек, свидетельствующий о снятии денег с кредитной карты, убрал ее в карман и взял сверток под мышку. В дверях он остановился, чтобы переход из полутемного помещения магазина к яркому весеннему солнечному свету улицы был не так резок для глаз.

Ему показалось, что там что-то неладно.

Давным-давно выработанное умение, позволявшее Лэнгу совершенно бессознательно замечать все, что происходит вокруг, подобное инстинкту, благодаря которому олень издалека угадывает присутствие хищника, сделалось его неотъемлемой частью и сохранялось все те годы, когда он в нем не нуждался. Подсознание Рейлли отмечало даже сущие мелочи. Например, если швейцар дома, в котором он жил, стоял не слева, а справа от двери, или в богатом квартале, где подобало ездить «БМВ» и «Мерседесам», появлялась ржавая развалюха.

Ему понадобилось не более секунды, чтобы осознать, что он остановился, и еще одна, чтобы понять причину этого. Мужчина на другой стороне улицы!.. На первый взгляд могло бы показаться, что этот бродяга выветривал из головы демонов — следствие плохого вина, выпитого в каком-нибудь заваленном обрывками газет и битым стеклом подъезде дома, пустующего в ближнем квартале. Мужчина сидел лицом к Лэнгу с вроде бы закрытыми глазами. Грязная камуфляжная куртка, дырявые джинсы, протертые кроссовки без шнурков — все, казалось бы, соответствовало образу. Один из тысяч бездомных изгоев, шатающихся по городу. Но много ли среди них чисто выбритых и коротко — так, что волосы не свисают из-под вязаной шапочки, — стриженных? Даже если допустить, что он только что побывал в полицейском санпропускнике, вряд ли этот тип стал бы торчать здесь, где нет совершенно ничего интересного для него, в то время как в церкви, находящейся совсем неподалеку, на этой же улице, раздают суп и сэндвичи. К тому же слишком уж быстро он задремал. Лэнг мог поручиться, что, когда он входил в магазин, парня тут не было. Спустя две-три минуты он откуда-то взялся, успел удобно устроиться и уснуть. Даже разъедающая кишки отрава, купленная на долларовую подачку какого-нибудь яппи, у которого проснулась совесть, не может так быстро сбить человека с ног.

«Конечно, я могу и ошибаться, — сказал себе Лэнг. — В этом районе множество бродяг, и одного все-таки можно было не заметить. Но такое маловероятно».

Подняв руку, словно закрывая глаза от солнца и оставив щелку между пальцами, Рейлли направился к своему «Порше», поглядывая на спящего бродягу. Вязаная шапочка медленно повернулась. Значит, за Лэнгом велась слежка.

Он сел в машину, объехал квартал и вернулся на то же место. «Спящий» бродяга исчез.

Лэнг кое-что напомнил себе. Даже если ты решишь, будто у тебя мания преследования, это вовсе не обязательно будет означать, что слежки нет.

Глава 3

Рейлли знал, что Сара непременно сообщит ему обо всем важном, что произойдет в его отсутствие. Лэнгу нужно было много о чем подумать в своем офисе, находившемся на одном из верхних этажей высокого здания, стоявшего в центре Атланты.

Утром, во время похорон, она непрерывно плакала, и Лэнг ожидал, что Сара вновь ударится в слезы. Ведь она хорошо знала и Джанет, и Джеффа.

Как ни странно, секретарша встретила его очень по-деловому и доложила:

— Звонил Кеннел. Джанет на всякий случай оставила ему этот номер. Пес Грампс у него уже две недели. Мы будем его забирать? Кстати, что за имя такое — Грампс? Вот со Спотом или Фидо никогда ничего не случается.

— Думаю, имя выбирал Джефф.

Лэнг понятия не имел, что делать с громадной уродливой псиной. Но Грампс был другом Джеффа, и тот, конечно же, не захотел бы, чтобы собака попала в приют для бездомных животных.

— Не беспокойтесь. Я заберу его по дороге домой.

Он сел за стол, на котором лежали папки с разноцветными наклейками.

Когда Рейлли вышел в отставку после своей прежней работы, они с Дон решили, что право как нельзя лучше подходит ему для продолжения карьеры. Его небольшой пенсии и ее заработка хватит на институт. Работать на кого-то он не желал ни в коем случае. Закончив обучение, Лэнг прикрепил на дверь табличку и принялся обзванивать знакомых в поисках клиентуры.

Вскоре он приобрел известность, его практика стала приносить доход, и Дон смогла уйти с работы и открыть собственный бутик, о котором всегда мечтала. Теперь он полностью распоряжался самим собой — в отличие от прежней работы, где ничего нельзя было предсказать заранее, — и почти всегда ночевал дома. Если и нет, то жена обязательно знала, где находится муж и когда ожидать его обратно.

У них было почти все то, о чем пел в своей песне Джимми Баффет[8]: большой дом, достаточно денег, для того чтобы делать то, что хочется, и взаимная любовь, пылавшая, словно костер, в который плеснули бензину. Даже после пяти лет супружеской жизни частенько случалось так, что Дон встречала его в дверях в каком-нибудь очень легком и соблазнительном одеянии, а то и вовсе без ничего, и они любили друг друга прямо в гостиной, поскольку у них не хватало терпения добраться до кровати.

Однажды вечером Лэнг без предупреждения привел домой клиента. Очень забавно получилось.

Лишь одно облачко омрачало этот сияющий горизонт: Дон никак не могла забеременеть. Она прошла множество обследований, и они совсем было решились усыновить младенца, но тут Дон потеряла аппетит и начала худеть. Женские органы, упорно отказывавшиеся выполнять свою главную функцию — продолжение человеческого рода, — сделались открыто враждебными своей хозяйке.

Менее чем за год ее полные груди превратились в пустые ссохшиеся мешочки, а ребра под бледно-серой кожей выглядели так, будто могут сломаться при любом вдохе. Тогда Лэнг впервые понял, что та же самая вселенная, которая подарила ему любящую жену, замечательную помощницу в жизни, могла бесстрастно взирать на то, как она на больничной кровати превращалась из здоровой женщины в безволосый скелет, дыхание которого пахнет смертью, а единственной радостью являются наркотики, на некоторое время приглушающие боль.

Рак прогрессировал, а они с Дон говорили о том, какую жизнь будут вести, когда она поправится, куда поедут. Каждый надеялся, что ему верят. А втихомолку Лэнг — он подозревал, что и Дон тоже, — молился о том, чтобы неминуемый исход наступил поскорее.

Рейлли мучился из-за того, что точно знал о ее неизбежной смерти, считал себя виноватым в том, что не способен облегчить страдания жены, хотя сам понимал: это ему не по силам. У него было много времени, чтобы морально подготовиться к ее уходу, — вряд ли кому-нибудь захотелось бы иметь столько.

Вспоминая об этом, он думал, что же хуже: мучительное ожидание неотвратимой смерти или внезапная гибель его сестры и племянника.

Во втором случае Лэнг хотя бы мог думать о мщении, искать способ расквитаться с виновниками их смерти. А вот за уход Дон мстить было некому.

За годы, прошедшие с его отставки, ему очень редко доводилось общаться со своими бывшими коллегами. Много ли народу осталось из их прежней когорты? Он думал об этом, выдвигая ящик стола. Его пальцы нащупали фальшивую стенку, сдвинули ее. За ней оказалась маленькая книжечка, которую Лэнг извлек, положил на стол и открыл. Кто из них остался? Хотя важнее, кто из оставшихся согласится ему помочь.

Он набрал номер региона с кодом 202, выслушал два гудка и повесил трубку. Где-то вдали на компьютерном экране высветился номер телефона Лэнга. Секунды не пройдет, как там убедятся, что это звонил он со своего телефона. В том случае, если тот номер все еще принадлежит человеку, имя которого записано в книжке.

Через минуту Сара сообщила из приемной:

— Звонит мистер Беркли, говорит, что по вашей просьбе.

Лэнг снял трубку:

— Майлс? Как дела, старина?

Ответа пришлось ждать на долю секунды дольше, чем при обычном звонке. Связь осуществлялась по какому-то из множества маршрутов, проложенных через несколько релейных станций, разбросанных по всему миру, и практически не поддавалась отслеживанию.

— Отлично, Лэнг. А ты как, чертяка? — Майлс Беркли, как и в молодости, говорил с сильнейшим южным акцентом и коверкал слова на тамошний манер. Такая манера речи была для него чем-то вроде награды.

— Плоховато, Майлс. Мне нужна помощь.

Лэнг знал, что компьютер сравнивает его голос с графиком старой эталонной записи или проверяет с помощью какой-нибудь другой технологии, принятой на вооружение за время, прошедшее с тех пор, как он уволился.

Пауза.

— Лэнг, чем смогу…

— В Париже три дня назад случился пожар. Его устроили, судя по всему, с помощью термита.

— Я слышал.

Как и прежде, Майлс читал газеты, выходящие в самых разных местах. Все, не укладывающееся в обычные рамки, могущее сойти за признак активности объектов, интересующих его, скрупулезно выявлялось, изучалось и регистрировалось. Судя по всему, Майлс и теперь занимался прежним делом.

Обрадовавшись, что ему хотя бы в этом повезло, Лэнг спросил:

— Известно ли чего-нибудь о пропажах с военных складов или о том, откуда эта дрянь могла взяться, кто мог ее использовать?

— А тебе-то зачем? — поинтересовался Майлс. — Думаешь, это устроил кто-то из твоих клиентов?

— Это был дом подруги моей сестры. Сестра там погибла. Вместе с племянником.

Наступившая пауза была слишком продолжительной для того, чтобы списать ее только на аппаратуру.

