Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

— Играйте и пойте, но чуть потише, — приказал Микаил. — А ты, Айуб, не должен лежать у моих ног.

— О, я и этого не достоин, повелитель мой!

— Сядь по-прежнему. Я пришёл сюда слушать музыку и пение, я хочу отдыха после того, что мне удалось совершить.

Айуб сел на подушки снова и проговорил:

— Деяния твои удивительны и достойны воспевания, о мой господин и повелитель...

— Совсем ещё недавно ты говорил со мной иначе. Ты не наклонен был к почтению. Ты был горд и дерзок, — бросил Микаил задумчивые слова.

— Я чувствую перемену в себе...

Микаил сделал Айубу знак молчать, и некоторое время оба в молчании взаимном слушали звучание музыкальных инструментов и певческих голосов...

Микаил подозвал слугу, стоявшего со сложенными руками у двери в готовности действовать, исполняя приказы господина, и велел ему передать приказ капудану направить корабль ближе к берегу. Слуга тотчас удалился.

— Возможно, ночью мы бросим якорь в хорошем безлюдном месте, где есть пресная вода, — обратился царевич к Айубу, словно тот являлся его доверенным приближённым, с которым возможно делиться своими замыслами.

Айуб наклонил почтительно голову в новой шёлковой чалме, но казался изумлённым. Микаил глянул на него зорко и отвёл глаза.

— Не выйдешь ли ты со мной на палубу, здесь душно мне сделалось, я снова хочу вдохнуть морской воздух, — сказал царевич Айубу.

Тот поспешил подняться на ноги. Музыканты замолкли было, но Микаил велел им продолжать играть и петь.

На палубе Микаил и Айуб встали рядом и, вдыхая воздух моря, смотрели на тёмные волны. Внезапно Айуб заговорил:

— Прости меня, недостойного твоих милостей, о мой господин и повелитель! Я всё пытаюсь понять, отчего ты настолько милостив ко мне?

— Я всего лишь не желаю, чтобы ты предстал перед моим отцом, правителем Рас-Таннура, в обличье изнурённого дервиша. Пусть он увидит тебя сильным и здоровым, и таким же осудит...

— Но ведь он осудит меня на казнь?

— Ещё недавно ты с большим равнодушием предлагал мне убить тебя...

— Отчего ты не переменил одежду, о мой господин и повелитель?

— Сейчас у меня нет желания переменять одежду. И острый кинжал со мной. Я только выбросил камень. Стражи дворца, где ты провёл столько лет, остались далеко; оглушать же тебя ударом камня я не намереваюсь.

— Ты повелел дать мне прекрасную одежду, но не позволишь ли ты мне сейчас поравняться с тобою в скромности одеяния?..

Микаил сделал движение головой, означающее согласие, но при этом не смотрел на Айуба.

Тот поспешно снял с себя красивую одежду и также остался в рубахе и в набедренной повязке...

— Мне кажется, я напрасно подумал дурно об отце злосчастной жены моего покойного брата, — сказал царевич, — несомненно, старик желал, чтобы ты понёс наказание. Что может быть страшнее многих лет заточения, безысходного одиночества?

— Смерть может быть страшнее! — вырвалось невольно у Айуба.

Микаил не смотрел на него.

— Мы близимся к берегу, и кругом темнота, — сказал Микаил.

И вдруг Айуб резким и сильным движением взметнул своё тело и прыгнул за борт. Мгновение — и он уже плыл к берегу, широко загребая руками. Но Микаил бросился следом за ним и преследовал его в воде.

Слуги хотели броситься на помощь своему господину, но их остановил Хамид-хаджи:

— Стойте на месте. Пусть свершит царевич то, что должно свершиться. И лишь после того придёте вы ему на помощь...

Но Хамид-хаджи вглядывался в волны с большою тревогой.

Микаил настиг Айуба, теперь они боролись в воде. Айуб пытался схватить Микаила за шею, нагнуть его лицом в воду, лишить дыхания и утопить. Но царевич успел выхватить кинжал и вонзил его в грудь Айуба, под левый сосок, обнажившийся, когда в пылу борьбы Микаил порвал на Айубе рубаху. Остриё кинжала вошло в сердце Айуба.

Зоркие глаза Хамида-хаджи увидели победу Микаила, и тотчас воспитатель царевича отдал слугам приказ прыгать за борт и помочь господину. Слуги помогли Микаилу и также втащили на палубу мёртвое тело. Доски палубы медленно окрашивались кровью, совсем тёмной в свете одного лишь смоляного факела...

— Я совершил месть! — сказал Микаил.

Хамид-хаджи быстрыми шагами приблизился к бездыханному Айубу и поясным своим ножом также проткнул его сердце.

— А теперь бросьте этого мертвеца в море, — приказал царевич, — и бросьте в морские волны одежду, которую он недолго носил, и остатки его трапезы.

И всё было исполнено по словам господина слугами.

В ту ночь Микаил не мог уснуть.

— Ты мудр, — говорил ему Хамид-хаджи. — Мне стыдно признаться, но я не ждал подобной мудрости от юности твоей...

Микаил, взволнованный, присаживался на подушки, вставал вновь и подходил к воспитателю, касался в волнении крайнем его руки и вновь садился на подушки, откидывался, закидывал руки за голову и тотчас вновь поднимался...

— Я не хотел и не мог убить его, когда он презирал смерть, — признавался в волнении Микаил. — Какой смысл в убийстве человека, презирающего смерть! Убить возможно лишь того, кто тянется к жизни. Но клянусь тебе, я не ожидал, что он забудет свою гордость, своё гордое презрение к смерти столь быстро. Я полагал, что мне придётся долго испытывать, искушать его. Но теперь возможно утверждать, что он сдался без борьбы. Довольно оказалось хорошей еды, красивой одежды, музыки, и он сдался и пожелал жить!.. Я опасался, мне придётся искушать его женской любовью...

— Мне понятны твои опасения. Ты боялся, что, предоставляя его глазам живой соблазн, сам можешь быть соблазнён...

— Да! Я полагал, что мы поплывём до Басры[33] и там придётся купить красивую невольницу...

— Мы можем теперь исполнить это, — заметил Хамид-хаджи с лёгким лукавством в голосе.

— Я не коснусь женщины, покамест не совершу пути в Мекку, — решительно произнёс Микаил.

— Но поскольку месть свершилась как должно, мы исполним другой обряд...

Хамид-хаджи вызвал слугу и велел тому принести горячую воду, взбитое мыло, бритвы и полотенца. Затем он собственными руками совершил омовение, бритье щёк и стрижку волос Микаила. Слуги принесли белую одежду, жареное мясо и вино в кувшине...

— Меня звали «мальчиком» дворцовые стражи, — смеясь, говорил царевич, поглощая вкусную пищу с наслаждением и выпивая вино из чаши. — А теперь, обритый, я, должно быть, выгляжу совершенным младенцем!..

— Ты мудр не по летам, — отвечал серьёзно Хамид-хаджи, — а возмужалый вид явится с годами, и, думаю, в самом скором времени...

Насытившись, царевич уснул.

Наутро и в несколько последующих дней он, сам того не желая, часто возвращался памятью к словам Айуба о любви к женщине. Описания внешности красавиц, описания любви к прекрасным девам встречал Микаил в самых разных книгах, но впервые слышал он слова о страсти от обычного человека, не от героя поэмы или притчи... Но он не стал говорить обо всём этом с Айубом. Микаил изгнал недостойные помыслы и во весь путь в Мекку, и в самом священном городе, и в особенности у подножия священной Каабы[34], мысли и помыслы царевича были лишь об Аллахе...

Затем Микаил совершил путешествие по многим землям и странам и видел много дивного.

Будучи в обширной державе тюрок[35], продвигался он к столице сей державы, прекрасному городу Истанбулу, некогда бывшему столицей державы ромеев и звавшемуся тогда Константинополь[36]. Пришлось Микаилу и его спутникам двигаться в пустынной местности, но они не опасались нападения разбойников, потому что были хорошо вооружены. Часть слуг и верного Хамида-хаджи Микаил оставил на корабле, и они плыли в Истанбул морем. Сам же он захотел ехать, углубившись далеко от берега; из читанных книг он знал о развалинах древних дворцов и храмов и желал увидеть их. Он и его спутники-слуги двигались малым караваном верхами, навьючив на двух верблюдов необходимую в путешествии поклажу. Наконец Микаил отдал приказ встать лагерем. Он уже сожалел о том, что приказал Хамиду-хаджи остаться на корабле:

«Капудан мог бы следить за моими слугами! А теперь мне не с кем поделиться, некому поведать свой восторг, не от кого услышать мудрое слово!..»

Умудрённому многими книгами царевичу было чем восторгаться. Безлюдная местность, раскинувшая перед его любопытствующими глазами пространства зеленеющих растений, являлась некогда, сотни и сотни лет назад, прекрасным Сардисом, столицей древнего государства, называвшегося Лидией и управлявшегося богатейшим царём Крезом[37], чьё имя вошло в притчи и сказочные истории. Но где было прежнее, давнее великолепие? Микаил и его спутники только что миновали захудалую деревушку Сарт, следуя караванной дорогой, проложенной из Персии в Смирну[38]. Ещё полвека тому назад город Сардис жил и существовал, но поход великого полководца Тамерлана[39] навеки прервал жизнь Сардиса, преобразив город с течением времени в несчастную деревню.

Микаилу очень захотелось расположиться на ночлег именно в развалинах Крезова дворца. Царевич отдал соответственный приказ, и вот верблюды уже развьючены и отпущены пастись, а рядом с ними пасутся и лошади. И шатры раскинуты близ того места, где прежде, должно быть, располагалась приёмная зала.

В полдень обедали. Приготовлен был пилав и поджарены лепёшки, а вино куплено было в пути, молодое самосское[40] вино, терпкое и грубоватое на вкус. После трапезы Микаил спустился к реке. В древности она именовалась Пактолом и, согласно древним преданиям, являлась-золотоносной. Микаил погрузил руки в воду, набрал в горсти холодной воды и выпил.

Слуги легли отдохнуть и предались полуденному сну, выставив стражей. А Микаил спокойно отправился по дороге. Впервые он порадовался отсутствию Хамида-хаджи, который непременно пожелал бы сопровождать его для бережения. Юноше хотелось теперь оставаться в одиночестве.

Большая дорога вела с юга и запада равнин Малой Азии, вилась по равнине меж высоким крепостным валом Сардиса и кладбищем, где были захоронены древние цари Лидии. Микаил присел на камень и принялся задумчиво считать верблюдов каравана, тянувшегося длинною цепью в долине реки, называвшейся Гермус. Видно было, как Пактол, некогда золотоносный, стремит в Гермус свои струи. Верблюды мерно ступали, неся тяжкий груз, прикрытый цветными кошмами, поклажа колыхалась. На маленьких в сравнении с верблюдами ослах подрёмывали, качая чалмами, караванщики. Звон колокольцев явственно доносился. Дикие олеандры, тонколистные и рослые, пребывали в цвете красоты и благоухали. Чёрные козы щипали траву и уставляли бородатые морды навстречу ветеркам, легко взвивавшимся. Орлы медленно плыли в светлом небе. Микаил видел обрушенный портик Крезова дворца... Не один час пробыл он, любуясь прекрасным зрелищем, забыв о времени. Меж тем слуги пробудились, хватились своего господина, и один из них легко отыскал его и почтительно объявил, что ложе в палатке постлано. Микаил спустился вниз. Ионические[41] капители с двух колонн разрушенного древнего храма горели с одной стороны розовым светом заката, но полный месяц всплывал на востоке и лил чистое серебро на другую сторону. Два света смешивались в небе в опаловых сумерках.

Вокруг становилось всё темнее. Но Микаил приметил свет, новый свет, мерцавший над рекою, далеко выше его шатров. Зелёная ложбина спускалась позади развалин древнего дворца; одинокая, пасмурная башня рисовалась на ночном небе своими изломами; внизу из мрачной её тени мелькал, как звезда из облака, таинственный свет.

Тщетно упрашивали Микаила не идти навстречу возможной опасности. Он запретил даже сопровождать его...

Перепрыгнув через обрушенный архитрав[42], Микаил подымался к башне. Пришлось карабкаться впотьмах, то оступаясь в овраги, то запинаясь за плиты мрамора, за чащи кустов и цепкий терновник. Иной от подобного пути задохнулся бы непременно, был бы облит потом, но Микаил, молодой и сильный, даже нимало не запыхался...

В излучине Пактола он увидел шесть шатров, раскинутых полукружием против изгиба реки. Шатры эти заняли клочок свежей, росистой зелени. Теперь было ясно видно, что шатры освещены факелами. Завеса одного из них приподнялась, и выскользнула смутная детская фигурка в одежде, показавшейся Микаилу странной. В свете факелов и полного месяца он разглядел девочку лет десяти. Платье её представляло собою пёструю ткань, обёрнутую поверх белой рубашки с короткими рукавами[43], обнажавшими тоненькие руки. Чёрные как смоль волосы заплетены были в косичку, длинную, но также ещё детски тонкую. В маленьких ушках посверкивали серебряные серёжки с красными камешками, а повыше запястий блестели серебряные браслеты. Девочка спустилась к реке, опустила босые ноги в воду и пошлёпала по мелководью, приподымая платьице. Затем она села на берегу и положила детские руки на колени, прикрытые пёстрой тканью, а ноги поджала под себя...

Теперь Микаил мог видеть её лицо, продолговатое, смуглое и печальное не детски. Это лицо никак нельзя было назвать прекрасным, даже и просто красивым никто бы не назвал это детское лицо. Но в чёрных глазах светился ясный ум, и даже в печали детские черты виделись необычайно живыми.

Микаил увидел, как из одного шатра вышла старуха в обычном одеянии турчанки, то есть в широких шальварах и покрытая покрывалом. Она подошла к девочке, ухватила её за плечи и, должно быть, бранила. Девочка быстро встала и пошла следом за старухой...

