Семья Тибо. Том 2

I

Изнемогая от усталости, Жак напрягал шейные мускулы, чтобы не нарушить позы, не смел пошевелиться и только мигал глазами. Он окинул своего палача сердитым взглядом.

Патерсон двумя прыжками отскочил к стене. Держа в руке палитру, подняв кисть, он наклонял голову то вправо, то влево и прилежно разглядывал полотно, натянутое на подрамнике в трёх метрах от него. Жак подумал: «Какое счастье, что у него есть искусство!» Он посмотрел на свои ручные часы. «Мне нужно ещё до вечера закончить статью. А ему, скотине, на это плевать!»

Жара стояла удушающая. Из широких окон падал безжалостный свет. Хотя эта бывшая кухня находилась на самом верхнем этаже большого дома, по соседству с собором, высоко над городом, отсюда не было видно ни озера, ни Альп. Одно лишь ослепительно-синее июньское небо.

В глубине комнаты, под скошенным потолком, прямо на каменном полу, лежали рядом два соломенных матраса. Какое-то тряпьё висело на гвоздях. На заржавленной плите, на вытяжном колпаке, на раковине были разбросаны вперемежку самые разнообразные предметы: эмалированный тазик, пара башмаков, коробка из-под сигар, наполненная пустыми тюбиками от красок, бритвенная кисточка, затвердевшая от высохшей пены, кое-какая посуда, две увядшие розы в стакане, трубка. На полу, прислонённые лицом к стене, стояли полотна.

Англичанин был обнажён до пояса. Он стискивал зубы и дышал через нос, очень шумно, как будто только что пробежал большое расстояние.

— Нелегко… — пробормотал он, не поворачивая головы. Его белый торс — торс северянина блестел от пота. Мускулы ходили под тонкой кожей. На тощем животе, под ложечкой лежала треугольная тень. Под изношенной тканью старых брюк сухожилия на ногах вздрагивали от судорожного напряжения. — И хоть бы крошка табаку, — вздохнув, проговорил он вполголоса.

Три папиросы, которые Жак, придя, вынул из кармана, художник выкурил одну за другой глубокими затяжками, как только начался сеанс. Желудок, пустой ещё со вчерашнего дня, давал о себе знать, но ему было не привыкать стать. «Как светится этот лоб! — подумал он. — Хватит ли у меня белил?» И взглянул на тюбик, валявшийся на полу, плоский, как металлическая лента. Он уже задолжал сотню франков Герену, торговцу красками; к счастью, Герен, бывший анархист, недавно приобщённый к социалистическому учению, был хорошим товарищем…

Не отрывая глаз от портрета, Патерсон строил гримасы, словно был наедине с собой. Его кисть начертила в воздухе арабеску. Внезапно его синие глаза обратились к Жаку: он уставился на лоб своего друга взглядом, жадным, как у сороки-воровки, почти нечеловеческим по напряжённости.

«Он глядит на меня, точно на яблоко в вазе, — подумал Жак, развеселившись. — Если бы только мне не надо было кончать эту статью…»

Когда Патерсон робко предложил ему написать с него портрет, Жак не решился отказать. Уже много месяцев художник, слишком бедный, чтобы платить натурщикам, и в то же время неспособный прожить сутки, не взявшись за кисть, расходовал свой талант на не требовавшие затрат натюрморты. Патерсон сказал Жаку: «Четыре-пять сеансов, самое большее…» Но сегодня, в воскресенье был назначен уже девятый, и Жак, изнывая от досады, вынужден был регулярно около полудня тащиться в верхнюю часть старого города ради этих сеансов, — каждый из них занимал не меньше двух часов!

Патерсон начал лихорадочно водить кистью по палитре. Ещё с секунду, присев на полусогнутых ногах, как пловец, испытывающий эластичность трамплина, он неподвижно смотрел на Жака. И, вдруг, вытянув вперёд руку, словно фехтовальщик, он ринулся к полотну, чтобы положить в определённой точке один-единственный световой блик: после этого он снова отступил к стене, прищурив глаза, покачивая головой и фыркая, как рассерженный кот. Затем он обернулся к своей жертве и наконец улыбнулся:

— Столько силы, мой дорогой, в этих бровях, в виске, в волосах, спадающих на лоб! Да, нелегко…

Он положил палитру и кисти на кухонный стол и, повернувшись на каблуках, бросился плашмя на один из матрасов и растянулся во весь рост.

— На сегодня хватит!

Отпущенный на свободу, Жак облегчённо вздохнул.

— Можно взглянуть?… Ого! Ты сегодня здорово подвинулся вперёд!

Жак был изображён сидящим, в три четверти оборота. Портрет заканчивался на уровне колен. Левое плечо уходило назад, в перспективу; правое плечо, правая рука и локоть мощно выдвигались на передний план. Мускулистая ладонь, лежавшая на бедре, создавала внизу полотна живое светлое пятно. Голова, хотя и приподнятая навстречу свету, слегка склонялась к левому плечу, словно увлекаемая тяжестью волос и лба. Свет падал слева. Половина лица оставалась в тени; но из-за наклона головы весь лоб оказывался освещённым. Тёмная прядь с рыжим отливом, пересекавшая его слева направо, по контрасту ещё усиливала свечение кожи. Патерсон особенно хорошо передал волосы, набегающие на лоб, жёсткие и густые, словно трава. Мощный подбородок упирался в полурасстегнутый белый воротник. Горькая складка, придававшая лицу твёрдость и суровость, облагораживала большой рот с нечётко обрисованными губами. Художнику удалось схватить открытый, волевой взгляд Жака, но выражение глаз, спрятанных в полутени под извилистой линией бровей, было слишком смелым, дерзким, непохожим. Патерсон только что заметил это. В целом он хорошо выразил большую силу, излучавшуюся от плеч, лба и подбородка; но он отчаивался в возможности передать все оттенки умственной сосредоточенности, грусти и дерзновения, которые всё время сменялись, не смешиваясь, в этом подвижном взгляде.

— Ты ведь завтра придёшь опять, правда?

— Если надо, — сказал Жак без восторга.

Патерсон приподнялся и пошарил в карманах макинтоша, висевшего над постелью. Он разразился звонким смехом:

— Митгерг мне не доверяет: он никогда больше не оставляет в своих карманах табака.

Когда Патерсон смеялся, он сразу же становился тем лукавым boy[1], каким он, должно быть, был пять-шесть лет назад, когда порвал со своей пуританской семьёй, бежал из Оксфорда и поселился в Швейцарии.

— Жаль, — пробормотал он с шутливой досадой, — за потерянное тобой воскресенье я охотно угостил бы тебя папиросой, друг!…

Он легче обходился без пищи, чем без табака, и без табака легче, чем без красок. Впрочем, ему никогда не приходилось долго отказывать себе ни в красках, ни в табаке, ни даже в пище.

В Женеве образовалась большая группа молодых революционеров, без средств, более или менее тесно связанных с существующими организациями. На что они жили? Так или иначе — они жили. Некоторые из них, привилегированные интеллигенты вроде Жака, сотрудничали в газетах и журналах. Другие, квалифицированные рабочие, собравшиеся со всех концов света, — наборщики, чертёжники, часовщики, — кое-как сводили концы с концами и при случае делились куском хлеба с безработными товарищами. Но большая часть не имела постоянного занятия. Они нанимались на случайную работу, неверную и плохо оплачиваемую, и оставляли её, как только у них заводилось немного денег. Среди них было много студентов, ходивших в изношенном бельё, перебивавшихся уроками, библиотечными изысканиями, мелкой лабораторной работой. К счастью, они никогда не терпели нужды все одновременно. Достаточно было чьего-либо кошелька, чтобы обеспечить немного хлеба и колбасы, горячий кофе и папиросы для тех, у кого в данный момент карманы были пусты. Взаимопомощь налаживалась сама собой. Можно привыкнуть питаться чем угодно и только раз в день, когда люди молоды, живут в тесном содружестве и у всех у них одни и те же стремления, убеждения, социальные страсти и надежды. Некоторые, как, например, Патерсон, в шутку утверждали, что раздражение совершенно пустого желудка сообщает мозгу необходимое для работы опьянение. И это была не просто шутка. Умеренность их питания способствовала постоянному умственному перевозбуждению, которое проявлялось в бесконечных дискуссиях, возникавших в любое время в скверах, в кафе, в меблированных комнатах, особенно в «Локале», где они собирались, чтобы поделиться между собою новостями, услышанными от революционеров-иностранцев, чтобы обменяться опытом и высказать свои взгляды, чтобы работать всем вместе, дружно и пылко над построением будущего общества.

Жак, стоя перед зеркальцем для бритья, приводил в порядок свой воротничок и галстук.

— Зачем тебе торопиться, друг?… Куда ты так спешишь? — пробормотал Патерсон.

Он лежал поперёк матраса, полуобнажённый, с раскинутыми руками. У него были худощавые, почти девические запястья и мужские руки; ноги огромные, как у настоящего англичанина, хотя и тонкие в лодыжках. Голова была небольшая; пепельные, слипшиеся от пота волосы в свете, проникавшем через цветные оконные стёкла, отливали медью, как старинная позолота. В его глазах, слишком блестящих, чтобы быть выразительными, казалось, постоянно отражалась борьба между доверием к жизни и отчаянием.

— Мне столько надо было тебе сказать, — небрежно заметил он. — Ведь вчера вечером ты так рано ушёл из «Локаля»…

— Я устал… Все вертятся по кругу, повторяют одно и то же…

— Да… Впрочем, дискуссия в конце концов стала по-настоящему интересной, друг… Я жалел, что тебя не было. Пилот всё-таки нашёл, что ответить Буассони. О, всего лишь несколько слов; но такие слова, от которых — как это у вас говорится? — прямо в дрожь бросает!

Его тон выдавал глухую антипатию. Жак не раз замечал своеобразное восхищение, смешанное с ненавистью, которое англичанин проявлял по отношению к Мейнестрелю — Пилоту, как его называли. Он никогда не говорил об этом с художником. Сам Жак был глубоко привязан к Мейнестрелю; не только любил его как друга, но и почитал как учителя.

Жак порывисто обернулся:

— Какие слова? Что он сказал?

Патерсон ответил не сразу. Он разглядывал потолок и странно улыбался.

— Это было в конце спора, неожиданно… Многие, как и ты, уже ушли… Он предоставил Буассони говорить, а сам, знаешь, делал вид, что не слушает… Вдруг он наклонился к Альфреде, которая, как всегда, сидела у его ног, и сказал очень быстро, ни на кого не глядя… Постой, сейчас вспомню… Он сказал примерно так: «Ницше упразднил понятие Бога. На его место он поставил понятие Человека. Но этого ещё мало, это лишь первый этап. Атеизм должен теперь пойти значительно дальше: он должен упразднить также и понятие Человека».

— Ну и что же? — сказал Жак, слегка пожимая плечами.

— Постой… Тогда Буассони спросил: «Чтобы заменить его — чем?» Пилот улыбнулся, знаешь, по-своему, страшной улыбкой… и объявил очень громко: «Ничем!»

Жак, в свою очередь, улыбнулся, чтобы уклониться от ответа. Ему было жарко, он устал позировать, он спешил вернуться к своей работе; а главное — у него не было никакого желания вступать в метафизические прения с этим добряком Патерсоном. Перестав улыбаться, он сказал только:

— У него благородная душа, Пат, это неоспоримо!

Англичанин приподнялся на локте и посмотрел Жаку в лицо.

— «Ничем!» Да, ведь это… absolutely monstrous!… Don't you think so?[2]

И так как Жак молчал, он снова опустился на матрас.

— Друг, какая жизнь была у Пилота? Я постоянно задаю себе этот вопрос. Чтобы дойти до такого… такого опустошения, какими ужасными дорогами надо было ему пройти, каким отравленным воздухом дышать?… Скажи мне, Тибо, — продолжал он почти тотчас же, не меняя тона, но вновь повернувшись лицом к Жаку, — я давно хотел спросить у тебя кое-что; ведь ты хорошо знаешь их обоих. Как ты думаешь, счастлива Альфреда со своим Пилотом?

Жак обнаружил, что никогда не задавался таким вопросом. Но, пожалуй, его нельзя было счесть таким уж неосновательным. Однако это был слишком деликатный вопрос, чтобы отвечать на него с ходу, и смутная интуиция подсказывала Жаку, что в разговоре с англичанином лучше не затрагивать эту тему. Он кончил завязывать галстук и сделал осторожно-уклончивое движение плечами.

Впрочем, Патерсон, по-видимому, не обиделся его молчанием. Он снова растянулся на постели и спросил:

— Будешь сегодня вечером на докладе Жанота?

Жак воспользовался случаем переменить тему:

— Не уверен… Мне надо сначала закончить работу для «Маяка»… Если успею, приду в «Локаль» часам к шести. — Он надел шляпу. — Итак, быть может, до вечера, Пат!

— Ты мне не ответил насчёт Альфреды, — сказал Патерсон, приподнимаясь на своём ложе.

Жак уже открыл дверь. Он обернулся.

— Не знаю, — уронил он после неуловимого колебания. — А почему бы ей не быть счастливой?

II

Было уже больше половины второго. Женева приступала к позднему воскресному завтраку. Солнце освещало площадь Бурдю-Фур прямыми лучами, и тени сузились до лиловатой каймы у подножий домов.

Жак наискось пересёк пустынную площадь. Одно лишь журчание фонтана нарушало тишину. Жак шёл быстро, опустив голову, солнце жгло ему затылок, а сверкающий асфальт слепил глаза. Хотя он и не слишком опасался жары женевского лета — этой белой и голубой жары, неумолимой и здоровой, которая никогда не бывала мягкой, но редко бывала засушливой, — он был приятно удивлён, найдя немного тени около магазинов, расположенных вдоль узкой улицы Фонтана.

Он думал о своей статье — рецензии в несколько страниц на последнюю книгу Фритча для рубрики «Книжное обозрение» в «Швейцарском маяке». Две трети были уже написаны, но начало надо было полностью переделать. Быть может, ему следовало бы начать статью цитатой из Ламартина, которую он накануне списал в библиотеке: «Есть два рода патриотизма. Один слагается из всяческой ненависти, из всяческих предрассудков, из всех грубых антипатий, питаемых друг к другу народами, одичавшими под властью правительств, которые стремятся их разъединить… Существует и другой патриотизм, он слагается, напротив, из всех истин и прав, равно общих для всех народов…»

Мысль, безусловно, правильная смелая, но форма… «Что же, — подумал он, улыбаясь, — пожалуй, это лексикон сорок восьмого года… Но, в общем-то, разве это и не наш язык?… За редким исключением, — спохватился он тотчас же. — Например, это совсем не похоже на словарь Пилота». Воспоминание о Мейнестреле заставило его подумать о вопросе Пата. Была ли счастлива Альфреда? Он не решился бы ответить ни да, ни нет. Женщины… Можно ли в чём-либо быть уверенным с женщинами?… Воспоминание о его собственном опыте с Софией Каммерцинн промелькнуло у него в голове. Он совершенно не думал о ней с тех пор, как покинул Лозанну и пансион папаши Каммерцинна. Вначале она несколько раз приезжала к нему в Женеву. Потом прекратила эти посещения. Между тем он всегда встречал её с радостью. Поняла ли она в конце концов, что он не чувствовал к ней никакой привязанности? Смутное сожаление шевельнулось в нём… Странное создание… Он никем не заменил её.

Жак пошёл быстрее. Ему надо было спуститься к набережной Роны. Он жил на другом берегу, на площади Греню, в бедном квартале, состоящем из переулков и лачуг. В углу на площади, центр которой был занят общественной уборной, тщетно пыталось укрыть свой облупленный фасад трехэтажное здание гостиницы «Глобус». Над низким подъездом светился по вечерам стеклянный глобус вместо вывески. В отличие от других отелей квартала, сюда не пускали проституток. Гостиница содержалась двумя холостяками, братьями Верчеллини, в течение многих лет состоявшими в социалистической партии. Все или почти все комнаты были заняты партийными активистами, которые платили мало и только когда могли; но братья Верчеллини ни разу не выгнали ни одного жильца за невзнос платы; зато им приходилось иногда изгонять подозрительных лиц, ибо эта мятежная среда наравне с лучшими привлекала к себе и худших.

Комната Жака, бедная, но чистая, находилась на верхнем этаже. К сожалению, единственное окно выходило на площадку лестницы; шумы и запахи втягивались лестничной клеткой и назойливо врывались в комнату. Чтобы спокойно работать, надо было закрывать окно и зажигать лампочку под потолком. Мебели было достаточно: узкая кровать, платяной шкаф, стол и стул: у стены — умывальник. Стол маленький и всегда загромождённый. Для того чтобы писать, Жак обычно усаживался на кровати, держа на коленях атлас вместо пюпитра.

Он работал уже с полчаса, когда раздался троекратный раздельный стук в дверь.

— Входите! — крикнул он.

В приоткрытой двери показалась взъерошенная голова. Это был маленький Ванхеде, альбинос. Он, так же как и Жак, в прошлом году переехал из Лозанны в Женеву и поселился в «Глобусе».

— Простите… Я помешал вам, Боти? — Он был из тех, кто продолжал называть Жака его прежним литературным псевдонимом, несмотря на то, что Жак после смерти отца подписывал статьи своей настоящей фамилией. — Я видел Монье в кафе «Ландольт». Пилот дал ему два поручения к вам. Первое: Пилоту необходимо вас видеть, и он будет ждать вас у себя до пяти часов. Второе: ваша статья не пойдёт в «Маяке» на этой неделе, и, значит, вам не нужно сдавать её сегодня вечером.

Жак прижал обеими ладонями разбросанные перед ним листки и прислонился головой к стене.

— Недурно! — сказал он с облегчением. Но тотчас же подумал: «…Значит, на этой неделе я не получу свои двадцать пять франков…» С деньгами у него было туго.

Ванхеде, улыбаясь, подошёл к кровати.

— Плохо подвигалось дело? А о чём ваша статья?

— О книге Фритча «Интернационализм».

— Ну и как же?

— В сущности, видишь ли, я не очень-то уяснил себе, что следует думать…

— О книге?

— О книге… да и об интернационализме тоже.

Брови Ванхеде, едва заметные, чуть сдвинулись.

— Фритч — сектант, — сказал Жак. — А кроме того, мне кажется, он смешивает совершенно различные понятия: идею нации, идею государства и идею отечества. Поэтому у меня создаётся впечатление, что его мысль на ложном пути, даже когда он говорит вещи, по-видимому, правильные.

Ванхеде слушал, прищурив глаза. Бесцветные ресницы скрывали его взгляд; уголки губ кривились в гримасе. Он отошёл к столу и сел на него, немного сдвинув в сторону папки с бумагами, предметы туалета и книги.

Жак продолжал неуверенным тоном:

— Для Фритча и ему подобных идеал интернационализма требует прежде всего отказа от идеи отечества. Но необходимо ли это? Разве это неизбежно?… Я совсем в этом не уверен!

Ванхеде поднял свою кукольную ручку.

— Во всяком случае, необходимо подавление патриотического чувства! Как можно представить себе революцию в узких рамках одной страны? Революция — подлинная, наша революция — это дело интернациональное! И оно должно быть выполнено рабочими всего мира одновременно и повсюду, где они составляют большинство населения!

— Да. Но, видишь ли, ты сам проводишь различие между патриотизмом и идеей отечества.

Ванхеде упрямо покачивал своей маленькой головой, покрытой шапкой курчавых, почти белых волос.

— Это одно и то же, Боти. Посмотрите, что наделал девятнадцатый век. Возбуждая повсюду патриотизм, чувство любви к отечеству, он укрепил принцип национальных государств, посеял вражду между народами и подготовил почву для новых войн!

— Согласен. Однако не патриоты, а националисты девятнадцатого века извратили в каждой стране понятие отечества. Привязанность, идущую от сердца, вполне законную и безобидную, они подменили неким культом, агрессивным фанатизмом. Такой национализм, безусловно, достоин всяческого осуждения! Но разве надо, как делает Фритч, отбрасывать в то же время и чувство родины? Ведь это же реальность, такая очевидная для человека, можно сказать, реальность физическая, плотская!

— Да! Чтобы стать подлинным революционером, надо прежде всего порвать все привязанности, вырвать из себя…

— Берегись, — прервал его Жак. — Ты имеешь в виду революционера, тип революционера, каким ты хочешь быть, и теряешь из виду человека, человека вообще, каким его создаёт природа, действительность, жизнь…

А кроме того, разве можно в самом деле уничтожить тот патриотизм сердца, о котором я говорю? Я в этом не уверен. Как бы человек ни старался, он не может вырваться из национального климата, в котором живёт. У него свой врождённый темперамент. И своя этническая конституция. Он привязан к обычаям, к особым формам той цивилизации, которая его обработала. Где бы он ни находился, он сохраняет свой язык. Подожди! Это очень важно: проблема отечества, — в сущности, быть может, не что иное, как проблема языка. Где бы человек ни находился, куда бы ни отправился, он продолжает облекать свою мысль в родные слова и родной строй речи… Оглянись вокруг! Посмотри на наших женевских друзей, на всех этих добровольных изгнанников, которые верят, что отреклись от родной земли и образовали подлинную интернациональную колонию! Посмотри, как они инстинктивно тянутся друг к другу и объединяются в маленькие землячества — итальянские, австрийские, русские. Туземные братские патриотические землячества. Да ты и сам, Ванхеде, со своими бельгийцами!…

Альбинос вздрогнул. Круглые, как у ночной птицы, глаза его, в которых засветился упрёк, остановились на Жаке, затем вновь исчезли под завесой ресниц. Его скромность только подчёркивалась некрасивой наружностью. Но молчание служило ему прежде всего для защиты его веры, более твёрдой, чем его мысль; внешняя робость каким-то удивительным образом сочеталась у него с убеждённостью в своей правоте. Никто, даже Жак, даже Пилот, не имел подлинного влияния на Ванхеде.

— Нет, нет, — продолжал Жак. — Человек может отказаться от родины, но он не может искоренить её в себе. И в такого рода патриотизме нет, в сущности, ничего несовместимого с нашим идеалом революционеров-интернационалистов!… И потому я спрашиваю себя — не будет ли неосторожно поступать, как Фритч, объявлять войну тем факторам, которые свойственны человеческой природе и являются её силой? Я готов даже задать вопрос, не повредим ли мы человеку завтрашнего дня, лишив его этой силы? Он помолчал несколько секунд, потом заговорил другим, нерешительным топом, словно охваченный сомнениями: — Я думаю об этом, но всё-таки не решаюсь это написать. Тем более в рецензии на несколько страниц. Чтобы избежать недоразумений, нужна была бы целая книга. — Он снова замолчал и вдруг добавил: — Впрочем, я и книги такой не напишу… Ибо, в конце концов, я ни в чём твёрдо не уверен! Что мы знаем? Пожалуй, можно представить себе человека без родины. Человек ведь привыкает ко всему. Быть может, он в конце концов приспособится и к такому неполноценному существованию…

Ванхеде отошёл от стола и безотчётно шагнул к Жаку. На его словно бы безглазом лице светилась ангельская радость:

— Он сторицей будет вознаграждён за это!

Жак улыбнулся. Вот за такие порывы он и любил маленького Ванхеде.

— А теперь я вас оставлю, — сказал альбинос.

Жак всё ещё улыбался. Он смотрел на Ванхеде, пока тот шёл к двери, подпрыгивая на каждом шагу, и закрыл её за собою, помахав рукой на прощание.

Хотя ничто более не заставляло его закончить статью, — а может быть, именно поэтому, — Жак с увлечением принялся за работу.

Он всё ещё писал, когда услышал, как часы в вестибюле пробили четыре. Мейнестрель ждал его. Он вскочил с кровати. И сразу же почувствовал, что голоден. Но ему некогда было задерживаться по дороге. В ящике стола у него ещё хранились два пакета шоколада в порошке, который можно было быстро развести в горячей воде. Да и спиртовку он как раз вчера заправил. Пока Жак умывал лицо и руки, в маленькой кастрюльке уже закипела вода. Он выпил, обжигаясь, чашку шоколада и торопливо вышел.

III

Мейнестрель жил довольно далеко от площади Греню, в квартале Каруж, излюбленном многими революционерами, преимущественно русскими эмигрантами. Это был ничем не примечательный квартал на берегу Арвы, по ту сторону площади Пленпале. Предприниматели, нуждавшиеся в свободном пространстве, — торговцы дровами и углём, плавильщики, каретники, паркетчики, орнаментщики, — расположили там свои склады и мастерские; эти строения вдоль широких, насквозь продувавшихся улиц чередовались с островками старых домов, запущенных садов и незастроенных участков.

Дом, в котором жил Пилот, возвышался на углу набережной Шарль-Паж и улицы Каруж, близ Нового моста, — длинное трехэтажное здание, без балконов, с плоскими желтоватыми стенами, принимавшими, однако, под летним солнцем приятный тёплый тон итальянской штукатурки. Стаи чаек пролетали под окнами и носились над высоким берегом Арвы, хотя и неглубокой, но быстрой; она текла стремительно, как горный поток, и покрывала пеной прибрежные скалы.

Мейнестрель и Альфреда занимали в глубине коридора помещение из двух комнат, разделённых узкой прихожей. Одна комната, поменьше, служила кухней, вторая — спальней и кабинетом.

Возле залитого солнцем окна с закрытыми решётчатыми ставнями Мейнестрель, склонившись над раскладным столиком, работал в ожидании прихода Жака. Мелким, лихорадочно-нервным почерком, часто сокращая слова, он набрасывал на бумаге какие-то заметки, которые Альфреда тут же расшифровывала, а затем переписывала на старой пишущей машинке.

В эту минуту Пилот был в комнате один. Альфреда только что встала со стула, на котором она всегда сидела, низенького стула, придвинутого вплотную к стулу Мейнестреля. Пользуясь передышкой в работе своего повелителя, она пошла на кухню, открыла кран и наполнила графин холодной водой. Кисловатый запах компота из персиков, варившегося на лёгком огне газовой плитки, плавал в тёплом воздухе: они питались почти исключительно молочными продуктами и варёными фруктами и овощами.

— Фреда!

Она кончила полоскать кофейное ситечко, которое держала в руках, повесила его сушиться и поскорее вытерла руки.

— Фреда!

— Да…

Она поспешила к нему и быстро села на свой низенький стул.

— Где ты была, девочка? — пробормотал Мейнестрель, проводя рукой по её склонённой шее, под тёмными волосами. Ответа на этот вопрос не требовалось. Он задал его мечтательным голосом, не прерывая работы.

Подняв голову, она улыбалась. Взгляд у неё был тёплый, преданный и спокойный. Глаза с расширенными зрачками выражали готовность всё увидеть, всё понять, всё полюбить; но в них никогда не бывало ни малейшего проблеска настойчивости или любопытства. Казалось, она создана для того, чтобы созерцать и ждать. Как только Мейнестрель начинал в её присутствии думать вслух (что он делал постоянно), она поворачивалась к нему и, казалось, слушала его глазами. Иногда, если мысль была меткой, она высказывала одобрение лёгким движением ресниц. Её присутствие — близкое, молчаливое и внимательное — вот и всё, что ощущал Мейнестрель; но теперь оно было ему не менее необходимо, чем воздух.

Ей было всего двадцать два года; она была на пятнадцать лет моложе его. Никто не мог бы точно сказать, каким образом они нашли друг друга и какого рода союз кроется под внешней формой их совместной жизни. В прошлом году они вместе приехали в Женеву. Мейнестрель был швейцарцем. О ней было известно, что она южноамериканского происхождения, хотя сама она никогда не говорила ни о своей семье, ни о своём детстве.

Мейнестрель продолжал писать. Его лицо, выглядевшее ещё более худым из-за чёрной бородки, остроконечной и коротко подстриженной, наклонялось вперёд. Узкий и словно сдавленный в висках лоб на свету казался выпуклым. Левая рука Мейнестреля лежала на шее Альфреды. Согнувшись, сидя неподвижно, молодая женщина трепетно отдавалась этой ласке, будто сонная кошечка.

Не меняя положения руки, Мейнестрель перестал писать, посмотрел куда-то вдаль и отрицательно покачал головой.

— Дантон говорил: «Мы хотим поднять наверх всё, что находится внизу, и спустить вниз всё, что наверху». Это, девочка, слова политикана. Это не слова революционера-социалиста. Луи Блан, Прудон, Фурье, Маркс никогда не сказали бы так.

Она взглянула на него. Но он на неё не смотрел. Его лицо, устремлённое теперь к верхнему краю окна, где ставни пропускали полоску солнечного света, оставалось бесстрастным. Черты были правильны, но странно безжизненны. Цвет лица, хотя и не болезненный, казался сероватым, словно под кожей текла бесцветная кровь; и губы под коротко подстриженными чёрными усами были точно такого же цвета, как кожа. Вся жизненная сила сосредоточивалась в глазах, маленьких, расположенных странно близко один к другому; зрачки, чёрные-чёрные, занимали всё свободное место в разрезе век, и белок был едва виден; блеск этих глаз был почти невыносим, а между тем они не излучали ни малейшей теплоты. Этот взгляд без оттенков — только блестящий и, казалось, до предела напряжённый и внимательный, был не вполне человеческим; он подавлял и возбуждал; он вызывал в памяти проницательный, дикий и таинственный взгляд некоторых животных, некоторых обезьян.

— Силлогизмы индивидуалистической идеологии… — пробормотал он разом, словно заканчивая какую-то мысль.

Голос его звучал глухо и монотонно. Он почти всегда говорил короткими фразами, словно изрекал пророчества, выталкивая их из себя слабым, хотя и неистощимым дыханием. Его умение проговаривать единым духом целую серию трудных слов, как, например, «силлогизмы индивидуалистической идеологии», — впрочем, чётко выделяя каждый слог, — напоминало искусство скрипача-виртуоза, рассыпающего одним движением смычка целый каскад звуков.

— Классовый социализм не есть социализм, — продолжал он. — Поставить на место одного класса другой — это значит лишь заменить одно зло другим, одно принуждение другим принуждением. В современном обществе страдают все классы. Строй, основанный на наживе, тирания конкуренции, ожесточённый индивидуализм порабощают также и господствующий класс. Он лишь не отдаёт себе в этом отчёта. — Мейнестрель дважды потёр грудь, покашливая, и очень быстро произнёс: — Растворить в бесклассовом обществе путём новой организации труда все без различия здоровые элементы — вот что необходимо, девочка…

Затем он снова принялся писать.

Имя Мейнестреля было связано с первыми шагами авиации. Будучи одновременно лётчиком и инженером-механиком, он принадлежал к тем людям, которых пригласила ШАК[3], строя завод в Цюрихе; и некоторые машины, до сих пор находившиеся в употреблении, носили его имя. В то время его упорные попытки перелететь через Альпы привлекли к нему внимание широкой публики. Однако, раненный в ногу при аварии, не давшей ему завершить перелёт Цюрих — Турин (и чуть не стоившей ему жизни), он оставил профессию лётчика. Затем, вследствие стачек на заводе ШАК, во время которых он смело покинул своё конструкторское бюро, чтобы принять участие в рабочем движении, он внезапно уехал из Швейцарии. Что стало с ним? Не в Восточной ли Европе провёл он эти годы своего безвестного отсутствия? Он был полностью в курсе русских вопросов и несколько раз имел случай показать, что неплохо разбирается в славянских языках; но он знал также и дела Малой Азии и Испании. Он, несомненно, имел личные отношения с большинством влиятельных лиц революционного мира Европы; со многими из них он даже находился в постоянной переписке; но при каких обстоятельствах, с какой целью он сблизился с ними? Он говорил о них с обескураживающей точностью и вместе с тем неопределённостью, всегда в связи с посторонними вещами, как бы дополняя этой информацией споры на общие темы; и когда он приводил какое-нибудь характерное выражение, по-видимому, слышанное им, или рассказывал о событии, свидетелем которого, по-видимому, был, он никогда не давал себе труда разъяснить степень своего участия в данном деле. Его намёки были всегда неожиданны; когда речь шла о фактах, доктринах, личностях, он говорил обоснованно, серьёзным тоном, но становился уклончив и даже явно насмешлив, как только дело касалось его самого.

Тем не менее создавалось впечатление, что он всегда присутствовал там, где происходили какие-либо события, или, по крайней мере, лучше, чем кто-либо, знал какое именно событие произошло тогда-то и там-то, и имел на это свою особую точку зрения, которая позволяла ему делать неожиданные и неопровержимые выводы.

Зачем он приехал в Женеву? «Чтобы найти покой», — сказал он однажды. В течение первых месяцев он жил, чуждаясь всех, избегая эмигрантов, равно как и членов Швейцарской социалистической партии, проводя все дни вместе с Альфредой в библиотеках за чтением и изучением трудов теоретиков революции, не имея, по-видимому, другой цели, кроме повышения своей политической культуры.

Затем однажды Ричардли, молодому женевскому социалисту, удалось привести его в «Локаль», где каждый вечер собиралась довольно пёстрая группа революционеров — швейцарских и иностранных. Понравилась ли ему эта среда? Он там ни разу не раскрыл рта; но на следующий день снова пришёл туда уже без приглашения. И очень скоро его сильная индивидуальность была там признана. В этом сборище теоретиков, осуждённых в данный момент на бездействие и бесплодные споры, мощь его критического ума, никогда не изменявшая ему эрудиция, которая казалась не столько плодом чтения и компиляций, сколько жизненного опыта, безотчётное стремление придавать конкретность любому вопросу, а следовательно, указывать революционной мысли практические цели, дар вскрывать самое существенное в наиболее сложных социальных проблемах и резюмировать эту суть в нескольких запоминающихся формулах, — всё это обеспечило ему исключительное влияние на товарищей по кружку. За несколько месяцев он стал его центром и душой, кое-кто сказал бы — главой. Он появлялся там ежедневно, но тайна, окружавшая его, не разъяснялась, — тайна человека, который намеренно отступает в тень, бережёт себя, «готовится» к чему-то.

— Иди сюда, — сказала Альфреда, пропуская Жака в кухню. — Он работает.

Жак вытирал лоб.

— Не хочешь ли? — предложила она, показывая на графин, в который текла струя воды из крана.

— Ещё бы!

Стакан, который она наполнила, тотчас запотел. Она стояла перед Жаком, держа в руке графин, в обычной для неё скромной и услужливой позе. Её матовое лицо, чуть-чуть припудренное, вздёрнутый носик, детский рот, набухавший, как спелая земляника, когда она складывала губы, чуть-чуть раскосые глаза, наконец чёрная бахрома жёстких лоснящихся волос, закрывавшая ей лоб до самых бровей, делали её похожей на японскую куклу, сфабрикованную в Европе. «А может быть, это ещё из-за её синего кимоно», — подумал Жак. Пока он пил, ему пришёл на память вопрос Пата: «Как ты полагаешь, счастлива ли Альфреда со своим Пилотом?» Он вынужден был признаться себе, что совсем её не знает, хотя она всегда присутствовала при его разговорах с Мейнестрелем. Он привык смотреть на неё не как на живое существо, а скорее как на какую-то необходимую домашнюю принадлежность, точнее говоря — как на частицу Мейнестреля. Сегодня, оказавшись наедине с Альфредой, он впервые обнаружил в себе лёгкое смущение.

— Ещё стакан?

— Пожалуйста.

Его томила жажда после выпитого шоколада. Он подумал, что не завтракал и что вообще питается он нелепо. Внезапно ему пришла в голову странная мысль: «Да потушил ли я спиртовку?» Он напряг память. Но точно вспомнить не смог.

Из-за перегородки раздался голос Пилота:

— Фреда!

— Да… — Она улыбнулась и весело подмигнула Жаку с видом сообщницы, словно хотела сказать: «Какой у меня тут большой капризный ребёнок!» — Иди сюда, — сказала она.

Мейнестрель поднялся. Он приоткрыл ставни и встал перед окном в полосе света. Луч солнца, проникший в комнату, освещал широкую низкую кровать, голые стены и стол, на котором лежали только автоматическая ручка и тоненькая стопка листков.

В серой шерстяной пижаме Мейнестрель казался высоким. Тело его с довольно узкой грудью было стройное, но спина уже начинала сутулиться. Его острый взгляд остановился на Жаке, которому он протянул руку.

— Я побеспокоил тебя, но здесь нам будет удобнее, чем в «Говорильне»… Вот, девочка, тебе работа, — добавил он, вручая Альфреде книгу с вложенной в неё закладкой.

Она послушно взяла машинку, устроилась на полу, спиной к кровати, и начала стучать по клавишам.

Мейнестрель и Жак уселись за стол. Лицо Пилота приняло озабоченное выражение, он откинулся на спинку стула и вытянул вперёд ногу. (После того несчастного случая у него стало плохо сгибаться правое колено; из-за этого он иногда слегка прихрамывал.)

— Досадная история, — сказал он вместо вступления. — Один человек пишет мне, что есть двое, которым мы как будто не должны доверять. Во-первых — Гиттберг.

— Гиттберг? — воскликнул Жак.

— Во-вторых — Тоблер.

Жак молчал.

— Это тебя поразило?

— Гиттберг? — повторил Жак.

— Вот письмо, — продолжал Мейнестрель, доставая конверт из кармана пижамы. — Читай.

— Да, — прошептал Жак, медленно прочитав письмо, содержавшее длинный и холодный обвинительный акт без подписи автора.

— Ты знаешь, какую роль играли Гиттберг и Тоблер в хорватском движении. Они приедут в Вену на съезд. Необходимо, значит, выяснить, насколько можно им доверять. Дело серьёзное. Я не хочу поднимать шум, прежде чем сам не буду убеждён.

— Да, — повторил Жак. Он едва удержался, чтобы не добавить: «Как же вы намерены поступить?» Но он не сказал этого. Хотя на его отношениях с Мейнестрелем лежал отпечаток некоторой товарищеской близости, он всё же инстинктивно соблюдал известную дистанцию, разделявшую их.

Словно предвидя этот вопрос, Мейнестрель заговорил сам:

— Во-первых… (Забота о ясности и точности доходила у него почти до мании, и он нередко начинал фразу с резкого «во-первых», за которым, однако, не всегда следовало «во-вторых».) Во-первых, есть только одно средство, чтобы убедиться окончательно: расследование на месте. В Вене. Расследование, произведённое без лишнего шума. Кем-нибудь, кто не привлекает к себе внимания. Предпочтительно кем-нибудь, кто не состоит ни в какой партии… Однако, — продолжал он, настойчиво глядя на Жака, — кем-нибудь надёжным. Я хочу сказать — таким, на суд которого можно было бы положиться.

— Да, — сказал Жак, удивлённый и втайне польщённый, И тотчас же подумал не без удовольствия: «Кончено с позированием… Тем хуже для Пата». Затем снова, уже во второй раз, ему на ум пришла мысль о спиртовке.

Несколько секунд длилось молчание и слышно было лишь постукивание машинки да отдалённое журчание льющейся из крана воды.

— Ты согласен? — спросил Мейнестрель.

Жак утвердительно кивнул.

— Отправиться надо дня через два, — продолжал Мейнестрель. — Как только соберёшь вещи. И в Вене надо пробыть столько, сколько потребуется. Две недели, если необходимо.

Альфреда на мгновение подняла свой взор на Жака, который, не отвечая, снова кивнул; потом она опять принялась за работу.

Мейнестрель продолжал:

— В Вене у нас есть Хозмер, он тебе поможет…

Он остановился: стучали во входную дверь.

— Пойди открой, девочка… Если Тоблер действительно получил деньги, — сказал он, обернувшись лицом к Жаку, — Хозмер должен об этом знать.

Хозмер был другом Мейнестреля. Он был австриец и жил в Вене. Жак познакомился с ним год назад в Лозанне, куда Хозмер приезжал на несколько дней. Эта встреча произвела на Жака глубокое впечатление. Впервые он столкнулся тогда с одним из тех революционеров, цинично применяющихся к обстоятельствам, для которых все средства хороши, ибо для них и правда важна только конечная цель, и потому они не стыдятся в случае надобности временно принимать то или другое обличье, лишь бы их компромиссы послужили — хоть в самой малой степени — делу революции.

Альфреда вернулась и объявила:

— Это Митгерг.

Мейнестрель повернулся к Жаку и пробурчал:

— Побеседуем ещё в «Говорильне»… Входи, Митгерг, — сказал он, повысив голос.

Митгерг носил под полукружьями бровей большие круглые очки, что придавало его лицу выражение постоянной тревоги. Лицо у него было мясистое, черты — мягкие, несколько расплывшиеся, словно у невыспавшегося ночного гуляки.

Мейнестрель встал.

— В чём дело, Митгерг?

Взгляд Митгерга обошёл комнату, затем остановился на Пилоте, на Жаке, и, наконец, на Альфреде.

— Дело в том, что Жанот только что пришёл в «Локаль», — объяснил он.

«Нет, — сказал себе Жак, — я далеко не уверен, что погасил спиртовку. Очень возможно, что я налил себе чашку и опять поставил кастрюльку на огонь, не потушив его… Потом я выпил шоколад и ушёл… А фитиль, может быть, остался гореть…»

Он молчал и глядел в одну точку.

— Жанот очень хотел видеть вас до своего доклада, ещё до вечера, — продолжал Митгерг. — Но он так измучился в дороге… Он плохо переносит жару…

— Слишком длинная грива… — пробормотала Альфреда.

— Поэтому он пошёл поспать… Но он хотел, чтобы я передал вам его самый горячий привет.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал Мейнестрель совершенно неожиданным для него фальцетом. — Митгерг, милый, нам в высшей степени наплевать на Жанота… Правда, девочка? — Говоря, он положил руку на полное плечо Альфреды и, лаская, перебирал волосы молодой женщины.

— Ты его знаешь? — спросила Альфреда, лукаво взглянув на Жака.

Жак не слушал. Он тщетно искал в памяти какую-нибудь подробность, которая могла бы его успокоить. Кажется, он поставил кастрюльку на пол. Затем, он, конечно, должен был потушить огонь и закрыть спиртовку колпачком. И, однако…

— У него шевелюра, как у старого облезлого льва, — продолжала Альфреда, смеясь. — Этот чемпион антиклерикализма устроил себе причёску на манер соборного органиста!

— Тс-с, девочка, — ласково проворчал Мейнестрель.

Обескураженный Митгерг кисло улыбался. Взъерошенные волосы придавали ему вид человека, готового прийти в ярость. Впрочем, он и в самом деле легко выходил из себя.

Митгерг был уроженец Австрии. Пять лет назад, чтобы избежать военной службы, он покинул Зальцбург, где начал было учиться на фармацевта. Переехав в Швейцарию, — сначала в Лозанну, потом в Женеву, — он закончил там своё профессиональное образование и теперь регулярно, четыре дня в неделю, работал в лаборатории. Но он больше был занят социологией, чем химией. Одарённый изумительной памятью, он всё читал, всё запоминал, всё словно раскладывал по полочкам в своей квадратной голове. К нему можно было обращаться как к справочнику. Товарищи, и в первую очередь Мейнестрель, делали это очень часто. Он был теоретиком революционного насилия. И в то же время человеком чувствительным, сентиментальным, робким и несчастным.

— Жанот уже разъезжал со своим докладом, можно сказать, везде, — продолжал он с важностью. — Он отлично осведомлён в европейских делах. Он приехал из Милана. В Австрии он провёл два дня с Троцким. Рассказывает любопытные вещи. У нас есть план — после доклада свести его в кафе «Ландольт» и заставить разговориться. Вы придёте, не правда ли? — сказал он, взглянув на Мейнестреля, потом на Альфреду. И, повернувшись к Жаку, добавил: — А ты?

— В «Ландольт», может быть, да, — ответил Жак, — но на доклад — нет! — Навязчивая мысль привела его в нервное состояние; кроме того, хотя он уже давно был свободен от всяких религиозных пережитков, антиклерикализм в других людях почти всегда раздражал его. — Уже в самом названии доклада есть что-то ребячески вызывающее: «Доказательства несуществования бога». — Он вынул из кармана зелёную бумажку, напоминавшую проспект. — А его декларация-программа! — воскликнул он, пожимая плечами. Он прочёл высокопарным тоном: — «Я предлагаю вам принять такую систему Мира, которая делает совершенно бесполезным всякое обращение к гипотезе о Духовном Начале…»

— Легко издеваться над стилем, — прервал его Митгерг, вращая круглыми глазами. (Когда он воодушевлялся, его слюнные железы начинали усиленно работать, и слова сопровождались булькающим звуком.) Я согласен, что всё это могло быть изложено наилучшим образом на языке рациональной философии. И всё же не считаю бесполезным повторять всё это снова и снова. Ведь именно благодаря предрассудкам церковники господствовали над людьми в течение веков. Без религии люди не мирились бы так долго с нищетой. Они давно уже восстали бы. И были бы свободны!

— Возможно, — согласился Жак, смяв программу и швырнув её с мальчишеским задором в щель между ставнями. — Возможно, что такая проповедь вызовет сегодня гром аплодисментов, как в Вене, как в Милане… И я готов согласиться, что есть нечто трогательное в этой потребности всё понять и тем самым освободиться от предрассудков, — потребности, в силу которой несколько сот мужчин и женщин, несмотря на жару, собираются в душной накуренной комнате, хотя куда лучше было бы сидеть на берегу озера, и любоваться ночью и звёздами, Но мне самому посвятить целый вечер выслушиванию подобных вещей — нет, это свыше моих сил!

На последних словах его голос внезапно задрожал. Он вдруг представил себе, как пламя скручивает бумаги, разбросанные на столе, как загорается оконная занавеска, — увидел с такой ясностью, что у него перехватило дыхание. Мейнестрель, Альфреда и даже Митгерг, который не отличался наблюдательностью, взглянули на него с удивлением.

— А теперь до свидания, — сказал он отрывисто.

— Ты не пойдёшь с нами в «Локаль»? — спросил Мейнестрель.

Жак уже взялся за дверную ручку.

— Мне нужно сначала зайти домой, — бросил он им.

Дойдя до улицы Каруж, он пустился бегом. На площади Пленпале он увидел отходящий трамвай и вскочил на площадку. Но на остановке у набережной, охваченный нетерпением, выпрыгнул из вагона и побежал через мост.

И только когда он выбрался из улицы Этюв и увидел знакомые дома на площади Греню, общественную уборную и мирный фасад «Глобуса», весь его панический страх испарился, словно по волшебству.

«Ну и дурак же я!» — подумал он.

Теперь он вспомнил, что закрыл фитиль медным колпачком и даже что обжёг себе при этом кончики пальцев. Он чувствовал ещё боль в мякоти большого пальца и осмотрел его, чтобы найти следы ожога. Воспоминание на этот раз было настолько определённым и бесспорным, что он даже не потрудился подняться на четвёртый этаж, чтобы проверить точность своей памяти. Повернув обратно, он снова спустился к Роне.

С моста он увидел на голубом фоне Альп весь старинный, расположенный уступами город — от зелёных, купающихся в воде склонов до башен собора св. Петра. Жак всё твердил про себя: «Вот глупость!…» Несоответствие между незначительностью происшествия и пережитым волнением оставалось для него загадкой. Он припоминал другие случаи такого же рода. Уже не впервые он становился игрушкой своего воображения. «Почему я в такие минуты способен полностью терять контроль над собой? — спросил он себя. — Какая странная и болезненная склонность побуждает меня уступать беспокойству? И не только беспокойству — подозрению…»

Запыхавшись и обливаясь потом, он вскарабкался в гору, не замечая привычных для него переулков, сумрачных и дышавших свежестью, пересечённых площадками и подъездами, которые поднимались между старинных домов с деревянными балконами, словно для того, чтобы взять приступом город.

Незаметно для себя Жак оказался на улице Кальвина. Она шла прямо вверх; торжественная и печальная, она вполне соответствовала своему имени[4]. Отсутствие магазинов, ровная линия фасадов из серого камня, суровых и исполненных достоинства, строгая жизнь, которая невольно представлялась воображению за этими высокими окнами, — всё вызывало мысль о крепком, зажиточном пуританстве. В конце этой мрачной улицы вставала радостным видением залитая солнцем площадь Святого Петра с фронтоном собора, его колоннадой и старыми липами и встречала путника, как награда.

IV

«Воскресенье, — подумал Жак, увидев женщин и детей на паперти собора. — Воскресенье, и уже двадцать восьмое июня… Моё расследование в Австрии продлится, по крайней мере, десять — пятнадцать дней… А сколько ещё нужно успеть сделать до конгресса!»

Этим летом 1914 года он, как и все его товарищи, многого ждал от постановлений по основным проблемам Интернационала, которые должен был принять социалистический конгресс в Вене, назначенный на 23 августа.

Не без удовольствия думал он о миссии, возложенной на него Пилотом. Он любил деятельность: для него она была средством возвыситься в собственном мнении, избегнув при этом угрызений совести. А кроме того, он был рад уехать на несколько дней, чтобы избегнуть бесконечных собраний и споров в тесной комнате.

Живя в Женеве, он почти никогда не мог удержаться от желания закончить день в «Локале». Иногда он только заходил туда на минуту, пожимал руки двум-трём приятелям и тотчас же уходил прочь. В иные вечера, побродив между столиками, он потом уединялся вместе с Мейнестрелем в отдельной комнате; это были его лучшие дни. (Драгоценные минуты дружеской близости, создававшие ему столько завистников: ибо те, у кого за плечами были годы борьбы, те, кто принимал участие в «революционном действии», не могли понять, как может Пилот предпочесть им общество Жака.) Чаще всего он допоздна засиживался в «Локале» в кругу товарищей. Обычно он держался немного отчуждённо, молчал и не принимал участия в спорах. Когда же вмешивался в беседу, то обнаруживал широкий кругозор, стремление всё понять и примирить — качество ума, которое тотчас же придавало разговору необычайный поворот.

В этом космополитическом кружке, как и во всех подобных группировках, он снова встретился с двумя типами революционеров — апостолами и практиками.

Природная склонность влекла его к «апостолам» — будь они социалисты, коммунисты или анархисты. Сам того не сознавая, он чувствовал себя непринуждённо в обществе этих великодушных мистиков, революционность которых исходила из того же источника, что и у него: из врождённой ненависти ко всякой несправедливости. Все они мечтали, подобно ему, о том, чтобы на развалинах существующего мира построить новое, справедливое общество. Их представление о будущем могло различаться в деталях, но чаяния их были одни и те же: новый социальный порядок, мир и братство. Подобно Жаку, — и именно в этом он чувствовал свою близость с ними, — они ревниво охраняли своё внутреннее благородство; тайный инстинкт, ощущение величия общего дела заставляли их подниматься над самими собой, превосходить самих себя. В сущности, их привязанность к революционному идеалу проистекала оттого, что они находили в нём мощный стимул, возбуждающий волю к жизни. В этом отношении «апостолы» невольно оставались индивидуалистами: хотя они и отдали своё существование борьбе за победу общего дела, но бессознательно чувствовали, что в хмельной атмосфере боёв и надежд их личные силы и возможности словно удесятерялись; их темперамент обретал свободу, потому что они посвятили себя великой цели, которая превосходила их.

Но предпочтение, которое Жак оказывал идеалистам, не мешало ему признавать, что, постоянно поглощённые своей единой страстью, они действуют впустую. Истинным ферментом, бродилом революционного теста были «практики». Именно они выставляли чёткие требования и готовили конкретное их осуществление. Их революционные познания были обширны и питались всё новыми данными. Их фанатизм ставил себе ограниченные цели, распределённые по степени важности и отнюдь не химерические. В атмосфере идейной взвинченности, которую поддерживали «апостолы», «практики» были воплощением деятельной веры.

Самого себя Жак не относил с определённостью ни к одной из этих категорий. Очевидно, он меньше отличался от «апостолов», но ясность ума, или, по крайней мере, тяга к точным определениям, желание видеть перед собою конкретную цель, умение понимать ситуацию, людей и связывающие их отношения — всё это могло бы, приложи он к тому некоторые усилия, сделать его недурным «практиком». И кто знает, может быть, при удачном стечении обстоятельств, он сделался бы даже одним из вождей? Не было ли отличительной чертой вождей — соединение политических достоинств «практиков» с мистическим пылом «апостолов»? Некоторые революционные вожди, с которыми Жак сблизился, обладали этим двойным преимуществом: знанием дела (точнее — чувством действительности, настолько всеобъемлющим и вместе с тем глубоким, что они при любых обстоятельствах были способны тотчас же указать, что следует предпринять в связи с данными событиями и как изменить их ход) и авторитетом (притягательной силой, которая сразу же обеспечивала им непосредственное влияние и на людей, и, по-видимому, даже на факты и явления.) А ведь Жак не был лишён ни проницательности, ни авторитета, он обладал также довольно редко встречающейся способностью внушать к себе симпатию и увлекать за собой людей; и если он никогда не стремился развить в себе эти черты, то лишь потому, что, за редким случаем, испытывал инстинктивное отвращение к мысли о том, чтобы влиять на развитие и характер деятельности себе подобных.

Жак часто размышлял о своём странном положении в этом женевском мирке. Оно представало перед ним в различном свете в зависимости от того, рассматривал ли он его по отношению к коллективу или к отдельным личностям.

По отношению ко всей группе он держался, в общем, пассивно. Значило ли это, что он не проявлял никакой активности? Конечно, нет. И это больше всего удивляло его самого. Оказалось, что он в силу обстоятельств взял на себя известную роль, и притом роль довольно неблагодарную: объяснять и оправдывать некоторые духовные ценности, некоторые достижения гуманизма, формы искусства и жизни, которые все вокруг него называли «буржуазными» и которые всеми огульно осуждались. Он же сам, — хотя, так же как и его товарищи, был убеждён, что в области цивилизации буржуазия уже свершила свою историческую миссию, — сам он не доходил до признания необходимости систематического и радикального уничтожения той буржуазной культуры, которая, как он чувствовал, всё ещё пропитывала его насквозь. И он выступал защитником того лучшего и вечного, что было ею создано, проявляя при этом известный интеллектуальный аристократизм, в высшей степени французский, — что глубоко раздражало его противников, но иногда вынуждало их если не пересматривать свои суждения, то, во всяком случае, смягчать безапелляционную форму своих приговоров. Быть может, поэтому они испытывали более или менее сознательное тайное удовлетворение оттого, что в их рядах находился этот перебежчик, который, как они знали, был глубоко предан тому же общественному идеалу, что и они, и присутствие которого среди них как бы освещало идею неизбежной и необходимой революции благословением из того мира, разрушению которого они отдавали себя.

По отношению к отдельным людям — с глазу на глаз — его личная активность принимала совершенно иной размах. Возбудив вначале некоторое недоверие к себе, он приобрёл затем громадное влияние, — разумеется, на лучших. Под его сдержанностью, изысканностью чувств и манер они находили человеческое тепло, которое растопляло их скованность и подогревало доверие. Они обращались с Жаком совсем не так, как обходились друг с другом, с товарищами по коллективу. В свои отношения с ним они вносили оттенок интимности и сердечности. Они делились с ним своими сомнениями, колебаниями. В иные вечера дело доходило до того, что они поверяли ему самое затаённое — свой эгоизм, свои человеческие недостатки и слабости. Возле него они яснее осознавали самих себя и черпали в этом новые силы. Они спрашивали у него совета, как если бы он владел в области внутренней жизни той истиной, которую на самом деле он везде и всегда искал для себя, и, таким образом, сами о том не подозревая, они жестоко смущали его; придавая его личности, его словам большее значение, нежели он хотел, они обязывали его всё время держать себя в руках, молчать, не показывать другим своих ошибок, сомнений, разочарований; они возлагали на него ответственность, которая создавала вокруг него изолирующую зону и безжалостно обрекала его на одиночество. Порою это доводило Жака до отчаяния. «Откуда у меня этот незаслуженный престиж?» — спрашивал он себя. И в таких случаях вспоминал об излюбленной фразе Антуана: «Мы — Тибо… В нас есть нечто такое, что вызывает уважение…» Однако он легко избегал этих ловушек гордости, слишком ясно, увы, сознавая свою слабость, чтобы допустить, что какая-то таинственная сила может излучаться от него.

V

Кафе «Локаль», которое близкие к Мейнестрелю люди называли обычно «Говорильней», укрылось в самом центре верхней части города, на старинной улице Заставы, против собора.

Снаружи здание казалось непривлекательным. То была одна из старых, обветшалых построек, какие ещё уцелели кое-где в этом чинном квартале. Четырехэтажный фасад был покрыт розоватой штукатуркой, потрескавшейся и изъеденной селитрой, и прорезан окнами без ставен, с подъёмными рамами и такими пыльными стёклами, что строение выглядело нежилым. От улицы дом был отделён узким двором, окружённым стенами и заваленным кучами мусора и железного лома, среди которых рос большой куст бузины. Входных ворот более не существовало. Оставшиеся от них каменные столбы были соединены между собой куском цинка, образующим вывеску, где ещё можно было прочесть: «Медеплавильня». Плавильня давно уже выехала, но сохранила за собой дом в качестве товарного склада.

За этим-то необитаемым помещением и скрывался «Локаль». Кафе занимало двухэтажный флигель во втором дворе, невидимый с улицы; туда можно было пройти по сводчатому коридору, пересекавшему из одного конца в другой бывшую плавильню. В нижнем этаже флигеля помещался в своё время каретный сарай. Там жил Монье, мастер на все руки. Верхний этаж состоял из четырёх комнат, расположенных анфиладой, вдоль которой шёл тёмный коридор. Самая дальняя из них представляла собой тесный кабинет, ставший благодаря Альфреде чем-то вроде личной приёмной Пилота. Остальные три комнаты, довольно обширные, служили местом для собраний. В каждой из них стояло по дюжине стульев, несколько скамеек и столов, на которых были разложены газеты и журналы: в «Локале» можно было найти не только социалистическую печать всей Европы, но и значительную часть нерегулярных революционных изданий — иногда выходили один за другим несколько номеров, посвящённых пропаганде, а затем издание приостанавливалось на срок от полугода до двух лет, потому что касса была пуста или редакторы оказывались в тюрьме.

Как только Жак миновал сводчатый коридор и достиг заднего двора, гул оживлённых споров, долетавший из открытых окон верхнего этажа, возвестил ему о том, что сегодня «Говорильня» полна народа.

Внизу на лестнице три собеседника с воодушевлением разговаривали не то по-испански не то по-итальянски. Это были три убеждённых эсперантиста. Один из них, Шарпантье, педагог, нарочно приехавший из Лозанны, чтобы послушать доклад Жанота, редактировал довольно распространённый в революционных кругах журнал: «Леманский эсперантист». Он пользовался любым случаем, чтобы заявлять, что одной из первых потребностей основанного на интернационализме мира будет универсальный язык, что введение эсперанто как вспомогательного средства общения для всех национальностей облегчит людям духовный и материальный взаимообмен; при этом он любил ссылаться на священный авторитет Декарта, который в одном частном письме совершенно определённо выразил пожелание, чтобы был изобретён «универсальный язык», крайне лёгкий для изучения, произношения и письма и — что самое главное — способствующий ясности суждений…»

Жак подал руку всем троим и поднялся наверх.

На площадке лестницы, стоя на четвереньках, Монье приводил в порядок комплект «Форвертс»[5]. По профессии он был официантом. Сказать по правде, он редко занимался своим ремеслом, хотя в любое время года и в любой час носил жилет с глубоким вырезом и целлулоидную манишку; он довольствовался тем, что каждый месяц одну неделю сверхурочно работал в пивной, что обеспечивало ему досуг на остальное время, которое он посвящал исключительно «служению революции». Всем обязанностям он отдавался с одинаковым пылом: занимался по хозяйству, был курьером, размножал листовки, разбирал периодические издания.

В первой комнате, из которой была широко открыта дверь на лестницу, Альфреда и Патерсон разговаривали между собой, стоя одни у окна. В обществе англичанина — Жак ещё раньше заметил это — молодая женщина охотно отказывалась от своей обычной роли молчаливой помощницы; казалось, что при нём она находила себя, своё лицо, которое в других случаях скрывала, — быть может, из робости. Альфреда держала под мышкой портфель Мейнестреля, а в руке — брошюру, из которой она что-то вполголоса читала Патерсону, слушавшему рассеянно, с трубкой в зубах. Он разглядывал склонённое над книжкой лицо, чёрную бахрому волос, тень, которую ресницы отбрасывали на её щёки, удивительную матовую кожу и, наверное, думал: «Вот бы написать эту живую плоть…» Ни тот, ни другая не заметили, что Жак прошёл мимо.

Во второй комнате собралось многочисленное общество. Возле двери сидел папаша Буассони со свисавшим на ляжки животом. Вокруг него стояли Митгерг, Герен и букинист Харьковский.

Буассони пожал руку Жака, не прерывая своей речи:

— Однако… однако… Что же это доказывает? Всё то же самое: недостаточность революционного динамизма… Почему? Слабость мышления! — Он откинулся назад, положив руки на колени, и улыбнулся.

Каждый день он приходил одним из первых. Он обожал споры. Это был француз, бывший профессор естественно-научного факультета в Бордо; занятия антропологией привели его к антропосоциологии, а смелость его лекций в конце концов сделала его подозрительным в глазах университетского начальства, и он нашёл себе пристанище в Женеве. В его наружности была странная особенность: огромная голова и совсем маленькое личико. Широкий лоб, переходящий в лысину, отвислые щёки и несколько подбородков один над другим окаймляли его физиономию рамой лишнего мяса, а в центре, на маленьком пространстве, были сосредоточены все черты лица: глаза, сверкавшие хитростью и добротой, короткий нос с жадными широкими ноздрями, словно чующими добычу, толстые губы, постоянно готовые улыбнуться. Казалось, вся жизнь толстяка сконцентрирована в этой миниатюрной живой маске, затерянной, словно оазис, в пустыне бледного жира.

— Я уже сто раз говорил, — продолжал он, как лакомка, облизывая губы, — борьбу надо вести прежде всего на философском фронте!

Митгерг неодобрительно сверкнул глазами из-за очков. Он покачал взъерошенной головой:

— Действие и мысль должны быть едины!

— Вспомните, что произошло в Германии в девятнадцатом веке… — начал Харьковский.

Папаша Буассони хлопнул себя по ляжкам.

— Вот, вот именно! — сказал он, смеясь, уже предвкушая победу в споре. Пример немцев…

Жак знал заранее всё, что скажет каждый из них: менялся только порядок возражений и аргументов, как расположение пешек на шахматной доске.

В центре комнаты стояли Желявский, Перинэ, Сафрио и Скада, образуя оживлённый квартет. Жак подошёл к ним.

— В капиталистической системе всё тесно переплетено, всё так прочно держится! — заявил Желявский, русский с длинными усами цвета пеньки.

— Вот почему надо только подождать, дорогой Сергей Павлович, — прошептал еврей Скада, с упрямой мягкостью выговаривая слова. — Крушение буржуазного мира совершится само собой…

Скада был израэлит из Малой Азии, человек лет пятидесяти. Крайне близорукий, он носил на крючковатом оливковом носу очки с толстыми, как линзы телескопа, стёклами. Он был очень некрасив: курчавые короткие волосы, словно приклеенные к яйцевидному черепу, огромные уши, но при этом тёплый, задумчивый взгляд, полный неистощимой нежности. Он вёл аскетический образ жизни. Мейнестрель называл Скаду — «мечтательный азиат».

— Как дела? — произнёс глубокий бас, и в то же мгновение тяжёлая рука опустилась Жаку на плечо. — Жарковато, а?

Это появился Кийёф. Он обошёл собравшихся, расточая рукопожатия и возгласы: «Как дела?» Он никогда не дожидался традиционного: «А у тебя как?» И сам отвечал зимой и летом: «Жарковато, а?» (Только сугробы снега на улицах заставили бы его изменить эту формулу.)

— Крушение, быть может, ещё далеко, но оно не-из-беж-но, — повторил Скада. — Время работает на нас. И это позволит нам умереть без сожаления… — Его дряблые веки опустились, и улыбка, ни к кому не обращённая, просто выражавшая его уверенность, медленно проползла по длинным, зашевелившимся, как змеи, губам.

Жан Перинэ выражал ему одобрение короткими и решительными кивками головы:

— Да, время работает!… Везде! Даже во Франции.

Он говорил быстро и громко, ясным голосом; простодушно высказывал всё, что приходило на ум. Его парижское произношение вносило забавную чёрточку в это космополитическое собрание. Ему можно было дать лет двадцать восемь — тридцать. Тип молодого рабочего из провинции Иль-де-Франс: оживлённый взгляд, пробивающиеся усики, выразительный нос, вид опрятный и здоровый. Он был сыном мебельного фабриканта из Сент-Антуанского предместья. Совсем молодым он из-за какой-то романической истории ушёл из семьи, узнал нищету, посещал анархистские кружки, сидел в тюрьме. Преследуемый после стычки с лионской полицией, бежал за границу. Жак очень любил его. Иностранцы держались от Перинэ на известном расстоянии: их смущала его смешливость, его выходки; в особенности оскорбительной казалась его неприятная привычка называть их в разговоре «макаронщик», «колбасник»… Он же не видел в этом ничего обидного: разве не называл он самого себя «парижской штучкой»?

Перинэ повернулся к Жаку, словно призывая его в свидетели:

— Во Франции, даже в среде фабрикантов и заводчиков, новое поколение уже чует, куда дует ветер. Оно чувствует, что, в сущности, всё уже кончено, что масленица не может продолжаться вечно, что скоро земля, рудники, заводы, акционерные общества, средства транспорта — всё неизбежно отойдёт к массам, к обществу трудящихся… Молодые знают это. Не правда ли, Тибо?

Желявский и Скада быстро повернулись к Жаку и бросили на него испытующий взгляд, словно вопрос надо было выяснить срочно и они ожидали его мнения, чтобы принять решение исключительной важности. Жак улыбнулся. Конечно, он не меньше, чем они, придавал значение этим признакам социальных перемен; но меньше, чем они, верил в полезность подобных разговоров.

— Это верно, — согласился он. — Я думаю, что у многих молодых французских буржуа вера в будущее капитализма втайне пошатнулась. Они ещё пользуются благами, которые даёт им эта система, они даже надеются, что её хватит на их век, однако уже не могут жить со «спокойной совестью»… Но и только. Не будем слишком спешить с выводом, что они готовы разоружиться. Я думаю, наоборот, что они будут отчаянно защищать свои привилегии. Они ещё дьявольски сильны! К тому же они располагают ещё одним печальным преимуществом: молчаливой покорностью большинства тех несчастных, которых они эксплуатируют!

— А кроме того, — сказал Перинэ, — они ещё держат в своих лапах все командные посты.

— Они не только фактически их держат, — продолжал Жак, — но в настоящий момент почти что имеют некоторое право их занимать… Ведь, в конце концов, где найдёшь…

— «Воспоминания пролетария»! — заревел внезапно Кийёф. Он остановился в глубине комнаты перед столом, где букинист Харьковский, исполнявший обязанности библиотекаря, каждый вечер раскладывал поступавшие с почты газеты, журналы, книги. Видны были только его склонённая голова и массивные плечи, трясущиеся от смеха.

Жак закончил фразу:

— …где найдёшь за короткий срок достаточное количество образованных людей, специалистов, способных занять их места? Почему ты улыбаешься, Сергей?

Желявский с минуту смотрел на Жака смеющимся и сердечным взглядом.

— В каждом французе, — сказал он, покачивая головой, — сидит скептик и спит только вполглаза…

Кийёф повернулся на каблуках. Он окинул взглядом различные группы собравшихся и направился прямо к Жаку, потрясая новенькой брошюрой.

— «Эмиль Пушар. Детские воспоминания пролетария»… Что это такое, скажите на милость, а?

Он смеялся, таращил глаза, выставляя вперёд свою жизнерадостную физиономию и заглядывал всем по очереди в лицо с комическим негодованием, которое он шутки ради немного преувеличивал.

— Ещё один незадачливый товарищ, а?… Олух, решающий «проблемы»! Писака, который приспосабливает свою книжонку к уровню пролетариата!

Кийёфа называли то «Трибуном», то «Сапожником».

Он был родом из Прованса. После многих лет плавания в торговом флоте, перепробовав двадцать профессий во всех средиземноморских портах, он осел в Женеве. В его сапожной мастерской вечно толпились безработные активисты, находившие там в часы, когда «Локаль» был закрыт, зимой — жарко натопленную печь, летом — прохладительные напитки и во всякое время года — табак и оживлённые споры.

Его певучий голос южанина обладал способностью увлекать людей, и он, не отдавая себе в том отчёта, пользовался этим на редкость успешно. Нередко на массовых собраниях он молча просиживал два часа, скорчившись на скамейке, но вдруг под конец вскакивал на трибуну и, не высказывая ничего нового, одной лишь магией своего красноречия делал убедительными чужие идеи, воодушевлял всех несколькими фразами и заставлял принимать решения, для которых не могли собрать большинство голосов самые искусные ораторы. В таких случаях трудно бывало остановить это щедрое словоизвержение, потому что его безудержный порыв, звучность голоса, чувство, будто в нём возникает некий ток и от него распространяется по залу, — всё это доставляло ему физическое наслаждение, такое острое, что он никак не мог им насытиться.

Он перелистывал книжку, пробегая глазами названия глав и водя толстым указательным пальцем по строкам, как ребёнок, читающий по складам:

— «Семейные радости»… «Теплота домашнего очага»… Вот, шкура! — Он закрыл книгу и вдруг, раскачав её в руке и согнув колени, точным движением игрока в кегли, швырнул её на стол. — Слушай, — сказал он, снова обращаясь к Жаку, — я тоже хочу написать свои воспоминания. Почему бы нет? Ведь и у меня были свои семейные радости! И воспоминания детства у меня есть! И даже столько, что хватит одолжить тем, у кого их нет!

Другие группы, привлечённые раскатами его голоса, уже приближались к нему; выходки Трибуна имели свойство время от времени разряжать атмосферу этих дискуссий в тесном кругу.

Он оглядел свою аудиторию, прищурив глаза, и начал очень искусно, приглушённым голосом, конфиденциальным тоном:

— Квартал Эстак в Марселе все знают, верно? Ну, так вот, мы жили вшестером в конце переулка на Эстаке. Две комнаты, да такие, что обе уместились бы в половине этой. А одна была без окон… Отец поднимался при свечах, на холодном рассвете, и вытаскивал меня из груды тряпок, в которых я спал вместе с братьями, потому что он не любил, чтобы храпели, когда он уже встал. Вечером, очень поздно, он возвращался полупьяный, измученный, бедняга, катаньем бочек по портовой набережной. Мать, постоянно больная, тряслась над каждым грошом. Она боялась отца не меньше, чем мы. Её тоже целый день не было дома, — не знаю точно, кажется, она работала поденно по хозяйству в городе… Я был сфабрикован первым по счёту, — такая мне выпала честь! — потому нёс ответственность за троих малышей. И давал же я им тумаков, любо было посмотреть, когда они меня выводили из себя своим хныканьем, сопливыми носами, своими ссорами… И ни ложки горячего супа за весь день! Ломоть хлеба, луковица, дюжина оливок, иногда кусочек сала. Ни вкусной еды, ни доброго слова, ни развлечений — ничего. С утра до вечера шляйся по улице, дерись друг с другом из-за каждого гнилого апельсина, найденного в канаве… Мы вылизывали раковины от устриц, брошенные бездельниками, которые смаковали их, запивая стаканчиком белого вина, на тротуаре… В тринадцать лет мы уже путались с девчонками за заборами на пустырях… Вот шкура! Мои семейные радости!… Холод, голод, несправедливость, зависть, возмущение… Меня отдали в ученики к кузнецу, который платил мне пинками в зад. Пальцы постоянно обожжены раскалённым железом, в голове жар от углей, а руки разламываются от кузнечных мехов!…

Он повысил тон, его голос стал вызывающим и дрожал от удовольствия. Быстрым взглядом окинул он своих слушателей, как бы говоря: «Мне тоже есть что порассказать из воспоминаний детства!»

Жак поймал смеющийся взгляд Желявского. Русский сдержанным движением руки остановил Кийёфа и спросил:

— Как ты пришёл в партию?

— Это было давно, — сказал Кийёф. — Службу я проходил во флоте. Мне посчастливилось попасть в одну каюту с двумя парнями, которые знали, они занимались пропагандой. Я начал читать, учиться. Другие тоже. Мы давали друг другу книжки, спорили… Грызлись порядком… А через полгода у нас составилась целая группа… Когда я расстался с ними, я уже понял: я стал человеком…

Он замолчал, потом, глядя прямо перед собою в пространство, продолжал:

— Мы составляли целую группу… Целый отряд «твердокаменных». Что с ними сталось? Они-то не пишут воспоминаний, эти ребята! Как поживаете, красавицы? — закричал он, галантно повернувшись к двум подошедшим молодым женщинам. — Жарковато, а?

Круг расширился, чтобы дать место вновь пришедшим — швейцаркам Анаис Жюлиан и Эмилии Картье. Одна была учительницей, другая — сестрой милосердия от Красного Креста. Они жили в одной квартире и обычно вместе приходили на собрания. Анаис, учительница, говорила на нескольких языках и печатала в газетах переводы иностранных революционных статей.

Они были совершенно не похожи друг на друга. Младшая, Эмилия, была маленькая, полная брюнетка; её лицо, обрамлённое голубой вуалью, которая так ей шла, что она никогда с ней не расставалось, было молочно-розовым — как у английского бэби. Всегда весёлая, слегка кокетливая; оживлённые движения, язычок бойкий, но не злой. Больные обожали её. Кийёф тоже. Он преследовал её полуотеческими поддразниваниями. С неподражаемой серьёзностью он объяснял: «Она не то чтобы красива, но, чёрт возьми, умеет себя подать!»

Другая, Анаис, была тоже брюнетка, с грубоватым лошадиным лицом, скуластая и румяная. Но и та и другая производили впечатление какого-то равновесия, какой-то словно излучавшейся от них внутренней силы — того благородства, которое свойственно людям, не знающим разлада между тем, что они думают, что представляют собой и что делают.

Разговор возобновился.

Мечтательный Скада говорил о справедливости.

— Вносить как можно больше справедливости во все свои отношения с другими людьми, — проповедовал он со свойственной ему вкрадчивой мягкостью. — Это и есть то самое, что необходимо для умиротворения человечества.

— Как же! — вмешался Кийёф. — Твоя справедливость — я, не задумываясь, голосую за неё! Но не в этом дело!… Чтобы установить мир во всём мире, слишком рассчитывать на неё не приходится: нет на свете больших кляузников и ябедников, чем какой-нибудь вредный тип, помешанный на справедливости!

— Ничего нет прочного без любви, — прошептал маленький Ванхеде, остановившийся возле Жака. — Мир — это дело веры… веры и милосердия… — Несколько секунд он стоял неподвижно, потом удалился с загадочной улыбкой на губах.

Жак заметил Патерсона и Альфреду, которые шли через комнату, продолжая вполголоса беседовать между собой. Они неторопливо направлялись в другой зал, где должен был находиться Мейнестрель. Молодая женщина казалась рядом с англичанином совсем миниатюрной. Длинный и гибкий, с трубкой в зубах, он наклонялся к ней на ходу. Тонкие черты гладко выбритого лица, светлая кожа, всегда хороший покрой костюма, как бы ни был он изношен, делали внешность Патерсона более изысканной, чем у товарищей. Альфреда, проходя мимо группы Жака, обратила к ним свой глубокий взгляд, в котором иногда, как и в эту минуту, неожиданно вспыхивали искры, как будто от тайного огня, говорившего о том, что ей уготована какая-то героическая судьба.

Патерсон улыбнулся Жаку. У него был воодушевлённый и счастливый вид, что ещё более молодило его.

— Ричардли мне отдал всё это, — воскликнул он с мальчишеской живостью, протягивая Жаку початую пачку табака. — Сделай себе папиросу, Тибо!… Не хочешь?… Напрасно… — Он вдохнул в себя дым и с наслаждением выпустил его через ноздри. — Уверяю тебя, друг, табак — вещь поистине восхитительная!…

Жак с улыбкой проводил их взглядом. Затем, в свою очередь, машинально направился к двери, за которой они только что скрылись, но остановился на пороге и оперся о косяк.

Из-за двери доносился голос Мейнестреля, сухой и резкий, с саркастической интонацией на концах фраз.

— Конечно, я не собираюсь принципиально отказываться от «реформ»! Борьба за реформы может в некоторых странах стать боевой программой. Благосостояние, достигнутое пролетариатом, может, поднимая его уровень, в известной мере содействовать его революционному воспитанию. Но ваши «реформисты» воображают, что реформы есть основное средство достижения цели. Между тем это лишь одно из средств среди множества других! Ваши реформисты воображают, что социальное законодательство и экономические завоевания, повышая уровень жизни пролетариата, одновременно и неуклонно повышают его общественную активность… Но это ещё вопрос! Они воображают, что одних реформ достаточно, чтобы приблизить час, когда пролетариату стоит лишь захотеть, и политическая власть сама свалится ему в руки. Но это ещё вопрос!… Никакие роды не обходятся без великих мук!

— Не бывает революции без бурного кризиса, без Wirbelsturm![6] — сказал чей-то голос. (Жак узнал немецкий выговор Митгерга.)

— Ваши реформисты жестоко ошибаются, — продолжал Мейнестрель — Ошибаются вдвойне: во-первых, потому, что переоценивают силы пролетариата, во-вторых, потому, что переоценивают возможности капитала. Пролетариат ещё очень далёк от той степени зрелости, которую они ему приписывают. У него нет ни достаточной спайки, ни достаточно зрелого классового сознания, ни… так далее — для того, чтобы перейти в наступление и завоевать власть! Что же касается капитала — ваши реформисты воображают, что если он идёт на уступки, значит, он даст себя проглотить по кускам, от реформы к реформе. Это абсурд! Его контрреволюционность, решимость, сопротивляемость не ослабели. Его макиавеллизм непрестанно готовит контрнаступление. Неужели вы думаете, будто он не знает, что делает, соглашаясь на реформы, которые подсказывают ему официальные партийные вожди, — ведь это расслаивает трудящихся и тем самым разрушает единство рабочего класса! И так далее… Конечно, я знаю, что капитал глубоко расколот изнутри; я знаю, что, несмотря на некоторые внешние признаки обратного, капиталистические противоречия всё возрастают! Но тем больше оснований полагать, что, прежде чем дать себя сбросить, капитал пустит в ход все имеющиеся в его распоряжении козыри. Все! И один из тех, на которые он, правильно или нет, рассчитывает больше всего, — это война! Война, которая разом должна вернуть ему позиции, отнятые социальными завоеваниями! Война, которая должна ему позволить разъединить и парализовать пролетариат!… Во-первых, разъединить — потому что нельзя сказать, будто пролетариату в целом недоступны патриотические чувства; война противопоставит значительные массы националистически настроенного пролетариата массам, сохранившим верность Интернационалу… Во-вторых, парализовать, — потому что с обеих сторон фронта наиболее сознательная часть трудящихся будет уничтожена на полях сражений; а оставшиеся будут либо деморализованы — в побеждённой стране, либо их легко будет парализовать и усыпить — в стране победившей…

VI

— Уж этот Кийёф! — послышался совсем рядом голос Сергея Желявского.

Заметив, что Жак отошёл от собравшихся, он последовал за ним.

— Смешно видеть, как глубоко сидит в нас всё, что заложено с детства… Не правда ли? — Он казался ещё более отрешённым, чем обычно. — А ты, Тибо, — спросил он, — как ты стал (он поколебался назвать Жака революционером)… как ты пришёл к нам?

— О, я!… — произнёс Жак, чуть улыбнулся и подался назад, как будто уклоняясь от ответа.

— А я, — подхватил Желявский с радостной решимостью робкого человека, который уступил наконец искушению поговорить о самом себе, — я хорошо помню, как всё это шло одно за другим, с самого моего бегства из гимназии. Однако мне кажется, что я уже тогда был хорошо подготовлен… Первый толчок я получил гораздо раньше… В раннем детстве…

Говоря, он сжимал и разжимал кулаки, и, наклонив голову, рассматривал свои руки, белые, немного пухлые руки с короткими, квадратными на концах пальцами. Вблизи заметно было, что кожа на его висках и вокруг глаз испещрена мелкими морщинками. У него был длинный, торчащий вперёд нос с плоскими ноздрями, похожий на долото, который ещё больше выделялся из-за косой линии бровей и убегающего назад лба. Огромные светлые усы, каких никто не носил, казались сделанными из какого-то неизвестного невесомого вещества; они развевались по ветру, лёгкие, как вуаль, зыбились, как та облакоподобная борода, какую можно наблюдать у некоторых дальневосточных рыб.

Он легонько подтолкнул Жака в уголок, за газетным столом, где они оказались одни.

— Отец у меня, — продолжал он, не глядя на Жака, — управлял большим заводом, который сам же он и построил в родовом поместье, в шести верстах от Городни[7]. Я всё прекрасно помню… Но, знаешь, я об этом никогда не думаю, — сказал он, поднимая голову и уставив на Жака ласковый взгляд. — Почему же сегодня?…

Жак умел слушать внимательно, серьёзно и сдержанно, и товарищи постоянно изливали ему свою душу. Желявский улыбнулся ещё шире.

— Забавно всё это, не правда ли? Я вспоминаю наш большой дом, и садовника Фому, и маленький посёлок на опушке, где жили рабочие… Прекрасно помню себя совсем ещё ребёнком, я вместе с матерью присутствовал на церемонии, которая повторялась каждый год, — кажется, в именины отца. Это было на заводском дворе; отец стоял один за столом, на котором было блюдо с кучей серебряных рублей. И все рабочие проходили мимо него, один за другим, молчаливые, с согнутой спиной. И каждому отец давал монету. А они один за другим брали его руку и целовали… Да, в те времена так водилось у нас в России; и я уверен, что в некоторых губерниях так делается и теперь, в 1914 году… Мой отец был очень высок ростом и широк в плечах, всегда держался прямо; я его боялся. Может быть, и рабочие тоже… Вспоминаю, что после завтрака, в десять часов, когда отец надевал в передней шубу и шапку, чтобы идти на завод, я видел, как он каждый раз вынимал из ящика пистолет и разом, вот так, засовывал его в карман! Он никогда не выходил без палки, большой свинцовой палки, очень тяжёлой, которую мне трудно было поднять, а он, посвистывая, вертел её между двумя пальцами… — Почувствовав, что увлёкся воспоминаниями об этих подробностях, Желявский улыбнулся. — Мой отец был очень сильный человек, — продолжал он после краткой паузы. — Из-за этого он и внушал мне страх, но я и любил его за это. И со всеми рабочими было, как со мной. Они боялись его, потому что он был твёрд, деспотичен, а если надо было, даже жесток. Но и любили его за силу. А кроме того, он был справедлив; безжалостен, но очень справедлив!

Он снова остановился, как будто охваченный запоздалым сожалением; но, успокоенный вниманием Жака, возобновил свой рассказ:

— Затем однажды всё в доме расстроилось. Входили и выходили какие-то люди в форме… Отец не пришёл к обеду. Мать не хотела садиться за стол. Хлопали двери. Слуги бегали по коридорам. Мать не отходила от окна… Я слышал слова: «стачка», «бунт», «полицейский наряд»… И вдруг внизу закричали. Тогда я просунул голову сквозь лестничные перила и увидел длинные носилки, покрытые грязью и снегом, и на них — что я увидел? — отца, в разодранной шубе, с обнажённой головой… отца, ставшего вдруг совсем маленьким, — он лежал какой-то скрюченный, и рука у него свисала… Я заревел. Но мне накинули на голову салфетку и вытолкали на другую половину дома к горничным, которые читали перед иконами молитвы и болтали, как сороки… В конце концов я тоже понял… Это было дело рабочих, тех, которых я видел, когда они, сгибая спины, проходили перед отцом и целовали ему руку; это были рабочие, те самые, и в этот день они больше не захотели целовать руку и получать рубли… И они сломали машины и сами стали сильнее всех! Да, рабочие! Сильнее отца!