— Черт возьми… Лэнг, я тебе глубоко сочувствую, но даже не знаю, что сказать. Понятно, почему ты спрашиваешь, но так глубоко мы не заглядывали. Насколько нам известно, у вояк ничего серьезного не пропадало, на склады никто не вламывался. Хотя из России, к примеру, можно вывезти половину арсенала, и эти парни ничего не заметят. А что, твоя сестра вляпалась во что-то такое, что лучше обходить стороной?

— Ничего у нее не было, не считая мальчика, медицинской практики и церкви. Точно говорю, никаких дел с преступниками.

— В таком случае о мотиве можно гадать до бесконечности. Послушай, а не задумал ли ты вернуться на службу? Надеюсь, что нет. Кем бы ни были эти подонки, они профи — зуб даю. Если даже ты и докопаешься до них, то в одиночку взять за задницу все равно не сможешь.

— Что ты, об этом я даже не думаю, — уверенно солгал Лэнг. — Но ты же понимаешь, что не попытаться вычислить их я не могу. Лучше скажи, есть у меня надежда, что ты свистнешь мне, если что-нибудь выплывет?

— Сам ведь знаешь, что этого я сделать не смогу, по крайней мере официально. Только по-дружески, как старому корешу. Я посмотрю, вдруг чего и получится.

Лэнг положил трубку и несколько минут сидел неподвижно, глядя в окно. Он сделал только первый шаг — и сразу уткнулся в тупик.

Парк-плейс — не слишком оригинальное название. Застройщик, возводивший дом, в котором жил Лэнг, позаимствовал его из знаменитой игры «Монополия». Правда, в отличие от игры, никакой набережной поблизости не было. Сама же многоэтажка, похожая на стопку шашек, кое-как нагроможденных одна на другую, не производила впечатления открытия в области архитектуры. Зато швейцар, облаченный в ливрею, наводящую на мысль о комической опере, появился тут впервые в Атланте. Для любого места, расположенного южнее нью-йоркского Верхнего Ист-Сайда, это казалось излишней роскошью.

Когда Лэнг явился домой, Ричард, швейцар, не только не приветствовал его, как обычно, но и преградил было дорогу. Он глядел на Грампса с таким выражением, с каким, наверное, взирал бы на кучу мусора, насыпанную в мраморном вестибюле дома. Ни дружелюбно виляющий хвост, ни умильный взгляд карих глаз не действовали на сурового привратника.

Грампс не слишком походил на изнеженного домашнего любимца, неохотно признал Лэнг, естественно, про себя. В этой собаке со щетинистой черной шерстью и белой мордой можно было найти признаки чуть ли не всех пород. Одно ухо стояло, а другое висело, как увядший цветок. Натянув струной новенький поводок, Грампс обнюхивал пузатый комод в стиле буль, который, как подозревал Лэнг, вполне мог оказаться подлинным. Если бы пес только что не полил бук, росший недалеко от входа, у Лэнга были бы все основания опасаться за ковры, привезенные из Абхазии или еще какой-то страны, расположенной в тех же местах.

Полсотни, возможно, помогут переломить ситуацию, предположил он и оказался прав.

— Он принадлежал моему племяннику, — извиняющимся тоном объяснил Лэнг, протягивая бумажку. — Я еще не решил, что с ним делать.

Ричард спрятал деньги быстрым и ловким движением, определенно говорившим о том, что он привык получать подношения жильцов не только через рождественский подарочный фонд. Ему наверняка было известно о гибели Джанет и Джеффа. Как и все прочие представители обслуживающего персонала дома, он должен был знать очень многое о жизни тех, на кого работал.

Сейчас швейцар заговорщицки подмигнул.

— Думаю, больше десяти фунтов он не потянет.

Правила запрещали держать в квартирах этого дома животных более десяти фунтов весом. Грампс превосходил установленную норму раз в пять, если не в шесть.

— Главное, чтобы ваша способность к безошибочной оценке не ослабла, — подмигнул в ответ Лэнг.

— Можете не сомневаться. Помочь вам с вещами? — Ричард ткнул пальцем в завернутую картину, которую Рейлли держал под мышкой левой руки, а в правой был поводок.

Лэнг поблагодарил, отказался от помощи и поспешил к лифтам, опасаясь, что может появиться кто-нибудь из его соседей с иными понятиями о размерах собак.

После того как пес обследовал квартиру и, убедившись в том, что, кроме них с Лэнгом, тут нет никого живого, он улегся в углу и уставился в пространство с тем характерным собачьим выражением, которое допускает бесчисленное множество интерпретаций. Лэнгу хотелось думать, что он скучал о Джеффе.

Поест хорошенько и приободрится. Кстати, а чем его кормить? Надо было по дороге заехать в зоомагазин и купить собачьей еды. Он ведь знал, какой сорт предпочитал Грампс. Лэнг виновато вытащил из холодильника фунт гамбургеров и засунул их в микроволновую печь. Чуть позже Грампс лишь вежливо понюхал угощение. Определенно, щенок скучал по своему юному хозяину.

— Не хочешь есть? Ну, как угодно, — сказал Лэнг и вдруг почувствовал себя дураком: надо же, с собакой пытается разговаривать!

Грампс лишь повел своими томными карими глазами в сторону Лэнга. Тот сел на диван и задумался, что же делать с собакой, которая не хочет есть, и с картиной, которая ему совершенно не нужна.

Потом Грампс уснул и начал похрапывать. Отлично! Ничего себе — четвероногий друг.

Лэнг обвел взглядом знакомое помещение. Дверь из холла на этаже открывалась прямо в гостиную. Напротив двери располагалось окно во всю стену, из которого открывался отличный вид на центр Атланты. Справа находилась столовая, объединенная с кухней. Дверь слева вела в единственную спальню. Почти все стены занимали встроенные шкафы, загроможденные бессистемно подобранными книгами, для которых требовалось куда больше места, чем было в маленькой квартире. Ему уже давно приходилось покупать книги в мягких обложках, потому что выбрасывать хорошие, солидно переплетенные тома рука не поднималась. В результате новые книги ставить было некуда.

Небольшое оставшееся пространство занимали довольно большие по размеру пейзажи малоизвестных импрессионистов, которые он покупал вместе с Дон. Его любимая картина, принадлежавшая кисти Херцога[9], висела в спальне. Ее желто-зеленый колорит делал светлее любое утро.

Кроме картин, мало что переехало сюда из дома, который они с Дон так хотели видеть полным детей. Нравившаяся ей антикварная мебель по большей части была слишком громоздкой для квартиры, излишне женственной, на его вкус, а воспоминания, связанные с ней, оказались чересчур болезненными. Он тогда обманывался, убеждая себя в том, что страдание станет не таким сильным, если избавиться от привычных вещей.

Расставание с обстановкой привело его к чему-то вроде прозрения. Рейлли тогда понял, что мебель, одежда, всякие домашние мелочи — всего лишь барахло, предметы, которые берутся на время, в самом крайнем случае — на всю жизнь. Смерть Дон привела его к осознанию тщеты обладания материальными ценностями. Ведь в конце концов от всего этого приходится отказываться. Не сказать, чтобы он был аскетом, отрекшимся от мирских удовольствий. Лэнг мог позволить себе питаться в лучших ресторанах, жить там, где ему хотелось, ездить на той машине, которая ему нравилась, но все остальное было ненужным, обременительным излишеством.

Антиквариат он заменил современными изделиями из хрома, стекла и кожи, оставив лишь две вещи, приобретенные еще до встречи с женой: комод золотистого дуба, на котором помещались телевизор и музыкальная система, и маленький секретер. Его основание было украшено резными перекошенными восьмерками, сообщавшими о том, что это изделие Томаса Эльфа, знаменитого мебельщика из Чарльстона, жившего в XVIII веке. За неровным, выдутым вручную стеклом размещалась его небольшая коллекция старинных вещей и несколько редких книг.

Потом Лэнг заметил возле двери прислоненную к стене и забытую было картину, завернутую в коричневую бумагу, и на секунду даже перестал слышать храп Грампса. Пора бы и взглянуть.

Сняв обертку, он увидел именно то, что ожидал: полотно размером примерно три на четыре фута, на котором были изображены трое бородатых мужчин в хламидах и сандалиях, разглядывавших какое-то прямоугольное каменное сооружение. Двое стояли по сторонам, держали в руках не то посохи, не то просто длинные палки, а третий, средний, преклонив колено, указывал на надпись, вырезанную в камне: «ETINARCADIAEGOSUM». Латынь. «Я нахожусь в Аркадии», с ходу перевел Лэнг, но как тогда быть с «sum»? Зачем тут понадобилось лишнее слово? Первым делом он подумал, будто ошибся при переводе, но так и не смог решить, что может означать это слово в таком контексте.

Четвертый персонаж картины, женщина в богатых одеждах, стояла справа от группы, положив руку на плечо коленопреклоненного мужчины. На заднем плане — в отличие от большинства картин на религиозную тематику, где фон составляла лиственная растительность, — виднелись горы. Перспектива вроде бы сходилась к единственной точке, разрыву горной цепи, суровой долине, угадывавшейся в туманной дали.

Что-то такое было в этом разрыве… Лэнг перевернул картину вверх ногами. Пространство между горами вдруг обрело знакомый вид, грубое сходство с профилем Вашингтона на двадцатипятицентовой монете. Небольшой пик заменял нос, пологий холм — подбородок. Конечно, изображение было шаржированным, но сходство имелось.

В картине так вот сразу трудно было углядеть библейские или какие-то исторические мотивы. Лэнг прошел по комнате к пиджаку, брошенному на кресло, извлек из кармана конверт и положил на секретер фотографию и заключение «Галереи Ансли». На листке было напечатано: «“Les Bergers d’Arcadie”, копия с оригинала Николя Пуссена (1593–1665)».