Микаил возвратился в свой шатёр, не заметив трудностей обратной дороги в полумраке. Вытянувшись на мягком ложе, он не спал... Вспоминался ему Айуб и красивая невольница, купленная верным Хамидом-хаджи на невольничьем рынке в Измире. Микаил провёл с ней несколько ночей, затем подарил её правителю Измира, когда явился к нему как посол Рас-Таннура. Узнав о том, что принимает у себя не простого посла, но также сына правителя, правитель Измира устроил истинное пиршество. Кроме невольницы, которая приглянулась правителю Измира, Микаил поднёс ему и другие дары...

И теперь, проводя ночь без сна, Микаил пытался понять различие, возможно, существующее меж любовью и наслаждением...

Если бы ему кто сказал, что он уже испытывает чувство истинной любви к девушке, полудитяти, он бы не поверил. Но ведь и сказать ему подобное некому было.

Наутро он, едва освежённый недолгим сном, вновь отправился к шатрам в ложбине. Смутно мыслилось ему, что он уже и не увидит шатров этих, что они всего лишь привиделись ему в свете полного месяца, и привиделась девочка у реки...

Однако все шесть шатров оказались на месте. При свете восходящего дня вкруг них суетились люди. В отдалении паслись лошади, один осёл и верблюды. Несколько женщин и девочек, одетых по-турецки, укладывали поклажу в повозку. Давешнюю девочку Микаил теперь не видел. Зато он узнал старуху и подошёл к ней решительной поступью знатного и сильного человека.

— Кто ты? Я хочу говорить с твоим хозяином или мужем, — властно обратился он к старухе.

Она видела, кто перед ней.

— Я готова служить вам, господин! Имя моего хозяина — Мирза Русва, он из Гундустана, купец...

Старуха заглядывала в глаза Микаила заискивающе, однако он, быть может, впервые в жизни, испытывал необычайное смущение. Старуха это почувствовала и сделалась более развязной.

— Чем торгует твой купец? — спросил Микаил.

— Вот его товар! — Старуха повела рукою в сторону женщин и девочек.

Только теперь Микаил заметил, что женщины молоды и красивы.

— Стало быть, твой хозяин — работорговец. Как же он, ничего не опасаясь, остановился в столь пустынном месте? Куда же он направляется и не нужна ли ему охрана? Со мною вооружённые люди...

Старуха ухмыльнулась:

— Нет, господин мой, охрана нам не нужна!.. — И она вновь повела рукою в широком рукаве.

И Микаил, сердясь на свои глаза, сделавшиеся столь рассеянными, заметил вооружённых людей, также одетых в турецкое платье. Он нахмурился.

— Я желаю говорить с твоим хозяином. Позови его. И скажи мне своё имя.

— Зовите меня, господин мой, просто Ханум[44]! А хозяина я тотчас позову...

Старчески переваливаясь, она вошла в шатёр. Меж тем несколько человек из охраны купца отложили своё оружие и взялись разбирать прочие шатры.

«Они собираются в путь!» — подумал Микаил. И эта мысль, острая, словно остриё кинжала, привела его внезапно в отчаяние.

Явился купец Мирза Русва. И он одет был по турецкой моде, но тёмное, почти чёрное его лицо выдавало уроженца дальних земель. Он поклонился Микаилу, узнав в нём, как узнала и старуха, человека знатного и сильного.

— Что угодно господину?

— Ты работорговец. Можешь ли ты показать мне свой товар!? Я хочу купить невольницу не старше двенадцати лет.

Купец сложил ладони и приложил руки к груди, наклонив голову в знак почтения. Затем он крикнул повелительно:

— Ханум!

«Должно быть, каждому существу есть кем повелевать», — невольно подумал Микаил и улыбнулся, хотя ему вовсе не хотелось улыбаться.

Старуха подошла скорыми шажками. Купец Мирза Русва приказал ей на одном из наречий тюрок, на котором и вёлся весь разговор. Старуха повернулась к шатрам, два из которых были уже разобраны, подле остальных суетились женщины. Старая Ханум крикнула, призывая, и захлопала к ладоши. Прибежали девочки числом семь, возрастом от девяти до тринадцати лет. Они тотчас расстановились неровным полукругом и, заложив руки за спину, глядели глазами, широко раскрытыми. Тогда Микаил ощутил внезапное волнение, и девочки показались ему совершенно одинаковыми на вид...

— Выбирай, господин! — пригласил торговец. — Если хочешь, я велю каждой из них петь и танцевать перед тобой, а также снять одежду, чтобы ты мог видеть их нагими. Все они девственницы...

— Нет, нет, — прервал Микаил в нетерпении его речь, — пусть стоят не двигаясь...

Все девочки были одеты в турецкую одежду — в шаровары и платьица, а волосы были заплетены в несколько косичек, перекинутых на грудь или заброшенных за спину. Однако тщетно Микаил вглядывался в их детские лица. Той, которую он увидел ночью, не было меж ними. Лицо его выразило разочарование. Торговец ждал.

— Я не хочу этих, — сказал Микаил, — нет ли у тебя других?

— Другие старше желаемого тобой возраста. — Купец Мирза Русва поклонился.

«Где же она?» — мыслил юноша.

— Вели им разойтись, — произнёс он вслух, — я не куплю ни одной из них.

— Как будет угодно господину. Возможно, в Истанбуле он найдёт невольниц более прекрасных. Ведь господин следует в Истанбул?

— Да, это так, — отвечал Микаил коротко.

«Неужели она переодета и я не узнал её?»

Меж тем купец спросил:

— Могу ли я следовать за вами, господин мой? Дороги кишат разбойниками.

Микаил вспомнил отказ старухи:

— Твоя старуха Ханум сказала мне, что вам не надо охраны.

— Она глупа, как бывает глупа женщина...

— Да, можешь присоединиться к моим спутникам. Они там, внизу, мы скоро выступаем, тотчас после утренней трапезы.

— Я нагоню вас или двинусь вместе с вами...

Уходя, Микаил обернулся и увидел, как старуха что-то говорила купцу. Лицо её сделалось сердитым. Мирза Русва видно было, что возражает её словам. Наконец он махнул раздосадованно рукой и ушёл к шатрам. Микаил возвратился к своим спутникам.

«Чем раздосадовал старуху купец? Ведь это она увела девочку! В пути он не сможет скрыть такое сокровище...»

Микаил подивился наплыву внезапных мыслей, почти мучительному. В одни и те же мгновения он радовался тому, что хозяин маленькой рабыни будет так близко; удивлялся, отчего зовёт девочку «сокровищем», ведь она даже не была красива!.. Внезапно вспыхивало пламенем странное чувство: вдруг ему казалось, что он словно бы видит себя, свой облик со стороны, то есть со стороны какого-то другого человека, но этот человек тоже был он, Микаил. И мысли и чувства обоих Микаилов были смутны и не ясны третьему существу, но и оно было — Микаил... Впрочем, эта странная мука длилась несколько мгновений. И вот уже восстановилась единственность: все явленные Микаилы соединились, слились воедино и сделались единственным, прежним Микаилом...

«Как не хватает мне мудрых слов Хамида-хаджи!» — подумал Микаил...

Он мог бы, оставаясь незамеченным, подсматривать за сборами купца. Но Микаил почёл действие подобное ниже своего достоинства...

«Выслеживать добычу или врага — возможно, но подглядывать исподтишка, подобно низкорождённому... Нет!..»

Слуги разобрали шатры, и вскоре небольшой караван двинулся по равнине Гермуса. Микаил, желая оставаться в одиночестве, ускакал вперёд. Роса лежала на густых и ярких цветах полей, как прозрачная смола. Микаил, оглядываясь, приметил, что за его слугами уже следует и караван купца.

После полудня приблизились к городку, называвшемуся Касаба. Микаил повернул коня назад и увидел, что к нему приближается торговец Мирза Русва, также верхом. Микаил остановил своего коня, и торговец вскоре поравнялся с сыном правителя Рас-Таннура...

Они поехали рядом, и Микаил, вспомнив слова старухи о том, что купец родом из Гундустана, задал несколько вопросов об этой стране.

— Ты, должно быть, прибыл из очень далёкой земли, расскажи мне о ней...

Купец рассказал, что земля гундустанская лежит далеко от здешних мест и мало кто решается из торговцев пробраться из этой земли в иные земли и страны. Странами Гундустана правят князья правой веры, имя их Гуриды[45]. Они ведут войны с неверными гундустанцами, не почитающими Аллаха. Гундустанцы представляют из себя множество сословий, из которых почитаемы бывают воины и жрецы-язычники. Самые низшие сословия презираемы всеми, и люди их принуждены исполнять грязную работу, обмывать трупы и копать могилы...

— А каково же твоё сословие? — спросил Микаил, развлекая себя этой беседой и отвлекая от мыслей о девочке, ибо уже чувствовал неотвязность этих мыслей и досадовал...

— Я принадлежу к вайшьям, купцам и земледельцам.

— А в кого же веруют язычники в твоей стране?

— Их вера называется «бхакти»[46], мой господин. Они верят, будто божества соединяются с людьми, как мужчины соединяются с женщинами...

Микаил усмехнулся. Недолгое время ехали молча.

— Однако ты смелый человек, — заговорил Микаил. — Как ты решился на такое путешествие?

— Ещё с юности я передвигался вместе с отцом и братьями в долине большой реки, называемой на нашем языке Ганг. Мы продавали благовония. Отец был богат и вступил в торговое сообщество в городе, который называется Керала. Отец мой имел одну лишь супругу, мою мать. Мать моих старших братьев скончалась, когда они были ещё малыми детьми. Но моя мать всегда оставалась добра к ним, и они любили и почитали её как родную. Наша семья не исповедовала правой веры в Аллаха. Подобно многим гундустанцам, верили мы в трёх богов, имена их — Брахма, Вишна и Шива...

— Стало быть, это они соединяются с земными женщинами?

— Да, их изображают в виде красивых мужчин, высекают их изображения из камня и вырезывают из дерева. Приверженец гундустанских богов обязан исполнить долг своей жизни...

— Что это означает?

— Он обязан терпеливо переносить жизненные невзгоды, ибо душа после смерти тленного тела не умирает, но возрождается в ином теле. И ежели деяния человека, называемые кармой, были хороши, он может возродиться жрецом, а в конце своего пути даже и одним из малых божеств. Если же деяния его были дурны, он возрождается в обличье мерзкой твари или обмывальщика трупов. Если даже хороший человек терпит всякие беды, то это ему наказание за его дурное поведение в прошлом рождении. Итак, долг жизни зовётся дхармой, деяния жизни — кармой; но существует ещё и правило ахимсы, согласно коему не следует причинять вреда животным, ибо в них могут жить души людей. Особенно положено почитать мать-корову. Гундустанцы никогда не убивают ни коров, ни телок...

— Но я надеюсь, людям дозволено убивать людей?

Мирза Русва не заметил насмешки в голосе Микаила, а быть может, сделал вид, будто не заметил, и отвечал:

— Да, люди убивают людей. И порою этого требуют сами боги. Боги могут потребовать ухода от мира, отшельничества, а также и убийства людьми других людей. Так погибла и моя мать, а я отошёл от веры гундустанцев и принял правую веру. И если тебя, господин, не утомляет мой рассказ, я продолжу.

— Не только не утомляет, но занимает и отвлекает от печальных мыслей.

Мирза Русва не стал спрашивать, о чём печалится его знатный спутник, и продолжил свой рассказ:

— Прежде чем говорить о горестной смерти моей матери, скажу о смерти моего отца, которая была мирной. Однажды, находясь в родном доме среди всех нас, своих домочадцев, он внезапно захворал горячкой и вскоре скончался. Но прежде чем поведать о том страшном, что последовало за его кончиной, я должен рассказать тебе, господин, об одном из гундустанских богов, имя которого — Шива. Шива покровительствует отшельникам, ушедшим от мира. О нём говорится, что он был так погружен в размышления, так отдалён от мирских забот! И не помышлял о женитьбе. А ты уже знаешь, господин, гундустанские боги могут жениться, и жениться как на богинях, так и на смертных женщинах. Но Шиву никогда не призывали на совет богов, полагая, что ему это не нужно. И вот однажды могучий Дакша, один из праотцов человечества, собрал всех богов на совет. Как уже велось, он не позвал одного лишь отшельника Шиву. Ибо Дакша пожелал, чтобы его единственная, горячо любимая дочь Сати избрала себе мужа. Он полагал, что мужем её может сделаться любой из богов, по её выбору, но только не Шива!

Отец девушки не знал, что она любит именно Шиву. Когда она вступила в зал, где собрались боги, то, обведя взглядом пристальности их собрание, не нашла среди них любимого ею. В руке она держала венок из красных цветов. Этот венок должна была она надеть на шею избранного ею. И, не видя избранника, она в уме своём взмолилась к Шиве, умоляя его принять венок. И вдруг Шива чудом явился среди богов, и тотчас на шее его засиял венок из красных цветов. Дакше не осталось ничего иного, как согласиться с выбором дочери. Так Шива сделался супругом Сати. Дакша готов был примириться с нежеланным зятем, но произошло страшное... Бог Брахма собрал богов в своём дворце на пиршество. Когда в пиршественную залу вступил Дакша, все боги почтили его, поднявшись со своих мест. Не поднялся один лишь Шива. И Дакша громко проклял его и сказал, что Шива не получит своей доли в жертвоприношении, и оставил пиршественную залу.

