Секретарша на витрине. Двадцать пять странных историй из практики регрессионного терапевта

История вторая Рождённый в панике

Он полицейский. Далеко за пятьдесят, типичный мужчина из Брабанта, католического юга Нидерландов, с его особенным протяжным говором. Надёжный, добрый, даже мягкий. Но внешность обманчива, говорит он.

Когда он на службе, у него появляются странные, нездоровые мысли.

Если я сейчас на полной скорости въеду на тротуар, то вот те двое мужчин и та женщина мгновенно умрут. Если я позволю машине въехать вон в то дерево, то мгновенно умру.

Он сосуд, полный скрытой агрессии. Он боится, что с ним что-то не так. Он беспокоится, сильно беспокоится. Откуда берутся эти нездоровые мысли? Он что, садист? Или мазохист? Или, может быть, и то, и другое?

Что он чувствует прямо сейчас, когда об этом говорит?

Напряжение.

Просто пойдите назад в тот момент, когда вы первый раз чувствовали это напряжение.

Ему три года, и он гуляет с мамой и папой вдоль пруда. На болотистом берегу лежит упавшее дерево. Отец на нём балансирует, и матери это очень не нравится. Он вот-вот угодит в грязь в воскресном костюме! К этому месту приближаются другие гуляющие. Скоро они увидят, как он выставляет себя дураком! Может, он поскользнётся прямо в тот момент, когда они подойдут! Матери стыдно до смерти. Она шипит, вся взвинченная, что он должен немедленно сойти с этого бревна. Теперь уже его отец злится на жену. Сын чувствует это едва сдерживаемое напряжение между отцом и матерью. Он ощущает чувство паники и тоже становится напряжённым.

Но гуляющие проходят мимо, и ничего не происходит. И только настроение к тому времени изрядно испорчено. Когда они идут дальше, мать слишком сильно сжимает его руку. Мальчику больно, но он не осмеливается что-то сказать или заплакать.

Я пытаюсь выудить из этой ситуации как можно больше, ищу заложенный постулат[2], но не могу найти ничего, кроме того, что такое напряжение между его родителями в то время не было чем-то необычным.

Какой-нибудь более поздний опыт этого напряжения? Это тоже ни к чему не приводит. Тогда я иду другим путём: к более раннему опыту напряжения. И тогда мы попадаем в яблочко.

Он получает впечатления о своём рождении. Он слышал об этом рассказы. Младенец застрял, его мать теряла много крови. Акушерка в панике, мать в панике, отец, — все в панике. В опасности жизнь и матери, и ребёнка. Затем, наконец, приходит доктор, которого вызвали. Он тоже встревожен, ругается и начинает паниковать. Роды длились четыре часа, и он и его мать едва выжили.

Пока он об этом рассказывает, его тело начинает прогибаться назад, и вот он уже лежит на диване, с выгнутой спиной, со слезами напряжения и боли на глазах.

Никогда прежде — и никогда после этого — я не боялся, что соматика[3] сессии может нанести вред, но на этот раз я уже не был так уверен. На мгновение я испугался, что он и в самом деле переломит себе спину.

Я чередую «Прочувствуй всё» с «Высвободи всё напряжение этого опыта из своего тела прямо сейчас; отпускай, отпускай».

Он закатывает глаза и стонет, что ощущает это во всём теле. Младенец, по-видимому, засел плечом за лобковой костью матери, и его рука застряла. Он так напряжён, что становится совершенно негибким и застревает. Дюйм за дюймом его нынешнее тело движется по дивану назад, соскальзывая с него. Я, насколько могу, стараюсь его поймать.

На полу его скованное тело с прогнутой спиной продолжает двигаться, дюйм за дюймом. Он потеет. Он выбивается из сил, и затем обмякает. Он расслабляется, и ему нужно в уборную. На этот момент наша сессия длится более полутора часов. Когда он возвращается, то рассказывает о процессе своего рождения немного больше, о чём знает из рассказов.

О боже, опять начинается!

Тело берёт своё, и напряжение возвращается в полную силу. На этот раз он позволяет себе сразу рухнуть на пол. У меня большой кабинет, в котором можно проводить даже групповые занятия, и его медленное движение по полу начинается снова.

Я ничего не делаю, только остаюсь рядом и постоянно повторяю, что его тело всё помнит и может это отпустить. И что он может отправить всё напряжение, которое впитал от других, обратно им. Он плачет от облегчения, когда я это предлагаю, но физическая судорога не ослабевает. Через час он шепчет с закрытыми глазами:

Всегда так происходит на этих ваших сессиях?

Я уверяю его, что ещё не сталкивался с этим настолько сильно и настолько продолжительно. Он чувствует, что должен продолжать. Он перепроживает весь тот опыт в реальном времени. Проходит почти четыре часа, прежде чем он наконец расслабляется с глубоким вздохом. Я хвалю его за то, что он выжил, и подтверждаю, что ему более чем рады в этом мире.

Почему всё прошло именно так? Должно ли было всё быть именно так? Мог ли я ускорить или облегчить этот опыт? Точно не знаю, но подозреваю, что нет.

Ему нужно ещё полчаса, чтобы восстановиться настолько, чтобы он смог доехать до дома. Он чувствует себя странно, легко, другим человеком, говорит он мне.

Дорога домой занимает у него более трёх часов, и по пути ему приходится делать остановки. Когда он возвращается домой посреди ночи, то знает, что стал другим человеком. Он чувствует себя счастливым. Настолько счастливым, что будит жену и дочь и посвящает их в свой странный, изнурительный, но прекрасный опыт. В течение многих дней после этого он чувствует себя легче, более расслабленным и более счастливым, чем когда-либо.

Он звонит мне и рассказывает о чудесном изменении, об огромном облегчении от того, что в нём не осталось больше скрытой, кипящей агрессии. А затем он в своей чистой южной манере дарит мне самое замечательное дополнение к гонорару, которое я когда-либо получал:

«Для меня вы заслуживаете рая!»

Это может с лихвой компенсировать то время, которое я… впрочем, не стоит об этом.