Что это означало? Кто-то сделал копию с картины Пуссена или же он сам написал авторское повторение своей работы? Копия была сделана между 1593 и 1665 годами или художник прожил семьдесят два года? Как бы там ни было, эксперт «Галереи Ансли» оценил картину в десять-двенадцать тысяч долларов. Лэнг решил, что в эту сумму входили и те двести с чем-то долларов, которые он заплатил за раму. Была ли это истинная стоимость картины или же всего лишь оптимистическая прикидка оценщика, оставалось только гадать.

Впрочем, важно другое — то, что она плохо вписывается в интерьер его квартиры. Он отступил, чтобы еще раз посмотреть на картину, прежде чем убрать ее от двери. Куда бы деть это произведение искусства, чтобы оно не болталось под ногами в этом тесном помещении? Честно говоря, некуда.

Он поставил картину на откидной столик секретера, вновь отступил и еще раз всмотрелся. Bergers… «Пастухи» по-французски, так, что ли? Это объясняет посохи, но не женщину, одетую слишком богато для того, чтобы пасти скотину. Arcadie? Аркадия? Кажется, в XVIII веке такое название французские поселенцы дали части нынешней Канады… Лэнг был почти уверен, что память его не подводит. А когда англичане выгнали их оттуда, они переселились на ближайшую французскую территорию, в Луизиану. Там их стали называть аркадцами и еще каджунами. «Евангелина» Лонгфелло[10] и все такое… Но к 1665 году британцы еще не завоевали Канаду, верно? Да и вообще, с какой стати на старинной картине могут появиться канадские пастухи?

Не на шутку заинтересовавшись, он полез на книжные полки и откопал историческую энциклопедию. Канадской провинции когда-то присвоили название местности, расположенной в Греции. Отлично! Пастухи уже не канадские, а греческие. Нисколько от этого не легче.

Оставив картину вместе с ее загадкой на секретере, Рейлли отнес заключение и фотографию в спальню, пристроил в ящик тумбочки и сказал себе, что нужно будет положить эти документы в личный банковский сейф. Сменив костюм на джинсы, он вернулся в гостиную, застегивая на ходу легкую рубашку.

Назавтра, вернувшись домой с работы, Лэнг заметил царапины на бронзовой панели замка входной двери, совсем мелкие, которые нетренированный глаз, скорее всего, пропустил бы. Нагнувшись к замку, он убедился в том, что это были вовсе не случайные огрехи работы неумелых уборщиков. Все свежие черточки были направлены к скважине. Кто-то пытался открыть замок отмычкой.

Лэнг застыл перед дверью. Ему почти удалось убедить себя в том, что происшествие на острове Святого Людовика было всего лишь неудачной попыткой ограбления. Но не до конца. Могло ли это иметь отношение к давней части его жизни? Очень уж маловероятным казалось, что кто-то будет так долго ждать, чтобы поквитаться по каким-то счетам, возникшим между ними в далеком прошлом. Кроме того, он находился в Америке, а не в Европе. Хотя это было не так уж важно.

Куда более серьезными являлись вопросы: удалось ли «им» проникнуть в квартиру и сколько «их» было?

Лэнг заставил себя перевести дух и сглотнуть слюну, чтобы пригасить приступ гнева, который полыхнул, когда он понял, что на его жилище покушались. Ворваться туда, где может находиться вооруженный грабитель, а может, и несколько, значило бы устроить сцену в духе кинофильма с Брюсом Уиллисом, но такой поступок не мог бы гарантировать ему ни долгой жизни, ни здоровья.

Позвонить в полицию? Он потянулся было к сотовому телефону, прицепленному к поясу, но остановился. Полиция Атланты? Они будут ехать целую вечность, а если в квартире никого не окажется, Рейлли станет выглядеть совсем по-дурацки.

Он повернулся и направился к лифту.

В вестибюле Лэнг дождался, пока консьерж, прыщавый парнишка в ливрее не по размеру, договорит по телефону и обратит на него внимание.

— Я забыл ключи и захлопнул дверь, — извиняющимся тоном сообщил Лэнг, пожав плечами.

— Какая квартира? — спросил парень и привычно повернулся к ящику, где у него лежали универсальные ключи.

Среди обитателей дома было немало стариков, так что такое случалось нередко.

Когда они вошли в лифт, Лэнг почувствовал, как в нем встрепенулась совесть. Ведь могло быть так, что вооруженные воры не покинули квартиры. Не лучше ли все же обратиться к служителям закона? Подвергать этого парня опасности, которой может сопровождаться встреча с грабителями, не слишком-то красиво. С другой стороны, ловить воров с поличным в одиночку — и вовсе глупо. Герои умирают молодыми.

Консьерж, привыкший к странностям богатых жильцов дома, не стал спрашивать Лэнга, каким образом он умудрился без ключа закрыть замок, незащелкивающийся снаружи.

Он уверенно распахнул дверь, сделал широкий жест и произнес:

— Прошу вас, мистер Рейлли.

Держа в руке сложенную банкноту, Лэнг настороженно оглядел тот небольшой клочок открытого пространства, который мог видеть из-за двери.

— Благодарю вас.

— Это я вас благодарю, сэр. — Судя по тону, юноша не рассчитывал на столь щедрые чаевые.

Перемены в своем жилище Лэнг заметил только после того, как вошел внутрь и взглянул на стену. Картина исчезла. Он поспешно огляделся. Вдруг она, как ни странно, стоит в другом месте? Хотя надеяться на это было глупо. Разве можно не заметить такую большую картину в такой маленькой квартире? Никак нельзя.

Он сделал два шага и остановился возле стойки, отделявшей гостиную от кухни. Грампс, с явным удовольствием растянувшийся на прохладном кафельном полу с ярким узором в мексиканском стиле, поднял голову и посмотрел на него.

— Ну и сторож из тебя, — пробормотал Лэнг, повернулся к спальне и замер на месте.

На полу возле Грампса красовалось пятно от чего-то жирного. Воры ублажили собаку чем-то вкусненьким. Как бы в подтверждение этой догадки Грампс громко и сыто рыгнул.

— Взяточник, ты изобличен! Остается надеяться, что этот кусок мяса не напичкали крысиным ядом.

Ничуть не пристыженный Грампс повернулся на бок и еще раз рыгнул.

На первый взгляд спальня казалась нетронутой. Потом Лэнг заметил, что серебряная расческа, которую он всегда клал на одно и то же место, лежит на другой стороне комода. Фотография Дон оказалась чуть-чуть, самую малость, повернута. Тот, кто побывал тут, действовал осторожно, хотя и недостаточно.

Обойдя вокруг кровати, Лэнг выдвинул единственный ящик тумбочки. Девятимиллиметровый «браунинг», принадлежавший ему уже много лет, лежал на том самом месте, где и всегда. Больше там не было ничего, только пистолет и коробка с патронами.

Лэнг хорошо помнил, что положил туда фотографию картины и заключение эксперта. Снимок-то кому мог понадобиться?

Ответ дало воспоминание о руинах, дымящихся на площади Вогезов. Вору не хотелось, чтобы об этой картине кому-то было известно.

Лэнг потряс головой. Украсть картину и ее фотографию…

Он быстро осмотрел квартиру. Кое-что оказалось не на своих местах, сдвинуто на дюйм-другой, но ничего больше не пропало. Исчезновение трех предметов производило впечатление чего-то иррационального. Вор не торопился, но не взял ни изделия из серебра высокой пробы, ни золотые запонки, ни пистолет. В квартиру забрались только для того, чтобы забрать картину Пуссена и все, связанное с нею.

Но почему?

Лэнг не имел об этом никакого представления, но очень хотел во всем разобраться.

Глава 4

Утром Лэнг вошел в «Галерею Ансли», как только она открылась. За прилавком с тем же скучающим видом сидела та же девушка с бордовыми волосами.

— Еще один экземпляр заключения? — переспросила она. — Вот видите, как хорошо, что мы оставляем копии. Вы не поверите, как много народу хранит их дома и теряет… А случись пожар или еще какое-нибудь несчастье, люди остаются и без произведения, и без акта экспертизы.

— Снимок тоже, — попросил Лэнг. — Вы ведь говорили, что храните и фотографию, верно?

Она кивнула, на губах у нее вздулся небольшой пузырек жвачки.

— Хорошо, сделаю и фотографию.

Лэнг криво улыбнулся и пожал плечами, делая вид, что смущен собственной безалаберностью.

— Такая ерунда… Куда-то сунул конверт и никак не могу найти. Я вам с удовольствием заплачу сколько надо.

Пузырек жвачки звонко лопнул, потом девица заявила:

— Нет проблем.

Вернулась она не более чем через минуту. Черно-белая копия фотографии оказалась идеально четкой. Лэнг протянул девушке двадцатку.

Та мотнула головой:

— Рада была помочь. Если потеряете и это, приходите, шлепнем новую копию.

Лэнг вышел за дверь, остановился и принялся рыться в карманах, словно не мог найти ключи от машины, незаметно разглядывая улицу. Если наблюдатели и были, то не на виду.

— Музей искусств Хай? — словно не веря своим ушам, переспросила Сара. — Вы и правда хотите, чтобы я нашла вам телефон этого музея?

Лэнг сидел за своим рабочим столом и разговаривал с секретаршей через открытую дверь:

— А что тут удивительного? Я ведь бываю и в музеях, и в театрах, и на балетах. Обычный набор культурных развлечений. Не помните, как я доставал для вас билеты на открытие выставки Матисса?

Сара покачала седеющей головой с аккуратнейшей прической, из которой не выбивалось ни единого волоска.

— Лэнг, с тех пор прошло несколько лет. К тому же билеты достал один из ваших клиентов.

— Вы только выясните, кто там директор, ладно?