Больше он не улыбался. Он крутил кончики своих длинных усов и свысока, с торжественным видом смотрел на Жака.

— В этот день, дорогой мой, всё для меня переменилось: я перестал быть сторонником отца, я стал на сторону рабочих… Да, в тот самый день… Впервые я понял, как это огромно, как прекрасно — масса приниженных людей, которые вдруг выпрямляют спину!

— Они убили твоего отца? — спросил Жак.

Желявский разразился смехом, как мальчишка.

— Нет, нет… Только синяки от побоев, так, пустяки, почти ничего… Только после этого отец уже не был больше управляющим. Он так и не вернулся на завод. Жил с нами, пил водку и беспрестанно мучил мою мать, слуг, крестьян… Меня отдали в гимназию, в город. И я уже не возвращался домой… А два или три года спустя мать написала мне однажды, что надо молиться и горевать, потому что отец умер.

Он стал снова серьёзен. И очень быстро, словно для себя самого, добавил:

— Однако я уже больше не молился… И вскоре за тем я бежал…

Несколько минут оба молчали.

Жак опустил глаза и вдруг подумал о своём собственном детстве. Он вновь увидел дом на Университетской улице; он ощущал затхлый запах ковров и обоев, специфический тёплый запах отцовского кабинета, как тогда, когда он вечером возвращался из школы… Снова видел старую мадемуазель де Вез, семенящую по коридору, и Жиз, шалунью Жиз, с круглым лицом и прекрасными, дышащими верностью глазами… Видел класс, уроки, перемены… Вспоминал дружбу с Даниэлем, подозрения учителей, безрассудный побег в Марсель, и возвращение домой вместе с Антуаном, и отца, который ожидал их тогда, стоя в передней под люстрой в своём сюртуке… А потом — проклятое заточение в исправительной колонии, камера, ежедневные прогулки под надзором сторожа… Невольная дрожь пробежала у него по спине. Он поднял веки, глубоко вздохнул и огляделся вокруг.

— Смотри-ка, — сказал он, выходя из угла, где они находились, и отряхиваясь, словно собака, вылезшая из воды, — смотри вот Прецель!

Людвиг Прецель и его сестра Цецилия только что вошли. Они пытались ориентироваться среди различных групп, как вновь прибывшие, ещё плохо знакомые с обстановкой. Заметив Жака, оба разом подняли руки и спокойно направились к нему.

Они были одинакового роста, темноволосые и до странности похожие друг на друга. И у брата и у сестры на круглой, несколько массивной шее красовалась античная голова с неподвижными, но отчётливо вылепленными чертами, стилизованная голова, казалось, не столько созданная природой, сколько изваянная по классическому канону: прямой нос продолжал вертикальную линию лба без малейшего изгиба на переносице.

Взгляд почти не оживлял эту скульптурную маску; разве что глаза Людвига светились чуть живее, чем глаза его сестры, в которых вообще не отражалось никакое человеческое чувство.

— Мы вернулись вчера, — объяснила Цецилия.

— Из Мюнхена? — спросил Жак, пожимая протянутые ему руки.

— Из Мюнхена, Гамбурга и Берлина.

— А прошлый месяц мы провели в Италии, в Милане, — добавил Прецель.

Маленький брюнет с неровными плечами, проходивший в эту минуту мимо них, остановился, и лицо его просияло.

— В Милане? — произнёс он с широкой улыбкой, обнажившей прекрасные лошадиные зубы. — Ты видел товарищей из «Avanti»?

— Ну конечно…

Цецилия повернула голову:

— Ты оттуда?

Итальянец сделал утвердительный жест и повторил его несколько раз, смеясь.

Жак представил его:

— Товарищ Сафрио.

Сафрио было, по крайней мере, лет сорок. Он был невысокий, коренастый, с довольно неправильными чертами. Прекрасные глаза — чёрные, бархатные, сверкающие — освещали его лицо.

— Я знал твою итальянскую партию до 1910 года, — заявил Прецель. — Она была, правду сказать, одна из самых жалких. А теперь мы видели стачки Красной недели![8] Невероятный прогресс!

— Да! Какая мощь! Какое мужество! — вскричал Сафрио.

— Италия, — продолжал Прецель поучительным тоном, — конечно, много извлекла из примера организационных методов германской социал-демократии. Поэтому итальянский рабочий класс теперь сплочён и даже хорошо дисциплинирован, он действительно готов идти во главе! В особенности сельский пролетариат там сильнее, чем в любой другой стране.

Сафрио смеялся от удовольствия.

— Пятьдесят девять наших депутатов в палате! А наша печать! Наша «Аванти»[9]! Тираж — более сорока пяти тысяч для каждого номера! Когда же ты был у нас?

— В апреле и мае. На Анконском конгрессе.

— Ты их знаешь — Серрати, Веллу?

— Серрати, Веллу, Баччи, Москаллегро[10], Малатесту[11]…

— А нашего великого Турати[12]?

— Да ведь он же реформист!

— А Муссолини? Он-то не реформист, нет! Настоящий! Его ты знаешь?

— Да, — отвечал лаконически Прецель с неуловимой гримасой, которой Сафрио не заметил.

Итальянец продолжал:

— Мы жили вместе в Лозанне — Бенито и я. Он ждал амнистии, чтобы получить возможность вернуться к нам… И каждый раз, когда он приезжает в Швейцарию, он навещает меня. Вот и зимой…

— Ein Abenteurer [13] — прошептала Цецилия.

— Он из Романьи, как и я, — продолжал Сафрио, обводя всех смеющимся взглядом, в котором мерцала искра гордости. — Романец, друг и брат по детским забавам… Его отец содержал таверну в шести километрах от нашего дома… Я хорошо знал его… Один из первых романских интернационалистов! Надо было его послушать, когда он в своей таверне произносил речи против попов, против «патриотов»! А как он гордился сыном! Он говорил: «Если когда-нибудь мы с Бенито захотим, все правительственные гадины будут раздавлены!» И глаза у него сверкали, точь-в-точь как у Бенито… Какая сила у него в глазах, у Бенито! Правда?

— Ja, aber er gibt ein wenig an[14], — прошептала Цецилия, повернувшись к Жаку, который улыбнулся.

Лицо Сафрио помрачнело:

— Что это она говорит о Бенито?

— Она сказала: «Er gibt an…»[15] Любит пускать пыль в глаза, — объяснил Жак.

— Муссолини? — воскликнул Сафрио. Он кинул в сторону девушки гневный взгляд. — Нет! Муссолини — настоящий, чистый! Всегда был антироялист, антипатриот, антиклерикал. И даже великий condottiere!..[16] Настоящий революционный вожак!… И при этом всегда трезвый реалист… Сначала действие, а теория — потом!… В Форли во время стачек он как дьявол носился по улицам, по митингам, везде! И уж он-то умеет говорить! Никаких пустых рассуждений! «Делайте это, делайте то!» А как он был доволен, когда развинтили рельсы, чтобы остановить поезд! Все действительно энергичные выступления против триполитанского похода[17] — всё было сделано благодаря его газете, благодаря ему! Он в Италии — душа нашей борьбы! А на страницах «Аванти» он каждый день вдохновляет массы революционной furia![18] У королевского правительства нет врага сильнее, чем он! Если социализм вдруг приобрёл у нас такую мощь, то это может быть principalemente[19]заслуга Бенито! Да! Его всюду и везде видели в этот месяц! Красная неделя! Как он взялся за дело! Ах, per Bacco[20], если бы только прислушались к его газете! Ещё несколько дней — и вся Италия запылала бы! Если бы Конфедерация труда[21] не испугалась и не прервала стачку, — это было бы началом гражданской войны, крушением монархии! Это была бы итальянская революция!… У нас, Тибо, в Романье, товарищи однажды вечером провозгласили республику! Si, si![22] — Он намеренно повернулся спиной к Цецилии и Прецелю и обращался только к Жаку. Потом опять улыбнулся и придал своему голосу оттенок ласковой суровости: — Берегись, Тибо, не верь всему, что слышишь!

Затем он слегка пожал плечами и удалился, не поклонившись обоим немцам.

Наступило короткое молчание.

Альфреда и Патерсон оставили открытой дверь комнаты, где находился Мейнестрель. Его не было видно, но временами доносился его голос, хотя он и не повышал тона.

— А у вас, — спросил Желявский у Прецеля, — дела идут хорошо?

— В Германии? Всё лучше и лучше!

— У нас, — заявила Цецилия, — двадцать пять лет назад был всего один миллион социалистов. Десять лет назад их было два миллиона. А сегодня — четыре миллиона!

Она говорила не спеша, почти не шевеля губами, но вызывающим тоном, и её тяжёлый взгляд переходил попеременно с Жака на русского и обратно. Глядя на неё, Жак вспоминал всегда о гомеровской Юноне, о волоокой Гере.

— Несомненно, — сказал он примирительным тоном. — За двадцать лет социал-демократия накопила огромный созидательный опыт. Организационный талант, который проявили её вожди, прямо удивителен… Быть может, остаётся только задать вопрос, не стал ли революционный дух — как бы это сказать? — мало-помалу слабеть в немецкой партии… Как раз из-за этих усилий, направленных единственно лишь на организационную сторону дела…

Прецель взял слово:

— Революционный дух?… Нет, нет, на этот счёт будь спокоен! Надо сначала организоваться, чтобы стать силой!… У нас не только идеология, но и реализм. И это лучше всего!… Если все последние годы, — я имею в виду особенно тысяча девятьсот одиннадцатый и двенадцатый годы, — в Европе был сохранён мир, то благодаря кому? И если сегодня можно надеяться, что мы надолго избежали опасности великой европейской войны, то благодаря кому? Тому же немецкому пролетариату! Весь мир знает об этом. Ты говоришь: созидательный опыт социал-демократии. Это ещё больше, чем ты думаешь. Это — монументальное сооружение. Оно стало поистине государством в государстве. Каким же образом? В значительной мере благодаря могуществу нашей парламентской фракции. Наше влияние в рейхстаге непрерывно растёт. Если завтра пангерманцы позволят себе вылазку вроде Агадира[23], то будут протестовать уже не только двести тысяч манифестантов в Трептов-парке, но и все социалистические депутаты рейхстага! А с ними — все левые элементы нашей страны!

Сергей Желявский внимательно слушал.

— Однако, когда проходил новый закон о вооружениях, ваши депутаты голосовали за!

— Простите, — сказала Цецилия, поднимая кверху указательный палец.

Брат прервал её:

— Ах! Надо же понимать тактику, Желявский, — сказал он, высокомерно улыбаясь. — тут две вещи, совершенно различные: есть die Militärvorlage, закон о вооружениях, и есть die Wehrsteuer, закон, отпускающий кредиты, чтобы реализовать этот закон. Социал-демократы сначала голосовали против первого закона, а затем, когда этот закон был, несмотря ни на что, принят рейхстагом, они голосовали за закон о кредитах. И это была хорошая тактика… Почему?… Потому, что в этом законе было новое для нашего рейха, нечто чрезвычайно для нас нужное: прямой общеимперский налог на крупные состояния! Нельзя было упустить такой случай! Потому, что в этом действительно заключалась новая социальная победа пролетариата!… Теперь понимаешь? А доказательством того, что наши депутаты остаются непреклонны по отношению к Militarismus[24], служит то, что каждый раз, когда они имеют возможность голосовать против внешней политики канцлера, они её единодушно отвергают!

— Это верно, — согласился Жак. — Однако…

Он замялся.

— Однако? — спросил с интересом Желявский.

— Однако? — повторила Цецилия.

— Ну… как вам сказать? В Берлине я имел возможность познакомиться с вашими социалистическими депутатами рейхстага, и у меня создалось впечатление, что их борьба против милитаризма остаётся в общем довольно платонической… Я говорю не о Либкнехте, конечно, а о других. Большая часть из них явно не стремится к тому, чтобы вырвать корень зла, чтобы открыто подорвать дух подчинения немецких масс военщине… У меня создалось впечатление, — как бы это сказать? — что, несмотря ни на что, они все до ужаса немцы… Убеждённые в исторической миссии пролетариата, само собой разумеется, но убеждённые прежде всего в исторической миссии немецкого пролетариата. И они не заходят так далеко в своём интернационализме и антимилитаризме, как мы, во Франции.

— Конечно, — сказала Цецилия, и веки её на мгновение опустились, скрывая взгляд.

— Конечно, — повторил Прецель тоном вызывающего превосходства.

Желявский поспешил вмешаться.

— Ваши буржуазные демократии, — заметил он, лукаво улыбаясь, — терпят социалистов в своих парламентах именно потому, что они прекрасно знают, что социалист в правительстве никогда не бывает по-настоящему опасным социалистом…

Митгерг, Харьковский и папаша Буассони на другом конце комнаты встали и подошли к говорившим.

Прецель и Цецилия пожали им руки.

Желявский тихо покачивал головой, по-прежнему улыбаясь.

— Знаешь ли, что я думаю? — сказал он, повернувшись на этот раз к Жаку. — Я думаю, что для порабощения масс ваши демократические режимы — ну, все ваши республики и парламентские монархии — это орудия, быть может, столь же ужасные и ещё более коварные, чем наш постыдный царизм…

— Поэтому, — резко заявил Митгерг, который всё слышал, — прав был Пилот, когда однажды вечером сказал: «Борьба против демократии всеми средствами, вплоть до кровопролития — вот первостепенная задача революционного действия!»

— Простите, — возразил Жак. — Прежде всего Пилот имел в виду только Россию, русскую революцию; и говорил он, что русская революция должна была не начинать с буржуазной демократии, а сразу стать пролетарской… А потом, не будем преувеличивать: можно всё-таки с пользой работать и в рамках демократического строя… Например, Жорес… Всё, что социалисты уже завоевали во Франции и ещё более в Германии…

— Нет, — сказал Митгерг, — революция или эмансипация в рамках демократического строя — это две разные вещи! Во Франции вожди стали наполовину буржуа. Они утратили чистоту революционного духа!

— Послушаем немножко, что говорят рядом, — прервал Буассони, лукаво подмигивая в сторону открытой двери.

— Мейнестрель там? — спросил Прецель.

— Разве ты не слышишь его? — сказал Митгерг.

Они замолчали и прислушались. Голос Мейнестреля звучал однообразно и чётко.

Желявский взял Жака под руку.

— Пойдём, послушаем и мы тоже…

VII

Жак выбрал себе место рядом с Ванхеде, который, скрестив руки и полузакрыв глаза, стоял, прислонившись к пыльной полке, куда Монье складывал старые брошюры.

— А я, — говорил Траутенбах, немецкий еврей, светло-рыжий и курчавый, живший обычно в Берлине, но часто наезжавший в Женеву, — я не верю, что можно добиться толку легальными средствами! Это робкие методы, интеллигентские!

Он повернулся к Мейнестрелю, ожидая от него знака одобрения. Но Пилот, сидевший в центре группы рядом с Альфредой, раскачивался на стуле, устремив взгляд в пространство.

— Уточним! — сказал Ричардли, высокий человек с чёрными волосами, подстриженными ёжиком. (Три года назад этот космополитический кружок объединился вокруг него, и до появления Мейнестреля он был душой группы. Впрочем, он сам стушевался перед авторитетом Пилота и теперь тактично и преданно играл при нём роль второй скрипки.) — Сколько стран, столько и решений вопроса… Можно допустить, чтобы в некоторых демократических странах, как, например, во Франции и в Англии, революционное движение пользовалось легальными методами… До поры до времени! — Говоря, он выдвигал вперёд подбородок — острый и волевой. Его бритое лицо с белым лбом, обрамлённым чёрными волосами, казалось на первый взгляд довольно приятным, однако его агатовым глазам недоставало мягкости, от уголков тонких губ тянулись чёрточки, как будто они были надсечены, а в голосе чувствовалась неприятная сухость.

— Трудность заключается в том, — заговорил Харьковский, — чтобы угадать, в какой момент следует перейти от легальных средств к насилию и восстанию.

Скада поднял свой горбатый нос.

— Когда давление пара слишком сильно, крышка сама собой слетает с самовара!

Раздался смех — жестокий смех, то, что Ванхеде называл «их каннибальским смехом».

— Браво, азиат! — закричал Кийёф.

— До тех пор, пока капиталистическая экономика располагает государственной властью, — заметил Буассони, проводя своим маленьким язычком по розовым губам, — борьба народа за демократические свободы не может содействовать развитию подлинной револю…

— Разумеется! — бросил Мейнестрель, даже не взглянув на старого педагога.

Наступило молчание.

Буассони хотел продолжить:

— История учит… Посмотрите, что произошло из-за…

На этот раз его прервал Ричардли:

— Ну да, история! Позволяет ли нам история думать, что можно предвидеть, что можно заранее назначить срок начала революции? Нет! В один прекрасный день самовар взрывается… Движение народных сил не поддаётся прогнозам.

— Это ещё вопрос! — заявил Мейнестрель не допускающим возражений тоном.

Он замолчал, но все, кто был знаком с его привычками, поняли, что он собирается говорить.

На собраниях он обычно молча продумывал свою мысль, долго не вмешиваясь в спор. Только время от времени прерывал споривших короткими восклицаниями вроде загадочного: «Это ещё вопрос!» — или уклончивого и обезоруживающего: «Разумеется!» В других устах это производило бы комическое впечатление. Но острота его взгляда, твёрдость голоса, напряжённая воля и мысль, которые угадывались в нём, вовсе не располагали к улыбке и привлекали внимание даже тех, кого отталкивала резкость его манер.

— Не следует смешивать понятия… — отчеканил он внезапно. — «Предвидеть»! Можно ли предвидеть революцию? Что это значит?

Все слушали. Он вытянул вперёд больную ногу и откашлялся. Рука его, напоминавшая клещи, с полусогнутыми пальцами, как будто он постоянно держал в ладони невидимый мяч, — поднялась, погладила бороду и прижалась к груди.

— Не следует смешивать революцию с восстанием. Не следует смешивать революцию и революционную ситуацию… Не обязательно всякая революционная ситуация порождает революцию. Даже если она порождает восстание… Пример — 1905 год в России: вначале революционная ситуация, затем восстание, но не революция. — Несколько секунд он собирался с мыслями. — Ричардли говорит: «прогнозы». Что это значит? Точно предсказать момент, когда ситуация станет революционной, трудно. Тем не менее движение пролетариата, опираясь на предреволюционную ситуацию, может благоприятствовать, может ускорить развитие революционной ситуации. Но развязывает революцию почти всегда внешнее событие, неожиданное и более или менее непредвиденное; я хочу сказать — такое, срок которого не может быть заранее точно установлен.

Он положил локоть на спинку стула, где сидела Альфреда, и подпёр кулаком подбородок. Несколько мгновений его ясновидческий взгляд был сосредоточен на какой-то отдалённой точке.

— Дело в том, что нужно принимать вещи такими, как они есть. В действительности, на практике. (У него была особенная манера произносить это слово — «практика»: пронзительно, как звон литавр.) Пример — Россия… Надо всегда обращаться к примерам, к фактам! Только так мы можем чему-либо научиться. Мы имеем дело не с математикой. В деле революции — как в медицине: есть теория и затем есть практика. И есть даже нечто другое: искусство… Но оставим это… (Прежде чем продолжать, он взглянул на Альфреду с беглой улыбкой, словно лишь её считал способной оценить его отступление.) В 1904 году в России, перед войной в Маньчжурии, сложилась предреволюционная ситуация. Предреволюционная ситуация, которая могла и должна была привести к ситуации революционной. Но как? Можно ли было предвидеть, каким образом это произойдёт? Нет. Могли вскрыться многие нарывы… Был аграрный вопрос. Был еврейский вопрос. Были проблемы Финляндии, Польши. Был русско-японский антагонизм на Востоке. Невозможно было предугадать, какое именно неожиданное обстоятельство превратит предреволюционную ситуацию в революционную… И внезапно это произошло. Клике авантюристов и спекулянтов удалось приобрести достаточное влияние на царя, чтобы втянуть его в войну на Дальнем Востоке без ведома и вопреки политике его министра иностранных дел. Кто мог бы это предвидеть?

— Можно было предвидеть, что русско-японское соперничество в Маньчжурии неминуемо вызовет конфликт, — тихо заметил Желявский.

— Но кто мог бы сказать, что этот конфликт разразится именно в 1905 году? И что он разразится не по поводу Маньчжурии, а по поводу Кореи?… Вот пример того нового фактора, который превращает предреволюционную ситуацию в революционную… В России понадобилась эта война, эти поражения… И только тогда увидели, что ситуация становится революционной и развивается в вооружённое восстание… Восстание, но не революция! Ещё не пролетарская революция! Почему? Потому что переход от революционной ситуации к восстанию — это одно, а переход от восстания к революции — другое… Не правда ли, девочка? — добавил Мейнестрель вполголоса.

Говоря, он несколько раз быстрым движением наклонял голову, чтобы видеть выражение лица Альфреды. Он замолчал, не глядя ни на кого. Казалось, что он не столько думал о том, что только что сказал, сколько созерцал абсолютную истину тех доктрин, в кругу которых он любил вращаться, никогда не теряя из виду соотношения между теорией и практикой, между революционным идеалом и той или иной данной ситуацией. Его глаза напряжённо смотрели куда-то. В такие мгновения казалось, что вся его жизненная сила сосредоточена в сумрачном пламени его взгляда; и этот взгляд, где было так мало человеческого, вызывал мысль о скрытом огне, постоянно бушевавшем у него внутри, огне, который пожирал его плоть и питался его духом.

Папашу Буассони революционные теории интересовали больше, чем революция; он нарушил молчание:

— Да! Верно! Согласен! Трудно предвидеть переход предреволюционной ситуации в революционную… Однако, однако… Когда эта революционная ситуация уже сложилась, разве невозможно предвидеть наступление революции?

— Предвидеть! — перебил раздражённо Мейнестрель. — Предвидеть… Главное не в том, чтобы предвидеть… Главное в том, чтобы подготовить и ускорить переход революционной ситуации в революцию! Тут всё зависит от субъективных факторов: от степени готовности вождей и революционного класса к революционному действию. И эту готовность надлежит нам всем, авангарду, развивать максимально, всеми средствами. Когда готовность станет достаточна, тогда можно ускорить переход к революции! Тогда можно управлять событиями! Тогда, если вам угодно, да, можно предвидеть!

Последние фразы он произнёс одним духом, понизив голос и с такой быстротой, что многим слушателям-иностранцам трудно было его понять. Он замолчал, слегка откинул голову, коротко улыбнулся и закрыл глаза.

Жак, всё время стоявший, заметил возле окна свободный стул и занял его. (Принимать участие в коллективной жизни для него было лучше всего вот так, когда он мог, не порывая контакта, избегнуть тесного соприкосновения с другими и, держась в стороне, вернуть себе самообладание, — тогда он испытывал не только чувство солидарности с товарищами, но и чувство братства. Удобно устроившись на стуле, скрестив руки и прислонившись головой к стене, он на мгновение окинул взглядом кружок: после минутной передышки все лица снова обратились к Мейнестрелю. Позы были различные, но свидетельствовали о напряжённом внимании… Как он любил их, этих людей, отдавших себя целиком служению революционному идеалу, людей, чью жизнь, бурную и изломанную, он знал в подробностях! Он мог в идейном плане выступать против некоторых из них, мог страдать от взаимного непонимания, от некоторых грубостей, но он любил их всех, потому что все они были «чистые». И был горд их любовью к себе, ибо они любили его, несмотря на всё, чем он от них отличался, потому что они чувствовали, что он тоже «чистый»… Внезапное волнение затуманило его взгляд. Он перестал видеть их, различать одного от другого; и на один миг этот круг людей, стоявших вне закона, собравшихся сюда со всех концов Европы, сделался в его глазах образом угнетённого человечества, которое осознало своё порабощение и, наконец восстав, собирало все свои силы, чтобы перестроить мир.

В тишине раздался голос Пилота:

— Возвратимся к русскому примеру, к этому великому опыту. Следует всегда к нему обращаться… Можно ли было предвидеть в 1904 году, что предреволюционная ситуация станет революционной уже на следующий год после поражений на Востоке? Нет!… А разве в 1905 году, когда эта революционная ситуация была создана обстоятельствами, можно было знать, совершится ли революция, пролетарская революция? Нет! И ещё меньше можно было знать, победит ли она… Объективные факторы были превосходные, ярко выраженные. Но субъективные факторы были недостаточны… Припомните факты. Объективные условия — великолепные! Военный разгром, политический кризис. Экономический кризис: кризис снабжения, голод… И так далее… И температура стремительно поднимается: всеобщая забастовка, крестьянские волнения, бунты, «Потёмкин», декабрьское восстание в Москве… Почему же всё-таки революционная ситуация не смогла разгореться в революцию? Из-за недостаточности субъективных факторов, Буассони! Потому, что ничего не было готово! Ни подлинной революционной воли! Ни точных директив в уме вождей! Ни согласия между ними! Ни иерархии, ни дисциплины! Ни достаточной связи между вождями и массами! А в особенности — не было союза между массами рабочими и крестьянскими, никакой серьёзной революционной подготовки у крестьян!

— Однако мужики… — отважился заметить Желявский.

— Мужики? Они действительно немного поволновались в своих деревнях, занимали поместья, кое-где пожгли барские усадьбы. Верно! Но кто же согласился выступить против рабочих? Мужики! Из кого вербовались полки, которые на московских улицах зверски расстреливали революционный пролетариат? Из мужиков, только из мужиков… Отсутствие субъективных факторов! — сурово повторил Мейнестрель. — Когда знаешь, что происходило в декабре 1905 года; когда подумаешь, сколько времени зря потеряла социал-демократия на теоретические дискуссии; когда убеждаешься, что вожди даже не договорились между собой о целях борьбы, даже не пришли к соглашению о тактике совместных действий, вплоть до того, что забастовка в Петербурге самым глупым образом прекратилась как раз тогда, когда начинался подъём в Москве, вплоть до того, что забастовка связистов и железнодорожников закончилась в декабре, как раз в тот момент, когда прекращение работы транспорта могло парализовать правительство и помешать ему бросить на Москву полки, которые раздавили восстание, — тогда понимаешь, почему в 1905 году в России революция… — Он на какую-то долю секунды остановился, наклонил голову к Альфреде и очень быстро прошептал: — …революция была заранее об-ре-чена!

Ричардли, который сидел, опершись локтями о колени и наклонившись вперёд, играл пальцами, поднял изумлённые глаза.

— Заранее обречена?

— Разумеется! — ответил Мейнестрель.

Наступило молчание.

Жак осмелился заговорить с места:

— Но в таком случае, вместо того чтобы доводить дело до такого конца, не лучше ли было бы…

Мейнестрель смотрел на Альфреду; он улыбнулся, не обращая взгляда к Жаку. Скада, Буассони, Траутенбах, Желявский, Прецель молчаливо выражали одобрение.

Жак продолжал:

— Поскольку царь даровал конституцию, не лучше ли было бы…

— …достигнуть предварительного соглашения с буржуазными партиями, — докончил Буассони.

— …воспользоваться конституцией, чтобы методически лучше организовать русскую социал-демократию, — добавил Прецель.

— Нет, я не думаю так, — тихо заметил Желявский. — Россия — это не Германия. И я думаю, что Ленин был прав.

— Вовсе нет! — Воскликнул Жак. — Это Плеханов был прав! После октябрьской конституции не надо было браться за оружие… Надо было остановить движение! Закрепить достигнутое!

— Они обескуражили массы, — сказал Скада. — Люди гибли неизвестно ради чего.

— Это правда, — горячо продолжал Жак. — Они могли бы избавить людей от многих страданий… Сколько крови было пролито напрасно!…

— Это ещё вопрос! — резко заявил Мейнестрель.

Он уже не улыбался.

Все смолкли и стали прислушиваться.

— Выступление было заранее обречено? — продолжал он после краткой паузы. — Да! И с октября!… Но кровь лилась напрасно? Конечно, нет!…

Он встал, чего не делал ещё почти ни разу с тех пор, как начал говорить. Пошёл к окну, рассеянно поглядел в него и быстро возвратился к Альфреде.

— Декабрьское восстание не могло привести к завоеванию власти. Допустим! Было ли это доводом, чтобы не действовать так, как если бы это завоевание было возможно? Конечно, нет! Прежде всего потому, что мощь революционных сил познаётся только при их испытании, в ходе революции. Плеханов не прав. После октября надо было браться за оружие. Надо было, чтобы пролилась кровь!… 1905 год — этап. Этап необходимый, исторически необходимый. После Коммуны — это вторая, и на более высокой ступени, попытка превратить империалистическую войну в социальную революцию. Кровь пролилась не напрасно! До 1905 года русский народ — народ и даже пролетариат — верил в царя. Его имя произносили, осеняя себя крестом. Но с тех пор как царь велел стрелять в народ, пролетариат и даже многие мужики начали понимать, что от царя нечего больше ждать, так же как и от правящих классов. В стране, столь мистически настроенной, такой отсталой, необходимо было кровопролитие, чтобы развить классовое сознание… И это ещё не всё.

Это был опыт исключительной важности и с другой точки зрения, с точки зрения революционной практики, вожди могли пройти здесь школу, не имевшую прецедента. Быть может, завтра все убедятся в этом!

Он по-прежнему стоял, блестя глазами, подчёркивая жестами каждую фразу. Кисти его рук обладали женственной гибкостью; он плавно, змеиным движением шевелил пальцами, и его жестикуляция наводила на мысль о Востоке, о танцовщицах Камбоджи, об индийских укротителях змей.

Он погладил Альфреду по плечу и сел.

— Быть может, завтра все убедятся в этом, — повторил он. — Сегодняшняя Европа, как и Россия в 1905 году, находится как раз в предреволюционной ситуации. Противоречия капиталистического мира раздирают Европу. Процветание — лишь иллюзия… Но когда и как возникнет новый фактор? И каков будет он? Экономический кризис? Кризис политический? Война? Революция в каком-либо государстве? Когда и как создастся революционная ситуация?… Вряд ли кто-нибудь может это предвидеть. Да к тому же это и не так важно. Новый фактор возникнет. Важно уже сегодня быть готовыми! В России 1905 года пролетариат не был готов! Потому-то всё и рухнуло. Готов ли европейский пролетариат? Готовы ли его вожди?… Нет!… Крепка ли солидарность между фракциями Интернационала? Нет! Достаточно ли прочен союз вождей пролетариата, чтобы быть действенным? Нет!… Разве можно думать, что торжество революции будет когда-либо возможно без тесного объединения революционных сил всех стран?… Правда, они создали Международное социалистическое бюро[25]. Но что это такое? Не более как информационный орган. Это даже не зародыш того единого пролетарского центра, без которого никакое одновременное и решительное выступление никогда не будет возможно!… Интернационал? Свидетельство духовного единства пролетариата. Это не пустяк… Но свою реальную организацию пролетариат ещё должен создать. Ещё всё дело впереди! В чём выражается активность пролетариата? В конгрессах!…[26] Я не хочу плохо говорить о конгрессах, я сам буду в Вене двадцать третьего августа… Но, в сущности, от конгрессов ждать нечего!… Пример — Базель, 1912 год. Грандиозная манифестация против Балканской войны[27] — разумеется. Посмотрим, однако, на результат. Они с энтузиазмом приняли замечательные резолюции. В особенности замечательна ловкость, с которой они обошли молчанием проблему, вплоть до слов «всеобщая забастовка» в их резолюциях! Припомните прения: изучали ли когда-нибудь проблему забастовки по существу, как проблему практическую, которая ставится различно в зависимости от ситуации, от страны? Какова должна быть позиция того или иного пролетариата в случае той или иной войны?… Война? Это одна субстанция, Пролетариат? Это другая субстанция. И на тему об этих субстанциях наши лидеры разводят ораторские вариации, как проповедник с церковной кафедры на тему о добре и зле. Вот каково положение! Интернационал предаётся размышлениям на досуге. Слияние теории, с одной стороны, и сознательности, силы, революционного порыва масс, с другой стороны, — ещё даже не начиналось!

Несколько мгновений он молчал.

— Всё дело ещё впереди! — произнёс он тихо и задумчиво. — Всё. Подготовка пролетариата предполагает громадные и координированные усилия, а они ещё едва лишь наметились. Я буду говорить об этом в Вене. Всё дело ещё впереди, — повторил он ещё раз очень тихо. — Правда, девочка? — Он бегло улыбнулся, затем его взгляд пробежал по кругу слушателей, и на лбу его появились складки. — Пример: почему у Интернационала до сих пор нет своего ежемесячного журнала и даже еженедельного? Какого-нибудь «Европейского бюллетеня», который издавался бы на всех языках, общего органа всех рабочих организаций всех стран? Я буду говорить об этом на конгрессе. Это лучший способ для вождей давать одновременно единый ответ миллионам пролетариев, которые во всех странах задают себе примерно одни и те же вопросы. Это лучший способ дать возможность всем трудящимся, состоящим в партии или нет, быть полностью в курсе мирового политического и экономического положения. Это в современных условиях один из лучших способов ещё больше развить у рабочего интернациональные рефлексы: следует добиться, чтобы металлист Мóталы[28] или ливерпульский докер ощущали как событие своей собственной жизни любую стачку, где бы она ни вспыхнула, — в Гамбурге, в Сан-Франциско, в Тифлисе! Надо, чтобы каждый рабочий, каждый крестьянин, возвращаясь в субботу вечером после работы к себе домой, находил на своём столе журнал и брал его в руки, зная, что в тот же миг он находится в руках пролетариев всего мира; надо, чтобы он мог прочесть новости, статистические данные, указания, очередные инструкции, которые, как он знал бы, читаются в тот же миг во всём мире всеми теми, кто, подобно ему, сознаёт права масс, — уже одно это обладало бы ис-клю-чи-тель-ной воспитательной силой! Не говоря уже о том, что на правительства это произвело бы впечатление…

Последние фразы следовали одна за другою с такой быстротой, что их трудно было разобрать. Он прервал свою речь, заметив Жанота, докладчика, который входил в комнату, окружённый несколькими друзьями.

И все завсегдатаи «Локаля» поняли, что Пилот в этот вечер больше ничего не скажет.

VIII

Жак не знал Жанота. Он оказался именно таким, как его описывала Альфреда. Коренастый, немного натянутый, в старомодном чёрном костюме, он на цыпочках прошёл через комнату, и его смиренные движения и жесты церковного служки плохо согласовывались с торжественным выражением его лица, увенчанного копною волос какой-то баснословной белизны, волос, подобных гриве геральдического зверя.

Жак встал. Воспользовавшись сутолокой представлений и приветствий, чтобы незаметно исчезнуть, он прокрался в самую дальнюю комнатку и стал дожидаться Мейнестреля.

Тот и в самом деле не замедлил появиться. Как всегда — в сопровождении Альфреды.

Беседа была краткой. Мейнестрель в несколько минут извлёк из папки дела «Гиттберг — Тоблер» пять-шесть документов, на которых основывалось обвинение. Он передал их Жаку и прибавил записку к Хозмеру. Затем он дал несколько общих советов относительно фактической стороны расследования.

После этого он поднялся.

— А теперь, девочка, обедать!

Альфреда быстро собрала разбросанные бумаги и уложила в портфель.

Мейнестрель подошёл к Жаку. Он разглядывал его секунду-другую. Дружеским тоном, совершенно не похожим на тот, в котором только что вёл с ним разговор, он вполголоса спросил:

— Что у тебя сегодня не ладится?

Жак, немного смутясь, удивлённо улыбнулся:

— Да всё в порядке!

— Тебе не хочется ехать в Вену?

— Наоборот. Откуда вы взяли?…

— Только что мне показалось, будто ты озабочен.

— Да нет…

— Какой-то… бесприютный…

Жак ещё шире улыбнулся.

— Бесприютный, — повторил он. По его плечам пробежала лёгкая дрожь усталости, и улыбка погасла. — Бывают дни, когда неизвестно почему чувствуешь себя больше чем когда-либо… бесприютным… Вы, должно быть, тоже это знаете, Пилот?

Мейнестрель, не отвечая, сделал два шага, отделявшие его от двери, и обернулся, чтобы убедиться, что Альфреда уже готова. Он открыл дверь и пропустил Альфреду вперёд.

— Разумеется, — сказал он затем очень быстро, бегло улыбнувшись Жаку. — Это нам знакомо… Это нам знакомо.

«Локаль» опустел. Монье расставлял стулья и наводил некоторый порядок. (По субботам и воскресеньям собрания обычно затягивались до поздней ночи. Но в этот вечер большинство завсегдатаев условилось о встрече после обеда в зале Феррер, на докладе Жанота.)

Мейнестрель дал Альфреде немного опередить их. Он взял Жака под руку и спускался по лестнице, слегка волоча больную ногу.

— Мы одиноки, дружок… Надо смириться с этим раз навсегда. — Он говорил быстро и тихо; он сделал паузу, его взгляд скользнул вслед Альфреде, и он повторил ещё тише: — Всегда одиноки. — Это было сказано тоном самого объективного признания факта, без малейшего оттенка грусти или сожаления. Однако у Жака появилась уверенность, что Пилот в этот вечер думал о чём-то личном.

— Да, я знаю это, — вздохнул Жак, замедляя шаг и наконец совсем остановившись, словно он влачил за собой целый груз смутных мыслей, мешавший его движениям. — Это проклятие Вавилона! Люди одних лет, одного образа жизни, одних убеждений могут проводить целый день в разговорах, в самой свободной и искренней беседе, ни минуты не понимая друг друга и даже не соприкасаясь ни на секунду!… Мы рядом, один возле другого — и непроницаемы… Как камешки на берегу озера… И я спрашиваю себя: разве наши слова, которые дают нам иллюзию соединения, не разделяют нас больше, чем сближают?

Он поднял глаза, Мейнестрель тоже остановился внизу лестницы и молча слушал этот печальный голос, разносившийся под каменным сводом.

— Ах, если бы вы знали, как мне порою противны слова! — продолжал Жак с внезапным пылом. — Как мне надоели наши словопрения! Как мне надоела вся эта… идеология!

При последнем слове Мейнестрель порывисто махнул рукой.

— Ясно. Слова тоже должны быть каким-то действием… Но поскольку действовать невозможно, говорить — это уже значит делать кое-что… — Он бросил взгляд во двор, где Патерсон и Митгерг, вероятно, продолжая начатую наверху «дискуссию», жестикулируя, прогуливались взад и вперёд. Затем он устремил острый взгляд на Жака. — Терпение!… Идеологическая фаза… это всего лишь фаза… фаза подготовительная, необходимая! Непреложность учения укрепляется контроверзами. Без революционной теории нет революционного движения. Без революционной теории нет авангарда. Нет вождей… Наша «идеология» раздражает тебя… Да, она, несомненно, покажется нашим наследникам смехотворным расточением сил… Но наша ли это вина? — Он очень быстро прошептал: — Время для действия ещё не настало.

Жак своим внимательным видом, казалось, требовал: «Объяснитесь».

Мейнестрель продолжал:

— Капиталистическая экономика ещё крепка. Машина проявляет признаки изношенности, но — плохо ли, хорошо ли — ещё работает. Пролетариат страдает и волнуется, но, в общем, ещё не подыхает с голоду. В этом мире, хромающем и задыхающемся, живущем накопленным жиром, — что ты хочешь, чтобы делали все эти предтечи, ожидающие своего часа? Они говорят! Они опьяняются идеологией! Их активность не может найти другого поля приложения, кроме области идей. У нас ещё нет власти над ходом вещей…

— Ах! — сказал Жак. — Власть над ходом вещей!

— Терпение, малыш. Всему свой срок! Противоречия строя проявляются всё ярче и ярче. Соперничество между нациями всё растёт. Конкуренция и борьба за рынки всё обостряются. Вопрос жизни и смерти: вся их система рассчитана на беспрестанное расширение рынков! Как будто рынки могут расширяться до бесконечности!… И они полетят с обрыва и сломают себе шею. Мир идёт прямо к кризису, к неминуемой катастрофе. И это будет всеобщая катастрофа… Подожди только! Подожди, пока в мировой экономике всё хорошенько разладится… Пока машины ещё больше сократят число рабочих рук… Участятся крахи и банкротства, широко распространится безработица, капиталистическая экономика окажется в положении страхового общества, все клиенты которого потерпели бедствие в один и тот же день… И тогда…

— Тогда?…

— Тогда мы выйдем за пределы идеологии! Тогда кончится время словопрений! И мы засучим рукава, потому что настанет час действия, потому что мы обретём наконец власть над ходом вещей! — Какой-то свет озарил на мгновение его лицо и померк, Он повторил: — Терпение… терпение! — Затем повернул голову, чтобы найти взглядом Альфреду. И машинально, хотя она была слишком далеко, чтобы его услышать, он пробормотал: — Правда, девочка?…

Альфреда подошла к Патерсону и Митгергу.

— Идёмте с нами в «Погребок» чего-нибудь поесть, — предложила она Митгергу, не глядя на Патерсона. — Не правда ли, Пилот? — весело крикнула она Мейнестрелю (что должно было для Патерсона и Митгерга означать: «Пилот заплатит за всех»).

Мейнестрель в знак согласия опустил веки. Она добавила:

— А потом все пойдём в зал Феррер.

— Только не я, — сказал Жак, — не я!

«Погребок» был маленький вегетарианский ресторан, помещавшийся в подвале на улице Сент-Урс, позади бульвара Бастионов, в центре Университетского квартала, и посещавшийся преимущественно студентами-социалистами. Пилот и Альфреда часто ходили туда обедать — в те вечера, когда они не возвращались для работы на улицу Каруж.

Мейнестрель и Жак пошли вперёд. Альфреда с обоими молодыми людьми следовала за ними на расстоянии нескольких метров.

Пилот снова заговорил со свойственной ему порывистостью:

— Нам ещё, знаешь, сильно повезло, что мы переживаем эту идеологическую фазу… что родились на пороге чего-то нового, что только начинается… Ты слишком строг к товарищам! А я прощаю им всё, даже их болтовню, ради их жизнеспособности… ради их молодости!

Тень меланхолии, ускользнувшая от его спутника, пробежала по лицу Мейнестреля. Он оглянулся, чтобы убедиться, идёт ли Альфреда за ними.

Жак, не соглашаясь, упрямо покачивал головой. В часы отчаяния ему, действительно, случалось сурово осуждать молодых людей, которые его окружали. Ему казалось, что большинство из них мыслит слишком суммарно, узко, слишком легко поддаётся нетерпимости и ненависти; что они систематически упражняют свой ум в укреплении своих взглядов, а не в их расширении и обновлении; что большинство из них скорее бунтари, чем революционеры, и что они любят своё бунтарство больше, чем человечество.

Однако он воздерживался от критики своих товарищей в присутствии Пилота. Он сказал только:

— Их молодости? Но я как раз ставлю им в вину, что они недостаточно… молоды!

— Недостаточно?

— Нет! Их ненависть, в частности, — это старческая реакция. Маленький Ванхеде прав: подлинная молодость — не в ненависти, а в любви.

— Мечтатель! — серьёзно произнёс Митгерг, догнавший их. Он бросил сквозь очки косой взгляд на Мейнестреля. — Чтобы действительно хотеть, надо ненавидеть, — заявил он после паузы, глядя теперь куда-то вдаль перед собой. И почти тотчас же добавил вызывающим тоном: — Так же, как всегда было необходимо убивать, чтобы победить. Ничего не поделаешь!

— Нет, — сказал Жак твёрдо. — Не надо ненависти, не надо насилия. Нет! В этом я никогда не буду вместе с вами!

Митгерг окинул его взглядом, лишённым и тени снисхождения.

Жак слегка наклонился в сторону Мейнестреля и подождал секунду, прежде чем продолжать. Но так как Мейнестрель не вмешивался в спор, он решился и заговорил почти грубо:

— Надо ненавидеть? Надо убивать? Надо, надо!… Что ты знаешь об этом, Митгерг? Стоит одному какому-нибудь великому революционеру достигнуть победы без убийств, одной силой ума — и все ваши концепции насильственной революции изменятся.

Австриец тяжело шагал немного в стороне. Лицо его было сурово. Он не отвечал.

— Если на протяжении истории все революции пролили слишком много крови, — продолжал Жак, бросив новый взгляд в сторону Мейнестерля, — то это, должно быть, потому, что те, кто их совершал, недостаточно их подготовляли и продумывали. Все революции происходили более или менее неожиданно, от случая к случаю, в обстановке паники, осуществлялись руками сектантов вроде нас, возводивших насилие в догму. Они верили, что делают революцию, а довольствовались гражданской войной… Я охотно допускаю, что в непредвиденных обстоятельствах она может стать необходимостью; но я не вижу ничего абсурдного в том, чтобы допустить, в условиях нашей цивилизации, возможность революции другого типа, революции медленной, терпеливо направляемой умами вроде Жореса, — людьми, сформировавшимися в школе гуманизма, имевшими достаточно времени, чтобы дать созреть своему учению, чтобы установить план последовательных действий; оппортунистами в хорошем смысле слова, которые подготовили бы захват власти путём целого ряда методических манёвров, играли бы на всех досках сразу — парламент, муниципалитеты, профсоюзы, рабочее движение, стачки; революционерами, которые в то же время были бы государственными деятелями и осуществляли бы свой план с размахом, авторитетом и спокойной энергией, возникающими из ясной мысли, из понимания своего времени, — словом, в определённом порядке! И никогда не выпускали бы из своих рук управления событиями!

— «Управление событиями»! — рявкнул Митгерг, замахав руками. — Dummkopf![29] Установление нового строя мыслимо только под давлением катастрофы, в момент спазматической коллективной Krampf[30],когда все страсти накалены… (Он довольно бегло говорил по-французски, но с подчёркнутым и грубоватым немецким акцентом.) Ничто подлинно новое не может совершиться без того порыва, который порождается ненавистью. И для того, чтобы строить, необходимо сначала, чтобы циклон, Wirbelsturm, всё разрушил, всё сровнял с землёй, вплоть до последних обломков! — Эти слова он произнёс, опустив голову, с выражением какой-то отрешённости, которая делала их страшными. Он поднял голову: — Tabula rasa! Tabula rasa![31] — Резким движением руки он, казалось, сметал с пути препятствия, создавал перед собой пустоту.

Жак, прежде чем ответить, сделал несколько шагов.

— Да, — вздохнул он, силясь сохранить спокойствие. — Ты живёшь, да и все мы живём аксиомой, что идея революции несовместима с идеей порядка. Мы все отравлены этим романтизмом — героическим, кровавым… Однако знаешь, что я скажу тебе, Митгерг? Бывают дни, когда я сам себе задаю вопрос, когда я спрашиваю себя: на чём в самом деле зиждется эта всеобщая склонность к теории насилия… Единственно ли на том, что насилие необходимо нам, чтобы действовать с успехом? Нет… Также и на том, что эти теории потворствуют нашим самым низменным инстинктам, самым древним, глубже всего скрытым в человеке!… Посмотримся в зеркало… С какими кровожадными глазами, с какими дикарскими гримасами, с какой жестокой, варварской радостью мы притворяемся, будто принимаем это насилие как необходимость! Истина в том, что мы придерживаемся этой теории по мотивам значительно более личным, мотивам, в которых не так легко признаться: у всех у нас в глубине души таится мысль о том, чтобы взять реванш, отплатить за обиду… А для того чтобы без угрызений совести смаковать эту страсть к реваншу, что может быть лучше, чем оправдываться подчинением роковому закону?

Задетый за живое, Митгерг резко повернул голову.

— Я, — запротестовал он, — я…

Но Жак не дал прервать себя.

— Подожди… я никого не обвиняю… Я говорю «мы». Я констатирую. Потребность в разрушении ещё более могущественна, чем надежда на созидание… Разве для многих из нас революция, прежде всего, не дело социального преобразования, а всего лишь возможность утолить жажду мести, которая получила бы опьяняющее удовлетворение в сутолоке мятежа, в гражданской войне, в насильственном захвате власти? Как будем мы упиваться репрессиями в тот день, когда после кровопролитной победы сможем, в свою очередь, утвердить тиранию — тиранию нашего правосудия!… Пособник смуты, Митгерг, — вот кто гнездится сверх всего прочего в душе у каждого революционера. Не отрицай… Кто из нас осмелится утверждать, что он полностью избежал этой хмельной заразы разрушения? Иногда я вижу, как в лучших из нас, самых великодушных и наиболее способных к самоотречению, беснуется этот фанатик…

— Разумеется! — прервал его Мейнестрель. — Но разве вопрос заключается в этом?

Жак быстро обернулся, чтобы встретить его взгляд. Но напрасно. Ему показалось, что Мейнестрель улыбнулся, однако он не был в этом уверен. Он тоже улыбнулся, но по другому, личному поводу: он только что вспомнил, как несколько минут назад сказал: «Наскучили мне все эти словопрения!»

Брови Митгерга были высоко подняты над очками, и он, казалось, не хотел больше говорить.

Они достигли площади Бур-дю-Фур и молча перешли через неё. Багрянец заката окрашивал черепицы старинных крыш. Узкая улица Сен-Леже открылась подобно сумрачному коридору. Патерсон и Альфреда, шедшие позади, громко разговаривали. Был слышен их смех, но слов нельзя было разобрать. Мейнестрель несколько раз оглянулся на них через плечо.

Жак, не объясняя хода своих мыслей, прошептал:

— …как будто личность не могла бы объединиться с другими, участвовать в группе, в жизни коллектива, не отрекаясь прежде всего от своей ценности…

— Какой ценности? — спросил австриец, по лицу которого было ясно, что он действительно не находил никакой связи между этими словами Жака и предшествовавшими.

Жак помедлил.

— Ценности человеческой личности, — сказал он наконец тихо и уклончиво, словно опасался, чтобы спор не разгорелся на этой новой почве.

Наступило минутное молчание. И внезапно зазвучал пронзительный голос Мейнестреля:

— Ценность человеческой личности?

Почти весёлый тон этого вопроса был загадочен, и Жаку почудился в нём след скрытого волнения. Уже несколько раз ему казалось, что в сухости Мейнестреля есть оттенок, позволявший думать, что сухость эта — напускная и что за ней скрывается тоска чувствительного сердца, которому нечего больше открывать в человеческой природе, и оно втайне неутешно тоскует об утраченных иллюзиях.

Митгерг не заметил ничего, кроме весёлости Пилота; он засмеялся и постучал ногтем большого пальца по зубам.

— У тебя, Тибо, ни настолько нет политического чутья! — объявил он, словно для того, чтобы закончить спор. Жак не удержался и сказал сердито:

— Если обладать политическим чутьём означает…

На этот раз его прервал Мейнестрель:

— Обладать политическим чутьём — а что это значит, Митгерг?… Соглашаться на применение в общественной борьбе таких методов, которые в частной жизни внушают отвращение каждому из нас, как низость или преступление? Так?

Он начал фразу как насмешливый выпад, а закончил её серьёзным тоном, сдержанно, но с силой. И теперь он смеялся про себя, с закрытым ртом, часто дыша носом.

Жак был готов возразить Мейнестрелю. Но Пилот всегда подавлял его. И он обратился к Митгергу:

— Подлинная революция…

— Доподлинно подлинная революция, — проворчал Митгерг, — революция ради освобождения народов, как бы жестока она ни была, не нуждается в оправданиях!

— Да? Средства не имеют значения?

— Именно так, — подтвердил Митгерг, не дав ему закончить. — Революционная борьба идёт другим путём, чем теории твоего воображения. Борьба, Camm'rad[32], берёт человека за горло. Да, в борьбе дело сводится только к одному — восторжествовать!… По мне, что бы ты ни думал, цель заключается вовсе не в реванше! Нет, цель — это освобождение человека. Вопреки его воле, если это необходимо! Ружейными залпами, гильотиной, если необходимо! Когда ты хочешь спасти утопающего в реке, ты начинаешь с того, что крепко бьёшь его по голове, чтобы не мешал тебе его спасать… В тот день, когда игра начнётся по-настоящему, для меня не будет никакой другой цели, кроме как сбросить, смести капиталистическую тиранию. Чтобы опрокинуть Голиафа подобных размеров, который сам считал, что все средства хороши, когда стремился подчинить себе народы, я не буду наивно останавливаться перед выбором средств. Чтобы подавить глупость и зло, всё годится, что может их подавить, даже глупость и зло. Если понадобится несправедливость, если понадобится жестокость, — ну что ж, я буду несправедлив, я буду жесток. Любое оружие пригодно, если оно сделает меня сильнее, чтобы добиться победы. В этой борьбе, говорю я, всё позволено! Всё, абсолютно всё, — кроме поражения!

— Нет! — сказал Жак пылко. — Нет!

Он стремился встретить взгляд Мейнестреля. Но Пилот, заложив руки за спину и опустив плечи, шёл немного в стороне, вдоль домов, не глядя вокруг себя.

— Нет, — повторил Жак. (Он едва удержался, чтобы не сказать: «Такая революция меня не устраивает. Человек, способный на подобную кровавую жестокость, которую он прикрывает именем правосудия, такой человек, если он достигает победы, никогда не обретёт ни чистоты, ни достоинства, ни уважения к человечеству, к равенству людей, к свободе мысли. Я стремлюсь к революции не для того, чтобы поднять к власти такого безумца…») Но он сказал только: — Нет! Я слишком хорошо чувствую, что насилие, которое ты проповедуешь, угрожает также области духа.

— Тем хуже для тебя! Мы не должны парализовать свою волю из-за интеллигентских шатаний. Если то, что ты называешь областью духа, должно быть уничтожено, если духовная жизнь должна быть задушена на полвека — тем хуже для неё! Я жалею об этом так же, как и ты. Но я говорю: тем хуже! И если мне, для того чтобы действовать, надо ослепнуть, ну что ж, я скажу: выколи мне глаза!

У Жака вырвался жест возмущения.

— Ну нет! «Тем хуже» — так не пойдёт… Пойми меня, Митгерг… (Он обращался к австрийцу, но стремился уточнить свою мысль для Мейнестреля.) Дело не в том, что я меньше, чем ты, сознаю важность конечной цели. Если я восстаю, то именно в интересах этой цели! Революция, свершённая посредством несправедливости, жестокости и лжи, будет для человечества лишь ложной удачей. Такая революция будет нести в себе зародыш своего разложения. То, чего она достигнет подобными средствами, не будет прочно. Раньше или позже она тоже окажется обречена… Насилие — это оружие угнетателей! Никогда оно не принесёт народам подлинного освобождения. Оно лишь приведёт к торжеству нового угнетения… Дай мне сказать! — закричал он с внезапным раздражением, заметив, что Митгерг хочет его перебить. — Сила, которую вы все черпаете в этом теоретическом цинизме, мне понятна; и возможно, что я мог бы поступиться моим личным отвращением к нему и даже разделить с вами этот цинизм, если бы только я верил в его плодотворность. Но именно в это я и не верю! Я уверен, что никакой истинный прогресс не может осуществляться грязными средствами. Разжигать насилие и ненависть, чтобы построить царство справедливости и братства, — это бессмыслица; это значит с самого начала предать справедливость и братство, которые мы хотим установить в мире… Нет! Думай что хочешь, но, по-моему, подлинная революция, та революция, которая стоит того, чтобы отдать ей все наши силы, не свершится никогда, если отказаться от моральных ценностей!

Митгерг хотел возразить.

— Неисправимый маленький Жак! — произнёс Мейнестрель тем фальцетом, который появлялся у него иногда и который всех обескураживал.

Он присутствовал при этом споре, как зритель. Его всегда интересовало столкновение двух темпераментов. Эти ученические дискуссии о различии между духовным и материальным, между насилием и ненасилием как таковыми казались ему нелепыми и тщетными — типичной псевдопроблемой, образцом неверной постановки вопроса. Но к чему говорить об этом?

Жак и Митгерг смущённо замолчали.

Австриец повернулся к Пилоту и несколько секунд испытующе смотрел в его непроницаемое лицо; сообщническая улыбка, которую Митгерг приготовил, застыла у него на губах; лицо его помрачнело. Он был недоволен оборотом, который получил спор благодаря Жаку, и досадовал на Жака, на Пилота, на самого себя.

После нескольких минут молчания он намеренно замедлил шаг, отдалился от двух мужчин и присоединился к Патерсону и Альфреде.

Мейнестрель воспользовался отсутствием Митгерга и приблизился к Жаку.

— Тебе хотелось бы, — сказал он, — очистить революцию заранее, прежде чем она свершится. Слишком рано! Это значило бы помешать ей родиться. — Он сделал паузу и, словно угадав, насколько его слова задевают Жака, быстро добавил, бросив на него проницательный взгляд: — Однако… я очень хорошо понимаю тебя.

Они продолжали молча идти по улице.

Жак пытался как следует разобраться в себе. Он думал о полученном воспитании. «Классическое образование… Буржуазная закваска… Это придаёт мышлению неизгладимые черты… Мне долго казалось, что я рождён, чтобы стать романистом, и только совсем недавно я перестал думать об этом. Я всегда был гораздо больше склонен созерцать, чем судить и принимать решения… А в революционере это, несомненно, слабость!» — подумал он не без тревоги. Он не хитрил с самим собою, по крайней мере, сознательно. Он не чувствовал себя ни ниже, ни выше товарищей: просто он ощущал себя другим и, если уж на то пошло — менее пригодным «орудием революции», чем они. Сможет ли он когда-нибудь, как его товарищи, отречься от своей личности; растворить свою мысль и волю в абстрактном учении, в коллективном деле партии?

Внезапно он сказал вполголоса:

— Сохранить и защищать независимость своего ума — значит ли это неизбежно быть непригодным для коллективной борьбы? А что же в таком случае делаете вы, Пилот?

Мейнестрель, казалось, не слышал его. Однако немного погодя он тихо произнёс:

— Индивидуалистические ценности… Ценность человеческой личности… Ты думаешь, что за этими терминами скрыто одно и то же?

Жак продолжал смотреть на него; его вопросительное молчание, казалось, побуждало Пилота к дальнейшим объяснениям.

Он заговорил опять, словно нехотя:

— Человечество, поднимающееся вместе с нами, начинает чудесное превращение, которое изменит на века не только отношения между людьми, но и человека как такового, вплоть до того, что он считает своими инстинктами, хотя мы ещё не знаем, каким путём это произойдёт!

Затем он снова замолчал и, казалось, погрузился в размышления.

IX

В нескольких метрах позади, рядом с Патерсоном и Альфредой, шёл Митгерг, не принимая участия в их разговоре.

Альфреда семенила рядом с англичанином, и пока его длинные ноги делали шаг, она успевала сделать два. Она оживлённо болтала и держалась так близко к спутнику, что локоть Патерсона ежеминутно касался её плеча.

— В первый раз я увидела его, — говорила она, — во время стачки. Я пришла на митинг по приглашению моих цюрихских друзей. Он взял слово. Мы были в первых рядах. Я смотрела на него. На его глаза, руки… В конце митинга произошла драка. Я бросила друзей и побежала к нему на помощь… (Она, казалось, сама удивлялась этим воспоминаниям.) И с тех пор я с ним не расставалась. Ни на один день; как будто даже ни на один час.

Патерсон взглянул на Митгерга, помедлил и вполголоса, странным тоном произнёс:

— Ты — его амулет…

Она засмеялась:

— Пилот гораздо любезнее, чем ты, Пат… Он не называет меня «амулетом». Он говорит: «ангел-хранитель».

Митгерг слушал рассеянно. Он мысленно вновь переживал свой спор с Жаком. Он был уверен, что правда на его стороне. Жака он ценил как Camm’rad’a и пытался даже приобрести себе в нём друга, во сурово осуждал его политические идеи. Сейчас он испытывал к Жаку глухую неприязнь: «Я должен был бросить ему в лицо всю правду раз навсегда!… И именно в присутствии Пилота!» Митгерг был из числа тех, кому особенно не по душе была близость Жака с Мейнестрелем. Не потому, что он был мелочно ревнив; он страдал от этого скорее как от какой-то несправедливости. Он ясно ощущал только что безмолвное сочувствие Пилота. И двусмысленное молчание Мейнестреля вызвало у него острую досаду. Он хотел найти повод, для того чтобы всё это выяснить, и к этому желанию примешивались раздражение и жажда доказать своё.

Мейнестрель и Жак, опередившие остальных, остановились у входа на бульвар Бастионов. (Напрямик через сад можно было выйти к улице Сент-Урс.)

Солнце садилось. За решёткой сада, над лужайками ещё плавала золотистая дымка. Этот летний воскресный вечер привлёк много гуляющих на бульвар, который служил своего рода Люксембургским садом для Женевского университета. Все скамейки были заняты, и оживлённые группы студентов прогуливались по ровным аллеям, где тенистые деревья давали некоторую прохладу.

Оставив позади себя Альфреду и англичанина, Митгерг ускорил шаг и нагнал двух мужчин.

— …всё же несколько грубая концепция жизни, — говорил Жак. — Фетишизм материального процветания!

Митгерг пренебрежительно смерил его взглядом и, не зная, о чём идёт речь, развязно вмешался в разговор.

— Ну, что ещё? Я уверен, что он поносит «материальные аппетиты» революционных деятелей, — проворчал он с лёгкой усмешкой, не предвещавшей ничего хорошего.

Удивлённый Жак тепло взглянул на него. Приступы дурного настроения у австрийца всегда встречали со стороны Жака полнейшее снисхождение. Он считал Митгерга испытанным товарищем, несколько несдержанным, но исключительно честным в дружбе. Жак понимал, что его резкость ведёт своё начало от одиночества, от несчастного детства и болезненного самолюбия, за которым у Митгерга скрывалась, несомненно, какая-то внутренняя борьба или слабость. (Жак не ошибался. Этот сентиментальный немец таил в себе безнадёжную тоску: зная, что некрасив, он болезненно преувеличивал своё безобразие, вплоть до того, что иногда отчаивался во всём.)

Жак с готовностью объяснил:

— Я говорил Пилоту, что ещё у многих из нас сохранился такой способ мыслить, чувствовать, стремиться к счастью, который остаётся совершенно буржуазным… Ты не согласен с этим? Что означает — быть революционером, как не пересмотреть прежде всего свою личную, внутреннюю позицию? Произвести в первую очередь революцию в самом себе, очистить свой дух от привычек, унаследованных от старого порядка?

Мейнестрель кинул на Жака быстрый взгляд. «Очистить! подумал он весело. — Забавный этот маленький Жак… Он основательно обезбуржуазился, это верно… Очистить свой дух от привычек… Да! За исключением одной, самой буржуазной из всех — ставить превыше всего „дух“!»

Жак продолжал:

— Меня часто поражало, что большинство придаёт такое значение и, само того не сознавая, воздаёт такое уважение материальным благам…

Митгерг, упорствуя, прервал его:

— Вот уж, право, нетрудно упрекать в материализме бедняков, которые подыхают от голода и восстают прежде всего потому, что хотят есть!

— Разумеется, — отрезал Мейнестрель.

Жак тотчас же пошёл на уступки:

— Нет ничего более законного, чем такое восстание, Митгерг… Однако многие из нас, по-видимому, думают, что революция будет завершена в тот день, когда капитализм подвергнется экспроприации и пролетариат займёт его место… Поставить других хозяев на место изгнанных — это ещё не значит разрушить капитализм, это значит лишь переменить правящий класс. А революция должна быть чем-то другим, а не просто торжеством класса, хотя бы самого многочисленного, самого обездоленного. Я хочу торжества всеобщего… широко человеческого, когда бы все, без различия…

— Разумеется, — вставил Мейнестрель.

Митгерг проворчал:

— Зло заключается в личной выгоде… Сейчас это единственный двигатель человеческой деятельности! Пока мы не вырвем его с корнем!…

— Вот к этому-то я и веду, — продолжал Жак. — Вырвать с корнем… Ты думаешь, что это будет легко? Если ясно, что даже мы не можем искоренить это зло в себе самих! Даже мы, революционеры!…

Митгерг, несомненно, думал то же самое. Тем не менее у него недоставало искренности, чтобы признаться в этом; он не мог больше сопротивляться искушению оскорбить своего друга. И он отвёл вопрос Жака насмешкой:

— «Мы, революционеры»? Но ведь ты-то никогда не был революционером!

Жак, ошеломлённый этим выпадом, безотчётно повернулся к Мейнестрелю. Но Пилот ограничился улыбкой, и эта улыбка не заключала в себе той поддержки, которой искал Жак.

— Какая муха тебя укусила? — пролепетал он.

— Революционер, — заговорил Митгерг с едкостью, которую он более не трудился скрывать, — это верующий! Вот что! А ты из тех, кто размышляет сегодня — так, а завтра — иначе… Ты из тех, у кого есть мнения, но не из тех, у кого есть вера!… Вера — это благодать! И она не для тебя, Camm’rad! У тебя нет её и никогда не будет… Нет, нет! Я тебя знаю прекрасно! Ведь тебе нравится качаться из стороны в сторону… как буржуа, который, развалясь на диване с трубкой, спокойно играет за и против! И он очень доволен своей проницательностью и раскачивается на своём диване! Ты в точности как он, Camm’rad! Ты ищешь, сомневаешься, рассуждаешь, вертишь носом то вправо, то влево, размышляя о противоречиях, которые фабрикуешь с утра до вечера! И ты доволен своей проницательностью!… А веры у тебя нет никакой!… — кричал Митгерг. Он приблизился к Мейнестрелю: — Разве это не правда, Пилот? А если так, он не имеет права говорить: «Мы, революционеры!»

Мейнестрель снова улыбнулся — беглой и непроницаемой улыбкой.

— Что? В чём ты меня упрекаешь, Митгерг? — рискнул возразить Жак, всё более и более недоумевая. — В том, что я не сектант? Нет. — (Его замешательство понемногу переходило в гнев, и этот переход доставлял ему самому известное удовольствие.) Он добавил сухо: — Мне очень жаль. Я как раз только что объяснялся на эту тему с Пилотом. Признаюсь, у меня нет никакого желания начинать всё сначала.

— Ты дилетант, вот кто ты такой, Camm’rad! — продолжал Митгерг яростно. (Как всегда, когда он увлекался, усиленное выделение слюны некстати заставляло его заикаться.) — Дилетант-рационалист! Я хочу сказать — протестант! Настоящий протестант! Свободный дух исследования, свобода совести и так далее… Ты с нами из симпатии к нам, да; но ты не устремлён вместе с нами к единой цели! И я считаю: партия слишком отравлена такими, как ты! Робкими, которые всё колеблются и хотят быть судьями нашей теории! Вам предоставляют возможность идти вместе с нами. Быть может, это ошибка! Ваша мания — рационалистические рассуждения обо всём на свете, она пристаёт, как болезнь. И скоро все начнут сомневаться и качаться вправо и влево, вместо того чтобы идти прямым путём к революции!… Вы способны, может быть, однажды совершить личный героический поступок. Но что такое этот личный поступок? Ничто! Настоящий революционер должен согласиться с тем, что он не какой-нибудь особенный герой. Он должен согласиться быть одним из многих, затерянных в общей массе. Он должен согласиться быть ничем! Он должен терпеливо ждать сигнала, который будет подан всем; и лишь тогда он встанет, чтобы идти вместе со всеми… Ах, ты, философ, может быть, считаешь это послушание достойным презрения для такого ума, как твой. Но я говорю тебе: для такого послушания надо обладать душой более цельной, да, да, более верной, более высокой, чем для того, чтобы быть дилетантом-рационалистом! А эту силу даёт только вера! И подлинный революционер силён потому, что он верит, потому что он весь полностью — вера, чуждая рассуждений! Да, Camm’rad! И ты можешь смотреть на Пилота сколько хочешь, он не говорит ничего, но я знаю, что он думает так же, как и я…

В этот миг Патерсон стрелою пролетел между Митгергом и Жаком:

— Слушайте! Что это такое кричат?

— В чём дело? — спросил Мейнестрель, обернувшись к Альфреде.

Они уже пересекли бульвар и входили в улицу Кандоль. Навстречу им, переходя с одного тротуара на другой, бежали трое газетчиков и выкрикивали во всё горло:

— Экстренный выпуск! «Политическое убийство в Австрии!»

Митгерг встрепенулся:

— В Австрии?

Патерсон опрометчиво бросился по направлению к ближайшему из крикунов. Но лишь описал полукруг и возвратился, держа с небрежным видом руку в кармане.

— У меня не хватает денег… — жалобно сказал он, сам улыбаясь своему эвфемизму.

Митгерг тем временем уже купил газету и пробегал её глазами. Все окружили его.

— Unglaublich![33] — бормотал он, поражённый.

Он протянул газетный лист Пилоту.

Мейнестрель взял его и быстро, спокойным голосом, не выдававшим никакого волнения, прочёл сперва напечатанную крупным шрифтом шапку:

— Unglaublich!… — повторил Митгерг.

X

Две недели спустя Жак, в сопровождении австрийца по имени Бём, возвращался из Вены дневным скорым поездом.

Важные и тревожные известия, доверительно сообщённые ему накануне Хозмером, заставили Жака прервать расследование и поспешно возвратиться в Швейцарию, чтобы уведомить обо всём Мейнестреля.

В этот воскресный день, 12 июля, Митгерг, которого послал Жак, опасавшийся нескромных расспросов товарищей, около шести часов вечера входил в «Локаль». Он быстро поднялся по лестнице, ответил торопливой улыбкой на приветствия друзей и, пробираясь между людьми, толпившимися в первых двух комнатах, прошёл прямо в третью, в которой, как он знал, находился Пилот.

В самом деле, сидя на своём привычном месте, рядом с Альфредой, Мейнестрель говорил перед десятком внимательных слушателей. Казалось, что его речь главным образом обращена к Прецелю, стоящему в первом ряду.

— Антиклерикализм? — говорил Мейнестрель. — Жалкая тактика! Возьмите, хотя бы вашего Бисмарка с его пресловутой «культуркампф»[35]. Его преследования послужили только к укреплению немецкого клерикализма…

Митгерг с озабоченным лицом упорно следил за взглядом Альфреды. Наконец он смог подать ей знаки, отделясь от группы, отошёл к окну.

Прецель сделал Пилоту какое-то возражение, которого Митгерг не расслышал. Посыпались различные реплики. Споры по частным вопросам вызвали перемещения в группе слушателей. Альфреда воспользовалась этим, чтобы встать и подойти к австрийцу.

Сухой голос Мейнестреля зазвучал снова:

— Я думаю, что не этот идиотский антиклерикализм, столь дорогой буржуазным вольнодумцам девятнадцатого века, избавит массы от ига религии. Проблема и здесь остаётся социальной. Религиозные учреждения — социальны. Во все времена религия черпала свою основную силу в страданиях порабощённого человека. Религия всегда играла на нищете. В тот день, когда у неё исчезнет эта точка опоры, религия потеряет жизнеспособность. Когда человечество станет счастливее, современные религии будут над ним не властны…

— В чём дело, Митгерг? — прошептала Альфреда.

— Тибо вернулся… Он хочет видеть Пилота.

— Почему он не пришёл сюда?

— Похоже, что там творятся нехорошие дела, — сказал Митгерг вместо ответа.

— Нехорошие дела?

Она пытливо вглядывалась в лицо австрийца, думая о миссии Жака в Веже.

Митгерг развёл руками, чтобы показать, что он ничего точно не знает; и в течение нескольких секунд он раскачивался, как молодой медведь, приподняв брови и выкатив глаза за стёклами очков.

— Тибо приехал с Бёмом, моим соотечественником, который завтра отправляется в Париж. Совершенно необходимо, чтоб Пилот принял их сегодня же.

— Сегодня?… — Альфреда размышляла. — Ну что ж, приходите к нам, это лучше всего.

— Хорошо… Вызови Ричардли.

— И Пата тоже, — торопливо сказала она.

Митгерг, не любивший англичанина, уже готов был возразить: «Почему Пата?». Тем не менее он выразил согласие, на секунду прикрыв веки.

— В девять часов?

— В девять.

Молодая женщина бесшумно возвратилась на своё место.

Мейнестрель только что оборвал Прецеля своим безапелляционным «разумеется!» и добавил:

— Преобразование совершится не в один день. И даже не на протяжении одного поколения. Религиозные потребности нового человека найдут себе выход — социальный выход. Религиозная мистика будет заменена мистикой социальной. Это проблема социального порядка.

Снова переглянувшись с Альфредой, Митгерг исчез.

Три часа спустя Жак в сопровождении Бёма и Митгерга сошёл с трамвая на улице Каруж и входил в дом Мейнестреля. Почти смеркалось, на маленькой лестнице было темно.

Альфреда впустила гостей.

Силуэт Мейнестреля китайской тенью вырисовывался в дверях освещённой комнаты. Он быстро подошёл к Жаку и спросил вполголоса:

— Есть новости?

— Да.

— Обвинения были обоснованы?

— Серьёзно обоснованы, — прошептал Жак. — В особенности в отношении Тоблера… Я объясню вам всё это… Но сейчас речь идёт совсем о другом… Мы накануне больших событий… — Он обернулся к австрийцу, которого привёл с собой, и представил его: — Товарищ Бём.

Мейнестрель протянул ему руку.

— Итак, товарищ, — сказал Мейнестрель со скептической ноткой в голосе, — правда ли, что ты нам привёз новости?

Бём с важностью посмотрел на него:

— Да.

Это был тиролец, низкорослый горец с энергичным лицом. Лет тридцати. На голове у него была фуражка, и, несмотря на жару, старый жёлтый макинтош покрывал его крепкие плечи.

— Входите, — сказал Мейнестрель, пропуская вновь прибывших в комнату, в глубине которой ждали Патерсон и Ричардли.

Мейнестрель представил обоих мужчин Бёму. Тот заметил, что остался в фуражке, и, смутившись на секунду, снял её. Он был обут в подбитые гвоздями башмаки, которые скользили на натёртом паркете.

Альфреда отправилась вместе с Патом на кухню за стульями. Она расставила их вокруг кровати, на которую уселась сама, чинно держа на коленях блокнот и карандаш.

Патерсон устроился рядом с нею. Полулёжа, облокотившись на изголовье, он наклонился к молодой женщине:

— Ты знаешь, о чём будет речь?

Альфреда сделала уклончивый жест. Она на основании опыта чуждалась конспиративных замашек, которые у этих людей действия, осуждённых на бездеятельность, выдавали прежде всего их страстное, сотни раз обманутое желание наконец проявить себя, испытать свои силы.

— Подвинься немножко, — фамильярно сказал Ричардли, садясь рядом с Альфредой. Его взгляд постоянно светился радостным, почти воинственным светом; но в самоуверенности его было что-то искусственное, какое-то преднамеренное желание казаться сильным и довольным, несмотря ни на что, ради принципа, гигиены ради.

Жак вынул из кармана два запечатанных конверта, большой и маленький, и передал их Мейнестрелю.

— Здесь копии документов. А это письмо от Хозмера.

Пилот подошёл к единственной лампе, стоявшей на столе и скудно освещавшей комнату. Он распечатал письмо, прочёл его и стал бессознательно искать глазами Альфреду; затем, метнув острый вопросительный взгляд на Жака, положил оба конверта на стол и, чтобы показать пример другим, сел.

Когда все семеро устроились на своих местах, Мейнестрель обратился к Жаку:

— Итак?

Жак посмотрел на Бёма, резким движением откинул волосы со лба и заговорил, отвечая Пилоту:

— Вы прочитали письмо Хозмера… Сараево, убийство эрцгерцога… Это было как раз две недели назад… Ну вот, за эти две недели в Европе, особенно в Австрии, произошло втайне много событий… Событий такой важности, что Хозмер счёл необходимым поднять тревогу во всех европейских социалистических странах. Он срочно направил товарищей в Петербург, в Рим… Бульман поехал в Берлин… Морелли отправился на свидание с Плехановым… а также с Лениным…

— Ленин — диссидент[36], — проворчал Ричардли.

— Бём завтра будет в Париже. В среду он будет в Брюсселе, в пятницу — в Лондоне. А я уполномочен ввести вас в курс событий…. Потому что, как видно, события развиваются очень быстро… Хозмер на прощание сказал мне буквально так: «Объясни им как следует, что если предоставить событиям идти своим ходом, то в два-три месяца Европа может быть охвачена всеобщей войной…»

— Из-за убийства какого-то эрцгерцога? — заметил опять Ричардли.

— Эрцгерцога, убитого сербами… то есть славянами, — возразил Жак, обернувшись к нему. — Я, так же как и ты, был далёк от таких предположений… Но там я понял… по крайней мере, оценил важность проблемы… Всё это адски сложно…

Он замолчал, обвёл всех взглядом, остановился на Мейнестреле и после некоторого колебания спросил его:

— Должен ли я изложить всё с самого начала так, как мне рассказал Хозмер?

— Разумеется.

И Жак тотчас же начал:

— Вы знаете о попытках Австрии создать новую Балканскую лигу?… Что? — сказал он, заметив, что Бём заёрзал на стуле.

— Мне кажется, — отчеканил Бём, — для того чтобы объяснить причины явлений, лучший метод — начать с более ранних событий…

При слове «метод» Жак улыбнулся. Он взглянул на Пилота, как бы спрашивая у него совета.

— В нашем распоряжении целая ночь, — заявил Мейнестрель. Он бегло улыбнулся и вытянул свою больную ногу.

— В таком случае, — заговорил Жак, обращаясь к Бёму, — валяй… Этот исторический обзор ты сделаешь, конечно, лучше, чем я.

— Да, — сказал серьёзно Бём (что вызвало лукавый огонёк в глазах Альфреды).

Он снял макинтош, заботливо уложил его на полу рядом с фуражкой и присел на кончик стула, держась очень прямо и сдвинув ноги. Его коротко остриженная голова казалась совсем круглой.

— Простите, — сказал он. — Для начала я должен изложить точку зрения империалистической идеологии. Это для того, чтобы объяснить, что скрывается за нашей, австрийской политикой… Во-первых, — продолжал он, подумав несколько секунд, — надо знать, чего хотят южные славяне…

— Южные славяне, — прервал Митгерг, — это значит: Сербия, Черногория, Босния и Герцеговина. А также венгерские славяне.

Мейнестрель, слушавший с величайшим вниманием, сделал утвердительный жест.

Бём продолжал:

— Южные славяне уже в течение полувека хотят объединиться против нас. Основное их ядро — сербы. Они хотят сгруппироваться вокруг Сербии и создать самостоятельное государство — Югославию. В этом им помогает Россия. С 1878 года, с Берлинского конгресса, начался спор, борьба не на жизнь, а на смерть между русским панславизмом и Австро-Венгрией. А в русском правительстве панслависты — всесильны. Что же касается тайных русских намерений и ответственности России за осложнения, которые скоро наступят, то об этом я недостаточно осведомлён и не смею говорить. Я могу судить только о моей стране. Будет правильно сказать, что для Австрии — тут я становлюсь на правительственную, империалистическую точку зрения — коалиция южных славян — это действительно большая жизненная проблема. Если бы югославское государство расположилось возле нашей границы, Австрия утратила бы господство над многочисленными славянами, являющимися сейчас подданными империи.

— Разумеется, — машинально пробормотал Мейнестрель. Но, по-видимом, тут же пожалел об этом невольном вмешательстве и закашлялся.

— До 1903 года, — продолжал Бём, — Сербия фактически находилась под властью Австрии. Но в 1903 году в Сербии произошла национальная революция; на трон сели Карагеоргиевичи, и Сербия стала независимой. Австрия воспользовалась тем, что Япония разбила Россию, и мы беззастенчиво захватили Боснию и Герцеговину — провинции, управление которыми было доверено нам. Германия и Италия отнеслись к этому сочувственно. Сербия была в ярости. Но Европа не захотела осложнений. Австрия выиграла благодаря своей наглости…

Она захотела снова проявить эту наглость во время Первой балканской войны, в тысячи девятьсот двенадцатом году. И выиграла ещё раз по той же причине. Она помешала Сербии получить порт на Адриатике. Создала между Сербией и морем независимое государство Албанию. И вследствие этого Сербия разъярилась ещё больше… Затем началась Вторая балканская война. В прошлом году. Помните? Сербия завоевала новую территорию — в Македонии. Австрия хотела сказать «нет». Дважды она выигрывала дело с помощью наглости. Но на сей раз Италия и Германия не одобрили её действий, и Сербия смогла устоять и удержала всё, что захватила… Однако Австрия затаила обиду. Она ждёт повода для реванша. Национальная гордость у нас очень развита. Наш генеральный штаб подготовляет этот реванш. И наша дипломатия тоже… Тибо говорил о новой Балканской лиге. Это у нас в Австрии большой политический план на нынешний год. Вот в чём дело: предполагается союз между Австрией, Болгарией и Румынией, чтобы основать новую Балканскую лигу, которая будет направлена против славян. Не только против южных славян, — против всех славян. Понимаете? Это значит — также против России!

Несколько секунд он собирался с мыслями, проверяя, не упустил ли что-нибудь существенное. Затем с вопрошающим видом наклонился в сторону Жака.

Альфреда, прислонившись к плечу Патерсона, нагнулась, чтобы скрыть зевок. Она находила австрийца очень добросовестным, а его исторический обзор — крайне скучным.

— Конечно, — добавил Жак, — всякий раз, когда думаешь об Австрии, следует не терять из виду австро-германский блок… Германию и её «будущее на морях»[37], которое противопоставлено Англии… Германию, которая подвергнута торговой блокаде и ищет путей для новой экспансии… Германию с её «Drang nach Osten»[38], Германию и её виды на Турцию… Отрезать России путь к проливам… Железнодорожная линия к Багдаду, к Персидскому заливу, к английской нефти, путь в Индию и так далее… Всё это связано между собой… А на заднем плане не надо забывать доминирующих над всем этим двух мощных группировок капиталистических держав, ищущих столкновения!

— Разумеется, — сказал Мейнестрель.

Бём кивнул в знак согласия.

Воцарилось молчание.

Австриец повернулся к Пилоту и спросил серьёзным тоном:

— Правильно?

— Необычайно ясно! — решительно заявил Мейнестрель.

Пилот редко хвалил кого-либо, и все, за исключением Бёма, были удивлены. Альфреда внезапно изменила своё мнение и стала присматриваться к австрийцу с большим вниманием.

— А теперь, — сказал Мейнестрель, глядя на Жака и немного откинувшись назад, — послушаем, что говорит Хозмер и каковы новые факты.

— Новые факты? — начал Жак. — Сказать правду, их нет… Пока ещё нет… Лишь предвестия…

Он выпрямился быстрым движением, так что лоб его скрылся в тени; жёлтый свет лампы озарял нижнюю часть лица, выступающий вперёд подбородок и большой рот с горькой складкой.

— Предвестия очень серьёзные, которые позволяют предусмотреть, — может быть, в скором времени, — новые события… Я подвожу итог: со стороны Сербии — глубокое народное возмущение в результате непрекращающихся выпадов против её национальных стремлений… со стороны России — явная тенденция к поддержке славянских притязаний; настолько очевидная, что после убийства эрцгерцога русское правительство, полностью подчиняясь влиянию генерального штаба и националистических кругов, заявило через своих послов, что оно решительно выступит на защиту Сербии. Хозмер получил эти сведения из Лондона… Со стороны Австрии — ярость правящих кругов, униженных последним поражением, и серьёзное беспокойство за будущее. Как говорит Хозмер, с этим взрывчатым грузом взаимной ненависти, обид и домогательств мы летим теперь в неизвестность… Неизвестность началась с внезапного удара двадцать восьмого июня — с сараевского убийства… Сараево, боснийский город… Сараево, где после шести лет австрийской аннексии население сохранило верность Сербии… Хозмер склонен полагать, что некоторые сербские официальные деятели более или менее непосредственно помогали подготовить это преступление. Но доказать это трудно… Для австрийского правительства это убийство, вызвавшее негодование европейского общественного мнения, создаёт неожиданный шанс. Шанс поймать Сербию на месте преступления! Свести с нею счёты раз навсегда! Поднять престиж Австрии и тут же без промедлений создать эту новую Балканскую лигу, которая должна обеспечить австрийскую гегемонию в Центральной Европе! Следует признать, что для государственных деятелей это довольно соблазнительно. Поэтому венские правители не колеблются. В настоящее время они вырабатывают план действий.

