Семейные тайны

Глава 29. Триумф

Старший губной пристав Шаболдин, дай Бог ему здоровья, долгих лет жизни и удачи во всех делах и начинаниях, пошёл мне навстречу и устроил так, что Лизунова я допрашивал один. Более того, запись допроса не предусматривалась. Ну а что, велело приставу начальство не вести никакого розыска в отношении госпожи Луговой, он и не ведёт. И никаких бумаг, говорящих об обратном, тоже не будет. Ну вот нет такого розыска, и всё!

Ясное дело, привели Лизунова в допросную губные, но Шаболдин сначала удалил их, а потом вышел и сам. Я же, соответственно, зашёл.

Выглядел Лизунов плохо. И так-то наружность его мне не нравилась, а длительное пребывание под замком с мыслями о скорой отправке на каторгу её только ухудшило. Ничего, сейчас ему будет ещё хуже...

— Ну что, Лизунов, плохи твои дела, — хмурому и подавленному Лизунову я говорил это подчёркнуто жизнерадостным голосом. Решил, знаете ли, устроить театр одного актёра и играть доброго и злого следователей одновременно и единолично.

— Плохи, — признал Лизунов. — Ну да ничего, на каторге тоже жить можно.

— Можно, — с готовностью согласился я, давая ему надежду, которую сам же прямо сейчас и разрушу. — Но это в том лишь случае, ежели на каторгу ты попадёшь.

— А что, могу не попасть? — не понял он.

— Да скорее всего и не попадёшь, — я широко улыбнулся. — Тебе, Лизунов, не каторга сейчас светит, а перекладинка дубовая, да петелечка пеньковая.

— Это как же так-то?! — Лизунов аж на табурете подскочил. — Это как же петелечка?! Это за что это?!

— Ну как за что? — изобразил я самое искреннее удивление. — За два предумышленных убийства — Алии Жангуловой и Петра Бабурова.

— Да не убивал я Петьку-то! — сорвался Лизунов на крик. — Не убивал! Я же всё уже вам рассказывал!

— Ты, Лизунов, давай-ка не кричи, — я снова выдал добрую улыбку. — Я тебя и так хорошо слышу. А что ты рассказывал, мы с тобой сейчас вместе и вспомним. Как там? Пришёл ты к Петьке, а он мёртвый в луже крови валяется. Ты шмыг на лестницу, а там поднимается доктор Ломский. Ждать, пока он выйдет, ты не стал и убежал. Так?

— Так, ваше благородие, всё так! — угодливо закивал Лизунов. Что-то не припомню, чтобы раньше он меня или Шаболдина благородием титуловал, а теперь, как виселица впереди замаячила, сразу свою показную независимость и задвинул подальше...

— А теперь, Лизунов, представь: вот повторишь ты всё это в суде, а судья после тебя допросит доктора Ломского. И что скажет доктор? А то же и скажет — пришёл, дескать, а Петька там мёртвый в луже крови.

— А что с того? — снова не понял Лизунов.

— А то, дорогой мой, что подумай-как сам, как это будет смотреться для присяжных, — предложил я.

— И как же? — подумать Лизунов честно попытался, но особого успеха в этом деле, похоже, не достиг.

— Да так, Лизунов, что раз ты вперёд доктора приходил, то ты Петьку и зарезал, — растолковал я. — И признают они тебя виновным аж в двух убийствах, а судья, строго, заметь, по закону, тебя за такое на перекладинку и отправит...

— Но как же это, ваше благородие? — Лизунов готов был расплакаться.

— Да уж вот так, — я развёл руками. — Твоё слово против слова Ломского. И поверят присяжные Ломскому, а не тебе. Потому как хоть вы с ним оба и приспешники бесчестного вымогателя Малецкого, но он-то, доктор, хоть как-то на уважаемого человека похож. Постарше, опять же, тебя, да и поумнее тоже. Его присяжные пожалеют, тебя — нет. Тем более, в убийстве Жангуловой ты и сам уже сознался, вот они и решат — где одно убийство, там и второму место найдётся...

— Ваше благородие! — взмолился Лизунов. — Ну вы же сами знаете, что Петьку я не убивал! Ну неужели так ничего и нельзя сделать!