И вот Дакша устроил великое жертвоприношение коня и позвал всех богов, кроме своего зятя Шивы. Сати ничего не знала о ссоре отца и мужа. Она почувствовала себя обиженной и стала говорить отцу, что её супруг должен получить свою долю в жертвоприношении. Но Дакша отказал дочери. И вдруг Шива сотворил из своих уст огненное существо с тысячью головами, с тысячью глазами и тысячью ногами. И это существо вооружено было тысячью дубин и тысячью копий, и раковиной, и диском, и посохом, и светящимся луком, и топором. Грозное это существо блистало страшной красотой, украшено было серпом месяца и одето в обагрённую кровью тигровую шкуру. И существо это имело огромное брюхо, огромный рот, из которого торчали страшные клыки; и оно имело длинные прямые уши, висячие губы и светящийся язык. Жемчужное ожерелье обвивало могучую грудь этого существа, и гирлянда красных цветов ниспадала на эту грудь. Существо возникло и упало на колени и воздело руки к голове в знак почтения и сказало Шиве:

— Повелитель богов, повелевай, что я должен сделать для тебя?

И Шива отвечал:

— Уничтожь великое жертвоприношение Дакши!

И Шива дал сотворённому существу имя. Это имя было — Вирабхадра.

И услышал могучий Вирабхадра пожелание своего господина, и склонился к его ногам, и бросился затем вперёд, словно вырвавшийся из клетки лев. Из отверстий его кожи возникли по его желанию сотни и тысячи мощных полубогов, отважных и сильных, подобных ему самому. Воздух заполнился громкими кликами, и обитатели неба пришли в изумление. Горы закачались, земля задрожала, ветры разбушевались, моря разбурлились, утратил свой блеск огонь, и потемнело солнце, и погасли звёзды. Смолкли гимны жрецов, онемели небесные боги и демоны. Тёмная тьма покрыла всё кругом.

Из тьмы этой выскочили с воинственными кликами грозные существа, перевернули жертвенные котлы, разбили жертвенники и принялись плясать. Подобно ветру, они перелетали с места на место, швыряли жертвенную посуду; и жертвенные предметы летали по воздуху, словно звёзды, сброшенные с неба. Страшные существа остервенело поглотили, осквернили и раскидали огромное количество еды, назначенной для богов. А еда эта составляла горы варёного теста, реки молока, холмы творога и масла, отмели мёда. Существа сожрали сметану, сахар, жертвенное зерно, глыбы мяса, нарочно изжаренного, и разные сласти. Затем выпили все напитки, приготовленные для жертвования. Насытившись, ужасные существа набросились на богов, замерших в ужасе, и били, и поносили их, и позорили богинь. Вирабхадра отрубил Дакше голову и бросил отрубленную голову в огонь.

Наконец Шива умиротворился и принялся оживлять убитых богов. Но голову Дакши так и не смогли отыскать, и потому пришлось насадить на его плечи голову козла. Боги бранили Шиву за его деяния. И тогда Сати, настаивая на правоте своего супруга, кинулась в жертвенный огонь и сожгла себя в его честь.

Однако Шива не дал ей сгореть и вытащил её обгоревшее тело из костра. Долго бродил Шива по миру, держа в руках тело Сати. Но бог Вишну взял тело из его рук и разрубил на многое множество кусков и разбросал останки Сати, сделав места, куда они упали, священными. И прошло время, и Сати возродилась в виде прекрасной Парвати, и Шива взял Парвати в жёны.

— Что ж, — сказал Микаил, — поверь, я не смеюсь над тобой, но рассказанное тобой не говорит о запрете причинять зло животным...

— Возможно, жертвоприношение Дакши не было угодно небу, потому что он убил животных и приготовил их тела для съедения...

— Но как связать смерть твоей матери с этой страшной историей Шивы и Сати?

— Видишь ли, господин, в память о том, что Сати добровольно принесла себя в жертву в честь своего супруга, постановлено жрецами гундустанскими возводить на костёр погребальный вдов и сжигать вдову вместе с трупом мужа. И вот, едва скончался мой отец и в доме зарыдали женщины. И старая служанка зарыдала и говорила мне, тогда ещё всего семнадцатилетнему, как я несчастен. И я знал, отчего она так говорила. Я бросился в комнату матери и нашёл её одетой в красное платье; лоб и ноги её были выкрашены красной краской; она жевала горькую траву. Жесты её были спокойны и медленны. Толпа женщин окружила её с великим почтением. Иные опустились перед ней на колени. Ибо не всякая вдова решается взойти на костёр и сгореть вместе с телом супруга. Почтенная жрица приблизилась к моей матери с зажжённой свечой и стала испытывать её силу. Мать моя без колебаний протянула палец в огонь и с неизменной твёрдостью держала палец на огне свечи. Я закрыл лицо руками.

На другой день должен был произойти обряд сожжения.

Моя мать шла вперёд твёрдой походкой. Никто не поддерживал её под руки. Видно было, что она чувствует в себе огромную силу.

Я, как положено было по обычаю, шёл впереди. В руках моих был простой глиняный горшок, взятый из домашнего очага. В горшке горел священный огонь. В отличие от матери, я не чувствовал в себе силы. Старшие братья поддерживали меня под руки, поступь моя была слаба, ноги мои дрожали. Я пребывал в сильном волнении. Я потерял отца и должен был в самом скором времени утратить и мать.

Мёртвое тело несли на носилках. Мой отец лежал на ложе, сделанном из дёрна, и был так плотно обернут саваном, что ясно очерчивались все его члены, туловище и голова. Для погребального обряда готовят особые краски, жёлтую и красную, и окрашивают тело, руки и ноги покойного. Так же был окрашен и мой отец.

Толпа полунагих жрецов окружала мою мать, громко выкрикивая:

— Призывайте, призывайте имя Божие!..

Иные из этих жрецов ударяли в барабаны и трубили в медные трубы, длинные и изогнутые.

Шествие двигалось быстро, почти бежало.

Женщины шли за носилками. Это были родственницы и подруги матери. Она явилась среди них, словно богиня. Тогда ей было чуть более тридцати лет, высокая и крепкая телом, она имела круглое лицо, черты которого прежде выражали только весёлость и душевное довольство. Яркую красоту её составляли чёрные большие глаза и орлиный нос. Её чёрные волосы, такие длинные, теперь сделались грязны. Руки, ноги и нежное лицо — всё было покрыто положенными по обычаю погребальными красками — жёлтой и красной.

Так мы добрались до реки, и носильщики опустили тело отца в воду, чтобы вода омывала мёртвое тело.

Песчаная отмель, обнажённая и высушенная летней жарой, составляла на реке род островка и отделялась от восточного берега небольшим ручьём, который возможно было легко перейти. Женщины уселись все вместе. Они сидели в тридцати шагах на запад от места, избранного для костра, и в десяти шагах к северу от места, где погружен был в воду труп. Мы все видели, как вода ударяет в носилки и окрашивается похоронными красками. Моя мать сидела лицом к югу.

Все казались бесстрастными. К тому времени я уже был женат. Моей жене не минуло ещё и двенадцати лет. Я смотрел на неё с горечью. Она была вне себя; прижавшись к своей наречённой матери, она глядела на неё глазами, полными слёз, выражавшими ужас и едва ли не помешательство. Бледные посинелые губы несчастной девочки дрожали. Но она, обняв свою свекровь, не смела даже робко застонать. Это зрелище немого отчаяния раздирало моё сердце. Прочие женщины сидели равнодушные и даже весёлые. Я слышал, как они болтали о пустяках, будто находились в обычном женском собрании. Моя мать сидела среди них с видом благородного достоинства. Она показалась мне изображением древней богини, высеченным из камня.

Принесли корзины, наполненные кокосовыми орехами, финиками и другими сластями. Корзины поставили перед моей матерью, и она тотчас принялась раздавать орехи, финики и сласти всем тем, кто почтительно подходил к ней, воздавая ей почести. Многие спускались к ней с крутого берега реки и поклонялись ей смиренно. Пламенная ревность оживляла слова и жесты людей. Предметом их поклонения являлась сейчас не простая женщина, но словно бы некий образ божества, могущий внять их мольбам и отвратить от них грядущие несчастья.

Моя мать отвечала на эти предсмертные почести с большим достоинством и выражала в словах своих полное убеждение своей одарённости силами сверхъестественными. Тихий её голос звучал так прекрасно и грустно. Всем желала она счастья. Многих она совершенно не знала, другие являлись её родичами и друзьями; но и с теми и с другими она оставалась ровна. Каждый подходящий преклонялся почти к самым коленям вдовы, и она опускала палец в священную краску и запечатлевала красную печать на лбу подошедшего. Подобная печать принимается как священный знак благословения. И покамест всё это происходило, торжественная улыбка одушевляла лицо моей матери, обречённой в жертву. Душа её возвышалась над печалью погребения; воля её одолевала ужас, столь естественный перед страшным мучением.

На видном месте положили несколько кокосовых орехов; она должна была раздать эти орехи женщинам, которые вызовутся последовать со временем её примеру. Четыре женщины смело приблизились к ней. Раздались кругом хлопки в ладони и шумные возгласы одобрения. Видя малое число этих женщин, я едва не разрыдался, такое благоговейное чувство овладело мной. Я готов был преклониться перед смелостью моей матери, сейчас она представлялась мне богоподобной. Среди женщин, обрекавших себя на сожжение, я увидел и мою тётку, старшую сестру моего отца. Рядом с ней стоял её муж, и вид его был страшно болезнен. Очень скоро пришлось и ей показать свою твёрдость и верность роковой клятве.

Вдова, готовящаяся к мукам, связана была подобным обетом, и торжественное обещание, данное перед погребальным костром, перед трупом умершего мужа, перед вдовою, готовою умереть, — неотменимо. Ни одна женщина нарушением его не осмелится покрыть неизгладимым стыдом и себя, и родичей своих; поэтому моя мать, сидевшая среди прочих женщин, не только не показывала ни малейшей нерешимости, но, имея вид решительный и довольный, даже и не помышляла о собственной храбрости.

Когда все расселись у реки, ещё не делалось никаких приготовлений к построению костра. Собрано было покамест совсем недостаточное число поленьев и брёвен, едва ли не полусгнивших. Медленно носили дрова для костра. Трудились не торопясь, будто работа была обыкновенная, ежедневная. Наконец собрано было довольное число дров. Принялись за своё дело жрецы. По древним обычаям, работая для погребального костра, нельзя употреблять секиру и молот.

В основание сложили плотную кладку из толстых поленьев, на неё сложили ряд хвороста, на хворост уложили пласты сухого коровьего помёта. Когда всё сделалось готово, вытащили из реки носилки с трупом. Тело моего отца уложили подле костра, головою к востоку, так что голова почти касалась священного огня, который тлел и печально дымился на северо-восточном углу костра. Лицо и грудь мёртвого были обнажены. Жрецы, приговаривая молитвы, кропили мёртвое тело водой. Священную воду нарочно доставили из Ганга, священной реки, бывшей не так близко от места, где намеревались сжечь тело моего отца и мою мать. Труп уложили на костёр, головою к югу. Я видел, как жрецы ощупывают и передвигают тело, желая удостовериться, так ли оно лежит, как предписано. Затем с трёх сторон от костра воткнули в землю толстые неотёсанные жерди и согнули верхние концы их над серединою костра. Положили ещё много мелких поленьев. Всё усыпали конопляными стеблями и лозами растения джоварри. Вскоре костёр сделался похож на хижину или на огромный улей. Внутренность набита была паклей. В отверстии, оставленном для входа вдовы, виднелись во мраке нагие ступни трупа. Голова и грудь его теперь были совсем обнажены и подняты как бы на подушке. Погребальное ложе было устроено наподобие ложа супружеского.

Жрецы приблизились ко мне, чтобы подвергнуть меня особым очищениям. Мне обрили голову, оставив лишь священную прядь — шинду. Щёки мои и подбородок ещё не поросли волосами, и вот, мой самый старший брат вздумал пошутить и принялся в шутку бранить жреца, сбривавшего волосы на моей голове. Брат упрекал его за то, что он позабыл сбрить мне усы и бороду. Жрец с важностью провёл бритвой по моим гладким щекам. Все видевшие это захохотали. Даже сам я на миг заразился странной весёлостью. Но тотчас же снова одолели меня грусть и тревога. А когда я вошёл в реку для особого омовения, у меня закружилась голова, и я чуть не свалился в воду. Но я собрался с силами для совершения следующих обрядов.

Один из жрецов громко читал молитвы, склоняясь до земли. И я склонялся рядом с ним. Затем я должен был разложить и расставить предметы, необходимые моей матери и жрецам в самое последнее время перед зажжением костра.

Вкруг огня поставлены были четыре небольших кувшина с маслом растопленным и водою. Передо мною поставили четыре чаши из листьев банана. Первые две наполнил я водою, другие две — маслом, и поставил чаши на четырёх углах вокруг огня: на севере и на юге — чаши с водою, на востоке и на западе — чаши с маслом. Затем по указанию жреца я взял с земли два банановых листа, намочил их в масле и держал некоторое время над огнём; масло сочилось по капле. Пламя вспыхнуло. Я положил на землю освящённые листья.

Жрецы меж тем готовили тесто из смеси муки, толчёной коры сандалового дерева, камеди, толчёных пряностей, воды и масла. Когда тесто сделалось готово, жрецы слепили четыре пирога: один был круглый и величиною с кулак мужчины; другой имел вид пятиугольной звезды; ещё два пирога также были сделаны круглыми. Эти пироги именуются «пинда» и назначаются как приношение Яму, судье в царстве мёртвых. Также зовут эти пироги — «пайтра» и назначают для теней умерших. Служители Яму возьмут с костра души мёртвых супругов.

Я обошёл вокруг костра три раза, кропя с молитвою огонь каплями воды. За мной шёл один из жрецов и также громко молился и кропил огонь.

Теперь костёр был освящён. Об этом уведомили мою мать. Она тотчас поднялась с величественным спокойствием. Её прощание с детьми, с её подругами и родственницами, с которыми она расставалась навсегда, было очень спокойным. Она не проливала печальных слёз и не вздыхала сожалительно. Никто не проявлял ни тревоги, ни горечи. Я не посмел заплакать. И юная жена моя молчала.