Первый пункт заключается в том, чтобы установить соучастие Сербии в преступлении. Вена приказывает немедленно произвести официальное расследование в Белграде и во всём сербском королевстве. Нужно во что бы то ни стало получить доказательства. Между тем пока что этот первый пункт программы, по-видимому, провалился. Удалось установить всего-навсего несколько имён сербских офицеров, замешанных в антиавстрийском движении в Боснии. Несмотря на строгие указания, расследователи не смогли прийти к заключению о виновности сербского правительства. Естественно, что их доклад был положен под сукно. Его тщательно скрыли от журналистов. Но Хозмеру удалось раздобыть эти материалы. Они здесь, — добавил он, положив руку на толстый пакет на столе, с красными печатями, выделявшимися в свете лампы.

Задумчивый взгляд Мейнестреля на мгновение остановился на пакете и снова устремился на Жака; тот продолжал:

— Что же сделало австрийское правительство? Оно оставило всё это без внимания. И здесь мы имеем явное доказательство того, что оно преследовало тайную цель. При его попустительстве стали писать, что соучастие Сербии — установленный факт. Официальная печать не перестаёт обрабатывать общественное мнение. К тому же нетрудно было сыграть на убийстве. Митгерг и Бём могут подтвердить, что личность наследника престола священна там в глазах народа. В настоящее время нет ни одного австрийца или венгра, который не был бы убеждён, что сараевское убийство есть результат заговора, поощряемого сербским правительством, а может быть, и русским, и имеющего целью выразить протест против аннексий Боснии; ни одного, кто не считал бы себя оскорблённым и не стремился к мести. Именно этого и хотели в высоких сферах. На следующий же день после убийства было сделано всё, чтобы раскалить национальное самолюбие!

— Кем сделано? — спросил Мейнестрель.

— Людьми, стоящими у власти. Главным образом министром иностранных дел Берхтольдом[39].

Тут вмешался Бём.

— Берхтольд! — сказал он с многозначительной гримасой. — Чтобы всё понять до конца, надо знать этого честолюбивого господина так, как знаем мы! Подумайте: раздавив Сербию, он мог бы стать австрийским Бисмарком! Уже дважды ему казалось, что это удастся. И оба раза возможность ускользала у него из рук. На этот раз он чувствует, что у него есть шансы. И не хочет их упустить.

— Однако Берхтольд всё же ещё не вся Австрия, — заметил Ричардли.

Он повернул свой острый нос прямо к Бёму и улыбался. В малейших его интонациях чувствовалась полная внутренняя уверенность, свойственная молодым людям, овладевшим стройной доктриной, в истинности которой они не сомневаются.

— Ах! — возразил Бём. — Вся Австрия у него в руках. Во-первых, генеральный штаб, а потом и сам император…

Ричардли покачал головой:

— Франц-Иосиф? С трудом верится… Сколько ему лет?

— Восемьдесят четыре года, — сказал Бём.

— Восьмидесятилетний старик! У которого за плечами две неудачные войны! Чтобы он с лёгким сердцем согласился закончить своё царствование такой…

— Однако, — воскликнул Митгерг, — он прекрасно чувствует, что монархия находится под смертельной угрозой! Несмотря на свои годы, император далеко не уверен, что удержит на голове корону до минуты, когда ему придётся лечь в гроб!

Жак встал.

— Австрия, Ричардли, еле-еле справляется с невероятными внутренними затруднениями… Вот чего не надо забывать… Это — государство, состоящее из восьми или девяти национальностей, враждующих между собою. Авторитет центральной власти падает с каждым днём. Распад страны почти неизбежен. Все эти противостоящие друг другу народности — сербы, румыны, итальянцы, насильно включённые в состав империи, — все они кипят и ждут лишь благоприятного часа, чтобы сбросить иго!… Я только что оттуда. В политических кругах, и в правых и в левых, кругом говорят, что есть только одно средство избежать расчленения государства — война! Это мнение Берхтольда и его клики. Конечно, таково же и мнение генералов!

— Вот уже восемь лет, — сказал Бём, — как начальник генерального штаба у нас Конрад фон Гетцендорф[40]… Злой гений армии… Самый ярый враг славян… В течение восьми лет он открыто ведёт дело к войне!

Ричардли, казалось, не был убеждён. Скрестив руки и сверкая — слишком ярко сверкая — глазами, он смотрел по очереди на всех говоривших с тем же проницательным и самодовольно-недоверчивым видом.

Жак перестал обращаться к нему и, повернувшись к Мейнестрелю, сел.

— Итак, — продолжал Жак, — по мнению тамошних правителей, лишь превентивная война могла бы спасти империю. Конец розни между партиями! Конец недовольству враждующих между собой национальностей! Война возвратит Австрии экономическое процветание, обеспечит стране весь балканский рынок, которым стремятся завладеть славяне… А поскольку эти господа считают себя достаточно сильными, чтобы за две-три недели войны принудить Сербию к капитуляции, то чем они рискуют?

— Это ещё вопрос! — отчеканил Мейнестрель.

Все посмотрели на него. С рассеянной торжественностью он устремил свой взгляд туда, где сидела Альфреда.

— Погодите! — сказал Жак.

— Ведь существует Россия! — прервал Ричардли. — А затем есть Германия. Предположим на минуту, что Австрия нападает на Сербию; и предположим, — это маловероятно, но всё-таки возможно, — что вмешается Россия. Русская мобилизация повлечёт за собой мобилизацию в Германии, за которой автоматически последует мобилизация во Франции. Вся прелестная система их союзов заработает сама по себе… А это значит, что австро-сербская война способна вызвать всеобщий конфликт. — Он посмотрел на Жака и улыбнулся. — Однако, старина, Германия знает это лучше, чем мы с тобой. По-твоему, предоставляя австрийскому правительству свободу действий, Германия согласится рисковать европейской войной? Нет! Подумайте хорошенько… Риск таков, что Германия должна помешать Австрии действовать.

Мускулы на лице Жака напряглись.

— Постойте, — повторил он. — Это как раз то самое, из-за чего Хозмер поднял тревогу. Есть, оказывается, все основания думать, что Германия уже оказала поддержку Австрии.

Мейнестрель вздрогнул. Он не спускал глаз с Жака.

— Вот каким образом, — продолжал Жак, — происходили события, — если верить Хозмеру… По-видимому, вначале, на первых заседаниях после убийства, Берхтольд натолкнулся в Вене на сопротивление с двух сторон: со стороны венгерского министра Тиссы, человека осторожного, врага насильственных методов, и со стороны императора. Да, Франц-Иосиф как будто не решался дать согласие; он хотел прежде всего узнать, что думает Вильгельм Второй. Между тем кайзер собирался отправиться в плавание. Нельзя было терять ни минуты. И потому представляется вероятным, что между четвёртым и седьмым июля Берхтольд нашёл возможность посоветоваться с кайзером и его канцлером и добился согласия Германии…

— Всё это лишь предположения… — произнёс Ричардли.

— Конечно, — Ответил Жак. — но этим предположениям придаёт вероятность то, что произошло в Вене за последние пять дней. Подумайте хорошенько. За последнюю неделю даже в ближайшем окружении Берхтольда ещё не было, кажется, принято определённых решений; не скрывали, что император и даже Берхтольд опасаются прямого противодействия со стороны Германии. И вдруг седьмого июля всё изменилось. В этот день (в прошлый вторник) срочно созвали большой государственный совет, настоящий военный совет. Как будто вдруг руки у них оказались развязанными… Что говорилось в совете — об этом двое суток хранилось молчание. Но позавчера просочились первые слухи: слишком много людей оказалось посвящено в тайну в результате различных распоряжений, отданных после совета. К тому же у Хозмера в Вене превосходная агентура; Хозмер всегда узнаёт всё!… На заседании совета Берхтольд занял новую позицию: он вёл себя в точности так, как если бы уже имел в кармане формальное обязательство Германии поддержать всеми средствами карательную экспедицию против Сербии. И он хладнокровно предложил своим коллегам настоящий план войны, который оспаривал только Тисса. Что план Берхтольда есть действительно план войны, доказывает то, что Тисса призывал своих коллег удовлетвориться лишь унижением Сербии; он считал вполне достаточным одержать блестящую дипломатическую победу. Однако весь совет восстал против него, и в конце концов он уступил: присоединился к общему мнению… Ещё того чище: Хозмер уверяет, что в то самое утро министры цинически рассуждали, не следует ли немедленно объявить мобилизацию. И если они этого не сделали, то лишь потому, что нашли более удобным перед лицом других держав сбросить маску лишь в последний момент… Но несомненно одно: план Берхтольда и генерального штаба был принят… Каковы детали этого плана? Конечно, это узнать непросто… Но всё-таки кое-что уже известно: например, что был отдан приказ начать все военные приготовления, какие можно осуществить, не привлекая особого внимания; что на австро-сербской границе войска прикрытия стоят наготове и в течение нескольких часов могут под любым предлогом оккупировать Белград! — Он быстро провёл рукой по волосам. — А чтобы закончить, вот вам слова, которые якобы произнёс один из сотрудников начальника генерального штаба, пресловутого Гетцендорфа; возможно, что это всего лишь хвастовство старого солдафона, но проливающее свет на настроения австрийских правителей. Он будто бы заявил в узком кругу: «Европа в один из ближайших дней станет пред свершившимся фактом».

XI

Жак замолчал, и тотчас же все взоры устремились на Пилота.

Он застыл, скрестив руки; его неподвижные зрачки блестели.

Долгая минута прошла в молчании. Одни и те же опасения, а главное, растерянность искажали лица присутствующих.

Наконец Митгерг резко нарушил тишину:

— Unglaublich…

Наступила новая пауза.

Затем Ричардли пробормотал:

— Если действительно за всем этим стоит Германия!…

Пилот обратил на него свой острый взгляд, но тот, казалось, не заметил этого. Губы Пилота разжались и издали невнятный звук. Лишь Альфреда, не перестававшая следить за ним, поняла: «Преждевременно!»

Она вздрогнула и инстинктивно прижалась к плечу Патерсона.

Англичанин окинул молодую женщину быстрым взглядом. Но она опустила голову, видимо, уклоняясь от всяких вопросов.

Впрочем, она была бы в большом затруднении, если бы Пат попросил её объяснить своё состояние. В самом деле, в этот вечер война впервые перестала быть для неё абстракцией и представилась её воображению с полной отчётливостью во всей своей кровавой реальности. Но не разоблачения Жака вызвали дрожь у Альфреды, а произнесённое Мейнестрелем слово «преждевременно». Почему? Эта мысль не могла захватить её врасплох. Она знала убеждение Пилота: «Революция может возникнуть лишь в результате бурного кризиса; война при современном положении Европы есть наиболее вероятный повод для кризиса; но если это произойдёт, то пролетариат, недостаточно подготовленный, не будет способен превратить империалистическую войну в революцию». Потрясла ли Альфреду именно та мысль, что если социализм и в самом деле не подготовлен, то война окажется всего лишь бесплодной бойней? Или самый тон, каким было произнесено слово — «преждевременно». Но что нового могло быть для неё в этом тоне? Разве она с давних пор не привыкла к бесстрастию своего Пилота? (Однажды она с невольным удивлением сказала ему: «Ты относишься к войне, как христиане к смерти: у них мысль настолько устремлена к тому, что будет потом, что они забывают обо всех ужасах агонии…» Он ответил, смеясь: «Для врача, девочка, муки родов — в порядке вещей».) Она даже восхищалась — хоть иногда и страдала от неё — этой сознательной отрешённостью, достигнутой путём постоянных тяжких усилий человеком, чьи человеческие слабости она знала лучше, чем кто-либо иной, это было как, бы лишним доказательством его превосходства. И её всегда волновала мысль, что за этим чудовищным «обесчеловечением», в сущности, скрывались в высшей степени человеческие мотивы: стремление лучше служить человечеству, лучше работать над разрушением современного общества ради будущего прекрасного мира… Почему же она вздрогнула? Она не могла этого объяснить… Она подняла свои длинные ресницы, и её взгляд, скользнув поверх Патерсона, упал на Мейнестреля с выражением доверия. «Терпение, — подумала она. — Он ещё ничего не сказал. Он скажет. И снова всё станет ясно, всё будет справедливо и хорошо!».

— Что австрийский и германский Militarismus хотят войны, в это я верю, — продолжал Митгерг, покачивая взъерошенной головой. — И что с милитаристами заодно многие германские правители, и тяжёлая индустрия, и Крупп, и все сторонники «Drang nach Osten» — да, в это я тоже могу поверить. Но правящие классы в целом — нет! Они испугаются. У них большое влияние. Они не допустят. Они скажут правительствам: «Остановитесь! Это безумие! Если вы подожжёте этот динамит, то сами тоже взлетите на воздух!»

— Однако, Митгерг, — сказал Жак, — если действительно существует общность взглядов между правителями и военными партиями, то что может сделать оппозиция со стороны твоих правящих классов? А эта общность взглядов, по сведениям Хозмера…

— Никто не берёт под сомнение эти сведения, — прервал Ричардли. — Но единственное, что можно сейчас утверждать, — это то, что существует угроза войны. Не больше… А что в действительности скрывается за этой угрозой? Бесповоротное стремление к войне? Или какие-нибудь новые комбинации германских министерских канцелярий?

— Я не верю в возможность войны, — флегматично заявил Патерсон. — Вы забыли о моей старой Англии! Никогда она не согласится допустить, чтобы Тройственный союз одержал верх в Европе… — Он улыбнулся. — Она сохраняет спокойствие, моя старая Англия. Вот о ней и забывают! Но она смотрит, она слушает и наблюдает; и если дело пойдёт не так, как ей нужно, она внезапно встанет во весь рост!… У неё ещё крепкие мускулы, вы знаете! Она их упражняет каждое утро, эта милая старушка…

Жак заговорил нетерпеливо и взволнованно:

— Факт налицо! Что бы там ни было — стремление к войне или желание запугать, — Европа уже завтра встанет перед грозной опасностью! Ну, а мы, что должны делать мы? Я думаю так же, как и Хозмер. Перед этой, угрозой мы должны занять определённую позицию. Мы должны как можно скорее подготовить контрнаступление!

— Да, да, правильно! — воскликнул Митгерг.

Жак обернулся к Мейнестрелю, но не мог поймать его взгляда. Он вопросительно взглянул на Ричардли, тот сделал утвердительный знак:

— Согласен!

Ричардли отказывался верить в опасность войны. Тем не менее он не отрицал, что Европа глубоко потрясена этой внезапной угрозой; и он тотчас же определил, какие выгоды может извлечь из этого потрясения Интернационал, чтобы объединить все оппозиционные силы и внедрить в сознание масс революционные идеи.

Жак продолжал:

— Я повторяю слова Хозмера: угроза европейского конфликта ставит перед нами новую и вполне определённую задачу. Наша обязанность возобновить и усилить программу, выдвинутую два года назад в связи с Балканской войной… Прежде всего надо выяснить, нет ли возможности ускорить созыв конгресса в Вене… Затем надо немедленно и всюду одновременно начать открытую официальную кампанию самого широкого размаха!… Запросы в рейхстаге, в палате депутатов, в думе!… Одновременный нажим на все министерства иностранных дел!… Выступление в печати!… Призыв к народам!… Массовые демонстрации!…

— И чтобы перед глазами всех правительств встал призрак всеобщей забастовки! — сказал Ричардли.

— С саботажем на военных заводах! — прохрипел Митгерг. — И взрывать паровозы и отвинчивать гайки на рельсах, как в Италии!

Все обменивались лихорадочными взглядами. Не настал ли наконец час действия?

Жак снова обернулся к Пилоту. Беглая улыбка, светлая и холодная, которую Жак принял за знак одобрения, скользнула по лицу Мейнестреля и погасла, как луч прожектора. Внезапно осмелев, Жак снова с жаром заговорил:

— Да, забастовка! Всеобщая и одновременная! Наше лучшее оружие!… Хозмер опасается, что на Венском конгрессе вопрос опять останется в плане теории. Надо его поставить по-новому во всех планах. Выйти за пределы теории! Уточнить для каждой страны позицию, которую следует занять в том или ином случае! Не повторять базельских ошибок! Прийти, наконец, к конкретным практическим решениям. Не правда ли, Пилот?… Хозмер даже хотел уговорить вождей организовать перед конгрессом подготовительные собрания. Чтобы расчистить почву. И чтобы доказать правительствам, что весь пролетариат на этот раз твёрдо решился выступит против их агрессивной политики!

Митгерг насмешливо возразил:

— Ах! Твои вожди! Чего ты ждёшь от твоих вождей? Сколько лет они говорят о забастовке! И ты веришь, что на этот раз в Вене за несколько дней решатся на что-нибудь определённое?

— Новый фактор! — сказал Жак. — Опасность европейского пожара!

— Нет, только не твои вожди! Не дискуссии! Действие масс, да. Выступление масс, Camm’rad!

— Ну конечно, выступление масс! — воскликнул Жак. — Однако разве не самое важное для подготовки этого выступления, чтобы вожди прежде всего высказались ясно ж категорически? Подумай, Митгерг, как бы это ободрило массы!… Ах, Пилот, если бы у нас была уже единая интернациональная газета!

— Träumerei![41] — закричал Митгерг. — А я говорю, оставь в покое вождей и займись массами! Ты думаешь, что, например, немецкие вожди согласятся на забастовку? Нет! Они скажут то же самое, что в Базеле: «Невозможно из-за России».

— Это было бы печально, — заметил Ричардли. — Очень печально… В сущности, всё дело в Германии упирается в социал-демократию…

— Во всяком случае, — сказал Жак, — они ясно показали два года назад, что умеют, когда нужно, выступать против войны! Без их вмешательства балканская история зажгла бы всю Европу!

— Нет, не «без их вмешательства», — проворчал Митгерг, — а «без вмешательства масс»! Что сделали они? Только следовали за массами!

— А кто же организовал массовые выступления? Вожди! — возразил Жак.

Бём покачал головой.

— Пока в России на миллионы и миллионы мужиков нет даже двух миллионов рабочих, русский пролетариат не располагает достаточными силами для борьбы против своего правительства; царский Militarismus — это реальная опасность для Германии, и социал-демократия не может гарантировать забастовку!… И Митгерг прав: на Венском конгрессе она лишь теоретически даст согласие, так же, как это было в Базеле!

— Ах, оставьте в покое ваши конгрессы! — раздражённо закричал Митгерг. — Говорю вам: и на этот раз всё решит выступление масс! А вожди последуют за ними… Надо везде — в Австрии, в Германии, во Франции — побуждать рабочих к восстанию, не дожидаясь, пока вожди отдадут приказ! Надо объединить надёжных людей в каждом уголке, чтобы везде срывать работу — на железных дорогах, на оружейных заводах, в арсеналах! Везде! И нажимать на вождей, на профсоюзы! А в то же время снова воспламенить все революционные организации Европы! Я уверен, что Пилот думает так же, как и я!… Внести расстройство всюду! В Австрии это легче всего! Nicht wahr, Вöhm?[42] Решительно разбудить все подпольные национальные группировки — мадьяров, поляков, чехов! И венгров! И румын!… И так везде!… Можно разжечь итальянские забастовки! Можно и русские… И если массы будут везде готовы к восстанию, тогда и вожди пойдут за ними! — Он повернулся к Мейнестрелю: — Не правда ли, Пилот?

Мейнестрель в ответ поднял голову. Его острый взгляд остановился сначала на Митгерге, потом на Жаке и затем затерялся в направлении кровати, на которой между Ричардли и Патерсоном сидела Альфреда.

— Ах, Пилот, — воскликнул Жак, — если мы победим на этот раз, как неслыханно возрастёт мощь Интернационала!

— Разумеется, — сказал Мейнестрель.

Беглая ироническая улыбка, не укрывшаяся от опытных глаз Альфреды, скользнула по его губам.

Слушая рассказ о разоблачениях Хозмера, о тех основательных предпосылках, которые позволяли предполагать, что Германия поддерживает намерения Австрии, он тотчас же подумал: «Вот она, их война! Семьдесят шансов из ста… А мы не готовы… Невозможно надеяться на захват власти ни в одной европейской стране. Значит?…» И у него тут же созрело решение: «В отношении тактики нет ни малейших сомнений: играть вовсю на народном пацифизме. Это теперь лучшее средство влияния на массы. Война войне! Если она вспыхнет, то необходимо, чтобы возможно большее количество солдат отправилось на войну с твёрдым убеждением, что война спущена с цепи капиталом против воли и против интересов пролетариата; что они вопреки их желанию ввергнуты в братоубийственную борьбу ради преступных целей. Такой посев не пропадёт, что бы из него ни выросло… Превосходный приём, чтобы ввести в недра империализма зародыш его гибели! Превосходный случай и для того, чтобы держать на виду наших официальных вождей, заставить их вконец запутаться и полностью скомпрометировать их перед властями… Итак, валяйте, миленькие! Дуйте в пацифистскую дудку!… Впрочем, вы только этого и хотите. Стоит дать вам волю…» Он усмехнулся про себя: заранее представил себе великодушные объятия пацифистов и социал-патриотов всех мастей; казалось, до него уже доносились теноровые раскаты с официальных трибун… «Что же касается нас… — подумал он, — что касается меня…» Мейнестрель не докончил мысли. Он оставлял за собою возможность вернуться к ней позже.

Вполголоса он пробормотал:

— Там будет видно.

И тут он уловил настойчивый взгляд Альфреды и заметил, что все молчат, повернувшись к нему и ожидая, когда он наконец заговорит. Машинально он повторил несколько громче:

— Там будет видно. — Нервным движением он убрал свою больную ногу под стул и откашлялся. — Мне нечего прибавить к сказанному… Я думаю так же, как Хозмер… Я думаю так же, как Тибо, как Митгерг, как вы все…

Мейнестрель провёл рукой по влажному лбу и неожиданно для всех встал.

В этой низенькой комнатке, заставленной стульями, он казался ещё выше ростом. Он сделал наугад несколько шагов, кружа в узком свободном пространстве между столом, кроватью и ногами гостей. Взгляд, которым он скользнул по каждому из присутствующих, казалось, не был направлен ни на кого из них в отдельности.

Походив с минуту и помолчав, он остановился. Казалось, что его мысль возвращалась откуда-то издалека. Все были убеждены, что он сядет и начнёт развивать план действий, что он пустится в те свои страстные, стремительные и несколько пророческие импровизации, к которым всех приучил. Но он ограничился тем, что опять пробормотал:

— Там будет видно… — И, опустив глаза, он улыбнулся и очень быстро добавил: — Впрочем, всё это приближает нас к цели.

Затем он протиснулся позади стола к окну и внезапно распахнул ставни, за которыми открылась ночная мгла. Потом слегка наклонил голову и, переменив тон, бросил через плечо:

— Не дашь ли нам, девочка, выпить чего-нибудь холодного?

Альфреда послушно скрылась в кухне.

Несколько мгновений все чувствовали себя неловко.

Патерсон и Ричардли, продолжавшие сидеть на кровати, разговаривали вполголоса.

Посреди комнаты, под лампой, оба австрийца стоя спорили на своём родном языке. Бём вытащил из кармана половину сигары и зажёг её; выпяченная вперёд нижняя губа, яркая и влажная, придавала его плоскому лицу выражение доброты, но также и несколько вульгарной чувственности, что резко отличало его от остальных.

Мейнестрель, стоя и опершись руками на стол, перечитывал письмо Хозмера, лежавшее перед ним около лампы; падавший из-под абажура свет резко освещал его: коротко остриженная борода казалась ещё чернее, а лицо ещё бледнее; лоб был наморщен, и веки почти совсем прикрывали зрачки.

Жак тронул его за локоть:

— Вот наконец, Пилот, может быть, раньше, чем вы думали, вот она, — власть над ходом вещей?

Мейнестрель покачал головой. Не глядя на Жака, всё такой же бесстрастный, он подтвердил тусклым, лишённым всякого выражения голосом:

— Разумеется.

Потом замолчал и продолжал читать.

Тягостная мысль мелькнула в голове Жака: ему показалось, что в этот вечер что-то изменилось не только в интонации Пилота, но и в его отношении к Жаку.

Бём, которому надо было рано утром успеть на поезд, первый подал сигнал к уходу.

Все последовали за ним, чувствуя смутное облегчение.

Мейнестрель спустился вместе с ними, чтобы открыть дверь на улицу.

XII

Альфреда, склонившись над перилами лестницы, ждала, пока внизу затихнут голоса. Затем она возвратилась к себе и хотела немного прибрать комнату. Но на сердце у неё было тяжело… Она ушла на кухню, где было темно, облокотилась на подоконник и замерла, устремив широко раскрытые глаза в ночной мрак.

— Мечтаешь, девочка?

Рука Мейнестреля, горячая и жёсткая, погладила её плечо. Она вздрогнула и как-то по-детски выпалила:

— А ты правда думаешь, что это война?

Он засмеялся. Она почувствовала, что её надежды пошатнулись.

— Ведь мы…

— Мы? Мы не готовы!

— Не готовы? — Она неправильно поняла его слова, потому что весь вечер думала только о том, что надо бороться против войны. — И ты, ты правда думаешь, что нет способа помешать…

Он прервал:

— Нет! Разумеется! — Мысль, что современный пролетариат мог бы стать препятствием для сил, развязывающих войну, казалась Мейнестрелю нелепой.

Она угадала во тьме его улыбку, блеск его глаз и снова содрогнулась. Несколько секунд оба молчали, прижавшись друг к другу.

— Однако, — сказала она, — Пат, быть может, прав? Если мы не в состоянии ничего сделать, то Англия…

— Всё, что она может, ваша Англия, это отдалить начало, и то едва ли! — Почувствовал ли в ней Пилот непривычное сопротивление? Его голос стал ещё жёстче: — Впрочем, дело не в этом! Не в том суть, чтобы помешать войне!

Она приподнялась.

— Но почему же ты им об этом не сказал?

— Потому что сейчас это никого не касается, девочка! И потому, что сегодня практически нужно действовать так, как если бы!…

Она замолчала. Она чувствовала себя весь вечер оскорблённой, как никогда, обиженной им до глубины души; и внутренне восставала против него, сама не зная почему. Она вспомнила, как однажды, в самом начале их связи, он заявил скороговоркой, пожимая плечами: «Любовь? Для нас это совсем не важно!»

«Что же для него важно? — спрашивала она себя. — Ничего! Ничего, кроме Революции! — И впервые она подумала: — Революция — это его навязчивая идея… Всё остальное он ни в грош не ставит!… И меня! Мою женскую жизнь!… Ничто для него не важно, даже то, что он сам собою представляет, то, что он не человек, а что-то другое!…» В первый раз вместо «выше и лучше, чем просто человек», она подумала — «не человек, а что-то другое».

Мейнестрель продолжал саркастическим тоном:

— Война — войне, девочка! Предоставь им действовать! Демонстрации, волнения, стачки — всё, что им угодно. Вперёд, фанфары! Вперёд, трубачи! И пусть они сокрушают, если могут, стены Иерихона!

Он внезапно отодвинулся от Альфреды, повернулся на каблуках и процедил сквозь зубы:

— Однако эти стены, девочка, полетят к чёрту не от их труб, а от наших бомб!

И когда он, слегка прихрамывая, пошёл в комнату, Альфреда услыхала придушенный смешок, который всегда леденил ей душу.

Она ещё долго сидела неподвижно, облокотившись на подоконник, блуждая взглядом в ночи.

Вдоль пустынной набережной Арва со слабым журчанием несла свой воды среди камней. Один за другим гасли последние огни в прибрежных домах.

Альфреда не шевелилась. О чём она думала? Ни о чём, — так ответила бы она сама. Две слезинки вытекли из-под век и повисли у неё на ресницах.

XIII

Шофёр переехал через площадь Инвалидов и свернул на Университетскую улицу. Автомобиль нёсся бесшумно. Но в этот знойный воскресный полдень улица была такой пустынной, выглядела такой сонной, что шелковистое шуршанье шин по сухому асфальту и робкий гудок на перекрёстке казались чем-то нескромным, прямо неприличным.

Как только машина миновала улицу Бак, Анна де Батенкур прижала к себе рыжую китайскую собачонку, которая, свернувшись клубочком, спала рядом с ней. Наклонясь вперёд, Анна коснулась зонтиком спины мулата в белом пыльнике, невозмутимо сидевшего за рулём.

— Остановите, Джо… Я пройдусь пешком.

Автомобиль подкатил к тротуару, и Джо открыл дверцу. Из-под козырька сверкнули его зрачки, блестевшие сильнее, чем лакированная кожа, и бегавшие то вправо, то влево, как глаза заводной куклы.

Анна была в нерешительности. Могла ли она рассчитывать на то, чтобы сразу найти такси в этом глухом квартале? Как глупо было со стороны Антуана не послушаться её совета и не перебраться после смерти отца поближе к Булонскому лесу!… Она взяла собачонку на руки и легко спрыгнула на землю. Желание не быть связанной победило.

— Вы мне больше не будете нужны сегодня, Джо… Можете ехать домой.

Далее в тени раскалённый тротуар жёг подошвы. Ни малейшего движения в воздухе. Над крышами домов неподвижно стояла лёгкая дымка, застилавшая солнце. Сощурив глаза против света, Анна шла вдоль домов, молчаливых, как тюремные ворота. Феллоу лениво плёлся за хозяйкой. На улице — ни души; не было даже ни одной из тех тонконогих маленьких девочек с косичками, которые обычно по воскресеньям в хорошую погоду одиноко резвятся на тротуаре перед своим мрачным жилищем, — они иногда внушали Анне внезапное желание удочерить их недельки на три, увезти в Довиль, напоить свежим воздухом и напичкать всякими лакомствами. Никого. Даже привратники, как сторожевые псы, дремавшие в своих конурах, дожидались сумерек, чтобы подышать немножко прохладой, усевшись верхом на стул перед дверью. Казалось, что в этот воскресный день 19 июля всё население Парижа, утомлённое неделей народного празднества[43], толпой покинуло столицу.

Особняк Тибо был виден издали. Над его крышей всё ещё возвышались леса. Старый фасад, обезображенный цементными швами, ожидал только краски, чтобы вновь помолодеть. Дощатый забор с расклеенными на нём афишами закрывал нижний этаж и делал тротуар в этом месте более узким.

Приподняв юбку и поддерживая оборки фулярового платья, Анна — а вслед за ней и собачка — проскользнули между мешками, досками, кучами строительного мусора, загромождавшими вход. В подъезде пахло сыростью от свежевыбеленной штукатурки, и в затылке возникло неприятное ощущение, точно от прикосновения холодной мокрой губки. Феллоу задрал свою курносую чёрную мордочку и остановился, принюхиваясь к незнакомым запахам. Анна улыбнулась, одной рукой подняла с земли этот тёплый шелковистый клубочек и прижала его к груди.

Стоило переступить через порог застеклённой двери, как становилось ясно, что внутренний ремонт почти закончен. Красная ковровая дорожка, которой в прошлые посещения Анны здесь ещё не было, вела прямо к лифту.

На площадке третьего этажа Анна остановилась и по привычке, хотя отлично знала, что Антуана нет дома, достала пуховку и провела ею по лицу, прежде чем позвонить.

Дверь отворилась как бы нехотя: Леон не решался показаться в будничной одежде, в полосатом жилете. Его длинное, безбородое лицо, с желтоватым, как у цыплёнка, пушком надо лбом, сохраняло то безличное выражение, одновременно простоватое и лукавое (поднятые брови, отвисшая губа, приоткрытые веки и опущенный нос), которое стало для него привычным рефлексом самозащиты. Он искоса окинул Анну быстрым взглядом, точно сетью опутывая и её самоё, и отделанную цветами шляпу, и розовато-лиловое платье; затем посторонился, чтобы впустить её.

— Доктора нет дома…

— Я знаю, — сказала Анна, опуская собачку на пол.

— Он, должно быть, ещё внизу, с этими господами…

Анна прикусила губу. Провожая её на вокзал во вторник, когда она уезжала в Берк, Антуан объявил ей, что уедет в воскресенье на весь день за город, на консультацию. За время их связи, длившейся полгода, ей уже не раз приходилось убеждаться в том, что Антуан утаивает от неё кое-какие мелочи, и эта скрытность создавала вокруг него непроницаемую броню.

— Не беспокойтесь, — сказала Анна, подавая Леону зонтик. — Я зашла только написать записку, — прошу вас, передайте доктору.

И, пройдя мимо слуги, она устремилась вперёд по однотонной бежевой ковровой дорожке, которой теперь был устлан пол в бывшей квартире г‑на Тибо. Китайская собачка безошибочно остановилась перед кабинетом Антуана. Анна вошла туда, впустила собаку и закрыла за собой дверь.

Шторы были спущены; окна закрыты. Пахло новым ковром, свежим лаком с примесью старого и стойкого запаха краски. Анна быстрыми шагами подошла к письменному столу, взялась руками за спинку кресла и, выпрямившись, с жёстким выражением лица, раздувая ноздри и как-то сразу подурнев, стала осматривать комнату жадным и подозрительным взглядом, готовая уловить малейший намёк, способный пролить некоторый свет на ту незнакомую ей жизнь, которую Антуан вёл вдали от неё.

Но трудно было представить себе что-нибудь более безличное, чем эта огромная комната, роскошная и неуютная. Антуан никогда здесь не работал: он пользовался ею только в приёмные дни. Стены до половины высоты заставлены были книжными шкафами, стеклянные дверцы которых, затянутые китайским шёлком, скрывали за собой пустые полки. В центре комнаты помещался парадный письменный стол, негостеприимно прикрытый толстым стеклом, а на нём был разложен сафьяновый гарнитур: портфель для бумаг, папка, подкладываемая при письме, и бювар с промокательной бумагой, украшенные монограммами. Ни одной деловой бумаги, ни одного письма, ни одной книги, кроме телефонного справочника. И только эбонитовый стетоскоп, водружённый, как безделушка, около хрустальной чернильницы без чернил, свидетельствовал о профессии хозяина; впрочем, создавалось такое впечатление, что и этот предмет был поставлен сюда не самим Антуаном для медицинских целей, а помещён рукой неведомого декоратора, заботившегося о внешнем эффекте.

Феллоу разлёгся на животе у самой двери, раскинув лапки; его шелковистая светлая шерсть сливалась с ковром. Анна рассеянно взглянула на него; затем уселась, как амазонка, на ручку вращающегося кресла, в котором Антуан три раза в неделю изрекал приговоры. Она на минуту представила себя на его месте и испытала при этом мимолётное удовольствие; это был как бы реванш за то, что он отводил ей слишком ограниченное место в своей жизни.

Она вытащила из портфеля блокнот с именным штампом на каждой странице, которым Антуан пользовался, выписывая рецепты, и, вынув из сумочки вечное перо, стала писать:

«Тони, любимый! Я могла выдержать без тебя только пять дней. Сегодня утром вскочила в первый попавшийся поезд. Сейчас четыре часа. Отправляюсь в наше гнёздышко и буду ждать, пока кончится твой трудовой день. Приходи ко мне, Тони, приходи скорей!

Я захвачу по дороге всё, что нам нужно для ужина, чтобы уж больше не выходить».

Анна достала конверт и позвонила.

Появился Леон. Он уже успел облачиться в свою ливрею. Приласкав собачку, он подошёл к Анне.

Примостившись на ручке кресла, она болтала ногой, смачивая языком клей на конверте. У неё была красивая форма рта, массивный, но подвижной язык. В комнате пахло духами, которыми была пропитана её одежда. Анна уловила огонёк, вспыхнувший во взгляде слуги, и безмолвно улыбнулась.

— На, — сказала она, резким движением бросая письмо на стол, при этом браслеты на её руке зазвенели. — Пожалуйста, передай ему это, как только он поднимется наверх. Хорошо?

Она иногда говорила слуге «ты» в отсутствие Антуана, это у неё выходило так естественно, что Леон нисколько не удивлялся. Их связывало тайное и молчаливое соглашение. Когда Анна заезжала за Антуаном, чтобы увезти его обедать, а он заставлял себя ждать, она охотно болтала с Леоном; в его присутствии она словно дышала родным воздухом. Впрочем, он не злоупотреблял этой фамильярностью, разве что иногда позволял себе вольность во время этих разговоров с глазу на глаз не называть её в третьем лице «сударыня»; а когда она давала ему на чай, он был доволен, что может поблагодарить её, только подмигнув ей и не тая в сердце ни малейшей классовой ненависти.

Анна вытянула ногу, подняла край юбки, чтоб поправить шёлковый чулок, и соскочила с кресла.

— Я удираю, Леон. Куда вы дели мой зонтик?

Чтобы найти такси, проще всего было пройти по улице Святых Отцов до бульвара. На улице почти никого не было. Навстречу Анне попался какой-то молодой человек. Они обменялись равнодушным взглядом, не подозревая того, что им уже пришлось однажды встретиться в довольно знаменательный день. Но разве могли они узнать друг друга? Жак за последние четыре года сильно изменился; этот коренастый мужчина с озабоченным лицом ни внешностью, ни походкой не напоминал прежнего юнца, который в своё время ездил в Турень, чтобы присутствовать на свадьбе Анны с Симоном де Батенкур. И несмотря на то, что во время этого странного обряда он с любопытством наблюдал за новобрачной, Жак, в свою очередь, не мог бы узнать в этой накрашенной парижанке, — чьё лицо, кроме того, было наполовину скрыто от него зонтиком, — задорную вдовушку, выходившую когда-то замуж за его приятеля Симона.

— Ваграмская улица, — сказала Анна шофёру.

На Ваграмской улице находилось их «гнёздышко» — обставленная на холостую ногу квартира в нижнем этаже, которую Антуан снял в самом начале их связи на углу этой улицы и глухого переулка, куда выходило отдельное парадное, что позволяло избежать пересудов консьержки.

Антуан не соглашался на просьбы Анны встречаться в небольшом особняке, который она занимала недалеко от Булонского леса, на улице Спонтини. А между тем она уже несколько месяцев жила там совершенно одиноко и независимо. (Когда, по совету Антуана, на Гюгету пришлось надеть гипсовый корсет и увезти, её на берег моря, Анна сняла домик в Берке, и было решено, что она поселится там вместе с мужем до полного выздоровления девочки. Героическое решение, которому Анна не смогла долго следовать. В действительности один только Симон, никогда не любивший Парижа, окончательно обосновался там со своей падчерицей и её гувернанткой-англичанкой. Он много занимался фотографией, немного живописью и музыкой, а долгими вечерами, вспомнив о своих занятиях богословием, читал книги о протестантизме. Анна всегда находила благовидный предлог, чтобы остаться в Париже: её пребывание в Берке ограничивалось пяти-шестидневным визитом раз в месяц. Материнское чувство никогда не было у неё сильно развито. В последнее время постоянное присутствие в доме этой тринадцатилетней девочки-подростка раздражало её, как вечная помеха. Теперь же к этой глухой враждебности стало примешиваться чувство унижения при виде калеки, которую мисс Мэри возила в коляске по залитым солнцем пескам прибрежных дюн. Анна мечтала иногда удочерить чужих малокровных девочек, но находила вполне естественным пренебрегать своим собственным ребёнком. По крайней мере, в Париже она совершенно забывала Гюгету, — а также и Симона.)

Автомобиль нёсся уже по Ваграмской улице, когда Анна подумала об ужине. Магазины были закрыты. Вспомнив, что в квартале Тёрн есть гастрономический магазин, открытый по воскресеньям, она велела отвезти себя туда, а затем отпустила такси.

Было так занятно делать покупки! Держа под мышкой свою китайскую собачку, Анна ходила взад и вперёд по магазину, любуясь аппетитно разложенным товаром. Сначала она выбрала то, что любил Антуан: ржаной хлебец, солёное масло, копчёную гусиную грудку, корзиночку земляники. Для Феллоу — как и для Антуана — она прибавила банку сгущённых сливок.

— А ещё кусочек вот этого! — сказала она, лакомо облизываясь и указывая затянутым в перчатку пальцем на мисочку обыкновенного паштета из гусиной печёнки. «Вот это» предназначалось для неё самой; паштет был её слабостью; но ей, конечно, приходилось его есть разве только случайно, во время путешествия, где-нибудь в железнодорожном буфете или в деревенской гостинице. Порция паштета на несколько су — розоватого и жирного, окружённого топлёным салом, остро приправленного гвоздикой и мускатным орехом и намазанного на ломоть свежеиспечённого хлеба, — в этом было всё её прошлое, прошлое бедной парижской девушки, которое вдруг она ощутила на языке… Завтраки всухомятку на скамейке Тюильрийского сада, в полном одиночестве, среди голубей и воробьёв, в те годы, когда она служила продавщицей на улице Оперы. Никаких напитков; но, чтобы утолить жажду, возбуждённую пряным паштетом, — пригоршня испанских вишен, купленная у разносчика на краю тротуара. И в завершение, когда наступало время возвращения на работу, — чашечка чёрного кофе, сладкого и горячего, пахнущего жестью и гуталином, которую она выпивала опять-таки в одиночестве у стойки кафе-бара на улице Святого Роха.

Анна рассеянно смотрела, как приказчик завёртывает покупки и пишет счёт…

В одиночестве… Уже в то время верный инстинкт подсказывал ей, что если у неё и были кое-какие шансы преуспеть, то лишь при условии отчуждённого от всех и замкнутого существования, без увлечений, без привязанностей, в полной готовности к любому превращению. Ах, если бы гадалка, бродившая по. Тюильрийскому саду со своей заплечной корзинкой и трещоткой и торговавшая трубочками и лимонадом, предсказала бы ей в то время, что она станет г‑жой Гупийо, женой самого патрона!… А между тем так оно и случилось. И теперь, оглядываясь назад, она находила это почти естественным…

— Получите, сударыня! — Приказчик подал ей завязанный пакет.

Анна почувствовала, как взгляд продавца скользнул пo её груди. Ей всё больше и больше нравилось возбуждать мимолётное желание мужчин. Этот был ещё совсем мальчишка, с лёгким пушком на щеках, с растрескавшимися губами, с большим, некрасивым здоровым ртом. Анна поддела пальцем верёвочку, подняла голову, слегка откинув её назад, и в знак благодарности окинула юношу обольстительным взглядом своих больших серых глаз.

Пакет был лёгкий. Времени впереди оставалось ещё много; было всего пять часов. Она спустила собачку на землю и пошла пешком по Ваграмской улице.

— Ну-ка, Феллоу, бодрей!…

Анна шла широким шагом, слегка покачиваясь, с некоторым самодовольством подняв голову. Ибо она не могла подавить в себе чувство невольной гордости всякий раз, как вспоминала о своём прошлом: она ясно сознавала, что её воля всегда оказывала влияние на судьбу и что достигнутый успех был делом её собственных рук.

На расстоянии, — не переставая удивляться, как будто речь шла о ком-то другом, — Анна любовалась той настойчивостью, которую она проявляла с самого детства, чтобы выбраться из низов; это был своего рода инстинкт, подобный инстинкту утопающего, который непроизвольными движениями старается выплыть на поверхность. Живя вместе со старшим братом и овдовевшим отцом, она все долгие годы отрочества бережно хранила свою чистоту, для того чтобы со временем легче было подняться наверх. По воскресеньям, пока отец, рабочий-водопроводчик, играл в кегли у старых фортов, Анна вместе с братом и друзьями отправлялась бродить по Венсенскому лесу. Как-то вечером, при возвращении с прогулки, товарищ брата, молодой монтёр, попытался её поцеловать. Анне было уже семнадцать лет, и он ей нравился. Но она дала ему пощёчину и одна убежала домой; после этого случая она никогда больше не ходила с братом гулять. По воскресным дням она оставалась дома и занималась шитьём. Она любила тряпки, наряды, у неё был вкус. Хозяйка ближайшего галантерейного магазина, знавшая её мать, взяла к себе Анну продавщицей, но как уныло было в этой лавчонке, клиентура которой состояла из бедных жителей квартала… К счастью, Анне удалось получить место продавщицы в отделении «Универсального магазина XX века», которое открылось в Венсене, на Церковной площади. Перебирать куски шёлка и бархата; соприкасаться с непрерывно движущейся толпой покупателей; жить в атмосфере похотливых желаний продавцов, заведующих отделами, не отвечая им ничем, кроме товарищеской улыбки, и чинно возвращаться вечером домой, чтобы приготовить семейный ужин, — такова была жизнь Анны в течение двух лет, и в общем она сохранила о ней хорошие воспоминания. Но как только умер отец, Анна бежала из пригорода и устроилась на отличное место, в самом центре Парижа, на улице Оперы, в главном магазине, управление которым всё ещё было в руках самого старика Гупийо. И вот тут-то пришлось вести тонкую игру — до самого замужества… «Тонкая игра!» Это могло бы стать её девизом… Ещё и теперь… Разве не сама она при первой встрече с Антуаном остановила на нём свой выбор, преодолела его сопротивление и постепенно одержала над ним победу? А он этого и не подозревал; потому что она была достаточно опытна и хитра, чтобы щадить самолюбие самца и оставлять ему приятную иллюзию собственной инициативы. К тому же она была слишком хорошим игроком, чтобы отдать предпочтение тщеславному удовольствию афишировать свою власть перед действительно царственной радостью удовлетворять свои желания втайне, во всеоружии кажущейся слабости…

Предаваясь размышлениям, Анна незаметно добралась до их квартирки. Она разогрелась от ходьбы. Тишина и прохлада, царившие в квартире, где шторы были спущены, привели её в восхищение. Стоя посреди комнаты, она сбросила с себя всё, что на ней было надето, и побежала в ванную комнату, чтобы приготовить себе ванну.

Ей было приятно чувствовать себя обнажённой среди всех этих зеркал, под матовыми стёклами, в холодном свете лампочек, придававшем особый блеск её коже. Наклонясь над кранами, из которых с шумом вырывалась вода, Анна рассеянно проводила ладонью по своим смуглым, всё ещё стройным бёдрам, по своей несколько отяжелевшей груди. Затем, не дожидаясь, пока ванна наполнится доверху, занесла ногу через край. Вода была чуть тёплой. Анна погрузилась в неё с приятной дрожью в теле.

Взглянув на белый с синими полосами купальный халат, висевший на стене перед нею, она невольно улыбнулась: в прошлый раз Антуан забавно закутался в него и ужинал в таком виде. Внезапно ей вспомнилась небольшая сцена, разыгравшаяся между ними именно в тот вечер: на какой-то вопрос, который она задала ему по поводу его прежней жизни, его связи с Рашелью, он сказал ей ни с того ни с сего: «Я-то тебе рассказываю всё, я-то ничего от тебя не скрываю!»

Действительно, она очень мало говорила ему о себе. В самом начале их связи как-то вечером Антуан, пристально посмотрев ей в глаза, сказал: «У тебя взгляд роковой женщины…» Этим он доставил ей огромное удовольствие. Она запомнила это навсегда. Чтобы сохранить престиж, она постаралась окружить тайной свою прошлую жизнь. Может быть, это с её стороны было ошибкой? Кто знает, может быть, Антуану было бы приятно под маской роковой женщины найти гризетку? Она решила это хорошенько взвесить. Исправить ошибку было нетрудно: её прежняя жизнь была достаточно богата событиями, чтобы, ничего не выдумывая и не искажая фактов, извлечь из них необходимое, а именно — воспоминания сентиментальной маленькой продавщицы, какой она была в дни своей юности…

Антуан… Как только она начинала думать о нём, в ней пробуждалось желание. Она любила его таким, каким он был, за его решительность, за его силу — и даже за то, что он был слишком уверен в своей силе… Она любила его за любовный пыл, проявлявшийся у него несколько грубо, почти без нежности… Самое большее через час он должен быть уже здесь…

Анна вытянула ноги, запрокинула голову и закрыла глаза. Вода смыла с неё усталость, как пыль. Блаженная животная истома охватила её. Над её головой большой пустынный дом безмолвствовал. Тишину нарушало лишь похрапывание собачки, распластавшейся на прохладном кафельном полу, отдалённое шуршание детских роликов по асфальту соседнего двора да плеск капель, с кристаллическим звуком время от времени падавших из крана.

XIV

Жак, остановившись на углу Университетской улицы, разглядывал свой родной дом. Покрытый лесами, он был неузнаваем. «Ведь верно! — подумал он. — Антуан предполагал произвести основательный ремонт…»

После смерти отца он уже дважды побывал в Париже, но ни разу не заходил на свою прежнюю квартиру и даже не извещал брата о своём приезде. Антуан в течение зимы несколько раз присылал ему сердечные письма. Жак, со своей стороны, ограничивался лаконическими приветственными открытками. Он не сделал исключения, даже когда отвечал на длинное деловое письмо, касавшееся его прав как наследника: в пяти строках он изложил категорический отказ вступить во владение своей частью отцовского наследства, почти не мотивировав свой поступок и попросив брата никогда больше не затрагивать «этих вопросов».

Жак находился во Франции с прошлого вторника. (На следующий день после встречи с Бёмом Мейнестрель сказал ему: «Отправляйся-ка в Париж. Возможно, что твоё присутствие там будет мне необходимо в ближайшие дни. Пока я больше ничего не могу тебе сообщить. Воспользуйся этой поездкой, чтобы разведать, откуда ветер дует, и посмотреть вблизи, что там делается, как реагируют левые круги во Франции; в особенности группа Жореса — эта компания из „Юманите“… Если в воскресенье или в понедельник ты не получишь от меня никаких вестей, можешь вернуться. Разве только ты сочтёшь, что можешь быть полезен там».) В течение нескольких дней своего пребывания в Париже Жак не имел времени — или мужества — навестить Антуана. Но события, как ему казалось, приобретали день ото дня всё более угрожающий характер, так что он решил не уезжать, не повидавшись с братом.

Устремив свой взгляд на третий этаж дома, где во всех окнах виднелись новые шторы, он пытался отыскать своё окно — окно своей детской комнаты… Ещё не поздно было отступить. Он колебался… Наконец пересёк улицу и вошёл в подъезд.

Здесь всё было по-новому: на лестнице отделанные под мрамор стены, железные перила, широкие зеркальные стёкла заменили прежние обои с геральдическими лилиями, деревянные перила, точёные балясины и средневековые витражи с разноцветными стёклышками. Только лифт остался без перемен. Тот же короткий щелчок, потом шуршание цепей и масляное урчание, предшествующее движению кабины, — звуки, от которых у Жака и теперь ещё мучительно сжималось сердце, потому что они воскрешали воспоминание об одной из самых тяжёлых минут его полного унижений детства — о его возвращении в отчий дом после побега… Только здесь, именно здесь, в тесной кабинке, куда втолкнул его Антуан, беглец тогда почувствовал себя действительно пойманным, схваченным, бессильным… Отец, исправительная колония… А теперь Женева, Интернационал… Может быть, война…

— Здравствуйте, Леон. Сколько у вас тут перемен!… Брат дома?

Вместо ответа Леон с изумлением рассматривал это приведение. Наконец он промолвил, часто моргая глазами:

— Доктор? Нет… То есть да… Для господина Жака, конечно!… Но он внизу, в приёмной… Не потрудится ли господин Жак спуститься этажом ниже… Дверь открыта, можно войти.

На площадке второго этажа Жак прочёл на медной дощечке: «Лаборатория А. Оскар-Тибо».

«Значит, весь дом?… — подумал Жак. — И он присвоил себе даже имя — „Оскар“!»

Дверь открывалась снаружи при помощи никелированной рукоятки. Жак очутился в передней, куда выходили три одинаковых двери. За одной из них он услышал голоса. Неужели Антуан принимал больных в воскресный день? Озадаченный Жак сделал несколько шагов.

— …биометрические показания… анкеты в школах по округам…

Это говорил не Антуан. Но вслед за тем Жак узнал голос брата:

— Первый пункт: накоплять данные испытаний… классифицировать их… По истечении нескольких месяцев любой невропатолог, любой специалист по детской патологии, даже любой педагог должен иметь возможность найти здесь, у нас, в наших статистических данных…

Да, без сомнения, это говорил Антуан; это была его обычная манера выражаться: резко, безапелляционно, насмешливо растягивая концы фраз… «Со временем у него будет голос, точь-в-точь как у его отца», — подумал Жак.

С минуту он стоял неподвижно; не прислушиваясь к разговору, опустив глаза на новый линолеум, которым был покрыт пол. Он снова почувствовал желание незаметно уйти… Но Леон видел его… Впрочем, раз уж он зашёл сюда… Он выпрямился и, как взрослый, готовый, не задумываясь, спугнуть играющих детей, подошёл к двери и отрывисто постучал в неё.

Антуан, прерванный на полуслове, встал и с недовольным лицом приоткрыл дверь.

— В чём дело?… Как! Это ты? — воскликнул он, сразу просияв.

Жак тоже улыбался, внезапно охваченный приливом братской любви, — как бывало всякий раз, когда он видел перед собой Антуана во плоти и крови, его энергичное лицо, квадратный лоб, характерный рот…

— Входи же! — сказал Антуан. Он не спускал глаз с брата. Это был Жак! Жак стоял здесь, перед ним, со своей тёмно-рыжей непослушной прядью на лбу, со своим живым взглядом, с полуулыбкой на губах, напоминающей его детскую рожицу…

Трое мужчин, в расстёгнутых белых халатах, с разгорячёнными лицами, без воротничков, сидели за большим столом, где стаканы, лимоны, ведёрко со льдом прекрасно уживались с разложенными бумагами и графиками.

— Это мой брат, — объявил Антуан, сияя от радости. И, указывая Жаку на троих мужчин, поднявшихся с места, он представил: — Исаак Штудлер… Рене Жуслен… Манюэль Руа…

— Я, кажется, вам помешал? — пробормотал Жак.

— Конечно, — ответил Антуан, весело поглядывая на своих сотрудников. — Не правда ли? Невозможно отрицать, что он нам помешал, чудовище… Но тем лучше! Вмешательство непреодолимой силы… Садись!…

Жак, не отвечая, рассматривал просторную комнату, всю заставленную стеллажами, на которых были размещены ряды занумерованных совершенно новых папок.

— Ты недоумеваешь — куда это ты попал? — сказал Антуан, забавляясь недоумением брата. — Ты всего-навсего в архиве… Хочешь выпить чего-нибудь холодненького? Виски? Нет?… Руа приготовит тебе сейчас лимонад, — провозгласил он, обращаясь к младшему из мужчин; у того было умное лицо парижского студента, озарённое вдумчивым взглядом — взглядом прилежного ученика.

Пока Руа выжимал лимон на толчёный лёд, Антуан обратился к Штудлеру:

— Мы к этому вернёмся в будущее воскресенье, дружище…

Штудлер был значительно старше остальных и казался даже старше Антуана. Имя Исаак как нельзя лучше подходило к его профилю, к его бороде арабского шейха, к его лихорадочным глазам восточного мага. Жаку почудилось, будто он встречался с ним уже раньше, в те времена, когда братья жили вместе.

— Жуслен соберёт все нужные бумаги… — продолжал Антуан. — Так или иначе, нам не удастся систематически заняться делом раньше первого августа, то есть раньше, чем я получу отпуск в больнице.

Жак слушал. Август… Время отпуска… По-видимому, какое-то недоумение промелькнуло на его лице, потому что Антуан, смотревший на него, счёл нужным пояснить:

— Видишь ли, мы все четверо условились в этом году не брать отпуска… Ввиду сложившихся обстоятельств…

— Понимаю, — одобрил Жак серьёзным тоном.

— Подумай только, ведь прошло всего каких-нибудь три недели с тех пор, как закончен ремонт в доме: ещё ни одно из наших новых учреждений не начало работать. Впрочем, при занятости в больнице и при моей клиентуре мне всё равно не удалось бы ничего устроить раньше. Но теперь, имея впереди два свободных месяца до начала занятий…

Жак с удивлением смотрел на него. Человек, который мог так говорить, по-видимому, не улавливал в мировых событиях ничего, что могло бы нарушить спокойное течение его работы, его уверенность в завтрашнем дне.

— Это тебя удивляет? — продолжал Антуан. — Дело в том, что ты не имеешь никакого понятия о наших планах… Замыслы у нас… великолепные! Не правда ли, Штудлер? Я тебе всё это расскажу… Ты ведь пообедаешь со мной, конечно?… Пей спокойно лимонад. А после этого я покажу тебе весь дом. Ты увидишь все наши нововведения… А потом мы поднимемся наверх и поболтаем…

«Он всё такой же, — думал Жак. — ему вечно нужно что-то организовывать или чем-то руководить…» Он послушно выпил лимонад и встал. Антуан уже ждал его.

— Сначала давай спустимся в лабораторию, — сказал он.

При жизни г‑на Тибо Антуан вёл обычное существование молодого врача, подающего большие надежды. Он одно за другим прошёл все конкурсные испытания, был принят на учёт в Центральном бюро и в ожидании штатной должности в управлении больницами продолжал заниматься частной практикой.

Внезапно полученное от отца наследство облекло его неожиданной властью — капиталом. А он был не из тех, кто не сумел бы воспользоваться такой исключительной удачей.

У него не было никаких обязательств, никаких расточительных наклонностей. Одна-единственная страсть — работа. Одно единственное честолюбивое желание — стать крупным специалистом. Больница, частная практика были в его глазах лишь подготовительными ступенями. Действительную цену он придавал только своей исследовательской работе в области детских болезней. Поэтому с того дня, когда он почувствовал себя богатым, его жизненная энергия, и без того достаточно большая, сразу удесятерилась. Отныне у него была только одна мысль: употребить состояние на то, чтобы поскорее добиться профессионального успеха.

План его действий созрел быстро. Сначала обеспечить себе материальные возможности, усовершенствовав организацию дела: оборудовать лабораторию, создать библиотеку, надлежащим образом подобрать ассистентов. При наличии денег всё становилось возможным, доступным. Можно было даже купить знания и самоотверженное отношение к работе нескольких молодых врачей, не имеющих средств, которым он обеспечил бы зажиточное существование, используя их способности для того, чтобы двинуть вперёд свои собственные исследования и предпринять новые. Он тут же вспомнил о приятеле доктора Эке, своём старом товарище Штудлере, по прозванию «Халиф», чья методичность, научная добросовестность и работоспособность были ему известны с давних пор. Затем выбор его пал на двух молодых людей: Манюэля Руа, студента-медика, уже несколько лет работавшего в больнице под его руководством, и Рене Жуслена, химика, успевшего обратить на себя внимание своими замечательными работами о действии сывороток.

В течение нескольких месяцев под руководством предприимчивого архитектора отцовский дом оказался совершенно преображённым. Прежний нижний этаж, соединённый теперь со вторым этажом внутренней лестницей, был превращён в лабораторию, оборудованную всеми новейшими достижениями техники. Ничто не было упущено. Как только возникали затруднения, Антуан инстинктивно дотрагивался до своего кармана, где он носил чековую книжку, и говорил: «Представьте мне смету». Расходы его не пугали. Он очень мало дорожил деньгами, но зато очень дорожил успешным осуществлением своих замыслов. Его нотариус и биржевой маклер приходили в ужас от того пыла, с каким он тратил свой капитал, который столь медленно накопляли и столь осмотрительно расходовали два поколения крупных буржуа. Но это его ничуть не смущало; он давал распоряжение продавать целые пачки ценных бумаг и потешался над робкими предостережениями своих поверенных. Впрочем, у него был и свой собственный финансовый план. Всё, что останется от его капитала, после того как в нём будет пробита значительная брешь, он решил, по совету Рюмеля, своего приятеля-дипломата, вложить в иностранные бумаги, а именно — в акции русских золотых приисков. Таким образом, даже при основательно растраченном капитале он предполагал получать доходы, по его расчётам не меньшие, чем те, какие извлекались в своё время г‑ном Тибо из нетронутого состояния, хранившегося им в «надёжных», но малодоходных бумагах.

Подробный осмотр нижнего этажа длился около получаса. Антуан не щадил своего гостя… Он потащил его даже в прежние подвалы, которые образовали теперь обширный полуподвальный этаж с выбеленными стенами: Жуслен в последние дни устроил здесь своего рода зверинец, довольно-таки пахучий, где находились крысы, мыши и морские свинки в соседстве с аквариумом для лягушек. Антуан был в восторге. Он громко смеялся молодым, раскатистым смехом, который он так долго привык сдерживать и который Рашель навсегда выпустила на волю. «Мальчишка из богатой семьи, хвастающийся своими игрушками», — подумал Жак.

Во втором этаже помещался небольшой операционный зал, кабинеты всех трёх сотрудников, большая комната, предназначенная для архива, и библиотека.

— Теперь когда всё устроено, можно приступить к работе — пояснил Антуан серьёзным и довольным тоном, в то время как они с братом поднимались на третий этаж. — Тридцать три года… Пора серьёзно приниматься за дело, если есть желание оставить после себя что-нибудь на память потомству!… Ты знаешь, — продолжал он, останавливаясь и обращаясь к Жаку с той несколько нарочитой резкостью, которую он любил выставлять напоказ, в особенности перед младшим братом, — всегда можно сделать гораздо больше, чем предполагаешь! Когда чего-нибудь хочешь, — я подразумеваю что-нибудь осуществимое, конечно, — впрочем, лично я хочу всегда только осуществимого… — ну так вот, когда действительно чего-нибудь хочешь!… — Он не докончил фразы, снисходительно улыбнулся и пошёл дальше.

— Какие конкурсные испытания тебе ещё осталось пройти? — спросил Жак, чтобы что-нибудь сказать.

— Я прошёл ординатуру этой зимой. Остаётся защита диссертации, потому что ведь необходимо иметь возможность стать со временем профессором!… Только видишь ли, — продолжал он, — быть хорошим педиатром, как Филип, — это прекрасно, но меня это уже не может удовлетворить: тут я не смогу как следует показать себя… Современная медицина должна сказать своё последнее слово в области психики… Так вот я хочу принять в этом участие, понимаешь? Я не хочу, чтобы это последнее слово было сказано без меня! И не случайно при подготовке к конкурсным испытаниям я занимался отсталостью речи. Психология детского возраста, с моей точки зрения, только начинает развиваться. Это самый удобный момент… Поэтому мне хотелось бы в будущем году пополнить свои материалы о зависимости между режимом дыхания у детей и их мозговой деятельностью… — Он обернулся. На лице его внезапно появилось выражение, как у великого человека, отделённого своим знанием от толпы непосвящённых. Прежде чем вставить ключ в замочную скважину, Антуан устремил на брата задумчивый взгляд. — Сколько ещё придётся сделать в этом направлении… — произнёс он медленно. — сколько ещё в этом придётся разбираться…

Жак молчал. Никогда ещё жизненная хватка Антуана не приводила его в такое отчаяние. Перед своим тридцатилетним братом, слишком хорошо оснащённым к плаванью, не сомневающимся, что он найдёт выход в открытое море, Жак чувствовал с невольной тревогой всю неустойчивость собственного равновесия и больше того — угрозу надвигающегося на мир шторма.

При таком враждебном настроении осмотр помещения был для Жака особенно тягостным, Антуан разгуливал среди роскошной обстановки, напыжившись, как петух на птичьем дворе. Он заставил убрать несколько перегородок и совершенно изменил назначение комнат. Расположение, хоть и лишённое простоты, получилось довольно удачное. Высокие лакированные ширмы разделяли обе приёмные на небольшие кабины, где пациенты оказывались совершенно изолированными: это архитектурное нововведение, которым Антуан очень гордился, создавало впечатление декорации. Антуан, впрочем, утверждал, что он лично не придаёт особенного значения этой внешней роскоши.

— Но, — пояснил он, — это даёт возможность производить отбор клиентуры, — понимаешь? Сократить её и этим выгадать время для работы.

Гардеробная представляла собой чудо изобретательности и комфорта. Антуан, снимая халат, в то же время любезно отворял и затворял полированные створки шкафов.

— Здесь всё под рукой, по крайней мере, не теряешь зря времени, — повторял он.

Он надел домашнюю куртку, Жак обратил внимание на то, что брат одевался значительно изысканнее, чем раньше. Ничто не бросалось в глаза, но чёрный жилет был шёлковый, ненакрахмаленная рубашка — из тонкого батиста. Эта скромная элегантность была ему очень к лицу. Он казался помолодевшим, более гибким, не потеряв, однако, своей крепости.

«Как он, по-видимому, хорошо чувствует себя среди всей этой роскоши, — подумал Жак. — Отцовское тщеславие… Аристократическое тщеславие буржуа!… Ну и порода!… Честное слово, можно подумать, что они считают признаком превосходства не только свой капитал, но и привычку хорошо жить, любовь к комфорту, к „доброкачественности“. Это становится для них личной заслугой! Заслугой, которая даёт им общественные права. И они находят вполне законным то „уважение“, которым они пользуются! Законной — свою власть, порабощение других! Да, они находят вполне естественным „владеть“! И считают также вполне естественным, чтобы то, чем они владеют, было неприкосновенным и защищалось законом от посягательства со стороны тех, кто не владеет ничем! Они щедры — о да, несомненно! До тех пор, пока эта щедрость остаётся дополнительной роскошью; щедрость, составляющая часть излишних расходов…» И Жак вызывал в своей памяти полное превратностей существование своих швейцарских друзей, которые, будучи лишены избытков, делили между собой потребное для жизни и для которых помощь друг другу грозила опасностью остаться без самого необходимого.

Тем не менее, глядя на ванну, просторную, как небольшой бассейн, и сверкающую, он не мог подавить в себе лёгкого чувства зависти: у него было так мало удобств в его трехфранковой комнатушке… В такую жару чудесно было бы принять ванну.

— Вот здесь мой кабинет, — сказал Антуан, открывая одну из дверей.

Жак вошёл в комнату и приблизился к окну.

— Но ведь это прежняя гостиная? Правда?

Действительно, старую гостиную, где целых тридцать пять лет в торжественном полумраке г‑н Тибо восседал в семейном кругу, среди гардин с ламбрекенами и тяжёлых портьер, архитектору удалось превратить в современную комнату, светлую и просторную, строгую без чопорности и теперь залитую светом, падающим из трёх окон, освобождённых от готических цветных стёкол.

Антуан не ответил; На письменном столе он заметил письмо Анны и в недоумении, — так как думал, что Анна в Берке, — поспешил его вскрыть. Как только он пробежал записку, брови его нахмурились. Он увидел Анну в её белом шёлковом пеньюаре, приоткрытом на груди, в обычной обстановке квартирки, где происходили их свидания… Непроизвольно взглянув на часы, он сунул письмо в карман. Это было совсем некстати… Тем хуже! Как раз тогда, когда ему хотелось спокойно провести вечер с братом…

— Что? — переспросил он, недослышав. — Я никогда здесь не работаю… Эта комната служит только для приёма больных… Я обычно сижу в своей прежней комнате… Пойдём туда.

В конце коридора появился Леон, шедший к ним навстречу.

— Нашли письмо, сударь?

— Да… Принесите нам что-нибудь выпить, пожалуйста. В мой кабинет.

Этот кабинет был единственным местом во всей квартире, где чувствовалось немного жизни. По правде говоря, здесь отражалось скорее возбуждение многообразной и беспорядочной деятельности, чем серьёзная работа, но этот беспорядок показался Жаку привлекательным. Стол был завален целым ворохом бумаг, регистрационных карточек, блокнотов, вырезок из газет, так что на нём едва оставалось место для писания; стеллажи были заставлены старыми книгами, журналами с вложенными закладками; здесь же валялись в беспорядке фотографические карточки, пузырьки и фармацевтические препараты.

— Ну, теперь давай сядем, — сказал Антуан, подталкивая Жака к удобному кожаному креслу. Сам Антуан растянулся на диване среди подушек. (Он всегда любил разговаривать лёжа. «Стоя или лёжа, — заявлял он. — Сидячее положение годится для чиновников».) Он заметил, что взгляд Жака, обведя комнату, на минуту задержался на статуэтке будды, украшавшей камин.

— Прекрасная вещь, не правда ли? Это произведение одиннадцатого века, из коллекции Ремси.

Он окинул брата ласковым взглядом, внезапно принявшим испытующее выражение.

— Теперь поговорим о тебе. Хочешь папиросу? Что привело тебя во Францию? Бьюсь об заклад, что репортаж о деле Кайо[44]!

Жак не ответил. Он упорно смотрел на будду, лицо которого сияло безмятежным спокойствием в глубине большого золотого листка лотоса, изогнутого в виде раковины. Затем перевёл на брата пристальный взгляд, в котором был какой-то испуг. Черты лица Жака приняли столь серьёзное выражение, что Антуан почувствовал себя неловко: он тотчас же решил, что какая-то новая трагедия разрушила жизнь младшего брата.

Вошёл Леон с подносом и поставил его на столике около дивана.

— Ты мне не ответил, — продолжал Антуан. — Почему ты в Париже? Надолго ли?… Что тебе налить? Я по-прежнему сторонник холодного чая…

Нетерпеливым жестом Жак отказался.

— Послушай, Антуан, — пробормотал он после минутного молчания, — неужели вы здесь не имеете никакого представления о том, что готовится?

Антуан, прислонившись головою к валику дивана, держал в обеих руках стакан чаю, который он только что налил, и, прежде чем пригубить, жадно вдыхал запах ароматного напитка, слегка отдающего лимоном и ромом. Жаку была видна лишь верхняя часть лица брата, его рассеянный, равнодушный взгляд. (Антуан думал об Анне, которая его ждала; во всяком случае, надо было сейчас же предупредить её по телефону….)

У Жака явилось желание встать и уйти без всяких объяснений.

— А что же именно готовится? — обратился к нему Антуан, не меняя позы. Затем, как будто нехотя, взглянул на брата.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

— Война! — произнёс Жак глухим голосом.

Издали, из передней раздался телефонный звонок.

— Неужели? — заметил Антуан, сощурившись от папиросного дыма, евшего ему глаза. — Всё эти проклятые Балканы?

Каждое утро он просматривал газету и знал, довольно смутно, что в данный момент существует какая-то непонятная «натянутость дипломатических отношений», которая периодически занимает правительственные канцелярии держав Центральной Европы.

Он улыбнулся.

— Следовало бы установить санитарный кордон вокруг этих балканских государств и предоставить им возможность перегрызться между собой раз и навсегда до полного истребления!

Леон приоткрыл дверь.

— Вас просят к телефону, — объявил он таинственным тоном.

«Просят — это значит: звонит Анна», — подумал Антуан.

И хотя телефонный аппарат находился под рукой в этой же комнате, он встал и направился в свою официальную приёмную.

С минуту Жак пристально смотрел на дверь, в которую вышел его брат. Затем решительно, будто вынося безапелляционный приговор, он произнёс:

— Между ним и мною — непреодолимая пропасть! (Бывали минуты, когда он испытывал бешеное удовлетворение от сознания, что пропасть действительно «непреодолима».)

В кабинете Антуан поспешно снял трубку.

— Алло, это вы? — услышал он горячее и нежное контральто. Беспокойство в голосе ещё усиливалось резонансом микрофона.

Антуан улыбнулся в пространство.

— Вы очень кстати позвонили, дорогая… Я как раз собирался вам телефонировать… Я очень огорчён. Только что приехал Жак, мой брат… Приехал из Женевы… Ну да, совершенно неожиданно… Сегодня вечером, только что… Поэтому, конечно… Откуда вы звоните?

Голос продолжал, ластясь:

— Из нашего гнёздышка, Тони… Я тебя жду…

— Ничего не поделаешь, дорогая… Вы меня понимаете, не правда ли?… Мне придётся остаться с ним…

Так как голос больше не отвечал, Антуан позвал:

— Анна!

Голос продолжал молчать.

— Анна! — повторил Антуан.

Стоя перед великолепным письменным столом, склонив голову над трубкой, он переводил рассеянный и беспокойный взгляд со светло-коричневого ковра на нижние полки книжных шкафов, на ножки кресел.

— Да, — прошептал наконец голос. Последовала новая пауза. — А что… а что — он долго у тебя останется?

Голос был такой несчастный, что у Антуана в душе всё перевернулось.

— Не думаю, — ответил он. — А что?

— Но, Тони, неужели ты думаешь, что у меня хватит сил вернуться домой, не побыв с тобой… хоть немножко?… Если бы ты видел, как я тебя жду! Всё готово… Даже закуска.

Он засмеялся. Она тоже принуждённо рассмеялась.

— Ты видишь? К ужину накрыто. Маленький столик придвинут к окну… Большая зелёная ваза полна лесной земляники… твоей любимой… — Помолчав немного, она продолжала быстро, с гортанными нотками в голосе: — Послушай, мой Тони, неужели это правда? Неужели ты не мог бы прийти сейчас, сию минуту, всего на какой-нибудь часок?

— Нет, милая, нет… Раньше одиннадцати или двенадцати ночи невозможно… Будь благоразумна…

— Только на одну минуточку!

— Неужели ты не понимаешь?…

— Нет, я прекрасно понимаю, — прервала она поспешно грустным тоном. — ничего не поделаешь… Какая досада!… — Опять молчание и затем лёгкое покашливание. — Ну так знаешь что? Я буду ждать, — продолжала она с невольным вздохом, в котором Антуан почувствовал всю горечь согласия.

— До вечера, милая!

— Да… послушай!

— Ну что?

— Нет, ничего…

— До скорого свидания!

— До скорого свидания, Тони!

Антуан прислушивался ещё в течение нескольких секунд. По ту сторону телефона Анна тоже напрягала слух, не решаясь повесить трубку. Тогда, быстро оглянувшись вокруг, Антуан прижал губы к аппарату, подражая звуку поцелуя. Затем, улыбаясь, повесил трубку.

XV

Когда Антуан вернулся в комнату, Жак, не покидавший своего кресла, с удивлением заметил в лице брата новое выражение — следы переживаний, сокровенный, любовный характер которых он смутно угадывал. Антуан положительно преобразился.

— Прости, пожалуйста… С этим телефоном нет ни минуты покоя…

Антуан подошёл к низенькому столику, на котором оставил свой стакан, отпил из него несколько глотков, затем снова растянулся на диване.

— О чём это мы говорили? А, да! Ты говоришь: война…

У Антуана никогда не было времени интересоваться политикой; да не было и желания. Дисциплина научной работы заставила его свыкнуться с мыслью, что в общественной жизни, как и в жизни организма, всё является проблемой, и проблемой нелёгкой, что во всех областях познание истины требует усидчивости, трудолюбия и знаний. Политику он рассматривал как поле действия, чуждое его интересам. К этой вполне рассудочной сдержанности присоединялось естественное отвращение. Слишком много было скандальных разоблачений на всём протяжении мировой истории; и это утвердило в нём мнение, что известная доля безнравственности присуща всякому проявлению власти, или по меньшей мере — что та сугубая порядочность, которой он как врач придавал первостепенное значение, не считалась обязательной в области политики, а быть может, и не была там столь уж необходима. Поэтому Антуан следил за ходом политических событий довольно равнодушно, вкладывая в это равнодушие долю недоверия; эти вопросы волновали его не больше, чем, скажем, вопрос правильной работы почтового ведомства или ведомства путей сообщения. И если во время чисто мужских разговоров, например в кабинете его приятеля Рюмеля, Антуану, как всякому другому, случалось высказать своё мнение по поводу образа действий какого-нибудь стоявшего у власти министра, он это делал всегда с определённой, умышленно ограниченной, утилитарной точки зрения — как пассажир в автобусе выражает одобрение или порицание шофёру, в зависимости только от того, как тот действует рулём.

Но поскольку Жак, видимо, к этому стремился, Антуан ничего не имел против того, чтобы начать разговор с общих фраз по поводу политического положения в Европе. И, желая нарушить упорное молчание Жака, он совершенно искренне продолжал:

— Ты действительно считаешь, что на Балканах назревает новая война?

Жак пристально посмотрел на брата.

— Неужели же вы здесь, в Париже, не имеете ни малейшего представления о том, что творится в последние три недели? Не видите надвигающихся туч?… Речь идёт не о малой войне на Балканах — на сей раз вся Европа будет втянута в войну. А вы продолжаете жить как ни в чём не бывало!

— Ну, уж ты скажешь!… — скептически возразил Антуан.

Почему он вдруг вспомнил жандарма, который приходил к нему как-то зимним утром, как раз когда Антуан собирался идти к себе в больницу, приходил, чтобы изменить мобилизационное предписание в его военном билете? Антуан вспомнил теперь, что даже не полюбопытствовал посмотреть, каково его новое место назначения. После ухода жандарма он бросил билет в первый попавшийся ящик, — даже хорошенько не помнил куда…

— Ты как будто всё ещё не понимаешь, Антуан… Мы подошли к такому моменту, когда катастрофа может оказаться неизбежной, если все будут вести себя, как ты, предоставив событиям идти своим ходом. Уже сейчас достаточно малейшего пустяка, какого-нибудь нелепого выстрела на австро-сербской границе, чтобы вызвать войну…

Антуан молчал. Он был слегка ошеломлён. Кровь бросилась ему в лицо. Слова Жака как будто нечаянно попали в какое-то скрытое больное место, которое до сих пор не давало определённо о себе знать и потому он не мог его нащупать. Как и многие в это памятное лето 1914 года, Антуан смутно ощущал себя во власти некой лихорадки, всеобщей, заразительной, — может быть, космического характера? — которая носилась в воздухе. И на несколько секунд он поддался власти тяжёлого предчувствия, не в силах противиться ему. Однако он тут же преодолел эту нелепую слабость и, как обычно, бросившись в другую крайность, почувствовал потребность возразить брату, хотя и в несколько примирительном тоне.

— Конечно, я в этих делах гораздо менее осведомлён, чем ты, — сказал он. — Однако ты не можешь не признать вместе со мной, что в цивилизованных странах, подобных странам Западной Европы, возможность всеобщего конфликта почти невероятна! Во всяком случае, прежде чем дело дойдёт до этого, потребуется очень резкий поворот общественного мнения!… А на это нужно время… месяцы, может быть, годы… а там возникнут новые проблемы, которые отнимут у сегодняшних проблем всю остроту… — Антуан улыбнулся, успокоенный своими собственными рассуждениями. — Знаешь ли, ведь эти угрозы совсем не так уж новы. Помню, ещё в Руане, двенадцать лет назад, когда я отбывал воинскую повинность… Никогда не было недостатка в предсказателях всяческих несчастий, как только речь заходила о войне или о революции… И самое интересное, что симптомы, на которых эти пессимисты основывают свои прорицания, обычно бывают вполне достоверны и, следовательно, вызывают тревогу. Только вот в чём дело: по причинам, которые либо вовсе не принимаются во внимание, либо просто недооцениваются, обстоятельства складываются иначе, чем это предусматривалось, — и всё устраивается само собой… А жизнь течёт себе помаленьку… И всеобщий мир не нарушается!…

Жак, упрямо нагнув голову с упавшей на лоб прядью волос, слушал брата с явным нетерпением.

— На этот раз, Антуан, дело крайне серьёзно…

— Что именно? Эта перебранка между Австрией и Сербией?

— Эта перебранка — лишь повод, необходимый, может быть, спровоцированный инцидент… Но следует иметь в виду все те обстоятельства, которые уже в течение многих лет вызывают глухое брожение в умах за кулисами вооружённой до зубов Европы. Капиталистическое общество, которое, как ты, по-видимому, считаешь, столь прочно бросило якорь у мирных берегов, на самом деле плывёт по течению, раздираемое когтями жестокого, тайного антагонизма…

— А разве не всегда так было?

— Нет! Или, впрочем, да… может быть… но…

— Я прекрасно знаю, — прервал его Антуан, — что существует этот проклятый прусский милитаризм, побуждающий всю Европу вооружаться с ног до головы…

— Не только прусский! — воскликнул Жак. — Каждая нация имеет свой собственный милитаризм, оправданием которого служит ссылка на затронутые интересы…

Антуан покачал головой.

— Интересы, — да, конечно, — сказал он. — Но борьба интересов, какой бы напряжённой она ни была, может продолжаться до бесконечности, не приводя к войне! Я не сомневаюсь в возможности сохранения мира, но вместе с тем считаю, что борьба является необходимым условием жизни. К счастью, у народов существуют теперь иные формы борьбы, чем вооружённое взаимоистребление! Такие приёмы годны для балканских государств!… Все правительства, — я подразумеваю правительства великих держав, — даже в странах, имеющих наибольший военный бюджет, явно сходятся на том, что война — наихудший выход из положения. Я только повторяю то, что говорят в своих речах ответственные государственные деятели.

— Само собой разумеется! На словах, перед своим народом, все они проповедуют мир! Но большинство из них всё ещё твёрдо убеждено в том, что война является политической необходимостью, время от времени неизбежной, и что, если она случится, из неё следует извлечь наибольшую пользу, наибольшую выгоду. Потому что всегда и везде в основе всех бед кроется одна и та же причина — выгода!

Антуан задумался. Он только было собрался пустить в ход новые возражения, как брат уже продолжал:

— Видишь ли, в данный момент Европой верховодят с полдюжины зловещих «великих патриотов», которые под пагубным влиянием военных кругов наперебой толкают свой государства к войне. Вот этого-то и не следует забывать!… Одни из них — наиболее циничные — прекрасно видят, к чему это поведёт; они хотят войны и подготовляют её, как обычно подготовляются преступления, потому что эти господа уверены в том, что в известный момент обстоятельства сложатся в их пользу. Ярко выраженным представителем этого типа людей является, скажем, Берхтольд в Австрии. А также Извольский[45] или, скажем, Сазонов[46] в Петербурге… Другие не то чтобы хотят войны, — почти все её опасаются, — но безропотно принимают войну, потому что верят в её неизбежность. А такая уверенность — самая опасная, какая только может укорениться в мозгу государственного деятеля! Эти люди, вместо того чтобы всеми силами стараться избежать войны, думают лишь об одном: на всякий случай как можно скорее увеличить свои шансы на победу. И всю деятельность, которую они могли бы посвятить укреплению мира, они направляют, как и первые, на подготовление войны. Таковы, по всей вероятности, кайзер и его министры. Возможно, что примером может служить также и английское правительство… А во Франции это, несомненно, — Пуанкаре[47]!

Антуан вдруг пожал плечами.

— Ты говоришь — Берхтольд, Сазонов… Я ничего не могу тебе возразить, их имена мне почти незнакомы… Но Пуанкаре? Ты с ума сошёл! Кто во Франции, за исключением нескольких полоумных вроде Деруледа[48], станет теперь мечтать о военной славе или о реванше? Франция по всей своей сущности во всех социальных прослойках является глубоко пацифистской. И если бы, паче чаяния, мы оказались вовлечены в общеевропейскую передрягу, одно можно сказать с уверенностью: никто не посмеет предъявить Франции обвинение в том, что она к этому стремилась, или приписать ей хотя бы малейшую долю ответственности за случившееся.

Жак вскочил как ужаленный.

— Возможно ли? И ты до этого дошёл?… Просто невероятно!…

Антуан окинул брата тем уверенным цепким взглядом, каким он обычно смотрел на своих больных (и который всегда внушал им полное доверие — как будто острота взгляда является признаком безошибочного диагноза).

Жак, стоя перед Антуаном, пристально смотрел на него.

— Твоя наивность просто приводит меня в недоумение! Тебе следовало бы просмотреть заново всю историю Французской республики!… Ты считаешь, что можно серьёзно утверждать, будто политика Франции за последние сорок лет — это политика миролюбивого государства? И что она действительно имеет право протестовать против злоупотреблений со стороны других стран? Ты считаешь, что наша ненасытность в колониальных вопросах, в частности наши виды на Африку, не содействуют в значительной мере развитию аппетита у других? Не дают другим постыдного примера аннексий?…

— Не горячись! — Остановил его Антуан. — Наше проникновение в Марокко, насколько мне известно, не носило противозаконного характера. Я прекрасно помню конференцию в Алхесирасе[49]. Европейские державы мандатом по всей форме уполномочили нас — нас совместно с Испанией — предпринять усмирение Марокко.