— Можно, Лизунов, можно, — снизошёл я. — Ты мне отдашь все бумаги, что Петька у Ломских украл, и в суд пойдёшь только с со своими делишками у Малецкого, да с удушением Жангуловой. Но именно все! — строго повторил я.

— Отдам, ваше благородие, всё отдам! — обрадовался Лизунов. — Всё, что говорил в прошлый раз, всё отдам!

— Ну что же ты, Лизунов? — с укором спросил я. — Я, значит, тебя от виселицы спасаю, а ты мне все бумаги отдать не хочешь... Только те, о которых говорил? Так говорил-то ты не обо всех... Эх, не нужна тебе доброта моя, значит... Ну и ладно. Не нужна, так не нужна. Повисишь, ножками подрыгаешь...

— Простите, ваше благородие, ради всего святого, простите! — Лизунов бухнулся на колени. — Ну не подумал я, дурак, что вы и про то знаете!

— А тебе, Лизунов, думать не надо, — о том, что всё равно толком у него не получается, я промолчал. — Тебе просто надо сказать мне, где те бумаги. Все бумаги.

...Тайников у Лизунова оказалось аж целых три. Прямо в лавке Эйнема за шкафчиком с вещами Лизунова обнаружились списки с больничных записей о стыдной болезни дворянина Земцова и письмо мужеложца Фиренского к своему любовнику. На квартире Лизунова в спинке кровати был устроен тайник, откуда извлекли предсмертную записку жены купца Есина и бумаги по махинациям купца Милёхина с наследством его племянницы. А в задней стенке киота [1] нашлась хитро вырезанная щель, из коей я собственноручно вытащил ту самую расписку Татьяны Луговой. Быстро заглянув в неё и кивнув Шаболдину, что она самая, значит, и есть, я аккуратно убрал бумагу в карман. Все прочие бумаги пристав, понятное дело, забрал себе.

Уже дома, поднявшись к себе, я с лёгким трепетом развернул пропуск в новую жизнь для нас с Варварой и Александры с Юрием:

Настоящим удостоверяю, что я, Татьяна Андреевна Луговая, дворянка, получила от целительницы Анфисы Демидовой Видяевой пятьсот рублей ассигнациями за пристройство незаконнорожденной дочери моей в семью князя Дмитрия Сергеевича Бельского. От всех прав своих в отношении дочери настоящим отрекаюсь, каковое отречение и заверяю собственноручною подписью.

Татьяна Андреевна Луговая, писано в селе Карино Зарайского уезда земли Московской 5-го числа марта месяца года от Р.Х. 1807-го.

Да уж... Хитрая бумажка-то. С одной стороны, ничего не сказано об отце девочки, как и о самой Ломской. Хотя матушка, помнится, говорила со слов Луговой не о Ломской, а просто о посреднице, которая уже мертва, а под такое определение и Видяева более чем подходит. С другой стороны, указано, что мать девочки дворянка, но не указана сословная принадлежность отца. Опять же, незаконнорожденность дочери прописана прямо и недвусмысленно. Так что для Бельских бумага и вправду исключительно опасная и её оглашение стало бы для них большой неприятностью. Кстати... А ведь раз Луговая подтверждает получение денег от Видяевой, а не от Ломской, то расписка-то составлена для спокойствия именно Видяевой! И как тогда она оказалась у Ломской? В который раз уже в этом запутанном деле каждое новое открытие снимает один вопрос и тут же ставит новый...

Допрос Лизунова, выезды к нему и в лавку для изъятия бумаг — всё это заняло немало времени, и потому отправиться к князю Бельскому я решил наутро. Успел доложить отцу и матушке, что расписка Луговой у меня, и таким образом всё завтра решится в мою пользу. Дядя, которого отец известил по телефону, сказал, что с утра будет в Думе и позвонит узнать новости, как только освободится. Ну да. Всё, в общем, правильно. Я своего добился, я победитель и завтра моя победа получит своё ритуальное подтверждение — я попрошу у князя руки его младшей дочери и получу и его, и её согласие. Потом уже дядя с отцом будут заключать с Бельскими новый уговор на старых условиях. Всё прекрасно, все рады и довольны, включая Александру с Юрием. Занавес!