Моя мать вошла в реку и села в воде по плечи; длинные её волосы расстилались по воде. Жрец встал подле неё, кропил её водою и маслом и бросал на неё красные цветы. Другой жрец стоял перед нею на берегу и читал молитвы. Она погружалась всё глубже, на миг исчезла под водой, затем вынырнула.

Теперь она должна была молиться на берегу свидетелям, коих судья мёртвых Яму должен будет призвать на суд её и мужа её. Она обращалась с молитвами к солнцу, луне, звёздам, огню, воде, воздуху и ветрам, к утру, полдню, вечеру, к солнечному дню, к лунному дню, к месяцам и годам. Наконец к самому Яму.

Сначала молилась она солнцу, обратившись к востоку, хотя солнце спускалось уже к западу. Моя мать воздевала руки к небу. Два жреца шептали молитвы.

Мать бросила в реку своё приношение солнцу — две серебряные монеты, две монеты медные, пряности и зёрна. Затем она отдала несколько серебряных монет жрецам.

Снова поставили перед моей матерью несколько корзин. На этот раз корзины были наполнены серьгами, браслетами, иглами, которыми обычно женщины скалывают верх платья. Моя мать указывала жрецам, и они относили подарки родственницам и подругам вдовы. Моя юная жена получила серебряный браслет с чернью. Каждый жрец получил от вдовы несколько коз, несколько мер хлеба, масло, пряности и деньги.

Люди столпились вокруг моей матери, они толкали друг друга, стремясь приблизиться к ней. Заметив это, она сказала спокойным голосом, чтобы никто не теснил и не толкал других. Всем женщинам хотелось получить от вдовы памятный подарок. Я видел, что ни одна из них не показывает ни словами, ни жестами сострадания к несчастной участи, ожидавшей мою мать.

Раздав подарки, она твёрдыми шагами пошла к костру. Она шла совсем одна. И вот уже видит она близко от себя отверстие, где во мраке видны пятки мертвеца. Она вглядывается во мрак и, должно быть, различает знакомые черты, уже тронутые тлением, разложением. Я не мог не заметить, как она вздрогнула. Но жрецы также заметили её трепет и тотчас испугались, что твёрдость её ослабнет. Желая ободрить её, они закричали:

— Повторяй, повторяй имя Божие!

Они кричали во весь голос и с невероятною быстротою...

Меж тем мать моя сама преодолела своё волнение; прежнее спокойствие вернулось к ней. Она села на землю подле сосуда, где был разведён священный огонь. Ей следовало раздуть огонь костра, который вскоре должен был пожрать её. Но покамест над сосудом колебался черноватый дымок тонким облачком. Вдову окружали чаши из банановых листьев, которые наполнил водою и маслом её сын. Только что мои пальцы касались этих чаш... Матери принесли ещё подобные чаши, наполненные смесью опилок сандалового дерева, камфары и камеди. Справа от места, где остановилась моя мать, положили на землю несколько ветвей базилика и длинный камень.

Жрецы начали читать священные стихи, называемые мантрами. Стихи эти читаются тихим голосом, но имена богов следует выкрикивать громко. Моя мать между тем шевелила и раздувала огонь, прибавляя в него опилки сандалового дерева. Когда пламя в сосуде поднялось, она покропила огонь маслом и водой, покропила и камень.

Она три раза твёрдыми шагами обошла вкруг костра. Она шла медленно, потому что жрецы кланялись ей в ноги, воздавая ей почести, как богине. Обойдя костёр в третий раз, она села у сосуда с огнём и приняла в последний раз почести и в последний раз высказала благословения родичам и близким. На ней ещё оставались золотые украшения. Теперь она сняла их и, благословив, велела молодому жрецу, нашему родичу, отнести эти украшения моей жене, невестке своей...

Затем жрецы принесли ей связку платьев и маленькую корзинку с провизией. Всё это привязали к её поясу, ведь она собиралась в дальнюю дорогу. Ей помогала моя тётка. Все смотрели на мою обречённую мать с любопытством. Никто не сожалел, не горевал о ней. Лишь моя жена тихо плакала.

Жрецы взяли мою мать под руки и подвели к камню. Она взошла на камень. Люди вокруг закричали. Жрец подал ей круглое зеркало. Она смотрелась в это зеркало, сделанное из полированного металла — из бронзы, должно быть, — долго-долго. Теперь она сделалась подобна богине и могла увидеть в зеркале этом переселения своей души, как прошедшие, так и грядущие. Наконец она сказала громко, что верные картины прошли, проскользнули тенями в глуби гладкого металла. Три раза она уже являлась на земле и три раза освобождалась от земной жизни, сгорая на погребальном костре супруга; теперь ей предстояло четвёртое огненное очищение; судьба назначила ей и пятое, которое должно будет совершиться в городе Казн. После этого последнего очищения небесная искра, одушевлявшая душу моей матери, должна была соединиться с небесными божествами для божественного бытия.

На шею моей матери тётка повесила поданные жрецом ожерелья. Первым было ожерелье из камфарных и камедных шариков, за ним последовало другое — из особых узелков, сделанных из пестротканой материи и наполненных также смесью из камфары и камеди. Я подумал, что в огне, когда костёр загорится, камфара и камедь сократят страдания моей несчастной матери, заставив её в самом скором времени лишиться сознания. Мне грустно было видеть, как она сама поправляла на себе, прилаживала, эти уборы, словно бы собиралась на праздник. Казалось, её занимал лишь пронзительный и душистый запах камфары. Она с наслаждением искренним вдыхала этот запах, полагая, что вдыхание подобное довершает её очищение.

Нимало не изменясь в лице, она свободно взобралась наверх, ступая на поленья, уложенные в виде лестницы. Чтобы войти под свод, где она не могла стоять, надо было ей ползти на руках и коленях; затем, обернувшись, она села и начала укладывать кругом себя паклю и пеньку, будто желала устроить для себя ложе мягкое и покойное. В эти мгновения она громко повторяла имя божества. Голос её то и дело замирал от охватившего её волнения; мне сделалось страшно, потому что я не слышал в звуках этого хриплого голоса ничего человеческого. Дикие звуки выражали крайнюю степень ужаса. Жрецы принялись наперебой ободрять её. Они уверяли, что бояться нечего, обещали вечное блаженство, где несчастная сделается счастлива, как Сати, и преобразится в чистый дух. Жрецы громко кричали, что душа моей матери покинет тело и вознесётся на небо ещё прежде, чем пламя коснётся её тела...

— Ты не будешь страдать! Уснёшь ты тихо и пробудишься в небесах...

Они смолкли. Моя мать собралась с силами. Несчастная окончила устройство погребальной постели и улыбнулась окружившим костёр и наклонила голову в знак последнего приветствия им. Затем она легла подле мёртвого тела и обняла труп моего отца правою рукою, будто оци лежали на брачном ложе.

Жрецы поспешно бросали вовнутрь костра, на погребальное ложе и на поленья камфару и камедь. Они бросили на лежавших супругов несколько кусочков ароматного сандалового дерева — малиагара, чёрного священного дерева.

Эти самые последние приготовления были совершенно поспешными. Ревность, радость, восторг выражались в лицах и движениях жрецов. Отверстие в костре было закрыто двумя толстыми брёвнами. Перед этими брёвнами уложили несколько вязанок тонких дров, крепко увязанных; затем весь костёр быстро обложили конопляной соломой... Теперь бедная моя мать заперта была так крепко, что, имей она силу дикого зверя, и тогда не смогла бы она убежать, если бы захотела избавиться от мук.

Жрец, вставший у восточной стороны костра, произносил голосом громким и звонким пламенные молитвы и увещания, на которые отвечал из глубины костра голос моей матери, повторяющий последние благословения. Мне сделалось страшно до предельной степени страха. Я чувствовал, что сейчас брошусь вперёд и размечу поленья и освобожу мою мать...

Я понимал, что мужество покинуло её. Голос её, едва доносившийся, сделался страшен, звучал хрипло. Это был страшный гробовой крик, такой гробовой, такой хриплый и страшный... Должно быть, только теперь она почувствовала всем своим существом ужас и отчаяние, какие обычно чувствуются перед смертью.

Но самое страшное предстояло совершить именно мне. Я должен был зажечь погребальный костёр отца и матери! И вот я смочил клок хлопчатой ткани в масле, зажёг его на священном огне в сосуде, опустился на колени и прошептал короткую молитву. Затем я протянул руку и положил зажжённый фитиль к северному углу костра, под самые ноги отца и матери. В глазах у меня помутилось, я едва удерживался на ногах. Два жреца поддерживали меня, ободряли словами молитв и направляли мою дрожащую руку.

Во мгновение ока жрецы, схватив горящие клоки хлопчатой ткани, бросились к костру. Тотчас костёр запылал. Возникла огромная скатерть огней, блестящих и шумевших, подобно бурному морю.

Жрецы, зажигавшие костёр, исполнив свою обязанность, поспешно отбежали подальше. Я знал, почему они это сделали. Полагалось дурною приметой услышать последние крики несчастной вдовы. От костра шёл страшный жар. Зажигавших костёр жрецов и меня вместе с ними поливали несколько раз водой из кувшинов.

При виде вспыхнувшего костра поднялся страшный шум. Все кричали, причитали, били в ладони.

Кровля костра и мелкие поленья скоро сгорели. Остов погребальной постройки был объят пламенем. Если бы возможно было приблизиться, сделались бы видны два горящих трупа... Однако жар был настолько велик, что нечего было и думать о приближении к костру.

Люди начали расходиться. Но я оставался с братьями и жрецами до полуночи на месте сожжения моих родителей. Жрецы поддерживали огонь. Когда остался один пепел, его тщательно собрали. Часть этого пепла, смочив водою из священного Ганга, следует отнести на берег Ганга и бросить в реку. Другую часть пепла положили в яму, которую вырыли на городской площади. В яму эту положили и приношения теням умерших, состоявшие из масла, муки, пряностей и цветов. Я видел, как стая голодных собак отрыла всё это и пожирала.

На другой день на месте костра воздвигли небольшой восьмиугольный жертвенник, сделанный из глины и земли. У подножия его положили ветку базилика. Вскоре этот скромный памятник был смыт ливнем. Но весь последующий год наша семья каждый месяц устраивала пышный поминальный пир — шрадду, собирая многих родных и жрецов. Спустя год на месте костра воздвигнут был памятник прочный — восьмиугольная каменная плита. Я видел множество подобных памятников по берегам рек.

Будучи самым младшим из братьев, я не мог требовать большую часть наследства, оставшегося после отца и матери. Однако прошло три года, и мы сделались довольно холодны друг с другом. Вот тогда я попросил отдать мне положенную мне часть, потому что хотел торговать, уже не завися от братьев. Но когда я объявил им своё решение, они стали говорить мне, что потратили на погребальные обряды, на угощение и награждение жрецов чрезвычайно много денег.

— Эти траты и составляют твою часть, — сказал мне самый старший брат. — В память родителей мы позволяем тебе торговать вместе с нами и даже отдаём небольшую долю прибыли, но более ничего мы не можем сделать для тебя.

Я пришёл в бешенство.

— Тогда я принимаю своё решение и окончательно отделяюсь от вас! А то, что положено мне, я добуду судом!

Несколько раз все мы являлись в суд, но это ни к чему не приводило. Наконец я решился искать справедливости у нашего князя. Однако я знал, что правитель наш — человек правой веры. Я оставил своё прежнее имя и стал называться Мирза Мухаммад. Теперь я с уверенностью мог рассчитывать на милосердие правителя. Но я не мог не понимать, да, теперь дело будет решено в мою пользу. И мне показалось неблагородным пользоваться подобным моим преимуществом. Я отказался от всех своих притязаний на наследство. Однако с братьями уже не мог примириться. Они, в свою очередь, также не хотели примиряться со мной, говорили обо мне дурное. И вот, вследствие их речей прозвали меня в городе «опозоренным», на нашем языке — «русва». Но я сказал, что приму это прозвание и сделаю так, что оно зазвучит как прозвание почтенное. Так и произошло. Я решился также оставить торговлю благовониями и стал торговать рабами. После безвременной кончины моей жены одолела меня тяга к странствиям. Побывал я в самых дальних землях, где люди черны как смола, где водятся диковинные звери, а в пределах державы тюрок бывал я много раз...

Микаил заслушался; ярким рассказом купца захвачены были чувства слушателя.

— Ты поразил меня, — сказал Микаил, — но ведь ты не знаешь, кто рядом с тобой.

Купец склонил голову и отвечал:

— Мы, торговцы, встречаем на пути своём самых разных людей, даже и самых знатных. Ежели господин желает, он назовёт своё имя.

— Я Микаил, сын правителя Рас-Таннура.

— Слыхал я о Рас-Таннуре. Мне приходилось бывать в Шардже и Дубае, не так далеко от Рас-Таннура...

Микаил внезапно вновь вспомнил о девочке, виденной в полутьме, и удивился, как мог забыть её... Неужели не узнал её среди сверстниц? Неужели привиделась, будто некий ДУХ?..

— Сколько дней пути до Истанбула? — спросил юноша.

— Дней семь, — отвечал купец. — К вечеру остановимся на ночлег...

Тут Мирза Русва приостановился, и Микаил также придержал коня. К ним приближался на маленькой резвой арабской лошадке, раздувающей тонкие ноздри, лихой наездник. Это был мальчик, прекрасно сидевший в седле; шитая серебряными узорами куртка и зелёная шёлковая чалма делали фигуру юного всадника яркой и красивой. Однако же он не подъехал близко, а принялся кружить вокруг обоих собеседников, то накидывая на лицо конец чалмы, то отворачивая лицо в сторону. Мирза Русва окликал его на непонятном Микаилу языке. Мальчик также выкрикнул какие-то слова детским звонким голосом и поскакал вперёд, обогнав купца и Микаила.