— Этот мандат был вырван силой. И державы, преподнёсшие его нам, надеялись, в свою очередь, воспользоваться этим прецедентом. Как ты думаешь, например: рискнула бы Италия наброситься на Триполитанию или Австрия на Боснию, не будь нашей марокканской экспедиции?…

Антуан скорчил недоверчивую гримасу; он не был настолько осведомлён в этом вопросе, чтобы возражать брату.

Впрочем, последний и не ждал возражений.

— А наши союзы? — продолжал он напористо. — Неужели ты думаешь, что Франция заключила военный договор с Россией, чтобы доказать свои миролюбивые намерения? Вполне ясно, что если царская Россия пошла на союз с республиканской Францией, то сделала это лишь в надежде, что в нужный момент она сможет вовлечь нас в свою игру против Австрии, против Германии! Как ты полагаешь: неужели же Делькассе[50], агент английской дипломатии, способствовал укреплению мира, добиваясь окружения Германии? В результате — брожение умов, быстрое развитие и усиление мощи пресловутого прусского милитаризма, о котором ты говоришь. В результате — во всей Европе рост военных приготовлений, возведение укреплений, военное кораблестроение, строительство стратегических железных дорог и так далее… Во Франции за последние четыре года десять миллиардов военных кредитов в Германии — восемь миллиардов франков. В России — шестисотмиллионный заём у Франции на создание железных дорог, которые позволят ей перебросить свою армию к восточной границе Германии.

— «Позволят»! — пробурчал Антуан. — когда-нибудь, может быть… В далёком будущем…

Жак не дал ему продолжать.

— Весь континент охвачен лихорадочной гонкой вооружений; происходит разорение стран, вынужденных тратить на военный бюджет те миллиарды, которые должны были бы идти на улучшение условий жизни общества… Бешеная скачка, прыжок прямо в пропасть! И за неё мы, французы, должны нести свою долю ответственности. А мы пошли ещё дальше! Неужели же Франция, чтобы убедить мир в своём миролюбии, не нашла ничего лучшего, как ввести в Елисейский дворец патриотически настроенного лотарингца[51], которого Баламуты-националисты[52] поспешили сделать символом военщины и избрание которого подняло дух фанатиков реванша, оживило в Англии надежды промышленников, радующихся возможности сломить немецкую конкуренцию, а в России позволило разыграться аппетитам империалистов, всё ещё мечтающих о захвате Константинополя?

Жак был, казалось, до такой степени бессилен совладать с охватившим его волнением, что Антуан расхохотался. Он твёрдо решил не поддаваться и сохранить бодрое настроение. Он не желал, чтобы этот разговор стал чем-то большим, чем просто умозрительные рассуждения, некая шахматная игра, где пешками являются политические гипотезы.

С иронической усмешкой он указал Жаку на кресло, с которого тот в волнении вскочил:

— Сядь на место…

Жак бросил на него недобрый взгляд. Но всё же засунул кулаки в карманы и опустился в кресло.

— Из Женевы, — продолжал он после минутного молчания, — я хочу сказать — из той интернациональной среды, в которой я вращаюсь, мы видим на расстоянии лишь общие линии европейской политики: оттенки сглаживаются. Так вот, издали сразу видно, что Франция катится в объятия войны! И на этом пути, что там ни говори, избрание Пуанкаре президентом республики — знаменательное событие.

Антуан продолжал улыбаться.

— Опять Пуанкаре! — заметил он иронически. — конечно, я знаю его лишь понаслышке… В палате депутатов, где люди очень требовательны, он пользуется всеобщим уважением… В министерстве иностранных дел — тоже: Рюмель, который служил в его канцелярии, отзывается о нём как о благородном человеке, добросовестном, рачительном министре, честном политике, считает его сторонником порядка, противником всяких авантюр. Мне положительно кажется нелепостью предполагать, что такой человек…

— Постой! Постой! — прервал его Жак. Он вытащил руку из кармана и лихорадочным движением несколько раз отвёл прядь волос, падавшую ему на лоб. Он явно с трудом сдерживался. Несколько секунд он сидел потупившись, затем вновь поднял глаза. — Мне на многое хотелось бы возразить тебе, и я просто не знаю, с чего начать, — признался он. — Пуанкаре… Надо же делать различие между человеком и его политикой. Но для того чтобы понять его политику, нужно прежде раскусить человека… Всего человека в целом!… Не забывая даже и того, что за этим воинственно настроенным крикуном кроется приземистый офицер их стрелкового полка, толстозадый и нервный, который всегда чувствовал пристрастие к военному делу… «Сторонник порядка»… «Благородный человек»… Пусть так. Лояльность. Верность. Верность упрямца. Говорят даже, что он добр. Возможно. В большинстве своих писем он подписывался «Преданный вам…» — и это не только условность: он действительно любит оказывать услуги, он всегда готов выступить против несправедливости и взять на себя защиту обиженных.

— Ну что ж, всё это крайне симпатично! — заявил Антуан.

— Постой же! — прервал его Жак с нетерпением. — Я имел возможность довольно близко ознакомиться с личностью Пуанкаре в связи с одной статьёй, появившейся в «Фаниль». Прежде всего он гордец, который ни перед чем не склоняется, ни в чём не уступает… Умён? Безусловно!… Ум трезвый, логичный, без полёта, без гениальности… Невероятное упорство!… Соображает быстро, но недальновиден; память исключительная, но главный образом на мелочи… Всё это характеризует образцового адвоката, каким он, в сущности, и остался: он ловче владеет словами, чем управляет мыслями…

Антуан возразил:

— Если он не представляет собой ничего особенного, то чем же объясняются его политические успехи?

— Его трудоспособностью, которая действительно исключительна. Кроме того, компетентностью в области финансов, что редко встречается в парламенте.

— А также, вероятно, его безукоризненной честностью. В правительственных кругах это всегда удивляет и импонирует…

— Что касается его успехов, — продолжает Жак, — то можно предполагать, что они оказались совершенно неожиданными для него самого и что они мало-помалу возбудили до крайности его честолюбие. Ибо он стал честолюбив. И по многим признакам чувствуется, что он не отказался бы сыграть в данный момент историческую роль. Вернее — он не отказался бы стать тем, кто заставит Францию сыграть историческую роль; не отказался бы придать Франции новый престиж, который был бы тесно связан с его именем… Но самое опасное — это его концепция национальной чести — тот религиозный смысл, который он влагает в понятие патриотизма. Впрочем, это вполне объясняется его лотарингским происхождением, — тем, что он провёл всю молодость на территории, совсем недавно отторгнутой от нас… Он вышел из той местности и принадлежит к тому поколению, которое в течение уже многих лет живёт надеждой на реванш, мечтая о возвращении потерянных провинций…

— С этим я вполне согласен, — сказал Антуан. — Но можно ли отсюда делать заключение, что он стремится к власти для того, чтобы начать войну?…

— Имей терпение, — возразил Жак, — дай мне кончить. Несомненно, если бы два с половиной года тому назад, когда он принял портфель председателя совета министров, или, скажем, полтора года тому назад, когда он был избран президентом республики, кто-нибудь явился к нему и сказал: «Вы хотите вовлечь Францию в войну», — он возмутился бы до глубины души, причём совершенно искренне. А между тем вспомни-ка, при каких условиях в январе 1912 года он стал главой правительства! Кого он сменил? Кайо… Кайо, который только что перед тем помог Франции избегнуть войны с Германией и даже поставил первые вехи прочного франко-германского сближения. Именно за эту политику мира он и был свергнут националистами. И если Пуанкаре удалось стать на его место, то я не скажу — потому, что он хотел начать войну, но всё же потому, что от него можно было ожидать, что по отношению к Германии он будет проводить национальную политику, то есть политику, диаметрально противоположную слишком примирительной политике Кайо. Доказательством этого служит тот факт, что Пуанкаре немедленно воскресил из мёртвых старика Делькассе, сторонника «окружения» Германии, с тем чтобы назначить его послом в Россию!… И когда через год он сделался президентом республики, какому большинству он был обязан своим избранием — финансовой буржуазии, которая, как некогда Жозеф де Местр[53], считает, что война является естественной биологической потребностью, прискорбной, но периодически необходимой… Эти люди, без сомнения, не шевельнули бы пальцем, чтобы спровоцировать реванш, и всё же гипотеза войны их подзадоривает; при случае они согласились бы пойти и на этот риск. Мы с тобой в своё время имели возможность достаточно близко присмотреться к этим ископаемым представителям реакционной буржуазии на званых обедах у отца!… Не говоря о том, что у всех этих старых французских партий правого направления, более или менее примирившихся с республикой, существует затаённая мысль, что успешная война дала бы победоносному правительству диктаторские полномочия, благодаря которым удалось бы в корне пресечь подъём социалистического движения и даже очистить страну от республиканской демагогии. Они лелеют мечту о милитаризованной, дисциплинированной Франции, о Франции торжествующей, сверхвооруженной, опирающейся на обширные колониальные владения, о Франции, перед мощью которой присмиреет весь мир… Прекрасная мечта для патриотов!

— Однако, с тех пор как Пуанкаре находится у власти, — рискнул вставить слово Антуан, — он не перестаёт заявлять о своих миролюбивых намерениях.

— Ах! Я готов, пожалуй, признать, что он вполне искренен, — ответил Жак, — хотя известные цели, на которые направлена мирная экспансия, быстро становятся военными целями, если не удаётся достичь их дипломатическим путём. Но не следует забывать одно обстоятельство, которое может иметь неисчислимые последствия: всем известно, что уже в течение многих лет Пуанкаре ослеплён своей уверенностью в двух вещах. Во-первых, что конфликт между Англией и Германией неизбежен…

— Но ты сам как будто только что утверждал то же самое…

— Нет. Я не говорил: неизбежен. Я сказал: угрожает… Во-вторых, что Германия, в особенности после Агадира, имеет намерение напасть на Францию и неустанно к этому готовится. Вот две его навязчивые идеи, и он от них не отступится. А так как, с другой стороны, он убеждён в том, что только сила, внушающая страх, может обеспечить мир, то ты представляешь себе, какие выводы он из этого делает: если Франция имеет ещё кое-какие шансы предотвратить нападение Германии, то только при условии, что она будет внушать ей всё больший страх. Следовательно, необходимо вооружаться до крайности. Следовательно, необходимо стать несговорчивым, агрессивным… Как только это поймёшь — всё становится ясно; вся деятельность Пуанкаре начиная с 1912 года — как внутри страны, так и за её пределами — оказывается совершенно логичной!

Антуан, растянувшись на подушках, мирно покуривал свою папиросу. Он удивлялся волнению брата, но слушал его очень внимательно. Впрочем, голос Жака постепенно успокаивался, как бурный поток, возвращающийся в своё русло. В этой области, в которой он хорошо разбирался, Жак как бы получил временное превосходство над братом и чувствовал себя вполне уверенно.

— Да, что я, точно лекцию тебе читаю! Смешно! — сказал он вдруг, пытаясь улыбнуться.

Антуан дружелюбно взглянул на него.

— Да нет же, продолжай…

— Так вот, я говорил тебе: как внутри страны, так и за пределами её. Начнём, пожалуй, с внешней политики. Она провокационно-агрессивна — и в этом есть преднамеренность! Пример: наши отношения с Россией. Германия морщится по поводу франко-русских соглашений? Ну и пусть себе! В той войне, которой опасается Пуанкаре, помощь России необходима нам, чтобы оказать отпор германскому нашествию; поэтому, не щадя чувств Германии, мы открыто укрепляем франко-русский союз! Таким образом, мы подвергаемся страшному риску, потому что играем на руку панславизму, воинственные намерения которого в отношении Австрии и Германии ни для кого не являются тайной. А Пуанкаре и в ус не дует! Он, пожалуй, предпочитает подвергнуться риску быть втянутым в авантюру, чем опасности постепенного ослабления уз, связывающих Францию с её единственной союзницей. И для проведения этой политики он нашёл услужливых помощников: Сазонова, русского министра иностранных дел, и Извольского, царского посла в Париже. Послом в Петербург он отправил своего приятеля Делькассе, который с давних пор держится одних с ним взглядов. Директивы: постоянно подогревать воинственные замыслы России и тесно сблизиться с нею для проведения политики силы. Ничто не было упущено из виду. В Женеве у нас есть вполне надёжный источник сведений. Со времени своей первой поездки в Петербург, два года назад, в качестве председателя совета министров, Пуанкаре не переставал поддерживать завоевательные планы России. А недавняя его поездка[54] — поездка, которой надвигающиеся события могут придать колоссальное значение, — послужила ему, вероятно, для того, чтобы убедиться на месте, в контакте с главными зачинщиками, насколько всё подготовлено и можно ли рассчитывать, что соглашение вступит в действие по первому сигналу!

Антуан приподнялся на локте.

— Всё это лишь предположения, а не факты! Ведь так?

— Нет, ты не прав; у нас слишком хорошо проверенные сведения… Будет ли Пуанкаре одурачен русскими, или он заодно с ними — это несущественно. Факт тот, что русская политика Пуанкаре может смутить кого угодно. А между тем она вполне логична! Это политика человека, который твёрдо убеждён в возможности войны в Лотарингии и которому необходимо, чтобы русские войска заняли Восточную Пруссию… Ведь надо понимать роль, которую играет в Париже какой-нибудь Извольский, — если не с одобрения, если без поддержки, то, во всяком случае, с согласия Пуанкаре! Имеешь ли ты понятие, какие суммы из секретного русского фонда предоставляются нашей прессе для военной пропаганды во Франции? Имеешь ли ты понятие о том, что эти миллионы рублей, служащие для подкупа французского общественного мнения, расходуются не только с циничного согласия французского правительства, но при его фактическом ежедневном участии?

— Неужели? — скептически заметил Антуан.

— Слушай дальше: известно ли тебе, кем распределяются русские субсидии между крупнейшими французскими газетами? Нашим собственным министерством финансов!… Мы, живущие в Женеве, имеем тому веские доказательства. Кстати сказать, такой человек, как Хозмер, — австриец, хорошо осведомлённый в европейских делах, — твердит, что со времени последних балканских войн почти вся пресса в западноевропейских странах содержится за счёт держав, заинтересованных в войне! Вот почему общественное мнение в этих странах пребывает в полном неведении преступного антагонизма, который за последние два года раздирает страны Центральной Европы и балканские государства и делает войну неизбежной в глазах тех, кто умеет видеть!… Но оставим в покое прессу… Это ещё не всё… Посмотрим дальше… Тема «Пуанкаре» неисчерпаема! Я не могу тебе объяснить всё сразу, с пятого на десятое… Перейдём к внутренней политике. Она идёт параллельно внешней. Это вполне логично. Прежде всего — усиленное вооружение, к великой выгоде металлургических концернов, закулисное могущество которых огромно… Трехлетний срок военной службы[55]… Следил ты за прениями в палате? За выступлениями Жореса?… Затем — воздействие на умы. Ты говоришь: «Никто во Франции теперь уже не мечтает о военной славе…» Разве ты не замечаешь того патриотического, воинственного возбуждения, которое за последние месяцы охватило всё французское общество и главным образом молодёжь? Здесь опять-таки я ничего не преувеличиваю… И это также дело рук Пуанкаре! У него свой план: он знает, что в день всеобщей мобилизации правительству нужно будет опереться на раскалённое добела общественное мнение, которое не только одобрит его действия и пойдёт за ним, но ещё будет превозносить его и толкать вперёд… Франция тысяча девятисотого года, Франция после дела Дрейфуса была слишком миролюбиво настроена. Армия была дискредитирована, ею никто не интересовался. Безопасность вошла в привычку. Необходимо было пробудить национальную тревогу. Молодёжь, в частности буржуазная молодёжь, представляла собой необычайно благодатную почву для шовинистской пропаганды. Результаты не заставили себя ждать!

— Молодые националисты действительно существуют, этого я не отрицаю, — прервал его Антуан, который имел ввиду своего сотрудника, Манюэля Руа. — Но ведь их незначительное меньшинство.

— Это меньшинство увеличивается с каждым днём! Очень беспокойное меньшинство, которое только и мечтает о том, как бы поступить в армию, носить знаки различия, потрясать знамёнами, участвовать в военных парадах! Сейчас по малейшему поводу устраиваются манифестации перед статуей Жанны д’Арк или перед статуей Страсбурга![56] А ведь это так заразительно! Человек толпы — мелкий чиновник, торговец — не может до бесконечности оставаться безразличным к этим зрелищам, к этому фанатическому исступлению… Тем более что пресса, руководимая правительством, обрабатывает умы в том же направлении. Французскому народу исподволь внушается, что он находится под угрозой, что его безопасность зависит от силы его кулаков, что он должен уметь показать свою мощь, примириться с напряжённой военной подготовкой. В стране умышленно создаётся то, что вы, медики, называете «психозом»: психоз войны… А когда в народе разбужено это всеобщее беспокойство, это лихорадочное возбуждение и страх, его без всяких усилий можно толкнуть на любое безумие!…

Вот тебе полный отчёт. Я не говорю, что в один из ближайших дней Пуанкаре объявит войну Германии. Нет, Пуанкаре не Берхтольд. Но чтобы сохранить мир, нужно считать его возможным… А Пуанкаре, — исходя из той точки зрения, что конфликт неизбежен, — задумал и осуществил политику, которая не только не устраняет шансы войны, а увеличивает их! Наше вооружение, происходящее наряду с русскими приготовлениями, как и следовало ожидать, устрашило Берлин. Немецкие военные круги поспешили воспользоваться случаем, чтобы ускорить и свои приготовления. Укрепление франко-русского союза вызвало в Германии безотчётный страх перед «окружением» — настолько сильный, что немецкие генералы поспешили открыто заявить, будто из создавшегося положения есть только один выход — война; некоторые утверждают даже, что её необходимо начать как превентивную!… Всё это в значительной мере дело рук Пуанкаре! В результате дьявольской политики Извольского — Пуанкаре Германия действительно стала такой, какой Пуанкаре её себе представлял: агрессивной, хищной нацией… Мы вертимся в заколдованном кругу. И если через три месяца Франция окажется вовлечённой в европейскую войну — войну, которую Россия терпеливо вынашивала, которую Германия, может быть, легкомысленно «допускала», чтобы воспользоваться благоприятными обстоятельствами, — то Пуанкаре останется с торжеством воскликнуть: «Вот видите, под какой угрозой мы находились! Видите, как я был прав, стремясь иметь возможно более мощную армию и возможно более надёжных союзников!» — не подозревая того, что благодаря своим психологическим ошибкам, своим русским симпатиям и своей политике пессимистически настроенного пророка он является, вопреки всякой вероятности, одним из виновников этой войны!

Антуан решил дать брату выговориться; но в глубине души он находил его выпады довольно-таки непоследовательными. Он улавливал в них некоторые противоречия. Его логический и трезвый ум восставал против аргументации, которая в своей совокупности казалась ему слабой и бессистемной. Антуан был близок к тому, чтобы усомниться в осведомлённости своего младшего брата, взгляды которого казались ему, как всегда, поверхностными, иногда даже ребяческими. Великодушие, и неосведомлённость, и некомпетентность… Если действительно в настоящее время над горизонтом нависла смутная угроза, то Пуанкаре, преобладающей чертой которого, даже на президентском посту, оставалась активность, прекрасно сумеет вовремя рассеять надвигающиеся тучи. Ему вполне можно было довериться: он уже проявил задатки крупного политического деятеля. Рюмель преклонялся перед ним. Было бы нелепостью предполагать, что здравомыслящий человек, подобный Пуанкаре, может желать реванша; и ещё большей нелепостью было бы думать, что, не желая войны, он старался сделать её неизбежной только потому, что считал её возможной или вероятной. Детские фантазии! Достаточно самого элементарного здравого смысла, чтобы уяснить себе, что Пуанкаре, а вместе с ним и все государственные деятели Франции должны, напротив, всеми силами стремиться к тому, чтобы не дать втянуть страну в ненужную ей авантюру. По целому ряду причин. И прежде всего потому, что Пуанкаре лучше, чем кто-либо, знает, что ни Россия, ни Франция на сегодняшний день ещё не готовы к тому, чтобы с успехом сыграть свою партию. Рюмель говорил об этом ещё совсем недавно. Впрочем, Жак ведь сам молчаливо признал неудовлетворительным состояние транспорта и стратегических путей сообщения в России, поскольку для устранения этого недостатка Россия сделала шестисотмиллионный заём. Что касается Франции, то закон о трехлетней военной службе, признанный необходимым, чтобы довести численность армии до уровня германской, был только что принят и не дал ещё результатов… Однако Антуан не располагал достаточно точными данными, чтобы окончательно опровергнуть все утверждения брата, как ему того хотелось бы. Поэтому он счёл за лучшее не возражать. Сами события рано или поздно докажут Жаку всю его неправоту — ему и всем его швейцарским друзьям, этим лжепророкам, под влиянием которых он находится.

Жак сидел молча. Он как будто вдруг страшно устал. Вынув носовой платок, он обтёр себе лицо, шею, затылок.

Жак чувствовал, что его пламенная импровизация нисколько не убедила брата. И ему было понятно почему. Он отдавал себе ясный отчёт в том, что беспорядочно, без всякой последовательности, глупо пускал в ход аргументы совершенно различного порядка — политические, пацифистские, революционные, — представлявшие собой в большинстве случаев смутные отголоски словопрений «Говорильни». В эту минуту он мучительно ощущал недостаточную осведомлённость, которую Антуан молча ставил ему в вину.

Всю неделю, проведённую в Париже, он потратил главным образом на то, чтобы собрать сведения о настроениях французских социалистов, и больше интересовался тем, как они реагируют на угрозу войны, чем проблемой ответственности европейских держав.

Его беспокойный взгляд блуждал по комнате, перебегал с предмета на предмет, ни на чём не задерживаясь. Наконец Жак остановил его на лице брата, который, закинув руки за голову и глядя в потолок, лежал совершенно неподвижно.

— По правде говоря, — продолжал Жак срывающимся голосом, — я сам не знаю, почему я… Конечно, многое можно было бы сказать на эту тему — и сказать лучше, чем могу это сделать я… Допустим даже, что я несправедлив к Пуанкаре… что я преувеличиваю долю ответственности Франции… Это всё несущественно! А важно то, что война надвигается! И необходимо во что бы то ни стало предотвратить опасность!

Антуан недоверчиво улыбнулся, что привело Жака в бешенство.

— Вы, все вы… преступно беспечны в своём спокойствии!… — воскликнул Жак. — Когда класс буржуазии решится наконец открыть глаза и увидеть все обстоятельства в настоящем свете, то, вероятно, будет уже поздно… События назревают. Возьми газету «Матэн» за сегодня, девятнадцатое июля. В ней пишут о процессе Кайо. В ней пишут о летних каникулах, о морских купаниях, о рыночных ценах. Но на первой полосе есть статья, не случайно помещённая здесь, которая начинается словами, заряженными динамитом: «Если вспыхнет война…» Вот до чего мы дошли!… Запад — точно пороховой погреб. Стоит где-нибудь вспыхнуть искре!… А люди, подобные тебе, говорят: «Война?…» — таким тоном, каким ты только что это сказал… Можно подумать, что в ваших умах это слово звучит так же просто, как и на ваших устах… Вы говорите «война», и никто из вас не думает, что это значит — «неслыханная бойня», «миллионы невинных жертв»… Ах, если бы только ваш ум на миг вышел из оцепенения, вы все, как один, поднялись бы, — и ты первый! — чтобы что-то предпринять, чтобы бороться, пока ещё есть время!

— Нет! — твёрдо ответил Антуан. В течение нескольких минут он хранил молчание. — нет! — ещё раз повторил он, не поворачивая головы. — Я — никогда!

Как ни был он, помимо своей воли, смущён вопросами, затронутыми братом, Антуан ни за что не хотел позволить беспокойству овладеть его душой, разрушить упроченное существование, которое он себе создал и на котором было основано его жизненное равновесие.

Он слегка выпрямился и скрестил руки.

— Нет, нет и нет! — твердил он с упрямой улыбкой. — Я не из тех, кто поднимется, чтобы вмешаться в мировые события… У меня есть своё собственное, вполне определённое дело. Я тот человек, который завтра в восемь часов утра должен быть на месте, у себя в больнице, и должен помнить, что у номера четвёртого — флегмона, а у номера девятого — перитонит… Ежедневно мне приходится иметь дело с десятками несчастных малышей, которых необходимо спасти… Так вот, я и говорю «нет!» всему остальному!… Человек, у которого есть профессия, не должен отвлекаться от неё и соваться без толку в такие дела, в которых он ровно ничего не смыслит… У меня есть профессия. Мне приходится решать точные, вполне определённые задачи в хорошо знакомой мне области, и от них часто зависит человеческая жизнь, иногда судьба целой семьи… Теперь ты понимаешь? У меня есть дела поважнее, чем щупать пульс Европы!

В глубине души Антуан считал, что те, кому вверяется управление государством, должны, в силу самого их призвания, быть знатоками своего дела, специалистами во всех сложных вопросах международной политики, и люди несведущие, вроде него самого, могут на них спокойно положиться. Слепое доверие, которое он питал к французскому правительству, распространялось и на правителей других стран. Антуану было присуще врождённое чувство уважения к специалистам.

Жак присматривался к брату с каким-то новым чувством. Ему вдруг пришло в голову, что вся пресловутая уравновешенность Антуана, которой он некогда восхищался как великим достижением разума, как победой рассудка над противоречиями мира сего и которая всегда внушала ему смешанное чувство раздражения и зависти, — была просто-напросто самозащитой деятельного ленивца, одного из тех, что суетятся, можно сказать, из спортивного интереса, ради самоутверждения. Или, вернее, — не была ли уравновешенность Антуана счастливым результатом того, что он избрал для себя ограниченное, в сущности, довольно узкое поле деятельности?

— Ты говоришь: «военный психоз», — продолжал Антуан. — Ерунда! Я не придаю, как ты, столь важное значение этим психологическим факторам… Политика, по существу, имеет дело с вполне конкретными явлениями, и благородные порывы чувствительных душ заслуживают тут ещё меньшего внимания, чем где бы то ни было. Таким образом, даже если те опасности, которые ты предрекаешь, окажутся вполне реальными, мы не в силах ничего изменить. Абсолютно ничего. Ни ты, ни я, ни кто бы то ни было!

Жак стремительно вскочил.

— Это неправда! — воскликнул он в порыве возмущения, который ему на этот раз не удалось обуздать. — Как? Перед лицом такой угрозы склонить голову и продолжать копаться в делишках в ожидании катастрофы? Это просто чудовищно! К счастью для народа, к счастью для всех вас, есть люди, которые не дремлют, люди, которые не задумаются завтра же отдать свою жизнь, если это понадобится, чтобы предохранить Европу от…

Антуан наклонился вперёд.

— Люди? — спросил он заинтересованный. — Какие люди? Ты?…

Жак подошёл к дивану. Возбуждение его несколько улеглось. Он смотрел на брата сверху. Глаза его сияли гордостью и доверием.

— Известно ли тебе, что на свете существует двенадцать миллионов организованных рабочих? — произнёс он медленно, с расстановкой, лоб его покрылся каплями пота. — Известно ли тебе, что международное социалистическое движение имеет за собой пятнадцать лет борьбы, совместных усилий, солидарности, непрерывных успехов? Что в данное время имеются значительные социалистические фракций во всех европейских парламентах? Что эти двенадцать миллионов приверженцев социализма распределяются примерно на двадцать различных стран? Что более двадцати социалистических партий образуют с одного конца света до другого непрерывную цепь, объединённую братскими чувствами? И что основной идеей, связывающей их, главным пунктом их соглашения является ненависть к милитаризму, непреложное решение бороться против войны, какова бы она ни была, откуда бы она ни возникла, потому что война — это всегда ухищрение капиталистов, за которое народ…

— Кушать подано, — объявил Леон, появляясь в дверях.

Жак, прерванный на полуслове, вытер пот со лба и снова сел в кресло. Как только слуга исчез, он пробормотал как бы в заключение:

— Теперь, Антуан, тебе, может быть, стало понятно, зачем я приехал во Францию…

В течение нескольких секунд Антуан молча смотрел на брата. Изогнутые брови над глубоко посаженными глазами сошлись, образовав напряжённую складку, выдававшую сосредоточенность его мысли.

— Вполне понятно, — произнёс он каким-то загадочным тоном.

Наступило молчание. Антуан спустил ноги с дивана и сидел, подперев голову ладонями, уставившись взглядом в пол. Затем слегка пожал плечами и встал.

— Пойдём-ка обедать, — сказал он, улыбаясь.

Жак, ни слова не говоря, последовал за братом.

Он был весь в поту. Посредине коридора ему вспомнилось, что рядом ванная комната. Соблазн был слишком велик и победил его колебания.

— Послушай! — внезапно сказал он, покраснев, как мальчишка. — Может быть, это глупо, но мне безумно захотелось принять ванну… Сейчас же… до обеда… Можно?

— Чёрт возьми! — воскликнул Антуан, развеселившись. (Как ни нелепо это было, но у него возникло ощущение, что он берёт какой-то маленький реванш.) — Ванну, душ — всё, что тебе угодно!… Пойдём.

Пока Жак плескался в ванне, Антуан вернулся в кабинет и вытащил из кармана записочку Анны. Он перечёл её и тут же разорвал: он никогда не хранил женских писем. Внутренне он улыбался, но улыбка была почти неуловима на его лице. Усевшись на диван, Антуан зажёг папиросу и снова растянулся на подушках.

Он размышлял. Не о войне, не о Жаке, даже не об Анне, — о самом себе.

«Я раб своей профессии — вот в чём беда, — думал он. — У меня недостаёт времени на размышления… Размышлять — это не значит думать о своих больных и даже вообще о медицине; размышлять — это значит задумываться над окружающим миром… На это у меня нет свободного времени… Мне казалось бы, что я отнимаю время от своей работы… Вполне ли я прав? Верно ли, что моё профессиональное существование — это и есть жизнь? И в этом ли вся моя жизнь? Не уверен… Я чувствую, что под оболочкой доктора Тибо скрывается ещё кто-то, а именно — я сам… И этот „кто-то“ задавлен… с давних пор… быть может, с той самой минуты, как я выдержал свой первый экзамен…. В тот день — трах! — мышеловка захлопнулась. Человек, которым я был, человек, существовавший во мне до того, как я стал врачом, человек, который и сейчас ещё живёт во мне, — это как бы зародыш, уже давно переставший развиваться… Да, пожалуй, со времени первого экзамена… И все мои собратья живут так же, как я… Может быть, и все занятые люди? Как раз лучшие из людей… Потому что именно лучшие всегда жертвуют собой, уходят с головой в профессиональную работу, поглощающую все силы… Мы напоминаем свободных людей, которые вдруг продались бы в рабство…»

Его рука вертела в глубине кармана небольшую записную книжечку, с которой он никогда не расставался. Машинально он вытащил её и рассеянным взглядом пробежал страничку записей на завтрашний день, 20 июля, всю испещрённую именами и пометками.

«Без глупостей! — резко оборвал он себя. — Завтра я обещал Теривье навестить его дочурку в Со[57]. А в два часа начинается мой приём…»

Антуан раздавил в пепельнице окурок и потянулся.

«Доктор Тибо опять появляется на свет божий, — подумал он, улыбаясь. — Ну что же? В конце концов, жить — это значит действовать! А не разводить философию… Размышлять над жизнью? К чему? Давно известно, что такое жизнь: нелепая смесь чудеснейших мгновений и жесточайшей скуки! Приговор произнесён раз и навсегда… Жить — это вовсе не значит снова и снова ставить всё под вопрос…»

Энергичным движением Антуан поднялся с дивана, вскочил на ноги и быстро подошёл к окну.

— Жить — это значит действовать! — повторил он, рассеянно, оглядывая пустынную улицу, мёртвые фасады домов, покатые поверхности крыш, на которые полосами ложились тени от труб. Антуан продолжал машинально вертеть в руке записную книжечку, спрятанную на дне кармана. «Завтра — понедельник: пожертвуем морской свинкой для малыша номер тринадцать… Много шансов за то, что прививка даст положительную реакцию. Скверная история. Потерять почку в пятнадцать лет… А потом эта несчастная дочурка Теривье. Мне не везёт в этом году со стрептококковыми плевритами. Подождём дня два, и если не будет улучшения — придётся делать резекцию ребра. Да что там! — резко оборвал он ход своих мыслей, спуская приподнятую было штору на окне. — Честно исполнять свою работу — разве это уж так мало?… А жизнь пусть себе бежит своим чередом!…»

Антуан вернулся на середину комнаты и закурил новую папиросу. Забавляясь созвучием слов, он стал мурлыкать, точно повторяя припев песенки:

— Пусть жизнь себе бежит… А Жак пусть рассуждает… Пусть жизнь себе бежит…

XVI

Обед начался чашкой холодного бульона, который оба брата выпили молча, в то время как Леон в белой официантской куртке сосредоточенно разрезал дыню на мраморной доске закусочного столика.

— У нас будет рыба, немного холодного мяса и салат, — объявил Антуан. — Это тебя устраивает?

Вокруг них заново отделанная столовая со своими гладкими, обшитыми деревянной панелью стенами, с зеркальными окнами и длинным закусочным столиком, занимавшим противоположную окнам стену, казалась пустынной, мрачной и величественной.

Антуан, по-видимому, совершенно освоился с этой торжественной обстановкой. В данную минуту лицо его выражало самую сердечную доброжелательность. Искрение радуясь свиданию с братом, он терпеливо ждал возобновления разговора.

Но Жак, молчал, стеснённый неуютностью этой комнаты, тем, что два их прибора были нелепо разделены всей длиной стола, за которым с успехом могло бы разместиться человек двенадцать гостей. Присутствие слуги ещё усугубляло ощущение неловкости: каждый раз, когда Леон менял тарелку, ему приходилось, чтобы дойти от стола к буфету и обратно, дважды пересекать половину огромной комнаты; и Жак невольно следил искоса за плавными движениями этого белого призрака, скользившего по ковру. Он надеялся, что Леон, подав дыню, наконец удалится. Но слуга задержался, наполняя стаканы. «Новые замашки», — подумал Жак. (В прежнее время брат его едва ли согласился бы пользоваться чьими-либо услугами и наливал бы себе сам, по своему вкусу.)

— Это «Мёрсо» 1904 года, — пояснил Антуан, подняв свою рюмку, чтобы убедиться в прозрачности янтарного вина. — Оно прекрасно идёт к рыбе… Я нашёл с полсотни бутылок в погребе. Но это были последние отцовские запасы.

Украдкой он теперь внимательнее присматривался к брату. Он чуть было не задал ему один вопрос, но удержался.

Жак рассеянно глядел на улицу. Окна были открыты. Поверх домов небо было розоватое, с перламутровым отливом. Сколько раз в детстве в такие вечера он любовался этими фасадами и крышами, этими окнами с решётчатыми ставнями, с потемневшими от пыли шторами, этими зелёными растениями в горшках, выставленными на балконах!

— Скажи мне, Жак, — неожиданно обратился к нему Антуан. — Как твои дела? Хороши? Ты доволен?

Жак вздрогнул и удивлённо посмотрел на брата.

— Что же, — продолжал Антуан ласково, — счастлив ты, по крайней мере?

Принуждённая улыбка промелькнула на губах Жака.

— Ну, знаешь ли… — пробормотал он, — счастье — это не приз, который удаётся при случае сорвать… По-моему, это прежде всего природное предрасположение. Возможно, что у меня его нет…

Он встретился глазами с братом: тот смотрел на него, как врач на пациента. Жак уставился в тарелку и умолк.

Ему не хотелось возобновлять прерванный спор, а между тем мысль его продолжала работать в этом направлении.

Отцовское серебро — овальное блюдо, на котором Леон подавал ему рыбу, соусник с изогнутой ручкой, напоминавший старинный светильник, — привело ему на память прежние семейные обеды.

— А что Жиз? — внезапно спросил он, как будто вдруг вспомнив о ней после нескольких месяцев полного забвения.

Антуан подхватил мяч на лету:

— Жиз? Она всё там же… Как будто счастлива. Изредка пишет мне. Она даже приезжала сюда на пасху, провела здесь три дня… Средства, которые ей оставил отец, позволяют ей теперь вести более или менее независимый образ жизни.

Этим намёком на завещательное распоряжение г‑на Тибо Антуан смутно надеялся вызвать разговор на тему об отцовском наследстве. Он никогда не принимал всерьёз отказ брата. При участии нотариуса он произвёл раздел всего состояния на две равные доли; затем поручил своему биржевому маклеру вести дела Жака, пока тот не изменит своего нелепого решения.

Но Жак думал совсем о другом.

— Она всё ещё в монастыре? — спросил он.

— Нет. Она даже уехала из Лондона. Она живёт теперь в его пригороде, в Кингсбери, в монастырской школе; если я верно понял, это своего рода пансион, где много молодых девушек, таких же, как она.

Жак уже начинал раскаиваться, что так неосмотрительно затронул этот вопрос. Воспоминание о Жиз больно отозвалось в его сердце. У него было слишком много оснований считать, что он один в ответе за добровольное изгнание девушки, за её бегство прочь от всего, что могло ей напомнить о прошлом и о её обманутых надеждах.

Антуан продолжал, снисходительно посмеиваясь:

— Ты ведь её знаешь… Такая жизнь подходит ей как нельзя лучше… Это своего рода община без строгого устава, где время делится между благочестием и спортом… Он повторил с еле заметной неуверенностью: — Она как будто счастлива.

Жак поспешил отвлечь брата от этой темы:

— А Мадемуазель?

(В одном из своих писем прошлой зимой Антуан сообщил ему об отъезде старой мадемуазель де Вез в богадельню.)

— Сказать по правде, о Мадемуазель я имею лишь косвенные сведения — через Адриенну и Клотильду.

— А они всё ещё здесь?

— Да… Я их оставил у себя, потому что они хорошо уживаются с Леоном… Они аккуратно навещают Мадемуазель в первое воскресенье каждого месяца.

— Где же это?

— В Пуэн-дю-Жур. Помнишь, Убежище для престарелых, куда Шаль поместил свою старую тиранку-мать, совершенно при этом разорившись? Нет? Ты не знаешь этой истории? Одна из самых замечательных об этом неподражаемом господине Шале…

— Ну, а сам он, что с ним сталось? — спросил Жак, невольно рассмеявшись.

— Шаль? Жив и здоров! Содержит на улице Пирамид магазин технических новинок. Уверяет, что у него было с малых лет призвание к этому делу. Впрочем, кажется, он весьма преуспевает… Если будешь проходить мимо, — по-моему, стоит зайти. У него презабавный компаньон. Вместе они составляют пару, достойную пера Диккенса!

Оба дружно расхохотались. На миг как бы восстановилась их нерасторжимая братская близость.

— Что касается Мадемуазель… — продолжал Антуан после минутного молчания, он вдруг, казалось, смутился и хотел непременно объяснить Жаку все обстоятельства дела. — Понимаешь ли, — сказал он добродушным тоном, который непривычно звучал в ушах Жака, — мне никогда не приходило в голову, что Мадемуазель может провести остаток своей жизни вне нашего дома… Знаете что, Леон, — поставьте салатник на стол, мы сами возьмём себе… Это кресс-салат, — пояснил он Жаку, в ожидании ухода слуги, — будешь его есть с холодным мясом или после?

— После.

— Я буду с тобой вполне откровенен, — продолжал Антуан, как только убедился, что они остались одни. — Я никогда не шевельнул бы пальцем для того, чтобы расстаться с нашей бедной старушкой. Но признаюсь, что своим упорным желанием уехать она оказала мне огромную услугу. Её присутствие в доме значительно осложнило бы новый уклад моей жизни… Мадемуазель вбила себе в голову, что должна переехать в Убежище для престарелых, когда окончательно убедилась в том, что Жиз намерена остаться в Англии. Жиз предлагала тётке увезти её с собой и поместить где-нибудь поблизости от себя… Так нет же, она заладила одно: Убежище… Ежедневно к концу завтрака она скрещивала на столе свои худые, как у скелета, руки и начинала разводить рацеи, тряся своей маленькой головой: «Я уже не раз говорила тебе, Антуан… В моём теперешнем состоянии… Я никому не хочу быть в тягость… В шестьдесят восемь лет, при моём состоянии…» Ты её себе представляешь? Сидит, согнувшись в три погибели, подбородок на скатерти, сметает сморщенными ладонями крошки со стола… и повторяет дрожащим голосом: «В моём теперешнем состоянии…» Я отвечал: «Хорошо, хорошо, там видно будет. Потом поговорим…» Видишь ли, — что греха таить? — это так упрощало многие вопросы… В конце концов я согласился… как ты считаешь, может, я был неправ?… Впрочем, я принял меры к тому, чтобы всё обошлось как можно лучше… Прежде всего уплатил самую высокую цену, чтобы она могла устроиться с полным комфортом. Сам выбрал для неё две смежные комнаты, велел их заново отремонтировать и перевезти туда всю обстановку её прежней комнаты, чтобы она не чувствовала себя выбитой из колеи. При таких условиях ведь не похоже, что, поместив в Убежище, я вышвырнул её за порог, как ненужную вещь? Тебе не кажется? Она устроилась совсем как старушка, пользующаяся собственными доходами и живущая в семейном пансионе…

Антуан настойчивым взглядом смотрел на брата. По-видимому, он почувствовал облегчение, уловив одобрительное выражение в глазах Жака, ибо тотчас же улыбнулся.

— Вот и всё! — уже весело добавил он. — Не следует обманывать самого себя… Не скрою, что в тот день, когда Мадемуазель уехала, у меня точно гора с плеч свалилась!

Антуан умолк и снова взялся за вилку. В последние минуты, увлечённый своим повествованием, он забыл о еде.

Теперь, низко нагнувшись, он ловко разнимал утиную ножку. Он казался погружённым в это занятие, но было ясно, что мысли его заняты не тем, что делают пальцы.

XVII

— Я думаю о тех двенадцати миллионах рабочих, о которых ты только что говорил, — неожиданно произнёс Антуан. — Что же, значит, ты записался в социалистическую партию?

Он сидел, склонясь над тарелкой, и не поднял головы даже тогда, когда вскинул глаза, чтобы взглянуть на брата.

Жак увильнул от этого прямого вопроса, сделав неопределённое движение головой, которое могло быть принято за утвердительный ответ. (В действительности, он всего лишь несколько дней тому назад получил свой партийный билет. Только перед угрозой назревающих в Европе событий он отрешился от своей независимости и почувствовал необходимость примкнуть к социалистическому Интернационалу — единственной достаточно активной, достаточно многочисленной организации, способной вести успешную борьбу против войны.)

Антуан передал ему салат и спросил небрежным тоном:

— Вполне ли ты уверен, дружок, что твоя теперешняя жизнь в этом… политическом окружении… действительно соответствует… твоим запросам, твоим литературным вкусам, наконец, твоему настоящему характеру?

Жак резким движением поставил салатник обратно на стол.

«Несчастный, — подумал он. — Всё больше и больше впадает в отцовский самодовольный тон».

Антуан явно стремился говорить непринуждённо, беспристрастно. Он немного помолчал, а затем уточнил свою мысль:

— Признайся: ты действительно веришь в то, что рождён быть революционером?

Жак посмотрел на брата. Он горько усмехался и медлил с ответом. Лицо его постепенно принимало всё более мрачное выражение.

— Если ты хочешь знать, что сделало из меня революционера, — сказал он наконец, и губы его дрогнули, — так это то, что я родился здесь, в этом самом доме… Что я вырос в буржуазной семье… Что с самых юных лет я ежедневно имел перед глазами картину тех несправедливостей, которыми живёт это привилегированное общество… Что с раннего детства я испытывал как бы чувство виновности… соучастия! Да, острое сознание того, что, ненавидя этот порядок вещей, я всё же пользуюсь им! — Он жестом остановил готового возразить Антуана. — Задолго до того, как я узнал, что такое капитализм, когда я ещё не знал даже самого этого слова, — в двенадцать, тринадцать лет, помнишь? — я уже восставал против того мира, в котором я жил, мира моих товарищей, моих преподавателей… наконец, нашего отца и его благотворительных учреждений!

Антуан в задумчивости перемешивал салат.

— Боже мой! Это общество имеет свои органические пороки, я первый готов это признать, — согласился он, снисходительно усмехнувшись. — Но вместе с тем это общество в силу привычки продолжает, несмотря ни на что, вращаться вокруг своей изначальной оси… Нельзя же быть таким строгим… Это общество имеет свои хорошие стороны, свои обязанности, своё величие… И свои удобства… — добавил он с тем добродушным видом, который больше, чем его слова, был неприятен брату.

— Нет, нет! — возразил Жак взволнованным голосом. — Капиталистическое общество не имеет оправданий! Оно установило между людьми нелепые, возмутительные отношения!… Это общество, где все понятия извращены, где нет уважения к личности, где единственное движущее начало — выгода и мечта каждого — обогащение! Общество, где денежные тузы обладают чудовищной силой, обманывают общественное мнение подкупленной ими прессой и порабощают даже самый государственный аппарат! Общество, в котором индивидуум, трудящийся, сводится к нулю! Общество…

— Так, значит, — прервал его Антуан, в котором также начинал закипать гнев, — по твоему мнению, трудящийся не пользуется ничем из продукции современного общества?

— Но в какой жалкой пропорции он ею пользуется! Нет, единственно, кто ею пользуется по-настоящему, это хозяева предприятий и их акционеры, эти крупные банкиры, крупные промышленники…

— …которых ты, конечно, представляешь себе в виде бездельников и жуиров, разжиревших на крови и поте народных масс и лакающих шампанское в обществе публичных женщин?

В ответ Жак даже не удостоил пожать плечами.

— Нет, я представляю их себе такими, какие они есть, Антуан… По крайней мере, такими, какими бывают лучшие из них. Отнюдь не бездельниками, — напротив! Но жуирами — да, конечно! Ведущими жизнь, одновременно и деятельную и роскошную — приятно деятельную и нагло роскошную! Жизнь, полную до краёв, потому что она соединяет в себе все доступные наслаждения: все радости, все развлечения, которые достигаются умственным трудом, спортивной борьбой с конкурентами, а также тёмными делишками, и азартной игрой, и просто удачей; все удовольствия, связанные с успехом, с общественным положением, с господством над людьми и вещами!… Словом — жизнь привилегированного класса! Разве ты станешь всё это отрицать?

Антуан молчал. «Краснобайство! — проворчал он про себя. — Болтает, глупец, прочищает себе глотку общими фразами!…» Тем не менее он прекрасно чувствовал, что раздражение мешает ему быть вполне справедливым и что проблемы, затронутые в разглагольствованиях брата, не могут быть оставлены без внимания. «Проблемы, — думал он, — гораздо более трудные, чем Жак или ему подобные любители упрощений могут себе представить… Невероятно сложные проблемы, для решения которых нужны не гуманно настроенные утописты, а крупные учёные, великие хладнокровные умы, вполне овладевшие научными методами…»

Жак закончил, метнув в сторону брата свирепый взгляд:

— Капитализм? Конечно, он в своё время был орудием прогресса… Но в наши дни, в силу неизбежного хода истории, он стал вызовом здравому смыслу, вызовом справедливости, вызовом человеческому достоинству!

— Да неужели? — воскликнул Антуан. — И это всё?

Наступило молчание. Вошёл Леон и переменил тарелки.

— Подайте сыр и фрукты, — сказал Антуан, — мы сами себе положим… Швейцарского или голландского? — обратился он с вопросом к брату. Он говорил лёгким, непринуждённым тоном.

— Ни того, ни другого; благодарю.

— Может быть, персик?

— Да, персик.

— Постой, я тебе сейчас выберу…

Он умышленно подчёркивал в своём обращении сердечную ноту.

— Теперь поговорим серьёзно, — продолжал он после небольшой паузы, примирительным тоном стараясь смягчить обидный смысл своих слов. — Что такое — капитализм? Должен тебе сказать, я отношусь несколько подозрительно к ходким выражениям. И, в частности, к словам, оканчивающимся на «изм»…

Он думал смутить брата. Но Жак спокойно поднял голову. Раздражение его мало-помалу улеглось, по губам скользнула даже тень улыбки. Одно мгновение он смотрел в сторону открытого окна. День постепенно угасал: над серыми фасадами домов небо с каждой минутой становилось всё темнее.

— Что касается меня, — пояснил он, — когда я говорю: «капитализм» — я имею в виду совершенно определённое явление: способ распределения мировых богатств и способ их использования.

Антуан немного подумал, затем одобрительно кивнул головой. Братья с одинаковым облегчением почувствовали, что их беседа становится менее натянутой.

— Персик у тебя спелый? Может, хочешь сахару? — спросил Антуан.

— Знаешь, — продолжал Жак, не отвечая на вопрос, — знаешь, что больше всего возмущает меня в капитализме? То, что он отнял у рабочего всё, что делало его человеком. Концентрация оторвала рабочего от родных мест, от семьи, от всего, что придавало его жизни человеческий характер. У него вырвали почву из-под ног. Его лишили всех естественных радостей, которые труд давал ремесленнику. Его превратили в безличное животное-производителя в этом муравейнике, который называется заводом! Представляешь ли ты себе организацию труда в этом аду? Поистине бесчеловечное разделение между ручным, механическим и — как бы это сказать? — умственным трудом! Представляешь ли ты себе, чем стал повседневный труд для заводского рабочего? До какого рабского отупения он доведён?… В прежнее время тот же человек был бы искусным ремесленником, любящим свою маленькую мастерскую, заинтересованным в своей работе. Нынче он осуждён не представлять собою ровно ничего. Ничего — кроме механизма, кроме одной из тысячи мелких частей той таинственной машины, тайну которой он даже не обязан знать для выполнения своей работы! Тайну, которая является достоянием меньшинства, всё того же пресловутого меньшинства: хозяина, инженера…

— Потому что образованные и компетентные люди всегда представляют собой меньшинство, чёрт возьми!

— Человек совершенно обезличен, Антуан! Вот в чём преступление капитализма! Он сделал из рабочего машину! Меньше того — слугу машины!

— Полегче, полегче, — прервал его Антуан. — Прежде всего это вовсе не капитализм — это машинизм; не смешивай эти понятия… А затем позволь тебе сказать, что, по моему мнению, ты как-то странно драматизируешь действительность! По правде говоря, я не думаю, чтобы рабочих и инженеров разделяли столь непроницаемые перегородки. Большею частью между ними существует даже известная связь, согласованность действий, сотрудничество. Очень редко можно встретить рабочего, для которого его машина представляла бы «тайну». Он не мог бы ни изобрести её, ни, может быть, смонтировать, но он прекрасно понимает, как она действует, и часто сам вносит в её работу технические усовершенствования. Во всяком случае, он её любит, гордится ею, он ухаживает за ней и заинтересован в том, чтобы она хорошо работала… Штудлер, побывавший в Америке, очень интересно рассказывает о «промышленном энтузиазме», который охватил там рабочий класс… Мне также приходит на ум больница… Если хорошенько присмотреться, то не так уж она отличается от завода… Здесь тоже имеются хозяева и работники, «умственный» и «ручной» труд. Я вот своего рода хозяин. Но уверяю тебя, что ни одно лицо, находящееся у меня в подчинении, будь то последний из санитаров, нисколько не напоминает «слугу» в том смысле, в каком ты употребил это слово. Мы дружно работаем все вместе, ради одной и той же цели: ради выздоровления больных. Каждый по мере своих сил и возможностей. Посмотрел бы ты, как они все радуются, когда наши совместные усилия приводят к удачным результатам!

«Он всегда должен быть прав», — раздражённо подумал Жак.

Между тем он сознавал, что крайне глупо положил начало спору, как будто бы основывая свою критику капитализма главным образом на организации и распределении труда.

Стремясь сохранять спокойствие, он снова заговорил:

— При капиталистическом строе возмутительны не столько характер работы, сколько условия, создаваемые для работы. И, конечно, я возмущаюсь не машинизмом как таковым, но тем способом, каким привилегированный класс эксплуатирует машины единственно для своей собственной выгоды. Упрощённо можно представить себе социальный механизм так: с одной стороны — небольшая кучка богатых людей, цвет буржуазного общества, одни — трудолюбивые и культурные, другие — бездельники и паразиты, обладающие всем, располагающие всеми возможностями, занимающие все руководящие посты и забирающие себе все прибыли, ничего не оставляя для масс; а с другой стороны — эти самые массы, истинные производители, эксплуатируемая сила: огромное стадо рабов…

Антуан весело пожал плечами:

— Рабов?

— Да.

— Нет. Не рабов, — заметил Антуан добродушно, — граждан… Граждан, имеющих перед законом совершенно те же права, что и хозяин предприятия или инженер; граждан, которые имеют одинаковые с ними избирательные права, которых никто ни к чему не может принудить, и они могут работать или не работать, в зависимости от своего аппетита, и сами выбирать своё ремесло, свой завод, менять их по собственному желанию… Если они связаны договорами, то эти договоры были ими свободно приняты после совместного обсуждения. Разве таких людей можно назвать рабами? Чьими рабами или рабами чего?

— Рабами своей нищеты! Ты говоришь, как настоящий демагог, старина… Все упомянутые тобой свободы — только кажущиеся. В действительности современный рабочий не пользуется никакой независимостью, потому что нужда за ним гонится по пятам! У него есть только заработная плата, которая не даёт ему умереть с голоду. И вот, связанный по рукам и ногам, он вынужден предлагать себя буржуазному меньшинству, которое держит в своих руках работу, и устанавливает заработную плату!… Ты говоришь: образованные люди, техники всегда в меньшинстве… Я это прекрасно знаю. Я совсем не имел в виду специалистов… Но взгляни, как всё получается: хозяин, если ему вздумается, предоставляет работу рабочему, который хочет есть; и за эту работу он платит рабочему жалованье. Однако заработная плата обычно является лишь ничтожной частью прибыли, выручаемой от труда рабочего. Хозяин предприятия и его акционеры захватывают всё остальное…

— С полным на то правом! Этот остаток представляет собой ту часть, которая принадлежит им как соучастникам в работе.

— Да. Теоретически — действительно, остаток должен представлять собой ту часть, которая принадлежит хозяину за руководство делом или акционеру за то, что он одолжил свои деньги. Мы к этому ещё вернёмся!… А сначала сопоставим цифры. Сравним заработную плату с прибылью!… В действительности этот «остаток» представляет собой львиную долю, явно несоразмерную участию, принимаемому в производстве! И этот остаток служит хозяину для укрепления и увеличения его власти! Из той части доходов, которую он не использует на своё благосостояние, на роскошь, он составляет капитал, вкладывает его в другие предприятия, и он разрастается, как снежный ком. Именно из этого богатства, капитализованного за счёт рабочего, и возросло за многие поколения всемогущество буржуазного класса. Всемогущество, опирающееся на жестокую несправедливость… Ибо — возвращаюсь к сказанному раньше — несоразмерность между тем, что капиталист получает как вознаграждение за свой вклад, и заработком человека, отдающего свой труд, — это ещё не самая большая несправедливость. Самая явная несправедливость кроется в другом: деньги работают на того, кто ими владеет! Они работают сами по себе, так что владельцу их не приходится и пальцем пошевелить!… Деньги непрерывно порождают новые деньги!… Задумывался ли ты когда-нибудь над этим, Антуан? Общество эксплуататоров благодаря дьявольскому измышлению, называемому банком, нашло прекрасный выход из положения, чтобы покупать рабов и заставлять их в поте лица трудиться на себя — рабов вполне надёжных, безымянных и столь далёких, столь безвестных, что, если хочешь жить в согласии со своей совестью, можно притвориться, будто ничего не знаешь об их мученической жизни… Вот она, вопиющая несправедливость: этот налог, взимаемый с пота и крови самым лицемерным, самым безнравственным образом!

Антуан отодвинулся от стола, зажёг папиросу и скрестил руки на груди. Сумерки наступили так быстро, что Жак уже не мог ясно различить выражение лица брата.

— Ну, что же дальше? — спросил Антуан. — Ваша революция должна всё это сразу изменить, как по волшебству?

Тон был насмешливый. Жак отодвинул от себя тарелку, удобно оперся локтём на стол и в полумраке дерзко взглянул на брата.

— Да. Потому, что сейчас, пока рабочий одинок и во власти нужды, он беззащитен. Но первое социальное следствие революции будет заключаться в том, что он наконец получит политическую власть. Тогда он изменит базис общества. Тогда он сможет создать новые порядки, новый свод законов… Видишь ли, единственное зло — это эксплуатация человека человеком. Надо построить мир, где такая эксплуатация будет невозможна. Мир, где все богатства, которые сейчас незаконно захвачены паразитическими учреждениями, вроде ваших крупных промышленных предприятий и ваших огромных банков, будут пущены в обращение для того, чтобы пользоваться ими могло всё человечество. В данное время бедняк, работающий на производстве, с таким трудом добывает свой прожиточный минимум, что у него не остаётся ни времени, ни сил, ни даже желания научиться мыслить, развить свои человеческие способности. Когда мы говорим, что революция упразднит пролетариат, то мы имеем в виду именно это. В представлении настоящих революционеров революция не только должна обеспечить производителю более свободное, более обеспеченное и более счастливое существование — она должна прежде всего изменить положение человека в отношении труда; она должна очеловечить самый труд, чтобы он перестал быть отупляющим игом. Рабочий должен пользоваться досугом. Не быть с утра и до вечера только орудием производства. Он должен иметь время, чтобы задуматься над самим собой, иметь возможность развить до максимума — в зависимости от своих способностей — своё человеческое достоинство; стать, в той мере, в какой это для него возможно, — а эта мера не столь мала, как обычно считается, — настоящей человеческой личностью…

Он произнёс: «А эта мера не столь мала, как обычно считается», — с убедительностью глубоко уверенного в своих словах человека, но глухим тоном, в котором более опытный наблюдатель, чем его брат, уловил бы, вероятно, нотку сомнения.

Антуан этого не заметил. Он размышлял.

— В конце концов, я согласен с тобой… — уступил он. — Если предположить, что всё это осуществимо… Но каким образом?

— Не иначе, как путём революции.

— Это означает диктатуру пролетариата?

— Диктатура… да… Придётся начать с этого, — произнёс Жак задумчиво. — Лучше сказать — диктатура производителей. Слово «пролетариат» так избито… Даже в революционных кругах теперь стараются освободиться от старой гуманитарной и либеральной терминологии сорок восьмого года…

«Это неправда, — мысленно перебил он себя, вспомнив свою собственную манеру выражаться и словопрения „Говорильни“. — Но мы к этому, несомненно, придём».

Антуан сидел молча. Он недослышал последних фраз, произнесённых братом. «Диктатура…» — размышлял он. A priori[58] диктатура пролетариата не казалась ему неприемлемой сама по себе. Он даже без особого труда представлял себе, что она может возникнуть в некоторых странах, например, в Германии. Но она казалась ему совершенно неосуществимой во Франции. «Подобная диктатура, — рассуждал он, — не могла бы установиться просто механически; ей понадобилось бы время, чтобы вполне увериться в своей победе, чтобы утвердиться, чтобы добиться экономических результатов, чтобы действительно пустить корни в новых поколениях. На это потребовалось бы не менее восьми или десяти, может быть, пятнадцати лет тиранического режима постоянной борьбы, репрессий, грабежа, нищеты. Франция — страна граждан, склонных критиковать правительство, индивидуалистов, дорожащих своими свободами, страна мелких рантье, где рядовой революционер ещё сохраняет, незаметно для себя самого, образ жизни и вкусы мелкого собственника, — в состоянии ли Франция вынести в течение десяти лет такую железную дисциплину? Было бы безумием на это рассчитывать».

Между тем Жак, словно закусив удила, продолжал свою обвинительную речь:

— Порабощение, эксплуатация всякой человеческой деятельности капиталистической системой прекратится лишь вместе с её существованием. Собственнические аппетиты эксплуататоров никогда не будут знать пределов. Расцвет промышленности за последнее пятидесятилетие лишь усилил их власть. Все богатства мира являются предметом их вожделения! Потребность в завоеваниях и экспансии у них настолько велика, что отдельные фракции мирового капитализма, вместо того чтобы подумать об объединении в целях установления международного господства, дошли, вопреки вполне очевидной своей выгоде, до междоусобных раздоров, напоминая собой наследников из знатного рода, оспаривающих друг у друга родовое поместье!… Вот истинная, самая глубокая причина угрожающей нам войны… (Он всё возвращался к своей навязчивой идее о войне.) Но как бы им на сей раз не пришлось встретить отпор со стороны таких сил, о которых они даже и не подозревают! Пролетариат, слава богу, далеко не так пассивен, как прежде! Он не допустит, чтобы имущие классы своей ненасытностью и своими распрями вовлекли его в катастрофу, расплачиваться за которую придётся опять же ему… Революция в данный момент отходит на второй план. В первую очередь следует во что бы то ни стало помешать войне! Затем…

— А затем?

— А затем не будет недостатка в конкретных задачах. Самое неотложное, что нужно будет сделать, — это воспользоваться победой народных партий и негодованием общественного мнения против империалистов, нанести решительный удар и захватить в свои руки власть… Тогда явится возможность ввести во всём мире рациональную организацию производства… Во всём мире, — ты понимаешь?…

Антуан внимательно слушал. Он сделал знак, что всё прекрасно понимает. Но его неопределённая улыбка указывала на то, что он пока воздерживается от одобрения.

— Я прекрасно знаю, что всё это не делается само собой, — продолжал Жак. — Чтобы добиться успеха, придётся прибегнуть к революционному насилию: поднять вооружённое восстание, — добавил он, пользуясь выражениями Мейнестреля и даже подражая его резкому голосу. — Борьба будет жестокая. Но час её уже близок. Иначе трудящееся человечество будет обречено ждать своего освобождения, может быть, ещё несколько десятков лет…

Наступило молчание.

— А… имеются ли у вас нужные люди для осуществления этой прекрасной программы? — спросил Антуан.

Он всячески старался не дать разгореться спору, ограничить его пределами чисто теоретических рассуждений. Он наивно рассчитывал дать младшему брату доказательства своих добрых намерений, своего либерализма, своего беспристрастия. Но Жак этого совершенно не оценил. Напротив: слишком безучастный тон Антуана раздражал его. Он не был введён в заблуждение. Некоторые иронические оттенки в голосе, некоторая самоуверенность тона, от которых Антуан никогда не мог отрешиться в своих спорах с младшим братом, постоянно напоминали Жаку, что Антуан относится к нему как старший к младшему, как бы снисходя до него с высоты своего жизненного опыта и своей прозорливости.

— Люди? Да, они у нас есть, — ответил Жак с гордостью. — Но часто выдающимися людьми дела, гениальными вождями оказываются совсем не те, на кого рассчитывали. События выдвигают новых…

Умолкнув, он несколько мгновений думал про себя. Затем медленно продолжал:

— Это не химеры, Антуан… Сдвиг в сторону социализма является общепризнанным фактом. Это бросается в глаза. Окончательная победа будет нелёгкой и — увы! — не обойдётся, вероятно, без кровопролития. Но отныне для тех, кто хочет видеть, она неизбежна. В конечном итоге можно ожидать, что во всём мире установится единый строй…

— Бесклассовое общество? — иронически заметил Антуан, покачивая головой.

Жак продолжал, будто не слыхал его замечания:

— …Совершенно новая система, которая, в свою очередь, поставит, вероятно, бесконечное множество проблем, недоступных сейчас нашему предвидению, но, по крайней мере, разрешит те, что до сих пор гнетут несчастное человечество, а именно — экономические проблемы… Это не химеры, — ещё раз повторил он. — Перед такой перспективой дозволены все чаяния…

Горячность Жака, непоколебимая вера, звучавшая в его голосе, особенно волнующем в полумраке наступившего вечера, вызывала у Антуана желание противоречить и усугубляла скептицизм.

«Вооружённое восстание, — размышлял он. — Покорно благодарю!… Этого только недоставало! Благородные порывы в целях создания более гармоничной жизни, по правде говоря, обходятся довольно-таки дорого… И никогда не приводят к улучшениям, которые оказались бы прочными! А люди подготовляют события, спешат всё разрушить, всё заменить, на деле же оказывается, что новый строй создаёт новые злоупотребления, — и в конечном счёте… Получается, как в медицине: всегда слишком спешат применить новые методы лечения…»

Если он менее строго, чем его брат, относился к современному обществу, если он, в сущности, неплохо приспособлялся к нему — отчасти благодаря врождённому умению использовать обстоятельства, отчасти благодаря своему равнодушию (а также потому, что был склонен оказывать доверие специалистам, возглавляющим это общество), — он всё же был далёк от того, чтобы считать его совершенным.

«Согласен… согласен, — повторял он про себя. — Всё может и всё должно быть усовершенствовано. Таков закон цивилизации, закон самой жизни… Но только это делается постепенно!»

— Так ты считаешь, — сказал он вслух, — что для достижения этой цели революция необходима?

— Теперь — да!… теперь я это считаю, — заявил Жак тоном признания. — Я знаю, что ты думаешь. Я сам долго думал так же, как ты. Я долго старался уверить себя, что достаточно было бы некоторых реформ, реформ в рамках существующего строя… Теперь я в это больше не верю.

— Но твой социализм — разве не претворяется он в жизнь постепенно, сам собой, из года в год? Повсеместно! Даже в автократических государствах, как Германия?

— Нет. Именно те опыты, на которые ты намекаешь, очень показательны. Реформы могут лишь ослабить некоторые следствия общего зла, но не могут искоренить его причины. И это вполне естественно: реформисты, какие бы добрые намерения им ни приписывались, по существу, солидарны как раз с той политикой, с той экономикой, которую следует опрокинуть и заменить. Нельзя же требовать от капитализма, чтобы он сам себя уничтожил, подкопавшись под собственные основы! Когда он чувствует себя загнанным в тупик вследствие им же созданных неурядиц, он спешит позаимствовать у социализма идею некоторых реформ, ставших необходимыми. Но это и всё!

Антуан стоял на своём:

— Мудрость состоит в том, чтобы принимать любое относительное улучшение! Частичные реформы всё же приближают нас к тому общественному идеалу, который ты защищаешь.

— Иллюзорный успех; незначительные уступки, на которые капитализму приходится нехотя соглашаться и которые, в сущности, ничего не изменяют. Какие важные изменения были внесены реформами в тех странах, о которых ты говоришь? Денежные магнаты ничуть не потеряли своей власти: они продолжают распоряжаться трудом и держать массы в своих когтях; продолжают руководить прессой, подкупать или запугивать представителей государственной власти. Ибо, для того чтобы изменить суть дела, надо выкорчевать самые основы строя и целиком осуществить социалистическую программу! Ведь когда надо уничтожить трущобы, градостроители сносят всё до основания и строят заново… Да, — добавил он со вздохом, — сейчас я глубоко убеждён в том, что только революция, всеобщий переворот, исходящий из глубин, полный пересмотр всего общественного устройства могут очистить мир от капиталистической заразы… Гёте считал, что следует делать выбор между несправедливостью и беспорядком: он предпочитал несправедливость. Я иного мнения! Я считаю, что без справедливости не может быть настоящего порядка. Я считаю так: лучше всё, что угодно, чем несправедливость… Всё!… Даже… — закончил он, внезапно понижая голос, — даже жестокий беспорядок революции…

«Если бы Митгерг меня слышал, — подумал Жак, — он остался бы мной доволен…»

Некоторое время он сидел в задумчивости.

— Во мне только теплится одна надежда: что, может быть, не будет необходимости в кровавой революции повсеместно, во всех странах. Ведь не понадобилось же в девяносто третьем году воздвигать гильотину во всех европейских столицах для того, чтобы республиканские принципы восемьдесят девятого года проникли повсюду и всё изменили: Франция пробила брешь, через которую удалось пройти всем народам… Вероятно, будет вполне достаточно, если одна страна — ну, скажем, Германия — заплатит своей кровью за установление нового порядка, а весь остальной мир, увлечённый этим примером, сможет измениться путём медленной эволюции…

— Ничего не имею против переворота, если он произойдёт в Германии! — насмешливо заявил Антуан. — Но, — продолжал он серьёзно, — я хотел бы посмотреть на вас всех, когда дело коснётся созидания вашего нового мира. Ибо, как бы вы там ни старались, вам придётся перестраивать его на старых основах. А главная основа не изменится: это человеческая природа!

Жак внезапно побледнел. Он отвернулся, чтобы скрыть своё смущение.

Антуан нечаянно коснулся безжалостной рукой самой глубокой раны в душе Жака — раны сокровенной, неизлечимой… Вера в человека грядущего дня, в которой было оправдание революции и стимул всякого революционного порыва, — эта вера, увы, появлялась у Жака лишь периодически, вспышками, под влиянием минуты; он никогда не смог проникнуться ею по-настоящему. Его жалость к людям была безгранична; он всем сердцем любил человечество; но, как ни старался переубедить себя, повторяя с пылкой убеждённостью заученные формулы, он не мог не относиться скептически к нравственным возможностям человека. И в глубинах своей души таил трагическое сомнение: он не верил, не мог по-настоящему верить в непреложность догмата о духовном прогрессе человечества. Исправить, перестроить, улучшить положение человека путём радикального изменения существующих общественных установлений, путём построения новой системы — это возможно! Но надеяться на то, что новый социальный строй обновит также и самого человека, автоматически создав более совершенный образец человеческой личности, — этого он никак не мог. И каждый раз, когда он осознавал глубоко укоренившееся в нём тяжкое сомнение в основном вопросе, он испытывал острое чувство угрызений совести, стыда и отчаяния.

— Я не строю себе особых иллюзий насчёт способности человеческой природы к совершенствованию, — признался он слегка изменившимся голосом. — Но я утверждаю, что современный человек представляет собой изуродованное, униженное господствующим социальным строем существо. Угнетая трудящегося, господствующий строй духовно обедняет его, унижает, отдаёт его во власть самых низких инстинктов, душит естественное стремление возвыситься. Я не отрицаю, что и дурные инстинкты заложены в человеке со дня рождения. Но я думаю, — мне хочется думать, — что эти инстинкты не единственные. Я думаю, что экономический строй нашей цивилизации не даёт развиваться хорошим инстинктам настолько, чтобы они заглушили собой дурные, и что мы имеем право надеяться на то, что человек станет иным, когда всё, что в нём заложено лучшего, будет иметь возможность свободно расцветать…

Леон приоткрыл дверь. Он подождал, пока Жак кончит свою фразу, и объявил равнодушным тоном:

— Кофе подан в кабинет.

Антуан обернулся.

Нет, принесите его сюда… И будьте добры зажечь свет… Только верхний…

Электричество вспыхнуло. Белизны потолка оказалось вполне достаточно для того, чтобы по комнате разлился мягкий, приятный для глаз свет.

«Ну вот, — подумал Антуан, далёкий от мысли, что на этой почве они с братом могли бы почти что сговориться, — здесь мы касаемся центрального пункта… Для этих наивных людей несовершенство человеческой природы — лишь результат недостатков общества: потому естественно, что они все свои безумные надежды строят на революции. Если бы только они видели вещи такими, каковы они есть… если бы только они захотели понять раз и навсегда, что человек — грязное животное и что тут уж ничего не поделаешь… Всякий социальный строй неизбежно отражает всё самое худшее, что только есть в природе человека… В таком случае — зачем же подвергаться риску всеобщего переворота?»

— Невероятная путаница, существующая в современном обществе, не только материального порядка… — начал было Жак глухо.

Появление Леона с подносом, на котором помещался кофейный прибор, прервало Жака на полуслове.

— Два куска сахара? — спросил Антуан.

— Только один. Благодарю.

Наступило минутное молчание.

— Всё это… Всё это… — пробурчал Антуан, улыбаясь, — скажу тебе откровенно, мой милый, всё это — у-то-пии!…

Жак смерил его взглядом. «Он только что сказал „мой милый“, совсем как отец», — подумал он. Чувствуя, что в нём закипает гнев, он дал ему выход, потому что это избавляло его от тягостного напряжения.

— Утопии? — вскричал он. — Ты как будто не желаешь считаться с тем, что существуют тысячи серьёзнейших умов, для которых эти «утопии» служат программой действий, умело продуманной, точно разработанной, и они только ждут удобного случая, чтобы применить её на деле!… (Он вспоминал Женеву, Мейнестреля, русских социалистов, Жореса.) Быть может, мы с тобой ещё оба проживём достаточно долго, чтобы увидеть в одном из уголков земного шара непреложное осуществление этих утопий! И присутствовать при зарождении нового общества!

— Человек всегда останется человеком, — проворчал Антуан. — Всегда будут сильные и слабые… Только это будут другие люди, вот и всё. Сильные в основу своей власти положат иные учреждения, иной кодекс, чем наш… Они создадут новый класс сильных, новый тип эксплуататоров… Таков закон… А тем временем что станется со всем тем, что ещё есть хорошего в нашей цивилизации?

— Да… — заметил Жак, как бы разговаривая сам с собой, с оттенком глубокой грусти, поразившей его брата. — Таким людям, как вы, можно ответить только огромным, чудесным экспериментом… До тех пор ваша позиция крайне удобна! Это позиция всех, кто чувствует себя прекрасно устроенным в современном обществе и кто хочет во что бы то ни стало сохранить существующий порядок вещей!

Антуан резким движением поставил свою чашку на стол.

— Но ведь я вполне готов признать другой порядок вещей! — воскликнул он с живостью, которую Жак не мог не отметить с удовольствием.

«Это уже кое-что, — подумал он, — если убеждения остаются независимыми от образа жизни…»

— Ты не представляешь себе, — продолжал Антуан, — насколько я чувствую себя независимым, будучи вне каких-либо социальных условностей! Я едва ли настоящий гражданин!… У меня есть моё ремесло: это единственное, чем я дорожу. Что касается всего остального — пожалуйста, организуйте мир, как вам угодно, вокруг моей приёмной! Если вы находите возможным устроить общество, где не будет ни нищеты, ни расточительства, ни глупости, ни низких инстинктов, общество без несправедливостей, без продажности, без привилегированного класса, где основным правилом не будет закон джунглей — всеобщее взаимопожирание, — тогда смелей, вперёд!… И поторопитесь!… Я ничуть не отстаиваю капитализм! Он существует; я застал его при моем появлении на свет, я живу при нём вот уж тридцать лет; я привык к нему и принимаю его как должное и даже, когда могу, стараюсь использовать его… Однако я вполне могу обойтись и без него! И если вы действительно нашли что-нибудь лучше, — слава тебе господи!… Я лично не требую ничего, кроме возможности делать то, к чему я призван. Я готов принять всё, что угодно, лишь бы вы не заставляли меня отказываться от задачи моей жизни… Тем не менее, — добавил он весело, — как бы ни был совершенен ваш новый строй, даже если вам удастся сделать всеобщим законом идею братства, сильно сомневаюсь, чтобы вам удалось сделать то же самое в отношении здоровья: всегда останутся больные, а следовательно, и врачи; значит, ничего, по существу, не изменится в характере моих отношений с людьми… Лишь бы, — добавил он, подмигнув, — ты оставил в своём социалистическом обществе некоторую…

В передней раздался резкий звонок.

Антуан в недоумении прислушался.

Затем продолжал:

— …некоторую свободу… Да, да! Условие sine que поп:[59] некоторую профессиональную свободу… Я подразумеваю: свободу мыслей и свободу действий, — со всем риском, конечно, и со всей ответственностью, которую это за собой влечёт…

Он умолк и снова прислушался.

Слышно было, как Леон отворил дверь на лестницу; потом донёсся женский голос. Антуан, опершись рукой о стол, готовый встать при первой надобности, уже принял профессиональную осанку.

Леон появился в дверях.

Он не успел ещё и слова сказать, как в комнату быстро вошла молодая женщина.

Жак вздрогнул. Лицо его внезапно покрылось мертвенной бледностью: он узнал Женни де Фонтанен.

XVIII

Женни не узнала Жака. Вероятно, она даже не взглянула на него, не заметила. Она направилась прямо к Антуану; в лице её была какая-то судорожная напряжённость.

— Пойдёмте скорей!… Папа ранен…

— Ранен? — переспросил Антуан. — Опасно? Куда?

Женни подняла руку к виску.

Её растерянный вид, её жест, некоторые подробности из жизни Жерома де Фонтанена, известные Антуану, заставили его сразу же предположить драму. Попытка к убийству? К самоубийству?

— Где он?

— В гостинице… У меня есть адрес… Мама там, она вас ждёт… Пойдёмте!…

— Леон! — крикнул Антуан. — Велите Виктору… Скорей машину!… — Он обернулся к молодой девушке: — Вы говорите — в гостинице! Но почему же?… Когда он был ранен?

Женни не отвечала. Она только что обратила внимание на присутствие третьего лица… Жак!

Он потупил глаза. Он почувствовал взгляд Женни, как ожог на своём лице.

Они не встречались со времени памятного лета в Мезон-Лаффите, — целых четыре года!

— Сейчас! Я только захвачу инструменты! — крикнул Антуан на ходу, исчезая за дверью.

Как только Женни оказалась одна лицом к лицу с Жаком, она стала дрожать мелкой дрожью. Она упорно смотрела на ковёр. Уголки её губ незаметно подёргивались. Жак затаил дыхание, весь во власти такого волнения, какого он даже и представить себе не мог за минуту до того. Оба одновременно подняли глаза. Их взгляды встретились: в них отражалось одинаковое недоумение, одинаковая тревога! В глазах Женни мелькнуло выражение ужаса, и она поспешила опустить веки.

Машинально Жак подошёл ближе.

— Сядьте, по крайней мере… — пробормотал он, подставляя ей стул.

Женни не двинулась с места. Она стояла выпрямившись в лучах света, падавшего с потолка. Тень от ресниц дрожала на её щеках. На ней был строгий английский костюм, плотно облегавший её фигуру и делавший её выше и тоньше.

Быстро вошёл Антуан. Он был в визитке и в шляпе. За ним Леон нёс две сумки с инструментами, которые Антуан раскрыл на столе, сдвинув приборы.

— Объясните же, в чём дело… Автомобиль сейчас подадут… Как так ранен? Чем? Леон, живо, принесите мне коробку с компрессами…

Разговаривая таким образом, он вынул из одной сумки пинцет и две склянки и переложил их в другую. Он торопился, но все движения его были точны и рассчитаны.

— Мы ничего не знаем… — пролепетала Женни, бросившаяся к Антуану, как только он вернулся. — Пуля из револьвера.

— Вот оно что!… — заметил Антуан, не поворачивая головы.

— Мы даже не знали, что он в Париже… Мама думала, что он всё ещё в Вене… — Голос у неё был глухой, взволнованный, но твёрдый. В своём смятении она всё же была полна энергии и мужества. — Нам дали знать из гостиницы, где он находится… Полчаса тому назад… Мы взяли первую попавшуюся машину… Мама высадила меня здесь, проезжая мимо; она не хотела ждать, боялась, что…

Женни не докончила фразы. Вошёл Леон с никелированной коробкой в руках.

— Так, — сказал Антуан. — А теперь пошли! Где эта гостиница?

— Фридландская улица, двадцать семь-бис.

— Ты поедешь с нами! — произнёс Антуан, обращаясь к Жаку. Тон был скорее повелительный, чем вопросительный. Антуан добавил: — Ты можешь нам быть полезен.

Жак, ничего не отвечая, смотрел на Женни. Она глазом не моргнула, но ему почудилось, что она не возражает против его присутствия.

— Проходите вперёд, — сказал Антуан.

Автомобиль ещё не был выведен из гаража. Фары бросали во двор ослепительные лучи света. Пока Виктор поспешно закрывал капот, Антуан помог Женни усесться в машину.

— Я сяду впереди, — заявил Жак, забираясь на переднее место.

До площади Согласия доехали очень быстро. Но на Елисейских полях оживлённое движение заставило шофёра уменьшить скорость.

Антуан, сидевший в глубине рядом с Женни, уважая молчание девушки, не нарушал его. Он без ложного стыда смаковал настоящую минуту — хорошо знакомую ему минуту ожидания, напряжения всей энергии перед тем, что будет после, когда придётся проявлять инициативу, нести ответственность. Рассеянным взглядом он смотрел в окно.

Женни отодвинулась в самый дальний угол, избегая малейшего прикосновения к соседу, и тщетно пыталась удержать бившую её дрожь: она вся с ног до головы трепетала, как задетая струна.

С того момента, как незнакомый лакей из гостиницы, впущенный в дом не без некоторых опасений, объявил зычным голосом, что «господин из девятого номера пустил себе пулю в лоб», до самого приезда на Университетскую улицу, по дороге, в такси, где они с матерью, без слов, без единой слезинки, сидели, судорожно схватившись за руки, все мысли Женни были поглощены раненым. Но, внезапно увидев Жака, — а её это словно громом поразило, — она забыла думать об отце… Прямо перед ней была эта сильная, широкая спина, на которую она старалась не смотреть, — но всё равно он был здесь, и его неоспоримое присутствие словно парализовало все её силы!… Стиснув зубы, она прижимала к себе левый локоть, чтобы заглушить биение сердца, и упрямо смотрела под ноги. В эту минуту она была совершенно неспособна разобраться в своих чувствах. Но она отдавалась им, снова в одно мгновение с бешеной силой захваченная драмой всей своей жизни, драмой, от которой она чуть не умерла и от которой считала себя навсегда избавленной.

Резкое торможение заставило её поднять голову. Автомобиль внезапно остановился на площади, чтобы пропустить военизированную манифестацию.

— Как раз когда спешишь… — проворчал Антуан, обращаясь к Женни.

Батальон молодых людей сомкнутыми рядами, размахивая лампионами, двигался размеренным шагом вслед за оркестром и распевал во всю глотку воинственный марш. Справа и слева, сдерживаемая блюстителями порядка, густая толпа приветствовала горланов и снимала шапки при проходе знамени.

Шофёр, убедившись в том, что Жак не снял шляпы, также не дотронулся до своего кепи.

— Конечно, — рискнул он заметить, — в этих кварталах только им и разгуливать. — И, ободрённый пренебрежительным жестом Жака, добавил: — У нас, в Бельвиле[60], им пришлось отказаться от этого балагана!… Каждый раз кончалось побоищем…

К счастью, шествие, направлявшееся к площади Согласия, повернуло налево, освободив проезд по улице Д’Антен.

Несколько минут спустя автомобиль уже мчался вверх по склонам предместья и въезжал на Фридландскую улицу.

Антуан заранее открыл дверцу. Не успела машина остановиться, как он выскочил. Женни с трудом оторвалась от сиденья: избегая поданной ей Антуаном руки, она сама сошла на тротуар. Какую-то секунду, ослеплённая яркой полосой света, падавшего из дверей гостиницы на мостовую, Женни чувствовала, что не в силах двинуться с места; у неё так кружилась голова, что она едва не упала.

— Идите за мной, — сказал Антуан, слегка дотронувшись до её плеча. — Я пройду вперёд.

Она выпрямилась и бросилась за ним. «Где он?» — думала она, не рискуя обернуться. (Даже здесь, даже в эту минуту она думала не об отце.)

Отель «Вестминстер» был пансионом для иностранцев, каких много в районе площади Звезды. Небольшой холл был ярко освещён. В глубине, за стеклянной перегородкой на галерее была устроена гостиная, где группы людей, усевшись за столиками, играли в карты и курили под звуки рояля, спрятанного среди зелёных растений.

При первых словах Антуана портье сделал знак дородной особе, затянутой в чёрное атласное платье, которая тотчас же вышла из-за кассы и, ни слова не говоря, с крайне нелюбезным видом проводила их до лифта. Дверца захлопнулась. Тут только Женни с огромным облегчением заметила, что Жак не поднимается с ними.