Через два часа Лэнг припарковал машину на стоянке с надписью «Художественный музей» посреди белых зданий, больше всего походивших на слегка помятые кирпичики, разбросанные капризным ребенком-великаном. Современные строения были едва ли не самыми уродливыми во всем городе, и без того не отличавшемся выдающимися архитектурными сооружениями. У Лэнга на сей счет имелась своя теория. Он утверждал, что разрушения, которые учинил в Атланте генерал Шерман полтора века назад, во время Гражданской войны, привили городу полную невосприимчивость к любым проявлениям эстетики в строительстве. Музей искусств Хай был назван в честь меценатов, семейства Хай, а вовсе не за выдающееся положение в мире высокого искусства[11]. Откровенно говоря, коллекция, хранившаяся в нескольких зданиях из стекла и бетона, изумляла разве что своей скромностью по сравнению с собраниями музеев других больших городов.

По пологому спиральному пандусу Лэнг попал в главный зал, оттуда на лифте поднялся на верхний этаж. По пути он миновал эскизы современных фресок, написанные на больших холстах, которые в любом другом месте уборщики сочли бы за ветошь, использованную художником для того, чтобы вытирать кисти, и побыстрее оттащили бы в мусорные баки. В конце зала он отыскал дверь с табличкой «Служебные помещения».

В первый миг Лэнгу показалось, что он прошел сквозь зеркало Алисы. Волосы самых неожиданных цветов, серьги разной формы на всех открытых взглядам клочках кожи, майки с картинками из «Звездных войн». Служащая из «Галереи Ансли» показалась бы здесь скромной и консервативной.

Молодая женщина, у которой одна половина головы была выбрита до блеска, а на второй красовались зеленые, как газонная трава, волосы, подняла взгляд от монитора компьютера.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Лэнгфорд Рейлли. Мистер Зейц должен ждать меня.

Женщина вскинула руку и указала пальцем с выкрашенным черным лаком ногтем, не уступавшим длиной хорошему кинжалу.

— Вам сюда. — Потом она взяла телефонную трубку и доложила боссу: — К вам мистер Рейлли.

Почти сразу же из двери вышел мужчина. Лэнг не представлял толком, кого он увидит, но точно не рассчитывал, что мистер Зейц окажется таким нормальным. Хорошо сидящий темный костюм, строгий красный галстук, сияющие черные легкие ботинки. Худощавый, около шести футов ростом. Сорока с небольшим лет, судя по легкой проседи на висках. Загар выдавал любителя посещать пляж или солярий.

Зейц протянул ухоженную руку с ногтями, явно обработанными маникюршей. Золотые часы «Ролекс» удачно гармонировали с запонками, украшенными сверкающими драгоценными камушками.

— Мистер Рейлли? Джейсон Зейц.

— Спасибо, что согласились принять меня, не откладывая надолго, — сказал Лэнг. — Какой, однако, у вас тут колоритный народ!

— Начинающие художники, — ответил Зейц. — Мы стараемся набирать служащих из художественных училищ, — сообщил он так, будто это целиком и полностью объясняло экстравагантность внешности присутствующих. — Не хотите пройти сюда?

Они вошли в кабинет, оказавшийся настолько же обыкновенным, насколько нетрадиционно, точнее, дико выглядели служащие музея, оставшиеся за дверью. Зейц указал на кожаное «крылатое» кресло, поставленное так, чтобы человеку, сидящему в нем, бросались в глаза многочисленные фотографии на стене, на которых директор музея обменивался рукопожатием или обнимался с видными местными бизнесменами, политиками и иными знаменитостями. Хозяин кабинета скользнул за письменный стол, вполне подходящий для званого обеда в просторной столовой. Несмотря на размер, стол был почти сплошь завален фотографиями картин, скульптур и еще каких-то предметов, сущность которых Лэнгу не удалось распознать с первого взгляда.

Зейц откинулся на спинку своего кресла, сложил руки так, будто собирался вознести молитву, и произнес:

— Я редко имею удовольствие встречаться с незнакомыми людьми, но мисс…

— Митфорд, Сара Митфорд, мой секретарь.

Зейц кивнул и продолжил:

— Мисс Митфорд была очень настойчива и сказала, что у вас срочное дело. К счастью, одно из моих мероприятий было отменено…

В его взгляде читалась мягкая настойчивость человека, умеющего выбивать деньги. Нельзя было не заметить, что он старательно подчеркивал, что оказывает Лэнгу услугу.

— Поверьте, я очень признателен вам за то, что вы смогли выделить для меня несколько минут. Не сомневаюсь, что управление музеем должно поглощать все ваше время.

Директор улыбнулся. Лэнг несказанно удивился бы, не окажись его зубы совершенно безупречными.

— Вообще-то, здесь руководит совет директоров. Я лишь скромный служащий.

— Да… — Лэнг, не зная, как лучше ответить на эту самоуничижительную реплику, просто открыл портфель и через стол красного дерева протянул хозяину кабинета копию фотографии. — Мне хотелось бы знать, что вы думаете вот об этом.

Зейц, слегка нахмурившись, вгляделся в картинку.

— Не совсем понимаю, что вы хотите.

— «Les Bergers d’Arcadie» Николя Пуссена. Или, по крайней мере, копия картины.

— Франция, середина семнадцатого века, насколько я помню, — кивнул Зейц. — Оригинал находится в Лувре. Но что именно вас интересует?

Правдоподобное объяснение своего интереса к картине у Лэнга, конечно, имелось.

— Видите ли, я не совсем уверен… Дело в том, что я юрист, и эта картина связана с одним делом…

— Увы, мистер Рейлли! — Директор вскинул руки, выставив вперед ладони. — Музей не имеет возможности проводить экспертизу произведения для частных лиц. Не сомневаюсь, что вы, юрист, должны понимать все проблемы, связанные с идентификацией.

Лэнг покачал головой. Он распознал тяжелый случай боязни ответственности. Этот приступ необходимо было срочно купировать.

— Прошу меня извинить. Я, очевидно, неясно выразился. Мне всего лишь нужно ознакомиться с историей картины, узнать, что на ней может быть изображено.

Его слова не до конца успокоили Зейца.

— Боюсь, что не смогу быть вам очень полезным. — Он крутанулся вместе с креслом, взял с антикварного столика, стоявшего у него за спиной, большой том и принялся листать его, продолжая говорить: — Насколько я могу судить по снимку, который вы мне показали, это копия, причем неаутентичная. A-а, вот оно. Взгляните сами, отличия хорошо видны, согласны?

Он показал на иллюстрацию — фотографию очень похожей картины. Сначала Лэнг вообще не заметил разницы и вгляделся повнимательнее. Фон здесь был ровнее, и не имелось ничего, похожего на перевернутый профиль Вашингтона.

— Знаете ли, я не большой специалист в области религиозного искусства позднего Возрождения. — Зейц громко захлопнул книгу и поднес к глазам листок Лэнга. — Надпись на камне, похоже, латинская.

Рейлли привстал, заглянул через плечо собеседника и согласился:

— Мне тоже так кажется.

— Судя по всему, она что-то означает. Кстати, вся картина может представлять собой символ или набор таковых. В то время художники часто зашифровывали в своих работах какие-то сообщения.

— Нечто вроде кода?

— Можно сказать и так, хотя у них обычно все было проще. Представьте себе какой-нибудь натюрморт — цветы или, допустим, овощи. На них сидят один-два жучка, а один цветок пожух.

Лэнг неопределенно пожал плечами. Этот жанр был ему плохо знаком.

— В то время, когда работал Пуссен, такие вещи были очень популярны. Изображался определенный цветок или растение. Розмарин, например, символизировал память. Жучок мог служить напоминанием о египетском скарабее, символом смерти, загробной жизни или чего-нибудь еще.

Лэнг вернулся к креслу, снова сел и спросил:

— Так вы говорите, что в картине содержится какое-то сообщение?

Теперь уже директор пожал плечами:

— Я говорю, что такое возможно.

— А кто может сказать что-нибудь более определенное?

Зейц медленно повернулся в кресле и несколько секунд смотрел в окно.

— Даже и не знаю… — Он сверкнул «Ролексом» и запонкой. — К сожалению, у меня больше нет времени.

— Не могли бы вы порекомендовать мне кого-нибудь? — Лэнг даже не пошевелился. — Человека, хорошо знакомого с творчеством Пуссена, желательно такого, который мог бы расшифровать символы, скрытые в картине. Поверьте, это важно. Я спрашиваю вовсе не из праздного любопытства.

Зейц вновь повернулся и уставился на него. Судя по тому, как сжались его губы, он не привык встречаться с таким вот сопротивлением.

Затем директор музея повернулся к тому же аккуратному ряду книг, взял другой том, быстро пролистал его и сказал:

— Мне кажется, что ведущим специалистом по Пуссену и религиозному искусству позднего Возрождения вообще является Гвидо Марченни. Во всяком случае, о вашем Пуссене он написал очень много.

Лэнг извлек из кармана блокнот и поинтересовался:

— Где я могу найти мистера Марченни?

Хмурое выражение на лице директора музея сменилось откровенно иронической усмешкой.

— Не мистера, а брата. Брат Марченни — монах и искусствовед из Ватиканского музея. Того самого Ватикана, что в Риме. — Он поднялся. — А теперь, мистер Рейлли, я все же должен попросить у вас прощения. Кто-нибудь из наших молодых леди покажет вам выход.

Он исчез, прежде чем Рейлли успел поблагодарить его. Хотя по большому счету говорить «спасибо» было не за что. После этой беседы Лэнг понимал еще меньше, чем до нее.

Лэнг был настолько поглощен своими мыслями, что не сразу заметил, как лифт остановился на его этаже. В той же задумчивости он сделал несколько шагов к своей двери, остановился, чтобы взять газету «Атланта джорнал конститьюшн», и застыл с ключом в руке.