— Это мой сын, — обратился Мирза Русва к своему спутнику и собеседнику. — После смерти моей жены он не хочет оставаться без меня, и я вожу его с собой повсюду.

Микаил кивнул и сказал:

— Много удивительного для меня содержалось в твоём рассказе. Я расположился к тебе.

— Мне приятно расположение такого знатного господина...

Микаил отъехал к своим слугам, а купец подозвал сына и поехал с ним к своему каравану.

Вечером оба каравана встали лагерем, отделённые друг от друга небольшой мелководной речкой. Скоро явился от купца посланный слуга с просьбой о дозволении прислать гундустанские сладости. Микаил ответил согласием и передал, что просит прийти и самого Мирзу Русву с сыном. Тот пришёл следом за своими слугами, нёсшими на блюдах сладости, приготовленные из фиников, мёда и муки. Слуги его принесли и вино. Микаил спросил рассеянно, где же сын купца, но Мирза Русва отвечал, что его сын ещё слишком мал для собраний с винопитием. Пили, ели, музыканты и певцы из свиты Микаила играли и пели. Затем все, довольные, разошлись по своим шатрам.

На следующий день Микаил и его спутники пробудились поздно и, взглянув на другой берег мелководной реки, не увидели там шатров купца.

— Как неприметно они снялись с места, — удивился Микаил.

Спутники его смеялись и говорили, что вино оказалось чересчур крепким...

«Для чего понадобилось этому торговцу тайком отделяться от меня? — думал Микаил. — Возможно, действия подобные сделались неспроста. Не подстерегает ли нас засада в пустынной местности? Однако со мной сильные люди, мне нечего бояться. Да и рассказ его был искренним, я расположился к нему после его рассказа. Нет, он не желает мне зла... И ночное видение...»

И снова Микаил думал о девочке, видел её перед своим внутренним взором...

После утренней еды он приказал двигаться в путь.

Они двигались уже день и ещё половину другого дня, когда один из слуг заметил на горе всадников, сбившихся кучкой.

— Должно быть разбойники, — решил Микаил. И приказал своим людям приготовиться к обороне. Однако всадники вскоре исчезли. Видно было, что они не решаются напасть на хорошо вооружённый отряд. И всё же теперь Микаил и его свита оставались настороже.

Оставалось ещё полдня пути до Истанбула. Микаил и его спутники проезжали мимо зарослей колючего кустарника, покрытого красными цветами. Внезапно им навстречу, едва не испугав их коней, выбежал человек, весь оборванный и грязный. Чалма на его голове была запачкана кровью и составляла повязку его раненой головы. С большим удивлением Микаил узнал в этом несчастном своего прежнего знакомца, Мирзу Русву, торговца рабами.

— Что случилось с тобой? Почему ты избит и одинок? На тебя напали?..

Торговец простёрся у ног сына правителя Рас-Таннура, затем рассказал горестную историю нападения разбойников на купеческий караван. Всадники слетели с вершины горы, словно хищные птицы, и осыпали караван дождём стрел. Почти все охранявшие караван Мирзы Русвы погибли, остальные взяты были в плен. Разбойники забрали всё имущество и женщин. Торговец был вне себя от горя.

— Моя дочь! — воскликнул он. — Моя дочь!..

— Дочь?! — произнёс Микаил, уже почти догадавшись. — Дочь?!.

Купец, рыдая, обнял его колени и просил прощения...

— Моя дочь сопровождала меня в моих странствиях после того, как моя жена безвременно скончалась. Девочка умна и сметлива. Она — единственное близкое существо для меня. Я выучил её читать, писать и считать, ездить верхом и хорошо играть на тамбуре[47]. Она умеет петь и плясать. В пути она всегда была переодета мальчиком. Один мой дальний родич, владеющий пахотными землями, просил меня отдать мою дочь в жёны его сыну. Я согласился, потому что мой родич и его жена — хорошие люди и сын их — славный юноша, он старше моей дочери на несколько лет. Дом их — просторный, всего в изобилии — коровы, буйволы, молоко и масло, кукуруза и сахарный тростник. Дети ещё не видели друг друга, но между родителями была уже сделана договорённость. Мы решили, что свадьба состоится, когда я возвращусь из торговой поездки. На этот раз я не хотел брать с собой мою дочь, но она уговорила меня, и я не смог отказать ей. Старуха, нанятая мною для присмотра за моими невольницами, сказала мне, что видела тебя, господин; видела, как ты смотрел на мою дочь, когда она была в женской одежде. Старуха говорила, что ты хочешь похитить мою дочь. Когда ты велел показать юных невольниц, я уверился в опасности твоих намерений. Придумал я простое: в те сладости, коими я наделил тебя и твоих людей, подмешаны были сонные порошки. Но ведь я невольно сделался откровенным с тобой и расположился к тебе... И теперь я наказан за своё недоверие. Я ограблен, дочь моя похищена...

— Поднимись с колен, — приказал купцу Микаил. — Я прощаю тебя. Сын правителя Рас-Таннура — не разбойник! Если бы ты отдал мне свою дочь по доброй воле, я вознаградил бы тебя достойно.

Купец всё не поднимался с колен.

— Встань! — повторил Микаил. — Скажи мне, куда могли отвезти разбойники похищенных женщин? Где искать похищенных и возможно ли их отыскать?

И купец поднялся с колен и сказал со слезами:

— Похищенных женщин везут обыкновенно в Истанбул, там следует искать их...

— Я отыщу твою дочь! Но я не стану отнимать её у тебя...

Купец присоединился к спутникам Микаила, и они все добрались до Скутари, пригорода Истанбула. Уже видны были золотые башни города. Не прошло и тридцати лет с того дня, когда столица ромеев, город Константинополь, сдалась воинской силе тюркского правителя, султана Мехмеда[48]. Теперь город зовётся Истанбул и в нём воцарилась правая вера Аллаха.

В городе Истанбуле возможно увидеть много дивного. Микаил и его спутники искали места, где продают невольников. Город окружён высокой стеной и большими прочными башнями. Две стены обращены к морю и одна — к суше. Прежде всего путники отправились к большому и красивому колодцу, называемому колодцем Магомета. Колодец этот состоял из арок, сделанных из камня-известняка и опирающихся внизу на колонны, так что образуются шестнадцать сводов. А верх колодца покоился на четырёхстах девяноста толстых колоннах. В этом колодце было много воды, достаточной для большого числа людей. После расспросов Микаил повернул к воротам, выходящим к морю. Туда приходили разгружаться торговые суда и корабли. Но своего корабля Микаил не увидел. Блуждая, Микаил, сопровождаемый своими слугами и торговцем из Гундустана, очутился на улице, где меняли деньги. Там наняли они дом, где все разместились. Но Микаил, сжалившись над страданиями купца, пустился с ним в дальнейшие странствия по городу в поисках рынков, где продавали невольников.

Вокруг было прекрасно и весело, и глаза юноши отворились для наслаждения прекрасными зрелищами. Звездообразный залив покрыт был всевозможными лодками, и гребцы в разноцветных чалмах и шёлковых рубахах, с засученными по плечо рукавами, быстро продвигали лодки сильными взмахами весел гребных. Кипарисы и мимозы свешивали ветки, листья колыхались. Муэдзины призывали к молитве. Женщины под покрывалами, мужчины в жёлтых туфлях и красных шапках ходили по берегу...

Через тёмный переулок Микаил и Мирза Русва прошли к большому строению, откуда их провели во внутренний двор. Здесь выставлены были на продажу тридцать или сорок невольников, среди которых оказались и молодые девушки. С каждой из них снимали грубошёрстное покрывало и выводили на помост, чтобы покупатели могли разглядеть их. Но эти девушки привезены были с верховьев Нила.

Тогда Микаил и Мирза Русва отправились на другой базар. Здесь, также на внутреннем дворе, они увидели множество чернокожих, выставленных для продажи у колодца в тени смоковницы. Под навесом сидели чернокожие девушки, полунагие. Волосы их были заплетены в сотню тугих косичек, пробор выкрашен киноварью; на руках и ногах бренчали оловянные браслеты, на шее висели стеклянные бусы, нос украшало медное кольцо, а кожа была выкрашена хной. Торговцы приказывали им выходить вперёд. Девушки беззаботно подчинялись, громко при этом хохоча.

Мирза Русва спросил, где возможно купить белокожих невольниц. Ему назвали место, но предупредили, что подобная покупка обойдётся недёшево.

Меж тем ночь совсем приблизилась, и бродить по городу далее не имело уже никакого смысла. Однако на другой день, с рассветом, Микаил и несчастный отец похищенной девочки отправились в дом, который им указали. Это был красивый дом с галереей, окаймлённой колоннами. В большой комнате, где потолок и стены украшены были узорами лепнины, сидело вдоль стен несколько красивых и почти светлокожих девушек. Однако среди них не было никого из рабынь Мирзы Русвы и не было его дочери.

В третьем месте им показали двенадцать девушек, привезённых с гор Кавказа. Девушки эти были красивы и дородны, несмотря на крайнюю юность, но и среди них не оказалось той, кого искали.

И снова Мирза Русва спросил продавца, нет ли у него белокожих невольниц-девочек. И вдруг продавец ответил, что есть одна, недавно перекупленная им, но кожа её довольно смугла. Мирза Русва спросил, сколько ей может быть лет. Торговец отвечал, что ей лет десять или двенадцать. Они втроём прошли в маленькую комнатку, посреди которой поставлена была жаровня. Посреди комнаты на узком ковре сидела, сжавшись, девочка, закутанная в тёмную шаль. При звуке шагов она подняла голову и вдруг откинула шаль с головы. Отец и Микаил тотчас узнали её. Мирза Русва вскрикнул радостно и сжал пальцы рук. Микаил смотрел на неё с пристальностью. Продававший девочку работорговец не мог не приметить волнения покупателей. Но она не произнесла ни слова, не издала ни звука. Глаза её виделись Микаилу совсем чёрными...

Мирза Русва спросил, сколько просит торговец за рабыню... Микаил подумал, что в ту, уже, казалось, давнюю ночь девочка показалась ему невольницей... Торговец назвал большую цену. Несчастный отец посмотрел на своего знатного спутника. Микаил имел с собой деньги, но не так много. Он тотчас сказал Мирзе, что отправится немедля в дом, где они остановились, и возвратится с деньгами; гундустанец благодарственно сложил руки у груди...

Но когда Микаил возвратился, то не нашёл в доме работорговца ни гундустанца, ни его дочери. Торговец рассказал, что едва Микаил ушёл, как гундустанец вынул из-за пазухи золотое кольцо с драгоценным рубином. Это кольцо, несомненно, стоило дорого; цена его составляла более денег, нежели торговец запросил за девочку. Он с радостью взял кольцо и отпустил гундустанца с дочерью...

«Вновь я обманут этим человеком, — подумал Микаил. — Но я могу понять его, он боится меня. Надо забыть об этой девочке, я не знаю её имени. Она скользнула в моей жизни, словно тень. Она должна исчезнуть из моей жизни без следа...»

Он вызывал в памяти облики прекрасных красавиц, каких ему случалось видеть на рисунках в книгах. Он мог видеть многих прекрасных девушек нагими, купить мог любую из них. Он вспоминал прелести красавиц. Но все виденья памяти отступали, рассеивались, и на их место являлось одно лишь виденье, смутное, едва запечатлевшееся... Невольно представлялось ему это почти дитя, тонкокостное и лишённое тяжёлых женских прелестей, напоминающих о спелости садов. Он представлял себе невольно, как она, запрокинувшись детски на его коленях, поправляет красный цветок в чёрных как смоль волосах, струящихся, играющих на её теле... Соитие необычайное и странно лёгкое... Невольно в памяти его выплывали, подобно кораблям, слова, запечатлённые в книжных строках, слова, коими и следует говорить красиво о любви и разлуке, уподобляя саму любовь понятию жизни, подобно мудрецам, создавшим стихи...

Он бродил по улицам в одежде торговца, а не царевича, приходил на берег в ожидании корабля и твердил невольно в уме:

Он глядел не на дорогу, а на море. И ждал он, в сущности, Хамида-хаджй, а не эту неведомую юницу, которая и не могла думать о нём, стремиться к нему. В сущности, он понимал любовь как положенное стремление к овладению телом, телесной сутью другого. В словах изливалось наслаждение тоской, мукой, печалью именно как стремлением, устремлением... Рука его, вооружённая каламом[51], словно кинжалом воина или же иглой чеканщика узоров, выводила лёгкие строки, словно бы стремившиеся улететь с бумаги жёлтой, как шафран...

Так минули для Микаила ещё три дня. И едва минуло трёхдневье, пришёл наконец корабль, прибыл Хамид-хаджи. И, выслушав своего юного повелителя и ученика, наставник не стал выставлять овладевшее душою Микаила стремление смешным, нелепым и странным, но понял желание души Микаила, сказал царевичу, что возможно отправиться в Индию для поисков неведомой...

Но два года не могли они попасть в земли Гундустана вследствие многих битв и войн, происходивших на пограничных землях... И теперь наконец дорога открылась...

В смоленской темнице Офонас пытался разобрать, что же это было с ним. Снова звучали в уме его цветные слова наречий восточных, и рассказ падал на рассказ, будто шёлковое покрывало, шитое золотыми узорами, на персидский ковёр... Пересказать всё это по-русски не было возможности. И даже и не оттого, что недоставало своих слов, но оттого, что он не понимал во всей полноте поступков, чувств и мыслей, открывшихся ему в многоцветий картин живых, переданных словами Микаила, говорившего Офонасу свои и чужие слова... Офонас не давал клятвы молчания, но не мог передать на письме весь этот сад слов...