Не успев опомниться, она очутилась на площадке одного из этажей, прямо перед своей матерью.

Лицо г‑жи де Фонтанен было искажено и в то же время словно застыло. Женни прежде всего заметила, что шляпа у неё совсем съехала набок; этот необычный беспорядок туалета взволновал её больше, чем скорбный взгляд матери.

Госпожа де Фонтанен держала в руках распечатанный конверт. Она схватила Антуана под руку.

— Он здесь… Идёмте… — проговорила она, быстро увлекая его по коридору. — Полиция только что ушла… Он жив… Надо его спасти… Здешний врач говорит, что его нельзя двигать с места. — Г‑жа де Фонтанен обернулась к Женни; ей хотелось избавить дочь от мучительного свидания с раненым отцом. — Подожди нас здесь, милая.

И протянула ей конверт, который держала в руке. Это было письмо, найденное на полу, около револьвера: указанный на нём адрес дал возможность сейчас же броситься на улицу Обсерватории.

Женни, оставшись одна на площадке лестницы, пыталась при слабом свете лампочки под потолком разобрать нацарапанную отцом записку. Её имя — «Женни», — бросилось ей в глаза в последних строках:

«Пусть простит меня моя Женни. Я никогда не умел выказать ей всю мою нежность».

Руки её дрожали. Чтобы справиться с нервным ознобом, сотрясавшим её тело до кончиков пальцев, Женни тщетно пыталась напрячь все мускулы; и силилась как могла прочитать всё, с начала до конца.

«Тереза! Не судите меня слишком строго. Если бы Вы знали, как я страдал, прежде чем дошёл до этого! Как мне Вас жаль! Друг мой, сколько я причинил Вам горя! Вам — такой благородной, такой доброй! Мне стыдно, за добро я всегда платил Вам только злом. А между тем я любил Вас, друг мой. Если бы Вы знали! Я люблю Вас, я всегда любил только Вас…»

Слова прыгали перед глазами Женни, но глаза оставались сухими, пылающими, и она ежеминутно отрывала их от письма, чтобы метнуть беспокойный взгляд в сторону лифта, — она не могла думать ни о чём, кроме того, что Жак находится поблизости. Страх перед его появлением был так велик, что она не могла сосредоточиться на трагических строках записки, нацарапанных карандашом поперёк страницы, в которых её отец в роковую минуту, прежде чем сделать решительное движение, оставил след своей последней мысли о ней: «Пусть простит меня моя Женни…»

Она искала взглядом какой-нибудь уголок, где можно было бы спрятаться, какое-нибудь убежище. Ничего нет… Там, в углу, диванчик… Шатаясь, она добралась до него и села. Она не пыталась понять, что она чувствует. Она была слишком утомлена. Ей хотелось умереть здесь, сию минуту, чтобы разом покончить со всем, избавиться от самой себя.

Но она не владела своими мыслями. Прошлое воскресало в памяти, и яркие картины проходили перед её глазами, как фильм, прокручиваемый со сказочной быстротой… Непонятное начиналось для неё с конца того лета 1910 года, проведённого в Мезон-Лаффите. В то время, когда Жак, по всей видимости, с каждым днём всё больше влюблялся, всё более настойчиво стремился покорить её; в то время, когда она сама с каждым днём всё больше пугалась своего возрастающего смятения и своего желания уступить ему, — внезапно, без всякого предупреждения, ни строчки не написав ей, ничем не объяснив оскорбления, наносимого ей такой переменой, Жак перестал бывать у них… А потом однажды вечером Антуан вызвал Даниэля к телефону: Жак исчез!… С этой минуты начались её терзания. Что послужило причиной бегства или, может быть, хуже того — самоубийства? Какую тайну этот необузданный юноша унёс с собой?… Изо дня в день в течение всего октября этого памятного 1910 года, полная тревоги, она следила за бесплодными поисками Антуана и Даниэля, пытавшихся напасть на след беглеца, и никто вокруг неё, даже мать, не подозревал о её страданиях… Так продолжалось многие месяцы… В полном молчании и душевном смятении, не имея даже поддержки в настоящем религиозном чувстве, она билась одна в этой тяжёлой атмосфере неразгаданной загадки. Упорно скрывала она не только своё отчаяние, но и физическое недомогание, вызванное потрясением всего организма после такого удара… Наконец после года с лишним молчаливой борьбы, после того как силы то восстанавливались, то снова падали, наступило душевное успокоение. Теперь оставалось только позаботиться о теле. Доктора отправили её на целое лето в горы, а с наступлением первых холодов — на юг… Именно в Провансе прошлой осенью она узнала из письма Даниэля к матери, что Жак отыскался, что он живёт в Швейцарии, что он приезжал в Париж на похороны г‑на Тибо. В течение нескольких недель после этого она находилась в глубоком смятении, но потом оно само собой улеглось, и, вопреки всему, так быстро, что она действительно поверила в своё выздоровление: между нею и Жаком всё кончено, не осталось ничего… Так она думала. А сегодня вечером, в самый драматический час её жизни, он вдруг снова предстал перед ней со своими бегающими зрачками, со своим недобрым лицом!

Она продолжала сидеть, нагнувшись вперёд, не спуская испуганного взгляда с пролёта лестницы. Мысли её неслись галопом. Что ждёт её впереди? Случайная встреча, внезапное столкновение скрестившихся взглядов — достаточно ли этого, чтобы всколыхнуть весь осадок прошлого, чтобы в один миг уничтожить физическое и моральное равновесие, с таким трудом достигнутое ею в течение нескольких лет?

По знаку Антуана Жак остался внизу, в холле.

Особа в чёрном атласном платье снова заняла своё место за кассой и время от времени бросала на Жака недружелюбные взгляды поверх своего пенсне. Скрытый в глубине оркестр, состоявший из рояля и визгливой скрипки, старательно наигрывал танго для одной-единственной пары танцующих, мелькавшей за стеклянной перегородкой. В столовой кончала обедать запоздалая публика. Из буфетной доносился звон посуды. Лакеи сновали взад и вперёд с подносами в руках. Проходя мимо кассирши, они объявляли негромким голосом: «Одну бутылку „Эвиана“ в третий номер», «Счёт десятому номеру», «Два кофе в двадцать седьмой».

Горничная сбежала с лестницы. Кончиком своего пера особа в чёрном платье указала ей на Жака.

Горничная подала ему записку от Антуана:

Жак попросил провести его к телефонной будке. В трубку он услышал голос Николь, но не назвал себя.

Эке был дома. Он подошёл к телефону.

— Выезжаю. Через десять минут буду на месте.

Кассирша ждала около дверцы телефонной будки. Всё, что имело отношение к «этому дураку из девятого номера», казалось ей подозрительным: даже больной обычно является нежелательным постояльцем в гостинице, а что же говорить о самоубийце?

— Понимаете, подобные дела в таком почтенном заведении, как наше… Мы не можем… категорически не можем… Необходимо немедленно…

В эту минуту на лестнице появился Антуан. Он был один и без шляпы. Жак бросился к нему.

— Ну что?

— Он без сознания… Ты звонил по телефону?

— Эке сейчас приедет.

Особа в чёрном платье решительно набросилась на них:

— Вы, может быть, домашний врач этой семьи?

— Да.

— Мы ни в коем случае не можем держать его здесь, понимаете?… В такой гостинице, как наша… Необходимо перевезти его в больницу…

Антуан, не обращая больше на кассиршу никакого внимания, увлёк брата в другой конец холла.

— Что случилось? — расспрашивал Жак. — Почему он решил покончить с собой?

— Понятия не имею.

— Он жил здесь один?

— Кажется.

— Ты сейчас поднимешься обратно?

— Нет. Подожду Эке, чтобы переговорить с ним… Давай сядем. — Но, едва усевшись, Антуан снова вскочил. — Где телефон? — Он внезапно вспомнил об Анне. — Следи за входной дверью. Я сейчас вернусь.

Анна лежала на диване в темноте, с открытыми окнами и спущенными шторами. Услышав телефонный звонок, она инстинктивно почувствовала, что Антуан не придёт. Она слушала его объяснения, но они как-то не доходили до её сознания.

— Вы меня поняли? — спросил он, удивлённый её молчанием.

Она не в состоянии была ответить. Спазма сжимала ей горло, душила её. Сделав над собой усилие, она прошептала:

— Не может быть, Тони!

Голос был такой глухой, такой изменившийся, что Антуан невольно сдержался на минуту, прежде чем дать волю раздражению.

— Что не может быть? Раз я вам говорю… Он без сознания! Я жду хирурга!

Пальцы Анны судорожно сжимали телефонную трубку, и она боялась вымолвить слово, чтобы не разрыдаться.

Антуан терпеливо ждал.

— Где ты находишься? — наконец спросила она.

— В гостинице… Недалеко от площади Звезды.

Она повторила, как слабое эхо:

— Площадь Звезды?… — После бесконечно долгих колебаний она наконец вымолвила: — Но ведь это совсем рядом… Ты совсем близко от меня, Тони!…

Он усмехнулся:

— Да, недалеко…

Она уловила улыбку в тоне его голоса, и надежды её сразу ожили.

— Я знаю, о чём ты думаешь, — сказал Антуан, продолжая улыбаться. — Но повторяю, мне придётся провести здесь всю ночь… Лучше бы тебе спокойно вернуться домой.

— Нет, — крикнула она быстро и глухо. — Нет, я не тронусь с места! — И после минутного колебания прошептала: — Я буду ждать тебя…

Она откинулась назад, отстранила трубку от лица и глубоко вздохнула. Издали аппарат прохрипел ей в ответ:

— …если мне удастся вырваться… но не слишком на это рассчитывай… До свиданья, милая…

Она живо приблизила телефон к уху. Но Антуан уже повесил трубку.

Тогда она снова растянулась на диване и лежала так, неподвижно, вся напряжённая, вытянув ноги, уставившись в одну точку и всё ещё прижимая к щеке телефонную трубку.

— Госпожа де Фонтанен действительно замечательная женщина, — сказал Антуан задумчиво, усаживаясь рядом с Жаком после телефонного разговора. Он помолчал, затем заговорил снова: — Ты не виделся с Женни… с тех пор? — Он живо вспомнил исчезновение брата, появление «Сестрёнки» и всё, что в своё время удалось разузнать из этой смутной истории.

Жак, нахмурившись, отрицательно покачал головой.

В эту минуту у подъезда гостиницы остановился автомобиль. На нижних ступеньках лестницы показалась фигура Эке. За ним шла его жена. Николь так никогда и не могла простить дяде Жерому: она считала его виновником дурного поведения своей матери, и теперешняя скандальная история казалась ей справедливой божьей карой. Но в этот час тяжкого испытания она не хотела покидать свою тётку Терезу и Женни.

Эке на минуту задержался на пороге. Острым взглядом из-за пенсне он быстро оглядел вестибюль. Увидел Антуана, шедшего к нему навстречу. Но не узнал Жака, который умышленно оставался в тени.

Антуан не встречался с Николь с того самого вечера, накануне смерти её дочурки. (Он знал, что вскоре после этого Николь родила мёртвого ребёнка, что роды были очень тяжёлые и навсегда искалечили её тело и душу.) Она похудела; юношеское, доверчивое выражение лица совершенно исчезло. Она протянула Антуану руку. Взгляды их встретились, и черты Николь слегка передёрнулись: образ Антуана был для неё неразрывно связан с самыми мучительными воспоминаниями, и вот сейчас ей опять пришлось встретиться с ним в трагической атмосфере новой драмы…

Антуан, что-то нашёптывая хирургу на ухо, проводил его с женой до лифта. Прежде чем все они исчезли в застеклённой кабинке, Жак издали увидел, как его брат прижал палец к виску, у самых корней волос.

Особа в чёрном платье выскочила из-за своей конторки.

— Это родственник?

— Нет, хирург.

— Надеюсь, они не вздумают оперировать его здесь!

Жак повернулся к ней спиной.

Музыка кончилась. В столовой потушили свет. Автобус привёз с вокзала молодую молчаливую парочку: это были, по-видимому, англичане; их прекрасные чемоданы сверкали новизной.

Прошло не более десяти минут, как вдруг снова появилась горничная и передала Жаку вторую записку от Антуана:

Жак сейчас же позвонил.

Выходя из телефонной будки, он наткнулся на кассиршу, стоявшую за дверью. С видимым облегчением она любезно улыбнулась ему.

Жак заметил Антуана и Эке, шедших к выходу через холл. Хирург направился к автомобилю и уехал один.

Антуан вернулся к Жаку.

— Эке хочет попытаться извлечь пулю ещё до утра. Это единственный шанс…

Жак вопросительно взглянул на брата. Антуан поморщился.

— Черепная коробка глубоко продавлена. Будет чудо, если он выкарабкается из этой истории… Теперь вот что, — продолжал Антуан, направляясь к письменному столу у входа в галерею. — Госпожа де Фонтанен просит известить Даниэля, он в Люневиле. Тебе нужно будет отнести депешу в какое-нибудь почтовое отделение, открытое ночью, например, возле Биржи.

— Дадут ли ему отпуск? — усомнился Жак.

«При создавшемся положении, — думал он, — да ещё из пограничного гарнизона!»

— Конечно… А почему бы нет? — возразил Антуан, не понимая.

Он уже сел за стол и начал составлять текст телеграммы. Но передумал и скомкал исписанный лист.

— Нет… Лучше обратиться прямо к полковнику. Это будет вернее… — Он взял другой лист и начал писать, бормоча: «Прошу вас… настоятельно… срочно разрешить… отпуск… сержанту Фонтанену… отец которого…» Кончив, он встал.

Жак послушно взял от него телеграмму.

— Встретимся в клинике? Где она находится?

— Если хочешь… бульвар Бино, четырнадцать… Но стоит ли? — добавил он, подумав. — Не лучше ли тебе ехать домой, старина, и хорошенько выспаться… (Он чуть было не прибавил: «Где ты остановился? Не хочешь ли перебраться ко мне на Университетскую улицу?» — но воздержался.) Позвони мне по телефону завтра утром до восьми часов; я сообщу тебе обо всём, что случилось за ночь.

Жак уже направился к выходу, когда Антуан снова окликнул его:

— Тебе следовало бы дать телеграмму и самому Даниэлю тоже и указать ему адрес клиники.

XIX

Когда Жак вышел из почтового отделения у Биржи, время близилось к полуночи.

Мысли его были заняты Даниэлем; он представлял себе своего друга распечатывающим телеграмму, которую он только что отправил, подписав: «Доктор Тибо». Жак в нерешительности остановился посреди тротуара, устремив невидящий взгляд на ярко освещённую пустую площадь. Всё тело его слегка поламывало, как перед началом болезни; у него кружилась голова. «Что это со мной?» — подумал он.

Он заставил себя подтянуться, выпрямился и перешёл улицу. Воздух уже не был так неподвижен, но ночь оставалась тёплой. Жак побрёл вперёд без определённой цели. «Что со мной? — вторично задал он себе вопрос. — Женни?» Образ девушки, бледной и тоненькой в своём строгом синем костюме — такой, какой он внезапно увидел её после стольких лет разлуки, — вновь предстал перед ним. Всего лишь на одно мгновение. Он тотчас же без особого усилия отогнал его прочь.

По улице Вивьен Жак дошёл до бульвара Пуассоньер и тут остановился. Бульвары, в этот воскресный летний вечер остававшиеся почти пустынными, начинали теперь понемногу оживляться, но всего лишь на какой-нибудь час: публика покидала театральные залы и заполняла террасы кафе. Открытые такси вихрем неслись к Опере. Поток толпы двигался по тротуарам в сторону западных районов. Девицы лёгкого поведения, кокетливо-задорные под своими большими шляпами с цветами, направлялись против течения к воротам Сен-Мартен, откровенно заглядывая в лицо одиноким мужчинам.

Прислонившись к ларьку на углу улицы, Жак наблюдал, как мимо него вереницей проходили все эти ослеплённые люди. Заблуждение, в котором находился Антуан, несомненно, было всеобщим. Был ли среди этих радостно настроенных прохожих хоть один человек, догадывавшийся, что Европа уже попалась в ловушку? Никогда ещё Жак не постигал с такой остротой, что судьба миллионов беспечных людей находится в руках нескольких человек, выбранных, можно сказать, случайно, людей, которым народы по глупости вверяют заботу о своей безопасности.

Газетчик, шлёпая старыми башмаками, кричал не слишком уверенно:

— Второй выпуск… «Либерте»… «Пресса»…

Жак купил газеты, просмотрел их при свете фонаря: «Процесс Кайо… Поездка г‑на Пуанкаре… По Сене вплавь через весь Париж… Соединённые Штаты и Мексика… Драма на почве ревности… Велосипедные гонки вокруг Франции… Игра в мяч на Большой приз в Тюильри… Финансовый бюллетень…» Больше ничего.

Снова возникла мысль о Женни. И внезапно Жак решил ускорить свой отъезд на два дня. «Завтра же уеду в Женеву». Решив это, он неожиданно почувствовал, что ему стало легче.

«А что, если зайти в „Юма“?» — подумал он и почти весело направился на улицу Круассан.

В квартале, где в этот поздний час изготовлялось большинство утренних газет, кипела жизнь. Жак проник в этот муравейник. Ярко освещённые бары и кафе были переполнены. Царивший в них шум через открытые окна и двери доносился на улицу.

Перед редакцией «Юманите» небольшое сборище людей загораживало вход. Жак обменялся рукопожатиями. Здесь уже комментировалось сообщение, которое Ларге только что передал патрону: по слухам, во Французский банк был на днях сделан чрезвычайный вклад в четыре миллиарда золотом (это называлось «военным резервом»).

Вскоре группа разбрелась в разные стороны. Кто-то предложил закончить вечер в кафе «Прогресс», находившемся всего в нескольких шагах на улице Сантье; там социалисты, жаждущие новостей, всегда могли рассчитывать на встречу с редакторами газет. (Те, кто не посещал «Прогресс», отправились в «Круассан» на улицу Монмартр или в «Кружку пива» на улицу Фейдо).

Жака пригласили выпить пива в кафе «Прогресс». Он уже бывал в этих местах, где обычно собирались, и всегда встречал там друзей. Было известно, что он приехал из Швейцарии с поручением. К нему относились с почтительным вниманием; старались осведомлять его обо всём, чтобы облегчить ему задачу; однако, несмотря на доверие и товарищеское отношение к нему, многие из этих активных работников партии, вышедшие из рабочего класса, считали Жака «интеллигентом» и «сочувствующим», который, по существу, не был «своим».

В «Прогрессе» они расположились на антресолях в довольно обширном зале с низким потолком, куда управляющий кафе, член партии, пускал только постоянных посетителей. В этот вечер здесь собралось человек двадцать различного возраста; они сидели за неопрятными мраморными столиками в атмосфере, насыщенной табачным дымом и кисловатым запахом пива. Обсуждалась статья Жореса, появившаяся утром, о роли Интернационала в случае войны.

Здесь присутствовали Кадье, Марк Левуар, Стефани, Берте и Рабб. Они окружали бородатого великана, белокурого и краснощёкого немца — социалиста Тацлера, которого Жак встречал в Берлине. Тацлер утверждал, что эта статья будет перепечатана и прокомментирована всей германской прессой. По его мнению, речь, произнесённая недавно Жоресом в палате, чтобы оправдать отказ французских социалистов голосовать за кредиты на поездку президента в Россию, речь, в которой Жорес заявил, что Франция не позволит «вовлечь себя в авантюру», получила широкую огласку по ту сторону Рейна.

— Во Франции тоже, — сказал Рабб, бывший типографский рабочий, бородатый, с причудливо-шишковатым черепом. — Именно эта речь побудила Сенскую федерацию[61] голосовать за предложение о всеобщей забастовке в случае угрозы войны.

— А как ваши немецкие рабочие? — спросил Кадье. — Будут ли они готовы, достаточно ли они дисциплинированны, чтобы провести забастовку без рассуждений, если ваша социал-демократическая партия в принципе на неё согласится… и отдаст распоряжение осуществить её при угрозе мобилизации?

— Могу задать тебе тот же самый вопрос, — возразил Тацлер, смеясь своим искренним, простодушным смехом. — Будет ли рабочий класс у вас, во Франции, достаточно дисциплинирован, чтобы в день мобилизации…

— Я думаю, что это будет в значительной мере зависеть от поведения немецкого пролетариата, — заметил Жак.

— А я отвечу: да! Без малейшего сомнения, — оборвал его Кадье.

— Неизвестно! — сказал Рабб. — Я склонен скорее сказать: нет!

Кадье пожал плечами.

(Это был длинный, худой, нескладный малый. Его можно было встретить повсюду — в секциях, в комитетах, на Бирже труда, во Всеобщей конфедерации труда, в редакциях, в приёмных министерств, — всегда на бегу, всегда спешащий, неуловимый. Обычно с ним сталкивались где-нибудь в дверях, и, когда его начинали искать, он уже исчезал; он был из тех людей, которых узнают в лицо всегда слишком поздно, когда они уже прошли мимо.

— Да, нет… — заметил Тацлер, смеясь во весь рот. — Вот так же и у нас — gerade so! [62] А знаете что? — внезапно заявил он, делая страшные глаза. — В Германии очень обеспокоены тем, что ваш Пуанкаре посетил царя.

— Чёрт возьми! — буркнул Рабб. — Это был действительно не совсем удачный момент. Мы как будто хотели показать всему миру, что официально поощряем панславизм!

Жак заметил:

— Это в особенности бросается в глаза, когда читаешь наши газеты: вызывающий тон, каким во французской прессе комментируется эта поездка, поистине невыносим!

— А знаете что? — продолжал Тацлер. — Ведь именно присутствие Вивиани[63], министра иностранных дел, заставляет думать, что в Петербурге происходит дипломатический сговор против германизма… У нас прекрасно известно, что Россия заставила Францию издать закон о трехлетнем сроке военной службы. С какой целью? Панславизм всё больше и больше угрожает Германии и Австрии!

— А между тем дела в России обстоят неважно, — сказал Миланов, который только что вошёл и сел рядом с Жаком. — Здешние газеты почти ничего об этом не пишут. А вот Праздновский, только что приехавший оттуда, привёз интересные сведения. На Путиловском заводе началась забастовка и оттуда быстро распространяется по стране. Третьего дня, в пятницу, было уже около шестидесяти пяти тысяч забастовщиков в одном только Петербурге! Шли уличные бои! Полиция стреляла, и было много убитых. Даже женщин и девушек!

Фигурка Женни в синем костюме мелькнула перед мысленным взором Жака и снова исчезла. Чтобы сказать что-нибудь и отогнать волнующий образ, он спросил у русского:

— Разве Праздновский здесь?

— Ну да, он приехал сегодня утром. Уже целый час сидит, запершись с патроном… Я его жду… Хочешь подождать со мной?

— Нет, — ответил Жак. И снова его охватил приступ болезненной, лихорадочной тревоги. Сидеть здесь неподвижно, в этой насквозь прокуренной комнате, пережёвывая всё одни и те же вопросы, стало ему вдруг невыносимо. — Уже поздно. Мне пора уходить.

Но на улице ночной мрак и одиночество показались ему ещё более тяжкими, чем общество товарищей. Ускоряя шаг, он направился к своей гостинице. Он жил на углу улицы Бернардинцев и набережной Турнель, по ту сторону Сены, около площади Мобер, в меблированных комнатах, которые содержал социалист-бельгиец, старый приятель Ванхеде. Не обращая ни на что внимания, Жак пробрался сквозь ночную сутолоку Центрального рынка, затем перешёл через площадь Ратуши, огромную и безмолвную. Часы на башне показывали без четверти два. Это был тот подозрительный час, когда перекрещиваются пути запоздавших мужчин и женщин, которые принюхиваются друг к другу в ночи, словно кобели и суки…

Жаку было жарко и хотелось пить. Все бары были закрыты. Понурив голову и волоча отяжелевшие ноги, он шёл по набережной, стремясь скорее добраться до постели и найти забвение в сне. Где-то там Женни, должно быть, дежурила у изголовья отца. Жак старался об этом не думать.

— Завтра, — прошептал он, — в это время я уже буду далеко!

Он ощупью поднялся по лестнице, кое-как отыскал в темноте свою комнату, выпил глоток тепловатой воды из кувшина, разделся, не зажигая свечи, и, бросившись на постель, почти мгновенно заснул.

XX

Операция, сделанная в присутствии Антуана, не могла быть вполне закончена. Эке надрезал края раны, приподнял раздроблённые кости, осколки которых глубоко вонзились в мозговую ткань, и даже собирался произвести трепанацию черепа. Но так как состояние больного не позволяло продолжить поиски, оба врача были вынуждены отказаться от мысли найти пулю.

Они решили предупредить об этом г‑жу де Фонтанен. Однако из сострадания к ней утверждали, — что, впрочем, было не так уж далеко от истины, — что операция дала больному некоторые шансы на сохранение жизни; если положение улучшится, явится возможность вновь предпринять поиски пули и извлечь её. (Они не признались лишь в том, насколько сомнительным казался им успех.)

Было два часа ночи, когда Эке с женой решились покинуть клинику. Г‑жа де Фонтанен настояла на том, чтобы Николь вернулась домой вместе с мужем.

Жерома перенесли в палату на третьем этаже; при нём была сиделка.

Чтобы не покидать обеих женщин в одиночестве, Антуан предложил остаться с ними на ночь в больнице. Все трое расположились в маленькой приёмной, смежной с палатой, где лежал Жером. Двери и окна были распахнуты настежь. Вокруг царила тревожная ночная тишина, обычная для больниц: за каждой стеной угадывалось присутствие измученного тела, которое мечется, вздыхает, отсчитывая час за часом и не получая облегчения.

Женни уселась в стороне, на диване, помещавшемся в глубине комнаты. Скрестив на коленях руки, выпрямившись и опираясь затылком на спинку дивана, она закрыла глаза и казалась спящей.

Госпожа де Фонтанен пододвинула своё кресло поближе к Антуану. Она не виделась с ним больше года. Тем не менее первой её мыслью при известии о самоубийстве Жерома было обратиться к доктору Тибо. И он откликнулся. По первому зову он пришёл сюда, верный себе, энергичный и преданный.

— Я ещё не видела вас со времени печального события в вашей семье, — заговорила внезапно г‑жа де Фонтанен. — Вам пришлось пережить тяжёлые минуты, я знаю… Я много думала о вас. Молилась за вашего отца… — Она умолкла: ей вспомнилась её единственная встреча с г‑ном Тибо во время побега обоих мальчиков. Каким он выказал себя тогда жестоким, несправедливым!… Она прошептала: — Мир праху его!…

Антуан ничего не ответил. Наступило молчание.

Люстра, вокруг которой носились мухи, заливала безжалостно ярким светом фальшивую роскошь окружающей обстановки: золочёные завитушки стульев, зелёное растение, чахлое и разукрашенное лентами, водружённое посередине стола в голубой фаянсовой вазе, скрывавшей глиняный горшок. Изредка приглушённый звонок слабо дребезжал в конце коридора. Тогда по кафельному полу раздавались шаркающие шаги сиделки и где-то тихо отворялась и затворялась дверь; иногда издали слышался чей-то стон, звяканье фарфоровой посуды, а затем вновь наступала тишина.

Госпожа де Фонтанен, наклонившись к Антуану, прикрывала своей маленькой пухлой рукой усталые глаза, которые раздражал яркий свет.

Она принялась шёпотом рассказывать Антуану о Жероме, пытаясь разъяснить, довольно бессвязно, то, что ей было известно о запутанных делах мужа. Ей не пришлось делать над собой никаких усилий, чтобы предаваться такому размышлению вслух: она всегда относилась к Антуану с полным доверием.

Антуан, также наклонившись к ней, внимательно слушал. Время от времени он поднимал голову. Тогда они обменивались понимающим, серьёзным взглядом. «Как она хорошо держится», — говорил он себе. Он отдавал должное тому спокойствию, тому достоинству, с каким она переносила своё горе, а также её природному обаянию, которое она сохраняла наряду с мужественными чертами характера. «Наш отец был только буржуа, — размышлял Антуан, — а она настоящая патрицианка».

Он не пропустил ни одного слова из её рассказа. И постепенно он восстановил в уме все этапы бурного жизненного пути Фонтанена, приведшего его к смерти.

Жером уже около полутора лет состоял на службе в какой-то английской компании, главное управление которой находилось в Лондоне и которая занималась эксплуатацией лесов в Венгрии. Фирма была солидная, и г‑жа де Фонтанен в течение нескольких месяцев могла думать, что муж её наконец прочно устроился. По правде говоря, она так и не могла вполне уяснить себе, каковы были обязанности Жерома. Большую часть своего времени он проводил в спальных вагонах между Веной и Лондоном, с короткими остановками в Париже. В таких случаях он заходил провести вечер на улице Обсерватории, таща за собой портфель, набитый какими-то бумагами, преисполненный важности, но вместе с тем обходительный, весёлый, кокетливый, и осыпал домашних знаками внимания, оставляя всех совершенно очарованными. (Но бедная женщина не сказала, что по некоторым признакам она убедилась в том, что муж её содержал двух дорого стоивших ему любовниц — одну в Австрии, другую в Англии.) Во всяком случае, создавалось впечатление, что он хорошо зарабатывает. Он даже намекал на то, что его положение должно ещё улучшиться и что в скором времени он будет иметь возможность оказывать жене и дочери щедрую материальную поддержку. Ведь в последние годы г‑жа де Фонтанен и Женни жили полностью на средства Даниэля. (Признаваясь в этом, г‑жа де Фонтанен явно испытывала стыд за беспечность мужа и вместе с тем гордость за самоотверженность сына.)

Даниэль, по счастью, получал очень приличный гонорар за сотрудничество в художественном журнале Людвигсона. Обстоятельства чуть было не ухудшились, когда Даниэлю пришлось уехать в полк. Но великодушный и предусмотрительный Людвигсон, чтобы обеспечить себе возвращение сотрудника после освобождения от военной службы, обязался выплачивать за время его отсутствия уменьшенное, но регулярное месячное жалованье. Таким образом, г‑жа де Фонтанен и Женни, несмотря ни на что, имели всё самое необходимое. Жером всё это прекрасно знал. Он даже немало говорил на эту тему. С обычной беззаботностью он принимал как должное тот факт, что содержание дома целиком падает на сына, но требовал с непринуждённостью вельможи, чтобы ему отчитывались в том, сколько именно денег получено от Даниэля; и не упускал случая высказать сыну свою благодарность. Впрочем, он делал вид, что считает эту денежную помощь лишь временной ссудой, выдаваемой ему сыном, которую он возместит при первой возможности. Для окончательного расчёта он — по его словам — предпочитал подождать, чтобы эта сумма «округлилась», и добросовестно подводил итог своего долга, время от времени вручая Терезе и Даниэлю отпечатанную на машинке выписку в двух экземплярах, где щедро были начислены сложные проценты… По тому наивному и разочарованному тону, каким г‑жа де Фонтанен сообщала эти подробности, было невозможно угадать, отдаёт ли она себе отчёт в недобросовестности Жерома или нет.

В эту минуту, подняв глаза, Антуан встретил устремлённый на него взгляд Женни. Взгляд этот выдавал такую напряжённую внутреннюю жизнь, такое сосредоточенное и молчаливое одиночество, что Антуан, натолкнувшись на него, всегда испытывал некоторую неловкость. Он не мог забыть того далёкого дня, когда он пришёл к малютке Женни, чтобы расспросить её о побеге брата, и впервые встретил этот взгляд.

Внезапно девушка вскочила с места.

— Мне душно, — сказала она матери и отёрла лоб маленьким носовым платочком, скомканным у неё в руке. — Пойду в сад подышать воздухом…

Госпожа де Фонтанен одобрительно кивнула и взглядом проводила дочь до дверей. Потом снова обернулась к Антуану. Она не возражала, чтобы Женни оставила их вдвоём. Всё, что до сих пор было ею сказано, никак не оправдывало внезапного покушения Жерома на самоубийство. Теперь ей надо было приступить к самой трудной и мучительной части объяснений.

Прошлой зимой Жером, завязавший некоторые деловые знакомства в Вене, «неосторожно» позволил использовать своё имя и титул, — ибо в Австрии он называл себя графом Жеромом де Фонтанен, — став председателем административного совета одного австрийского предприятия — обойной фабрики, которая просуществовала всего несколько месяцев и недавно объявила довольно неблаговидное банкротство. Шла ликвидация имущества, и австрийское правосудие искало виновных.

Кроме того, дело осложнялось иском, предъявленным администрацией выставки в Триесте, где весной этого года обойная фабрика устроила крикливый павильон, а за аренду так и не уплатила. Выяснилось, что Жером лично занимался устройством этого павильона и в июне получил даже месячный отпуск от английской компании, в которой служил, и провёл его очень весело в Триесте. Обойная фирма отпускала ему в различные сроки довольно крупные суммы, а он как будто не мог представить оправдательных документов об их использовании; и следователь обвинил графа де Фонтанен в том, что он вёл весёлую жизнь в Триесте за счёт фирмы, не уплатив за аренду павильона. Так или иначе, Жером привлекался к ответственности как председатель административного совета обанкротившегося предприятия. Его считали держателем довольно большого пакета акций, которые ему будто бы «любезно» были преподнесены в обмен на согласие занять председательское место.

Каким образом удалось г‑же де Фонтанен узнать все эти подробности? До последнего месяца она ничего не подозревала. Затем она получила письмо от Жерома — запутанное и взволнованное письмо, где он умолял её снова заложить дачу в Мезоне, которой она владела единолично (и которую она ради него уже вынуждена была частично заложить). Когда она посоветовалась со своим нотариусом, тот быстро навёл справки в Австрии, и таким путём г‑жа де Фонтанен узнала о судебных исках, предъявленных её мужу.

Что могло случиться за последние дни? Какие новые события заставили Жерома решиться на этот отчаянный поступок? Г‑жа де Фонтанен терялась в догадках. Ей было известно, что некоторые триестские кредиторы ежедневно обливали грязью её мужа в местной газете. Но были ли их разоблачения на чём-нибудь основаны? Жером не мог не сознавать, что будущее его безвозвратно скомпрометировано. Даже если бы ему удалось избежать суда в Австрии, он не мог надеяться после такого скандала сохранить своё положение в английской компании… Находясь в безвыходном положении, преследуемый со всех сторон, он, видимо, не нашёл другого выхода, как покончить с собой.

Госпожа де Фонтанен умолкла. Недоуменный взгляд, который она устремила в пространство, казалось, задавал безмолвный вопрос: «Всё ли я сделала для него, что нужно было сделать? Решился ли бы он на этот шаг, если бы я была около него, как прежде?…» Мучительный, неразрешимый вопрос…

Она сделала над собой усилие, чтобы вернуться к действительности.

— Где Женни? — спросила она. — Боюсь, как бы она не простудилась… как бы не заснула на воздухе.

Антуан встал.

— Не беспокойтесь. Я сейчас посмотрю.

XXI

У Женни не хватило мужества сойти в сад. Ей только хотелось ускользнуть из приёмной, чтобы избежать присутствия Антуана.

Держась рукой за стену, облицованную плитками, Женни сделала несколько шагов по коридору без определённой цели. Несмотря на то, что все окна были открыты настежь, атмосфера оставалась удушливой. Из операционной, помещавшейся этажом ниже, по лестнице поднимался тошнотворный запах эфира, примешиваясь к горячему потоку воздуха, струившемуся по всему дому.

Дверь в палату отца была приоткрыта. В темноте разливался слабый свет ночника, спрятанного за ширмой. Сиделка вязала чулок у изголовья больного. Под простынёй вырисовывались неясные очертания неподвижного тела. Руки были вытянуты на кровати. Голова низко лежала на подушке. Повязка закрывала лоб. Полуоткрытый рот казался чёрной дырой, откуда вырывалось глухое и прерывистое дыхание.

Женни в приотворённую дверь глядела на этот рот, слушала этот хрип, но мысли её оставались ясными, спокойствие граничило с равнодушием и приводило в ужас её самоё. Отец умирал. Она твёрдо это знала, она повторяла это себе, но ей не удавалось осознать факт, выделив его из хаоса своих смутных мыслей, и рассматривать его как реальное, действительное событие, близко её касающееся. Она чувствовала себя скованной, очерствевшей. А между тем она обожала отца, несмотря на его недостатки. Ей вспомнился другой период её юности, когда ей пришлось дежурить у изголовья тяжелобольного отца и когда при виде его бледного, искажённого страданием лица сердце её мучительно сжималось. Почему же сейчас она оставалась бесчувственной?… Она принуждала себя стоять здесь, опустив руки, не в силах оторвать взгляд от кровати, безвольная и виноватая, стыдясь своей сухости, борясь с желанием отвести глаза, забыть об этом несчастье… Точно эта неуместная агония именно сегодня лишала её последней возможности быть счастливой…

Наконец в поисках свежего воздуха Женни оторвалась от притолоки двери и подошла к окну в коридоре. Здесь стоял стул. Она села на него, скрестила руки на подоконнике и тяжело уронила на них голову.

Она ненавидит Жака! Это низкий, неверный человек. Может быть, даже безответственный в своих поступках… Сумасшедший…

Под окном, внизу, в жарком мраке дремал безмолвный сад. Женни различала тёмные купы ветвей, извилистую бледную линию аллей вокруг лужайки. Японское лаковое дерево отравляло воздух стойким тяжёлым запахом восточного снадобья. Из-за деревьев сверкали огоньки редких фонарей на улице, по которой медленно двигались тележки зеленщиков. Бесконечная их вереница тарахтела по мостовой, как будто трещала кофейная мельница. Время от времени гудки автомобиля заглушали стук тележек и огненный метеор вихрем проносился мимо сада, а потом исчезал во мраке.

— Смотрите не засните здесь, — шепнул Антуан над ухом Женни.

Она вздрогнула и едва сдержала крик, как будто Антуан дотронулся до неё.

— Хотите, я принесу вам кресло?

Она отрицательно покачала головой, нехотя встала и пошла вслед за ним в маленькую приёмную.

— Положение не ухудшается, — объяснил Антуан вполголоса на ходу. — Пульс как будто даже стал лучше. Судя по некоторым признакам коматозное состояние сейчас менее глубоко.

В приёмной, ожидая их, стояла г‑жа де Фонтанен. Она двинулась им навстречу.

— Мне только сейчас пришло в голову, — сказала она с живостью, обращаясь к Антуану, — надо было бы известить Джеймса… Пастора Грегори, нашего друга…

Продолжая говорить, она с рассеянной нежностью обняла Женни за плечи и привлекла дочь к себе. Их лица, охваченные несхожей печалью, касались друг друга.

Антуан кивком головы подтвердил, что прекрасно помнит пастора. У него появилась внезапное желание воспользоваться этим неожиданным предлогом, чтобы улизнуть!… Покинуть клинику хотя бы на один час… Может быть, даже заглянуть на Ваграмскую улицу?… Образ Анны предстал перед ним — Анны, заснувшей на кушетке в белом пеньюаре…

— Нет ничего проще! — предложил он, и его сдавленный голос невольно выдавал внезапное волнение. — Дайте мне адрес… Я съезжу!

Госпожа де Фонтанен запротестовала.

— Это слишком далеко… Около Аустерлицкого вокзала!…

— Но ведь у меня здесь автомобиль! Ночью — это одна минута… Кстати, — добавил он самым естественным тоном, — я воспользуюсь случаем и загляну домой узнать, не звонил ли ко мне вечером кто-нибудь из больных… Через час вернусь обратно.

Он был уже на полпути к дверям и едва дослушивал указания г‑жи де Фонтанен и выражения её признательности.

— Как он нам предан! Какое счастье иметь такого друга, — не в силах сдержать свои чувства, сказала г‑жа де Фонтанен, как только Антуан вышел из комнаты.

— Я его терпеть не могу! — прошептала Женни после минутного молчания.

Госпожа де Фонтанен без особого удивления посмотрела на неё и ничего не ответила.

Оставив Женни в маленькой приёмной, она отправилась в палату, где лежал Жером.

Хрип прекратился. Дыхание, час от часу слабевшее, бесшумно вылетало из полуоткрытых губ.

Госпожа де Фонтанен сделала знак сиделке не вставать с места и молча села в ногах кровати.

У неё не было ни малейшей надежды. Она не отрывала глаз от этой бедной забинтованной головы. Слёзы текли по её щекам, но она их не чувствовала.

«Как он красив!» — думала она, не отводя взгляда.

Под чалмой из ваты и бинтов, которая скрывала серебрившиеся пряди волос и подчёркивала восточную красоту профиля, неподвижные черты лица Жерома, мужественные, но тонкие, напоминали слепок с лица какого-нибудь юного фараона. Ибо лёгкая отёчность тканей уничтожала все морщины и складки, и в полумраке комнаты лицо казалось чудесным образом помолодевшим. Гладкие щёки закруглялись под выступавшими скулами, незаметно переходя в твёрдую округлость подбородка. Повязка слегка натягивала кожу на лбу и удлиняла к вискам линии опущенных век. Губы, слегка запёкшиеся от наркоза, казались чувственно припухлыми. Жером был красив, как в дни их молодости, когда рано утром, проснувшись первой, она склонялась над ним и смотрела на него спящего…

Не в силах утолить своё отчаяние и нежность, она созерцала сквозь слёзы то, что ещё оставалось от Жерома, что оставалось от великой, единственной любви всей её жизни.

Жером в тридцать лет… Он стоял перед ней во всей прелести своей по-кошачьи гибкой и стройной фигуры, своей матово-бронзовой кожи, со своей обаятельной улыбкой и нежным взглядом… «Мой индийский принц», — говорила она тогда, гордая его любовью… Ей слышался его смех, эти три раздельные нотки — «ха-ха-ха», которые он рассыпал, откинув назад голову… Его весёлость, всегда хорошее настроение… Его лживая весёлости! Потому что ложь была его естественной стихией — легкомысленная, беспечная, неисправимая ложь…

Жером… Всё, что она познала в любви как женщина, находилось здесь, на этой постели… Она, так давно сказавшая себе, что жизнь страстей для неё уже прошла! И вот сейчас она вдруг поняла, что никогда не переставала надеяться… Только теперь, только сегодня ночью всё действительно кончится навсегда.

Она закрывает лицо руками, она взывает к Духу. Тщетно. Сердце её переполнено чисто земным волнением. Она чувствует себя покинутой богом, предоставленной нечистым сожалениям… Побеждённая мысль её стыдливо воскрешает в памяти последнее любовное свидание… в Мезоне… В той самой вилле Мезон-Лаффит, куда она привезла Жерома из Амстердама после смерти Ноэми… Однажды ночью он смиренно прокрался к ней в комнату. Он молил о прощении. Он жаждал ласки, сострадания. Он ластился к ней в темноте. И она обняла его, прижала к себе, как ребёнка. Летней ночью, такой, как сейчас… Окно в сад было открыто… И потом до самого утра, охраняя его покой и не в силах уснуть, она прижимала его к себе, баюкала, как ребёнка, как своего ребёнка… Летней ночью, такой же душной и тёплой, как сейчас…

Резким движением г‑жа де Фонтанен подняла голову. Во взгляде её была какая-то растерянность… Дикое и безумное желание мелькнуло в уме: прогнать сиделку, улечься здесь рядом с ним, в последний раз крепко прижать его к себе, согреть собственным теплом; и если он должен уснуть навсегда, — убаюкать его в самый последний раз… Как ребёнка… как своего ребёнка…

Перед ней на простыне покоилась, как изваяние, нервная, такая прекрасная по очертаниям рука, и на ней тёмным пятном выделялся перстень с большим сардониксом. Правая рука, та рука, которая дерзнула… которая подняла оружие… «Почему меня не было около тебя?» — говорила себе Тереза в отчаянии. Может быть, он мысленно звал её, прежде чем поднести руку к виску? Никогда бы он не сделал этого движения, если бы в ту минуту душевной слабости она была рядом с ним — на том месте, которое было предназначено ей богом на всю земную жизнь, и никакое чувство обиды не давало ей права покинуть его…

Она закрыла глаза. Прошло несколько минут. Незаметно восстановилось её душевное равновесие. Угрызения совести отогнали прочь воспоминания и вернули ей благочестивое спокойствие. Она почувствовала, что снова вступает в общение со всемогущей силой, которое сделалось для неё постоянным, необходимым утешением. Она уже начинала иначе смотреть на это испытание, ниспосланное ей богом. В несчастье, которое обрушилось на неё и держало её согбенной под тяжестью удара, она теперь стремилась увидеть высшую и таинственную необходимость, закон божественного провидения; и она почувствовала, что приближается наконец к земле обетованной… к блаженному Покою, даруемому отречением и покорностью судьбе, — этому пределу всякого страдания для избранников господних.

«Да будет воля твоя!» — прошептала Тереза, молитвенно сложив руки.

XXII

Автомобиль с опущенными стёклами мчался по обезлюдевшим гулким улицам города, где краткая летняя ночь уже уступала напору нового дня.

Антуан, развалился на заднем сиденье, широко расставив ноги, раскинув руки, и размышлял, с папиросой в зубах. Как с ним всегда бывало, усталость от бессонницы не угнетала его, а, напротив, привела в лихорадочно-радостное возбуждение.

— Половина четвёртого, — прошептал он, взглянув на башенные часы площади Перейр. — В четыре я разбужу моего бесноватого пастора, отправлю его в клинику и буду свободен… Тот, конечно, может окочуриться за моё отсутствие… Но много шансов, что это протянется ещё сутки…

Совесть у него была спокойна. «Мы испробовали всё возможное», — сказал он себе, возобновляя в памяти различные моменты операции. Затем, увлечённый этим воспоминанием, он представил себе приход Женни, вечер, проведённый вместе с Жаком. Но после нескольких часов врачебной работы споры с братом показались ему ещё более нелепыми.

«Я же врач, у меня есть своё дело, и я его делаю. Что им ещё нужно?»

«Они» — это был Жак, который не делал ничего, никакого дела, не считая того, что возбуждался и говорил в пустоту; это была стоявшая за спиной Жака орда революционных агитаторов, чьи мятежные призывы, казалось, уже послышались Антуану вчера.

— Неравенство, несправедливость?… Разумеется! Почему им кажется, что они изобрели нечто новое?… Что тут можно поделать?… Современная цивилизация — это ведь реальность, чёрт возьми! Реальность! Значит, отсюда и надо исходить. Зачем же замахиваться на все основы?… Их революция! — продолжал он вполголоса. — Хорошенькую они нам готовят переделку! Всё опрокинуть к чёрту, чтобы всё начать сначала, как дети, играющие в кубики! Идиоты! Делайте своё дело, вот и всё!… Вместо того чтобы сетовать на несовершенство общества и отказываться с ним сотрудничать, вы бы гораздо лучше сделали, если бы, наоборот, уцепились за то, что уже существует, — за свою среду, за своё время, какие ни на есть, — и работали бы честно, как мы! И чем конспирировать, подготавливая переворот, благодетельность которого остаётся проблематичной, употребили бы лучше короткую человеческую жизнь на то, чтобы с большей или меньшей пользой и наилучшим образом исполнять свою работу в своей скромной области! — Он был удовлетворён этой тирадой и прибавил в заключение, как финальный аккорд: — Так-то, господа!

— Это вроде того вопроса о наследстве, — продолжал он во внезапном приступе ярости. — Теперь иметь состояние значит «строить свою жизнь на эксплуатации других»!… Дурак!… Я не защищаю принципа наследственной передачи состояний… Нет, конечно, я его не защищаю… И не хуже, чем ты, знаю всё, что можно об этом сказать… Но, чёрт побери, раз на сегодняшний день дело обстоит так! Раз таковы условия жизни, которые для нас созданы! Что же тут можно поделать?

«Против чего, собственно, я ломаю копья? — подумал он, улыбаясь над самим собой. — Кажется, я почти что восстаю против того, что хочу защитить…»

Но он тотчас же воспрянул, будто ему предстояло убедить какого-то собеседника:

«Впрочем, я считаю, что результаты наследования нередко бывают превосходные… Сотни раз я видел, что именно наследственное состояние обеспечивает — девять раз из десяти — жизнь прекрасного человека… я хочу сказать — человека полезного, ценного для общества…»

— Разве не быть бедным теперь будет считаться преступлением? — сказал он, резким движением скрестив руки.

У него возникло смутное впечатление, что он немного плутует. Вопрос, который его совесть задавала сейчас самой себе, звучал скорее так: «Разве преступление — быть богатым, не приобретя состояние своим трудом?…» Но он не стал задерживаться на таких оттенках и, пожав плечами, стряхнул с себя эту коварную мысль.

«Когда он писал мне зимой: „Я не хочу извлекать пользу из этого наследства…“ Дурак! Пользу! А теперь меня упрекнут, что я им „пользовался“? Но кто же в конечном счёте „извлечёт пользу“ из реорганизации моей профессиональной жизни, наших работ? Неужели я?… Да, я, — честно признался он. — Однако я хочу сказать: только ли я один буду этим „пользоваться“?… И, кроме того, если принять во внимание все обстоятельства, разве в моем положении служить также и своим личным интересам не значит в то же время работать как нельзя лучше ради общих интересов?»

Машина пересекала Сену. Река, набережная, перспектива мостов расплывались в розоватой дымке. Он выбросил окурок в окно и зажёг новую папиросу.

«Ты больше схож со мною, чем думаешь, негодный, — продолжал он с довольным смешком. — Ты родился буржуа, мой мальчик, так же как ты родился рыжим! Твои вихры потемнели, но у них остался рыжеватый отлив, и тут ты ничего не можешь поделать… Твои революционные чувства? Я верю в них лишь наполовину… Твоя наследственность, воспитание и даже твои сокровенные вкусы — всё это тянет тебя назад… Подожди немного: в сорок лет ты, может быть, будешь больше буржуа, чем я!…»

Автомобиль замедлял ход. Виктор нагибался, пытаясь разобрать номера домов. Наконец машина остановилась у калитки.

«И, несмотря ни на что, я его очень люблю, — такого, как есть», — подумал Антуан, открывая дверцу.

Теперь он упрекал себя в том, что своим приёмом недостаточно ясно показал, какое удовольствие доставило ему посещение брата.

XXIII

Пастор Грегори уже год, как жил в жалком пансионе в центре квартала Жанны д’Арк, населённого почти исключительно армянскими чернорабочими, которых он просвещал евангельским учением.

Антуану стоило немало труда разбудить ночного сторожа, грязного левантинца, спавшего одетым на скамейке в вестибюле…

— Да, мусси… Пастор Грегори, да. Пойдём со мной, мусси…

Мансарда, которую занимал святой человек, находилась на пятом этаже. Июльская жара наполняла перенаселённую лачугу запахом гниющей помойки и пота, напоминавшим терпкие испарения арабских улиц.

Сторож робко постучал в дверь, и Грегори тут же соскочил с кровати.

«Сон прямо-таки духовной лёгкости», — подумал про себя Антуан.

Дверная щеколда отодвинулась, и пастор появился на пороге с коптящим ночником в руке.

Зрелище было неожиданное. Грегори на ночь надевал благопристойную длинную рубаху, ниспадавшую до пят; а так как он мог спать, лишь забинтовав себе печень, живот у него был туго стянут куском коричневой фланели, отчего низ рубашки вздувался наподобие юбки. Босой, бледный, как привидение, тощий, с растрёпанными волосами и нечеловеческим выражением глаз, он был похож на волшебника из «Тысячи и одной ночи».

С первых же слов Антуана, которого он сначала не узнал, Грегори понял всё. Не отвечая, не теряя ни минуты, пока Антуан, стоя на пороге, заканчивал свой рассказ, он привязал конец своего пояса к перекладине кровати и, чтобы размотать эти четыре метра фланели, начал вращаться вокруг своей оси, как волчок, всё более быстро.

Антуан, силясь сохранить серьёзность, объяснял подробности хирургического вмешательства и затруднения, связанные с извлечением пули.

— О!… О!… — возразил, задыхаясь, вращающийся дервиш. — Забудьте о пистолете!… Оставьте, оставьте пулю… Волю к жизни… вот что надо… возродить в нём!

Он жестикулировал и бросал вокруг недовольные взгляды. Наконец, разбинтовавшись, он приблизил к лицу Антуана своё угловатое асимметричное лицо, на котором брови беспрестанно подёргивались нервным тиком. Затем разразился беззвучным внутренним смехом.

— Бедный милый, когда-то бородатый доктор! — воскликнул он тоном нежного сострадания. — Ты думаешь, что излечиваешь, а это вы, богохульники, и создаёте болезнь, потому что проповедуете, что болезнь существует!… No!…[64] Говорю вам: дайте войти Свету! Христос — единственный врач! Кто исцелил Лазаря? Можешь ли ты исцелить Лазаря, ты, бедный врач, блуждающий в потёмках?

Антуану было смешно, но внешне он оставался бесстрастным. Несомненно, однако, что пастор заметил невольный лукавый блеск в глазах врача, потому что насупил брови и резко повернулся к нему спиной. С обнажённым торсом, спустив рубашку, закрутившуюся вокруг бёдер, он метался по мансарде из угла в угол в поисках своего белья и платья.

Антуан ждал его, стоя в молчании.

— Человек божествен! — проворчал Грегори, прислонившись к стене и согнувшись, чтобы натянуть носки. — Христос знал в сердце своём, что он божествен! И я тоже! И все мы тоже! Человек божествен! — Он сунул ноги в большие чёрные башмаки, которые так и оставались зашнурованными. — Но тот, кто сказал: «Закон убивает», — тот сам был убит законом! Христос убит законом. Человек сохранил в уме лишь букву закона. Нет ни одной церкви, действительно построенной на истинных заветах Христа. Все церкви построены лишь на притчах Христовых!

Не прерывая монолога, он извивался во все стороны с излишней быстротой и неловкостью, свойственной очень нервным людям.

— Бог — Всё и во Всём!… Бог! Высший Источник Света и Тепла! — Победным жестом он снял висевшие на крючке брюки. Каждое его движение обладало стремительностью электрического разряда. — Бог — Всё! — повторил он, возвысив голос, потому что он повернулся лицом к стене, чтобы застегнуть брюки.

Покончив с этим, он повернулся на каблуках и бросил на Антуана мрачный, вызывающий взгляд.

— Бог — Всё, и несть зла от бога, — сказал он сурово. — И я говорю, poor dear Doctor[65], ни единого атома зла или лукавства нет во вселенском Всём.

Он натянул свой сюртук из чёрного альпака, надел комичную маленькую фетровую шляпу с закруглёнными полями и неожиданным тоном, почти игриво, точно радуясь тому, что он наконец одет, провозгласил, вежливо дотронувшись до своей шляпы:

— Glory to God![66] — Затем, остановив на Антуане отсутствующий взгляд, внезапно прошептал: — Несчастная, несчастная милая госпожа Тереза!… — Слёзы заблистали у него на глазах. Казалось, он только сейчас осознал семейную драму, которая привела к нему Антуана. — Несчастный милый Жером! — вздохнул он. — Бедное ленивое сердце, значит, ты побеждено?… Значит, ты сдалось? Ты не могло отстранить от себя Лукавого?… О Христос, дай ему силы отринуть оковы мрака и препоясаться мечом света!… Я иду к тебе, грешник! Я иду к тебе!… Идёмте, — сказал он, подойдя к Антуану, — ведите меня к нему!

Прежде чем погасить лампу, он зажёг от неё витую свечу, которую вытащил из-под полы своего сюртука. Затем отворил дверь на лестницу.

— Проходи!

Антуан повиновался. Чтобы осветить ступеньки, Грегори высоко держал свечу в простёртой руке.

— Христос сказал: «Ставьте высоко светильник, чтобы он светил всем!» Это Христос возжигает светильник в сердцах наших!… Бедный светильник, как часто горит он слабо, и пламя его колеблется и даёт едкий дым!… Ничтожная, ничтожная материя! Несчастные мы!… Будем молить Христа, чтобы наше пламя было стойким и ясным, чтобы оно изгнало материю во тьму теней!

И всё время, пока Антуан, держась за перила, спускался по узкой лестнице, пастор продолжал бормотать всё менее и менее внятно фразы, похожие на заклинания, беспрестанно повторяя ворчливым и раздражённым тоном слова «материя» и «тьма».

— Я приехал на машине, — объяснил ему Антуан, когда они наконец вышли во двор, — она же и отвезёт вас в клинику… А я, — добавил он, — приеду тоже туда… через час…

Грегори ничего не возразил. Но прежде чем сесть в автомобиль, он вперил в своего спутника взгляд — такой острый и, казалось, такой проницательный, что Антуан почувствовал, как лицо его краснеет.

«Не может же он всё-таки знать, куда я направляюсь!» — подумал он.

С невыразимым облегчением Антуан проводил взглядом машину, удалявшуюся в предрассветных сумерках.

На перекрёстке дул лёгкий ветерок; наверное, где-нибудь прошёл дождь. Весёлый, как школьник, выпущенный из карцера, Антуан почти бегом домчался до площади Валюбер и вскочил в первое попавшееся такси.

— Ваграмская улица!

В машине он вдруг заметил, что устал, — однако той напрягающей нервы усталостью, которая подхлёстывает желание.

Он велел шофёру остановиться метров за пятьдесят от дома, быстро выпрыгнул из машины, добрался до переулка и бесшумно открыл дверь.

Уже на пороге его лицо прояснилось: запах Анны… Возбуждающий, скорее смолистый, чем цветочный запах, стойкий и густой, от которого захватывает дух; больше, чем просто запах, — какая-то ароматическая волна, которую он так любил.

«Мне суждено опьяняться запахами», — подумал он, и у него внезапно сжалось сердце при мысли об ожерелье из серой амбры, которое носила Рашель.

Осторожно, как вор, он проник в ванную, озарённую молочным светом зарождающегося дня. Там он поспешно разделся и, стоя в ванне, облился прохладной водой, выжимая себе на затылок большую губку. Вода испарялась с его разгорячённого тела, словно с раскалённого металла. Восхитительное ощущение, что с него стекает вся усталость. Он наклонился и стал пить ледяную струю прямо из-под крана. Потом неслышно прошёл в спальню.

Мелодичный, очень тихий зевок, звук которого шёл откуда-то с пола, напомнил ему о присутствии Феллоу. Он почувствовал, как в ноги ему ласково ткнулась влажная мордочка, ощутил прикосновение шелковистого ушка.

Полог был задёрнут. Лампа у изголовья заливала комнату сиянием зари, тем самым туманно-розовым светом, которым восхищался Антуан час назад, переезжая через мосты. На широкой кровати спала Анна, повернувшись лицом к стене, положив голову на обнажённую руку. На ковре валялись модные журналы. Пепельница на ночном столике была полна наполовину недокуренными папиросами.

Стоя неподвижно у кровати, Антуан смотрел на густые волосы Анны, на шею, плечо и стройную линию ног под простынёй. «На этот раз она беззащитна», — подумал он. Редко случалось, чтобы Анна пробуждала в нём такое нежное и жалостливое волнение; чаще всего он лишь принимал, словно отдаваясь спортивному увлечению, ту бурную, никогда не утихавшую страсть, которую Анна питала к нему. С минуту он длил это сладострастное ожидание, отдаляя наслаждение, которое ждало его здесь, так близко, и которое теперь ни Жак, ни Жером, ни Грегори — никто на свете не мог у него отнять. А затем стремление погрузить своё лицо в её волосы, прижать к своей груди эту упругую тёплую спину, слиться своим телом с другим телом стало таким властным, что улыбка застыла на его лице. Задерживая дыхание, он осторожно приподнял край простыни и, плавным, но сильным движением скользнув в кровать, медленно улёгся рядом с Анной. Она подавила короткий глухой крик и, повернувшись на другой бок, очнулась от сна в объятиях Антуана.

XXIV

Проснувшись рано утром, Жак, казалось, снова обрёл бодрость.

«Если я поеду сегодня с пятичасовым вечерним поездом, то нельзя терять времени», — подумал он, спрыгнув с кровати. Но едва он встал, как почувствовал, что на душе у него неспокойно, — вчерашние события преследовали его.

Он быстро оделся и сошёл вниз, чтобы позвонить по телефону Антуану.

Фонтанен был ещё жив; коматозное состояние могло продлиться ещё сутки, а может быть, и больше. Никаких оснований для надежды не было.

Жак предупредил брата, что не сможет увидеться с ним, потому что уезжает в Швейцарию в этот же день. Затем возвратился к себе, расплатился за комнату и отправился сдать свой чемодан в камеру хранения на Восточном вокзале.

Целый день он торопился, чтобы успеть выполнить все дела, которые оставалось сделать до отъезда: с полудюжины визитов к разным «типам», адреса которых дал ему Ричардли.

Во всех левых кругах назревало широкое движение, имевшее целью преградить путь угрозе войны. Союз между различными партиями казался делом решённым. Новости в этом отношении были более чем утешительными.

А между тем тревога не покидала Жака и незаметно овладевала им, как только он оставался один. Он ощущал какой-то необъяснимый упадок духа. Весь в поту, он лихорадочно носился по Парижу, беспрестанно меняя свои планы и маршруты, обрывая разговоры при встречах, отказываясь в последнюю минуту от какого-либо визита, ради которого он проделал получасовой путь. Улицы, дома, прохожие, даже его товарищи — всё казалось ему безобразным и враждебным. Ему чудилось, что он всюду наталкивается на решётку, словно животное в клетке. И даже несколько раз его вдруг охватывало чувство физического недомогания: в течение нескольких секунд, оглушённый, с влажными от пота руками и стеснением в груди, которую сжимало, как тисками, вынужден он был бороться против внезапного и необъяснимого чувства страха, перебивавшего ему дыхание…

«Что со мной?» — думал он.

Тем не менее к четырём часам самое необходимое было сделано; он мог уехать. Ему не терпелось поскорее попасть в Женеву, и в то же время он испытывал странную боязнь расстаться с Парижем.

«Если я подожду до ночного поезда, — подумал он вдруг, — у меня будет время побывать в „Юманите“, в кафе „Круассан“ и „Прогресс“, сходить на улицу Клиши и собрать кое-какие сведения об этой истории с арсеналами…»

(Действительно, в шесть часов в баре на улице Клиши должно было состояться собрание, организованное федерацией профсоюза моряков, и Жак рассчитывал встретить там агитаторов, которые на следующий день должны были отправиться в некоторые западные порты, где подготовлялись стачки. Жаку небесполезно было бы получить кое-какие сведения по этому вопросу.)

Ещё одна мысль мучила его с утра: приезд Даниэля. Конечно, Жак мог уехать, не повидавшись с ним. Но Даниэль, несомненно, узнает, что Жак был в Париже. «Если бы только я мог встретиться с ним не в клинике!…» И внезапно он решился: «Останусь до ночного экспресса. Приду в Нейи после обеда и увижу Даниэля, а в это время мало вероятно встретить там её…»

Верный своему плану, в половине девятого он вышел из «Прогресса». Он зашёл туда на всякий случай после собрания на улице Клиши, и ему посчастливилось застать в кафе Бюрó редактора, который собирал для «Юманите» все сведения, касавшиеся западных арсеналов.

Теперь оставалось посетить Нейи. «Завтра я буду в Женеве», — подумал он, чтобы придать себе твёрдости.

Когда он спускался по маленькой винтовой лестнице, соединявшей антресоли с залом кафе, чья-то рука вдруг опустилась ему на плечо:

— Так ты в Париже, малыш?

Даже в полумраке по басу и по произношению жителя парижского предместья нетрудно было узнать Мурлана. Это был смуглый старик, похожий на Христа, со слишком длинными волосами, одетый зимой и летом в одну и ту же блузу типографского рабочего.

В героические дни дела Дрейфуса Мурлан основал боевой листок, который еженедельно печатался на гектографе и усиленно ходил по рукам. В дальнейшем «Знамя» превратилось в небольшой революционный печатный орган, который Мурлан продолжал выпускать с помощью нескольких добровольных сотрудников. Жак время от времени посылал ему то какой-нибудь отчёт, то перевод иностранной статьи. Дух этой газеты отличался твёрдой принципиальностью, которая привлекала Жака. Во имя подлинного социалистического учения Мурлан критиковал официальных деятелей партии, в частности, группу Жореса — «социал-оппортунистов», как он их называл.

К Жаку он относился дружески. Он любил молодых, «малышей», за их пыл и твёрдость. Не обладавший широкой образованностью, но одарённый парадоксальным умом и многоречивым юмором, который он умело подчёркивал интонациями старого парижского рабочего, он в течение многих лет боролся — в одиночку или почти в одиночку — за существование своей газеты. Его побаивались: прочно окопавшись на своих ортодоксальных позициях, он был силён тем, что вёл безупречную жизнь бедняка-социалиста, до конца преданного революционному делу, и безжалостно нападал на партийных политиканов, разоблачая их малейшие ошибки, выводя на чистую воду их компромиссы, причём его стрелы всегда попадали в цель. Те, кого он «чистил», мстили ему, распространяя на его счёт самые злостные слухи. Он когда-то содержал книжную лавочку с социалистической литературой в Сент-Антуанском предместье, и враги обвиняли его в том, что он продавал там по преимуществу порнографические книжонки. Вполне могло быть и так. Его частная жизнь была сомнительной. В маленькой квартирке на улице Рокет, где помещалась редакция незапятнанного «Знамени», постоянно толклись девицы лёгкого поведения, приходившие туда, по-видимому, из соседних притонов на улице Лапп. Они приносили ему сладости, на которые он был очень падок. Они громко разговаривали, ссорились между собой, иногда дело доходило до драки. Тогда Христос вставал, клал свою трубку, хватал каждую фурию за руку и выкидывал их на лестницу, после чего продолжал беседу с того места, на котором она была прервана.

Сегодня он казался озабоченным. Он проводил Жака на улицу.

— Ни одного су в кассе, — сказал он, выворачивая разом оба кармана своей чёрной блузы. — Если до четверга я не достану нескольких бумажек, которые мне необходимы, то следующий номер так и останется лежать в столе.

— Однако, — сказал Жак, — я видел, что тираж у вас увеличился.

— Подписчики всё прибывают, малыш! Дело только в том, что они не платят… Прекратить им высылку газеты? Я не поколебался бы, если бы управлял коммерческим предприятием. Но какие цели я преследую? Пропаганду. Итак, что же делать? Сократить расходы? Я всё делаю сам! Вначале я выделил себе из кассы сто франков в месяц. Я никогда не осмеливался брать больше, чем мои сто монет… Я питаюсь коркой хлеба, словно какой-нибудь цыган. Я весь в долгах. И это тянется вот уже восемнадцать лет… Но поговорим серьёзно, — сказал он. — Что думают в Швейцарии обо всех этих скверных слухах?… Я-то старый волк, меня не удивишь… Я уже всякого навидался… Это мне напоминает восемьдесят третий год… Мне было только двадцать лет, но я уже ходил каждый вечер в редакцию «Восстания»[67], — той первой газеты, которая выходила в Швейцарии… Ты ведь не знал эту газету?… Ты, может быть, даже не знаешь, что в восемьдесят третьем году Англия, Германия, Австрия и Румыния, эти четыре ражие шлюхи, хотели разжечь европейскую войну против России?…[68] И комар носа не подточил бы… С тех пор ничего не изменилось!… Опять те же штучки!… Тогда тоже говорили: «отечество», «честь нации»… А что за этим скрывалось? Промышленное соперничество, борьба за рынки, комбинации крупных финансистов… Ничего не изменилось с тех пор, кроме одного: у нас нет больше Кропоткина[69]… В восемьдесят третьем году Кропоткин неистовствовал, как чёрт… Он призвал к ответу большие военные заводы — Анзена, Крупна, Армстронга и всю клику, — которые подкупили европейскую печать, чтобы добиться своего… Как он их пробирал!… Я разыскал его статьи… Ничего не изменилось! Три из них я напечатаю в следующем номере… Кропоткин!… Ты прочтёшь это, малыш; вы все извлечёте оттуда пользу!…

Глаза у него блестели, видна была хватка старого борца. Он уже забыл, что для того, чтобы напечатать подготовленный номер, ему нужны триста восемьдесят франков, а у него нет ни единого сантима. Жак наконец расстался с ним.

«Следовало бы включить „Знамя“ в план общего выступления против войны», — подумал он. Он решил поговорить об этом в Женеве и, если окажется возможным, послать Мурлану кое-какую субсидию.

Жак ещё не обедал. Прежде чем сесть у Биржи в метро и направиться в сторону Шамперре, он зашёл проглотить бутерброд в кафе «Круассан». Многие редакционные работники «Юманите», следуя примеру своего патрона, стали постоянными посетителями этого кафе-ресторана на углу улицы Монмартр.

В своём любимом углу возле окна вместе с тремя друзьями обедал Жорес. Проходя мимо, Жак поздоровался с ним. Однако патрон, склонившись над тарелкой, ничего не видел; мрачный, вобрав шею до самой бороды в крутые плечи, он предоставил вести разговор своим соседям и с рассеянной жадностью поглощал порцию баранины с фасолью. Его портфель, толстый портфель, набитый бумагами, который он всюду таскал за собой, возвышался возле него на краю стола; а сверху были нагромождены газеты, брошюры и книги. Жак знал, что Жорес неутомимый читатель. Он вспомнил о случае, рассказанном накануне Стефани, который слышал это от Мариуса Муте[70]. Муте не так давно был в поездке вместе с Жоресом и удивился, застав его погружённым в чтение… русской грамматики! А Жорес сказал ему как нечто само собой разумеющееся: «Ну да. Надо торопиться изучить русский язык. Быть может, завтра России суждено сыграть выдающуюся роль в жизни Европы!»

Жак, сидевший против света, издали наблюдал за Жоресом. «Слушает ли он когда-нибудь то, что говорят другие?» — подумал он. Этот вопрос Жак несколько раз задавал себе при виде Жореса. Когда патрон случайно замолкал и молча пережёвывал пищу, он, казалось, внимал только аккордам какой-то внутренней музыки. Внезапно Жак увидел, как Жорес поднял голову, выпятил грудь, быстро провёл салфеткой по губам и заговорил. Его глубоко посаженные глаза то вспыхивали, то угасали с необычайной быстротой. Окаймлённый бородою широко раскрытый рот, с опущенными углами, напоминал раструб громкоговорителя или чёрную дыру на античных трагических масках. Казалось, он не обращался ни к кому из сидевших за столом, а думал вслух и направлял свою речь против кого-то отсутствующего, как человек, для которого мысль и борьба мнений тесно связаны между собой и ум которого находит себе пищу только в споре. Нельзя было различить отдельных слов, ибо Жорес говорил тихо, — по крайней мере, настолько тихо, насколько позволял ему его голос оратора, звучный, как барабан; но Жак прекрасно различал среди гула, стоявшего в зале, особенный тембр этого голоса: своего рода жужжание, приглушённую вибрацию, подобную звукам, доносящимся к зрителям из оркестра, — она сопровождала в качестве аккомпанемента певучее парение фраз. Эти знакомые звуки вызывали у Жака тысячи воспоминаний о митинговой лихорадке, о словесных сражениях, овациях обезумевшей от восторга толпы… Увлечённый своей импровизацией, Жорес отставил наполовину ещё полную тарелку и наклонился вперёд, словно буйвол, готовый к нападению. Отмечая ритмическое движение фраз, его руки, сжатые в кулаки, поднимались и вновь опускались на край стола без усилия, но с размеренным звуком молота, забивающего сваю. И когда Жак, заторопившись ввиду позднего часа, вышел из зала, Жорес всё ещё говорил, отбивая такт кулаками по мрамору столика.

Образ Жореса, представший перед глазами Жака, вернул ему бодрость духа, и он всё ещё ощущал это благотворное влияние, когда подходил к воротам клиники на бульваре Бино.

«Клиника Бертрана». Это здесь…

Было уже совсем темно. Жак прошёл через сад, не замедляя шага, но не смея взглянуть на фасад здания.

Старая привратница сообщила ему дрожащим голосом, что бедный больной ещё жив и что сын его приехал в середине дня. Жак попросил старушку вызвать к нему Даниэля. Но она не могла отлучиться из привратницкой, где в этот поздний час никого больше не было.

— Дежурная сиделка сообщит ему о вашем приходе, — сказала привратница. — Можете подняться прямо на третий этаж.

После короткого размышления Жаку пришлось решиться на этот шаг.

На площадке второго этажа — ни души; длинный белый коридор, слабо освещённый, безмолвный. На третьем этаже — опять тишина, такой же коридор, полный неясных отблесков, бесконечный и пустынный. Нужно было отыскать сиделку. Жак подождал несколько минут, а затем двинулся по коридору. Он уже больше не испытывал тревоги, напротив — скорее некоторое любопытство, которое толкало его на риск.

Он не заметил сидящей фигурки, скрытой в оконной нише. Когда он подошёл ближе, она обернулась и быстро встала. Это была Женни.

Ожидал ли он этой встречи? «Начинается… — подумал он, не испытывая удивления. И тотчас же мысленно добавил: — Она сегодня без шляпы… Совсем как прежде…»

Инстинктивным движением девушка подняла руку, чтобы поправить волосы, зная, что они в беспорядке. Её доверчиво открытый лоб создавал впечатление душевной чистоты и даже кротости.

Несколько мгновений они оба с бьющимся сердцем стояли друг против друга. Наконец Жак произнёс грубым от волнения голосом:

— Прошу меня извинить… Привратница мне сказала…

Он был поражён её бледностью, видом побелевших губ и заострившегося носа. Она устремила на него напряжённый, ничего не выражающий взгляд, где можно было прочесть одно лишь желание — не ослабеть, не отвести глаз.

— Я пришёл справиться о здоровье… — Женни выразительным жестом дала понять, что не оставалось больше никакой надежды. — … и повидать Даниэля, — добавил Жак.

Она сделала над собой усилие, точно пытаясь проглотить лекарство, пробормотала несколько невнятных слов и быстро направилась к маленькой приёмной. Жак пошёл за ней, но сделал всего несколько шагов, а затем остановился посреди коридора. Женни открыла дверь. Жак думал, что она вызовет Даниэля. Но она держала дверь широко открытой и, стоя вполоборота к нему, с опущенными глазами и суровым выражением лица, не двигалась с места.

— Мне бы не хотелось… беспокоить… — пробормотал Жак, сделав шаг вперёд.

Женни ничего не ответила, не подняла глаз. Она как будто ждала, сдерживая раздражение, чтобы он вошёл в комнату. И как только он переступил порог, она захлопнула за ним дверь.

На диване в глубине комнаты сидела г‑жа де Фонтанен рядом с молодым человеком в военной форме. На полу лежала каска, портупея, сабля.

— Это ты!

Даниэль вскочил с места. Радостное удивление засветилось в его глазах. Застыв на месте, он рассматривал, плохо узнавая, этого коренастого Жака с выдающимся подбородком, который лишь отдалённо напоминал товарища его детских лет. И Жак тоже на миг остановился, глядя на высокого унтер-офицера с загорелым лицом и коротко остриженной головой, который наконец решился подойти к нему, как-то неловко, неожиданно звякнув шпорами и стуча сапогами.

Даниэль схватил друга за руку и потащил к матери. Не выказав ни малейшего удивления или неудовольствия, г‑жа де Фонтанен вскинула на Жака утомлённый взгляд и протянула ему руку; спокойным голосом, таким же равнодушным, как и её взгляд, она произнесла, как будто рассталась с ним лишь накануне:

— Здравствуйте, Жак.

С непринуждённым и вместе с тем учтивым изяществом, которое Даниэль унаследовал от отца, он склонился к г‑же де Фонтанен.

— Прости, мама… Мне хотелось бы на минуту спуститься вниз с Жаком… Ты не возражаешь?

Жак вздрогнул. Теперь он узнавал Даниэля — всего целиком — по его голосу, по смущённой полуулыбке, приподнимавшей левый уголок рта, по его прежней манере ласково, почтительно произносить слово «ма-ма», растягивая слоги…

Госпожа де Фонтанен приветливо взглянула на обоих юношей и слегка кивнула головой:

— Ну конечно, мой мальчик, иди… Мне сейчас ничего не нужно.

— Пойдём в сад, — предложил Даниэль, положив руку на плечо Жака.

Невольно он повторил этот жест, привычный ему в детстве, — сейчас, как и прежде, он оправдывался разницей их роста; ведь Даниэль всегда был выше Жака, а из-за военной формы казался особенно высоким. Его гибкий торс, затянутый в тёмный мундир с белым воротничком, составлял контраст с нижней частью тела, утонувшей в складках широких красных штанов, и ногами, которые казались толстыми из-за кожаных краг. Подбитые гвоздями подошвы скользили по кафельным плиткам коридора. Эти солдатские шаги непочтительно нарушали тишину уснувшего уже здания. Даниэль почувствовал это и смущённо молчал, опираясь на друга, чтобы не поскользнуться.

«А где Женни?» — спрашивал себя Жак. Снова он почувствовал сжатие в груди, как будто ощущение страха. Он шёл, напрягая шею, опустив глаза. Когда они дошли до лестницы, Жак невольно оглянулся, стараясь проникнуть взглядом в глубь пустынного коридора, и разочарование, смешанное с досадой, тайно овладело им.

Даниэль остановился у верхней ступеньки:

— Так, значит, ты в Париже?

Радостный тон подчёркивал грустное выражение его лица.

«Женни ничего не сказала ему обо мне», — подумал Жак.

— Я уже должен был уехать, — ответил он с живостью, — Сейчас отправляюсь на вокзал. — Разочарование Даниэля было настолько явным, что Жак поспешил добавить: — Я отложил свой отъезд, только чтобы повидаться с тобой… Мне нужно завтра быть в Женеве.

Даниэль пристально смотрел ему в лицо задумчивым и робким взглядом, полным недоумения. В Женеве? Жизнь Жака оставалась для него тревожной загадкой. Он ещё не решался задавать вопросы. Сдержанность друга смущала его. Не желая быть навязчивым, он убрал руку с его плеча, взялся за перила и начал спускаться вниз. Вся его радость внезапно улетучилась. К чему эта неожиданная встреча, которая пробудила в нём такую огромную жажду общения, если Жак так скоро уедет, если приходится опять расставаться с ним?

Сад, только что политый и освещённый кое-где между деревьев шарами электрических фонарей, был пуст и дышал свежестью.

— Ты куришь? — спросил Даниэль.

Он вытащил из кармана папиросу и нетерпеливо зажёг её. Пламя спички на минуту осветило его лицо. Особенно сильно его изменило то, что на свежем воздухе, в Вогезах, он утратил тот бледный, матовый цвет кожи, который некогда создавал такой странный контраст с чёрным цветом глаз, волос и тонкой полоской усов над верхней губой.

Держась рядом, они молча углубились в боковую аллею, в конце которой были расставлены полукруглые белые садовые стулья.

— Сядем здесь, хочешь? — предложил Даниэль и, не дожидаясь ответа, тяжело опустился на стул. — Я весь разбит. Жуткая поездка… — На несколько секунд он погрузился в воспоминания о тяжёлом дне, проведённом в душном, тряском вагоне, где он сидел, не вставая с места, закуривая одну папиросу за другой, не отрывая глаз от движущегося за окном пейзажа, перебирая в уме ряд возможных и одинаково мучительных предположений, в то время как непредвиденные события развёртывались вдали. Он повторил: «Жуткая…» Затем, указывая кончиком зажжённой папиросы на окно палаты, где лежал в агонии его отец, он мрачно добавил: — Рано или поздно этим должно было кончиться!…

От мокрого чернозёма с политых клумб поднимались в темноте крепкие испарения, а время от времени к сидящим в аллее юношам долетало лёгкое, как вздох, дуновение ветерка, принося с собой горьковатый, обманчиво-сладкий лекарственный запах. Но он исходил не из больничных лабораторий, — это пахло небольшое лаковое деревцо, притаившееся где-то среди чащи.

Жак, обуреваемый мыслями о войне и ещё острее сознавая её возможность в присутствии военного, спросил:

— Ты легко получил отпуск?

— Очень легко. А что? — Так как Жак молчал, Даниэль добавил со спокойной уверенностью: — Мне дали четыре дня и обещали продлить срок. Но это не понадобится… Твой брат был здесь, когда я приехал, он откровенно сказал мне, что не осталось ни малейшей надежды. — Он умолк, затем резко продолжал: — Пожалуй, так оно и лучше. — Он снова вытянул руку в направлении больницы. — Это ужасно, но при создавшемся положении вещей никто не может пожелать, чтобы он остался в живых. Я знаю, что смерть его ничего не исправит, — продолжал он жёстко. — Но, по крайней мере, она положит конец одной истории… последствия которой были бы ужасны… для мамы… для него самого… для всех нас… — Он слегка повернулся лицом к Жаку. — Моего отца должны были со дня на день арестовать, — произнёс он каким-то сухим, сдавленным голосом, похожим на рыдание. Закрыв глаза, он немного откинулся назад. Падавший сквозь листву свет плафона на минуту осветил его прекрасный лоб, верхняя линия которого образовала две правильные четверти круга, разделённые посредине мысом волос.

Жаку хотелось что-нибудь сказать ему, но замкнутая жизнь и товарищеские отношения с политическими деятелями давно отучили его от сердечных излияний. Он придвинулся к Даниэлю и тронул его за плечо. Под ладонью он ощутил шершавое сукно мундира. Своеобразный запах шерсти, нагретой и промасленной кожи, табака и конюшни исходил от Даниэля и при малейшем его движении примешивался к ночным ароматам уснувшего сада.

Жак не видел друга целых четыре года. Несмотря на письма, которыми они обменялись после смерти г‑на Тибо, несмотря на многократные приглашения Даниэля, Жак никак не мог решиться на поездку в Люневиль. Он опасался личной встречи. Сердечная, но очень редкая переписка казалась ему единственным подходящим способом общения при теперешнем состоянии их дружбы. Эта глубоко укоренившаяся дружба вовсе не умерла: Даниэль и Антуан оставались, в сущности, единственными привязанностями Жака. Но это был кусочек прошлого, того прошлого, от которого Жак добровольно оторвался и всякое возвращение к которому было ему тягостно.

— В Люневиле не говорят о войне? — спросил Жак, желая нарушить молчание.

Даниэль не выказал особого удивления.

— Говорят, конечно! Офицеры каждый день говорят о войне… В этом весь смысл существования этих господ… В особенности на востоке! — Он улыбнулся. — А я только и знаю, что отсчитываю дни. Семьдесят три… семьдесят два… уже завтра семьдесят один… До остального мне дела нет. В конце сентября я буду свободен.

Новый луч света скользнул в эту минуту по его лицу. Нет, Даниэль не так уж сильно изменился. На этом правильном овальном лице, которому чистота линий придавала известный оттенок торжественности (в особенности когда его омрачали усталость и горе, как в этот вечер), улыбка сохранила всё своё прежнее очарование: медленная, подступающая откуда-то издалека улыбка, которая приподнимала вкось верхнюю губу, постепенно обнажая блестящий ряд зубов… Улыбка застенчивая — и вместе с тем вызывающая… В прежние годы, ещё в детстве, Жак влюблённым взглядом ловил на губах своего друга эту волнующую и неотразимую улыбку; и даже сейчас он почувствовал, как его заливает нежная теплота.

— Представляю себе, как ты должен страдать от этой жизни в казармах! — сказал Жак осторожно.

— Нет… не слишком…

Скупые фразы, которыми они обменивались, падали в окружающую тишину, как те канаты, которые моряки бросают с од-наго судна на другое и которые десять раз падают в воду, прежде чем удаётся схватить их на лету…

После довольно длительной паузы Даниэль повторил:

— Не слишком… Вначале — да: меня изводили наряды на уборку навоза, на чистку отхожих мест и плевательниц… Теперь я унтер-офицер, и жизнь стала сноснее… У меня там даже есть приятели: лошади, товарищи… И в конечном счёте я доволен, что прошёл эту школу.