Только почему-то я, весь такой победоносный и мудрый, ощущал себя вовсе не так, как следовало бы того ожидать в имеющихся обстоятельствах. На душе было как-то неспокойно — то ли я сделал что-то не то, то ли не сделал того, что нужно. Покопавшись в этих ощущениях и сопутствующих им мыслях, я весьма быстро установил причину столь неприятного состояния — убийство Петра Бабурова так и оставалось нераскрытым. Странно, да? Все дела, что из того убийства проистекли, благополучно завершены — сообщники Малецкого изловлены (Елисеев со всей определённостью утверждал, что на свободе не остался никто), убийца Жангуловой пойман и изобличён, тайна происхождения княжны Александры Бельской мне известна, Варвара скоро станет моей женой, та же Александра выйдет замуж за лейтенанта Азарьева, даже сам Бабуров уже по-христиански похоронен, а его убийство всё так же покрыто тайной. Все, кого можно было в том подозревать, оказались ни при чём — Ломский, говоря, что застал Петьку уже мёртвым, врать после монастырской обработки не мог, Лизунов не решился бы убивать ножом, никакого отъявленного головореза среди сообщников Малецкого так и не сыскалось, а версия об убийстве Бабурова князем Бельским смотрелась до крайности невероятной. Но ведь кто-то же Петра Бабурова зарезал, совершив это умело и жестоко. Где и как мне теперь того убийцу искать?! А искать надо, потому что Лиде я обещал не только найти останки её непутёвого мужа, но и выяснить, что с ним произошло. Вот с такими, прямо скажу, невесёлыми мыслями я и лёг спать, понадеявшись на то, что утро вечера мудренее.

С утра, однако, ожидаемо выяснилось, что надеялся я напрасно — все мои мысли сразу же с момента пробуждения занимал предстоящий поход к Бельским. Впрочем, не только мысли, но и вообще всё моё время — надо же было собраться.

Князь Бельский меня, как я понимаю, ожидал — докладывать ему о моём визите в этот раз не стали, сразу же проводили меня в кабинет. Интересно, это он просто на будущее велел прислуге встречать меня именно так, или же и вправду полагал, что я управлюсь с выполнением его условия столь быстро? Если так, то мне это, не буду скрывать, очень даже льстило.

— Надо же, я полагал, что расписка дана была на имя Ломской, — удивился князь, прочитав бумагу и положив её на стол с превеликой осторожностью, как какую-то драгоценность или, наоборот, крайне опасную штуку. Строго говоря, для него она была и тем, и другим. — Татьяна, умница, на Видяеву выписала... Что же, осталось только эту проклятую расписку сжечь, и я зову княгиню и обеих княжон. Пойдёмте, Алексей Филиппович, я сожгу её при вас.

Против такой постановки дела у меня никаких возражений не нашлось. Так даже лучше — и князю спокойнее будет, что найдётся, в случае чего, свидетель, который подтвердит уничтожение расписки, и я буду крепче спать, увидев бесславный конец этой бумаги своими глазами, пусть лично меня её содержание и не затрагивает. Мы прошли в курительную комнату, князь скомкал расписку, но в массивную мраморную пепельницу положил её столь же бережно, как до того на стол. Достав из небольшой шкатулочки длинную спичку, князь чиркнул ею о крышку этакого настольного спичечного коробка, поднёс огонь к бумаге и тайна рождения княжны Александры Дмитриевны Бельской так тайной и осталась...

Проводив меня обратно в кабинет, князь не стал посылать за супругой и дочерьми, отправившись за оными сам. Доверие, стало быть, показывает, оставляя меня одного в кабинете — отец, например, на моей памяти так ни с кем из гостей не поступал. Ну и уважение князь выказал мне тоже, обойдясь без посредничества прислуги в вызове домашних.