Но все эти слова пробудили в душе Офонаса невольное, однако же и ясное стремление в земли и моря, подобные словам, высказанным царевичем, в огромные и многоцветные и неведомые земли — в Гундустан...

Царевич повторял несколько раз об успокоении своей тоски. Он сказал, что его тоска утишалась, покамест он говорил с Офонасом, с чужим, которого, быть может, более никогда не увидит... Это было иное чувство, нежели то, что приносила откровенность с Хамидом-хаджи... Наконец сын правителя Рас-Таннура спросил торговца из холодных земель о его жизни. Тогда Офонас краткими словами рассказал о смерти своих близких, о роде, коему принадлежал, о деньгах, взятых у Бориса Захарьича... Микаил узнал и об ограблении...

— Я помогу тебе и твоим спутникам. Для меня просто и ничего не стоит отправиться в белокаменный дворец здешнего правителя Булат-бека...

Слова, какими умел пользоваться на письме Офонас, являлись к нему скупые и краткие; бежали на бумагу быстрыми и сумрачными рабами, кратко и поспешно говоря обо всём случившемся. Не были похожи эти слова, писанные Офонасом в темнице Смоленска, на пёструю плотность слов Микаила...

«И пришли есмя в Дербент, и ту Василей поздорову пришёл, а мы пограбени. А били есмя челом Василию Папину да послу ширваншахину Асанбегу, что есмя с ними пришли, чтобы ся печаловал о людех, что их поймали под Тархи кайтаки. И яз грешный бил челом Михайле-царевичу[53]. И Михайла-царевич печаловался и ездил на гору к Булату-бегу. И Булатбег послал скорохода ко ширваншибегу, что: «господине, судно русское разбило под Тархи, и кайтаки, пришед, люди поймали, а товар их розграбили».

Хасан-бек принял Микаила, и они обменялись дарами. Хасан-бек благосклонно отнёсся к тому, что Микаил вступился за ограбленных чужеземных купцов. Немалое действие оказали и несколько ожерелий, подаренных царевичем. Ожерелья эти были снизаны из прекрасных жемчужин, чрезвычайно больших, ровно округлых и светящихся нежным-нежным розовым светом...

«И ширваншах посла тотчас послал к шурину своему, князю кайтаков Халил-беку: «Судно моё разбилось под Тарками, и твои люди, придя, людей с него захватили, и товар их разграбили; и ты, меня ради, людей ко мне пришли и товар их собери, потому что те люди посланы ко мне. А что тебе от меня нужно будет, и ты ко мне присылай, и я тебе, брату своему, ни в чём перечить не стану. А те люди ко мне шли, и ты, меня ради, отпусти их ко мне без препятствий». И Халил-бек всех людей отпустил в Дербент тотчас без препятствий...»

Микаил предложил Офонасу войти в его свиту и дал денег на новую одежду. Офонас испытывал к царевичу глубочайшее почтение, был очарован его благоволением; но в одно и то же время хотелось устремиться дальше и дальше в мир неведомый и всё же не отрываться от мира, из которого Офонас явился, от мира русских наречий и нравов, представляемого здесь купцами из Москвы и Твери и московским послом... Страшила участь одинокого, лишённого рода... И навели страх слова царевича:

— Тебя, Юсуф, следует звать также и «гарипом» — «чужим». Ибо в тебе я вижу устремление повсюду являться как чужой, как не прилежащий, не принадлежащий ни к чему и никому...

Микаил пообещал ожидать некоторое короткое время Офонаса в Баку, в городе огня. Офонас испросил время на размышление. Безбедное бытие при царевиче соблазняло. Но и пугало. Ибо там, в глубинах этого бытия, существовало исчезновение Офонаса, такого, каким он был, вырос, жил в Твери. И тот, привычный Офонасу Офонас медленно исчезал, обращаясь в неведомого Юсуфа... Пугала Офонаса и явственная, внезапно раскрывшаяся в некоей дали участь существа, зависимого от благоволения высшего, того, кто выше по праву своего рождения. И в Твери Офонас зависел от Петряя, от деда Ивана и прочих старших родичей; они были старшие, но они не были выше его по рождению, и он порою бывал груб с ними, перечил их приказаниям и вот ведь и отошёл же от них! Он не мог представить себя при княжеском дворе, при князе тверском, при Михаиле Борисовиче... В этой зависимости от благоволения высшего по рождению прозревал ось всё же нечто ложное, ложное для зависимого... Офонас не сознавал этого вполне ясно, но тянуло его, влекло на свободу, в некое одиночество среди людей. А зависимый от благоволения всегда должен мыслить о том, кто благосклонен к нему, чьими милостями он, зависимый, жив... Нет, пусть остаётся царевич в памяти Офонаса прекрасным пёстрым видением, подобный сказочной птице с человечьим ликом...

Спутники Офонаса решили просить у ширваншаха денег на возвратный путь. Офонас затосковал. Давно уж не находило на него, не изливались из уст многими словами, течением многих слов, странные стихи припевные... Он раздумывался о том, что напрасно не попросил денег у благоволившего к нему царевича. Но всё же присоединился к спутникам своим...

«Пошли мы к ширваншаху в ставку его и били ему челом, чтоб нас пожаловал, чем дойти до Руси. Да не дал он нам ничего: дескать много нас. И разошлись мы, заплакав, кто куда: у кого что осталось на Руси, тот пошёл на Русь; а кто был должен, тот пошёл куда глаза глядят. А иные в Шемаху, и иные же в Баку...»

Офонас отправился также в Шемаху, где купил для продажи товар — таламанские шелка.

«А я пошёл в Баку, где горит огонь неугасимый...»

Далеко из города видны были пылающие ярко огни. Огни эти выходили из-под земли, где, возможно, зажигали их страшные подземные чудовища и владыки подземных царств. Там, под землёй простирались подземные царства... А на поверхности земли прекрасное море — маслянистый Каспий — лизало могучими языками волн стены и башни города... В городе палило солнце... У самого берега возвышался дворец шаха, большой храм-мечеть, а также и усыпальница знатных... Жарило солнце... Прежде не знал, что бывает до того варно — жарко... А корабль царевича Микаила уж уплыл...

На корабли грузили соляные глыбы. Соль родилась в этой земле обильно...

Офонас называл себя Юсуфом, именем, данным ему царевичем. Надел новую одежду, купленную на деньги царевича, повязал чалму и надел кафтан восточного кроя. Купец из Чебокара предложил Офонасу-Юсуфу войти в долю. Торговали шелками хорошо. Были здесь и другие купцы из Чебокара. Но когда по завершении торговли начали делиться, чебокарский Карим заспорил с Юсуфом, не отдавая положенную часть...

— Но я вправе получить половину! — утверждал Юсуф.

— Ты уже получил треть, на которую купил ещё шелков! — возражал Карим.

— Но я возвратил тебе цену этой трети шелками и солью...

— О подобном возврате не было уговора...

Большой шум сделался. Сторону Офонаса приняли шемахинские купцы, потому, должно быть, что он выучился чисто говорить на их наречии. Карим и Юсуф отправились в судилище — диван-ханэ. Кади[54] взялся разбирать их дело, и Офонас тотчас понял, что не следует открывать своё иноверие. Он назвался правоверным из Астрахани. Карим тотчас принялся громко говорить, что Юсуф лжёт...

— Он прежде говорил о себе другое! Он чужой, гарип, он из северных земель и не верит в Аллаха!

Спутники Карима поддерживали своего одноземельца. Хуже всего было то, что Офонас и не мог припомнить, что же он говорил им о себе. Но ежели судить по их нынешним крикам, он просто говорил правду!..

Однако же теперь он вынужден был сам отрицать ту правду, которую сказал прежде.

— Я родом астраханский татарин, — сказал Офонас судье. — Мой род купеческий, и я возил разные вина, привозимые другими торговцами в Астрахань, возил долгим путём в город Москву, где правят русские князья, подчинённые ханам. Также возил я в русские земли особую породу тыкв, которая растёт между реками Волгой и Доном. Эта порода величиною и видом похожа на прочие тыквы, но всё же вид её отличен тем, что она имеет сходство с лежащим ягнёнком.

Русские зовут её «баранцем». Стебель прикреплён как бы к пупу тыквы, при росте своём она поворачивается; и куда она повернётся, там сохнет трава, словно пожирается тыквою. Когда тыква поспеет, стебель отсыхает и плод получает словно бы меховую шкурку. В водах близ Астрахани также ловят много рыб необыкновенной величины. Их возможно дёшево продать и купить, но мясо их грубое и жёсткое. В Астрахани приготовляется также необыкновенно вкусная еда, которую в землях, расположенных за землями румов, называют «кавиаро»[55]. Русские называют подобную пищу «икрою». Приготовляется она из икры больших рыб, особенно пригодна икра осётров. Следует отбить икру от прилегающей к ней кожицы, посолить и оставить на шесть или восемь дней. Когда икра пропитывается солью, тогда мешают её с перцем и луковицами, нарезанными мелко, прибавляют уксусу и масла и подают. Это кушанье имеет силу, возбуждающую естество...

Офонас в возбуждении пытался вспомнить ещё нечто об Астрахани; он понимал, что надобно говорить без перерыва...

— А к северу от Астрахани два городка — Услын и Берекезаны. А есть и большие города — Великий Сарай и Казань. А имя правителя Астрахани — Кайсым-султан. А мы зовём город Хазтарханом, а русские — Астраханью. Город большой, и рынок в нём был богат. В узел завязывались в Хазтархане пути от Чёрного моря и Каспия. Но вследствие походов Тимурлена Сарай, Хазтархан, Азов и Сурож ныне худают...

Кади сказал, что Юсуф много знает об Астрахани-Хазтархане и говорит свободно...

Купцы из Чебокара спорили с судьёй и говорили, перебивая друг друга, что сказанное Юсуфом об Астрахани мог он просто-напросто услышать, повстречавшись с купцами из Хазтархана...

— Хазтарханцы могли говорить о своём городе и ханстве, а этот неверный гарип мог слушать и запомнить!..

Кади согласился с этим мнением, однако всё же не полагал Юсуфа совершенным самозванцем и принял решение, в сущности, в его пользу. Юсуфу возвращались деньги, но менее того, что он требовал. После вынесения такого решения возможно было полагать, что справедливость соблюдена. Впрочем, купцы из Чебокара не полагали так, переговаривались меж собою и посматривали на Юсуфа грозно и с досадою. Шемахинские купцы, бывшие за него, выражали ему теперь одобрение возгласами.

Офонас понимал, что ему следует отблагодарить тех, что ободряли его. Он позвал своих радетелей в одно заведение прибрежное, где тайно подавали питьё, очень хмельное, чуть горьковатое и совсем светлое. Расселись на полу на подушках и пригубили из чаш.

Чаша следовала за чашей. Пили весело. Офонас платил за питьё, а также приказал хозяину, чтобы подали закуску — жареную рыбу. Рыба пахла нафтой[56] — чёрной горючей жидкостью, выходящей из-под земли. Быть может, нафта приходила из владений подземных нечистых владык. Должно быть, она была и на морском дне, потому что воды моря были маслянисты...

В самом начале разговора бранили чебокурцев. Затем принялись похваляться дальними краями, в каких бывали. Офонас раздумывал, что о нём знают его новые приятели, и старался на всякий случай пить поменее, чтобы не опьянеть сильно и не говорить излишнего. Невольно и с грустью вспомнился ему рассказ Микаила, заключивший в себя и повествования других людей, говоривших Микаилу. Этот протяжённый рассказ словно бы сделался странной, воздушной и живой частью всего Офонасова-Юсуфова существа, словно бы впитал в себя и растворил в себе, в своём плотном многоцветье Офонаса-Юсуфа...

Но внезапное уловленное слухом слово «Гундустан» — Индия — заставило Юсуфа очнуться.

— Гундустан? — переспросил он. — Кто же из вас бывал в Гундустане и может сказать о нём?

— Не спрашивай меня об Индии! — воскликнул один из собеседников. — Чтобы добраться до Хундустана, следует плыть отсюда на запад и на запад... — И голос его полетел, словно подхваченный мыслью о дальнем пути...

— Разные правдивые диковины возможно рассказать об Индии, — вступил другой шемахинец.

— В Индии много стран и княжеств, — сказал третий.

— Из Гундустана везут множество прекрасных товаров, — сказал четвёртый.

— Нет, хорошо везти товары в Индию, — проговорил первый. — В Индии охочи до коней, иной конь продаётся там за несусветную цену. Один мой друг, скупив много коней, отвёз их в Индию и возвратился с большими барышами...

— Но в Индийском море случаются страшные бури и гибнет великое множество корабельщиков и купцов...

— Что говорить об Индии! Бесконечно возможно о ней говорить!..

С жадностью слушал Юсуф увлекательные речи...

— В Индии многое множество идолопоклонников, и многие жители Индии говорят особенными языками, не похожими ни на какие другие. Они знают множество колдовских заговоров, они заставляют говорить своих идолов, меняют погоду или напускают великую темь. Они великие язычники и идолопоклонники. В особенности любят они высекать из камня женских идолов, преисполненных мерзости разврата[57]! — Шемахинец рассмеялся.

— А на берегу Индийского моря люди черны и худы, а женщины хотя и черны, да хороши! Едят они мясо и рис. Есть много укреплённых городов и городков, есть леса непроходимые...

— Есть в Индии и отшельники по их обычаю: живут они в уединении, воздержанны в еде и питье и целомудренны, всего грешного по их вере остерегаются сильно. И почитают их за великих святых, живут они подолгу, а от греха воздерживаются из любви к своим идолам. Они любят кораллы. Богатые люди имеют на себе много драгоценных камней, мужчины носят в ушах серьги, золотые и серебряные, с жемчугом и драгоценными камнями. Из Индии можно привезти драгоценный жемчуг, дорогие камни, прекрасные ткани...

— Возможно также привезти из Индии раковины, большие и прекрасные...