Жак уставился на него таким отчуждённым, таким презрительным взглядом, что Даниэль едва сдержался, чтобы не дать волю раздражению. Неподатливость Жака, его скрытность, даже его вопросы словно подчёркивали какое-то превосходство, и это глубоко оскорбляло Даниэля. Тем не менее привязанность взяла верх. Он чувствовал, что его отдаляет от Жака не поверхностное разногласие, которое можно было объяснить длительным перерывом дружбы, а всё то, чего он не знал о Жаке… Всё то, что оставалось для него непонятным… в прошлом беглеца… Вернуть его доверие… Даниэль внезапно нагнулся и изменившимся голосом — нежным, вкрадчивым голосом, который как будто взывал к их былой привязанности, прошептал:

— Жак…

Конечно, он ждал ответа, порыва, сердечного слова, хоть какого-нибудь поощряющего жеста… Но Жак инстинктивно откинулся назад, как бы отстраняясь от него.

Даниэль решил поставить на карту всё:

— Объясни же мне наконец! Что произошло четыре года назад?

— Ты сам прекрасно знаешь.

— Нет! Я никогда не мог хорошенько понять! Почему ты уехал! Почему ты меня не предупредил? Хотя бы на условии сохранить тайну… Почему ты долгие годы не давал мне о себе знать, как ты мог это сделать?

Жак втянул голову в плечи. Он с упрямым видом смотрел на Даниэля. Сделав неопределённый усталый жест, он сказал:

— Стоит ли возвращаться ко всему этому?

Даниэль взял его за руку.

— Жак!

— Нет.

— Что? Неужели же действительно нет? Неужели я так и не узнаю, что заставило тебя… так поступить?

— Ах, оставь, — сказал Жак, высвобождая руку.

Даниэль умолк и медленно выпрямился.

— Когда-нибудь, со временем… — пробормотал Жак с непреодолимым, казалось, безразличием, и тут же, внезапно повысив голос, в бешенстве закричал: — «Так поступить»!… Честное слово, можно подумать, что я совершил преступление!… — И одним духом выпалил: — Да нужно ли объяснять? Неужели ты действительно не способен понять, как это человек в один прекрасный день может решиться порвать со всем, что его окружает? Уехать, никого не поставив в известность?… Ты что ж, этого не понимаешь? Не понимаешь, что человек может не захотеть, чтобы его держали в цепях и калечили? Что он может осмелиться хоть раз в жизни быть самим собой, заглянуть к себе в душу, увидеть там всё, что до сих пор люди считали самым ничтожным, самым презренным, и сказать наконец: «Вот это и есть я!» Осмелиться крикнуть всем окружающим: «Обойдусь и без вас!…» Как, ты действительно не способен это понять?

— Да нет, я понимаю… — пробормотал Даниэль.

Сначала, слыша этот несдержанный, настойчивый, тревожный голос, который так напоминал о прежнем Жаке, Даниэль не мог подавить невольной, хотя и едва уловимой радости. Но вскоре он безошибочно различил в решительном тоне друга что-то деланное: вспышка Жака была, в сущности, увёрткой… Тогда он понял, что Жак ни за что не пойдёт на откровенный разговор, который был бы избавлением для них обоих. От выяснения причин бегства Жака приходилось отказаться. А значит, придётся отказаться и от их дружбы, той неповторимой дружбы, которой они когда-то так гордились. Даниэль ясно почувствовал это, и сердце его сжалось. Но сегодня у него и без того было достаточно горя.

Несколько минут они просидели молча, неподвижно, даже не глядя друг на друга. Наконец Даниэль подобрал под себя вытянутые ноги и провёл рукой по лбу.

— Мне надо всё-таки вернуться наверх, — пробормотал он. Голос его был совершенно беззвучен.

— Да, — согласился Жак, тотчас же встав. — Мне тоже пора идти.

Даниэль, в свою очередь, поднялся.

— Спасибо, что пришёл.

— Извинись за меня перед матерью за то, что я так задержал тебя…

Каждый ждал, что другой сделает первый шаг.

— Когда ты едешь?

— В двадцать три пятьдесят.

— П. Л. С.?[71]

— Да.

— А машину найдёшь?

Зачем?… Поеду трамваем…

Оба замолчали, стыдясь, что им приходится так разговаривать.

— Я провожу тебя до ворот, — сказал Даниэль, углубляясь в аллею.

Они прошли через сад, не обменявшись больше ни словом.

Когда они выходили на бульвар, у ворот остановилась машина. Из неё выпрыгнула молодая женщина без шляпки, за ней — пожилой мужчина. У них были взволнованные лица. Они торопливо прошли мимо юношей, которые с минуту смотрели им вслед, — скорее из желания отвлечься, чем из любопытства.

Стремясь ускорить прощание, Жак протянул руку; Даниэль молча пожал её. На секунду, пока их руки оставались сплетёнными, они взглянули друг на друга. Даниэль даже робко улыбнулся, и у Жака едва достало сил ответить ему улыбкой. Он решительно шагнул за ворота и пересёк широкий, залитый электричеством тротуар. Но прежде чем сойти на мостовую, он обернулся. Даниэль стоял на прежнем месте. Жак увидел, как он поднял руку, повернулся на каблуках и исчез в темноте под деревьями.

Вдали, за листвой, виднелись освещённые окна больницы… Женни…

Не дожидаясь трамвая, Жак двинулся к центру Парижа, — к поезду, к Женеве, — почти бегом, словно дело шло о спасении его жизни.

XXV

В большой гостиной с лакированными ширмами (Антуан раз навсегда запретил Леону впускать кого бы то ни было в его маленький кабинет) сидела и скучала г‑жа де Батенкур.

Окна были открыты. День склонялся к вечеру, в воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения. Анна повела плечами, и её лёгкое вечернее манто упало на спинку кресла.

— Придётся подождать, бедненький мой Феллоу, — сказала она вполголоса.

Уши болонки, лениво раскинувшейся на ковре, слегка задрожали. Анна купила этот клубок светлого шёлка на выставке тысяча девятисотого года и упорно таскала повсюду свою одряхлевшую диковинку с испорченными зубами и сварливым характером.

Внезапно Феллоу поднял голову, и Анна выпрямилась: оба они узнали быстрые шаги Антуана, его манеру резко открывать и закрывать двери.

Действительно, это был он. Лицо его выражало привычную профессиональную озабоченность.

Лёгким поцелуем он коснулся волос Анны, затем её затылка. Она вздрогнула. Подняла руку и медленно провела пальцами по его красивому квадратному лбу, властным выпуклостям надбровий, вискам, щеке. Затем на мгновение задержала в своей ладони его челюсть, крепкую челюсть Тибо, которая ей нравилась и одновременно внушала страх. Наконец подняла голову, встала и улыбнулась:

— Да взгляните же на меня, Тони… Не так, ваши глаза повёрнуты ко мне, но взгляд где-то блуждает… Ненавижу, когда вы напускаете на себя вид великого человека!

Он взял её за плечи и держал перед собой, сжимая руками выступы лопаток. Затем слегка отодвинулся, не отнимая рук, и оглядел её сверху донизу взглядом собственника. Сильнее всего привязывало его к Анне не то, что она до сих пор сохранила свою красоту, но то, что она, казалось, была создана природой нарочно для любви.

Она отдавалась его пытливому взору, обратив на него глаза, полные жизни и радости.

— Я только переоденусь и затем поступаю в полное ваше распоряжение, — промолвил он, тихонько отстраняясь и снова усаживая Анну в кресло.

Теперь он по вечерам так часто облачался в смокинг, что ему пришлось потратить не более пяти минут на то, чтобы принять душ, побриться, надеть крахмальную рубашку, белый жилет — все заранее приготовленные вещи, которые Леон протягивал ему одну за другой неловкими движениями церковного служки.

— Соломенную шляпу и автомобильные перчатки, — сказал он вполголоса.

Перед тем как выйти из комнаты, он беглым взглядом осмотрел себя в зеркале с головы до ног и поправил манжеты. С недавних пор он научился не пренебрегать тем дополнительным чувством удобства и приятным расположением духа, которые доставляют человеку тонкое бельё, хорошо прилаженный воротничок, отлично скроенный костюм. Ему казалось теперь вполне законным, даже необходимым по соображениям гигиены, разрешать себе после трудового дня провести вечер в безделье и дорогостоящих развлечениях; и он радовался, что может разделить свой досуг с Анной, хотя был вполне способен, как это порою и случалось, эгоистически наслаждаться им в одиночестве.

— Где мы будем обедать, Тони? — спросила она, когда Антуан помогал ей надеть манто, мимоходом целуя её в голую шею, — Только не в Париже… Сегодня так жарко… А не отправиться ли нам в Марли, к Пра? Или, лучше, поедем в «Петух». Там будет веселее.

— Это далеко…

— Ну так что ж? Ведь за Версалем дорогу только что отремонтировали.

У неё была особая манера произносить фразы, вроде: «А не сделать ли нам то-то?», «А не поехать ли туда-то?» — каким-то безмятежным тоном, нежным и немного усталым; поглядывая на него с невинным видом, она придумывала самые невероятные затеи, не считаясь с расстоянием, временем, усталостью или вкусами Антуана, не считаясь и с тратами, которых требовали её прихоти.

— Ну что ж, пусть будет «Петух», — весело сказал Антуан. — Феллоу, вставай! — Он нагнулся, взял собачонку под мышку, открыл дверь и пропустил Анну вперёд.

Она остановилась. От синего манто, кремовых тонов платья, чёрного лака ширм её матовая кожа брюнетки светилась особенным приглушённым блеском. Повернувшись к Антуану, она без малейшего стеснения оглядела его. Потом прошептала: «Мой Тони…» — так тихо, что, казалось, слова эти не предназначались для него.

— Ну, идём, — сказал он.

— Идём… — вздохнула она с таким видом, словно, выбрав этот ресторан, находившийся в сорока пяти километрах от Парижа, сделала ещё одну уступку капризам деспота. И, шумя оборками платья из тафты, она с высоко поднятой головой, упругим шагом весело переступила через порог.

— Когда ты идёшь, — шепнул ей на ухо Антуан, — ты похожа на красивый фрегат, выходящий в открытое море.

Хотя машина была мощная и её интересно было вести, Антуану уже не доставляло удовольствия управлять самому; но он знал, что Анна ничего так не любила, как эти прогулки с ним вдвоём, без шофёра.

Солнце уже село, но было всё ещё жарко. Проезжая через лес, Антуан выбирал боковые дороги, которыми мало пользовались, держался прямо под высокими деревьями. В опущенные окна автомобиля врывался тёплый, пахнущий листвой воздух.

Анна болтала. В связи со своей недавней поездкой в Берк она заговорила о муже, что делала довольно редко.

— Представь себе, он не хотел меня отпускать! Просил, угрожал, был просто отвратителен. Всё же он проводил меня на вокзал, но не преминул напустить на себя вид мученика. И на перроне, когда поезд отходил, у него хватило наглости сказать: «Значит, вы никогда не переменитесь?» Тогда с площадки вагона я бросила ему такое «нет»! «Нет», означавшее самые ужасные вещи!… И это правда, я не переменюсь: я его не выношу, тут уж ничего не поделаешь!

Антуан улыбался. Он не прочь был видеть её разгневанной. Иногда он говорил ей: «Люблю, когда ты смотришь злодейским взглядом». Он вспомнил Симона де Батенкура, приятеля Даниэля и Жака, его козлиную мордочку, бесцветные, как мочало, волосы, кроткий, немного унылый вид; в общем, Симон был довольно антипатичен.

— Подумать только, что он мне нравился, Этот болван, — продолжала Анна. — И, может быть, как раз из-за этого…

— Из-за чего?

— Из-за его глупости… Из-за того, что у него было в жизни так мало любовных приключений… Меня это словно освежало, — всё-таки перемена. И как будто подходящий случай начать жить заново… Да, порою бываешь такой идиоткой!

Она вспомнила о своём решении чаще говорить о себе, о своём прошлом; сейчас представился удобный случай, сейчас — или никогда. Она устроилась поудобнее, положила голову на плечо Антуана и, устремив взгляд на дорогу, предалась воспоминаниям:

— Иногда я встречалась с ним в Турени на охоте. Я заметила, что он поглядывает на меня, но заговорить он не решался. Однажды вечером, возвращаясь с прогулки, я встретила его в лесу. Он шёл пешком, почему — не знаю. Я была одна. Я велела остановить машину и предложила подвезти его в Тур. Он покраснел как рак. Сел в машину. Всё — не говоря ни слова. Наступала ночь. И внезапно, уже в черте города…

Антуан слушал рассеянно, его внимание было поглощено дорогой, стуком мотора.

Анна… После него она будет любить других, верная своей судьбе. Он не строил себе иллюзий насчёт продолжительности их связи. «Любопытно, — думал он, — как это меня всегда влекло к таким эмансипированным, темпераментным женщинам…» Часто он задавал себе вопрос, не является ли это смешение товарищеского чувства и влюблённости, которым он удовлетворялся в своих отношениях с любовницами, неполноценной формой любви. Недостаточной, может быть, даже довольно убогой. «Ты смешиваешь любовь с вожделением», — сказал ему как-то Штудлер. Полная или неполная, но эта форма ему подходила и вполне удовлетворяла его. Она оставляла нетронутой его силу хорошего работника, которому нужна свобода, чтобы он мог целиком посвятить себя своему призванию. И ему снова пришёл на ум недавний разговор с Штудлером. Халиф процитировал ему слова одного своего знакомого, молодого писателя, некоего Пеги: «Любить — значит признавать правоту любимого человека, когда он не прав». Эта формула сильнейшим образом шокировала Антуана. В такой всё попирающей, самозабвенной, одуряющей форме любовь всегда вызывала у него недоумение, ужас и даже нечто вроде отвращения…

Автомобиль проехал по мосту, пересёк Сену и начал лихо взбираться на Сюренский холм.

— Здесь есть маленькая харчевня, где можно поесть жареной рыбы, — внезапно промолвила Анна, вытянув руку. (В своё время именно сюда возил её Делорм, бывший студент-медик, ставший аптекарем в Булони, который в течение нескольких лет до самой этой зимы, до тех пор, пока Анна не отучилась наконец от наркотика, оплачивал благосклонность этой неожиданно дарованной ему любовницы, поставляя ей морфий.)

Опасаясь, как бы Антуан не задал неудобного вопроса, она принуждённо засмеялась.

— Туда стоит зайти ради хозяйки! Толстая тётка в бигуди и с постоянно спущенными чулками… Я бы предпочла ходить босой, чем носить чулки штопором. А ты?

— Поедем как-нибудь в воскресенье, — предложил Антуан.

— Только не в воскресенье. Ты же отлично знаешь, что я терпеть не могу воскресений. На улицах без конца толпятся люди под предлогом, что они отдыхают!

— Да, это, в общем, очень удобно, что шесть дней из семи другие работают, — насмешливо заметил Антуан.

Она не почувствовала упрёка и рассмеялась:

— Бигуди. Обожаю это слово. Его произносишь — и во рту словно раздаётся звук кастаньет. Когда у меня будет другая собака, я назову её Бигуди… Но у меня никогда не будет другой собаки, — прибавила она решительно. — когда Феллоу состарится, я отравлю его. И никем не заменю.

Молодой человек улыбнулся, не поворачивая головы.

— У вас хватило бы мужества отравить Феллоу?

— Да, — сказала она. — Но только тогда, когда он станет совсем старым и больным.

Он окинул её беглым взглядом. Ему припомнились странные слухи, которые распространились после смерти старика Гупийо. Иногда он думал об этом. Чаще всего — чтобы посмеяться. Но порою Анна его пугала. «Она способна на всё, — думал он. — На всё, даже на то, чтобы отравить мужа, ставшего совсем старым и больным…»

Он спросил:

— Можно узнать — чем? Стрихнином? Цианистым кали?

— Нет… Каким-нибудь производным барбитуровой кислоты… Лучше всего дидиаллил. Но он включён в таблицу Б, для него нужен рецепт… Мы удовольствуемся простым диаллилом! Не правда ли, Феллоу?

Антуан засмеялся несколько неестественно:

— Не так-то легко найти правильную дозу!… На один-два грамма больше или меньше — и неудача…

— Один-два грамма? Для собачонки, которая не весит и трёх кило? Вы в этом ничего не смыслите, доктор!… — Она произвела краткий подсчёт в уме и спокойно заявила: — Нет, для Феллоу будет вполне достаточно двадцати пяти сантиграммов диаллила, самое большее — двадцати восьми…

Она замолчала. Он тоже. Может быть, они думали об одном и том же? Нет, так как она прошептала:

— Я никогда никем не заменю Феллоу… Никогда… Тебя это удивляет? — Она снова прижалась к нему. — Я ведь могу быть верной, Тони, знаешь… Очень верной…

Машина замедлила ход, повернула и переехала через железнодорожное полотно.

Анна, глядя на дорогу, рассеянно улыбалась.

— В сущности, Тони, я родилась для того, чтобы посвятить себя великой единственной любви… Не моя вина, что мне пришлось жить, как я жила… Но, во всяком случае, — произнесла она с силой, — могу сказать одно: я никогда не опускалась… (Она говорила искренне, совсем забыв о Делорме.) И я ни о чём не жалею.

С минуту она молчала, прижавшись виском к плечу Антуана и смотря на потемневший подлесок, на тучи пляшущей мошкары, которые на ходу разрезала машина.

— Странно, — продолжала она. — Чем я счастливее, тем чувствую себя добрее… Бывают дни, когда мне так хочется принести себя в жертву чему-нибудь, кому-нибудь!

Он был поражён тоской, звучавшей в её голосе. Он знал, что она говорит искренне, что роскошь, которая окружала её, положение в свете — всё, достигнутое в результате пятнадцати лет расчётов и ловкого маневрирования, — не дали ей ни успокоения, ни счастья.

Она вздохнула:

— Ты знаешь, с будущей зимы я решила начать новую жизнь… серьёзную… полезную… Надо мне помочь, Тони. Обещаешь?

Это был план, о котором она очень часто заговаривала. Впрочем, Антуан считал её вполне способной изменить свою жизнь. Наряду с пороками, она обладала большими достоинствами, была наделена довольно живым практическим умом, стойкостью, способной выдержать любые испытания. Но для того, чтобы она преуспела и не сбивалась с пути, нужно было, чтобы при ней постоянно находился кто-нибудь, кто мог бы руководить ею и обезвреживать её недостатки; кто-нибудь вроде него. Этой зимой он имел возможность познать меру своего влияния на неё, когда решил во что бы то ни стало заставить её отказаться от морфия: он добился того, что она согласилась проделать в течение восьми недель курс очень тягостного лечения в одной сен-жерменской клинике, откуда вернулась совершенно разбитой, но радикально излеченной, и с тех пор уже не делала себе уколов. Нет сомнения, что он смог бы, если бы захотел, направить на какое-нибудь серьёзное дело эту неиспользованную энергию. Стоит ему пальцем шевельнуть — и всё будущее Анны может измениться… И, однако, он твёрдо решил не шевелить пальцем. Он слишком хорошо представлял себе, какие новые всепоглощающие заботы навалило бы на него подобное «спасение». Всякий жест обязывает, особенно — благородный жест… А ему надо было вести свою собственную жизнь, оберегать свою свободу. На этот счёт он был непоколебим. Но всякий раз, размышляя об этом, он проникался волнением и грустью: ему казалось, что он как будто отворачивает голову, чтобы не видеть, как тянется к нему из воды рука утопающей…

В виде исключения «Серебряный петух» был в тот вечер наполовину пуст.

Когда машина остановилась, метрдотель, официанты и буфетчики бросились навстречу этим запоздавшим клиентам и торжественно повели их от боскета к боскету. Небольшой струнный оркестр, скрытый в зелени, начал приглушённо играть. Все, казалось, были участниками какой-то хорошо слаженной театральной постановки; и сам Антуан, идя вслед за Анной, двигался с уверенностью и естественностью актёра, выходящего на сцену в выигрышной и хорошо заученной роли.

Столики были совсем отделены друг от друга кустами бирючины и жардиньерками с цветами. В конце концов после долгих колебаний Анна выбрала место и позаботилась прежде всего о том, чтобы устроить свою собачонку на подушке, которую управляющий любезно положил прямо на землю (подушке из розового кретона, потому, что в «Петухе» всё было розовым — от грядок, усаженных мелкими бегониями, до скатертей, зонтиков и фонариков, висящих на деревьях).

Анна стоя методически изучала меню. Ей нравилось изображать гурманку. Метрдотель, окружённый официантами, молчал, полный внимания, приложив к губам карандаш. Антуан ждал, пока она сядет. Анна повернулась к нему и рукой, с которой уже успела снять перчатку, указала на карточке меню выбранные ею блюда. Она воображала, — впрочем, так оно отчасти и было, — что он ревниво относится к своим прерогативам и будет недоволен, если она обратится непосредственно к услужающим.

Антуан передал им заказ тоном решительным и фамильярным, к которому он всегда прибегал в подобных случаях. Метрдотель записывал, всячески выражая знаками своё почтительное одобрение. Антуан смотрел, как он пишет. Ему приятна была угодливость персонала. Он был недалёк от наивной веры — ведь это казалось ему так естественно! — в то, что эти люди и вправду чувствуют к нему расположение.

— О, какой очаровательный pussy[72], — воскликнула Анна, протягивая руку к маленькому чёрному бесёнку, который только что вскочил на столик для посуды и которого негодующие официанты уже старались прогнать салфетками. Это был шестинедельный котёнок, совсем чёрный, невероятной худобы, с раздутым брюшком и странными зелёными глазами, сидящими в его огромной голове, как в оправе.

Анна взяла его обеими руками и, смеясь, прижалась к нему щекой.

Антуан улыбался, хотя и был несколько раздражён.

— Да оставьте вы это блошиное гнездо, Анна… Он вас оцарапает.

— Нет, ты не блошиное гнездо… Ты милый прелестный pussy, — возражала Анна, прижимая к груди грязного зверька и поглаживая ему темечко кончиком подбородка. — А живот-то! Просто комод в стиле Людовика Пятнадцатого! А голова! Он похож на прорастающую луковицу… Вы замечали, Тони, какой забавный вид у прорастающих луковиц?

Антуан почёл за благо рассмеяться — немного искусственным смехом. С ним это редко случалось; он с удивлением прислушался к самому себе; и внезапно ощутил всю особенность этого смеха. «Ну вот, — подумал он, и сердце его как-то странно сжалось, — я только что смеялся точь-в-точь как Отец…» Никогда в жизни не обращал Антуан внимания на то, как смеялся г‑н Тибо, и вот, ни с того ни с сего, он сегодня вечером услышал этот смех, да ещё из своих собственных уст.

Анна во что бы то ни стало хотела заставить противного зверька лежать у неё на коленях, как ни страдала от этого её кремовая тафта.

— Ах, паскудник! — говорила она в полном восторге. — Ну, помурлычьте, господин Вельзевул… Вот так… Он всё понимает… Я уверена, что у него есть душа, — сказала она совершенно серьёзно. — Купите мне его, Тони… Это будет наш амулет! Я чувствую, пока он будет у нас, с нами ничего худого не случится!

— Попались! — насмешливо сказал Антуан. — Посмейте-ка теперь утверждать, что вы не суеверны.

Он уже не раз дразнил её по этому поводу. Она призналась ему, что зачастую вечером, когда её одолевали дурные предчувствия, она в полном одиночестве бродила по комнате, будучи не в состоянии уснуть, и под конец вынимала из ящика, где хранились реликвии её прошлого, старое руководство для гадания на картах и гадала себе до тех пор, пока не засыпала.

— Вы правы, — внезапно сказала она. — Я совершенная идиотка.

Она отпустила котёнка, который сделал несколько неуверенных прыжков и исчез в кустах. Затем, убедившись, что они совсем одни, устремила свой взор прямо в глаза Антуана и прошептала:

— Ругай меня, я это обожаю… Увидишь, я буду тебя слушаться… Я исправлюсь… Я стану такой, как ты хочешь…

У него мелькнула мысль, что, может быть, она любит его больше, чем он того желал бы. Он улыбнулся и знаком велел ей есть суп, что она и сделала, опустив глаза, как маленькая девочка.

Потом она перевела разговор совсем на другое: на каникулы, которые она решила провести в Париже, чтобы не расставаться с Антуаном; потом на судебный процесс — убийство, наполовину политическое, наполовину из-за страсти, подробностями которого уже в течение многих дней заполнялись столбцы газет.

— Вот молодчина! Как бы я хотела совершить что-либо подобное! Ради тебя. Убить кого-нибудь, кто желал бы тебе зла!

В отдалении обе скрипки, виолончель и альт заиграли какой-то менуэт. Несколько мгновений она словно мечтала о чём-то, затем произнесла ласково и серьёзно: — Убить из-за любви…

— У вас такая наружность, словно вы на это способны, — улыбнувшись, заметил Антуан.

Она уже собиралась ответить, но в это время метрдотель, перед тем как разрезать голубей, протянул ей, словно кадильницу, серебряный соусник, от которого поднимался аромат рагу из дичи.

Антуан заметил, что на ресницах её блестят слезинки. Он вопросительно взглянул на неё. Уж не обидел ли он её, сам того не желая?

— Быть может, вы более правы, чем сами думаете, — вздохнула она, не глядя на него, и это было так странно, что он не мог не подумать ещё раз о Гупийо.

— В чём же прав? — спросил он с любопытством.

Поражённая его интонацией, она подняла глаза и уловила во взгляде Антуана смущение, которого сперва не сумела себе объяснить. Внезапно ей вспомнился их разговор насчёт ядов, расспросы Антуана. Ей известны были все обвинения, которые предъявлялись ей в досужих сплетнях после смерти мужа; одна газета департамента Уазы позволила себе даже довольно прозрачные намёки, которые окончательно утвердили в тех местах легенду о старом архимиллионере, запертом у себя в замке молодой авантюристкой, на которой он женился уже в преклонном возрасте, и однажды ночью скончавшемся при обстоятельствах, так и оставшихся невыясненными.

Антуан снова спросил, уже более твёрдым голосом:

— В чём же я прав?

— В том, что у меня наружность героини мелодрамы, — холодно ответила она, не желая дать ему заметить, что угадала его мысли. Вынув из сумочки зеркальце, она рассеянно смотрелась в него. — Взгляните… Разве я похожа на женщину, которая глупейшим образом умрёт в своей постели? Нет. Я кончу жизнь как-нибудь трагически. Увидите! Однажды утром меня найдут распростёртой посреди комнаты с кинжалом в груди… На ковре, обнажённую… и заколотую кинжалом… Кстати, я заметила: в книгах все героини, которых зовут Анна, всегда кончают жизнь от удара кинжалом… Знаете, — продолжала она, не отводя глаз от зеркальца, — я мучительно боюсь стать безобразной, когда умру… Бледные губы мертвецов — это так ужасно… Я непременно хочу, чтобы меня нарумянили. Я даже упомянула об этом в моем завещании.

Она говорила быстро, гораздо быстрее, чем обычно, слегка шепелявя при этом, как тогда, когда бывала чем-либо смущена. Кончиком носового платка она стряхнула слезинки, ещё оставшиеся у неё между ресницами, затем провела по лицу пуховкой и снова спрятала платок и пуховку в сумочку, звонко щёлкнув замком.

— В глубине души, — продолжала она (во время этого признания в её красивом контральто внезапно зазвучали вульгарные нотки), — я ничего не имею против того, чтобы выглядеть героиней мелодрамы…

Она повернула наконец к нему лицо и заметила, что он продолжает внимательно наблюдать за нею. Тогда она медленно улыбнулась и, казалось, приняла решение.

— Моя наружность уже не раз подводила меня, — вздохнула она. — Вы знаете, что меня считали отравительницей?

Какую-то долю секунды Антуан колебался. Его веки дрогнули. Он откровенно заявил:

— Знаю.

Она положила локти на стол и, смотря любовнику прямо в глаза, произнесла как-то особенно протяжно:

— Ты считаешь, что я на это способна?

Тон её был вызывающий, но взгляд она отвела, и теперь он был снова устремлён куда-то вдаль.

— Почему бы и нет? — сказал он полушутя-полусерьёзно.

Несколько мгновений она молча глядела на скатерть. У неё мелькнула мысль, что это сомнение, может быть, придаёт известную остроту тому чувству, которое испытывает к ней Антуан, и на секунду у неё явилось искушение оставить его в неизвестности. Но когда она снова перевела на него взгляд, искушение прошло.

— Нет, — резко сказала она. — Действительность не столь… романтична: вышло так, что я была вдвоём с Гупийо в ночь, когда он умер; это правда. Но умер он, потому что час его пробил, и моей вины тут нет.

В молчании Антуана, в том, как он слушал, можно было усмотреть, что он ожидает более подробного рассказа. Она отодвинула тарелку, даже не притронувшись к ней, и достала из сумочки папиросу; Антуан, не шевелясь, смотрел, как она её зажигает. Она часто курила эти папироски из табака, смешанного с чаем, которые она получала из Нью-Йорка и которые распространяли запах жжёной травы, стойкий и едкий. Она несколько раз затянулась, медленно выпуская дым, и затем утомлённо прошептала:

— Вас интересуют все эти старые истории?

— Да, — ответил он несколько более поспешно, чем сам того желал.

Она улыбнулась и пожала плечами, словно с его стороны это был каприз, не имеющий особого значения.

Мысли Антуана блуждали и путались. Разве Анна не сказала ему однажды: «Защищая себя в жизни, я привыкла лгать, и если ты заметишь, что я тебе лгу, ты мне скажи сразу и не ставь мне этого в вину». Он не знал, как поступить. Внезапно ему вспомнилась странная фамильярность, замеченная им в отношениях между Анной и мисс Мэри, гувернанткой маленькой Гюгеты. Он был совершенно уверен в том, что не ошибается насчёт истинного смысла этой интимности. Однако, когда впоследствии он, улыбаясь, задал своей любовнице несколько прямых вопросов на этот счёт, Анна не только уклонилась от каких бы то ни было признаний, но даже запротестовала против подобных подозрений с негодованием и кажущейся искренностью, которые его совершенно сбили с толку.

— Да нет же! Никаких костей! Вы хотите, чтобы он подавился?

Официант только что поставил мисочку с похлёбкой перед подушкой Феллоу и, стараясь изо всех сил угодить, намеревался положить туда ещё голубинные косточки.

Немедленно подбежал метрдотель.

— Что прикажете, сударыня?…

— Ничего, ничего, — недовольно сказал Антуан.

Собачонка встала и принялась обнюхивать миску. Она вздрогнула, пошевелила ушами, несколько раз втянула в себя воздух и как бы с мольбой о помощи повернула к хозяйке свой плоский, похожий на трюфелину носик.

— Ну, что, в чём дело, мой маленький Феллоу? — спросила Анна.

— В чём дело, маленький филёр? — эхом повторил метрдотель.

— Покажите-ка, что вы принесли, — обратилась она к официанту и тыльной стороной ладони дотронулась до миски. — Ну конечно, похлёбка совсем простыла! Я же вам сказала: тёплую… И совсем без жира, — добавила она строго, указывая пальцем на кусочек сала. — Рису, морковки и немного мелко нарезанного мяса. Право, это нехитрое дело!

— Унесите! — сказал метрдотель.

Официант взял миску, одно мгновение смотрел на похлёбку, затем послушно отправился на кухню. Но прежде чем уйти, он на секунду поднял глаза, и взгляд Антуана встретился с его ускользающим взглядом.

Когда они остались одни, Антуан сказал ей с упрёком:

— Дорогая, не находите ли вы, что господин Феллоу, пожалуй, слишком уж разборчив?…

— Этот официант просто идиот! — прервала его разгневанная Анна. — Вы видели? Он точно остолбенел перед миской.

Антуан тихо сказал:

— Он, может быть, думал, что в эту самую минуту где-нибудь в предместье, в каком-нибудь убогом чулане, его жена и ребятишки сидят за столом перед…

Горячая и трепетная рука Анны прикоснулась к его руке.

— Милый Тони, вы правы; это ужасно — то, что вы говорите… Но ведь вы же не хотите, чтобы Феллоу заболел? — Казалось, она действительно растерялась. — Ну вот, теперь вам смешно! Слушайте, Тони, этому бедному малому надо дать на чай… Ему особо… И побольше… От Феллоу…

Несколько секунд она сидела в задумчивости, затем вдруг сказала:

— Представьте себе, мой брат тоже начал с того, что был официантом в ресторане… Да, официантом в одной венсенской закусочной.

— Я не знал, что у вас есть брат, — заметил Антуан. (Интонация и мимика его, казалось, говорили: «Впрочем, я вообще о вас так мало знаю…»)

— О, он далеко… Если ещё жив… Он поступил в колониальные войска и уехал в Индокитай… Надо полагать, он там устроился. Я ни разу не получила от него известий… — Постепенно она снижала тон. На минорных нотах голос её всегда был особенно волнующим. Она добавила ещё: — Как глупо! Ведь я же отлично могла ему помочь. — И затем умолкла.

— Так что же? — снова начал Антуан после нескольких секунд молчания. — Он умер, когда вас не было рядом?

— Кто? — спросила она, и её ресницы дрогнули. Эта настойчивость удивляла её. И всё же она испытывала удовлетворение оттого, что внимание Антуана было так поглощено ею. И вдруг, совершенно неожиданно, она принялась смеяться каким-то лёгким и искренним смехом. — Представь себе, глупее всего то, что меня обвиняли в поступках, которых я не совершала и которые у меня, может быть, никогда не хватило бы мужества совершить, и никто не узнал того, в чём я действительно виновата. Тебе я скажу всё: я опасалась завещания, которое мог составить Гупийо; и вот в течение тех двух лет, когда он был в состоянии совершенной расслабленности, я, пользуясь доверенностью, которую мне удалось от него выманить с помощью одного нотариуса из Бовэ, самым спокойным образом присвоила себе значительную часть его состояния. Впрочем, зря, потому что завещание было составлено целиком в мою пользу. Гюгета получила только свою законную часть… Но я полагала, что после семи лет сплошного ада я имею право сама взять всё, что захочу. — Перестав смеяться, она добавила с нежностью в голосе: — И ты, мой Тони, первый, кому я это рассказываю.

Внезапно она вздрогнула.

— Ты озябла? — спросил Антуан, ища глазами её манто.

Ночь становилась прохладной, было уже поздно.

— Нет, пить хочется, — сказала она, протягивая свой бокал к ведёрку с шампанским. Она жадно выпила вино, которое он ей налил, снова зажгла одну из своих едких папиросок и встала, чтобы накинуть на плечи манто. Усаживаясь на место, она подвинула кресло так, чтобы быть совсем близко к Антуану.

— Слышишь? — сказала она.

Ночные бабочки порхали вокруг фонариков и ударялись о полотно тента. Оркестр замолк… В закрытом помещении ресторана большая часть окон погасла.

— Здесь хорошо, но я знаю одно место, где было бы ещё лучше… — снова заговорила она, и взгляд её был полон обещаний.

Он не отвечал, и она схватила его руку, положила её на скатерть ладонью вверх. Он подумал, что она хочет ему гадать.

— Не надо, — сказал он, стараясь высвободить руку. (Ничто так не раздражало его, как предсказания: самые замечательные казались ему такими жалкими по сравнению с тем, что он предназначал себе в будущем!)

— Ну и глупый же ты! — бросила она ему, смеясь и не выпуская его руки. — Вот чего я хочу…

Она внезапно приникла к его ладони, впилась в неё губами и на минуту замерла без движения.

Он свободной рукой ласкал её склонённый затылок, мысленно сравнивая её слепую страсть к нему с тем спокойным и размеренным чувством, которое сам он питал к ней.

И тут, словно угадав, о чём он думает, Анна слегка приподняла голову:

— Я не прошу, чтобы ты любил меня, как я тебя люблю, я только прошу, чтобы ты позволил мне любить тебя…

XXVI

Собираясь выйти из дому, Ванхеде, как всегда по утрам, готовил себе на керосинке кофе, когда Жак, даже не зайдя к себе в комнату, чтобы оставить там вещи, постучался у его двери.

— Что нового в Женеве? — весело спросил он, бросая на пол свой саквояж.

Из глубины комнаты альбинос щурил глаза навстречу гостю, которого узнал по голосу.

— Боти! Уже вернулись? — И он подошёл к Жаку, протягивая ему свои детские ручки. — Выглядите хорошо, — сказал он, пристально разглядывая путешественника.

— Да, — признал Жак. — Всё в порядке!

Это была правда. Против всякого ожидания, ночь в дороге он провёл более чем хорошо, она даровала ему подлинное избавление. Он был один в купе, смог улечься и почти тотчас же уснул; проснулся он только в Кюлозе, отдохнувший, полный сил, даже в каком-то блаженном состоянии, словно от чего-то освобождённый. Стоя у окна и вдыхая полной грудью утренний воздух, он смотрел, как первые лучи солнца рассеивают в глубине долин последние клочья ваты, оставленные ночью, и размышлял о себе, стараясь понять, откуда взялась внутренняя радость, которая преисполняла его в это утро. «Конечно, — сказал он самому себе, — довольно путаться в хаосе идей и доктрин. Наконец-то открывается ясная цель: активная борьба против войны!» Да, пробил час испытаний, и именно теперь всё должно было решиться. Но когда Жак подводил итог своим парижским впечатлениям, твёрдая позиция, занятая французскими социалистами, согласие между вождями, достигнутое благодаря влиянию Жореса и поддерживаемое его боевым оптимизмом, единство, намечавшееся в действиях профессиональных союзов и партий, — всё это укрепляло его веру в непобедимую мощь Интернационала.

— Садитесь сюда, — сказал Ванхеде, оправляя простыни на неприбранной постели. (Он так и не мог решиться говорить Жаку «ты».)

— Разделим по-братски мой кофе… Ну что, всё сошло хорошо? Рассказывайте. Что там обо всём этом говорят?

— В Париже? Как тебе сказать… Публика вообще ничего не знает, никто ни о чём не беспокоится. Просто поразительно: газеты занимаются только процессом Кайо, триумфальным путешествием господина Пуанкаре — и каникулами!… Впрочем, говорят, французской прессе было рекомендовано не привлекать внимания к балканским делам, чтобы не затруднять работы дипломатов… Но в партии волнение ужасное! И, ей-богу же, работают здорово! Идея всеобщей забастовки вновь отчётливо выдвигается на первый план. Это будет французская платформа на Венском конгрессе. Конечно, весь вопрос в том, какую позицию займут социал-демократы: в принципе они согласны на новое обсуждение вопроса. Но…

— Новости из Австрии есть? — спросил Ванхеде, ставя на стол, заваленный книгами, стаканчик для зубной щётки, полный кофе.

— Да, в общем, неплохие новости, если они верные. Вчера вечером в «Юма» были уверены, что австрийская нота Сербии не будет иметь агрессивного характера.

— Боти, — внезапно сказал Ванхеде, — я очень рад, мне приятно вас видеть! — Он улыбнулся, как бы извиняясь, что перебил Жака, но тотчас же продолжал: — Сюда приезжал Бюльман. Он рассказал одну историю, которая исходит из кабинета имперского канцлера в Вене; судя по ней, у Австрии, наоборот, самые дьявольские намерения, и притом заранее обдуманные… Сплошное разложение! — мрачно заключил он.

— Да объясни же в чём дело, милый мой Ванхеде! — воскликнул Жак.

Его тон свидетельствовал не столько о любопытстве, сколько о хорошем настроении и дружеских чувствах. Ванхеде, видимо, почувствовал это, так как, улыбаясь, подсел к Жаку на кровать.

— А дело в том, что этой зимой, приглашённые к Францу-Иосифу врачи нашли у него болезнь дыхательных путей… Неизлечимую… И настолько опасную, что император не проживёт и года.

— Ну что ж… царство ему небесное! — пробормотал Жак, который в настоящий момент не был склонен серьёзно смотреть на вещи. Он обернул стакан носовым платком, чтобы не обжечь пальцы, и пил мелкими глотками мутную бурду, приготовленную Ванхеде. Поверх стакана он недоверчиво, но дружески поглядывал на приятеля, бледного, с всклокоченными волосами.

— Подождите, — продолжал Ванхеде, — сейчас будет самое интересное… Результаты осмотра будто бы немедленно были сообщены канцлеру… Тогда Берхтольд собрал у себя в имении разных государственных деятелей на секретное совещание — нечто вроде коронного совета.

— Ого, — сказал Жак, который стал находить рассказ забавным.

— Там эти господа, среди которых были Тисса, Форгач и начальник генерального штаба Гетцендорф, будто бы рассудили таким образом: смерть императора, принимая во внимание создавшееся положение, вызовет в Австрии серьёзные внутриполитические осложнения. Даже если режим двуединой монархии устоит, Австрия окажется надолго ослабленной; Австрии придётся надолго отказаться от мысли разгромить Сербию; а для будущего империи Сербию разгромить необходимо. Что же делать?

— Поторопиться с экспедицией против Сербии, прежде чем старик умрёт? — сказал Жак, который теперь слушал внимательно.

— Да… Но некоторые идут ещё дальше…

Жак наблюдал за Ванхеде, пока тот говорил, и, разглядывая его личико слепого ангела, снова и снова удивлялся контрасту между этой хрупкой телесной оболочкой и упрямой силой, которая таилась под ней и ощущалась порою как твёрдое ядро внутри бесцветной и рыхлой массы. «Крошка Ванхеде», — подумал он с улыбкой. И он вспомнил, что по воскресеньям в деревенских гостиницах на берегу озера ему часто приходилось видеть, как альбинос внезапно выходил из-за стола, за которым велась страстная политическая дискуссия: «Всюду низость, всюду разложение!» — и уходил в полном одиночестве, чтобы, как мальчишка, покачаться на качелях.

— …Некоторые идут ещё дальше, — продолжал Ванхеде писклявым голоском. — Они говорят, что сараевское убийство было организовано агентами Берхтольда, чтобы создать долгожданный повод! И что таким образом Берхтольд одним выстрелом убил двух зайцев: во-первых, избавился от ненадёжного, слишком миролюбиво настроенного наследника и в то же время сделал возможной войну с сербами ещё до смерти императора.

Жак смеялся.

— Ну и сказку же ты мне рассказываешь!…

— Вы не верите, Боти?

— О, я думаю, что от честолюбивого и испорченного жизнью политикана можно ожидать абсолютно всего, — серьёзным тоном заметил Жак, — с той минуты, когда он почувствовал, что в его лапах сосредоточена вся полнота власти! История человечества — сплошная к этому иллюстрация… Но, милый мой Ванхеде, я верю и в то, что самые макиавеллиевские замыслы живо разобьются о всеобщую волю к миру!

— Полагаете вы, что Пилот тоже так думает? — спросил Ванхеде, тряхнув головой.

Жак вопросительно посмотрел на него.

— Я хочу сказать… — продолжал бельгиец словно нехотя, — Пилот не говорит «нет»… Но у него всегда такой вид, будто он не слишком верит в сопротивление народов, в их волю…

Лицо Жака помрачнело. Он хорошо знал, чем именно позиция Мейнестреля отличалась от его позиции. Но эта мысль была ему неприятна; он её инстинктивно отстранил.

— Милый мой Ванхеде, эта воля существует! — сказал он с силой. — Я только что вернулся из Парижа и полон надежд. Можно смело сказать, что в настоящее время не только во Франции, но и повсюду в Европе среди людей, подлежащих мобилизации, нет даже десяти, даже пяти из ста, которые примирились бы с мыслью о войне!

— Но остальные девяносто пять — это пассивные люди, Боти, готовые всему покориться.

— Знаю. Но предположим, что из этих девяноста пяти найдётся хотя бы дюжина, даже полдюжины, которые понимают опасность и готовы восстать; перед лицом правительства окажется целая армия непокорных!… Вот к этой-то полдюжине на сто и надо обращаться, её-то и нужно объединить для сопротивления. В этом нет ничего неосуществимого. И над этим-то и работают сейчас все революционеры Европы!

Он поднялся с места.

— Который час? — пробормотал он, взглянув на ручные часы. — Мне надо зайти к Мейнестрелю.

— Сейчас не выйдет, — заметил Ванхеде. — Пилот с Ричардли отправились в автомобиле в Лозанну.

— Вот как… Ты уверен?

— В девять часов у него назначена там одна встреча по делам съезда. Они не вернутся раньше двенадцати.

Жак, казалось, был недоволен.

— Ну ладно! Подожду до двенадцати… А ты что намерен делать сегодня утром?

— Собирался идти в библиотеку, но…

— Пойдём со мной к Сафрио; по дороге поболтаем. У меня есть для него письмо. В Париже я виделся с Негретто… — Жак поднял свой саквояж и направился к двери. — Обожди десять минут, я только побреюсь… И зайди за мной, когда спустишься вниз.

Сафрио один занимал небольшой трехэтажный домик на улице Пелиссье, недалеко от собора, в нижнем этаже помещалась его лавочка.

О прошлом Сафрио было известно немного. Его любили за добродушие, услужливость, о которой ходили легенды. Ещё до приезда в Швейцарию он был членом Итальянской социалистической партии, а теперь уже семь лет жил в Женеве, держал аптекарский магазин. Он покинул Италию из-за каких-то неудач в супружеской жизни, о которых упоминал часто, но неопределённо; поговаривали, что они чуть не довели его до убийства.

Когда Жак и Ванхеде зашли в магазин, он был пуст. На звон колокольчика в дверях задней комнаты появился Сафрио. Его красивые чёрные глаза засветились каким-то тёплым светом.

— Виоп giorno![73]

Он улыбался, кивая головой, округляя свои неровные плечи, разводя руками с заискивающей грацией итальянского трактирщика.

— У меня тут два земляка, — шепнул он на ухо Жаку. — Пойдёмте.

Он всегда готов был приютить у себя итальянцев, объявленных вне закона у них на родине и подлежащих высылке из Швейцарии. (Женевская полиция, обычно весьма покладистая, периодически проникалась «очистительным» рвением, преходящим, но весьма неудобным, и изгоняла со своей территории некоторое количество иностранных революционеров, у которых не установилось с нею нормальных отношений. Чистка продолжалась с неделю, в течение которой непокорные обычно ограничивались тем, что покидали свои меблированные комнаты и переселялись в конуру к какому-нибудь приятелю. Затем снова наступало спокойствие. Сафрио был специалистом по оказанию подобного гостеприимства.)

Жак и Ванхеде последовали за ним.

За лавкой открывалось помещение, ранее служившее погребом и отделённое от магазина узенькой кухней. Эта комната очень напоминала тюремную камеру: потолок был сводчатый, решётчатое оконце, выходящее на пустынный двор, давало слабый верхний свет, но местоположение делало эту комнату надёжным убежищем, там могло поместиться довольно много народу, и Мейнестрель иногда пользовался ею для небольших приватных собраний. Одну стену сплошь занимали полки, уставленные старой аптекарской утварью, флаконами, пустыми банками, непригодными к делу ступками. На верхней полке красовалась литография с изображением Карла Маркса под надтреснутым стеклом, серым от пыли.

Действительно, тут находились двое итальянцев. Один из них, оборванный, как бродяга, сидел за столом перед тарелкой холодных макарон под томатным соусом, которые он выковыривал кончиком ножа и распластывал на краюхе хлеба. Он окинул посетителей кротким взглядом раненого зверя и снова принялся за еду.

Другой, постарше и лучше одетый, стоял с какими-то бумагами в руках. Он пошёл навстречу вновь прибывшим. Это был Ремо Тутти, которого Жак знал по Берлину как корреспондента итальянских газет. Он был мал ростом, несколько слабого сложения, с живыми глазами и умным взглядом.

Сафрио пальцем указал на Тутти.

— Ремо приехал вчера из Ливорно.

— Я только что вернулся из Парижа, — сказал Жак, обращаясь к Сафрио и вынимая из бумажника письмо. — Там я встретил одного человека, — угадай кого, — который просил меня передать тебе это письмо.

— Негретто! — воскликнул итальянец, радостно хватая конверт.

Жак сел и повернулся к Тутти.

— Негретто сказал мне, что в Италии уже две недели тому назад под предлогом летних манёвров собрали и вооружили восемьдесят тысяч резервистов. Это правда?

— Во всяком случае, — тысяч пятьдесят пять или шестьдесят… Si…[74] Но Негретто, может быть, не знает, что в армии происходят серьёзные волнения. Особенно в северных гарнизонах. Очень много случаев неповиновения. Командиры ничего не могут поделать. Они почти отказались от применения взысканий.

В тишине раздался певучий голос Ванхеде:

— Вот так. Неподчинением! Без насильственных мер! И на земле больше не будет убийств…

Все улыбнулись. Не улыбался только Ванхеде. Он покраснел, скрестил свои ручки и замолк.

— Так что же, — сказал Жак, — у вас в случае мобилизации дело гладко не сойдёт?

— Можешь быть спокоен! — решительно сказал Тутти.

Сафрио поднял нос от своего письма.

— Когда у нас пытаются насаждать милитаризм, весь народ — социалисты и несоциалисты — все против!

— Мы имеем перед всеми вами одно преимущество: опыт, — объяснил Тутти, очень хорошо говоривший по-французски. — Для нас триполитанская экспедиция — вчерашний день. Теперь народ научен горьким опытом: он знает, что получается, когда власть передают военным!… Я говорю не только о страданиях тех несчастных, которые сражаются, но ведь зараза тотчас же охватывает всю страну: фальсификация новостей, националистическая пропаганда, отмена гражданских свобод, вздорожание жизни, жадность profittori…[75] Италия только что проделала этот путь. Она ничего не забыла. При угрозе мобилизации у нас партии легко было бы организовать новую Красную неделю.

Сафрио между тем заботливо складывал письмо. Он спрятал конверт у себя на груди под рубашкой и, подмигнув, склонил над Жаком своё красивое смуглое лицо.

— Grazie![76]

Юноша, сидевший в глубине просторной комнаты, поднялся с места. Схватив со стола бутыль из пористой глины, где вода сохранялась очень холодной, он приподнял её обеими руками и некоторое время пил из неё, делая большие глотки.

— Basta![77] — сказал, смеясь, Сафрио. Он подошёл к молодому человеку и дружески схватил его за шиворот. — Теперь пойдём наверх. Там ты поспишь, товарищ…

Итальянец послушно последовал за ним на кухню. Проходя мимо остальных, он попрощался с ними изящным кивком головы.

Прежде чем выйти, Сафрио повернулся к Жаку.

— Можешь быть уверен, что предупреждения нашего Муссолини в «Аванти» дошли по адресу! Король и правительство теперь отлично поняли, что народ никогда не поддержит никакой агрессивной политики!

Слышно было, как они поднимались по лесенке, ведшей на второй этаж.

Жак размышлял. Он отбросил упавшую на лоб прядь волос и взглянул на Тутти.

— Надо заставить это понять, — я не скажу — правителей, которым всё известно лучше даже, чем нам, — но некоторые националистические круги Германии и Австрии, которые ещё рассчитывают на Тройственный союз и толкают свои правительства на авантюры… Ты всё ещё работаешь в Берлине? — спросил он.

— Нет, — лаконически отрезал Тутти. Его тон, загадочная улыбка, мелькнувшая во взгляде, ясно говорили: «Не расспрашивай… Секретная работа…»

Вошёл Сафрио. Он качал головой и посмеивался.

— Эти ребята — ну и ну! — обратился он к Ванхеде. — До того доверчивы! Ещё один попался на удочку провокатору… На его счастье, у него ноги профессионального бегуна… И к тому же адрес папаши Сафрио. — Он весело повернулся к Жаку. — Ну что, Тибо, ты вернулся из Парижа, и у тебя осталось от поездки хорошее впечатление?

Жак улыбнулся.

— Более чем хорошее! — произнёс он с жаром.

Ванхеде пересел на другой стул, рядом с Жаком и спиной к окну. Когда свет бил ему в лицо, он страдал, как ночная птица.

— Я встречал не только французов, — продолжал Жак, — я виделся и с бельгийцами, немцами, русскими… Революционеры всюду начеку. Все поняли, что грозит серьёзная опасность. Всюду объединяются, ищут какой-то общей программы. Сопротивление организуется, начинает облекаться плотью. Движение единодушное, распространилось быстро — меньше чем в неделю; это отличный признак! Видно, какие силы может поднять Интернационал, когда хочет. А ведь то, что было сделано за последние несколько дней по всем столицам, — все эти разрозненные, несогласованные действия, — ещё ничто по сравнению с тем, что предполагается! На будущей неделе в Брюсселе будет созвано Международное социалистическое бюро…

— Si, si… — одновременно подтвердили Тутти и Сафрио, не сводя своих пылких взоров с оживлённого лица Жака.

Альбинос тоже, щуря глаза, повернулся, чтобы лучше видеть Жака, сидевшего рядом с ним. Он протянул руку через спинку его стула и положил её на плечо друга, — впрочем, так легко, что тот даже не почувствовал этого.

— Жорес и его группа придают этому совещанию огромное значение. Делегаты от двадцати двух стран. И ведь эти делегаты представляют не только двенадцать миллионов рабочих — членов партии, но фактически также миллионы других, всех сочувствующих, всех колеблющихся и даже тех из наших противников, кто перед лицом военной опасности отлично понимает, что один лишь Интернационал может воплотить в себе волю масс к миру и заставить ей подчиниться… В Брюсселе мы переживём неделю, которая войдёт в историю. В первый раз в истории человечества можно будет услышать голос народа, голос подлинного большинства. И народ добьётся, чтобы ему подчинились.

Сафрио беспокойно ёрзал на стуле.

— Браво! Браво!

— Надо заглядывать и дальше, — продолжал Жак; он уступил желанию укрепить свою собственную веру, выражая её в словах. — Если мы победим — будет не только выиграна великая битва против войны. Нет, гораздо больше. Это будет победа, благодаря которой Интернационал… — В этот момент Жак заметил, что Ванхеде опирается на его плечо, так как маленькая рука приятеля начала дрожать. Он повернулся к альбиносу и хлопнул его по колену. — Да, малыш Ванхеде! Может быть, мы подготовляем без ненужного насилия не более не менее, как торжество социализма во всём мире!… А теперь, — добавил он, резко поднявшись со стула, — пойдём посмотрим, не возвратился ли Пилот!

Было ещё слишком рано, вряд ли Мейнестрель мог быть уже дома.

— Пойдём посидим немножко в «Виноградной беседке», — предложил Жак, беря альбиноса под руку, но Ванхеде покачал головой. Довольно бездельничать.

С тех пор как он поселился в Женеве, чтобы не расставаться с Жаком, он отказался от переписки на машинке и специализировался на исторических изысканиях. Эта работа хуже оплачивалась, но зато он был сам себе хозяином. И вот уже два месяца окончательно портил себе зрение, подбирая тексты для издания «Документов о протестантизме», предпринятого одним лейпцигским издателем.

Жак проводил его до библиотеки. А потом, проходя мимо кафе «Ландольт» (как и «Грютли», оно было облюбовано социалистической молодёжью), решил зайти туда.

С удивлением он обнаружил там Патерсона. Англичанин, одетый в теннисные брюки, развешивал картины для выставки, которую хозяин кафе разрешил ему устроить в своём заведении.

Патерсон был, видимо, в ударе. Только что он отверг одно великолепное предложение. Некий овдовевший американец, мистер Секстон У. Клегг, восхищённый его натюрмортами, предложил ему пятьдесят долларов за портрет миссис Секстон У. Клегг, погибшей при извержении Мон-Пеле[78]. Портрет во весь рост, в натуральную величину надо было писать с выцветшей фотографии размером в визитную карточку. Безутешный вдовец оказался особенно требовательным в одном пункте: туалет миссис Секстон У. Клегг должен был быть видоизменён согласно самым последним требованиям парижской моды. Патерсон всячески острил на эту тему.

«Пату — единственному из нас — свойственна настоящая весёлость, непосредственная, внутренняя», — думал Жак, глядя, как молодой англичанин покатывается со смеху.

— Я тебя немного провожу, друг, — сказал Патерсон, узнав, что Жак направляется к Мейнестрелю. — На этих днях я получил из Англии довольно интересные письма. В Лондоне говорят, что Холден[79] потихоньку собирает хороший экспедиционный корпус. Он хочет быть готовым ко всему… И флот тоже мобилизован… Кстати, о флоте, — ты читал газеты? — смотр в Спитхеде[80]! Все морские и военные атташе Европы были торжественно приглашены смотреть, как в течение шести часов у них под носом проходят военные корабли — под британским флагом один за другим, как можно ближе друг к другу, — знаешь совсем как вереницы гусениц весной… Поистине attractive exibition[81] не правда ли?… Boast! Boast![82] — закончил он, пожимая плечами. В его сарказмах, несмотря ни на что, сквозила гордость. Жака это позабавило, но он не показал вида: «Англичанин, даже социалист, не может оставаться равнодушным, когда речь идёт о хорошо поставленном морском спектакле».

— А наш портрет? — спросил Патерсон, прощаясь с Жаком. — Над этим портретом, друг, словно тяготеет какой-то злой рок. Ещё каких-нибудь два утра. Не больше. Честное слово! Два утра… Но когда?

Жаку хорошо было известно упорство англичанина. Лучше уступить и покончить с этим как можно скорее.

— Хочешь — завтра? Завтра в одиннадцать?

— All right![83] Ты, Джек, действительно добрый друг!

Альфреда была одна. Её кимоно в крупных цветах, её гладкая чёрная, словно лакированная чёлка и ресницы делали её слишком похожей на японскую куклу, чтобы можно было поверить в непреднамеренность этого. Вокруг неё в полосах солнечного света, проникавшего сквозь щели ставен, роем кружились мухи. Квартиру наполнял неприятный запах цветной капусты, которая шумно кипела на кухне.

Она, видимо, была очень рада видеть Жака.

— Да, Пилот вернулся. Но он только что передал мне через Монье, что получены новости и что они с Ричардли заперлись в «Локале», и мне надо идти к нему со своей машинкой… Позавтракай со мною, — предложила она, и её лицо внезапно приняло серьёзное выражение. — А потом отправимся вместе.

Она смотрела на него красивыми диковатыми глазами, и у него возникло впечатление, — правда, очень смутное, — что она решилась сделать ему это предложение не просто из любезности. Намеревалась ли она расспрашивать его? Или хотела что-то рассказать?… Его совсем не устраивало сидеть здесь вдвоём с этой молодой женщиной, и к тому же он хотел поскорее увидеть Мейнестреля.

Он отказался.

Пилот работал с Ричардли в своём маленьком кабинете в «Говорильне».

Они были одни. Мейнестрель стоял за спиной Ричардли, сидевшего у стола; оба склонились над лежавшими перед ними документами.

Когда Мейнестрель увидел Жака, глаза его засветились дружелюбным удивлением. Затем его острый взгляд стал неподвижным: какая-то мысль возникла у него в голове. Он наклонился к Ричардли, словно спрашивая о чём-то, и движением подбородка указал ему на Жака:

— Кстати, раз он возвратился, почему бы не его?

— Конечно, — одобрил Ричардли.

— Садись, — сказал Мейнестрель. — Сейчас мы кончим. — Он опять обратился к Ричардли. — Пиши… Это к швейцарской партии. — И сухим, бесцветным голосом стал диктовать: — «Вопрос поставлен неправильно. Проблема заключается не в этом. Маркс и Энгельс в своё время могли становиться на сторону той или иной нации. Мы не можем. В 1914 году мы, социалисты, не имеем права делать какое бы то ни было различие между европейскими державами. Война, которая угрожает разразиться, — это война империалистическая. У неё нет иных целей, кроме тех, к которым стремится финансовый капитал. В этом смысле все нации находятся в одинаковом положении. Единственной целью пролетариата должно быть поражение всех империалистических правительств без различия. Моё мнение таково: абсолютный нейтралитет…» Подчеркни… «В этой войне обе групировки капиталистических держав будут пожирать друг друга. Наша тактика — предоставить им заниматься самоуничтожением. Помочь им пожирать друг друга». Нет, зачеркни эту фразу. «…Использовать обстоятельства. Динамика общественного развития направлена влево. Революционное меньшинство всех стран должно работать над увеличением этих динамических сил в критический период, чтобы в подходящий момент пробить брешь, через которую ворвётся революция».

Он замолк. Прошло несколько секунд.

— Почему Фреда не идёт? — произнёс он скороговоркой. Он взял со стола блокнот и принялся делать краткие заметки на клочках бумаги, передавая их Ричардли.

— Это — для комитета… Это — в Берн и Базель… Это — в Цюрих.

Наконец он встал и подошёл к Жаку.

— Так ты, значит, вернулся?

— Вы мне сказали: «Если в воскресенье или понедельник ты от меня ничего не получишь…»

— Правильно. След, который я имел в виду, никуда нас не привёл. Но я как раз собирался написать тебе, чтобы ты оставался в Париже.

Париж… Жака охватило неожиданное волнение, проанализировать которое у него не было времени. В припадке немного малодушной слабости, словно отказываясь от какой-то борьбы, словно перекладывая на кого-то другого тяжесть некоей ответственности, он внезапно подумал: «Они сами этого захотели».

Мейнестрель продолжал:

— В настоящий момент нам удобно будет иметь там человека. Заметки, которые ты посылаешь, небесполезны. Они характеризуют температуру среды, которая мне плохо известна. Наблюдай за тем, что происходит в «Юма» ещё внимательнее, чем за тем, что делается в ВКТ[84]. Насчёт ВКТ у нас есть и другие источники информации… Следи, например, за сношениями Жореса с соцдемами[85], с англичанами. За его демаршами на Кэ-д’Орсе[86] по линии отношений между Францией и Россией… Да я тебе уже всё это говорил… Ты приехал сегодня утром? Не устал?

— Нет.

— Можешь ты опять ехать?

— Сейчас?

— Сегодня вечером.

— Если необходимо, поеду. В Париж?

Мейнестрель улыбнулся.

— Нет. Придётся сделать небольшой крюк: Брюссель, Антверпен… Ричардли тебе растолкует… — Вполголоса он дабавил: — Ведь она должна была прийти сейчас же после завтрака!

Ричардли закрыл железнодорожный указатель, который он просматривал, и поднял к Жаку свою острую мордочку:

— Есть подходящий поезд сегодня вечером в девятнадцать пятнадцать; в Базеле ты будешь в два часа утра, а в Брюсселе — завтра около полудня. Оттуда отправишься в Антверпен. Тебе надо там быть завтра, в среду, не позже трёх часов дня… Эта миссия требует кое-каких предосторожностей, потому что дело во встрече с Княбровским, а за ним наблюдают… Ты его знаешь?

— Княбровского? Да, отлично знаю.

Жак слышал о нём во всех революционных кругах ещё до того, как встретился с ним. Владимир Княбровский отбывал тогда последние месяцы заключения в русской тюрьме. Как только его освободили, он возобновил агитационную работу. Этой зимой Жак встретился с ним в Женеве, и с помощью Желявского он даже перевёл для швейцарских газет отрывки из книги, которую Княбровский написал во время заключения.

— Смотри, будь осторожен, — сказал Ричардли. — Он теперь обрит наголо, и, говорят, стал совсем на себя непохож.

Он стоял, слегка склонившись вбок, сложив тонкие губы в неизменную улыбку, и смотрел на Жака своим умным, самоуверенным взглядом.

Мейнестрель, заложив руки за спину, с озабоченным видом прохаживался взад и вперёд по узкой комнате, чтобы восстановить кровообращение в больной ноге. Внезапно он повернулся к Жаку:

— В Париже все были безрассудно уверены в том, что Австрия проявит умеренность, не правда ли?

— Да. Вчера в «Юма» говорили, что австрийская нота даже не требует ответа к определённому сроку…

Мейнестрель подошёл к окну, поглядел во двор и, снова приблизившись к Жаку, сказал:

— Ну, это ещё вопрос!…

Вот как?… — пробормотал Жак. Лёгкая дрожь пробежала по всему телу, и на лбу выступило несколько капелек пота.

Ричардли холодно отметил:

— Хозмер был совершенно прав. События развиваются очень быстро.

На минуту наступило молчание. Пилот снова принялся ходить взад и вперёд. Он явно нервничал… «Из-за Австрии? — думал Жак. — Или из-за отсутствия Альфреды?»

— Вайян[87] и Жорес правы, — сказал он. — Надо, чтобы правительства оставили всякую надежду на то, что массы примирятся с их милитаристской политикой. Надо заставить их согласиться на посредничество! Угрозой всеобщей забастовки! Вы сами видели — неделю назад эта резолюция была принята на съезде французской партии огромным большинством голосов. Впрочем, насчёт самого принципа разногласий вообще нет. Но в Париже ищут способа убедить немцев и добиться, чтобы они высказались так же категорично, как мы.

Ричардли покачал головой.

— Они никогда не согласятся… Их довод — старый довод Плеханова и Либкнехта[88] — довольно веский: когда речь идёт о двух странах, из которых в одной социалистическое движение сильнее, чем в другой, первая в случае забастовки будет с головою выдана второй. Это очевидно.

— Немцы находятся под гипнозом русской опасности…

— Понятно! Другое дело, когда Россия разовьётся внутриполитически настолько, что забастовка станет возможной одновременно в обеих странах!…

Жак не уступал:

— Во-первых, сейчас нельзя говорить с уверенностью, что в России забастовка невозможна, — во всяком случае, частичные забастовки, как, например, те, что были на Путиловском заводе; распространившись на другие центры, они могли бы очень помешать махинациям военной партии… Но оставим Россию. Есть совершенно ясный аргумент, который можно противопоставить национальным антипатиям немецких социал-демократов. Им надо сказать: «Приказ о всеобщей забастовке, отданный чисто механически в день мобилизации, явился бы для Германии гибельным. Пусть так. Но превентивная забастовка? Которую социалисты могли бы объявить в период, когда отношения между державами только натянуты, в период дипломатического кризиса, задолго до того, как речь зайдёт о мобилизации? Так вот, одна угроза подобного потрясения в жизни страны, если бы такая угроза была серьёзна, могла бы заставить ваше правительство согласиться на посредничество…» Перед этим аргументом возражения немцев были бы бессильны. А насколько мне известно, такова именно платформа, которую французская партия будет защищать на совещании Бюро в Брюсселе.

Мейнестрель стоял у стола, склонив голову над бумагами, и, казалось, ни на мгновение не заинтересовался спором. Он выпрямился, подошёл к Жаку и Ричардли и встал между ними. На его губах играла лукавая усмешка.

— А теперь, ребята, выкатывайтесь. Мне надо поработать. Побеседуем потом. Возвращайтесь оба в четыре часа. — Он бросил почти тревожный взгляд на окна. — Не понимаю, почему Фреда… — Затем обратился к Ричардли: — Во-первых, дай Жаку самые точные указания, как ему встретиться с Княбровским. Во-вторых, урегулируй с ним денежный вопрос: ведь он будет в отсутствии недели две или три…

Говоря это, он подталкивал их к двери и захлопнул её, когда они вышли.

XXVII

Антверпен жарился под убийственными лучами послеполуденного солнца, словно какой-нибудь город в Испании.

Прежде чем выйти на панель, Жак, зажмурив глаза от ослепительного света, посмотрел на вокзальные часы: десять минут четвёртого. Амстердамский поезд должен был прийти в три часа двадцать три минуты; самое лучшее — поменьше маячить у всех на глазах в здании вокзала.

Переходя через улицу, он быстро оглядывал людей, сидевших за столиками на террасе пивной напротив. Видимо, успокоенный этим осмотром, он занял свободный столик в стороне от прочих и заказал пива. Несмотря на то что была середина дня, привокзальная площадь казалась почти пустой. Придерживаясь затенённого тротуара, все пешеходы делали один и тот же крюк, словно муравьи. Трамваи, которые подъезжали сюда со всех концов города, таща под собой свою чёрную тень, встречались на перекрёстке, и их раскалённые солнцем колёса визжали на повороте.

Три двадцать. Жак поднялся и взял влево, чтобы зайти в здание вокзала с бокового фасада. В зале для ожидающих народу было немного. Старый, неряшливо одетый бельгиец в форменной фуражке поливал из лейки пол, чертя восьмёрки на запылённых плитах.

Наверху, на эстакаде, поезд приближался к платформе.

Когда пассажиры стали спускаться вниз, Жак, продолжая читать газету, подошёл к подножию большой лестницы и, не разглядывая никого в упор, стал рассеянно смотреть на проходящую публику. Мимо него прошёл человек лет пятидесяти; на нём был серый полотняный костюм, под мышкой — пачка газет. Поток пассажиров быстро иссяк. Вскоре не осталось никого, кроме запоздавших: нескольких старух, которые с трудом спускались по ступеням.

Тогда, как будто тот, кого он поджидал, не приехал, Жак повернулся и неторопливым шагом вышел из вокзала. Только очень ловкий и опытный полицейский агент заметил бы взгляд, который он кинул через плечо, прежде чем сойти с тротуара.

Он снова направился по улице Кайзера до улицы Франции, поколебался немного, словно турист, размышляющий, куда бы ему двинуться, повернул направо, прошёл мимо Оперного театра, на мгновение задержавшись там, чтобы пробежать глазами афишу, и без излишней торопливости зашёл в один из сквериков перед Дворцом правосудия. Там, заметив пустую скамью, он почти упал на неё и вытер платком лоб.

В аллее, не обращая внимания на жару, играла в мяч гурьба мальчишек. Жак вынул из кармана несколько сложенных вместе газет и положил их рядом с собой на скамейку. Затем закурил папиросу. И так как мячик подкатился к его ногам, он, смеясь, схватил его. Дети с криком окружили Жака. Он бросил им мяч и принял участие в игре.

Через несколько минут на край скамейки присел другой прохожий. В руке у него было несколько небрежно сложенных газет. С уверенностью можно было сказать, что это иностранец, и почти наверняка славянин. Низко надвинутая на лоб кепка скрывала верхнюю половину лица. Солнце бросало два светлых пятна на плоские скулы. Лицо было бритое — лицо уже пожилого человека, изборождённое морщинами, энергичное. Загорелая кожа цвета хлебной корки своеобразно гармонировала с глазами; под кепкой настоящий цвет их разобрать было трудно, но они были светлые, голубые или серые, и странно лучистые.

Человек вынул из кармана небольшую сигару и, повернувшись к Жаку, вежливо дотронулся до козырька своей кепки. Чтобы зажечь сигару о папиросу Жака, ему пришлось наклониться, опираясь о скамейку рукой, державшей газеты. Их взоры скрестились. Человек выпрямился и снова положил газеты к себе на колени. Он очень ловко взял газеты соседа, оставив свои на скамейке рядом с Жаком, который тотчас же небрежным движением положил на них руку.

Глядя куда-то вдаль, не шевеля губами, голосом едва различимым — деревянным голосом чревовещателя, которым научаются говорить в тюрьмах, — человек прошептал:

— Конверт в газетах… Там же последние номера «Правды»[89]

Жак даже глазом не моргнул. Он продолжал самым естественным образом забавляться с детьми. Он далеко бросал мяч; дети устремлялись за ним; завязывалась схватка, весёлая борьба; поймавший мяч с торжеством приносил его обратно, и игра возобновлялась.

Человек смеялся, и казалось, всё это его тоже забавляло. Вскоре дети стали передавать мяч ему, потому что он бросал его дальше, чем Жак. И как только оба они оставались вдвоём, Княбровский пользовался этим и говорил, не разжимая зубов, короткими обрывистыми фразами, глухо, торопливо, но горячо.

— В Петербурге… В понедельник сто сорок тысяч забастовщиков… Сто сорок тысяч… Во многих кварталах — осадное положение… Телефонное сообщение прервано, трамваи стоят… Кавалергарды… Вызвали четыре полка с пулемётами… Казацкие полки, части…

Дети вихрем налетели на них, и конец его фразы превратился в кашель.

— Но полиция, генералы ничего не могут поделать… — продолжал он, забросив мяч на середину лужайки. — Волнения идут одно за другим. Правительство роздало к приезду Пуанкаре французские флаги, — женщины сделали из них красные знамёна. Конные атаки, расстрелы… Я видел бой на Выборгской стороне… Ужасно!… Потом у Варшавского вокзала… Потом в Старой Деревне. Потом ночью, в…

Он опять замолчал из-за детей. И внезапно с какой-то жадной нежностью схватил самого маленького, бледного, белокурого мальчугана лет четырёх-пяти, смеясь, покачал его у себя на коленях и крепко поцеловал прямо в губы; потом опустил ошеломлённого малыша на землю, взял мяч и бросил его.

— Забастовщики безоружны… Булыжники, бутылки, бидоны с керосином… Чтобы задержать полицию, они поджигают дома… Я видел, как горел Сампсониевский мост… Всю ночь повсюду пожары… Сотни убитых… Сотни и сотни арестованных… Все под подозрением… Наши газеты запрещены уже с воскресенья… Редакторы в тюрьме… Это революция… Да и пора: иначе была бы война… Твой Пуанкаре подгадил нам, здорово подгадил…

Обратив лицо в сторону лужайки, где суетилась детвора, он старался делать вид, что смеётся, но ему удавалось только сложить губы в какую-то угрюмую усмешку.

— Теперь я пойду, — мрачно произнёс он. — Прощай!

— Да, — сказал Жак. Это слово вырвалось вместе со вздохом. Хотя кругом никого не было, затягивать свидание не имело смысла. Подавленный, он прошептал: — Ты возвращаешься… туда?

Княбровский ответил не сразу. Наклонив туловище, упираясь локтями в колени устало опустив плечи, он созерцал песок дорожки у своих ног. Казалось, его поникшее тело поддалось внезапной слабости. Жак заметил по обеим сторонам его рта глубокие складки, проведённые самой жизнью и говорившие о покорности судьбе — или, вернее, о неистощимом терпении.

— Да, туда, — сказал он поднимая голову. Взгляд его окинул пространство, сад, дальние фасады домов, синее небо и нигде не задержался; в нём было отрешённое и вместе с тем полное решимости выражение человека, готового на любые безумства. — Морем… из Гамбурга… Я знаю способ перейти границу… Но там, знаешь ли, нам становится трудно… — не торопясь, он встал со скамейки. — Очень трудно.

И, наконец-то переведя свой взгляд на Жака, он вежливо дотронулся до козырька своей кепки, как случайный сосед, которому пора уходить. Глаза их встретились, — это было тревожное братское прощание.

— В добрый час![90] — шепнул он перед уходом.

Ребятишки провожали его смехом и криками, пока он не вышел за ограду. Жак следил за ним глазами. Когда русский скрылся из виду, он сунул в карман пачку газет, оставшуюся на скамейке, и, поднявшись, в свою очередь, мирно продолжал прогулку.

В тот же вечер, зашив в подкладку своего пиджака конверт, полученный от Княбровского, он сел в Брюсселе на парижской поезд. А на следующий день, в четверг, рано утром секретные документы были переданы Шенавону, который вечером должен был быть в Женеве.

XXVIII

В этот же четверг, 23-го, Жак с утра направился в кафе «Прогресс» почитать газеты; он расположился в нижнем зале, чтобы ему не помешала «говорильня» на антресолях.

Отчёт о процессе г‑жи Кайо целиком заполнял первую страницу почти всех газет.

На второй и третьей странице некоторые газеты решились дать краткое сообщение о том, что в Петербурге забастовало несколько заводов, но что рабочие волнения были тотчас же прекращены благодаря энергичному вмешательству полиции. Зато целые страницы были посвящены описанию празднеств, данных царём в честь г‑на Пуанкаре.

Что же касается австро-сербских «разногласий», то на этот счёт пресса высказывалась как-то неопределённо. Одна заметка, видимо официозная, потому что она была всюду перепечатана, указывала, будто в русских правительственных кругах полагают, что в ближайшее время будет достигнуто дипломатическим путём некоторое ослабление напряжённости. Большая часть газет высказывала в весьма любезной форме полное доверие к Германии, которая во время балканского кризиса всегда умела внушить умеренность своему австрийскому союзнику.

Лишь «Аксьон франсез»[91] открыто выражала беспокойство. Для неё это был прекрасный случай более резко чем когда-либо выставить напоказ всю специфическую слабость республиканского правительства в вопросах внешней политики и заклеймить «антипатриотизм» левых партий. Особенно доставалось социалистам. Не довольствуясь своими каждодневными — на протяжении ряда лет — утверждениями, что Жорес предатель, продавшийся Германии, Шарль Моррас, выведенный из себя громкими призывами к интернациональной солидарности и миру, непрерывно исходившими от «Юманите», теперь, казалось, почти открыто взывал к какой-нибудь новой Шарлотте Корде[92], чей кинжал должен был бы освободить Францию от Жореса. «Мы никого не хотим призывать к политическому убийству, — писал он осторожно и вместе с тем дерзновенно, — но пусть г‑н Жорес трепещет! Его статья способна внушить какому-нибудь безумцу желание разрешить посредством эксперимента вопрос, не изменится ли кое-что в неизбежном порядке вещей, если г‑н Жан Жорес разделит судьбу г‑на Кальмета». Кадье, спускавшийся вниз, быстро прошёл мимо.

— Ты не поднимешься? Там идёт жаркая дискуссия… Очень интересно: приехал из Вены один австриец, товарищ Бём, посланный сюда по партийному делу… Он говорит, что австрийская нота будет направлена в Белград сегодня вечером… Как только Пуанкаре покинет Петербург.

— Бём — в Париже? — спросил Жак, тотчас же вскакивая с места. Он обрадовался при мысли, что может снова увидеться с этим австрийцем.

Он поднялся по маленькой винтовой лестнице, толкнул дверь и действительно увидел товарища Бёма, который спокойно сидел перед кружкой пива, положив себе на колени сложенный жёлтый макинтош. Его окружили, забрасывая вопросами, человек пятнадцать партийных активистов; он методически отвечал, жуя, как всегда, кончик сигары.

Жака он встретил дружеским подмигиванием, словно расстался с ним только вчера.

Привезённые им вести о воинственной позе Вены и о том, как возбуждено австро-венгерское общественное мнение, казалось, вызывали всеобщее негодование и беспокойство. Возможность предъявления Австрией агрессивного ультиматума Сербии при создавшемся положении могла привести к серьёзным осложнениям, тем более что председатель сербского совета министров Пашич[93] обратился ко всем европейским правительствам с превентивной нотой, в которой говорилось, что державы не должны рассчитывать на совершенную пассивность Сербии и что Сербия полна решимости отвергнуть любое требование, несовместимое с её достоинством.

Ничуть не желая оправдывать авантюристическую политику своего правительства, Бём тем не менее пытался объяснить раздражение Австрии против Сербии (и России) постоянными оскорблениями, которые этот маленький беспокойный сосед, поддерживаемый и подстрекаемый русским колоссом, наносил национальному самолюбию австрийцев.

— Хозмер, — сказал он, — прочёл мне конфиденциальную дипломатическую ноту, которую уже несколько лет тому назад, министр иностранных дел Сазонов направил из Петербурга русскому послу в Сербии. Сазонов особо отмечает, что некоторая часть австрийской территории была обещана Россией сербам. Это документ огромной важности, — добавил он, — ибо доказывает, что Сербия, — а за её спиной Россия, — действительно являются постоянной угрозой для безопасности Ӧsterreich![94]

— Опять гнусности капиталистической политики, — закричал с другого конца стола какой-то старый рабочий в синей блузе. — Все европейские правительства, демократические или недемократические, со своей тайной дипломатией, не знающей народного контроля, являются орудием в руках международного финансового капитала… И если Европа в течение сорока лет избегала всеобщей войны, то лишь потому, что финансовые заправилы предпочитают вооружённый мир, при котором государства всё больше и больше влезают в долги… Но в тот день, когда банковские воротилы найдут для себя выгодным разжечь войну, — увидите!…

Все выразили шумное одобрение. Что за беда, если это вмешательство имело лишь самое отдалённое отношение к конкретным вопросам, которые затрагивал Бём.

Какой-то юноша туберкулёзного вида, знакомый Жаку в лицо и привлекавший его внимание своим пристальным лихорадочным взглядом, внезапно заговорил, процитировав глухим голосом одно из высказываний Жореса насчёт опасности тайной дипломатии.

Воспользовавшись поднявшимся вслед за тем беспорядочным шумом Жак подошёл к Бёму и условился встретиться с ним, чтобы вместе позавтракать. После чего ускользнул, предоставив австрийцу продолжать прерванный доклад с тем же терпеливым упорством, с каким тот жевал свою сигару.

Завтрак в обществе Бёма, разговоры в редакции «Юманите», несколько срочных дел, которые Ричардли просил его сделать немедленно по прибытии в Париж, затем, вечером, собрание, устроенное социалистами в Левалуа[95] в честь Бёма, где ему представилась возможность взять слово, чтобы рассказать всё, что знал о волнениях в Петербурге, — всё это настолько заняло мысли Жака в течение этого первого дня, что у него не осталось времени вспомнить о Фонтаненах. Всё же раза два-три у него мелькнула мысль позвонить в клинику на бульваре Бино и спросить, жив ли ещё Жером. Но ведь для того, чтобы получить какие-либо сведения, ему пришлось бы сперва назвать себя. Лучше было воздержаться. Он предпочитал не извещать никого о том, что находится в Париже. И тем не менее вечером, когда он вернулся в свою комнатку на набережной Турнель, ему пришлось признать, прежде чем он заснул, что неизвестность, на которую он сам себя осудил, вовсе не освободила его от неотвязных мыслей, а, наоборот, — угнетала его больше, чем какие-либо точные известия.

В пятницу утром, проснувшись, он почувствовал искушение позвонить Антуану. «К чему? Какое мне дело? — сказал он себе, взглянув на часы. — Двадцать минут восьмого… Если я хочу застать его до ухода в больницу, надо позвонить сейчас же». И, не размышляя больше, он вскочил с постели.

Антуан очень удивился, услышав голос брата. Он сообщил ему, что г‑н де Фонтанен после трёх суток агонии наконец-то этой ночью соблаговолил умереть, не приходя в сознание.

— Похороны завтра, в субботу. Ты ещё будешь в Париже?… Даниэль, — добавил он, — не выходит из клиники; ты можешь застать его в любой момент… — Антуан, видимо, не сомневался ни минуты, в том, что его брату хочется повидаться с Даниэлем. — Может быть, позавтракаешь со мною? — предложил он.

Жак с досадливым жестом отстранился от телефона и повесил трубку.

Двадцать четвёртого газеты в нескольких словах сообщили о передаче Сербии австрийской «ноты». Большая часть из них, — видимо, по приказу свыше, — воздержалась от каких-либо комментариев.

Жорес посвятил свою очередную статью забастовкам в России. Тон её был исключительно серьёзный.

«Какое предупреждение всем европейским державам! — писал он. — Всюду вот-вот вспыхнет революция. Царь поступил бы очень неосторожно, если бы вызвал европейскую войну или допустил, чтобы она началась! Столь же неосторожной оказалась бы Австро-Венгерская монархия, если бы, уступая слепой ярости своей клерикальной и военной партии, она допустила что-либо непоправимое в своих отношениях с Сербией!… Коллекция сувениров, которые г‑н Пуанкаре привёз из своего путешествия, пополнилась волнующей страницей, отмеченной кровью русских рабочих, — трагическим предупреждением».

В редакции «Юманите» ни у кого не оставалось сомнений насчёт тона австрийской ноты: она действительно имела характер ультиматума, и следовало ожидать самого худшего. С некоторой нервозностью ожидали возвращения Жореса: сегодня утром патрон внезапно решил лично сделать запрос на Кэ-д’Орсе обратившись к Бьенвеню-Мартену, заместителю Вивиани на время его отсутствия.

Среди редакторов газеты наблюдалась некоторая растерянность. Все с беспокойством задавали себе вопрос, как будет реагировать общественное мнение Европы. Галло, как всегда пессимистически настроенный, утверждал, будто вести, полученные из Германии и Италии, заставляют опасаться, что в этих двух странах и общественное мнение, и пресса, и даже некоторые фракции левых партий скорее сочувствуют австрийскому жесту. Стефани, вместе с Жоресом, полагал, что в Берлине негодование социал-демократов проявится в каких-либо энергичных действиях, которые будут иметь сильнейший отклик не только в Германии, но и за её пределами.