Пришлось подождать — должно быть, князь потратил какое-то время, объясняя положение дел супруге. Когда Дмитрий Сергеевич вернулся, подождать пришлось уже нам двоим, не иначе, княгиня решила надеть более приличествующее такому случаю платье. Кажется, в этом я не ошибся, потому как обе княжны явились раньше и княгиню мы ждали ещё минут пять все вместе. Встав с приходом княгини, мы так и оставались стоять, как это приличествовало торжественности момента.

— Александра, — обратился князь к старшей дочери, — ты можешь отписать Юрию, чтобы присылал сватов в удобное для себя время, но до Рождественского поста.

Не скрою, видеть изумление старшей княжны (да, уже безо всяких оговорок княжны) мне было приятно. Когда вот так сразу сам видишь последствия своих поступков, делать добрые дела хочется ещё и ещё. Надо отдать Александре должное, в себя она пришла довольно скоро и с радостным визгом кинулась к отцу с объятиями.

— Ну полно тебе, полно, — увещевал её отец, — уймись уже, у нас же гость!

Александра унялась, поклонилась князю, и с княгиней обнималась уже чинно и скромно, также предварительно ей поклонившись. Поклон достался и мне, но перед тем я получил исполненный благодарности взгляд. Восстановленную было благопристойность происходящего испортила, однако, Варвара, кинувшись обнимать сестру и сбивчиво рассказывать ей, как рада она такому повороту в её жизни.

— Варвара, — настал черёд младшей княжны, — Алексей Филиппович Левской просит твоей руки.

Ох, это надо было видеть, как грамотно и убедительно изобразила Варенька скромность да послушание, и слышать, каким невинным голосочком выразила полное согласие с родительской на то волей. Прямо воплощение кроткости и смирения... Эх, Оленьку бы сюда, запечатлеть это! Ну а что глазки при том младшая княжна старательно прятала, да и в голосочке слышалось этакое взволнованное придыхание, так оно вроде как и несчитаемо...

Князь напомнил, что ждёт Андрея Васильевича и Филиппа Васильевича Левских для подготовки бумаг по землям в Александровском уезде, после чего нас милостиво отправили гулять в сад.

— Алексей, как тебе это удалось?! — на одном дыхании выпалила Варвара, едва мы вышли из дома.

— Да, Алексей, как? — поддержала сестру Александра. — Это же... Это просто невероятно! Сама не верю...

— Не так уж невероятно, как видишь, — с лёгкими нотками самодовольства ответил я. — Но как сделал... Простите меня обе великодушно, сказать не могу. Может быть, когда-нибудь потом, — мне пришлось виновато улыбнуться.

Минут, наверное, десять прошли в уговорах, на которые я не поддался, сёстры устали соревноваться в бесплодных попытках выпросить у меня если и не ответ, то хотя бы какой-то намёк на него. Для себя я решил, что надо, пожалуй, купить Татьянке с Оленькой по самой большой порции самого лучшего мороженого — именно их попытки разжалобить меня, когда я оставался дома за старшего, натренировали мои стойкость и непреклонность к девчоночьим хотениям. Но сёстры Бельские всё-таки постарше и поумнее моих младшеньких, так что с ними оказалось сложнее. Александра и Варвара сменили тактику и принялись высказывать самые разнообразные предположения относительно того, как у меня такое получилось, причём пока одна говорила, вторая внимательно отслеживала мою реакцию — этакий детектор лжи в живом исполнении. Фантазия девиц никаких границ тут не знала, и я твёрдо решил некоторые её плоды записать потом дома. Мало ли, вдруг когда-нибудь последую совету майора Лахвостева и займусь изящной словесностью, а тут почти готовые сюжеты для трёх-четырёх увлекательнейших авантюрных романов. Когда не сработало и это, княжны даже попытались изобразить вдруг охватившее их безразличие к вопросу, видимо, втайне надеясь, что я убоюсь и всё им расскажу, чтобы вернуть их интерес к себе. Всё это меня откровенно забавляло, и даже невзирая на бессмысленность подобного времяпрепровождения, я предавался ему с радостью и удовольствием. В конце концов, это мой день — сегодня я победитель и триумфатор. Так, где там моя позолоченная колесница, лавровый венец, белая тога и всё прочее?

[1] Киот (также божница) — деревянный шкафчик для икон