— Но добраться до Индии трудно! Пятнадцать дней, сойдя с корабля, идёшь через места, где нет дорог, по лесам, и видишь необычайных зверей с огромными носами, а также и единорогов...

— В Индии есть свои купцы и корабли...

— Но я дошёл почти до пределов Хундустана и могу говорить не по чужим рассказам, а говорить о том, что видел сам!..

Офонас растворил широко врата своего слуха. Иные заворчали, говоря, что рассказывают также не по рассказам; но молодой купец овладел всеобщим вниманием и заговорил звонко и громко, осушив перед самым началом своего рассказа чашу с хмельным питьём...

— В Гундустане я торговал в городе, называемом Деливар. Я уже почти распродал свой товар, а товар мой был живой; я продавал коней. И вдруг на большом базаре вечером приблизился ко мне человек, одетый как слуга из богатого дома. Лицо его было прикрыто и видны были одни лишь глаза, показавшиеся мне чрезвычайно яркими и тёмными. Глухим и хриплым голосом человек этот передал мне просьбу своего господина; тот-де наслышан о моих конях и просит меня прибыть в его дворец, ибо он владеет обширными владениями в трёх днях пути от Деливара. Я соблазнился, поскольку мне была обещана за моих коней необычайно высокая цена.

Мы двинулись в путь. Я ехал верхом. Несколько служителей-конюхов, из тех, что я привёз с собою, гнали коней. Впереди ехал, также верхом, наш провожатый. Меня несколько насторожило, когда мои слуги, нанятые в Деливаре, отказались сопровождать меня, несмотря на то что я обещался хорошо заплатить им. Я спрашивал их, отчего они отказываются, но они явно не желали отвечать и лишь упорствовали в своём упрямстве. Я решился обойтись служителями, которые прибыли со мной.

Спустя день мы вступили в густой лес и далее углублялись всё дальше и дальше. Лес был удивителен. Деревья сплетались ветвями, иные из этих ветвей были гибкими и тонкими, словно верёвки, но при этом необычайно прочными. Мы продвигались чрезвычайно медленно и словно бы в шатре, образованном сплетением ветвей и огромных листьев. Порою трудно было дышать влажным и густым воздухом. Часто мы останавливались для передышки. Провожатый наш говорил мало, однако же уверял, что пути осталось недолго и скоро мы увидим окрестности города, столицы обширных владений неведомого мне господина.

Однажды ночью мы спали в шатрах, опасаясь выходить в страшный лесной мрак. Я не разлучался с кинжалом. Сон одолевал меня, однако едва я засыпал, как будили меня странные и множественные шумы за хрупкими стенами шатров. Наконец я решился выйти наружу. Смутный свет пробивался сквозь сплетённые листья и ветви. Наклонив голову, я увидел на земле нечто наподобие углублений. Я опустился на колени, чтобы лучше разглядеть их, и вдруг меня словно молнией поразило. Я увидел отпечатки стоп, похожие на следы человека и в то же время настолько нечеловеческие, что мурашки поползли по коже. Если бы возможно было бежать!.. Но куда, в какую сторону и каким образом?..

Наутро оказалось, что провожатый наш исчез. Мы не знали, что и думать. Имущество наше и кони оставались нетронуты. Возможно было двинуться наугад, затеялся спор, но я решился приказать оставаться на месте. Никто из нас не отыскал бы дорогу назад. У нас было довольно припасов. Мы оставались на этом месте два дня. К исходу второго дня я сказал, что утром мы повернём назад и будем искать дорогу или каких-либо жителей, живущих здесь. Я сам не верил, что мы их найдём. Я пытался размышлять, но ничего не мог придумать. До сих пор мы в нашем пути не встречали людей. Я успокаивал себя и говорил себе, что наш проводник, должно быть, отправился за своими сподвижниками и потому теперь следует ожидать нападения и ограбления. Сколько их будет? Поможет ли нам наше сопротивление? С ужасом я осознал, что, всего вероятнее, мы скоро погибнем! Остальные мои спутники подумали о том же. Некоторые упали на колени и рыдали, другие громко проклинали меня. Один из слуг начал призывать к убийству, требуя прикончить меня.

— Если я сейчас погибну, если вы сейчас убьёте меня, — обратился я к ним, — это убийство не поможет вам выбраться отсюда! Сейчас у нас каждый человек на счету, а вы хотите лишиться отнюдь не самого неразумного, отнюдь не самого трусливого. Когда мы выберемся отсюда, я награжу вас.

— Мы никогда не выберемся! — закричал слуга-мятежник.

Мне всё же удалось утихомирить их. Ночью мы не спали, сжимая в руках оружие. И мы дождались! Мы ожидали страшного, и оно явилось...

Раздался топот, и жалобное ржание коней ударило по сердцу. Волчий вой заставил нас дрожать невольно. Исхода не было. Мы выскочили из шатров и бросились на стаю волков, необыкновенно больших. Зубы их были также огромны и остры. Не могу вспомнить, сколько времени длилась битва. Силы не были равны. Солнце поднялось высоко, пронзало жаркими лучами сырое сплетение ветвей и листьев. Кони погибли. Все мои спутники были мертвы, и тела их были разбросаны вокруг, и у каждого было перерезано горло острыми зубами волков. Несколько страшных животных также полегли мёртвыми. Из людей я единственный остался в живых. Я был ранен и страдал от боли в руке. Гибель моя казалась предрешённой. Голова закружилась от страшной боли, и я рухнул на землю, лишившись чувств...

Очнувшись, я увидел прямо над моим лицом тёмные блестящие глаза. Спустя мгновение я узнал исчезнувшего таинственно провожатого. Он в коротких словах рассказал, как нашёл наш стан разорённым, а меня единственным живым, или вернее будет сказать, что полуживым.

— Почему вы оставили нас? — спросил я слабым голосом.

Он отвечал достаточно разумно, что желал привести людей для конвоя.

— Я привёл людей из ближайшей крепости. Идти осталось недолго, но в окрестностях много разбойников...

— Кони мои погибли, теперь у меня нет товара, мне нечего продать вашему господину, — сказал я.

И он отвечал, также достаточно разумно, что после отдыха меня проводят в Деливар:

— Вы страшно пострадали, мой господин наградит вас.

Во всём случившемся я видел нечто странное и страшное.

Но я не имел сил для новых размышлений.

Наш провожатый действительно привёл с собою людей, пеших, вооружённых; и сам он был пешим. Меня несли на носилках, я то и дело забывался в беспамятстве. Наконец мы добрались до развалин крепости. Огромный лес, должно быть, уже не первый год вёл наступление на эти руины. Меня устроили в комнате, где часть потолка сводчатого уже обрушилась. Я лежал без сна. Рука моя была перевязана хорошей повязкой. Был наложен пластырь из растёртых трав, целебных, должно быть. Я уснул ненадолго, а когда проснулся, мне принесли хорошую еду — жареный рис, приправленный овощами, жареную баранину и лепёшки. Мне полегчало, и я съел всё, что было подано мне. Тогда мне принесли питьё в серебряном стакане. На вкус оно показалось мне сладким. Конечно, я ещё не совсем оправился от раны и скоро вновь уснул...

Пробудился я также под кровлей, но это уже не были руины, опутанные растениями, это был дворец. Меня окружили слуги, мне принесли красивую одежду. Прежний провожатый был также здесь. Я спросил его, когда смогу говорить с господином. Провожатый отвечал обыкновенным своим глухим и хриплым голосом, что должен просить у меня прощения:

— ...Речь идёт не о господине, но о госпоже. Моя госпожа послала меня за вами. Она видела вас, когда тайно прибыла в Деливар, и она приказала мне доставить вас сюда. Я — её доверенный слуга, я был её наставником в её детские годы. Теперь она очень огорчена гибелью ваших слуг и коней. Но она послала меня за вами не ради коней, но ради вас, ради вашей красоты, которая поразила её!..

В этом месте рассказа, столь занимательного, купцы переглянулись насмешливо. Но Офонас приметил, что молодой шемахинец и в самом деле хорош собою. Меж тем юноша продолжил рассказывать...

— Я был смущён. Спустя несколько дней моя рука зажила. Провожатый велел мне надеть красивую одежду и повёл меня к правительнице.

Меня привели в обширный зал, где на возвышении было устроено сиденье из пёстрых шёлковых подушек. Вошла в сопровождении красивых прислужниц госпожа и опустилась величественно на подушки.

Она облокотилась на одну из подушек и посмотрела на меня. Я как сейчас вижу её! Волосы причёсаны на прямой пробор, косы до пояса, белокожая, с лёгким румянцем на нежных щеках; длинные узкие брови, огромные глаза, высокий лоб, прямой нос, маленький рот, нежные тонкие губы... Во всём её облике я не находил ни одного недостатка, всё в ней казалось совершенно! И до чего ладно и прекрасно она была сложена! Видывал я красавиц-невольниц, но подобной красоты не встречал. Столько благородного достоинства и неподдельного величия! Какая живость и веселье на лице! Казалось, что едва она заговорит, как посыплются из её уст цветочные лепестки. То и дело она улыбалась, да так прелестно, что и описать нельзя. Сдержанность и чувство достоинства сочетались в её облике с весёлостью искромётной. А её одежда и украшения!.. Они лишь оттеняли дивную красоту. Тонкое жёлтое покрывало накинуто было на её плечи, белое короткое одеяние обтягивало стан, лишь чуть прикрывая пояс красных шаровар; уши украшены маленькими серёжками с камнями-яхонтами; в носу, по обычаю хундустанских женщин, также было продето отверстие и блистала драгоценная серёжка; шею и лодыжки обнимали золотые обручи; на запястьях блистали гладкие золотые браслеты, а немного пониже локтей — другие браслеты с девятью разными драгоценными камнями в каждом. За спиной госпожи стояла нарядная прислужница и обмахивала её опахалом...

Госпожа заговорила, и на миг мне почудилось, будто из уст её и впрямь брызнули алые цветочные лепестки. Нежнейшим голосом она, опуская в милой скромности глаза, призналась в своей любви ко мне. Она сказала также, что её жизнь ныне зависима от меня:

— Если ты откажешь мне, если я не мила тебе, мне остаётся лишь смерть в удел!..

И после таких её слов что оставалось мне? Я опустился к её прекрасным ногам, моля смиренно о любви. Я умолял её позволить мне обожать её, боготворить, как возможно обожать, боготворить живое чудо. Я желал поклоняться ей, как богине...

И тотчас был призван жрец, который совершил обряд, связавший меня и прекрасную госпожу узами брака. Не стану дразнить вас рассказами о ночах, полных любви, дивной и неизбывной страсти... Мы не разлучались на ложе, во время трапезы, в прогулках по саду... Время уходило в счастье неизменном, словно вода сквозь пальцы... Не могу сказать, сколько минуло дней, но однажды, когда моя прекрасная супруга почивала подле меня на ложе любви, овладело мною внезапное раздумье. Я перебирал в мыслях своих всё, что происходило со мной в эти дни. Проходили перед глазами мгновения счастья, всё новые и новые мгновения счастья. И вдруг мысли мои задержались на ежевечернем питье. Каждый вечер мы пили прекрасное питьё, сладкое на вкус. И вдруг я задумался, зачем это... Неожиданно пробудилась красавица и, приподнявшись на локте, посмотрела на меня.

— Ты задумчив, — произнесла она нежно. — Что печалит тебя?

Я сказал, что не может быть печали, когда я рядом со своей женой, подобной богине, как их изображают, высекая из камня и раскрашивая яркими красками, хундустанцы.

— Я лишь хотел спросить тебя, что за питьё мы пьём ежевечерне?

К моему удивлению, она смутилась и отвечала не тотчас...

Но, помолчав недолго, всё же отвечала:

— Это обычное питьё, оно укрепляет силы. Воздух здесь густой и сырой, и потому укрепление сил крайне нужно, иначе ослабевает дыхание. Как готовить это полезное питьё, поведала мне моя мать...

Я сделал вид, будто поверил ей, и заговорил о чём-то другом. Но на самом деле я не поверил моей жене. И на другой день я с нетерпением ожидал вечера. Принесли питьё. Жена моя выпила, но я вдруг вскрикнул громко и поднял руки к потолку, украшенному лепными украшениями. Она тоже невольно подняла глаза. В это мгновение я успел вылить своё питьё к ножке ложа.

Однако ничего не произошло. Мы легли рядом и предались нежнейшим ласкам. Затем я уснул подле спящей моей супруги.

Пробудился я от холода и очень был удивлён, потому что лежал в полной тьме. Я подумал было, что погасли угли в жаровне и погас огонь в светильнике золотом. Мне показалось, будто я лежу низко и не на пуховой постели, но на жёсткой земле. Я протянул руку в кромешной тьме и натолкнулся пальцами на что-то шерстистое и плотное. Ноздри заполонила страшная вонь, какая обыкновенно исходит от дикого зверя. Но мрак был настолько страшен, что я не смел подняться и решил терпеливо дожидаться утра. «Пусть рассветёт, — думал я, — тогда я всё пойму. Но, должно быть, я всё ещё сплю и вижу странный и страшный сон...» И тут мысли мои прервались. Страшное лицо человекоподобного зверя нависло надо мной, над моим лицом. И на этом дурном лице, склонившемся над моим лицом, блестели два бесовских глаза страшным бесовским блеском. Существо покрыто было шерстью тёмной, а его длинные груди, подобные грудям женщины, падали к моим губам. И совершил я невольно то, что не совершал уже долгое время: я призвал имя Божие!

— О Аллах! — громко крикнул я.

И тотчас всё кругом осветилось дневным светом. И я увидал себя на голой жёсткой земле среди развалин древнего дворца. А надо мной склонилось неведомое чудовище — человекоподобный зверь. И огромное, поросшее шерстью лицо гримасничало и устрашало своим видом.