В полдень помещение редакции опустело. Стефани остался дежурить, — была его очередь, — и Жак предложил посидеть с ним за компанию, чтобы просмотреть хотя бы одним глазом бумаги, касающиеся созыва Международного бюро, которое должно было собраться на следующей неделе в Брюсселе. Все возлагали очень большие надежды на это внеочередное совещание. Стефани знал, что Вайян, Кейр-Харди[96] и многие другие вожди партии намереваются поставить в порядок дня вопрос о применении всеобщей забастовки в случае войны. Какую позицию займут иностранные социалисты, в особенности английские и немецкие, в этом основном вопросе?

В час пополудни Жореса ещё не было. Жак вышел, чтобы перекусить в кафе «Круассан». Может быть, патрон тоже там завтракает?

Его там не оказалось.

Пока Жак искал свободный уголок, его окликнул молодой немец, Кирхенблат, с которым он познакомился в Берлине и несколько раз встречался в Женеве. Кирхенблат завтракал с одним товарищем и настоял, чтобы Жак подсел к их столику, Товарищ был тоже немец, по фамилии Вакс. Жак его не знал.

Два эти человека любопытным образом отличались друг от друга. «Они довольно хорошо символизируют два характерных для Восточной Германии типа, — подумал Жак, — тип вождя и… противоположный!»

Вакс был когда-то рабочим-металлистом. Ему было лет сорок; у него были крупные, грубоватые черты лица, в которых проступало что-то славянское; широкие скулы, честный рот, светлые глаза, выражавшие настойчивость и некоторую торжественность. Его огромные ладони были раскрыты, словно инструменты, готовые для работы. Он слушал, одобрял кивком головы, но говорил мало. Всё в нём, казалось, свидетельствовало о душе, не знакомой с сомнением, о спокойном мужестве, о выносливости, о любви к дисциплине, об инстинкте верности.

Кирхенблат был значительно моложе. Его маленькая, круглая голова на тонкой шее по форме напоминала череп какой-то птицы. Скулы у него были не широкие, как у Вакса, а острые, выступающие бугорком под глазами. Лицо, обычно серьёзное, по временам оживлялось улыбкой, внушавшей какое-то тревожное чувство: эта улыбка внезапно раздвигала углы его рта, растягивала веки, собирала складки на висках и обнажала зубы; чувственный, немного жестокий огонёк загорался тогда в его взгляде. Так иногда обнажают, играя, клыки приручённые волки. Он был уроженец Восточной Пруссии, сын учителя; один из тех культурных немцев, ницшеанцев, каких Жаку нередко приходилось встречать в передовых политических кругах Германии. Законов для них не существовало. Особое понимание чувства чести, известный рыцарский романтизм, вкус к свободной и полной опасностей жизни объединяли их в своего рода касту, преисполненную сознанием своей аристократичности. Восстав против социального строя, в недрах которого, однако же, сформировался его интеллект, Кирхенблат существовал как бы около международных революционных партий, будучи слишком анархичным по темпераменту, чтобы безоговорочно примкнуть к социализму, и инстинктивно отвергая эгалитарные и демократические теории, так же как и феодальные привилегии, ещё существовавшие в императорской Германии.

Беседа — на немецком языке, ибо Вакс с трудом понимал по-французски, — сразу же завязалась вокруг вопроса о позиции Берлина по отношению к австрийской политике.

Кирхенблат был, видимо, хорошо осведомлён о настроениях, господствовавших среди высших должностных лиц империи. Он только что узнал, что брат кайзера, принц Генрих, послан с особой срочной миссией в Лондон к английскому королю, это был официальный шаг, который в данный момент свидетельствовал, казалось, о личном стремлении Вильгельма II навязать Георгу V свою точку зрения на австро-сербский конфликт.

— Какую точку зрения? — спросил Жак. — В этом весь вопрос… В какой степени поведение имперского правительства носит характер шантажа? Траутенбах, с которым я виделся в Женеве, утверждает, что ему известно из верного источника, будто кайзер лично отказывается признавать неминуемость войны. И, однако, невероятным представляется, чтобы Вена могла действовать с такой дерзостью, не будучи уверенной в поддержке со стороны Германии.

— Да, — сказал Кирхенблат. — По-моему, весьма вероятно, что кайзер принял и одобрил в основном австрийские требования. И даже что он заставляет Вену действовать как можно быстрее, чтобы Европа как можно скорее очутилась перед совершившимся фактом… В сущности, это ведь подлинно пацифистская позиция… — Он лукаво улыбнулся. — Ну да! Ведь это лучший способ избежать русского вмешательства! Ускорить австро-сербскую войну для спасения европейского мира… — Внезапно он снова стал серьёзным. — Но так же очевидно, что кайзер, имея таких советников, как те, кто его окружает, взвесил весь возможный риск: риск русского вето, риск всеобщей войны. Дело только в том, что он, видимо, расценивает этот риск как пустячный. Прав ли он, вот в чём вопрос. — Лицо его опять исказилось мефистофельской улыбкой. — В настоящий момент я представляю себе кайзера как игрока с прекрасными картами в руках и робкими партнёрами перед собою. Конечно, ему приходит в голову, что он может проиграть, если ему вдруг не повезёт. Всегда рискуешь проиграть… Но, чёрт возьми, карты отличные! И как можно настолько опасаться невезения, чтобы отказаться от крупной игры?

Какая-то особая резкость в голосе Кирхенблата, его дерзкая улыбка рождали ощущение, что ему по собственному опыту известно, что значит иметь в руках хорошие карты и смело идти на риск.

XXIX

Тело Жерома де Фонтанена положили в гроб рано утром, как это было принято в клинике: и тотчас же вслед за этим гроб был перенесён в глубь сада, в павильон, где администрация разрешала умершим больным дожидаться похорон, — как можно дальше от живых больных.

Госпожа де Фонтанен, почти не покидавшая комнаты мужа всё то время, пока длилась его агония, обосновалась теперь в узком полуподвальном помещении, куда перенесли тело. Она была одна. Женни только что вышла: мать поручила ей сходить на улицу Обсерватории за траурной одеждой, которая понадобится им обеим для завтрашней церемонии; и Даниэль, проводивший сестру до калитки, задержался в саду, чтобы выкурить папиросу.

Сидя в тени на соломенном стуле под окошечком, освещавшим подвал, г‑жа де Фонтанен готовилась провести здесь последний день. Глаза её были устремлены на гроб, ничем пока не украшенный и установленный на чёрных козлах посреди комнаты. О личности покойного говорил теперь лишь один внешний признак — медная дощечка с выгравированной на ней надписью:

Она чувствовала себя очень уверенной и спокойной: она была под покровом божиим. Кризис того, первого вечера, момент слабости, вполне извинительный, — ведь драма разразилась так внезапно, — теперь прошёл; теперь в её горе не было ни безрассудства, ни остроты. Она привыкла жить в доверчивом контакте с той Силой, которая регулирует Жизнь вселенной, с тем Всё, в котором каждому из нас предстоит когда-нибудь растворить свою эфемерную оболочку; и смерть не внушала ей никакого страха. Даже будучи молодой девушкой, она не испытала ужаса перед трупом своего отца; она ни на мгновение не усомнилась, что этот руководитель, которого она так чтила, останется духовно с нею даже после распада его физического облика; и действительно, она никогда не лишалась его поддержки, никогда, — на этой неделе она получила лишнее тому доказательство: этот пастырь не переставал принимать участие в её интимной жизни, в её борьбе, помогать ей при разрешении трудных вопросов, вдохновлять все решения, которые она принимала…

Точно так же и теперь она не могла воспринимать смерть Жерома как конец. Ничто не умирает: всё видоизменяется, сменяются времена года. Перед этим гробом, навеки закрытым над бренной плотью, она ощущала мистическую экзальтацию, аналогичную тому чувству, которое овладевало ею каждую осень, когда она наблюдала в своём саду в Мезоне, как листья, распустившиеся у неё на глазах весной, теперь опадают один за другим в свой положенный час, и это опадание никак не отражается на стволе, живущем своими тайными силами, на стволе, где таятся жизненные соки, где неизменно пребывает жизненная Субстанция. Смерть оставалась в её глазах проявлением жизни, и созерцать без всякого ужаса это неизбежное возвращение в лоно матери-земли значило для неё смиренно приобщаться к всемогуществу божию.

В помещении было прохладно, как в недрах гробницы, здесь носился нежный, немного приторный запах роз, которые Женни положила на крышку гроба. Г‑жа де Фонтанен машинально тёрла ногти на пальцах правой руки о левую ладонь. (Она привыкла каждое утро, закончив свой туалет, присаживаться на несколько минут к окну и, полируя себе ногти, предаваться на пороге нового дня краткому размышлению, которое она называла своей утренней молитвой; эта привычка создала у неё рефлекс — полировка ногтей и обращение к Духу божьему находились в некоей неразрывной связи.)

Пока Жером был жив, хотя он и находился далеко от неё, она втайне хранила надежду, что её великая, испытанная любовь к нему обретёт когда-нибудь свою земную награду, что когда-нибудь Жером вернётся к ней остепенившийся и полный раскаяния и что, может быть, им обоим будет дано закончить свои дни друг подле друга, в забвении прошлого. Несбыточность этой надежды она осознала лишь в тот час, когда ей пришлось навсегда отказаться от неё. Всё же память о перенесённых страданиях была ещё слишком жива, и она ощущала некоторое облегчение при мысли, что теперь навсегда избавлена от подобных испытаний. Благодаря этой смерти иссяк единственный источник горечи, который в течение стольких лет отравлял ей существование. Она как бы невольно распрямила спину после долгого рабства. И, сама о том не подозревая, она наслаждалась этим чувством, таким человеческим и законным. Она была бы очень смущена, если бы это дошло до её сознания. Но ослепление веры мешало ей бросить в глубины своей совести подлинно проницательный взгляд. Она приписывала духовной благодати то, что было следствием одного лишь инстинктивного эгоизма; она благодарила бога за то, что он даровал ей покорность судьбе и умиротворённость сердца, и без угрызений отдавалась этому приятному облегчению.

Сегодня она отдавалась этому чувству с особенной полнотой, потому, что день бдения над телом мужа был для неё только передышкой перед целым рядом дней, которые будут полны утомительных хлопот и борьбы: завтра, в субботу, — похороны, возвращение домой, отъезд Даниэля. Затем, с воскресенья, начнётся для неё тягостное, но неотложное занятие: надо спасать от бесчестия имя её детей, надо поехать в Триест, в Вену и там, на месте, выяснить все дела мужа. Она ещё не предупредила об этом ни Женни, ни Даниэля. Предвидя возражения со стороны сына, она предпочитала отсрочить бесполезный спор, ибо решение было ею принято. План действий был внушён ей Высшей силой. В этом не могло быть сомнений: ведь при мысли о своём смелом плане она ощущала в себе какое-то душевное возбуждение, которое было ей так хорошо знакомо, какой-то сверхъестественный властный порыв, свидетельствующий о том, что тут замешана божественная воля… В воскресенье, если представится возможность, самое позднее — в понедельник она отправится в Австрию, останется там две, если нужно будет, три недели; потребует свидания с судебным следователем, лично переговорит с руководителями обанкротившегося предприятия… Она не сомневалась в успехе: только бы поехать туда, действовать лично, оказывать на всё прямое влияние. (В этом её инстинкт не обманывался: уже не раз при трудных обстоятельствах она могла убедиться в своей силе. Но, разумеется, ей и в голову не приходило приписать эту силу своему личному обаянию: она видела в ней лишь чудесное вмешательство божества, через неё излучался божественный промысел.)

В Вене ей предстояло также предпринять один щекотливый шаг: ей хотелось познакомиться с этой Вильгельминой, чьи наивные и нежные письма показавшиеся ей трогательными, она нашла в чемоданах Жерома…

Только закрыв Жерому глаза, она решилась разобрать его багаж. Она решилась на это прошлой ночью, выбрав час, когда наверняка сможет остаться одна, чтобы до конца охранить от детей тайны их отца.

Больше всего времени ушло на то, чтобы собрать бумаги: они были беспорядочно рассованы среди вещей. В течение целого часа она прикасалась своими руками к интимным вещам, роскошным и жалким, которые Жером оставил после себя, словно обломки крушения: к поношенному шёлковому белью, костюмам от хороших портных, тоже истёртым до нитки, но ещё издававшим приятный, чуть-чуть кисловатый запах — лаванды, индийского нарда и лимона, — которому Жером оставался верен вот уже тридцать лет и который волновал её, как ощущение его ласки… Неоплаченные счета валялись даже в ящике для обуви, даже в туалетном несессере: старые описи сумм, подлежащих уплате банкам, кондитерским, обувным и цветочным магазинам, ювелирам, врачам, счета на непредвиденные расходы — от китайца-педикюрщика с Нью-Бондстрит, от сафьянщика с улицы Мира за несессер с позолотой, за который так и не было заплачено. Квитанция триестского ломбарда на заложенные за смехотворно ничтожную сумму жемчужную булавку для галстука и пальто на меху с воротником из выдры. В бумажнике с графской короной фотографии г‑жи де Фонтанен, Даниэля и Женни мирно соседствовали с фотографическими карточками, подписанными какой-то венской певичкой. Наконец, среди немецких книжонок с эротическими иллюстрациями г‑жа де Фонтанен с удивлением обнаружила карманную Библию на тонкой бумаге, сильно потрёпанную… Она хотела помнить только об этой маленькой Библии… Сколько раз во время душераздирающих «объяснений» Жером, стараясь всячески оправдать своё безобразное поведение, восклицал: «Вы слишком строго судите меня, друг мой… Я не так уж плох, как вы думаете!» Это была правда! Один лишь бог ведает тайну человеческой души, только ему известно, какими извилистыми путями и ради каких необходимых целей создания божьи движутся к совершенству…

Глаза г‑жи де Фонтанен заволокло слезами, но она не спускала их с гроба, на котором уже увядали розы.

«Нет, — говорила она в глубине своего сердца, — нет, ты не был до конца погружён во зло…»

Размышления её прервало появление Николь Эке, сопровождаемой Даниэлем.

Николь была ослепительна; траурное платье подчёркивало цвет её кожи. Блестящие глаза, высокие брови и какая-то устремлённость всей фигуры вперёд придавали ей такой вид, будто она спешила сюда, торопилась принести в дар свою юность. Она наклонилась и поцеловала тётку, и г‑жа де Фонтанен была благодарна ей за то, что она не нарушила тишины какими-нибудь условными словами сочувствия. Затем Николь подошла к гробу. Несколько минут она стояла совсем прямо, опустив руки вдоль туловища, сцепив пальцы. Г‑жа де Фонтанен наблюдала за ней. Молилась ли она? Припоминала ли прошлое, прошлое застенчивой девочки, в котором дядя Жером занимал столько места?… Наконец после нескольких секунд загадочной неподвижности молодая женщина вернулась к тётке, снова поцеловала её в лоб и вышла из комнаты; Даниэль, всё это время стоявший за стулом матери, последовал за ней.

Когда они были в коридоре, Николь остановилась и спросила:

— В котором часу завтра?

— Отсюда отправимся в одиннадцать. Процессия двинется прямо на кладбище.

Они были одни у входа в павильон, под сводами вестибюля. Перед ними расстилался залитый солнцем сад, полный выздоравливающих, — облачённые в светлые халаты, они лежали в шезлонгах у самых газонов. День был жаркий, чудесный; воздух неподвижен; казалось, лето будет длиться вечно.

Даниэль объяснил:

— Пастор Грегори прочтёт краткую молитву над могилой. Мама не хочет заупокойной службы.

Николь задумчиво слушала.

— Как прекрасно держится тётя Тереза, — прошептала она, — так мужественно, так спокойно… Она, как всегда, совершенство…

Он поблагодарил её дружеской улыбкой. Глаза её были уже не детские, но в их синеве была всё та же необычайная прозрачность и то же выражение ленивой нежности, которое некогда его так волновало.

— Как давно я тебя не видел! — сказал он. — Ну что ж, ты счастлива, Нико?

Взгляд молодой женщины, устремлённый куда-то вдаль, к зелени деревьев, проделал целое путешествие, прежде чем вернуться к Даниэлю; лицо её приняло страдальческое выражение; ему почудилось, что она вот-вот разрыдается.

— Я знаю, — пробормотал он. — Ты тоже, бедная моя Нико, испытала свою долю горя…

Только тогда он заметил, насколько она изменилась. Нижняя часть лица несколько погрубела. Под лёгким налётом грима, под искусственным румянцем проступала уже немного потерявшая девическую свежесть, немного усталая маска.

— Но всё же, Нико, ты молода, перед тобой вся жизнь! Ты должна быть счастливой!

— Счастливой? — повторила она, как-то нерешительно поведя плечами.

Он с удивлением смотрел на неё.

— Ну да, счастливой. Почему же нет?

Взгляд молодой женщины снова потерялся где-то в залитом солнцем саду. После непродолжительного молчания она, не глядя на него, промолвила:

— Странная штука — жизнь… Ты не находишь? В двадцать пять лет я чувствую себя такой старой… (Она запнулась.) Такой одинокой…

— Одинокой?…

— Да, — ответила она, продолжая глядеть вдаль. — Мать, прошлое, молодость — всё это далеко, далеко… Детей у меня нет… И это дело безнадёжное — никогда, никогда я не смогу иметь детей…

Она говорила тихим и спокойным голосом, без всякого отчаяния.

— У тебя есть муж… — нерешительно произнёс Даниэль.

— Муж, да… У нас глубокая, прочная привязанность друг к другу… Он умный, добрый… Он делает всё, что может, только бы мне было хорошо.

Даниэль молчал.

Она сделала один шаг по направлению к стене, прислонилась к ней и продолжала, не повышая голоса и слегка подняв голову, словно решилась наконец сказать всё, не боясь слов:

— Но видишь ли, несмотря на всё это, у нас с Феликсом очень мало общего… Он на тринадцать лет старше меня и никогда не обращался со мной как с равной… Впрочем, он ко всем женщинам относится как-то по-отечески, немного снисходительно, как к своим больным…

Внезапно в воображении Даниэля возникла фигура Эке с его седеющими висками, испещрёнными мелкими морщинками, с его близорукими глазами, с его скромностью, собранностью и точностью движений. Почему он женился на Николь? Сделал это бездумно? Как срывают на ходу соблазнительный плод? Или, скорее, хотел внести в свою трудовую жизнь немного молодости и естественной грации, которой ему, вероятно, всегда не хватало?

— К тому же, — продолжала Николь, — у него своя жизнь, жизнь хирурга. Ты сам знаешь, что это такое. Он принадлежит другим с утра до вечера… Большей частью он даже ест совсем не в те часы, когда я… Впрочем, это даже лучше: когда мы вместе, нам почти не о чем говорить друг с другом, нечем делиться, и вкусы у нас во всём различные, и ни одного общего воспоминания — ничего… О, мы никогда не ссоримся, у нас никогда не бывает разногласий… — Она засмеялась. — Ведь стоит ему высказать малейшее желание, какое бы оно ни было, я говорю: да… Я заранее хочу того, чего хочет он. — Она больше не смеялась и странно медленно произнесла: — Мне всё до такой степени безразлично!

Она тихо отделилась от стены и стала с рассеянным видом спускаться по ступенькам невысокого крыльца. Даниэль следовал за ней, не говоря ни слова. Внезапно она повернулась к нему и промолвила с улыбкой:

— Вот тебе пример! Этой зимой он заказал новые книжные шкафы для маленькой гостиной и решил продать секретер красного дерева, который теперь некуда было поставить. Эта вещь — память моей матери. Но мне было всё равно: у меня ничего нет, и я ничем не дорожу. Пришлось вынуть из этого секретера всё, что в нём находилось. Он был полон бумаг, которых я никогда не разбирала, — там лежала переписка моих родителей, старые счётные книги, бабушкины письма, разные извещения о семейных событиях, письма от друзей… Всё наше прошлое, Реннская улица, Руайя, Биарриц… Целая груда всякого старья, старые позабытые истории, старые, уже умершие люди… Я всё перечитала от первой до последней страницы, прежде чем бросить в огонь… И целые две недели плакала над всем этим. — Она опять засмеялась. — Чудесные две недели!… Феликс даже не подозревал ни о чём. Он бы и не понял. Он ничего не знает обо мне, о моем детстве, о моих воспоминаниях…

Неторопливо шли они через сад. Проходя мимо больных, она понизила голос:

— Теперь ещё ничего… Но будущее — вот чего я иногда боюсь… Понимаешь, сейчас каждый из нас занимается своим: у него есть больница, деловые встречи, пациенты; у меня — хождение по магазинам, в гости; кроме того, я снова взялась за скрипку и немного занимаюсь музыкой с приятельницами; несколько раз в неделю мы у кого-нибудь обедаем; при том положении, которое занимает Феликс, приходится вести довольно широкую жизнь… Но что будет потом, когда он бросит практику, когда мы перестанем выезжать?… Вот чего я боюсь… Что с нами будет, когда мы постареем и придётся долгими вечерами сидеть друг против друга у горящего камина?

— То, что ты говоришь, ужасно, бедненькая моя Нико, — прошептал Даниэль.

Она вдруг громко расхохоталась, и это прозвучало как неожиданное пробуждение её молодости.

— Глупый ты! — сказала она. — Я ведь не жалуюсь. Такова жизнь — вот и всё. Другим тоже не лучше. Наоборот. Я ещё одна из самых счастливых… Но плохо, что в детстве воображаешь себе бог знает что… какую-то сказочную жизнь.

Они подошли к воротам.

— Я рада, что повидалась с тобой, — сказала она. — В форме ты просто великолепен!… Когда ты кончаешь службу?

— В октябре.

— Уже?

Он засмеялся.

— Для тебя-то время пролетело быстро.

Она остановилась. Солнечные блики трепетали на её коже, блестели на зубах и местами придавали её волосам прозрачные оттенки светлого черепахового гребня.

— До свиданья, — сказала она, братски протянув ему руку. — Передай Женни — я очень жалею, что нам так и не удалось с ней повидаться… А когда зимою я опять переселюсь в Париж, ты время от времени приходи ко мне в гости… Хотя бы из простого великодушия… Будем болтать, изображать двух старых друзей, перебирать воспоминания… Смешно, как это я с возрастом привязываюсь к прошлому… Так придёшь? Обещаешь?

На мгновение он погрузил свой взор в прекрасные глаза, немножко слишком большие, немножко слишком круглые, но полные такой прозрачной чистоты.

— Обещаю, — сказал он почти торжественно.

XXX

В этот день, впервые с воскресенья, Женни смогла выбраться из клиники; за это время ей лишь изредка удавалось пройтись вместе с Даниэлем по саду. В столь новом для неё соседстве со смертью она прожила эти четыре бесконечных дня, как тень среди живых: всё, что происходило вокруг неё, казалось ей непонятным, чуждым. И потому, как только брат посадил её в машину, как только она оказалась одна на залитом солнцем бульваре, её охватило невольное чувство облегчения. Но оно продолжалось лишь краткий миг. Не успел автомобиль доехать до ворот Шамперре, как она почувствовала, что к ней опять возвращается то глубокое и неопределённое смятение духа, которое мучило её уже четыре дня. И ей даже показалось, что это смятение, не сдерживаемое более присутствием посторонних людей, угрожающе возросло теперь, когда она осталась одна.

В час пополудни такси остановилось у дверей её дома, и она вышла.

Постаравшись, насколько было возможно, сократить соболезнующие излияния и расспросы консьержки, она быстро поднялась в квартиру.

Там царил полнейший беспорядок. Все двери были широко раскрыты, точно жильцы спасались бегством. В комнате г‑жи де Фонтанен одежда, валявшаяся на постели, ботинки, разбросанные на полу, открытые ящики наводили на мысль о краже со взломом. На маленьком круглом столике, за которым обе женщины, уже в течение двух лет не имевшие прислуги, совершали обычно свою недолгую трапезу, виднелись остатки прерванного обеда. Всё это надо было убрать, чтобы завтра, по возвращении с кладбища, матери не пришли слишком ярко на память при виде этого мрачного хаоса те ужасные минуты, которые она пережила в воскресенье вечером.

Подавленная, не зная, с чего ей начинать, Женни прошла к себе в комнату. По-видимому, она забыла затворить перед уходом окно: ливень, прошедший накануне, залил паркет; от порыва ветра разлетелись во все стороны письма на её маленьком бюро, опрокинулась ваза, осыпались цветы.

Медленно снимая перчатки, она созерцала этот беспорядок. Она старалась собраться с мыслями. Мать дала ей самые подробные инструкции. Надо было взять ключ в секретере, открыть чулан, порыться в гардеробе, в ящиках, в чемоданах, разыскать зелёную картонку, в которой находились две траурных накидки и креповые вуали. Машинально сняла она с вешалки блузу, в которой по утрам убирала комнаты, и облачилась в это рабочее платье. Но силы изменили ей, и она вынуждена была присесть на край кровати. Тишина, наполнявшая квартиру, тяжело давила ей на плечи.

«Почему я так устала?» — задавала она себе лицемерный вопрос.

На прошлой неделе она ходила взад и вперёд по этим самым комнатам, и её легко несло течение жизни. Неужели же достаточно было недели, — даже меньше, четырёх дней, — чтобы нарушить равновесие, достигнутое столь дорогой ценой?

Она продолжала сидеть, вся сжавшись, и какая-то тяжесть налегла ей на затылок. Слёзы облегчили бы её, но судьба всегда отказывала ей в этом утешении слабых людей. Даже девочкой она переживала свои горести без слёз, замкнуто, жёстко… Сухой взгляд её скользнул по разбросанным бумажкам, по мебели, по безделушкам на камине и остановился на зеркале, привлечённый и словно поглощённый ослепительным отражением яркого, солнечного дня, царившего на дворе. И внезапно в этом мерцающем блеске на мгновение возник образ Жака. Она быстро встала, закрыла наружные ставни, окно, подобрала письма, цветы и вышла из комнаты.

В чулане было невыносимо душно. От жары в нём сгущался и усиливался запах шерсти, пыли, камфары, старых, пожелтевших от солнца газет. Она с усилием вскарабкалась на табуретку и открыла окно. Вместе со свежим воздухом в чулан ворвался ослепляющий свет, подчёркивая печальную уродливость нагромождённых тут вещей: пустых чемоданов, ненужных тюфяков и матрасов, керосиновых ламп, старых школьных учебников, картонок, покрытых серыми комками пыли и дохлыми мухами. Чтобы очистить угол, где один на другом громоздились чемоданы, ей пришлось переставить, прижав к себе обеими руками, набитый манекен, на котором вместо шляпы красовался старый абажур: покрытые блёстками оборки его были там и тут схвачены букетиками искусственных фиалок; и одно мгновение она с нежностью глядела на это претенциозное сооружение, которое в её детские годы неизменно царило на рояле в гостиной. Затем она мужественно принялась за работу, открывая чемоданы, роясь в шкафах, заботливо кладя на место мешочки с нафталином, острый запах которого обжигал ей ноздри и вызывал лёгкую тошноту. Обессиленная, вся в поту и всё же борясь с этой унизительной расслабленностью, она упорно продолжала работу, которая, по крайней мере, мешала ей думать.

Но вот неожиданно, словно длинный луч света, прорезавшийся сквозь туман, одна мысль, совершенно чёткая, хотя и неопределённо выраженная, коснулась самого чувствительного места её души, и она сразу остановилась: «Ничто никогда не бывает потеряно… Всё всегда возможно…» Да, несмотря ни на что, она молода, перед ней целая жизнь, — жизнь, неисчерпаемый кладезь возможностей!…

То, что открывалось ей за этими банальными словами, было столь ново, столь опасно, что у неё закружилась голова. Она внезапно поняла: после того как Жак её покинул, ей удалось излечиться и овладеть собой лишь потому, что она сумела тогда отказаться даже от самой слабой надежды.

«Неужели же я снова начинаю надеяться?»

Ответ был столь явно утвердительным, что её охватил трепет, и ей пришлось опереться о косяк гардероба. Несколько минут она стояла неподвижно, опустив веки, в состоянии какого-то летаргического оцепенения, которое делало её почти бесчувственной. В мозгу её проносились, одно за другим какие-то видения, словно обрывки снов. Жак в Мезоне, после игры в теннис сидящий рядом с нею на скамейке, — и она отчётливо видела мелкие капли пота на его висках… Жак с нею вдвоём на лесной дороге, у гаража, где они только что видели, как задавило старого пса, и сейчас ей словно слышался тревожный голос Жака: «Вы часто думаете о смерти?…» Жак у садовой калитки, когда он поцеловал тень Женни на залитой лунным светом стене; и она опять слышала, как в сумраке ночи шуршали в траве его удаляющиеся шаги…

Она продолжала стоять, прислонившись к гардеробу и дрожа, несмотря на жару. Внутри неё воцарилась какая-то необычайная тишина. Шум города доносился сквозь высокое окно, словно из потустороннего мира. Как затушить теперь эту безрассудную жажду счастья, которую встреча с Жаком снова зажгла в ней четыре дня тому назад? Начинался новый приступ болезни, и он будет длиться, длиться, она это отлично понимала… На этот раз ей не удастся выздороветь: ведь она и не хочет выздоровления…

Тяжелее всего быть одной, всегда одной. Даниэль? Он, разумеется, был к ней очень внимателен в течение этих дней совместной жизни в Нейи. Не далее как сегодня утром, в клинике, за табльдотом, поражённый, может быть, отсутствующим видом Женни, он взял её руку и вполголоса, без улыбки промолвил: «Что с тобой, сестричка?» Она неопределённо покачала головой и отняла руку… Ах, для неё всегда было такой мукой любить этого большого брата и никогда, никогда не находить подходящих слов, ничего, что раз навсегда разрушило бы перегородки, которые воздвигали между ними жизнь, их характеры, даже, пожалуй, их отношения брата и сестры! Нет. Не с кем было ей быть откровенной. Никто никогда не выслушал её и не понял. Никто никогда и не мог бы понять… Никто? Он, может быть… Когда-нибудь?… Где-то в глубине её души нежный и тайный голос прошептал: «Мой Жак…» Краска бросилась ей в лицо.

Она чувствовала себя совершенно обессиленной, разбитой. Надо выпить холодной воды…

Осторожно, как слепая, держась одной рукой за стену, прошла она на кухню. Вода из-под крана показалась ей ледяной. Она смочила руки, лоб, глаза. Силы возвращались к ней. Ещё немного терпения… Она открыла окно и оперлась локтями о подоконник. Лучистая дымка, словно сотканная вибрациями молекул, колыхалась над крышами. На Люксембургском вокзале отчаянно загудел паровоз. Сколько раз в последние недели, вот в такие же послеполуденные часы, в ожидании, пока закипит вода для чая, опиралась она об этот же подоконник, почти весёлая, мурлыча себе что-то под нос… И она затосковала по той Женни, какою была ещё этой весной, по той полусестре, умиротворённой, выздоравливающей. «Откуда взять силы, чтобы прожить завтра, послезавтра, все дальнейшие дни?» — спрашивала она себя вполголоса. Но эти слова, приходившие ей на ум, выражали только некую условную мысль, не раскрывая тайной правды её сердца. Она принимала страдание, с тех пор как к ней вернулась надежда. И вдруг она, никогда не улыбавшаяся, ощутила, увидела так ясно, словно сидела перед зеркалом, на своих губах ещё несмелую улыбку.

XXXI

Несколько раз в течение утра и даже во время завтрака с обоими немцами Жак задавал себе вопрос: «Пойти мне повидаться с Даниэлем?» И каждый раз отвечал: «Да нет, зачем мне идти?»

Тем не менее около трёх часов, выйдя с Кирхенблатом из ресторана и пересекая площадь Биржи, он внезапно подумал, когда проходил мимо метрополитена: «Совещание в Вожираре будет только в пять… Если бы я захотел поехать в Нейи, сейчас было бы самое время… — Он в раздумье остановился. — По крайней мере, тогда я не стану больше думать об этом». И, уже не колеблясь, он покинул немца и ступил на подземную лестницу.

На бульваре Бино, у ворот клиники, он заметил Виктора, шофёра своего брата, который курил папиросу, сидя на краю тротуара перед автомобилем. «Так даже лучше», — сказал он про себя при мысли, что Антуан будет присутствовать при его беседе с Даниэлем.

Но, входя в сад, он увидел брата, шедшего навстречу ему.

— Если бы ты приехал раньше, я бы подвёз тебя в Париж. Но теперь мне надо торопиться… Пообедаешь со мной сегодня вечером? Нет? А когда?

Жак ускользнул от расспросов:

— Как мне сделать, чтобы повидать Даниэля? Повидать… с глазу на глаз?

— Нет ничего проще… Госпожа де Фонтанен не выходит из мертвецкой, а Женни здесь нет.

— Нет?

— Видишь серую крышу там, за деревьями? Это павильон, куда переносят покойников. Даниэль там. Сторож его вызовет.

— Женни в клинике нет?

— Нет, мать послала её за какими-то вещами на улицу Обсерватории… Ты надолго в Париже?… Так ты мне позвонишь?…

Он вышел за ограду и скрылся в машине.

Жак продолжал свой путь к павильону. Внезапно он замедлил шаг. Безумный план возник в его мозгу… Он резко повернул назад, возвратился к калитке и подозвал такси.

— Живо! — сказал он хриплым голосом. — Улица Обсерватории!

Он упорно разглядывал деревья, прохожих, экипажи, с которыми встречалась его машина. Он не хотел думать… Ему было ясно, что, разреши он себе хоть минутку поразмыслить, и он никогда не совершил бы этого сумасбродного поступка, к которому его понуждала какая-то тайная сила — сейчас же, немедленно. Что он будет там делать? Он и сам не знал. Оправдаться! Перестать быть тем, кто один во всём виноват! С этим надо было покончить, покончить раз навсегда, объясниться.

Он велел остановить машину у решётки Люксембургского сада и дальше пошёл пешком, почти бегом, заставляя себя не поднимать глаза к балкону, к окнам, на которые в былое время столько раз смотрел издалека. Быстро вошёл он в дом и как стрела пронёсся мимо швейцарской, боясь, что его могут задержать, если Женни дала распоряжение не впускать к ней никого.

Ничто здесь не изменилось. Лестница, по которой он так часто подымался, болтая с Даниэлем… С Даниэлем в коротких штанах и с книжками под мышкой… Площадка, на которой он в первый раз увидел г‑жу де Фонтанен в тот вечер, когда они вернулись из Марселя, и она склонилась сверху к беглецам с грустной улыбкой вместо упрёка… Ничто, ничто не изменилось, даже звонок в квартире был тот же: его звук глубоко отдавался у него в памяти… Сейчас она появится. Что он ей скажет?

Сжимая рукою перила, наклонившись вперёд, он прислушался… За дверью не было слышно ни звука, не доносилось ничьих шагов… Что же она там делала?

Он подождал несколько минут и опять позвонил, уже более робко.

Снова молчание.

Тогда он осторожно спустился в швейцарскую.

— Скажите, ведь мадемуазель Женни у себя?

— Нет… Вы ведь знаете, бедный господин де Фонтанен…

— Да. И я знаю также, что мадемуазель там, наверху. У меня к ней срочное дело…

— Барышня действительно приезжала после завтрака, но она опять уехала. Уже по меньшей мере с четверть часа назад.

— А… — сказал он, — опять уехала?

Ошеломлённый, он пристально смотрел на старуху. Ему трудно было сказать, что именно он ощущал: огромное облегчение или жестокое разочарование?…

Совещание в Вожираре будет только в пять. Но пойдёт ли он туда? Теперь ему уже совсем этого не хотелось. В первый раз что-то — сугубо личное — неясно вырастало между ним и его жизнью борца.

Внезапно он решился. Он вернётся в Нейи. Женни, наверно, будет заезжать в магазины по каким-нибудь делам, он приедет раньше, чем она, подождёт её у ограды и… Абсурдный, рискованный план… Но всё лучше, чем эта неудача!

Случай спутал его расчёты. Когда он выходил из трамвая у клиники, колеблясь, что ему предпринять, кто-то за его спиной воскликнул:

— Жак! — Даниэль, дожидавшийся трамвая на другом тротуаре, заметил его и теперь, полный изумления, переходил улицу: — Ты! Так ты ещё в Париже?

— Вчера только вернулся, — пробормотал Жак. — Антуан сообщил мне новость…

— Он умер, не приходя в сознание, — коротко сказал Даниэль.

Казалось, он был смущён ещё больше, чем Жак, даже как будто раздосадован.

— У меня назначено одно свидание, которое никак нельзя отложить, — пробормотал он. — Я предложил Людвигсону продать ему несколько картин, так как нам нужны деньги; и сегодня он должен прийти ко мне в мастерскую… Ах, если бы я знал, что ты придёшь проведать меня. Как же нам быть? Не поедешь ли со мной? У меня в мастерской мы сможем спокойно поговорить, пока не придёт Людвигсон…

— Как хочешь, — сказал Жак, сразу же отказываясь от всех своих планов.

Даниэль благодарно улыбнулся.

— Мы можем немного пройтись пешком. А у фортов возьмём такси.

Перед ними открывалась широкая, залитая солнцем перспектива бульвара. Теневая сторона располагала к прогулке. Даниэль был великолепен и смешон в своей блестящей каске с развевающейся гривой; сабля била его по ногам, задевала за шпоры, ритмически сопровождала каждый его шаг воинственным позвякиванием. Жак, преследуемый мыслью о войне, рассеянно выслушивал объяснения друга. Следовало перебить его, схватить за руку, крикнуть: «Несчастный! Разве ты не видишь, что тебе готовят?…» Ужасная мысль промелькнула в его мозгу и буквально пригвоздила его к месту; если паче чаяния сопротивление Интернационала не поможет сохранить мир, этот красавец драгун, чей полк стоит на самой лотарингской границе, будет убит в первый же день… Сердце его сжалось, и слова, которые он хотел произнести, застряли у него в горле.

Даниэль продолжал:

— Людвигсон сказал: «К пяти часам». Но мне придётся отобрать картины до его прихода… Ты понимаешь, я должен как-нибудь выпутываться: отец оставил нам только долги.

Он как-то странно засмеялся. Этот смех, это многословие, дрожащий и резкий голос — всё свидетельствовало о нервном возбуждении, непривычном для него и вызывавшемся на этот раз целым рядом причин: тут были и удивление при виде Жака, и горькое воспоминание об их первой встрече, и стремление снова найти прежний тон их бесед, завоевать своей откровенностью доверие молчаливого спутника; было также и удовольствие находиться тут, на вольном воздухе, опьянение этим чудесным днём, этой прогулкой вдвоём после четырёх дней затворничества в ожидании смерти.

Жак настолько не сознавал, что где-то на его имя положен какой-то капитал, так и лежащий без всякого употребления, что ни на одну секунду в голову ему не пришла мысль о возможности оказать другу денежную помощь. Впрочем, и тот не подумал об этом, иначе он не заикнулся бы о своих затруднениях.

— Долги… И опороченное имя, — мрачно продолжал Даниэль. — Он и тут сумел отравить нам жизнь… Сегодня утром я вскрыл адресованное ему письмо из Англии — письмо от женщины, которой он обещал денег… Он всё время болтался между Лондоном и Веной и содержал по семье на обоих концах линии, как проводник спального вагона… О, — быстро прибавил он, — на эти его шалости мне наплевать. Отвратительно всё остальное.

Жак неопределённо покачал головой.

— Тебя удивляет, что я так говорю? — продолжал Даниэль. — Я очень сердит на отца. Но вовсе не из-за этих историй с бабами. Нет! Я сказал бы — наоборот… Странно, не правда ли? Никогда за всю жизнь между нами не было никакой близости, ни одной задушевной беседы. Но если бы такие близкие отношения и могли завязаться, то лишь на одной этой почве: женщины, любовь… Может быть, потому, что я так на него похож, — продолжал он глухим голосом, — совсем такой же: не способен противостоять увлечениям, не способен даже раскаиваться в них. — Поколебавшись, он добавил: — Ну, а ты не такой?

За последние четыре года Жак тоже более или менее поддавался «увлечениям», но всегда потом сожалел об этом. Против воли Жака где-то, может быть, в плохо проветренном закоулке его совести, оставалось нечто от детского разграничения «чистого» и «нечистого», разграничения, которое он прежде столь часто проводил в своих спорах с Даниэлем.

— Нет, — сказал он, — у меня никогда не хватало на это смелости… Смелости принимать себя таким, каков я есть.

— Разве это смелость? Скорее, может быть, слабость… Или самомнение… Или всё, что угодно… Я думаю, что для некоторых натур, как, например, моя, погоня за желаниями — это нормальный, необходимый режим, свойственный им жизненный ритм. Никогда не отказываться от того, что манит, — сформулировал он пылко, как будто повторял какую-то внутреннюю клятву.

«Ему повезло: он красавец, — подумал Жак, лаская взглядом мужественный, властный профиль, резко очерченный под козырьком каски. — Чтобы говорить о желании с такой уверенностью, надо быть „неотразимым“, надо привыкнуть к тому, что ты сам вызываешь желание… А может быть, надо иметь и несколько иной опыт, чем тот, какой был у меня…» И он подумал о том, что первые уроки любви получил в объятиях белокурой Лизбет, маленькой сентиментальной эльзаски, племянницы мамаши Фрюлинг. Даниэль же в гораздо более юном возрасте познал впервые наслаждение в постели той опытной девицы, которая приютила его на ночь в Марселе. Быть может, эти столь различные посвящения в тайну любви навсегда наложили на каждого из них особый отпечаток? «Действительно ли „ориентирует“ человека его первое любовное приключение? — размышлял он. — Или же, наоборот, это первое приключение зависит от тех тайных законов, которым подчиняешься всю жизнь?»

Словно угадав, какой оборот приняли мысли Жака, Даниэль воскликнул:

— Есть у нас пагубная тенденция усложнять эти проблемы. Любовь? Вопрос здоровья, мой дорогой: физического и морального здоровья. Что касается меня, то я безоговорочно принимаю определение Яго, помнишь? It is merely a lust of the blood and a permission of the will…[97] Да, любовь — только это, и не следует делать из неё что-либо, кроме этого кипения жизненных соков… Яго очень хорошо сказал: «Жар в крови и послабление воли».

— У тебя всё та же мания цитировать английские тексты, — с улыбкой заметил Жак. Ему вовсе не хотелось начинать дискуссию на тему о любви… Он взглянул на часы. Сообщения телеграфных агентств доставлялись в «Юманите» не раньше половины пятого или пяти…

Даниэль заметил его жест.

— О, время ещё есть, — сказал он, — но мы гораздо лучше поговорим у меня.

И он подозвал такси.

В машине, чтобы поддержать разговор, Даниэль продолжал болтать о себе, о своих победах в Дюневиле, в Нанси и воспевать прелести мимолётных любовных связей. Внезапно он, смутившись, сказал:

— Что ты на меня смотришь?… Я всё болтаю и болтаю… О чём ты думаешь?

Жак вздрогнул. Ещё раз охватило его искушение заговорить с Даниэлем о том, что не давало ему покоя. Всё же и на этот раз он ответил уклончиво:

— О чём я думаю?… Да… обо всём этом.

И в наступившем затем молчании каждый из них с тяжёлым сердцем задал себе вопрос, соответствует ли хоть сколько-нибудь истине тот образ друга, который он себе создал.

— Поезжайте по улице Сены, — крикнул Даниэль шофёру. Затем обернулся к Жаку. — Да, кстати: ты уже видел, как я устроился?

Мастерская, которую Даниэль снял за год до своего призыва в армию (и за которую любезно платил Людвигсон под тем предлогом, что Даниэль хранит там архив их журнала, посвящённого проблемам искусства), помещалась на самом верхнем этаже старого дома с высокими окнами, в глубине мощёного двора.

Каменная лестница была тёмная, старая, местами осела, и на ней плохо пахло; но зато она была широкая и украшена узорчатыми железными перилами. Дверь мастерской, в которой имелся глазок, словно в двери тюремной камеры, открывалась тяжёлым ключом, Даниэль взял его у консьержки.

Жак вошёл вслед за приятелем в просторную комнату-мансарду; свет проникал в неё сквозь запылённые стёкла огромного окна, выходившего прямо в небо. Пока Даниэль хлопотал, Жак с любопытством рассматривал мастерскую. Скошенные стены были тусклые, серовато-жёлтые, без малейшего намёка на колорит; в глубине помещения имелось два чулана, скрытых полузадернутыми занавесями: один, выбеленный, служил умывальной комнаткой, другой, оклеенный красными обоями цвета помпейских фресок и целиком занятый большой низкой кроватью, представлял собой альков. В одном углу на козлах лежала большая чертёжная доска заваленная грудами книг, альбомов, журналов; над нею висел большой зелёный рефлектор. Под чехлами, которые торопливо срывал Даниэль, находилось несколько мольбертов на колёсиках и разрозненных стульев и кресел. У стены на широких некрашеных полках с перегородками теснились подрамники и папки с рисунками; видны были только ряды корешков.

Даниэль подкатил к Жаку кресло, обитое потёртой кожей.

— Садись. Я только вымою руки.

Жак с размаху опустился на заскрипевшие пружины. Подняв глаза к окну, он стал рассматривать панораму крыш, залитых горячим солнечным светом. Он узнал купол Французского института, стрельчатые башни церкви Сен-Жермен-де-Пре, башни церкви св. Сульпиция.

Потом он повернулся, взглянул в сторону умывальной и сквозь полузадернутые занавеси увидел Даниэля. Молодой человек снял китель и облачился в голубую пижамную куртку. Он сидел перед зеркалом и с внимательной улыбкой приглаживал ладонями волосы. Жак поразился, словно открыл некую тайну. Даниэль был красив, но он, казалось, так мало сознавал это; в его точёном профиле было столько мужественной простоты, что Жак и представить себе не мог приятеля самодовольно созерцающим своё отражение в зеркале. И внезапно, когда Даниэль снова подошёл к нему, он с необычайным волнением подумал о Женни. Брат и сестра не были похожи; тем не менее оба они унаследовали от отца тонкость сложения, стройную гибкость, которая придавала нечто несомненно, родственное их походке.

Он поспешно встал и направился к стеллажам, где находились подрамники.

— Нет, — сказал, приблизившись, Даниэль. — Здесь всё старьё… 1911 г.… Всё, что я написал в тот год, — подражание. Ты помнишь, наверное, жестокое словцо Уистлера[98], кажется, о Берн-Джонсе: «Это похоже на что-то, должно быть, очень хорошее…» Лучше посмотри вот это, — сказал он, потянув к себе несколько полотен, изображавших одно и то же, — не считая нескольких деталей, — обнажённое тело.

— Это я писал как раз накануне призыва… Один из тех этюдов, которые больше всего помогли мне понять…

Жаку показалось, что Даниэль не закончил фразы.

— Понять что?

— Да вот это самое… Эту спину, эти плечи… Я считаю очень важным наметить нечто прочное, например, такое вот плечо, спину — и работать над ними, пока не начнёшь видеть подлинную правду… простую правду, которая исходит от прочных, вечных вещей… Мне кажется, что если сделать известное усилие, быть внимательным, углубиться в предмет, то в конце концов это откроет тайну… даст решение всего… некий ключ к познанию мира… И вот это плечо, эта спина…

«Плечо, спина…» А Жак думал о Европе, о войне.

— Всё, чему я научился, — продолжал Даниэль, — я почерпнул в упорной работе над одной и той же моделью… Зачем менять? Можно добиться от себя гораздо большего, если настойчиво возвращаться всё к одной и той же отправной точке; если нужно — начинать всякий раз сначала и двигаться дальше всё в том же направлении. Мне кажется, если бы я был романистом, то, вместо того чтобы менять персонажей с каждой новой книгой, я бы постоянно изображал одних и тех же, всё углубляя и углубляя…

Жак неодобрительно молчал. Какими искусственными, бесполезными, неактуальными представлялись ему эти эстетические проблемы!… Он уже не мог понять смысла такой жизни, какую вёл Даниэль. Он спрашивал себя: «Что подумали бы о нём в Женеве?» И ему стало стыдно за друга.

Даниэль приподнимал свои полотна одно за другим, поворачивая их к свету, прищурившись, окидывая быстрым взглядом, затем ставил на место. Время от времени он отставлял одно из них в сторону, под ближайший мольберт: для Людвигсона.

Он пожал плечами и процедил сквозь зубы:

— В сущности, дарование — это почти ничто, хотя оно необходимо!… Важен труд. Без труда талант — это фейерверк: на мгновение ослепляет, но потом ничего не остаётся.

Как бы нехотя он отобрал один за другим три подрамника и вздохнул.

— Хорошо было бы никогда ничего не продавать им. И всю жизнь работать, работать.

Жак, продолжавший наблюдать за ним, промолвил:

— Ты всё так же глубоко любишь своё искусство?

В его тоне слышалось несколько пренебрежительное удивление, и Даниэль это заметил.

— Чего ты хочешь? — сказал он примирительным тоном. — Не все же обладают способностью к действию.

Из осторожности он скрывал свою настоящую мысль. Он полагал, что на свете вполне достаточно людей действия для совершения всех благодеяний, которыми они награждают человечество; и что даже в интересах коллектива люди, которые, как он или Жак, могут развить свои дарования и стать художниками, должны предоставлять область действия тем, у кого нет ничего другого. На его взгляд, Жак, бесспорно, изменил естественному своему назначению. И в скрытности, в озлобленности своего друга детства он склонен был усматривать подтверждение этого взгляда: свидетельство некоей тайной неудовлетворённости; сожаление, испытываемое теми, кто смутно сознаёт, что изменил своей судьбе, и горделиво прячет за вызывающей и презрительной позой невысказанное сознание своего отступничества.

Лицо Жака приняло жёсткое выражение.

— Видишь ли, Даниэль, — заговорил он, опустив голову, что приглушало его голос, — ты живёшь, замкнувшись в своём творчестве, как будто ничего не знаешь о людях…

Даниэль положил этюд, который держал в руках.

— О людях?

— Люди — это несчастные животные, — продолжал Жак, — животные, которых мучают… Пока отвращаешь взгляд от их страданий, может быть, и можно жить, как ты живёшь. Но если хоть раз соприкоснёшься с человеческим горем, невозможно вести жизнь художника… Понимаешь?

— Да, — медленно произнёс Даниэль. И, подойдя к окну, он несколько мгновений созерцал расстилающееся перед ним море крыш.

«Да, — размышлял он, — разумеется, Жак прав… Горе… Но что с ним поделаешь? Всё на свете безнадёжно… Всё — за исключением именно искусства! — И более чем когда-либо чувствовал он себя привязанным к этому чудесному убежищу, где ему удалось устроить свою жизнь. — Зачем мне взваливать себе на шею грехи и несчастья мира? Это только парализует мои творческие силы, задушит моё дарование безо всякой пользы для кого-либо. Я не родился апостолом… И, кроме того, допустим даже, что это чудовищно, — но я всегда твёрдо желал быть счастливым!»

Это была правда. С детства старался он защищать своё счастье от всего и от всех с наивным, быть может, но вполне сознательным чувством, что в этом состоит его первая обязанность по отношению к самому себе. Обязанность, впрочем, нелёгкая, требовавшая неусыпного внимания: стоит человеку чуть-чуть уступить обстоятельствам, и он уже готовит себе беду… Первым условием счастливого существования была для него независимость, а он хорошо знал, что нельзя отдаться какому-либо общему делу, не пожертвовав предварительно своей свободой… Но Жаку он не мог сделать подобного признания. Ему пришлось молчать и принять презрительное осуждение, прочитанное в глазах друга.

Он повернулся и, подойдя к Жаку, несколько секунд смотрел на него внимательно и как бы вопрошая о чём-то.

— Хоть ты и говоришь, что счастлив, — сказал он под конец (Жак ничего подобного не говорил), — какой у тебя всё же… печальный… измученный вид!…

Жак встрепенулся и выпрямился. На сей раз он будет говорить! Казалось, он внезапно принял долго откладывавшееся решение, и взгляд его стал таким серьёзным, что Даниэль взглянул на него с недоумением.

В этот момент раздался резкий звонок, и они вздрогнули от неожиданности.

— Людвигсон, — шепнул Даниэль.

«Тем лучше, — подумал Жак. — К чему?…»

— Подожди, это не надолго, — прошептал Даниэль. — потом я тебя провожу…

Жак отрицательно покачал головой.

Даниэль продолжал умоляюще:

— Неужели ты уйдёшь?

— Да.

Лицо его как-то одеревенело.

Одну секунду Даниэль смотрел на него в полном отчаянье. Затем, чувствуя, что все настояния будут тщетны, он, безнадёжно махнул рукой и побежал открывать дверь.

Людвигсон предстал перед ними в отлично сидевшем на нём летнем костюме из лёгкой шёлковой ткани кремового цвета, на котором бросалась в глаза розетка Почётного легиона. Его массивная голова, словно вылепленная из какого-то бледного студня, сидела на жирной шее, которую свободно облегал мягкий воротничок. Череп был заострён; глаза немного раскосые; скулы плоские. Широкий толстогубый рот наводил на мысль о западне.

Он явно рассчитывал, что торговаться они будут с глазу на глаз, и присутствие третьего лица вызвало в нём лёгкое удивление. Тем не менее он любезно подошёл к Жаку, которого сразу же узнал, хотя встречался с ним всего один раз.

— Очень приятно… — сказал он, раскатывая «р». — Я, кажется, имел удовольствие беседовать с вами четыре года тому назад в антракте на русском балете, не так ли? Вы готовились к экзаменам в Эколь Нормаль?

— Правильно, — сказал Жак, — у вас замечательная память.

— Да, это так, — сказал Людвигсон. Он опустил свои жабьи веки и, словно радуясь тому, что может тотчас же подкрепить похвалу Жака, обернулся к Даниэлю. — Ваш друг господин Тибо рассказал мне, что в Древней Греции — если не ошибаюсь, в Фивах, — те, кто желал добиться государственных должностей, должны были по меньшей мере в течение десяти лет не вести никакой торговли… Странно, не правда ли? Я твёрдо это запомнил… В тот же вечер вы мне рассказали, — прибавил он, оборачиваясь теперь к Жаку, — что у нас во Франции при старом режиме, для того чтобы иметь право носить титул, необходимо было не менее двадцати лет обладать этими — как они? — дворянскими грамотами, ведь так?… — И с изящным поклоном он заключил: — Я чрезвычайно люблю разговаривать с образованными людьми…

Жак улыбнулся. Затем, торопясь уйти, он попрощался с Людвигсоном.

— Что ж, — бормотал Даниэль, провожая его до двери, — ты, значит, не подождёшь?

— Невозможно. Я и так опоздал…

Он избегал смотреть на друга. Ужасное видение снова предстало перед ним, и сердце его сжалось: Даниэль на передовых позициях…

Стесняясь Людвигсона, они только машинально пожали друг другу руки.

Жак сам открыл тяжёлую дверь, пробормотал: «До свиданья», — и бросился вниз по тёмной лестнице.

На тротуаре он остановился, глубоко вздохнул и посмотрел на часы. Вожирарское совещание уже давно кончилось.

Ему хотелось есть. Он зашёл в булочную, купил два рогалика, плитку шоколада и пешком двинулся по направлению к Бирже.

XXXII

В тот вечер, в пятницу 24 июля, в «Юманите» в кабинетах Галло и Стефани велись довольно пессимистические разговоры. Все, кто беседовал с патроном, проявляли беспокойство. На бирже из-за внезапной паники французские трехпроцентные бумаги упали до восьмидесяти и даже — был такой момент — до семидесяти восьми франков. Никогда с 1872 года рента не котировалась так низко. Телеграммы из Германии сообщали о такой же панике на берлинской бирже.

Днём Жорес опять ездил на Кэ-д’Орсе и вернулся оттуда очень озабоченный. Он работал, запершись в своём кабинете, и никого не принимал. Его передовица для завтрашнего номера была готова; знали, впрочем, только её заглавие, но оно было весьма многозначительно: «Последний шанс сохранить мир». Он сказал Стефани: «Австрийская нота страшно резкая. Можно подумать, что Вена решила забежать вперёд со своими наскоками и сделать невозможным какое бы то ни было превентивное вмешательство держав…»

И действительно, во всём, казалось, проявлялись дьявольские хитросплетения, имеющие целью вызвать в Европе полнейший развал. Ответственные руководители французского правительства до 31 июля были в отсутствии; новость они, видимо, узнали в море, где-нибудь между Россией и Швецией, и им трудно было сговориться с прочими французскими министрами и с правительствами союзных стран. (Берхтольд постарался устроить так, чтобы царь узнал содержание ноты лишь после отъезда президента: он, видимо, опасался, что советы Пуанкаре будут не слишком миролюбивыми.) Кайзер тоже находился в море и вследствие этого не мог, даже если бы захотел, дать Францу-Иосифу совет проявить умеренность. С другой стороны, забастовки в России, которые были тогда в самом разгаре, парализовали свободу действия руководителей русской политики, так же как гражданская война в Ирландии[99] связывала по рукам и ногам англичан. Наконец, сербское правительство было именно в эти дни по горло занято выборами: большинство министров разъезжало по провинции в связи с выборной кампанией; даже премьер-министра Пашича не было на месте, когда в Белграде получена была австрийская нота.

Вскоре стали поступать подробные сведения об этой ноте. Текст, накануне предъявленный сербскому правительству, сегодня был сообщён державам. Несмотря на примирительные заявления, неоднократно делавшиеся Австрией (Берхтольд заверил русского и французского послов, что требования будут выставлены самые приемлемые), нота носила явный характер ультиматума, поскольку венское правительство настаивало на полном подчинении всем выставленным условиям и назначало определённый срок для ответа — срок немыслимо короткий: сорок восемь часов, — с целью, вероятно, воспрепятствовать вмешательству держав в пользу Сербии. Секретное сообщение, полученное из австрийского министерства иностранных дел и доставленное неким венским социалистом, посланцем Хозмера, Жоресу давало все основания для беспокойства: барон фон Гизль, австрийский посланник в Сербии вместе с приказанием вручить ноту получил также инструкции о разрыве дипломатических отношений и о немедленном отъезде из Белграда в случае, — весьма вероятном, — если назавтра, в субботу, к шести часам вечера сербское правительство не примет без всяких возражений австрийские требования. Эти инструкции наводили на мысль, что ультиматум был нарочно составлен в оскорбительной, неприемлемой форме, чтобы дать Вене возможность ускорить объявление войны. Эти пессимистические гипотезы подтверждались и другой информацией. Начальник генерального штаба Гетцендорф, проводивший каникулы в Тироле, был вызван телеграммой, прервал свой отдых и поспешил вернуться в столицу Австрии. Германский посол во Франции фон Шен[100], находившийся в отпуске в Берхтесгадене, внезапно возвратился в Париж. Граф Берхтольд после совещания с императором в Ишле сделал на обратном пути крюк и заехал в Зальцбург, чтобы встретиться там с германским канцлером Бетман-Гольвегом[101].

Таким образом, всё создавало впечатление широко и искусно задуманной махинации. Какую роль сыграла в ней Германия? Германофилы обвиняли во всём Россию и объясняли поведение немцев тем, что Германия, мол, внезапно обнаружила опасные замыслы панславизма и всю серьёзность военных приготовлений, уже начатых Россией. В Берлине в правительственных сферах делали вид, будто до последнего дня руководители Германской империи не имели ни малейшего представления об австрийских требованиях и узнали о них только из сообщения, сделанного всем прочим державам. Ягов[102], государственный секретарь с Вильгельмштрассе[103] будто бы уверял в этом английского посла. Но, с другой стороны, было известно, что текст этих требований передан Берлину, по крайней мере, за два дня до их вручения Сербии.

Следовало ли из этого заключить, что Германия официально поддерживает Австрию и хочет войны? Траутенбах, который только что прибыл из Берлина и которого Жак в этот вечер встретил в кабинете Стефани, протестовал против столь упрощённых умозаключений. Поведение Германии, по его словам, объяснялось тем, что берлинские военные круги всё ещё верили в неподготовленность России. Если их расчёт был правилен и риск всеобщего вооружённого конфликта сводился к нулю, вследствие вынужденной пассивности русских, обе германские империи могли позволить себе всё, что угодно: они играли наверняка. Главное — действовать быстро и энергично. Надо, чтобы австрийские войска оказались в Белграде до того, как державы Тройственного согласия смогут вмешаться или хотя бы договориться между собой о совместных действиях. Тогда выступит на сцену Германия; свободная от подозрений в сообщничестве или какой-либо преднамеренности, она предложит своё посредничество для локализации конфликта и ликвидации его путём переговоров, инициативу которых она возьмёт на себя. Ради того чтобы спасти мир, Европа поспешит принять германский арбитраж и без особых споров принесёт в жертву интересы Сербии. Таким образом, благодаря Германии всё придёт в норму, а в выигрыше останутся центральные державы: двуединая монархия на долгое время укрепится, и Тройственный союз одержит беспрецедентную дипломатическую победу. Эти предположения по поводу тайных планов Германии подтверждались и некоторыми конфиденциальными сведениями, почерпнутыми в кругах, близких к итальянскому посольству в Берлине.

Стефани вызвали к патрону, и Жак увёл Траутенбаха в «Прогресс».

Весь маленький зал кафе был в волнении. Сообщения вечерних газет, новости, принесённые редакторами «Юманите», вызвали противоречивые и страстные комментарии.

Около девяти часов в воздухе вдруг повеяло оптимизмом. Пажес несколько минут беседовал с патроном. И нашёл его менее встревоженным. Жорес сказал; «Не было бы счастья, да несчастье помогло… Австрийский жест заставит народы Европы стряхнуть с себя спячку». С другой стороны, последние телеграммы приносят многочисленные доказательства активности Интернационала. Социалистические партии Бельгии, Италии, Германии, Австрии, Англии, России поддерживают постоянную связь с Французской социалистической партией, ведут широкую подготовку ко всеобщей демонстрации. Только что получены весьма точные и обнадёживающие сведения от Германской социал-демократической партии, которая выступает в некотором смысле гарантом мирных намерений своего правительства: ни Бетман, ни Ягов, ни ещё менее кайзер — как уверяют социал-демократы — не допустят, чтобы их втянули в войну; следовательно можно рассчитывать на энергичное и действенное вмешательство Германии в пользу мира.

Из России тоже поступали успокоительные сведения. После получения австрийской ноты было созвано срочное заседание совета министров под председательством самого царя, которое решило немедленно обратиться к австрийскому правительству с настойчивым предложением продлить срок ультиматума, поставленного Сербии. Это ловкое предложение, которое не касалось существа дела и ставило лишь второстепенный вопрос об отсрочке, Вена вряд ли смогла бы отвергнуть. А отсрочка хотя бы на два-три дня обеспечивала дипломатическим канцеляриям Европы возможность договориться насчёт какой-либо общей линии поведения. Впрочем, русское министерство иностранных дел, не теряя времени, уже начало с некоторыми из послов, аккредитованных при петербургском дворе, энергичные переговоры, которые не могли не принести определённых результатов. Почти тотчас же телеграмма из Лондона дала новые основания для этих надежд.

Министр иностранных дел сэр Эдуард Грей по своей инициативе взялся поддержать всем своим авторитетом русское предложение об отсрочке. Кроме того, он срочно разрабатывал план посредничества, к которому хотел привлечь Германию, Италию, Францию и Англию — четыре великие державы, непосредственно не замешанные в конфликте. План осторожный, без риска потерпеть крах, поскольку за столом собрания арбитров предполагалось равное соотношение сил: с одной стороны — Германия и Италия для защиты интересов Австрии, с другой — Франция и Англия, как представительницы интересов сербских и общеславянских.

Но около одиннадцати часов горизонт снова омрачили дурные предзнаменования. Сперва распространился слух, что Германия хоть и приняла проект Грея, но в весьма уклончивых выражениях, свидетельствовавших о том, что она не очень охотно примет участие в посредничестве. Затем не без волнения узнали от Марка Левуара, вернувшегося с Кэ-д’Орсе, что Австрия, вопреки всем ожиданиям, наотрез отказала России в отсрочке ультиматума; этим она как бы неожиданно призналась в своих агрессивных намерениях.

Около часа ночи, когда большинство собравшихся в кафе партийных деятелей разошлось, Жак возвратился в редакцию «Юманите».

В приёмной ему встретился Галло, провожавший двух депутатов-социалистов, которые только что вышли из кабинета Жореса. Они принесли конфиденциальное и весьма тревожное сообщение: как раз сегодня, в то время когда все дипломатические канцелярии рассчитывали на умиротворяющее вмешательство Берлина, германский посол г‑н фон Шен, только что вернувшийся в Париж, явился на Кэ-д’Орсе и прочёл г‑ну Бьенвеню-Мартену, заместителю министра иностранных дел, декларацию своего правительства. Этот неожиданный документ был составлен в очень сухих выражениях, — как предупреждение, если не угроза. Германия цинично заявляла, что «одобряет и форму и содержание австрийской ноты»; она давала понять, что европейской дипломатии совершенно незачем заниматься этим делом; она заявляла, что конфликт должен быть локализован между Австрией и Сербией и что «никакая третья держава» не должна вмешиваться в него; в противном случае следует опасаться «самых серьёзных последствий». Всё это означало следующее: «Мы твёрдо решили поддержать Австрию; если Россия вмешается в пользу Сербии, мы будем вынуждены объявить мобилизацию, а поскольку система военных союзов автоматически придёт в движение, Франция и Россия очутятся перед неизбежностью войны с Тройственным союзом». Этот демарш Шена, казалось, внезапно обнаружил пристрастную, агрессивную позицию германского империализма и стремление запугать, не предвещавшее ничего хорошего. Как будет реагировать Франция на эту полупровокацию?

Галло и Жак остались в приёмной, и Жак уже собирался уходить, когда внезапно распахнулась дверь. Появился Жорес; лоб его блестел от пота, круглая соломенная шляпа была сдвинута на затылок, плечи горбились, глаза прятались где-то глубоко под нависшими бровями. Короткой рукой он прижимал к боку набитый бумагами портфель. Он окинул обоих мужчин отсутствующим взглядом, машинально ответил на их поклон, тяжёлым шагом прошёл через комнату и исчез.

XXXIII

Госпожа де Фонтанен и Даниэль провели ночь у гроба, сидя на двух стульях друг подле друга. Женни по настоянию брата ушла, чтобы хоть несколько часов поспать.

Когда около семи утра Женни вернулась, Даниэль подошёл к матери и тихонько коснулся её плеча:

— Пойдём, мама… Женни посидит тут, пока мы попьём чаю…

Он говорил ласково, но твёрдо. Г‑жа де Фонтанен повернула к Даниэлю своё утомлённое лицо. Она почувствовала, что сопротивление бесполезно. «Воспользуюсь этим, — подумала она, — чтобы поговорить с ним о моей поездке в Австрию». Она бросила последний взгляд на гроб, поднялась и послушно пошла за сыном.

Утренний завтрак подали им в той самой комнате пристройки, где спала Женни. Окно было широко распахнуто в сад. При виде блестящего чайника, масла и мёда в стеклянной посуде лицо г‑жи де Фонтанен озарилось невольной, какой-то детской улыбкой. Утренний завтрак в начале дня вместе с детьми всегда был для неё благословенным часом мира и радости, который заново заряжал её привычным оптимизмом.

— Правда, я хочу есть, — призналась она, подходя к столу. — А ты, мой мальчик?

Она села и стала машинально делать бутерброды. Даниэль смотрел на это, улыбаясь, растроганный тем, что снова видит в ярком дневном свете, как эти маленькие пухлые ручки деликатно совершают те самые движения, которые он с детства запомнил как некий обряд, творящийся каждое утро.

Перед уставленным едою подносом г‑жа де Фонтанен под влиянием смутной ассоциации прошептала:

— Я так часто думала о тебе, мой мальчик, пока шли манёвры. Вас досыта кормили?… По вечерам я всё думала, что ты, может быть, лежишь сейчас на соломе, промокший под дождём, и мне стыдно становилось, что я в постели; я не могла уснуть.

Он нагнулся и сжал руку матери.

— Что за мысль, мама! Наоборот, после стольких месяцев, проведённых в казарме, играть в войну для нас просто развлечение… — Склонившись к ней и продолжая говорить, он перебирал золотую цепочку браслета, который она носила на руке. — А кроме того, знаешь, — добавил он, — унтер-офицер на манёврах всегда может найти у местных жителей, где переспать!

Это вырвалось у него немного необдуманно. Ему вспомнились случайные любовные победы, одержанные на постоях, и он на мгновение смутился; г‑жа де Фонтанен с присущей ей чуткостью хоть и неясно, но уловила это. Она старалась не смотреть на сына.

Последовало короткое молчание; потом она робко спросила:

— В котором часу ты должен выехать?

— В восемь вечера… Мой отпуск кончается в двенадцать ночи, но всё будет в порядке, если я поспею к утренней перекличке.

Она подумала, что похороны не кончатся раньше половины второго, что домой они вернутся не раньше двух, что этот последний день с Даниэлем пролетит так быстро…

Словно подумав о том же самом, он сказал:

— Сегодня среди дня мне придётся уйти: есть одно важное дело…

По тону его она почувствовала, что он что-то скрывает. Но была введена в заблуждение насчёт самого секрета. Ибо это был тот самый неопределённый, немного слишком непринуждённый тон, который он принимал в былые дни, когда, проведя с ней вечером у камина какой-нибудь час, он вдруг вставал и говорил: «А теперь, мама, прости, я побегу, у меня назначена встреча с товарищами».

Он смутно ощутил её подозрение и решил его тотчас же рассеять:

— Надо получить один чек… От Людвигсона.

Это была правда. Он не хотел покидать Париж, не оставив матери этих денег.

Она, казалось, не слышала. Как всегда, она пила чай мелкими, тихими глотками, обжигая себе рот и не выпуская из рук чашки; глаза её были слегка затуманены. Она думала об отъезде Даниэля, и на сердце её лежала тяжесть. На мгновение это заставило её забыть о предстоящей церемонии. А ведь она не имела права жаловаться: разлука с сыном, от которой она так страдала в течение многих месяцев, подходила к концу. В октябре он вернётся домой. В октябре возобновится их жизнь втроём. При этой мысли ей рисовалось всё их мирное будущее. Она не признавалась себе в этом, но со смертью Жерома горизонт как-то прояснился. Отныне она будет свободна, будет одна со своими детьми…

Даниэль смотрел на неё с выражением заботливым и несколько тревожным.

— Что вы обе будете делать в Париже в летние месяцы? — спросил он.

(Госпожа де Фонтанен, которой нужны были деньги, сдала на весь сезон свою дачу в Мезон-Лаффите.)

«Сейчас как раз время поговорить с ним о моей поездке», — подумала она.

— Не беспокойся, мальчик. Во-первых, я буду очень занята ликвидацией всех этих дел…

Он перебил её:

— Я беспокоюсь о Женни, мама…

Хотя он давно уже привык к угрюмой замкнутости своей сестры, в эти последние дни его всё же поразило измученное выражение лица Женни, её лихорадочный взгляд.

— У неё совсем больной вид, — заявил он. — Ей надо бы на свежий воздух.

Госпожа де Фонтанен, не отвечая, поставила чашку на поднос. Она тоже заметила в лице дочери что-то необычное: какое-то отрешённое выражение, словно её околдовали, выражение, которое не могло объясниться только смертью отца. Но у неё был иной, чем у Даниэля, взгляд на Женни.

— У неё несчастный характер, — вздохнула она, добавив с какой-то трогательной наивностью: — она не умеет доверять… — И затем немного торжественным, благоговейным тоном, каким привыкла говорить о некоторых вещах, она произнесла: — Видишь ли, всякий человек обречён нести бремя внутренних переживаний, внутренней борьбы…

— Да, — согласился Даниэль, не давая ей продолжать. — Но всё же, если бы Женни могла нынче летом хоть недолго пожить в горах либо у моря…

— Ни горы, ни море ей не помогут, — сказала г‑жа де Фонтанен, покачав головой, упрямая, как все кроткие люди, одержимые непоколебимой уверенностью в чём-либо. — Дело у Женни не в здоровье. Поверь мне, никто ей ничем не может помочь… Каждый человек неизбежно одинок в своей внутренней борьбе, как одиноким будет он и в тот час, когда ему придётся принять свою смерть… — Она подумала об одиночестве Жерома в момент его кончины. Глаза её наполнились слезами. Она сделала короткую паузу и тихо прибавила, словно для себя самой: — Наедине с собой и с Духом.

— С этими твоими принципами!… — начал Даниэль. Голос его дрожал от лёгкого раздражения. Он вынул из портсигара папиросу и замолчал.

— С этими моими принципами?… — удивлённо переспросила г‑жа де Фонтанен.

Она смотрела, как он резким движением захлопнул портсигар и постучал мундштуком папиросы о тыльную часть руки, прежде чем взять её в рот. «Совсем отцовские жесты, — подумала она. — Совсем те же руки…» Сходство было особенно отчётливым благодаря тому, что теперь у Даниэля на указательном пальце виднелся перстень, который г‑жа де Фонтанен сама сняла с руки Жерома, прежде чем навеки скрестила его руки; и эта большая камея вызывала в ней мучительное видение тонких и мужественных рук, которые жили теперь только в её памяти. При малейшем воспоминаний о физическом облике Жерома — она ничего не могла с собой поделать — сердце её билось, словно ей было двадцать лет… Но черты сходства между отцом и сыном всегда вызывали в ней и сладостное ощущение, и вместе с тем ужасный страх.

— С этими моими принципами?… — повторила она.

— Я только хотел сказать… — начал он. Он колебался, хмуря брови, ища слов. — Именно с этими твоими принципами ты всегда предоставляла… другим… идти в одиночестве и совершенно свободно путями их судьбы, даже когда эти пути были очевидно дурными, даже когда эта судьба не могла внести ни в их жизнь, ни в твою ничего, кроме горя!

Она вздрогнула, словно от удара. Но всё же отказывалась понимать и деланно улыбнулась.

— Теперь ты упрекаешь меня за то, что я давала тебе слишком много свободы?

Даниэль, в свою очередь, улыбнулся и, наклонившись, положил свою руку на руку матери.

— Я не упрекаю тебя и никогда ни в чём не стану упрекать, ты это прекрасно знаешь, мама, — сказал он, ласково глядя на неё. И затем, не в силах сладить с собой, настойчиво добавил: — И ты так же хорошо знаешь, что я говорил не о себе.

— О мой мальчик, — воскликнула она с внезапным негодованием, — это нехорошо!… — Она была задета за живое. — Ты всегда выискивал причины, чтобы обвинить отца!

В это утро, за несколько часов до похорон, подобный спор был особенно неуместен. Даниэль это чувствовал. Он уже жалел, что у него вырвались эти слова. Но само недовольство тем, что они были произнесены, глупейшим образом толкало его на то, чтобы усугубить этот промах.

— А ты, бедная мама, только и думаешь, как бы его оправдать, и забываешь всё, даже то безвыходное положение, в котором мы теперь очутились!

Конечно, у неё были все основания думать так же, как Даниэль. Но она заботилась только об одном: как бы охранить память отца от суровости сына.

— Ах, Даниэль, как ты несправедлив! — воскликнула она, и в голосе её послышалось рыдание. — Ты никогда не понимал своего отца по-настоящему! — И с пылким упрямством, с каким обычно защищают безнадёжные дела, она продолжала: — Твоего отца нельзя упрекнуть ни в чём серьёзном! Ни в чём!… Он был слишком рыцарственной, благородной и доверчивой натурой, чтобы преуспеть в делах! Вот в чём его вина. Он стал жертвой низких людей, которых не сумел выставить за дверь! Вот его вина, его единственная вина! И я это докажу! Он был неосторожен, он, может быть, проявил «прискорбное легкомыслие», как сказал мне мистер Стеллинг. Вот и всё! Прискорбное легкомыслие!

Даниэль не глядел на мать, губы его дрожали, плечо подёргивалось; но он сдержался и не ответил. Значит, несмотря на их взаимную нежность, несмотря на их желание говорить друг с другом чистосердечно, это было неосуществимо, едва соприкоснувшись, их тайные мысли приходили в столкновение друг с другом, а издавна жившие в их душах обиды отравляли даже молчание, когда они были вдвоём. Он опустил голову и сидел неподвижно, уставив глаза в землю.

Госпожа де Фонтанен замолчала. Зачем продолжать разговор, всю фальшь которого она почувствовала с самого начала? Она намеревалась сообщить сыну о судебном преследовании, которое было возбуждено против её мужа и которое могло скомпрометировать его имя, чтобы Даниэль понял, насколько необходимо ей поехать в Вену. Но, столкнувшись с раздражающей её жёсткостью Даниэля, она стала стремиться лишь к одному: оправдать Жерома, а это ослабляло, разумеется, силу аргументов, которые она могла представить сыну, доказывая ему необходимость своего отъезда. «Тем хуже, — подумала она. — Ну что ж, я ему напишу».

Несколько минут длилось тягостное молчание.

Повернувшись к окну, Даниэль созерцал утреннее небо, макушки деревьев и курил с деланной беспечностью, которая обманывала мать не больше, чем его самого.

— Уже восемь, — прошептала г‑жа де Фонтанен, когда из клиники до неё донёсся бой часов. Она подобрала крошки хлеба, упавшие ей на платье, рассыпала их на подоконнике птицам и спокойно сказала: — Я пойду туда.

Даниэль встал. Он стыдился самого себя и терзался угрызениями совести. Каждый раз, когда он сталкивался с нежностью и слепотой матери, его негодование на отца только возрастало. Некое чувство, которое он не смог бы определить, всегда заставляло его нарочно оскорблять эту всепрощающую любовь… Он бросил папиросу и, смущённо улыбаясь, подошёл к матери. Молча склонился он, как часто это делал, чтобы поцеловать её в лоб у самых корней преждевременно поседевших волос. Его губы находили это место, ноздри узнавали тёплый запах кожи. Она слегка откинула голову и ладонями сжала его лицо. Она ничего не сказала, но улыбалась ему и смотрела на него глубоким взглядом, и этот взгляд, эта улыбка, в которых не было даже затаённого упрёка, казалось, говорили: «Всё забыто. Прости, что я понервничала. И не печалься, что огорчил меня». Он так хорошо понял этот немой язык, что дважды опустил веки в знак согласия. И когда она выпрямилась, помог ей встать.

Не говоря ни слова, она взяла его под руку, и они спустились в подвальный этаж.

Он открыл перед ней дверь, и она вошла, но одна.

В лицо ей пахнуло прохладой погреба, смешанной с запахом роз, увядавших на гробе.

Женни сидела неподвижно, сложив на коленях руки.

Госпожа де Фонтанен снова заняла своё место рядом с дочерью. Из сумки, висевшей на спинке стула, она достала маленькую Библию и открыла её наугад. (Во всяком случае, она называла это «наугад»; на самом же деле эта старая книга с потёртым корешком всегда открывалась на тех листах, которые г‑жа де Фонтанен особенно усердно читала.

Вот что она прочла на этот раз:

«…Кто родится чистым от нечистого? Ни один.

Если дни ему определены, и число месяцев его у Тебя, если Ты положил ему предел, которого он не перейдёт, то уклонись от него: пусть он отдохнёт, доколе не окончит, как наёмник, дня своего».

Она снова подняла голову, на несколько мгновений задумалась, затем положила книгу между складками своей юбки. Осторожность, с которой она касалась Библии, открывала её и закрывала, сама по себе уже являлась актом благочестия и благодарности.

Она полностью обрела своё прежнее спокойствие.

XXXIV

Накануне вечером, проводив взглядом Жореса, который сел в такси и исчез во мраке, Жак присоединился к группе полуночников — партийных активистов, которые часто засиживались до рассвета в «Кружке пива». В отдельный зал, который это кафе на улице Фейдо предоставило социалистам, вёл особый ход со двора, что позволяло держать помещение открытым даже после того, как торговля прекращалась. Споры велись с таким жаром и так затянулись, что Жак вышел оттуда лишь в три часа утра. Ему было до того лень в столь поздний час отправляться на площадь Мобер, что он подыскал себе приют в третьеразрядной гостинице в районе Биржи и, едва очутившись в постели, погрузился в глубокий сон, который не смогли потревожить даже утренние шумы этого густонаселённого квартала.

Когда он проснулся, уже ярко светило солнце.

Совершив свой несложный туалет, он вышел на улицу, купил газеты и побежал читать их на террасе одного из кафе на Бульварах.

На этот раз пресса решилась забить тревогу. Процесс г‑жи Кайо оказался оттеснённым на вторую страницу, и все газеты жирным шрифтом извещали о серьёзности положения, называли австрийскую ноту «ультиматумом», а мероприятия Австрии «наглой провокацией». Даже «Фигаро», которая вот уже целую неделю заполняла каждый номер стенографическим отчётом о процессе г‑жи Кайо, сегодня на первой же странице крупными буквами возвещала:

И целый лист был занят сообщениями о напряжённых дипломатических отношениях под тревожным заголовком:

Полуофициозная «Матэн» взяла воинственный тон: «Австро-сербский конфликт обсуждался во время поездки президента республики в Россию. Двойственный союз не будет застигнут врасплох…» Клемансо[104] писал в «Ом либр»: «Никогда с 1870 года Европа не была так близка к военному столкновению, масштабы которого невозможно измерить». «Эко де Пари» сообщала о визите фон Шена на Кэ-д’Орсе: «За австрийскими требованиями последовали германские угрозы…» — и рубрику «В последнюю минуту» завершала таким предупреждением: «Если Сербия не уступит, война может быть объявлена уже сегодня вечером». Речь шла, разумеется, только об австро-сербской войне. Но кто мог поручиться, что удастся локализовать пожар?… Жорес в своей передовице не скрывал, что «последним шансом сохранить мир» было бы унижение Сербии и постыдное согласие на все австрийские требования. Судя по выдержкам, приводимым в прессе, иностранные газеты проявляли не меньший пессимизм. Утром 25 июля, за каких-нибудь двенадцать часов до истечения срока ультиматума, предъявленного Сербии, вся Европа (как и предсказывал австрийский генерал, о чём Жак узнал за две недели до того в Вене) проснулась в совершенной панике.

Отодвинув ворох газет, которыми завален был столик, Жак выпил простывший кофе. Из этого чтения он не вынес ничего, что ему не было бы известно; но единодушность тревоги придавала событиям некий новый, драматический оттенок. Он сидел неподвижно, взгляд его блуждал по толпе рабочих, служащих, которые выходили из автобусов и бежали, как всегда, по своим делам; но лица их были серьёзнее, чем обычно, и каждый держал в руках развёрнутую газету. На мгновение Жак ощутил упадок духа. Одиночество невыносимо тяготило его. У него промелькнула мысль о Женни, о Даниэле, о похоронах, которые должны были состояться сегодня утром.

Он поспешно встал и двинулся по направлению к Монмартру. Ему пришло в голову подняться к площади Данкур и зайти в редакцию «Либертэр»[105]. Ему не терпелось очутиться в знакомой атмосфере политической борьбы.

На улице Орсель уже человек десять ждали новостей. Левые газеты переходили из рук в руки. «Боннэ руж» посвящала первую страницу забастовкам в России. Для большинства революционеров размах рабочего движения в Петербурге являлся одной из вернейших гарантий русского нейтралитета и, следовательно, локализации конфликта на Балканах. И все в «Либертэр» единодушно критиковали мягкотелость Интернационала и обвиняли вождей в компромиссе с буржуазными правительствами. Разве не наступил подходящий момент для решительных действий — момент, когда надо было любыми средствами вызвать забастовки в других странах и парализовать все европейские правительства одновременно. Исключительно благоприятный случай для массового выступления, которое могло не только ликвидировать нынешнюю опасность, но и на несколько десятилетий приблизить революцию!