«Пожар уничтожил район вблизи центра города», — сообщала броская шапка, помещенная посреди первой полосы. На фотографии, сделанной с воздуха, были видны густые клубы дыма, поднимавшиеся над кварталом, состоявшим из одноэтажных домов с плоскими крышами. В центре находилась — раньше находилась! — «Галерея Ансли».

Лэнг заставил себя войти в квартиру и рухнул в ближайшее кресло, совершенно не замечая Грампса, готового немедленно отправиться на прогулку.

Лэнг не дочитал статью. Он выпустил газету из рук и уставился в стену. Рейлли не исключал возможности того, что взрыв плиты явился звеном цепочки невероятных случайных совпадений. Вполне возможно, что кто-то устроил диверсию в Париже, чуть не перерезал ему горло и обворовал его квартиру в фешенебельном небоскребе только для того, чтобы украсть картину и ее копию. А теперь уничтожена и галерея, где имелась фотография этого полотна.

Если все это совпадения, то рядом с картиной Пуссена алмаз Хоупа с его проклятием[12] — все равно что четырехлистный клевер, символ удачи.

Но Лэнг видел здесь вовсе не совпадение, а четкую систему, страшную своей однозначностью: любому владельцу картины грозит серьезная опасность. В том числе и ему самому.

Но почему? Оригинал картины Пуссена, тот, что в Лувре, видят миллионы людей. В таком случае получается, что причиной всего, что творится вокруг картины, является то самое небольшое различие в деталях заднего плана холста Джанет и оригинала. Если картина так нужна им, что они ради нее убивают людей и поджигают дома…

Лэнг твердо знал четыре вещи. Кто-то стремится уничтожить все следы существования этой картины. Злоумышленников не останавливает то, что от их действий страдают и гибнут люди. У них имеется всемирная разведывательная система, не уступающая по своим возможностям полиции или даже превосходящая ее. Они хорошо подготовлены для того, чтобы добиваться своей цели.

Два заключительных пункта казались особенно устрашающими. Осведомленность и подготовленность этих людей говорили о том, что они профессионалы, значит, входят в состав организации. Какая структура станет убивать и поджигать лишь для того, чтобы уничтожить копию картины Пуссена? Только та, которая очень сильно заинтересована в сохранении какой-то тайны, скрытой в картине.

Его размышления прервал Грампс, возбужденно расхаживавший по комнате.

— Хорошо-хорошо, — сказал Лэнг. — Еще минуточку.

Он прошел в спальню, выдвинул ящик тумбочки, вынул оттуда «браунинг», отвел затвор, дослал патрон в патронник, щелкнул предохранителем и сунул пистолет за пояс. Рейлли сказал себе, что с этой минуты не будет расставаться с пистолетом, прямо как с кредитной карточкой. Ни шагу из дома без него.

Завтра он получит разрешение на оружие. Сегодня пусть лучше его поймают с пистолетом, чем с голыми руками.

Выходя с Грампсом на поводке из квартиры, Лэнг вновь задержался, чтобы оставить на двери две полезные штучки. Первая представляла собою тонкую полоску прозрачной клейкой ленты на двери и косяке. Профессионал должен был предвидеть что-нибудь подобное и обнаружить закладку без труда. Потом он послюнявил палец, мазнул им по бронзовой дверной ручке и приклеил там волосок. Эту хитрость заметить было практически невозможно. Волос отвалится от малейшего прикосновения.

Если Рейлли не ошибался в своих предположениях, скоро следовало ожидать гостей.

Вернувшись домой с Грампсом, Лэнг первым делом сунул в микроволновку замороженные энчилады[13], а Грампсу положил собачьей еды, которую сегодня купил-таки в магазине. Слушая жадное чавканье пса, он решил, что не ошибся в выборе сорта.

Еда, которую Лэнг приготовил для себя, оказалась так густо наперченной, что ее, пожалуй, следовало рассматривать как военную провокацию со стороны Мексиканских Соединенных Штатов против Соединенных Штатов Америки. Остатки он вывалил в миску Грампса. Пес смерил его неодобрительным взглядом и вернулся в свой угол, не прикоснувшись к подношению. Похоже, что Лэнг лучше разбирался в собачьих консервах, чем в кухне других народов.

Рейлли выбрал не слишком удобное кресло из гнутых металлических трубок и поставил его около входа в квартиру. Оно будет скрыто за дверью, когда кто-то войдет. Потом он пристроил по другую сторону от входа торшер на гибком штативе, расположив его как можно ниже, чтобы фигура вошедшего вырисовывалась силуэтом на освещенном фоне, но свет при этом не проникал за пределы квартиры, в холл. «Браунинг» Лэнг положил на колени, хотя не намеревался пускать его в дело без крайней необходимости. Ему нужны были ответы на вопросы, а не трупы.

Он принялся ждать.

Света для чтения не хватало. Поэтому Рейлли просто сидел, разглядывая Атланту, раскинувшуюся за окном. Далеко на юге он видел осыпанные множеством огней авиалайнеры, взлетавшие и приземлявшиеся в международном аэропорту Хартсфилд-Джексон. Где-то между Лэнгом и лежавшим вдали аэропортом по небу бесцельно разгуливали лучи мощных прожекторов. Он подавил желание взглянуть на светящийся циферблат часов: когда следишь за временем, оно тянется гораздо медленнее.

Возможно, Рейлли ошибался, и опасность ему не грозила. Да, возможно, но маловероятно. Люди, которые уничтожили дом в Париже и подожгли квартал в Атланте, вряд ли оставят его в покое. Вопрос лишь в том, как скоро они этим займутся.

Когда, по приблизительной оценке Лэнга, уже перевалило за полночь — именно в это время он обычно выключал свет и отправлялся спать, — он услышал за дверью какие-то звуки, даже не столько шум, может быть, даже кажущийся, сколько нечто, нарушившее звенящую тишину. Грампс зарычал, сначала тихо, потом громче, но затих после того, как хозяин успокаивающе положил руку на мохнатую голову. Похоже, пес принял к сердцу выговор, который Лэнг сделал ему после ограбления.

Рейлли поднялся, бесшумно отодвинул кресло в сторону и вновь убрал «браунинг» за пояс. По спине, по мускулам, напрягшимся в ожидании, пробежали ледяные мурашки. Уже много лет он не испытывал этого ощущения и даже, как выяснилось, соскучился по нему.

В двери послышалось несколько чуть слышных быстрых щелчков. Лэнг был рад, что не поспешил сменить замок. Это обязательно насторожило бы того, кто сейчас ковырялся в нем с другой стороны двери, навело бы его на мысль о том, что хозяин квартиры ждет возвращения непрошеного гостя, заставило бы держаться еще осторожнее, чем при обычном ограблении.

Лэнг напрягся и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, пытаясь расслабить мышцы и успокоить мысли. Давным-давно, еще во время обучения, он усвоил, что излишнее напряжение влечет за собой ошибки, которые могут означать смерть. Впрочем, и о напряжении, и об обучении он забыл, как только дверь медленно отворилась внутрь — темный прямоугольник на фоне бледного участка стены, который освещала опущенная к полу лампа.

Лэнг хотел было кинуться всем весом на дверь и притиснуть пришельца к косяку, но сдержал этот порыв. Слишком легко было бы незваному гостю сбежать в холл или выстрелить сквозь дверь. Так что Рейлли выждал до тех пор, пока на освещенном фоне не вырисовался целиком силуэт мужчины. Темная фигура протянула руку и бесшумно прикрыла дверь. В ладони что-то сверкнуло.

Лэнг нисколько не сомневался в том, что это оружие. Он чувствовал, как в нем, больно обжигая, вскипает гнев из-за участи Джанет и Джеффа, но заставил себя ждать.

До тех пор пока пришелец не повернулся от закрытой двери. Тогда Лэнг шагнул вперед и оказался перед ним. Не успев даже мысленно отметить ошеломленное выражение его лица, Рейлли, словно топором, рубанул левой рукой по правому запястью незнакомца. Таким ударом вполне можно сломать мелкие кости или хотя бы выбить оружие. Одновременно Лэнг ударил ребром раскрытой правой ладони по горлу противника. Если все сделать правильно, то любой боец выйдет из строя. Он будет способен думать лишь о том, как набрать в грудь воздуха через разбитую гортань, и ему станет не до сопротивления.

Своей цели Лэнгу удалось достичь лишь отчасти. Что-то брякнулось на пол, а человек — все тот же черный силуэт — громко охнул и попятился. Во время атаки Рейлли не удалось полностью сохранить нужное положение. Он подался следом за противником, в движении перенес вес на одну ногу и попытался, вложив всю свою силу, ударить кулаком туда, где сходятся нижние ребра, в солнечное сплетение, чтобы человек сложился вдвое, прямо как перочинный ножик. Увы, Лэнг угодил по ребрам.

Противника швырнуло в сторону, он споткнулся о кресло, парное тому, в котором сидел, дожидаясь его, Лэнг, и растянулся на полу. Рейлли включил верхний свет.

Вошедший, поспешно вскочивший на ноги, был одет в черные джинсы, рубашку того же цвета, а на руках у него были кожаные перчатки. Комплекция примерно такая же, как у Лэнга, неопределенного возраста. Он попятился и сунул руку в карман, измеряя взглядом расстояние до двери.

Лэнг выхватил из-за пояса «браунинг», сдвинул предохранитель и сжал оружие обеими руками.

— Лучше не шевелись, засранец!

Вместо ответа щелкнуло и сверкнуло на свету открывшееся лезвие выкидного ножа. Незнакомец нетвердо держался на ногах после полученных ударов, но метнулся вперед.

Как матадор, уворачивающийся от быка, Лэнг отступил на полшага и со всей яростью, накопленной им за время, прошедшее после гибели Джанет и Джеффа, тяжелым пистолетом ударил нападавшего по затылку. В глубине души он больше хотел раскроить ему череп, нежели получить ответы на свои вопросы.