И вновь я воскликнул:

— О Аллах!

И кинулся я бежать, не разбирая дороги. И вдруг очистилась дорога и сама, лёгкая и гладкая, стлалась мне под ноги. А чудовище погналось за мною, распространяя мерзкий запах и завывая страшно. В ужасе я оглянулся на бегу. Рядом с чудовищем бежал чудовищный волк, оскаливая огромные зубы...

Я начал терять силы, но непрерывно молил Аллаха о милосердии, и силы вновь прибавлялись. Меж тем преследователи всё же нагоняли меня...

И тут я вспомнил молитву и нашёл силы проговорить её громко и выкрикивая имя Бога. Я догадался, что чудовища отстают. Но странное любопытство вновь одолело меня, и я вновь оглянулся.

Страшная женщина-зверь схватила огромного волка и разорвала его надвое своими сильными лапами, поросшими чёрной шерстью. Одну половину волка она бросила себе под ноги, а другую кинула вперёд, в меня! Я сумел увернуться, и окровавленная половина волчьего тулова упала почти рядом со мной. И тотчас разлилась передо мной огненная река! И я возопил, крича что есть силы имя Бога, взывая к Аллаху! И неведомая сила подняла меня в воздух и перенесла через реку. Я ощутил мгновенный жар и лишился чувств.

И что же самое удивительное во всём этом? Я очнулся на конном базаре. Я лежал на земле, вокруг меня суетились мои слуги, в лицо мне брызгали водой. Оказалось, я внезапно потерял сознание. Но теперь я не чувствовал себя дурно. Я прошёл под навес, где положены были кожаные подушки, и сел. Один из слуг сказал мне, что меня дожидается человек, посланный от богатого господина из окрестностей Деливара. Я поднял глаза и увидел перед собой давешнего человека-волка. Лицо его было закрыто, глаза были странными. Голосом глухим и хриплым он передал желание своего господина купить у меня коней. Я тотчас отказал. Пришедший попытался уговорить меня, посулил большой барыш. Но я решительно отвечал, что не стану выезжать из Деливара в неведомую местность. Он постоял мгновение и пошёл прочь. Я смотрел ему вслед. Очень скоро он исчез в сутолоке базара. Я не чувствовал в себе никакого недомогания. И, благополучно завершив торговлю, я выехал из Деливара и возвратился в конце концов в Шемаху...

Когда молодой купец завершил свой рассказ, воцарилось не на долгое время молчание. Офонас с большою насладой переживал это, уже ведомое ему, погружение в чужие слова, в слова другого. Было удивительно это неуловимое преображение потока многих слов чудесных в картины живые...

Шемахинцы загомонили, заспорили. Одни смеялись и ни в малой степени не верили рассказчику. Другие сомневались. Почтенный муж припомнил слышанное прежде:

— Я слыхал о царевиче Сиямеке, бившемся с дивом, существом, подобным, должно быть, той страшной колдунье, о которой нам поведал Мехмед. Сложены и стихи об этом поединке:

Тут вступил в разговор человек среднего возраста и сказал следующее:

— Мой учитель говорил мне, что по велению шайтана[59] злые духи стали выводить людей из терпения, показывая свои страшные лики. Тогда люди принялись просить Аллаха убрать демонов подальше, чтобы демоны не показывались людям на глаза. Милостивый Бог, согласившись с жалобами людей, решил натянуть меж людьми и сонмом демонов невидимую, но прочную завесу. И с тех пор люди не могут видеть демонов наяву. Однако если Аллах желает наказать человека за грехи, он на мгновение приподнимает завесу и показывает провинившемуся страшные образы демонов...

— Я сам не знаю, что же со мной произошло, — сказал молодой шемахинец. — Должно быть, и вправду я согрешил и Аллах показал мне всю бездну моих прегрешений, послав мне страшные видения. А быть может, эти видения явились следствием мгновенного недуга, вызванного сильной жарой. Или же... Всё это произошло в яви!.. Но отныне я не пропускаю времени молитвы и не забываю просить Аллаха о милосердии...

Тогда купец, молчавший до сих пор, сказал свои слова:

— Существо, о коем поведал нам Мехмед, напоминает мне животных, которых я видел в Хундустане много. Они зовутся «маймунами» — «обезьянами». Существуют огромные маймуны и совсем крошечные зверьки. Они покрыты шерстью, но в то же время очень похожи на людей, имеют руки и ноги, а морды их чрезвычайно похожи на гримасничающие человеческие лица уродливых людей...

Послушайте меня! Я расскажу вам о лучшей части Индии, зовущейся Маабар[60]. В этой области пять царей, и все они братья. Это земля богатая и славная. Здесь родится прекрасный крупный жемчуг. Между островами и материком есть пролив не глубже десяти или двенадцати шагов. Тут-то и ловится жемчуг. На больших судах идут в море, становятся на якорях и пересаживаются в малые лодки. Начинается лов. Купцы нанимают людей и платят им. Но и купцам приходится платить налог: десятую долю царю. А также купцы платят особым людям, которые заколдовывают рыбу, чтобы она не вредила ныряльщикам за жемчугом. Таким колдунам дают двадцатую долю. А нанятые купцами ныряльщики прыгают с лодок под воду; иной уйдёт на четыре шага, а то и на пять, и доходит порою до двенадцати шагов. Сколько вытерпят, столько времени и остаются на дне морском. И подбирают раковины. В мясе этих раковин и находится жемчуг всех родов, крупный и мелкий; жемчужины — в мясе этих раковин. Вот так они ловят жемчуг; и не пересказать, какое его тут множество. И жемчуг оттуда расходится по всему свету.

Расскажу я вам и о других диковинках Хундустана. У царя Маабарской земли пятьсот жён. Увидит он красивую женщину или девушку, и коль она ему понравится, берёт он её себе. Как-то раз он увидел красивую жену своего брата, взял её себе и не отпустил от себя. Но брат его стерпел это и не поднимал шума. У царя есть и другая диковина: много у него верных слуг, да таких, что верны ему, по их словам, и в здешнем мире, и за гробом. Служат они царю при дворе, ездят с ним, всегда около него; куда бы ни пошёл царь, они за ним; в царстве у него большая власть. Помрёт царь, и когда тело его сжигается на большом костре, все князья, что были его верными друзьями, бросаются в огонь, там и сгорают, чтобы не расставаться с ним на том свете.

И вот ещё какой обычай в этом царстве: если кто учинит какое злодейство, за что смерть полагается, и царь прикажет его казнить, и тогда этот приговорённый объявляет, что желает сам себя убить в честь почитаемых идолов и из любви к ним[61]. Царь соглашается, и вот тогда родные и друзья преступника сажают его на колесницу, дают ему двенадцать ножей, возят по всему городу и возглашают: «Сей храбрец пожелал сам себя убить из любви к таким-то идолам». Вот так-то, как я рассказываю, носят они его по всему городу, а как придут к тому месту, где обыкновенно происходят казни, этот приговорённый к смерти берёт нож и громко кричит: «Из любви к таким-то идолам убиваю себя». После того берёт нож и перерезает одну руку, а после другим ножом — другую руку, а третий нож всаживает в живот. И режет себя ножами, покамест не помрёт, а как помрёт, родные его и друзья в большой радости сжигают его тело.

Есть у них монастыри и множество идолов там. И многие родители отдают своих дочерей, посвящают их тем идолам, коим больше молятся[62]. И в честь идолов девушки, посвящённые им, пляшут и пируют. Они готовят много еды и расставляют её на столах, затем поют и пляшут, а затем громко объявляется, что духи съели приготовленное. После чего эти девушки принимаются весело пировать и угощаются вкусными яствами. Так живут эти девушки, покамест какой-нибудь князь не возьмёт какую-нибудь из них замуж.

Расскажу я вам также о том, как находят алмазы. Находят их в горах, где царствует нестерпимая жара. Также много в этих горах змей, больших и толстых. Змеи эти очень ядовиты. А добываются алмазы вот каким способом: существует глубокая долина, а кругом в скалах пещеры. Люди берут куски мяса и бросают в долину. Мясо падает на кучу алмазов, и алмазы пристают к нему. И водится в этих горах множество белых орлов, которые охотятся на змей. И завидит орёл мясо в глубокой долине, камнем падёт, схватит мясо и летит. А люди меж тем пристально смотрят, куда орёл полетел, и, приметив, где он усядется клевать добычу, принимаются люди кричать что есть мочи, орёл испугается, бросит мясо и улетит. Люди подбирают мясо и находят множество алмазов. Или же дождутся, пока орёл сожрёт мясо, а на другой день ищут алмазы в орлином помёте.

Живут в Хундустане и особенные люди, называемые куигуи[63], каждый из них может прожить до полутораста или же до двухсот лет. Это от воздержанности и потому что пьют здоровую, чистую воду. А едят они только рис и молоко. А испытывают их так: призывают девушек, служащих идолам, и приказывают им обнимать, целовать и всячески раззадоривать этих куигуи. И кто сохранит бесстрастие, того почитают духовным человеком[64].

Расскажу я вам и о царевиче Сергамоне[65], которого хундустанцы почитают святым и ставят в его честь идолов.

Был он сыном богатого и сильного царя; жизнь вёл прекрасную, духовную; ни о чём мирском не желал слышать и не хотел царствовать. Узнал отец, что сын царствовать не желает и ни о чём мирском слышать не хочет; стало ему досадно, и чего только он не предлагал сыну; говорил, что венчает его на царство и полновластным государем сделает; отдавал ему царский венец и одно лишь требовал, чтобы сын сделался царём. А сын в ответ говорил, что ничего не желает.

И увидел царь, что не хочет сын царствовать, разгневался и с горя чуть не помер; да и не диво, другого сына у него не было и некому было оставить царство. Задумал тогда царь такое: решил он в уме своём, что заставит сына полюбить всё мирское и возьмёт царевич и венец и царство. И поселил царь в прекрасном дворце сына своего и в услужение к нему приставил тридцать тысяч красивых и милых девиц; а мужчин там не было; одни девы, они укладывали царевича в постель, служили ему за столом, по целым дням не отлучались от него, пели ему, плясали перед ним и как умели потешали его по царскому приказу. Но они не смогли сделать царевича сластолюбивым, он остался целомудренным и жил строже прежнего. Но он не покидал дворца и потому никогда не видал мёртвых или больных.

И вот однажды он решил выехать из дворца и ехал верхом по дороге. Свита сопровождала его. Вдруг увидел он погребальную процессию. И спросил, что это. Ему отвечали. Он спросил, как это люди умирают. И ему ответили, что прекращается дыхание и тело мёртвое разлагается.

И, ничего не сказав на это, он продолжал путь. И вдруг увидел старика, который едва двигался и не имел ни единого зуба во рту. И царевич спросил, что же это, что происходит с этим человеком. И ему отвечали, что это старость.

Услышал царевич о старости и смерти и возвратился назад во дворец. Он решил, что должен отыскать того бессмертного, кто сотворил земной мир. Царевич ушёл в пустынные и высокие горы и остался там жить и прожил всю жизнь в великом воздержании и целомудрии. А когда умер царевич, тело его доставили отцу; и тот, увидев любимого сына мёртвым, огорчился необычайно. Много царь оплакивал сына, а потом приказал сделать идола, представлявшего образ и подобие царевича. И этот идол был сделан из драгоценных камней и золота. И царь приказал поклоняться изображению царевича и почитать царевича за бога. И приказал молиться царевичу как богу.

А в Хундустане рассказывают, будто бы царевич умирал восемьдесят четыре раза; и всякий раз воскресал в ином обличье; и в первый раз он сделался быком, затем стал конём, затем собакой. И лишь после восемьдесят четвёртой своей смерти стал царевич богом. За лучшего и за самого большого бога из всех своих почитают его язычники в Хундустане. И поклоняются его изображениям — идолам.

А ещё есть в Хундустане царство Гузурат. И каждый год выходят из этого царства морские разбойники на судах — грабить и обращать в рабство купцов. И вместе с этими разбойниками плывут их жёны и дети. И подстерегают они корабли купцов, и нападают, и грабят, и убивают, и делают купцов рабами.

Столь диковинны хундустанские земли...

После прекрасной пирушки Офонас-Юсуф тонул в море слов, сказанных ему. Слова преображались в картины, живые и движущиеся; слова улыбались и оскаливались хищно и весело, и слова многие поглощали само существо Офонаса; он сам, казалось, преображался в слова, хохочущие и хмурящие брови, веселящиеся и пребывающие в печали, многие слова, поющие, и летящие, и пляшущие...

Офонас раздумывал, как быть далее. Денег у него всё же не набиралось на дорогу до Руси, до Твери. Да и тянуло его вдаль, туда, где, должно быть, могло расступиться море слов причудливых (если оно могло расступиться!) и раскрыть наконец-то некую живую жизнь...

Однако же вечером другого дня произошло с Офонасом-Юсуфом горе. Он возвращался в караван-сарай, где стоял; дорога петляла и бежала мимо густых и тёмных кустов. И вдруг выскочило из этих кустов пять или шесть мужчин с длинными ножами в руках, смуглых и нагих. И лица этих разбойников закрыты были тряпками, подобно лику человека-волка, явившегося молодому шемахинскому купцу Мехмеду. С громкими воплями разбойники налетели на Офонаса. Он явственно показался им чужаком, несчастным гарипом, которого возможно безнаказанно избить и ограбить. Офонас никогда не полагал себя храбрецом и даже в Твери не любил ввязываться в драки. Но вдруг он не испугался ныне. При нём была его польская сабля. Он левой рукой оттолкнул одного из нападавших, увернулся от ножа острого, прыгнул в сторону и выхватив саблю из ножен, закричал, как на Руси кричали, вступая в битву или в бой на кулачках; закричал азиатское слово, привычное уже на Руси, пришедшее вместе с многими азиатскими воинами, покорившими земли князей Рюриковичей...