Удар отдался так, что у Рейлли затряслись руки. Незнакомец рухнул на пол, словно марионетка, у которой перерезали ниточки.

Лэнг ткнул каблуком по руке, державшей нож. Пальцы разжались. Рейлли пинком отправил нож в противоположный угол комнаты, в следующее мгновение поставил колено на спину своего непрошеного гостя, прижал ствол «браунинга» к его затылку, а левой рукой принялся обшаривать карманы.

Ничего. Ни бумажника, ни денег, ни какого бы то ни было удостоверения личности. Все это само по себе служило чем-то вроде документа. Профессиональный убийца не должен носить с собой ничего, дающего хоть какую-то информацию о нем самом и о его заказчиках.

Даже на воротничке его футболки, внутри, не было ярлычка. Зато на шее у грабителя оказалась серебряная цепочка, скорее шнурок плоского плетения, на котором женщина могла бы носить кулон или медальончик. Лэнг взялся за него, чтобы снять.

Тут парень рванулся с такой силой, что Рейлли отлетел в сторону, прямо как неосторожный наездник на родео со спины мустанга.

Он перекатился, поднялся на колени и снова вскинул пистолет обеими руками.

— Извинись, поганец!

Пришелец неуверенно поднялся на ноги и вновь смерил взглядом расстояние до двери, находившейся у Лэнга за спиной. Тот подумал, что он сейчас ринется вперед и попытается вырваться в холл. Но незваный гость резко повернулся и бросился к стеклянной двери, выходившей на узкий балкон.

Лэнг поспешно вскочил и заорал:

— Стой, ты же не…

Но оказалось, что «да». Парень пробил стекло и перевалился через перила. Сверкая в свете лампы, на пол посыпались осколки, острые и длинные, как кинжалы. С хрустом давя стекло ногами, Лэнг отодвигал засов на двери, ставший вдруг непослушным. Впрочем, он быстро сообразил, что открывать дверь вовсе не обязательно, и попросту влез в дыру, пробитую самоубийцей. На балконе двадцать четвертого этажа Рейлли слышал звуки уличного движения и слабый звон осколков, продолжавших вываливаться из рамы.

Внизу, вокруг тела, лежавшего с неестественно вывернутой ногой, уже собралось человек шесть или семь. Лэнг распознал униформу ночного швейцара, когда тот вскинул голову, указывая пальцем наверх. Его раскрытый рот походил на черную букву «О».

Лэнг вернулся в комнату, набрал по телефону 911 и узнал, что полиция и «Скорая помощь» уже выехали. Тогда он положил «браунинг» на место, в ящик тумбочки, и поспешно осмотрел гостиную. Два кресла перевернуты, коврик, лежавший перед дверью, отброшен в сторону и скомкан. Нож с выкидным лезвием зловеще сверкает из-под столика. Возле кушетки валяется еще один, с широким изогнутым лезвием и узкой вычурной рукоятью. Джамбия, поясной кинжал арабов-кочевников, распространен у них ничуть не меньше, чем галстук у жителей Запада.

Раздался продолжительный и требовательный звонок в дверь, и в этот миг Лэнг заметил что-то блестящее под складкой скомканного ковра.

— Иду! — крикнул он, нагнулся и поднял находку.

Серебряная цепочка. Наверное, когда он скинул с себя Лэнга, она и сорвалась с его шеи. На цепочке оказалась подвеска — незамкнутый круг размером с двадцатипятицентовую монету, разделенный на четыре треугольника, сходящихся в центре. Такого предмета или рисунка Лэнг никогда не видел, но все же находка вызывала у него какие-то смутные ассоциации, что-то напоминала.

Но что?

Он сунул цепочку в карман рубашки, чтобы еще посмотреть и подумать на досуге, и открыл дверь.

В холле он увидел троих. Двое были в форме, а третий, худощавый чернокожий мужчина, продемонстрировал ему бумажник с полицейским значком.

— Франклин Морс, полиция Атланты. Вы Лэнгфорд Рейлли?

— Да. Прошу вас. — Лэнг распахнул дверь шире.

Морс окинул быстрым взглядом разгромленную комнату.

— Не желаете рассказать, что тут произошло?

Лэнг заметил, что двое полицейских в форме расположились так, чтобы он не смог накинуться на обоих сразу, если ему вдруг придет в голову такая мысль. Стандартная процедура, особенно когда неизвестно, с кем — потерпевшим или преступником — ведет разговор детектив.

— Конечно. Присаживайтесь. — Лэнг закрыл дверь.

— Нет, спасибо. — Морс покачал головой. — Через несколько минут подъедут криминалисты. Итак, мистер Рейлли, я вас слушаю.

Лэнг рассказал, что произошло, не упоминая, впрочем, о цепочке. Он совершенно не желал расставаться с единственной уликой, могущей вести к организации, которую, как он подозревал, местные копы не смогут не только одолеть, но и даже представить себе. Объяснять, что он ждал вторжения и был готов к нему, тоже не следовало. Ему вовсе не хотелось подталкивать полицию к проведению глубокого расследования, к тому же Рейлли был уверен в том, что все сказанное им будет истолковано как бред или выдумка поклонника теории заговоров.

Едва он успел закончить, как в дверь постучали. Морс открыл сам и впустил лысоватого мужчину с фотоаппаратурой, которая самым лучшим образом сгодилась бы для научно-фантастического фильма, и молоденькую чернокожую женщину с чемоданчиком. Лэнг не мог не восхититься тем, что они сразу почувствовали себя как дома.

Морс кивнул им, как будто соглашался с чем-то таким, чего Лэнг не слышал, потом уточнил:

— Говорите, он ворвался сюда с двумя ножами, а потом решил выйти самым коротким путем, лишь бы не оставаться с вами в одной комнате? Так, что ли, мистер Рейлли?

— Именно так.

— Как-то плохо верится, чтобы домушнику так не хотелось в тюрягу, что он предпочел расшибить себе башку. С нашими судами он огреб бы не слишком много. Вы точно помните, что не уговорили его выкинуться через стекло? Как-нибудь убедительно… джиу-джитсу или еще чего в этом роде? Чего уж там? Основания у вас были, если, конечно, дело происходило так, как вы говорите.

Лэнг покачал головой и заявил:

— Именно так все и было. Я выбил у него нож, он достал второй. Я добавил ему по затылку, он его выронил, а потом выскочил через стеклянную дверь.

Морс потер ладонью подбородок и констатировал очевидное:

— Если так, то вы круче, чем кажетесь. Где вы такого нахватались? На Пэрис-Айленде?[14] Чтобы запросто раздолбать парня с нехилым ножиком…

— В «морских котиках»[15], — ответил Лэнг.

Это объяснение было столь же правдоподобным, сколь и ложным.

— «Котики», говорите? — Морс взглянул на него уже с большим интересом. — Эти парни вроде бы кадровые. А вам, ежели по виду судить, в отставку рановато.

— Во время «Бури в пустыне», в девяностом году, словил пулю во время зачистки Кувейтского залива.

Криминалисты Морса тем временем рыскали по квартире, передвигали карандашиками предметы, стоявшие на секретере, заглядывали под мебель. Лэнг даже представить не мог, что они рассчитывали найти.

— Давайте-ка проясним. — Морс заглянул в блокнот, где делал записи. — Собака зарычала, и вы услышали, как кто-то шарится в замке. Звонить девять-один-один вам почему-то было западло, вы решили подождать, пока он до вас доберется. Можно подумать, сами захотели ему навалять, чтобы мало не показалось, точно?

Лэнг расправил коврик носком ботинка и ответил:

— Я же вам сказал: времени не было. Если бы, вместо того чтобы приготовиться встретить его, я кинулся к телефону, то труп, скорее всего, сейчас лежал бы здесь, а не на улице.

Морс вновь обвел взглядом комнату и заметил:

— У вас есть телефон и в спальне. Могли бы закрыться там и спокойно звонить в полицию.

Лэнг хохотнул, хотя не видел здесь ничего смешного.

— Значит, вы на моем месте доверили бы свою жизнь здешним операторам девять-один-один, тем самым, из-за которых месяц назад человек умер от сердечного приступа, пока они спорили, кому переадресовать вызов, да? С тем же успехом можно было бы звонить в Сан-Франциско.

— Ладно, — согласился Морс и даже поднял руку в знак того, что сдается. — Может, машинка и впрямь еще не притерлась.

— Еще? — с иронией спросил Лэнг. — Систему экстренной связи установили в девяносто шестом году. А вот кто притерся, так это друзья мэра, которые продали ее городу.

— Оружие у вас есть? — вдруг спросил детектив и чуть не застал Лэнга врасплох.

Впрочем, именно этого он и добивался. Здешние копы имели обыкновение под любым возможным предлогом конфисковать или хотя бы надолго забирать любой ствол, какой им попадется. Лэнг вовсе не хотел сейчас оставаться безоружным.

— А ордер у вас есть? — ответил он вопросом на вопрос.

— Да вы не только крутой драчун, но еще и умник. — Морс вздохнул. — Хотите ордер? Ладно, я достану.

Судя по всему, он намеревался блефовать до конца.

— Где же вы его достанете? У волшебника страны Оз? Сомневаюсь, что вы так уж готовы ко всему, что может случиться на выезде.

Морс искоса взглянул на Лэнга и сдался:

— Ладно, оставляйте свою артиллерию у себя. Зуб даю, так мы ни к чему не придем. Вы этого чувака раньше когда-нибудь видели?

Лэнг поднял валявшееся на полу кресло, уселся и жестом указал Морсу на другое.

— Никогда.

Полицейский покачал головой, сел и полюбопытствовал:

— Точно? Что-то не верится, что парень влез во всю эту мутоту, пробрался в дом только для того, чтобы кокнуть совершенно неизвестного ему человека. Вы и вправду рассказали все так, как оно было?

— Все как было, — подтвердил Лэнг. — Я стараюсь помочь правоохранительным органам всем, что в моих силах.

— Все-таки умничаете… — Морс хмыкнул и тут же вновь сделался серьезным. — Вы, наверное, меня за дурака держите, хотите, чтобы я купился на то, что чувак приперся убивать кого-то незнакомого, а когда дельце не выгорело, дернул не через дверь, а через балкон. Что-то вы темните. Должны же знать, что лгать полиции — это преступление.

Лэнг прикоснулся к карману, в котором лежала цепочка с кулоном, и спросил:

— Вы считаете, что я недостаточно откровенен?

Морс подался вперед.

— Что-то вы знаете, а сказать не хотите.

Лысый фотограф и женщина с чемоданчиком закончили работу и стояли у выхода.

Лэнг подошел к двери, открыл ее и сказал:

— Детектив, я отношусь к полиции со всем уважением, какого она заслуживает. — Он протянул руку. — Приятно было познакомиться с вами. Жаль только, что обстоятельства не слишком хороши.

Рукопожатие Морса оказалось крепким, как раз таким, какого Лэнг ожидал от человека с фигурой профессионального бегуна. Было нетрудно представить себе, как детектив догоняет удирающего преступника.

— Возможно, нам придется еще встретиться.

— Всегда к вашим услугам.

Возбуждение никак не давало Лэнгу уснуть. Его мысли вращались по замкнутому кругу.

Кулон — улика или все же просто украшение? Лэнг даже не заметил, как отрицательно покачал головой в ответ на это предположение. Человек, отправляющийся на дело даже без бумажника, вряд ли возьмет с собой нечто такое, что могло бы послужить его индивидуальной приметой.

Маловероятно, что Лэнг имел дело с одиночкой. Без чьей-то помощи очень трудно вести круглосуточное наблюдение за объектом, а организовать кражу военного зажигательного заряда вообще практически невозможно.

Но с какой стати вокруг копии картины малоизвестного художника[16] разгорелись такие страсти, что кто-то с легкостью пошел на убийство ее владельцев? Кем бы ни были эти убийцы, они наделены истинным фанатизмом вплоть до готовности умереть за что-то, о чем Лэнг не имел никакого понятия.

Пока не имел.

Слишком уж все это было странно. Возможно, это группа безумцев, чокнутых, у которых были какие-то серьезные, пусть даже иррациональные, причины для ненависти к этой картине и ко всем, кто, к несчастью, с ней соприкоснулся.

Лэнг уже давно пообещал себе разобраться с этим.

Допустим, это организация, и в смерти Джанет и Джеффа виноваты другие люди, а не тот или не только тот тип, который валялся на асфальте возле дома. Это необходимо выяснить, иначе ему всю жизнь придется оглядываться. Если учитывать, с какой легкостью они убивают, то его жизнь вряд ли будет продолжительной. Кроме того, если к делу причастны другие, с ними необходимо поквитаться за Джанет и Джеффа.

Лэнг не знал, с чего начать, но был глубоко убежден, что ответы следует искать не в Атланте. Тем более что он еще до несчастья намеревался взять небольшой отпуск.

Днем, в офисе, он уже поручил Саре оформить перерывы во всех делах, которые вел. Нужно было определиться со временем. Он дал себе месяц, но пока не решил, куда отправится. У него не было уверенности.

Рейлли плохо представлял себе, что и кого следует искать. Какое отношение ко всему этому имела картина? Может ли цепочка служить уликой?

Лишь в одном он был твердо уверен: вендетта началась.

Алый крест на его сюрко[17] был вытянутым наподобие большого меча, коим возможно орудовать лишь двумя руками. Еще два святых символа, малого, однако, размера, были начертаны на обоих предплечьях, и один заключен в серебряный круг, свисавший на цепи с его шеи. Сей был равноконечный и делил круг на четыре равных треугольника.

Но я сбился в повествовании своем, чересчур поспешно запечатлев последние строки. Посему примусь снова, на сей раз по порядку и сначала.

Я, Пьетро Сицилийский, веду запись о сих событиях в году 1310[18] от Рождества Господа нашего, через три года после того, как был взят под стражу и подвергнут ложному обвинению вместе с братьями моими по ордену нищенствующих рыцарей Храма Соломона. Тогда и была оглашена папская булла «Pastoralis praeminentia», в коей всем христианским монархам повелевалось земли наши, имения и все, чем мы владели, отнять у нас во имя Его Святейшества Климента V.

Возьмись я в былые годы писать о себе, это значило бы поддаться гордыне, греху в глазах Божьих. Ныне утратил я убежденность в том, что сие есть грех. Да простят Небеса мое кощунство, но не знаю, есть ли вообще Бог над нами. События, о коих я рассказываю, или те, кои подвигли меня к богоотступничеству, будут мною здесь описаны не затем, чтобы имя мое, ничтожного слуги Господня, оставить в веках. Я ведь зрел, что историю пишут могущие, а те, кои явились причиной падения братства нашего, обладают великой властью.

Пусть сие неважно, как и я сам, но рожден я был сервом малого владетеля на Сицилии в четвертый год царствования Иакова II Арагонского, короля Сицилии[19]. Шестеро детей нас было, и я остался самым младшим, ибо мать моя скончалась, производя меня на свет. Содержать всех нас отец не мог, посему и свел меня в близлежащую обитель братьев-бенедиктинцев, дабы те меня вскормили, воспитали в вере и научили тому ремеслу, каковое они, с Божьего соизволения, для меня выберут.

Мне надлежало блюсти заветы преславного основателя нашего ордена, суть коих заключена в том, чтобы стремиться к добродетели, «искать уединения, поститься, бдеть на денных и нощных службах, изнурять плоть трудом, овладевать искусством чтения и прочими»[20].

Монастырь подвизался в возделывании даров земли и находился столь близко к городу, что видны были три башни нового замка, возведенного на руинах языческих. Как все подобные обители, он был создан во славу святых покровителей, ради молитвы за души благодетелей и попечения о бедных.

Я был обучен всему тому, чего по низкому своему рождению знать не должен, умел разбирать и складывать буквы, понимать и говорить на латинском и франкском языках, знал математику. Сие последнее искусство послужило для моего преуспеяния. К двенадцатому лету я вел записи для келаря[21]: подсчитывал урожай винограда и маслин, испеченные хлеба, жалкие пожертвования, сделанные ради наших молитв, и даже количество мисок, обожженных в печи.

Тем летом закончилось мое послушание[22], и осенью меня ждал монашеский постриг. Не будь я одержим грехом тщеславия, и ныне обретался бы в той обители и не чаял бы участи, теперь мне предстоящей.

В месяце августе узрел я его, Гийома де Пуатье, рыцаря на величавом белом коне, самого прекрасного из людей, когда-либо мною виденных. Я пребывал за стенами монастыря, подсчитывая, сколько овечьего помета надобно для удобрения огорода, и поднял голову, лишь когда он оказался подле меня.

Презрев зной того дня, он ехал в полном вооружении, даже в хауберке[23] под развевающимся белым сюрко, спереди и сзади украшенным алыми, как кровь, крестами с расширенными концами, глядя на кои любой сразу видел, что он побывал в Святой земле и возвращается оттуда. По одеянию его нельзя было не признать одного из ордена нищенствующих рыцарей Храма Соломона, самых грозных и боговдохновенных воинов Церкви.

На левом бедре у него висел длинный кинжал, чужеземный по виду, с кривым клинком шире рукояти (позднее я узнал, что сие есть оружие нечестивых сарацин), а на правом — совсем короткий нож.

Его оруженосец, сидевший на осле, вел в поводу еще двух коней, могучих животных, куда крупнее тех лошадей, коих я видел дотоле. К их спинам были приторочены копье, длинный обоюдоострый меч и турецкая палица, равно как и большой треугольный щит, тоже отмеченный алым крестом с почти равными треугольными концами.

Я последовал за ним, когда он въехал в отверстые врата обители, спешился и преклонил колено перед нашим скромным аббатом, как будто воздавал почести самому папе. Рыцарь испросил укрытия на ночлег и пропитания для его спутника и лошадей. О себе упомянул он лишь напоследок, сперва сказав о лошадях и оруженосце, как сие подобает Божьим слугам, коими были мы и он.

Пока он стоял, преклонив колени в мольбе, я разглядел, что власы его длинны и нестрижены, доспехи тронуты ржавчиной, а одеяние и плащ покрыты пылью странствий. Странствовал он много, как довелось мне узнать несколько позже. В год, последовавший за тем, в который я родился, рыцарь уцелел во время падения Акры, последней христианской твердыни на Святой земле. С бывшими обитателями Яффы, Тира, Сидона и Аскалона он и его уцелевшие собратья спаслись на венецианских судах под водительством Великого магистра Теобальда Годена, который вез с собою реликвии и сокровища, коими владел орден.

Прибывши на Кипр, Гийом ждал там соизволения Папы Бонифация VIII, надеясь, что он, во славу Господню, вновь пошлет рыцарей освободить от неверных Святой град Иерусалим[24].

Понеже стало известно, что вскорости такого соизволения не последует, и получил он повеление вернуться в свой монастырь, что в Бургундии. Когда я его увидел, он держал путь туда.

Поддавшись греху зависти, я в тот же день на вечерней службе в часовне преклонил колени подле него, дабы лучше рассмотреть описанные уже мною его одеяние и оружие. От моего взгляда не могли ускользнуть ни обожженная солнцем кожа на его лице, ни звездообразный шрам на шее. Рану эту, как рассказал мне его оруженосец, причинила ему стрела язычников, и лишь Божьей милостью он выжил и оправился.

Тогда и рассмотрел я разделенный на части серебряный кружок, на первый взгляд казавшийся состоящим из четырех треугольников. Уже позднее он объяснил мне, что треугольники суть равные концы тамплиерского креста, символизирующего святой знак Господа нашего и равенство всех нищенствующих братьев Храма Соломонова. Этот круг был единственным украшением, дозволенным в ордене.

Заприметил он и взгляды, которые я кидал на его шрам.

Как завершилась последняя молитва, наш гость прикоснулся к белому пятну на своей загорелой коже и произнес:

— Лишь низкорожденные убивают издали, юный брат. Рыцари же смотрят в души своих врагов.

— В души? — переспросил я, не сдержав удивления. — Неужели у язычников, проклятых истинным Господом, есть души?

Он рассмеялся, чем привлек внимание брата Лоренцо, праведного человека и приора нашего аббатства.

— Язычник — тоже человек, юный брат. Не забывай, что те цифры, коими пользуешься ты в своих расчетах вместо римских знаков, пришли к нам от неверных, как и те способы, какими ты вычисляешь времена года. Они достойные враги и ныне взяли в свои руки все Заморье[25], вытеснив оттуда лучших бойцов, коих мог выставить христианский мир.

Брат Лоренцо отнюдь не пытался скрыть, что прислушивается к нашему разговору. Не единожды мне довелось вызывать его гнев, ибо устав предписывал после вечерни безмолвие и молитву.

Не единожды был я бит по рукам за святотатственные слова и потому решился ответить так:

— Но ведь Церковь Христова вскоре превозможет их.

Гийом снова рассмеялся, к великому неудовольствию приора. Смех редко звучал в этих стенах, ибо от такой роскоши все мы клятвенно отреклись.

— Беда не в Церкви Христовой, а в христианских королях и принцах. Они враждуют между собою вместо того, чтобы объединиться против неверных. Их больше тревожит сила других суверенов, нежели то, что дом Христов находится в руках неверных. — При этих словах он воздел руку и размашисто осенил себя Христовым знамением. — Многие из этих королей страшатся нас, неимущих рыцарей Храма.

Мне стоило бы прислушаться тогда к этим словам! Ежели я воспринял бы их и все, за ними стоящее, не ожидал бы сейчас неминуемой участи — столба, окруженного хворостом, который подожжет пылающий факел.

Вновь сознаюсь в грехе гордыни, каковую испытал, когда сей храбрый рыцарь, столь беззаветно служивший Христу, предпочел со мною, а не с аббатом прошествовать в трапезную, дабы вкусить вечернюю пищу. Преклоняя колени пред распятием, стоявшим позади стола аббата, дабы вознести хвалу Господу, я ощущал на себе взгляды всей братии.

Заняв отведенное ему место, наш гость с неудовольствием взглянул на миску с овсяной кашей.

— Как, без мяса? — спросил он, прервав чтение Священного Писания с аналоя[26].

В трапезной воцарилась тишина — столь сильно мы изумились тому, что кто-то, не будучи дворянином, мог возжелать здесь мяса, тем более в будни.

Аббат был весьма преклонных лет, и голос его из беззубого рта походил скорее на негромкий хрип. Он откашлялся, желая придать своим словам хоть некоторую звучность, чтобы его было слышно вне возвышения, на котором он сидел купно со старейшими братьями и своими помощниками по управлению обителью.

— Добрый брат, — молвил он. — На последней своей трапезе Христос вкушал лишь хлеб и вино. Сколь же благотворно сие питание! Возблагодари же Господа, ибо очень многие лишены даже сего скромного яства.

Гийом вновь рассмеялся, подняв глиняную чашу с вином, разбавленным водой.

— Ты прав, добрый аббат. Я благодарен за эту трапезу и за милосердие, кое проявили вы к бедному рыцарю, возвращающемуся из похода во славу Христову.

Удовлетворившись ответом, престарелый аббат вновь зачавкал крупяной кашицей, коей мы утоляли голод куда чаще, нежели чем-нибудь иным.

Не поднимая взгляда от своей миски и продолжая орудовать ложкой, Гийом вдруг прошептал мне:

— Я, конечно, не рассчитывал, что для меня заколют упитанного тельца, но даже ленивейший из людей способен изловить силками зайца. В здешних лесах я по дороге видел множество косуль.

Изумленный этими словами, за которые, ежели бы сказал их я, ждать бы мне страшной трепки если не за кощунство, то за дерзость, я осмелился спросить:

— Вы, рыцари Храма, по будням едите за вечерней трапезой зайца или косулю?

— За дневной тоже. Говядину или свинину. Кашки вроде этой не могут поддержать телесную крепость мужчины.

— Зато поддерживают крепость душевную, — тоже шепотом возразил брат, сидевший по другую сторону от него.

Гийом отодвинул свою миску, оставив кашу почти нетронутой. Лишь богачи или глупцы отвергают пищу.

— Против сарацин сражаются не души, а тела, — произнес он.

После трапезы орденский устав предписывал братии вернуться в часовню для исповеди, а затем разойтись по своим кельям и молиться в одиночестве перед повечерием[27]. На меня же было наложено послушание работать в маленькой счетной келье при ризнице. Близилась пора сбора урожая маслин, и мне надлежало рассчитать, сколько boissel[28] масла останется после выжимки для продажи. Я уже совершил расчет на грифельной доске и намеревался перенести его на вечный пергамент из овечьей кожи, как увидел пред собою Гийома.

Он улыбнулся мне во весь рот, полный прекрасных зубов, зашел за спину и заглянул через плечо.

— Эти значки неверных. Ты их понимаешь?

Я кивнул и спросил:

— А вы разве не понимаете?

Он вновь посмотрел на цифры, потом еще раз, склонил голову, нахмурился и ответил:

— Рыцарю нет нужды разбираться в буквах или цифрах. Это дело священников и монахов.

— Но ведь вы же входите в монашеский орден.

— Верно, только орден у нас особый. — Он снова рассмеялся. — Ты же заметил, что я не ношу власяницы и рясы, которые гнусно смердят и полны вшей. Я искупался, дабы смыть дорожную пыль. Рыцари Храма живут совсем не так, как прочие монахи.

— Вы, как я слышал, не соблюдаете завета Господа нашего насчет того, чтобы подставлять вторую щеку, — сказал я с неведомой мне дотоле смелостью.

— Я не верую еще и в то, что кроткие наследуют землю, как и в то, что Господь наш когда-нибудь говорил такое. Это лицемерие, ложная догма, выдуманная для того, чтобы держать сервов и вассалов в покорности.

От такого разговора я не на шутку встревожился, поскольку слова эти уже граничили с ересью. Но ведь произносил их рыцарь, на шее которого красовалось зримое доказательство того, что он ревностно служит Церкви и папе.

— Смирение — один из основных обетов нашего ордена, — сказал я.

— Без него начнется хаос, — ответствовал он. — Если армия будет выполнять сразу два приказа, быть ей разгромленной. Но я-то отрицаю кротость, а не смирение.

После этого уточнения мне стало чуть поспокойнее.

— Ты только цифры знаешь или записанные слова тоже можешь разобрать?

— Могу, если написано на латыни или по-франкски и большими буквами, — скромно признался я.

Он, похоже, задумался ненадолго, а потом вновь заговорил:

— Ты уже принял здесь постриг?

Я и представить себе не мог, зачем ему понадобилось это знать, но честно ответил:

— Еще нет.

— Такие люди, как ты, нужны моему ордену.

Я совсем растерялся:

— Но я не из благородного сословия, посему оружием вовсе не владею.

— Ты не понимаешь. Каждому рыцарю требуется эконом. В любом храме должны быть люди, способные считать деньги и имущество, умеющие что угодно записать и прочитать. На это место ты сгодишься, я уверен. Поехали со мною в Бургундию!

Столь же невероятным показалось бы мне предложение отправиться с ним на Луну. Мне в жизни не доводилось удаляться более чем на день пешего пути от того места, где проходила наша беседа.

— Не могу, — ответил я. — Ведь я нужен здесь моим братьям, чтобы они могли трудиться во имя Господне.

Не скажу, что улыбка, искривившая его губы, была такой уж благочестивой.

— Меня учили, что Бог, как правило, получает все, что Ему угодно, и не слишком нуждается в людской помощи. Я предлагаю тебе пищу три раза в день, причем дважды — мясо. Ты никогда больше не почувствуешь голода. Спать будешь в чистой постели, носить выстиранные одежды, а не это пристанище для полчищ блох, вшей и клопов. Станешь считать такие числа, о коих ныне и помыслить не способен. Но, если хочешь, можешь остаться здесь, сделаться тупым, грязным и голодным, уподобиться бессловесной скотине. Что так, что этак, ты все равно будешь служить Богу, уж будь спокоен.

Господь на некоторое время лишил меня дара речи. Я не мог ничего ответить. Догадайся я помолиться, попросить Всевышнего наставить меня и указать мне путь, то понял бы Его подсказку: откажись, останься. Но мне, как и почти любому отроку, мысль о роскошной жизни вскружила голову.

— Я уеду сразу после Prime[29], — сказал Гийом де Пуатье. — Даже лица умывать не стану, отправлюсь до свету, во славу Господа. Можешь поехать на осле моего оруженосца или остаться здесь, служить Господу незаметно, ничтожными делами.

На следующее утро я покинул тот единственный дом, который помнил в своей жизни, келью столь тесную, что туда только-только помещался соломенный тюфяк, и столь низкую, что я не мог разогнуться там во весь рост[30]. Поелику бедность входила в число обетов, приносимых бенедиктинцами, я не взял с собою ничего, кроме грубой рясы, в коей ходил, и мириадов насекомых, в ней обитавших. Ох, что бы мне выбрать и дальше терпеть ту ничтожную жизнь, к коей я успел привыкнуть!