Жак прислушивался к спорам, но не решался высказать определённое мнение. С его точки зрения, забастовки в России были обоюдоострым оружием: конечно, они могли парализовать воинственный пыл генерального штаба, но могли также натолкнуть правительство, находящееся в трудном положении, на мысль применить силу — объявить осадное положение под предлогом военной угрозы и беспощадными мерами подавить народное возмущение.

Когда Жак вернулся на площадь Пигаль, часы показывали ровно одиннадцать. «Что мне надо было сделать сегодня утром в одиннадцать?» — подумал он. Он забыл. В субботу, в одиннадцать… Охваченный внезапной тревогой, он старался припомнить. Похороны Фонтанена. Но он вовсе не собирался на них присутствовать… Он шагал, опустив голову, в полном замешательстве. «Не могу же я явиться в таком виде… Небритый… Правда, затерявшись в толпе… Я сейчас так близко от Монмартрского кладбища… Если я решусь, парикмахер в какие-нибудь пять минут… Зайду пожать руку Даниэлю; это будет простой любезностью… Любезность, которая ни к чему не обязывает…»

И глаза его уже искали вывеску парикмахерской.

Когда он явился на кладбище, сторож сказал ему, что процессия уже прошла, и указал ему направление.

Вскоре между могилами он увидел группу людей, собравшихся перед часовенкой с надписью:

Со спины он узнал Даниэля и Грегори. В тишине раздавался только хриплый голос пастора:

— Господь сказал Моисею: «Я пребуду с тобой!» Итак, грешник, даже когда ты шествуешь долиною теней, не бойся, ибо господь с тобой!»

Жак обошёл часовню, чтобы видеть присутствующих в лицо. Над всеми в ярком свете дня выделялась голова Даниэля, стоявшего без каски. Рядом с ним находились три женщины, закутанные в чёрные вуали. Первая была г‑жа де Фонтанен. Но которая из двух Женни?

Волосы у пастора были всклокочены, взгляд исступлённый; стоя с угрожающе поднятой рукой, взывал он к жёлтому деревянному гробу, покоившемуся под жарким солнцем на пороге склепа:

— Бедный, бедный грешник! Солнце твоё закатилось ещё до конца дня! Но мы не оплакиваем тебя так, как те, у кого нет надежды! Ты скрылся из нашего поля зрения, но то, что исчезло для нашего плотского взора, было лишь иллюзорной формой ненавистной плоти! Ныне ты сияешь во славе, призванный ко Христу для несения великой и торжественной Службы! Ты прежде нас явился к радостному Пришествию!… А вы все, братья, здесь присутствующие, укрепите сердца свои терпением! Ибо пришествие Христа столь же близко для каждого из нас!… Отче наш, в руки твои предаю души наши! Аминь.

Но вот несколько человек подняли гроб, повернули его и стали осторожно спускать на верёвках в могилу. Г‑жа де Фонтанен, поддерживаемая Даниэлем, склонилась над зияющей ямой. За ней — это, верно, Женни? А дальше — Николь Эке?… Затем три женщины, которых провожал служащий похоронного бюро, незаметно уселись в траурную карету, и она тотчас же медленно отъехала.

Даниэль стоял один в конце маленькой аллеи, держа в согнутой руке свою блестящую каску. У него был какой-то почти парадный вид. Стройный, изящный, он непринуждённо, хотя и несколько торжественно, принимал соболезнования присутствующих, которые медленным потоком проходили мимо него.

Жак наблюдал за ним; и уже от одного того, что он смотрел на Даниэля вот так, издалека, он ощущал, как в былые времена, некую сладостную и всепроникающую теплоту.

Даниэль узнал его и, продолжая пожимать протянутые руки, время от времени обращал на него взгляд, полный дружеского удивления.

— Спасибо, что пришёл, — сказал он. И нерешительно добавил: — Я уезжаю сегодня вечером… Мне бы так хотелось повидаться с тобой ещё раз!

Глядя на друга, Жак думал о войне, о передовых частях, о первых жертвах…

— Ты читал газеты? — спросил он.

Даниэль взглянул на него, не вполне понимая, что он хочет сказать.

— Газеты? Нет, а в чём дело? — Затем, сдерживая настойчивые нотки в голосе, прибавил: — Ты придёшь попрощаться со мной вечером на Восточный вокзал?

— В котором часу?

Лицо Даниэля засветилось.

— Поезд отходит в девять тридцать… Хочешь, я буду ждать тебя в девять часов в буфете?

— Ладно, приду.

Прежде чем распрощаться, они ещё раз посмотрели друг на друга.

— Спасибо, — прошептал Даниэль.

Жак ушёл, не оборачиваясь.

XXXV

Несколько раз в течение этого утра Жак спрашивал себя, как относится Антуан к ухудшению политической обстановки. Сам не отдавая себе в этом отчёта, он надеялся встретить брата на похоронах.

Он решил наскоро позавтракать и отправиться на Университетскую улицу.

— Господин Антуан ещё кушают, — сказал Леон, ведя Жака в столовую. — Но я уже подал фрукты.

Жак с досадой увидел, что вместе с его братом за столом сидят Исаак Штудлер, Жуслен и молодой Руа. Он не знал, что они завтракают тут каждый день. (Так захотел Антуан: для него это был верный способ общаться со своими сотрудниками ежедневно между утренними часами в больнице и послеполуденными, когда он бывал занят с пациентами. И все трое были холостяками — это сберегало и время и деньги.)

— Будешь завтракать? — спросил Антуан.

— Благодарю, я уже поел.

Он обошёл кругом большой стол, пожал протянутые руки и сказал, ни к кому прямо не обращаясь:

— Газеты читали?

Антуан, прежде чем ответить, несколько мгновений смотрел на брата, и взгляд его, казалось, признавал: «Может быть, ты был прав».

— Да, — задумчиво уронил он. — Мы все читали газеты.

— С тех пор как мы сели за стол, ни о чём другом и разговора не было, — признался Штудлер, поглаживая свою чёрную бороду.

Антуан следил, чтобы его тревога не слишком прорывалась наружу. Всё утро он был в состоянии какого-то глухого раздражения. Он нуждался в прилично организованном обществе, как нуждался в хорошо содержащемся доме, где все вопросы материального комфорта разрешали бы помимо него добросовестные слуги. Он готов был терпеть некоторые пороки существующего строя, закрывать глаза на те или иные парламентские скандалы, так же, как закрывал глаза на мотовство Леона и мелкие кражи Клотильды. Но ни в коем случае судьбы Франции не должны были заботить его больше, чем дела в людской или на кухне. И ему была невыносима мысль, что какие-то политические потрясения могут нарушить течение его жизни, угрожать его планам и его работе.

— Я не думаю, — сказал он, — что следует слишком сильно беспокоиться. Ещё и не то бывало… Но тем не менее ясно, что сегодня утром вся пресса забряцала оружием, довольно неожиданно и довольно неприятно…

При этих словах Манюэль Руа поднял к Антуану чёрные глаза, горевшие на его юном лице.

— Это бряцание, патрон, услышат по ту сторону границы. И, наверно, оно собьёт спесь с некоторых наших соседей, у которых слишком разыгрался аппетит!

Жуслен, склонившийся над тарелкой, поднял голову и поглядел на Руа. Затем снова занялся своим делом: тщательно, кончиками ножа и вилки, он чистил персик.

— Вот уж это неизвестно, — сказал Штудлер.

— Всё же возможно, — заметил Антуан. — И, может быть, такой тон даже необходим.

— Не знаю, — сказал Штудлер. — Политика устрашения всегда губительна. Она выводит противника из себя гораздо чаще, чем парализует. Я считаю особенно серьёзной ошибкой правительства то, что оно позволяет так далеко разноситься нашему… бряцанию оружием!

— Очень трудно ставить себя на место людей, ответственных за судьбы страны, — заявил Антуан благоразумным тоном.

— От этих ответственных людей прежде всего требуется, чтобы они были людьми осторожными, — возразил Штудлер. — Принимать агрессивный тон — это первая неосторожность. Внушать всем, что этот тон необходим, — вторая. Самая большая опасность для мира — это допустить, чтобы общественное мнение прочно поверило в угрозу войны… Или хотя бы в возможность войны!

Жак молчал.

— Я лично, — снова заговорил Антуан, не глядя на брата, — прекрасно понимаю министра, который, осуждая войну с чисто человеческой точки зрения, в то же время вынужден принять некоторые агрессивные меры. Вынужден хотя бы потому, что находится у власти. Человек, стоящий во главе страны и обязанный следить за её безопасностью, если он обладает чувством реальности, если угрожающая политика соседних государств для него очевидна…

— Не говоря уже о том, — прервал его Руа, — что не может быть такого государственного человека, который решился бы из-за своей личной чувствительности любой ценой избежать войны! Если ты стоишь во главе страны, имеющей определённый международный вес, страны, обладающей немалой территорией и колониальными владениями, это обязывает тебя реально смотреть на вещи. Самый пацифистски настроенный председатель совета министров, раз он находится у власти, должен сразу же понять, что государство не может сохранять свои богатства и защищать своё достояние от посягательств со стороны соседей, если оно не обладает мощной армией, с которой надо считаться и которая должна время от времени бряцать оружием хотя бы для того, чтобы весь остальной мир знал о её существовании!

«Охранять свои богатства! — думал Жак. — Вот оно! Охранять то, чем владеешь, и присваивать при случае то, чем владеет сосед! В этом вся политика капитализма, идёт ли речь о частных лицах или о целых нациях… Частные лица ведут борьбу за прибыли, нации — за выходы к морю, территории, порты! Как будто единственный закон человеческой деятельности — конкуренция…»

— К сожалению, — сказал Штудлер, — какой бы оборот ни приняли события завтра, ваше бряцание оружием может иметь самые печальные последствия для французской политики, как внешней, так и внутренней…

Говоря это, он сделал движение в сторону Жака, словно спрашивая его мнения. В зрачках его был какой-то томный, волнующий блеск, который почти вынуждал собеседника отводить глаза.

Жуслен снова поднял голову и взглянул на Штудлера; затем взгляд его скользнул по лицам всех прочих. У него было характерное лицо блондина, с тонкой и нежной кожей: нос с горбинкой, довольно длинный и какой-то унылый; большой рот с тонкими губами, легко расплывающимися в улыбку; глаза тоже большие, странные, нежно-серого оттенка.

— Послушайте, — рассеянно пробормотал он, — вы все как-то забываете, что никто ведь не хочет войны! Никто!

— Вы в этом уверены? — спросил Штудлер.

— Разве что несколько стариков, — согласился Антуан.

— Да, несколько опасных стариков, упивающихся красивыми героическими фразами, — продолжал Штудлер, — и отлично знающих, что в случае войны они, сидя в тылу, смогут упиваться ими без малейшего риска…

— Опасность, — вставил Жак с осторожностью, которую хорошо заметил Антуан, — заключается в том, что почти всюду в Европе командные посты заняты такими вот стариками…

Руа со смехом взглянул на Штудлера:

— Вы, Халиф, — ведь вы, не боитесь новых идей, — могли бы подать этакую профилактическую идейку: в случае мобилизации призывается в первую очередь самый старший возраст. Всех стариков — на передовую!

— Что ж, это было бы не так глупо! — пробормотал Штудлер.

Наступило молчание и длилось, пока Леон подавал кофе.

— А ведь есть одно средство, единственное, почти верное средство избежать каких-бы то ни было войн, — мрачно заявил Штудлер. — Средство радикальное и вполне осуществимое в Европе.

— Какое же?

— Требовать народного референдума!

Один лишь Жак кивком головы одобрил это предложение.

Штудлер, ободрённый, продолжал:

— Разве это не нелепо, разве это не бессмысленно, — что у нас, при демократическом строе и всеобщем избирательном праве, право объявления войны принадлежит правительствам?… Жуслен сказал: «Никто не хочет войны». Так вот, ни одно правительство ни в одной стране не должно было бы иметь право решать вопрос о войне или даже о том, чтобы принять навязываемую ему войну, если на то нет ясно выраженной воли большинства граждан! Когда идёт речь о жизни и смерти народов, обращаться к народному волеизъявлению по меньшей мере законно. А должно бы быть даже обязательно.

Когда он начинал говорить с воодушевлением, ноздри его крючковатого носа раздувались, скулы покрывались пятнами, а белки больших, как у лошади, глаз слегка наливались кровью.

— В этом нет ничего неосуществимого, — продолжал он. — Достаточно было бы каждому народу заставить своих правителей прибавить три строчки в конституции: «Приказ о мобилизации может быть издан, война может быть объявлена лишь после плебисцита и при условии, если за это выскажется семьдесят пять процентов населения». Поразмыслите над этим. Это единственное и почти безошибочное средство законодательным путём помешать возникновению новых войн… В мирное время, — мы это наблюдаем во Франции, — иногда ещё можно сколотить большинство, которое выберет в правительство какого-нибудь задиристого политика, всегда находятся любители играть с огнём. Но накануне мобилизации такому человеку, — если бы он вынужден был запрашивать волю тех, кто поставил его у власти, — пришлось бы убедиться, что никто не согласен предоставить ему право объявлять войну.

Руа ничего не говорил и только посмеивался.

Антуан встал и дотронулся до его плеча:

— Дайте-ка мне спичку, милый Манюэль… Ну, а вы что на этот счёт скажете? И что сказала бы ваша газета?

Руа поднял на Антуана свой уверенный взгляд примерного ученика; он продолжал посмеиваться с вызывающим видом.

— Манюэль, — объяснил Антуан, повернувшись к брату, — прилежный читатель «Аксьон франсез».

— Я тоже читаю её каждый день, — заявил Жак, внимательно оглядывая молодого врача, который, со своей стороны, в упор смотрел на него. — Там сотрудничает целая бригада неплохих диалектиков, которые довольно часто строят просто непогрешимые рассуждения. К сожалению, по крайней мере, на мой взгляд, — они почти всегда строят их на неверных посылках.

— Вы полагаете? — протянул Руа.

Он не переставал улыбаться самоуверенно и заносчиво. Казалось, он не намерен был снисходить до обсуждения с профанами тех вещей, которые были дороги ему. Он походил на ребёнка, желающего сохранить свой секрет. Тем не менее в глазах его порою пробегал какой-то дерзкий огонёк. И, словно суждение Жака заставило его против воли покончить со своей сдержанностью, он сделал шаг по направлению к Антуану и резко бросил:

— Ну, а я, патрон, должен вам признаться, что мне надоела франко-германская проблема! Вот уже сорок лет, как мы тащим за собой это ядро, — и наши отцы, и мы сами. Довольно! Если для того, чтобы с этим разделаться, нужно воевать, — что ж, будем воевать! Раз уж всё равно иначе нельзя — зачем ждать? Зачем оттягивать неизбежное?

— Всё-таки лучше будем оттягивать, — улыбаясь, сказал Антуан. — Война, которая бесконечно оттягивается, очень похожа на мир!

— А я предпочёл бы покончить с этим раз и навсегда. Ибо, во всяком случае, одно можно сказать с уверенностью: после войны — победим ли мы, что весьма вероятно, или даже в случае нашего поражения — вопрос будет окончательно разрешён в ту или иную сторону. И не останется больше никакой франко-германской проблемы!… Не говоря уже о том, — прибавил он, и лицо его приняло серьёзное выражение, — какую пользу принесёт нам кровопускание при нынешнем положении вещей. Сорок лет мирного прозябания в гнилом болоте не могут поднять моральное состояние страны! Если духовное оздоровление Франции можно купить лишь ценою войны, то среди нас, слава богу, найдутся такие, кто, не торгуясь, пожертвует своей шкурой!

В тоне, которым он произнёс эти слова, не было и следа бахвальства. Искренность Руа была очевидна. Это почувствовали все присутствующие. Перед ними был человек убеждённый, готовый отдать жизнь за то, что казалось ему истиной.

Антуан слушал его стоя, с папиросой в зубах и сощурив глаза. Не отвечая, он окинул юношу серьёзным и сердечным, немного меланхоличным взглядом: смелость ему всегда нравилась. Затем уставился на горящий кончик своей папиросы.

Жуслен подошёл к Штудлеру. Указательным пальцем с жёлтым, изъеденным кислотами ногтем он несколько раз ткнул Халифа в грудь.

— Вот видите всегда приходится возвращаться к классификации Минковского[106]: синтоны и шизоиды, — те, которые принимают жизнь, как она есть, и те, которые её отвергают…

Руа весело расхохотался:

— Так, значит, я синтон?

— Да, а Халиф — шизоид. Вы никогда не изменитесь — ни тот, ни другой.

Антуан повернулся к Жаку и с улыбкой посмотрел на часы:

— Ты не торопишься, шизоид?… Зайдём-ка на минутку в мою лачугу…

— Я очень люблю маленького Руа, — сказал он, открывая дверь своего кабинета и пропуская брата вперёд. — Это здоровая и благородная натура… Он такой прямодушный… Хотя, правду сказать, ограниченный, — прибавил он, заметив, что Жак неодобрительно молчит. — Ну, садись. Хочешь папиросу?… Я уверен, он тебя немного рассердил? Надо его знать и понимать. У него темперамент спортсмена. Он любит утверждать. Он всегда радостно и даже как-то лихо принимает реальность, факты. Он не позволяет себе предаваться разрушительному анализу, хотя весьма способен критически мыслить, — по крайней мере, когда дело касается работы. Но он инстинктивно отвергает парализующее сомнение. Может быть, он и прав… С его точки зрения, жизнь не должна сводиться к интеллектуальным дискуссиям. Он никогда не говорит: «Что надо думать?» Он говорит: «Что надо делать? Как надо действовать?» Я отлично вижу его недостатки, но это по большей части ошибки молодости. Это пройдёт. Ты заметил, какой у него голос? Иногда он ломается, точно у подростка; тогда он нарочно понижает его, чтобы говорить басом, как взрослые…

Жак сел. Он слушал, не высказывая одобрения.

— Мне больше нравятся двое других, — признался он. — Твой Жуслен особенно мне симпатичен.

— Ах, — смеясь, сказал Антуан, — этот тип вечно живёт какими-то сказками. У него темперамент изобретателя. Он провёл всю жизнь в мечтаниях о том, что лежит на грани возможного и невозможного, в полуреальном мире, где с таким умом, как у него, иногда удаётся делать открытия. И он их делал, чудак этакий. Даже иногда значительные. Я расскажу тебе подробно, когда у нас будет время… Руа очень забавно говорит о нём: «Жуслен только и видит, что трехногих телят. В тот день, когда он согласится посмотреть на нормального телёнка, ему покажется, что перед ним чудо, и он станет всюду кричать: „Знаете, а ведь, оказывается, существуют и четырехногие телята!“ — Антуан во весь рост вытянулся на диване и скрестил руки на затылке. — Как видишь, я подобрал себе довольно удачную бригаду… Все трое очень разные, но замечательно дополняют друг друга… Ты был уже раньше знаком с Халифом? Он оказывает мне огромные услуги. Это человек совершенно исключительной трудоспособности. И притом необычайно одарён, скотина. Я сказал бы даже, что одарённость — его самая характерная черта. В этом и сила его, и вместе с тем ограниченность. Он схватывает всё без каких-либо усилий. И каждое новое приобретение тотчас же занимает своё место у него в мозгу, место на заранее приготовленной полочке, так что в его башке никогда не бывает беспорядка. Но я всегда ощущал в нём что-то чуждое, что-то неопределимое… Вероятно, это идёт от его расовой принадлежности… Не знаю, как это назвать… Его идеи словно не целиком исходят от него, словно не составляют с ним одного целого. Это крайне любопытно. Он пользуется своим мозгом не как принадлежащим ему органом, а скорее как инструментом… взятым откуда-то извне или от кого-то полученным…»

Продолжая говорить, он посмотрел на часы и лениво спустил ноги с дивана.

«А ведь он читал газеты, — думал про себя Жак. — Неужели ему непонятна вся серьёзность положения? Или он говорит всё это, чтобы избежать откровенного разговора?»

— Ты сейчас куда? — спросил Антуан, вставая. — Хочешь, я тебя подвезу на машине?… Мне-то нужно в министерство… на Кэ-д’Орсе.

— Вот как? — сказал заинтересовавшийся Жак, даже не скрывая удивления.

— Мне надо повидаться с Рюмелем, — с готовностью объяснил Антуан. — О, не для разговора о политике… Каждые два дня я делаю ему впрыскивание. Обычно он приезжает сюда, но сегодня от него позвонили, что он перегружен работой и не сможет уйти из своего кабинета.

— А что он думает о событиях? — прямо спросил Жак.

— Не знаю. Я как раз собираюсь порасспросить его… Заходи сегодня вечером, я тебе расскажу… Или, может быть, поедешь со мной? Это продлится не более десяти минут. Ты подождёшь в машине.

Соблазнённый этим предложением, Жак секунду подумал и утвердительно кивнул головой.

Тем временем Антуан перед уходом запирал ящики письменного стола.

— Знаешь, — пробормотал он, — чем я занимался только что, когда пришёл домой? Искал свой воинский билет, чтобы посмотреть, куда являться по мобилизации… — Он уже не улыбался и спокойным тоном добавил: — Компьень… И в первые сутки!…

Братья молча обменялись взглядами. После минутного колебания Жак серьёзно сказал:

— Я уверен, что сегодня утром тысячи людей по всей Европе сделали то же самое…

— Бедняга Рюмель, — продолжал Антуан, когда они спускались по лестнице. — Он очень переутомился за зиму и должен был на днях ехать в отпуск. А теперь — по-видимому, из-за всех этих историй, — Бертело[107] попросил его отказаться от каникул. Тогда он явился ко мне, чтобы я помог ему выдержать эту нагрузку. Я начал лечение. Надеюсь, что удастся.

Жак не слушал. Только что он убедился, что сегодня, сам не зная почему, снова ощутил к Антуану братскую любовь, горячую, но в то же время требовательную и неудовлетворённую.

— Ах, Антуан, — вырвалось у него, — если бы ты лучше знал людей, массы, трудовой народ, насколько ты был бы… другим! (И в тоне его слышалось: «Насколько ты был бы лучше… И ближе ко мне!… Как хорошо было бы любить тебя по-настоящему…»)

Антуан, шагавший впереди него обернулся с обиженным видом:

— А ты думаешь, я их не знаю? После пятнадцатилетней работы в больнице? Ты забываешь, что вот уже пятнадцать лет каждое утро я только и делаю, что общаюсь с людьми… Людьми из всех слоёв общества — заводскими рабочими, населением предместий… И я, врач, вижу людей, каковы они есть: людей с которых страдание сбросило все маски! Неужели ты думаешь, что мой опыт не стоит твоего!

«Нет, — подумал Жак с упрямым раздражением. — Нет, это не одно и то же».

Минут через двадцать Антуан, выйдя из министерства с озабоченным лицом, вернулся к автомобилю, в котором его дожидался Жак.

— Там у них точно пожар, — пробурчал он. — Люди как ошалелые мечутся из отдела в отдел… Из всех посольств поступают телеграммы… Они с беспокойством ждут ответа на ультиматум; Сербия должна передать его сегодня вечером… — И, не отвечая на немой вопрос брата, Антуан спросил его: — тебе куда надо?

Жак едва не сказал: «В Юма». Но ограничился ответом:

— В район Биржи.

— Туда я не смогу тебя довезти: опоздаю. Но если хочешь, доедем вместе до площади Оперы.

Усевшись в машине, Антуан сейчас же заговорил:

— У Рюмеля очень озабоченный вид… Судя по утренним разговорам в кабинете министра, большое значение придаётся официальной ноте германского посольства, в которой заявлено, что австрийская нота не ультиматум, а только «требование ответа в кратчайший срок». Говорят, на дипломатическом жаргоне это означает очень многое: с одной стороны, что Германия стремится немного смягчить серьёзность предпринятых Австрией шагов, с другой — что Австрия не отказывается от переговоров с Сербией…

— Значит, уже до этого дошло? — сказал Жак. — До того, что люди цепляются за подобные словесные тонкости?

— Вообще-то говоря, поскольку казалось, что Сербия готова капитулировать почти без оговорок, ещё сегодня утром там все надеялись на лучшее.

— Но?… — нетерпеливо спросил Жак.

— Но только что пришло известие, что Сербия мобилизует триста тысяч человек и что сербское правительство, боясь оставаться в Белграде, слишком близко от границы, сегодня вечером намеревается покинуть столицу и переехать в центральный район страны. Из чего можно заключить, что сербский ответ вовсе не будет капитуляцией, как на это надеялись, и что Сербия имеет основания предвидеть вооружённое нападение…

— А Франция? Собирается она действовать, что-нибудь предпринять?

— Рюмель, естественно, всего сказать не может. Но насколько я его понял, в настоящий момент большинство членов правительства считает, что следует проявить твёрдость и в случае необходимости открыто проводить подготовку к войне.

— Опять политика устрашения!

— Рюмель говорит, — и ясно, что именно таковы указания, данные на сегодня: «При создавшемся положении вещей Франция и Россия могут удержать центральные державы от выступления лишь в том случае, если покажут, что готовы на всё». Он говорит: «Если хоть один из нас отступит — война неизбежна».

— И у всех у них, разумеется, есть при этом задняя мысль: «Если, несмотря на нашу угрожающую позицию, война всё же разразится, наши приготовления дадут нам преимущество!»

— Конечно. И, по-моему, это вполне правильно.

— Но центральные державы, должно быть, рассуждают точно так же! — воскликнул Жак. — Куда же мы в таком случае идём?… Штудлер прав: опаснее всего эта агрессивная политика!

— Надо полагаться на специалистов этого дела, — нервно отрезал Антуан. — Они, наверное, лучше нас знают, как поступать.

Жак пожал плечами и замолчал.

Автомобиль приближался к Опере.

— Когда мы с тобой увидимся? — спросил Антуан. — Ты остаёшься в Париже?

Жак сделал неопределённый жест.

— Не знаю ещё…

Он уже отворил дверцу. Антуан тронул его за рукав.

— Послушай… — Он колебался, ища слов. — Ты знаешь или, может быть, не знаешь, что теперь каждые две недели в воскресенье днём я принимаю у себя друзей… Завтра в три часа приедет Рюмель, чтобы сделать укол, и он обещал мне хоть ненадолго задержаться. Если тебе интересно повидаться с ним, приходи. Принимая во внимание обстоятельства, с ним, пожалуй, имеет смысл побеседовать.

— Завтра в три? — неопределённо протянул Жак. — Может быть… Постараюсь… Спасибо.

XXXVI

В «Юманите» было известно не более того, что Жак узнал от Антуана и Рюмеля.

Жорес уехал на сутки в департамент Роны, чтобы поддержать предвыборную агитацию своего друга Мариуса Муте. Хотя из-за отсутствия патрона в столь серьёзное время редакторы были несколько растерянны, среди них господствовало скорее оптимистическое настроение. Ответа на ультиматум ждали без особого беспокойства. Говорили с уверенностью, что Сербия под давлением великих держав проявит достаточную сговорчивость, чтобы у Австрии не оставалось предлога изображать себя оскорблённой. Особенно большую цену придавали тем заверениям, которые германская социал-демократическая партия неоднократно давала французским социалистам: казалось, согласие пред лицом общей опасности было действительно полным. К тому же, всё время поступали самые успокоительные сведения о повсеместном росте международного антивоенного движения. Выступления против угрозы войны повсюду становились всё более и более серьёзными. Различные социалистические партии Европы усиленно обменивались мнениями насчёт согласованных и энергичных действий; идея превентивной всеобщей забастовки вырисовывалась всё отчётливей.

Выходя из кабинета Стефани, Жак столкнулся с Мурланом, который пришёл узнать, какие есть новости. Поговорив немного о политических событиях, старый революционер увлёк Жака в уголок.

— Где ты живёшь, мальчуган? Знаешь, в настоящий момент полиция усиленно обыскивает меблированные комнаты… У Жерве уже были неприятности. И у Краболя тоже.

Жаку было известно, что его хозяин на набережной Турнель находился под подозрением; и хотя документы у него были в порядке, ему вовсе не улыбалось иметь дело с полицией.

— Поверь мне, — посоветовал Мурлан, — не откладывай! Переезжай сегодня же вечером.

— Сегодня вечером?

Что ж, это было возможно. Только что пробило половина восьмого, а свидание с Даниэлем назначено было на девять. Но куда переехать?

Мурлана осенило. Один товарищ из «Этандар», коммивояжёр, собирался на неделю уехать. Его комната, снятая на год, находилась на верхнем этаже дома на улице Жур, в районе Центрального рынка, против портала церкви св. Евстахия. Дом был старый, тихий, вряд ли он мог быть включён в списки подозрительных.

— Пойдём туда, — сказал Мурлан. — Это в двух шагах.

Товарищ был дома. Вопрос решили тотчас же. И менее чем через час Жак переправил в новое помещение свой нехитрый багаж.

Часы показывали девять с минутами, когда он прибыл к Восточному вокзалу.

Даниэль ждал его на улице, перед входом в буфет. Завидев Жака, он подошёл к нему с немного смущённым видом.

— Со мной Женни, — сразу же сказал он.

Жак покраснел. Его губы шевельнулись, он едва слышно произнёс: «А…» В одну секунду на ум ему пришло сразу несколько противоречивых планов. И он отвернулся, чтобы скрыть своё смятение.

Даниэль решил, что глаза Жака ищут девушку.

— Она на платформе, — объяснил он. Затем, словно извиняясь, прибавил: — Она захотела проводить меня на поезд… Неудобно было сообщать ей, что мы сговорились встретиться; она не решилась бы поехать. Я предупредил её только сейчас.

Жак справился со своим волнением.

— Я не буду вам мешать, — быстро сказал он. — Я ведь хотел только пожать тебе руку… — Он улыбнулся. — Это сделано. Я ухожу.

— Ну нет! — воскликнул Даниэль. — Мне нужно столько сказать тебе… — И тотчас же прибавил: — Я прочёл газеты.

Жак поднял глаза, но ничего не ответил.

— А ты, — спросил Даниэль, — если будет война, как ты поступишь?

— Я? — (Жак покачал головой, словно хотел сказать: «Это было бы слишком долго объяснять».) Несколько секунд он молчал. — Войны не будет, — заявил он, вкладывая в эти слова всю силу своей надежды.

Даниэль внимательно смотрел ему в лицо.

— Я не могу посвятить тебя во всё, что подготовляется, — продолжал Жак. — Но поверь мне, я знаю, что говорю. Все народные массы Европы так возбуждены, силы социализма так прочно объединились, что ни одно правительство не может быть настолько уверено в своей власти, чтобы заставить свой народ воевать.

— Да? — прошептал Даниэль с явным недоверием.

Жак на секунду опустил глаза. Мысленным взором окинул он положение, и перед ним предстали с какой-то схематической чёткостью оба течения, на которые во всех странах разделялись социалисты: левое, непримиримое в своей вражде к буржуазным правительствам, всё более и более старающееся воздействовать на массы в целях подготовки восстания; и правое, реформистское, верящее в бюрократическую машину и старающееся сотрудничать с правительствами… Внезапно он испугался: его коснулось сомнение. Но в тот же миг он поднял глаза и с уверенностью, которая, несмотря ни на что, поколебала Даниэля, повторил:

— Да… Ты, кажется, и понятия не имеешь о том, насколько силён в настоящее время рабочий Интернационал. Всё предусмотрено. Всё подготовлено для упорного сопротивления. Повсюду — во Франции, в Германии, в Бельгии, в Италии… Малейшая попытка развязать войну будет сигналом к всеобщему восстанию!

— Может быть, это будет ещё ужаснее войны, — робко заметил Даниэль.

Лицо Жака помрачнело.

— Я никогда не был сторонником насилия, — признался он после некоторой паузы. — Но всё же как можно колебаться в выборе между европейской войной и восстанием против неё?… Если бы потребовалась смерть нескольких тысяч человек на баррикадах ради того, чтобы воспрепятствовать бессмысленному избиению миллионов, в Европе нашлось бы достаточно социалистов, которые ни минуты не колебались бы, как и я…

«Что делает Женни? — думал он про себя. — Если её брат задержится, она придёт сюда…»

— Жак! — внезапно воскликнул Даниэль. — Обещай мне… — Он замолчал, не решаясь сформулировать свою мысль. — Я боюсь за тебя, — пролепетал он.

«Его положение во сто раз опаснее моего, а он ни секунды не думает о себе», — подумал Жак, растроганный до глубины души. И он попытался улыбнуться:

— Повторяю тебе: войны не будет!… Но на этот раз положение действительно тревожное, и я надеюсь, что народы поймут сделанное им предостережение… Ну, как-нибудь мы ещё поговорим об этом… А теперь я ухожу… До свидания.

— Нет! Не уходи так скоро. В чём дело?

— Да… тебя же ждут, — с усилием пробормотал Жак, и движением руки он указал на внутреннее помещение вокзала.

— Ну, проводи меня хотя бы до вагона, — грустно сказал Даниэль. — Поздороваешься с Женни.

Жак вздрогнул. Захваченный врасплох, он бессмысленно смотрел на приятеля.

— Да идём же, — промолвил Даниэль, дружески беря его под руку. Из-за обшлага он вынул билетик. — Я взял для тебя перронный…

«Напрасно я иду на платформу, — думал Жак. — Какое идиотство!… Надо отказаться, убежать…» И всё же некий тёмный инстинкт заставлял его идти вслед за другом.

Зал для ожидающих был полон солдат, пассажиров, тележек с багажом. Был субботний вечер и для многих — начало каникул. Радостная шумная толпа теснилась у касс. Даниэль и Жак подошли к решётке перрона. Под огромной стеклянной крышей воздух, более тёмный, дымился и гудел. Люди торопливо сновали туда и сюда среди оглушительного шума.

— При Женни — ни слова о войне! — крикнул Даниэль прямо в ухо Жаку.

Девушка увидела обоих издали и поспешно отвернулась, делая вид, что не замечает их. С пересохшим горлом, напрягая мускулы шеи, ждала она их приближения. Наконец брат дотронулся до её плеча. У неё хватило сил резко повернуться на каблуках и изобразить удивление. Даниэля поразила её бледность. Усталость, волнение от предстоящей разлуки? А может быть, она только показалась ему бледной по контрасту с траурной одеждой?…

Не глядя на Жака, она небрежно кивнула ему. Но в присутствии брата не решилась не протянуть руки. И дрожащим голосом сказала:

— Я вас оставлю вдвоём.

— Нет, ни в коем случае! — быстро произнёс Жак. — Это я… Впрочем, мне больше и нельзя задерживаться… Мне нужно быть к десяти часам… далеко… на левом берегу Сены…

Рядом с ними из-под вагона с резким свистом вырвалась струя пара, оглушив их и окутав влажным облаком.

— Ну, ладно, до свидания, старина, — сказал Жак, тронув Даниэля за рукав.

Даниэль пошевельнул губами. Ответил ли он? Полуулыбка, полугримаса искривила уголок его рта; глаза под каской ярко блестели; во взгляде было отчаяние. Он сжимал руку Жака в своих ладонях. Затем, внезапно наклонившись, неловко обнял друга и поцеловал его. Это было в первый раз за всю их жизнь.

— До свидания, — повторил Жак. Плохо отдавая себе отчёт в своих действиях, он высвободился из объятий Даниэля, окинул Женни прощальным взглядом, склонил голову, грустно улыбнулся Даниэлю и исчез.

Но когда он вышел из вокзала, какая-то тайная сила удержала его на краю тротуара.

В сумеречном полусвете простиралась перед ним площадь, усеянная электрическими фонарями, полная автомобилей и экипажей: демаркационная зона между двумя мирами. По ту сторону была его жизнь борца, готовая снова завладеть им, было также его одиночество. Пока он был на этой стороне, у вокзала, оставались иные возможности, — чего? Он не знал, не хотел уточнять. Ему казалось только, что перейти через эту площадь — почти равнозначно тому, чтобы отвергнуть некий дар судьбы, навсегда отказаться от некоего чудесного случая.

Ноги его отказывались двигаться; он стоял на месте, трусливо стараясь отдалить решение. Вдоль стены выстроено было несколько пустых багажных тележек. Он выбрал одну из них и сел. Чтобы обдумать положение? Нет. На это он — слишком апатичный и вместе с тем встревоженный — был неспособен. Согнув спину, свесив руки между коленями, сдвинув шляпу на затылок, он тяжело дышал и ни о чём не думал.

Вероятно, не вмешайся пустячная случайность, он пришёл бы в себя и, снова подчинившись лихорадочному ритму своей жизни, помчался бы в «Юманите», чтобы узнать содержание сербского ответа. Тогда целый мир возможностей навсегда закрылся бы перед ним… Но вмешался случай: одному из грузчиков понадобилась тележка. Жак встал, посмотрел на пришельца, потом на часы и как-то странно улыбнулся.

Почти нехотя, словно повинуясь внезапному импульсу, он не торопясь вошёл в здание вокзала, взял перронный билет, прошёл через зал для пассажиров и снова очутился перед платформой.

XXXVII

Страсбургский экспресс ещё не отошёл. В хвосте его неподвижно горели три фонаря багажного вагона. Затерянных в толпе Даниэля и Женни нигде не было видно.

Девять двадцать восемь. Девять тридцать. Муравейник на платформе заволновался. Захлопали дверцы вагонов. Засвистел паровоз. В тусклом свете дуговых фонарей к стеклянной крыше поднимались клубы дыма. Вся цепь освещённых вагонов дрогнула. Послышался лязг, глухие толчки. Жак, стоя на месте, пристально смотрел на багажный вагон, который ещё не шевелился; наконец двинулся и он. Три красных огня, удаляясь, обнажили рельсы, и поезд, увозивший Даниэля, скрылся во мраке.

«Ну что же теперь?» — сказал себе Жак, искренне полагая, что ещё колеблется.

Он дошёл до начала платформы. Смотрел на приближающийся людской поток, который после отхода поезда хлынул к выходу. Проплывая под электрическими фонарями, лица на мгновение оживали, затем снова терялись в полумраке.

Женни…

Когда он узнал её издали, его первым движением было убежать, спрятаться. Но ему удалось подавить стыд, и он, наоборот, шагнул вперёд, чтобы очутиться у неё на дороге.

Она шла прямо на него. На её лице ещё написана была горечь расставания. Она шагала быстро, ни на что не глядя.

Внезапно в каких-нибудь двух метрах от себя она заметила Жака. Он увидел, как неожиданное волнение исказило её черты и в расширившихся зрачках блеснул испуг, совсем как в тот вечер, у Антуана.

Сперва ей не пришло в голову, что у него хватило смелости дожидаться: она подумала, что он задержался здесь случайно. Единственной мыслью её было отвернуться, избежать встречи. Но, уносимая общим течением, она вынуждена была пройти мимо него. Она почувствовала на себе его пристальный взгляд и поняла, что он стал в этом месте нарочно, чтобы её увидеть. Когда она подошла совсем близко, он машинально приподнял шляпу. Она не ответила на поклон и, опустив голову, немного спотыкаясь, скользя между теми, кто шёл впереди, устремилась прямо к выходу. Она едва удерживалась, чтобы не побежать. У неё была только одна цель: очутиться как можно скорее вне пределов досягаемости, раствориться в толпе, добежать до метро, спрятаться под землёй.

Жак обернулся и следил за ней глазами, но продолжал стоять, словно прикованный к месту. «Ну что же теперь?» — снова сказал он себе. Надо было что-нибудь предпринять. Наступила решительная минута… «Прежде всего — не терять её из виду!»

И он бросился по её следу.

Пассажиры, носильщики, тележки загораживали ему путь. Он должен был обойти целое семейство, расположившееся на своём багаже, споткнулся о велосипедное колесо. Когда он стал искать глазами Женни, она уже исчезла. Он бежал, делая зигзаги. Поднимался на цыпочки и исступлённым взглядом шарил по этой сутолоке движущихся спин. Наконец каким-то чудом среди людского стада, теснившегося к выходу, он узнал чёрную вуаль, узкие плечи… Только бы опять не потерять её… удерживать взглядом, как на конце гарпуна!

Но она всё более удалялась. Он топтался на месте, застряв в толпе, и видел, как она вышла за решётку, прошла через зал для пассажиров и повернула направо, в сторону метро. Вне себя от нетерпения, он пустил в ход локти, растолкал каких-то людей, достиг решётки и стал быстро спускаться по лестнице подземки. Где же она? Внезапно он увидел её почти в самом низу. Прыгая через ступени, он сразу же покрыл расстояние, отделявшее его от Женни.

«Ну что же теперь?» — ещё раз задал он себе всё тот же вопрос.

Он был совсем близко от неё. Подойти? Ещё один шаг, и он очутился как раз за её спиной. И тогда прерывающимся голосом произнёс её имя:

— Женни…

Она уже считала себя спасённой. Этот призыв она ощутила как удар в спину и пошатнулась.

Он повторил:

— Женни!…

Она сделала вид, что не слышит, и помчалась как стрела. Страх пришпоривал её. Но сердце так отяжелело, что, казалось ей, уподобилось тем невыносимым тяжестям, которые наваливаются на тебя во сне и не дают бежать…

В конце галереи перед нею открылась почти пустая лестница вниз. Она бросилась к ней, не заботясь о направлении. Внизу лестница наполовину суживалась. Наконец она увидела дверцу, выходившую на платформу, и служащего, который пробивал билеты. Она стала лихорадочно рыться в сумочке. Жак уловил этот жест. У неё были талоны, у него — нет! Без билета его не пропустят через турникет; если она добежит до дверцы, ему уже её не догнать! Не колеблясь, он рванулся вперёд, настиг её, обогнал и, повернувшись, резко загородил ей путь.

Она поняла, что попалась. Ноги у неё подкосились. Но она смело подняла голову и взглянула ему прямо в лицо.

Он стоял, преграждая ей путь и не снимая шляпы, лицо у него было красное и опухшее, взгляд дерзкий и пристальный: он походил на преступника или сумасшедшего…

— Мне надо с вами поговорить!

— Нет!

— Да!

Она смотрела на него, ничем не выдавая своего страха; в её мутных, расширенных зрачках были только ярость и презрение.

— Убирайтесь! — задыхаясь, крикнула она низким, хриплым голосом.

Несколько секунд они стояли неподвижно лицом к лицу, опьянённые неистовством своих чувств, скрещивая полные ненависти взгляды.

Но он загораживал узкий проход: торопящиеся пассажиры, ворча, протискивались между ними, а потом, заинтригованные, оборачивались. Женни заметила это. И тотчас же она потеряла всякую способность к сопротивлению. Лучше уступить, чем продолжать этот скандал… Жак оказался сильнее; она не станет избегать объяснения. Но только не здесь, на глазах у любопытных!

Она резко повернулась и пошла обратно, быстро поднимаясь вверх по ступенькам.

Он следовал за нею.

Вдруг они очутились вне вокзала.

«Если она остановит такси или прыгнет в трамвай, я вскочу вслед за нею», — сказал себе Жак.

Площадь была ярко освещена. Женни стала смело пробираться между автомобилями. Он тоже. Он едва не угодил под автобус и услышал ругань шофёра. Пренебрегая опасностью, он не отрывал глаз от ускользающего силуэта девушки. Никогда ещё не ощущал он такой уверенности в себе.

Наконец она достигла тротуара и обернулась. Он был тут же, в нескольких метрах от неё. Теперь уже ей не убежать; она с этим примирилась. Она даже радовалась возможности высказать ему всё своё презрение, чтобы покончить с этим раз навсегда. Но где? Не в этой же сутолоке…

Она плохо знала этот квартал. Направо тянулся бульвар, кишевший людьми. Тем не менее она наудачу пошла по бульвару.

«Куда она идёт?… — думал Жак. — Какая нелепость…»

Чувства его изменились, недоброе возбуждение, только что владевшее им, уступило место смущению и жалости.

Внезапно она заколебалась. Слева открывалась узкая пустынная улица, затемнённая массивом какого-то большого здания. Она решительно бросилась туда.

Что он теперь сделает? Она почувствовала его приближение. Сейчас он заговорит… Слух её обострился, нервы напряглись до крайности, она была готова ко всему: при первом же его слове она повернётся и изольёт наконец весь свой гнев…

— Женни… Простите меня…

Единственные слова, которых она не ждала!… Этот взволнованный и смиренный голос… Она едва не потеряла сознание.

Она остановилась, опираясь рукой о стену. И стояла так долгую минуту с закрытыми глазами, едва дыша.

Он не приближался к ней. Стоял с непокрытой головой.

— Если вы потребуете, я уйду. Сейчас же уйду, без единого слова. Обещаю вам…

Смысл его слов доходил до неё не сразу, лишь через несколько секунд после того, как он их произносил.

— Хотите, чтобы я ушёл? — продолжал он вполголоса.

Она подумала: «Нет!» — и вдруг сама себе удивилась.

Не ожидая её ответа, он несколько раз тихонько повторил: «Женни…» И в его интонации слышалось столько кротости, сочувствия, робости, что это было равноценно самому нежному признанию.

Она это прекрасно поняла. Сквозь полумрак она украдкой бросила взгляд на его взволнованное и властное лицо. У неё перехватило дух от счастья.

Он снова спросил:

— Хотите, чтобы я ушёл?

Но интонация была уже другая: теперь в ней сквозила уверенность, что она не прогонит его, не выслушав.

Она слегка пожала плечами, и черты её инстинктивно приняли выражение презрительной холодности: это была единственная маска, способная ещё хоть несколько минут охранять её гордость.

— Женни, позвольте мне поговорить с вами… Это необходимо… Я вас прошу… Потом я уйду… Пойдёмте в тот сквер перед церковью… Там, по крайней мере, вы сможете сесть… Хорошо?

Она почувствовала, как скользнул по ней его настойчивый взгляд, взволновавший её ещё больше, чем его голос. Казалось, Жак во что бы то ни стало решил проникнуть в её тайны!

У неё не хватило сил для ответа. Но каким-то скованным движением, словно всё ещё уступая только насилию, она отделилась от стены и, выпрямившись, устремив взгляд прямо перед собой, снова зашагала походкой лунатика.

Он молча и чуть-чуть поодаль шёл рядом с нею. По временам от неё исходил свежий, едва уловимый аромат духов, который он вдыхал вместе с тёплым ночным воздухом. От волнения и угрызений совести на глазах его выступили слёзы.

Только сегодня вечером решился он признаться самому себе, какое смиренное раскаяние, какая потребность любви и прощения тайно мучают его с тех пор, как он снова увидел Женни. Сказать ей об этом? Она ведь не поверит. Он сумел показать ей только неистовство и грубость… Ничем и никогда не загладить оскорбления, которое он ей нанёс этим непристойным преследованием!

XXXVIII

Поднявшись по бульвару, они вошли в маленький, расположенный уступами сквер перед церковью св. Венсан де Поля. Внизу, на площади Лафайет, в этот поздний час лишь изредка проезжали экипажи. Место было совсем безлюдное, но озарённое ровным светом фонарей, и это делало его непохожим на место тайных свиданий.

Жак направился к скамейке, которая была освещена лучше всего. Женни послушно подошла, с решительным видом уселась на скамейку; непринуждённость эта была напускная, девушка ног под собою не чувствовала. Несмотря на то, что до них всё время доносился шум города, она ощущала вокруг себя тягостную предгрозовую тишину: казалось, в воздухе носится что-то угрожающее, страшное, что-то не зависящее ни от неё, ни даже, может быть, от него, но что должно вот-вот разразиться…

— Женни…

Этот человеческий голос показался ей избавлением. Он был спокойный, этот голос: кроткий, почти ободряющий.

Жак бросил шляпу на скамейку; а сам стоял на некотором расстоянии. И говорил. Что он говорил?

— …Я никогда не мог вас забыть!

Женни чуть не произнесла: «Ложь!» Но сдержалась и сидела, потупив взгляд.

Он с силою повторил:

— Никогда. — Затем после паузы, которая показалась ей очень длинной, прибавил, понизив голос: — И вы тоже!

На этот раз она не смогла удержаться от протестующего жеста.

Он с грустью продолжал:

— Нет!… Вы ненавидели меня, это возможно. Да я и сам себя ненавижу за то, что сделал… Но мы не забыли, нет; втайне мы не переставали защищаться друг от друга.

Она не издала ни звука. Но, чтобы он не истолковал её молчание неправильно, она со всей оставшейся у неё энергией отрицательно затрясла головой.

Внезапно он подошёл ближе.

— Вероятно, вы мне никогда не простите. Я на это и не надеюсь. Я только прошу вас, чтобы вы меня поняли. Чтобы вы мне поверили, если я скажу вам, глядя в глаза: когда четыре года назад я уехал, так было нужно! Это был мой долг перед самим собой, я не мог поступить иначе.

Против воли он вложил в эти слова весь трепет избавления, всю свою жажду свободы.

Она не двигалась, вперив жёсткий взгляд в гравий дорожки под ногами.

— Что со мной произошло за эти годы… — начал он, сделав какое-то неопределённое движение. — О, не подумайте, что я стараюсь скрыть от вас что-либо. Нет. Наоборот. Больше всего на свете мне хотелось бы рассказать вам всё.

— Я вас ни о чём не спрашиваю! — вскричала она, обретя вместе с вернувшимся даром речи тот резкий тон, который делал её недоступной.

Молчание.

— Как вы далеки от меня сейчас, — вздохнул он. И после новой паузы признался с обезоруживающей простотой: — А в себе я ощущаю такую близость к вам…

Голос его снова обрёл ту же тёплую, неотразимую интонацию… Внезапно Женни опять охватил страх. Она здесь одна с Жаком, кругом ночь, никого нет… Она сделала лёгкое движение, чтобы встать, обратиться в бегство.

— Нет, — сказал он, властно протянув руку. — Нет, выслушайте меня. Никогда не осмелился бы я прийти к вам после всего, что сделал. Но вот вы здесь. Рядом со мной. Вот уже неделя, как случай снова столкнул нас лицом к лицу… Ах, если бы вы могли сегодня вечером читать в моей душе! Сейчас для меня так мало значит всё это — и мой отъезд, и эти четыре года, и даже… — как ни чудовищно то, что я скажу, — даже вся та боль, которую я мог вам причинить! Да, всё это так мало значит по сравнению с тем, что я сейчас чувствую… Всё это для меня ничто, Женни, ничто, раз вы тут и я наконец с вами говорю! Вы даже не догадываетесь, что происходило в моей душе тогда, у брата, когда я снова увидел вас…

«А в моей!» — подумала она невольно. Но в этот миг она вспомнила о смятении, охватившем её в последние дни, лишь для того, чтобы осудить свою слабость и отречься от неё.

— Слушайте, — сказал он. — Я не хочу вам лгать, я говорю с вами, как с самим собой: ещё неделю тому назад я не решился бы даже себе самому признаться, что все эти четыре года не переставал думать о вас. Может быть, я и сам этого не знал, но теперь знаю. Теперь я понял, какая боль жила во мне всегда и всюду, — какая-то глубокая тоска, какая-то саднящая рана… Это было… разлука с вами, сожаление об утраченном. Я сам себя искалечил, и рана никак не могла зажить. Но теперь мне внезапно блеснул свет, я сразу ясно увидел, что вы снова заняли прежнее место в моей жизни!

Она плохо слушала. Она была ошеломлена. Биение крови в артериях отдавалось в её голове оглушительным шумом. Всё вокруг неё стало зыбким, всё качалось — деревья, фасады домов. Но когда она на секунду поднимала голову, когда глаза её встречались с глазами Жака, ей удавалось, не слабея, выдерживать его взгляд. И её молчание, выражение лица, самый поворот головы, казалось, говорили: «Когда же вы перестанете мучить меня?»

А он продолжал свою речь в этой звонкой тишине:

— Вы молчите. Я не могу угадать ваших мыслей. Но мне это безразлично. Да, правда: мне почти безразлично, что вы обо мне думаете! Настолько я уверен, что смогу убедить вас, если вы меня выслушаете! Можно ли отрицать очевидность? Рано или поздно, рано или поздно вы поймёте. Я чувствую, что у меня хватит силы и терпения завоевать вас вновь… На протяжении всего моего детства вы были для меня центром вселенной: я не мог представить себе своё будущее иначе, как в сочетании с вашим, — хотя бы даже против вашей воли. Против вашей воли, как сегодня вечером. Ведь вы всегда были немного… суровы со мною, Женни! Мой характер, моё воспитание, мои резкие манеры — всё во мне вам не нравилось. В течение стольких лет вы противопоставляли всем моим попыткам к сближению какую-то антипатию, которая делала меня ещё более угловатым, ещё более антипатичным. Ведь правда?

«Правда», — подумала она.

— Но уже тогда ваша антипатия была мне почти что безразлична. Как нынче вечером… Разве могло это что-либо значить по сравнению с тем, что чувствовал я? По сравнению с моим чувством, таким сильным, упорным… и таким естественным, таким главным, что я очень долгое время не умел, не смел назвать его настоящим именем. — Голос его дрожал, прерывался. — Вспомните… В то прекрасное лето… Наше последнее лето в Мезоне!… Разве вы не поняли в то лето, что мы под властью некоего рока? И что нам от него не уйти?

Каждое пробуждённое воспоминание вызывало к жизни другие и повергало её в такое глубокое смятение, что у неё опять возникло желание убежать, не слышать больше его слов. И всё же она продолжала слушать, не упуская ни единого звука. Она задыхалась, как и он, и собирала всю свою волю, чтобы дышать как можно ровнее, чтобы не выдать себя.

— Когда между двумя людьми было то, что было между нами, Женни, — это влечение друг к другу, это ожидание, эта безграничная надежда, — тогда пускай пройдут четыре года, десять лет — какое это имеет значение? Такие вещи не стираются… Нет, не стираются, — вдруг повторил он. И добавил тише, будто поверяя ей тайну: — Они только растут, укореняются в нас, а мы этого даже не замечаем!

Она почувствовала, что в ней задето самое сокровенное, словно он дотронулся до больного места, до скрытой раны, о существовании которой она сама едва ли подозревала. Она немного откинула голову и оперлась вытянутой рукой о скамейку, чтобы держаться прямо.

— И вы остались той самой Женни, Женни того лета. Я это чувствую, и я не ошибаюсь. Та же самая! Одинокая, как тогда. — Он запнулся. — Несчастливая… как тогда… И я тоже такой, каким был. Одинокий; столь же одинокий, как и прежде… Ах, Женни, два одиноких существования! И вот уже четыре года каждое безнадёжно погружается во мрак! Но вот они внезапно обрели друг друга! И теперь они могли бы так хорошо… — На секунду он остановился. Затем с силой продолжал: — Вспомните тот последний день сентября, когда я собрал всё своё мужество, чтобы сказать вам, как нынче вечером: «Мне нужно с вами поговорить!» Вы припомнили? Это было поздним утром, мы стояли на берегу Сены, в траве перед нами лежали наши велосипеды… Говорил я, как сейчас. И, как сейчас, вы ничего не отвечали… Но вы всё-таки пришли. И слушали меня, как нынче вечером… Я угадывал, что вы готовы согласиться… Глаза у нас были полны слёз… И когда я замолчал, мы тут же расстались, не в силах даже взглянуть друг на друга… О, как значительно было это молчание! Как печально! Но то была светлая грусть, — озарённая надеждой!

На этот раз она сделала резкое движение и выпрямилась.

— Да… — вскричала она, — а через три недели…

Подавленное рыдание заглушило конец фразы. Но бессознательно она пользовалась своим гневом, чтобы хоть как-нибудь скрыть от себя самой охватывающее её упоение.

Все остатки страха и неуверенности, которые ещё оставались у Жака, были сразу сметены этим возгласом упрёка, в котором он услышал признание! Могучее чувство радости овладело им.

— Да, Женни, — продолжал он дрожащим голосом, — мне надо объяснить вам и это — мой внезапный отъезд… О, я не хочу выискивать для себя оправданий. Я просто впал в безумие. Но я был так несчастен! Ученье, жизнь в семье, отец… И ещё другое…

Он думал о Жиз. Можно ли было уже сегодня… Ему казалось, что он ощупью движется по краю пропасти.

И он тихо повторил:

— И ещё другое… Я вам всё объясню. Я хочу быть с вами искренним. Совершенно искренним. Это так трудно! Когда говоришь о себе, сколько ни старайся, а всей правды никак не скажешь… Эта постоянная тяга к бегству, эта потребность освободиться, всё ломая вокруг себя, — это страшная вещь, это как болезнь… А ведь я всю жизнь только и мечтал о ясности духа, о покое! Мне всегда представляется, будто я становлюсь добычей других людей; и что, если бы я вырвался, если бы мог начать в другом месте, далеко от них, совсем новую жизнь, я бы наконец достиг этой ясности духа! Но выслушайте меня, Женни: теперь я уверен, что если на свете есть кто-нибудь, способный меня излечить, дать мне какую-то прочную основу в жизни… то это — вы!

Во второй раз она повернулась к нему всё с той же бурной стремительностью:

— А разве четыре года назад я сумела вас удержать?

У него возникло такое чувство, словно он наткнулся на что-то жёсткое, что было в ней, что в ней всё ещё оставалось. И прежде, даже в те редкие часы, когда между их такими различными натурами начинало, казалось, устанавливаться взаимное понимание, он постоянно натыкался на эту скрытую жёсткость.

— Это правда… Но… — Он колебался. — Разрешите мне высказать всё, что я думаю: разве тогда вы что-нибудь сделали, чтобы меня удержать?

«Да, уж наверно, — мелькнуло у неё в голове, — я бы постаралась что-нибудь сделать, если бы знала, что он хочет уйти!»

— Поймите, я вовсе не пытаюсь смягчить свою вину! Нет. Я только хочу… (Его полуулыбка, робкий голос как бы заранее просили прощения за то, что он намеревался сказать.) Чего я от вас добился? Столь малого!… Время от времени какой-нибудь менее суровый взгляд, менее отчуждённое, менее сдержанное обращение, иногда какое-нибудь слово, в котором сквозила тень доверия. Вот и всё… Зато сколько недомолвок, столкновений, отказов! Ведь правда? Разве я хоть когда-нибудь видел от вас поощрение, способное пересилить те болезненные порывы, которые толкали меня к неизведанному?

Она была слишком честна, чтобы не признать справедливость этого упрёка. Настолько, что в данную минуту возможность обвинить самоё себя доставила бы ей облегчение. Но он уселся рядом с нею, и она снова приняла замкнутый вид.

— Я вам не сказал ещё всей правды…

Он прошептал эти последние слова совсем другим голосом, взволнованно, так серьёзно и в то же время так решительно, что она вся затрепетала.

— Как объяснить вам ещё одну вещь?… И всё же я не хочу, чтобы сегодня хоть что-нибудь, хоть что-нибудь оставалось скрытым от вас… Тогда в моей жизни был ещё и другой человек. Существо нежное, пленительное… Жиз…

Она почувствовала, как острое лезвие вошло в её сердце. И всё же непосредственность этого признания, — которого он мог бы не делать, — так растрогала её, что она почти забыла свою боль. Он ничего не скрывал от неё, она могла доверять ему вполне. Ею овладела странная радость. Она инстинктивно почувствовала, что избавление близко, что наконец-то она сможет отказаться от этой противоестественной борьбы с самой собою, которая убивала её.

А он, когда губы его произнесли, имя Жиз, должен был подавить в себе какой-то странный порыв, волну смутной нежности, которая, как он полагал, давно уже улеглась в нём. Это длилось не более секунды: последняя вспышка огня, тлеющего под пеплом, огня, который, быть может, дожидался именно этого вечера, чтобы окончательно погаснуть.

Он продолжал:

— Как объяснить моё чувство к Жиз? Слова всё искажают… Влечение, влечение бессознательное, поверхностное, основанное главным образом на воспоминаниях детства… Нет, это ещё не всё, я не хочу ни от чего отрекаться, я не должен быть несправедливым к тому, что было… Её присутствие — вот единственное, что радовало меня в нашем доме. Она — натура пленительная, вы сами знаете… Горячее сердечко, готовое любить… Она должна была мне быть как бы сестрой. Но, — продолжал он, и голос его прерывался на каждой новой фразе, — я должен сказать вам правду, Женни: в моем чувстве к ней не было ничего… братского. Ничего… чистого. — Он помолчал, потом совсем тихо добавил: — Это вас я любил братской любовью, чистой любовью. Это вас я любил, как сестру… Как сестру!

В этот вечер подобные воспоминания были до того мучительны, что нервы его не выдержали. К горлу поднялось рыдание, которого он не мог ни предвидеть, ни подавить. Он опустил голову и закрыл лицо руками.

Женни внезапно встала с места и отступила на шаг. Это неожиданное проявление слабости неприятно поразило её, но в то же время взволновало. И в первый раз задала она себе вопрос — не ошибалась ли она, обвиняя Жака.

Он не видел, что она встала. Когда же заметил, что её уже нет на скамейке, то подумал, что она ускользает от него, что она хочет уйти. И всё же он не сделал ни единого движения, — согнувшись, он продолжал плакать. Быть может, в этот момент он словно раздвоился и полубессознательно, полуковарно пытался извлечь всю возможную выгоду из этих слёз?

Она не уходила. Растерянная, стояла она на месте. Скованная своей гордой стыдливостью и в то же время трепеща от нежности и сострадания, она отчаянно боролась сама с собою. Один шаг отделял её от Жака, и наконец ей удалось сделать этот шаг. Она различала почти у своих колен его склонённую, сжатую руками голову. И тогда она неловким движением протянула руку, и пальцы её слегка коснулись его плеча, которое внезапно дрогнуло. Прежде чем она успела отшатнуться, он схватил её руку и удержал девушку перед собой. Он тихонько прижался лбом к её платью. Это прикосновение обожгло её. Некий внутренний голос, еле различимый, предупреждал её в последний раз, что она погружается в опасную пучину, что напрасно она полюбила, напрасно полюбила именно этого человека… Она вся судорожно сжалась, вся напряглась, но не отступила. Со страхом и восторгом приняла она неизбежное, приняла свою судьбу. Теперь её уже ничто не освободит.

Он потянулся к Женни, словно хотел обнять её, но удовольствовался тем, что схватил её руки в чёрных перчатках. И за эти руки, которые она наконец согласилась отдать ему, он притянул её к скамейке и заставил сесть.

— Только вы… Только вы способны дать мне то внутреннее умиротворение, которого я никогда не знал и нахожу сегодня подле вас…

«Я тоже, — подумала она, — я тоже…»

— Может быть, кто-нибудь уже говорил вам, что любит вас, — продолжал он глухим голосом, который, однако же (так показалось Женни), был достаточно звучным для того, чтобы дойти до неё, проникнуть в неё и повергнуть её в неясное и сладостное смятение. — Но я уверен, что никто не сможет принести вам чувство, подобное моему, такое глубокое, такое давнее, такое живучее, несмотря ни на что!

Она не ответила. Волнение обессилило её. С каждой секундой она ощущала, что он всё больше овладевает ею, но зато и принадлежит ей всё больше и тем безраздельнее, чем полнее уступает она его любви.

Он повторил:

— Может быть, вы любили кого-нибудь другого? Я ведь ничего не знаю о вашей жизни.

Тогда она подняла на него светлые глаза, удивлённые и такие прозрачные, что в эту минуту он готов был всё на свете отдать, только бы стереть даже воспоминание о своём вопросе.

Просто, уверенным и простодушным тоном, каким говорят об очевидном явлении природы, он заявил:

— Никогда ещё никого так не любили, как я люблю вас… — И, помолчав немного: — Я чувствую, что вся моя прошлая жизнь была лишь ожиданием этого вечера!

Она ответила не сразу. Наконец прерывающимся голосом, грудным голосом, какого он никогда у неё не слыхал, пробормотала:

— Я тоже, Жак.

Она прислонилась к спинке скамьи и не двигалась, слегка откинув голову, устремив широко открытые глаза в ночной мрак. За один час она изменилась больше, чем за десять лет: уверенность в том, что её любят, создала ей новую душу.

Каждый из них ощущал плечом, рукой живое тепло другого. Странно подавленные, с трепещущими ресницами, со смятением в сердце сидели они молча, испуганные своим одиночеством, тишиною, мраком, испуганные своим счастьем, словно счастье это было не победой, а капитуляцией перед какими-то таинственными силами.

Время словно остановилось; но вот внезапно всё пространство вокруг них наполнилось мерным, настойчивым боем часов на церковной колокольне.

Женни сделала усилие, чтобы встать.

— Одиннадцать часов!

— Вы же не покинете меня, Женни!

— Мама, верно, уже беспокоится, — промолвила она в отчачаянье.

Он не пытался удержать её. Он ощутил даже какое-то странное, дотоле не испытанное удовольствие, отказываясь ради неё от того, чего больше всего желал, — иметь её подле себя.

Идя рядом, но не обменявшись ни словом, спустились они по ступенькам к площади Лафайет. Когда они достигли тротуара, перед ними остановилось свободное такси.

— Но, может быть, — сказал он, — вы позволите мне хотя бы проводить вас?

— Нет…

Это было сказано грустно, нежным и в то же время твёрдым тоном. И внезапно, словно извиняясь, она улыбнулась ему. В первый раз за столько времени он видел её улыбку.

— Мне нужно побыть хоть немножко одной, прежде чем я увижусь с мамой…

Он подумал: «Ну, не важно», — и сам удивился, что эта разлука оказалась для них не такой уж тяжёлой.

Она перестала улыбаться. В тонких её чертах можно было даже прочесть выражение тревоги, словно коготь былого страдания всё ещё был вонзён в это слишком недавнее счастье.

Она робко предложила:

— Завтра?

— Где?

Она без колебаний ответила.

— У нас дома. Я никуда не выйду. Буду вас ждать.

Он всё же немного удивился. И сейчас же с чувством гордости подумал, что им незачем таиться.

— Да, у вас… Завтра…

Она тихонько высвободила свои пальцы, которые он слишком сильно сжимал. Наклонила голову и скрылась в машине, которая тотчас же отъехала.

Вдруг он подумал: «Война…»

Весь мир сразу переменил освещение, температуру. Стоя с опущенными руками, устремив взгляд на автомобиль, уже исчезавший из виду, он одно мгновение боролся против охватившего его смертельного страха. Казалось, вся тревога, нависшая в этот вечер над Европой, ждала только минуты, чтобы завладеть им, когда он будет опять один, с опустевшей душой.

— Нет, не война! — прошептал он, сжимая кулаки. — А революция!

Ради любви, которая должна заполнить теперь всю его жизнь, ему более чем когда-либо необходим новый мир, где царили бы справедливость и чистота.

XXXIX

Жак проснулся внезапно. Жалкая комната… Ошалелый, он моргал глазами в ярком свете дня, ожидая, пока к нему вернётся память.

Женни… Сквер перед церковью… Тюильри… Маленькая гостиница для проезжающих за Орсейским вокзалом, где он остановился на рассвете…

Он зевнул и взглянул на часы: «Уже девять!…» Он всё ещё чувствовал утомление. Однако соскочил с кровати, выпил стакан воды, посмотрел в зеркало на своё усталое лицо, свои блестящие глаза и улыбнулся.

Ночь он провёл на открытом воздухе. Около полуночи, сам не зная как, очутился возле «Юманите». Он даже зашёл внутрь, поднялся на несколько ступенек. Но с первой же площадки повернул обратно. Он был в курсе всех новостей последнего часа, ибо после того, как уехала Женни, пробежал глазами под уличным фонарём телеграммы в вечерних газетах. У него не хватило духа выслушивать политические комментарии товарищей. Прервать отпуск, который он сам себе дал, допустить, чтобы трагизм надвигающихся событий разрушил ту радостную уверенность, которая в этот вечер делала его жизнь столь прекрасной?… Нет!… И вот он пошёл куда глаза глядят, в этой тёплой ночи, и в голове у него был шум, а в душе ликование. Мысль о том, что во всём огромном ночном Париже никто, кроме Женни, не знает тайны его счастья, приводила его в восторженное исступление. Быть может, сегодня он впервые почувствовал, как с плеч его свалился тяжкий груз одиночества, который он всю жизнь повсюду таскал за собой. Он шёл и шёл прямо вперёд, скорым, лёгким, танцующим шагом, словно лишь в этом ритмическом, быстром движении могла излиться его радость. Мысль о Женни не покидала его. Он повторял про себя её слова, и всё его существо вибрировало, внимая их отзвуку; он ещё слышал малейшие модуляции её голоса. Мало было сказать, что ощущение присутствия Женни не покидало его: оно жило в нём; он был поглощён им настолько, что как бы утратил власть над собой; настолько, что от этого преобразился, словно одухотворился весь видимый мир, вся его сущность… Много времени спустя Жак добрался до павильона Марсан, в той части Тюильри, которая остаётся открытой и ночью. Сад, совершенно безлюдный в этот час, манил к себе, как убежище. Он вытянулся на скамейке. От клумб, от бассейнов поднимался свежий запах, по временам веяло ароматным дыханием петуний и герани. Он боялся заснуть, он не хотел ни на миг перестать упиваться своей радостью. И он оставался там долго, до первых лучей зари, и лежал, ни о чём определённом не думая, глядя широко открытыми глазами в небо, где мало-помалу бледнели звёзды, проникнутый ощущением величия и покоя, столь чистым, столь огромным, что, казалось ему, он никогда ещё не ощущал ничего подобного.

Едва выйдя из гостиницы, он стал искать газетный киоск. В это воскресенье, 26 июля, вся пресса помещала под возмущёнными заголовками телеграмму агентства Гавас об ответе Сербии и с единодушием, явно инспирированным правительством, протестовала против угрожающего демарша, предпринятого на Кэ-д’Орсе фон Шеном.

Один вид этих шапок, запах свежей типографской краски от влажных ещё газетных листов пробудил в нём боевой дух. Он вскочил в автобус, чтобы скорее добраться до «Юманите».

Несмотря на ранний час, в редакции царило необычное оживление. Галло, Пажес, Стефани уже находились на местах. Только что получены были совершенно обескураживающие подробности о положении на Балканах. Накануне в час, указанный для ответа на ультиматум, председатель совета министров Пашич привёз ответ Сербии барону Гизлю, австрийскому послу в Белграде. Ответ был не просто примирительный: это была капитуляция. Сербия соглашалась на всё: на публичное осуждение сербской пропаганды против Австро-Венгерской монархии и на опубликование этого осуждения в своей «Официальной газете»; она обещала распустить националистический союз «Народна обрана» и даже уволить из рядов армии офицеров, заподозренных в антиавстрийской деятельности. Она просила только дополнительной информации насчёт формулировок в том тексте, который будет помещён в «Официальной газете», и насчёт состава трибунала, коему поручено будет установить, какие именно офицеры являются подозрительными. Ничтожнейшие возражения, которые не могли дать ни малейших оснований для неудовольствия. И, однако же, — словно австрийское посольство получило приказ во что бы то ни стало прервать дипломатические отношения и тем самым сделать неизбежным применение военных санкций, — не успел Пашич вернуться в своё министерство, как уже получил от Гизля ошеломляющее извещение, что «сербский ответ признан неудовлетворительным» и что австрийское посольство в полном составе в тот же вечер покидает сербскую территорию. Тотчас же сербское правительство, ещё днём из осторожности принявшее подготовительные меры для мобилизации, поспешило эвакуировать Белград и переехало в Крагуевац.

Серьёзность всех этих фактов была очевидна. Не оставалось никаких сомнений: Австрия желает войны.

Надвигающаяся опасность не только не поколебала уверенности социалистов, собравшихся в редакции «Юманите», она даже, казалось, укрепила их веру в конечную победу мира. Впрочем, подробные сведения об активности Интернационала, которые собирал Галло, вполне оправдывали эти надежды. Сопротивление пролетариата продолжало нарастать. Даже анархисты включились в борьбу: через неделю в Лондоне должен был состояться их съезд, и обсуждение европейских событий стояло первым вопросом на повестке дня. В Париже Всеобщая конфедерация труда предполагала провести в ближайшие дни массовый митинг в зале на Ваграмской улице. Её официальный орган «Батай сэндикалист»[108] напечатал крупным шрифтом решение департаментских конференций о позиции, которую займёт рабочий класс в случае войны: «На всякое объявление войны трудящиеся должны немедленно ответить революционной всеобщей забастовкой». Наконец, европейские вожди Интернационала, срочно съехавшиеся на этой неделе в брюссельском Народном доме, непрестанно обмениваясь мнениями, деятельно подготовляли совещание своего бюро; ближайшая цель совещания заключалась в объединении антивоенных сил во всех государствах Европы и в коллективном принятии действенных мер к тому, чтобы народы могли немедленно противопоставить своё решительное вето пагубной политике правительств.

Всё это казалось добрым предзнаменованием.

Особенно знаменательным было антивоенное сопротивление в германских странах. Последние номера австрийских и немецких оппозиционных газет, доставленных сегодня утром, переходили из рук в руки, и Галло переводил их с утешительными комментариями. Венская «Арбейтерцейтунг»[109] приводила текст торжественного манифеста, выпущенного австрийской социал-демократической партией, в котором безоговорочно осуждался ультиматум и от имени всех трудящихся выставлялось требование вести переговоры в примирительном духе. «Мир буквально висит на волоске… Мы не можем принять ответственность за эту войну, которую отвергаем самым решительным образом…»

В Германии левые партии тоже протестовали. Резкие статьи в «Лейпцигер фолькцейтунг»[110] и «Форвертс» требовали от правительства открытого дезавуирования действий Австрии. В Берлине социал-демократическая партия назначила на вторник 28-го большой митинг протеста. В воззвании ко всем гражданам, составленном в весьма твёрдых выражениях, она прямо заявляла, что если даже на Балканах разразится катастрофа, Германия должна соблюдать строгий нейтралитет. Галло придавал очень большое значение манифесту, выпущенному накануне центральным комитетом. Он переводил вслух целые отрывки: «Военная горячка, раздутая австрийским империализмом, грозит посеять смерть и разрушение во всей Европе. Если мы осуждаем происки пансербских националистов, то, с другой стороны, провокационная политика австро-венгерского правительства вызывает самые решительные протесты. Столь грубых требований никогда ещё не предъявляли независимому государству. Они не могли быть составлены иначе, как с прямым расчётом спровоцировать войну. Во имя человечности и цивилизации сознательный пролетариат Германии выражает свой пламенный протест против преступных замыслов поджигателей войны. Он настоятельно требует от правительства, чтобы оно оказало влияние на Австрию в целях поддержания мира». Группа слушающих восторженно приветствовала эти слова.

Жак не разделял безмерного энтузиазма своих друзей. Даже этот манифест казался ему слишком умеренным. Он сожалел, что немецкие социалисты не решились откровенно намекнуть на сообщничество обоих германских правительств. Он полагал, что, открыто высказывая подозрение о сговоре между канцлером Берхтольдом и Бетман-Гольвегом, социал-демократия восстановила бы против правительства все общественные классы Германии. Он убеждённо защищал свою точку зрения и подверг довольно резкой критике слишком, по его мнению, осторожную позицию немецких социалистов. (Не говоря этого прямо, он через немецких социалистов метил также и во французских, и особенно в парламентскую фракцию, в социалистов из «Юманите», позиция которых в течение последних дней часто казалась ему слишком умеренной, слишком близкой к правительственной точке зрения, слишком дипломатичной и национальной.) Галло противопоставил мнению Жака мнение Жореса, который не сомневался в твёрдости социал-демократов и действенности их сопротивления. Однако, отвечая на один вопрос, заданный ему Жаком, он вынужден был признать, что, судя по полученным из Берлина сведениям, большинство официальных вождей социал-демократии, считая, что военное вторжение Австрии в Сербию стало почти неизбежным, видимо, склонны поддержать точку зрения Вильгельмштрассе: о необходимости локализовать войну на австро-сербской границе.

— Принимая во внимание нынешнюю позицию Австрии, — сказал он, — то обстоятельство, что она уже, в сущности, начала действовать — а ведь с этим всё-таки приходится считаться, — тезис локализации рационален и реалистичен: отдать огню то, чего уже не спасёшь, воспрепятствовать распространению конфликта.

Жак не разделял этой точки зрения:

— Требовать локализации конфликта — это значит признать, что примиряешься — чтобы не сказать больше — с фактом австро-сербской войны. И — будем последовательны — это означает также более или менее молчаливый отказ от участия в посредничестве держав. Одно это уже достаточно серьёзно. Но это далеко не всё. Война, даже локализованная, ставит Россию перед альтернативой: или спустить флаг, согласившись на разгром Сербии, или же воевать за неё с Австрией. Так вот, есть много шансов на то, что русский империализм ухватится за этот долгожданный случай утвердить свой престиж и сочтёт себя вправе объявить мобилизацию. Вы представляете себе, куда это нас ведёт: начнут автоматически действовать военные союзы, и мобилизация в России вызовет всеобщую войну… Итак, сознательно или нет, но, упорствуя в своей идее локализовать конфликт, Германия толкает Россию к войне! Мне кажется, что единственная возможность сохранить мир, — это, наоборот, стать на точку зрения Англии и не локализовать конфликт, а превратить его во всеевропейскую дипломатическую проблему, в которой были бы прямо заинтересованы все державы и разрешить которую старались бы все министерства иностранных дел…

Его выслушали, не перебивая, но, как только он замолчал, посыпались возражения. Каждый утверждал не допускающим возражения тоном: «Германия хочет…», «Россия твёрдо решила…» — словно члены тайных советов при особе монарха поверяли им все свои решения.

Спор становился всё более хаотичным, когда вдруг появился Кадье. Он вернулся из департамента Роны; он сопровождал Жореса и Муте в Вез и только что прибыл с вокзала.

Галло встал.

— Патрон возвратился?

— Нет. Он вернётся сегодня днём. Он остановился в Лионе, где должен был встретиться с одним шелковиком… — Кадье улыбнулся. — О, не думаю, что я выдаю секрет… Этот шелковик — фабрикант, но в то же время социалист (такие тоже бывают) и пацифист… Говорят, колоссально богатый тип… И он предлагает немедленно перевести часть своего состояния на текущий счёт Международного бюро на нужды пропаганды. Об этом стоит подумать…

— Если бы все социалисты с капитальцем поступали так же!… — проворчал Жюмлен.

Жак вздрогнул. Его взгляд, устремлённый на Жюмлена, застыл.

Стоя посредине комнаты, Кадье продолжал говорить. Он пустился в захватывающее повествование о своей поездке, о событиях вчерашнего дня. «Патрон превзошёл самого себя!» — уверял он. Он рассказал, что за полчаса до собрания Жорес получил одно за другим известия о сербской капитуляции, об отказе Австрии, затем о разрыве дипломатических отношений и мобилизации обеих армий. Он поднялся на трибуну совершенно расстроенный. «Это была единственная пессимистическая речь за всю его жизнь», — говорил Кадье. Жорес, озарённый внезапным вдохновением, нарисовал экспромтом волнующую картину хода современной истории. Голосом, полным гнева и угрозы, заклеймил он по очереди все европейские правительства, ответственные за конфликт. Австрия была в ответе, ибо её дерзкое поведение уже не раз рисковало вызвать общеевропейский пожар; ибо в данном случае очевидно было, что она действует умышленно и что, ища ссоры с Сербией, она преследует только одну цель — укрепить посредством военной авантюры свою колеблющуюся империю. Германия была в ответе, ибо в течение последних недель она, видимо, поддерживала воинственную амбицию Австрии, вместо того чтобы умерять её и сдерживать. Россия была в ответе, ибо она упорно продолжала свою экспансию на юг и уже много лет жаждала войны на Балканах, в которую она, под предлогом поддержки своего престижа, могла бы вмешаться без особого риска, дорваться до Константинополя и захватить наконец проливы. В ответе, наконец, была и Франция, которая благодаря своей колониальной политике, и в особенности захвату Марокко, оказалась в таком положении, что не могла протестовать против аннексионистской политики других держав и с полным авторитетом защищать дело мира. В ответе были все государственные деятели Европы, все министерские канцелярии, ибо они уже в течение тридцати лет втайне трудились над составлением всех этих секретных договоров, от которых зависело существование народов, над заключением губительных союзов, которые нужны были державам лишь для того, чтобы продолжать войны и империалистические захваты! «Против нас, против мира столько грозных шансов!… — воскликнул он. — И остаётся лишь один шанс за мир: если пролетариат соберёт все свои силы… Я говорю всё это просто с отчаянием…»

Жак слушал не слишком внимательно, и как только Кадье кончил говорить, он встал.

В комнату только что вошёл какой-то человек болезненного вида, худой и высокий, с седыми волосами и бородой, в галстуке, завязанным широким бантом, и в широкополой фетровой шляпе. Это был Жюль Гед.

Разговоры прекратились. Присутствие Геда, недоверчивое и даже несколько озлобленное выражение его аскетического лица всегда вселяли в присутствующих некоторое смущение.

Жак ещё несколько минут постоял, прислонясь к стене; внезапно, словно приняв решение, он посмотрел на часы, кивком попрощался с Галло и направился к выходу.

По лестнице небольшими группами поднимались и спускались партийные активисты, занятые своими делами, продолжая шумно спорить на ходу. Внизу стоял какой-то старый рабочий в синей спецовке; прислонясь к наличнику входной двери и засунув руки в карманы, он задумчивым взором следил за уличным движением и глухим голосом напевал песню анархистов (ту самую, которую Равашоль[111] пел у подножия эшафота).

Жак, проходя мимо, беглым взглядом окинул неподвижного человека. Это загорелое, изборождённое морщинами лицо, высокий лоб, переходящий в лысину, смесь благородства и неотёсанности в повадках, энергия и в то же время изнурённость были ему чем-то знакомы. Вспомнил он уже только на улице: он видел его как-то вечером прошлой зимой на улице Рокет, в редакции «Этандар», и Мурлан сказал ему, что этот старик только что вышел из тюрьмы, где отбывал свой срок за распространение у входа в казармы антимилитаристских листовок.

Одиннадцать часов. Солнце, окружённое лёгкой дымкой, давило на город предгрозовым зноем. Образ Женни, мысль о которой, неотступная, как тень, преследовала Жака с момента пробуждения, стал как-то ещё отчётливее: стройный силуэт, хрупкие покатые плечи, светлые завитки на затылке под складками вуали… Губы его дрогнули в счастливой улыбке. Разумеется, она одобрит решение, которое он только что принял…

На площади Биржи мимо него промчалась весёлая молодая компания велосипедистов, нагруженных разнообразной провизией, которые, должно быть, отправлялись завтракать на вольном воздухе куда-нибудь в лес. Одно мгновение он смотрел им вслед, затем двинулся по направлению к Сене. Он не торопился. Он хотел повидаться с Антуаном, но знал, что брат не возвращается домой раньше полудня. Улицы были тихи и пустынны. Пахло только что политым асфальтом. Он шёл, опустив голову, и машинально напевал:

— Доктор ещё не возвращался, — сказала ему консьержка, когда он добрался до Университетской улицы.

Жак решил ждать на улице, прогуливаясь перед домом. Издали он узнал машину. Антуан сидел у руля; он был один и казался озабоченным. Прежде чем остановить автомобиль, он взглянул на брата и несколько раз качнул головой.

— Ну, что ты скажешь насчёт утренних новостей? — спросил он, как только Жак подошёл ближе. И указал на подушки сиденья, где лежало штук шесть газет.

Вместо ответа Жак состроил гримасу.

— Пойдём позавтракаем? — предложил Антуан.

— Нет. Мне нужно только сказать тебе два слова.

— Тут, на тротуаре?

— Да.

— Так войди хотя бы в машину.

Жак уселся рядом с братом.

— Я хочу поговорить о деньгах, — заявил он тотчас же немного сдавленным голосом.

— О деньгах? — Одно мгновение Антуан казался удивлённым. Но затем тотчас же воскликнул: — Ну, разумеется! Сколько хочешь.

Жак остановил его гневным жестом:

— Не о том речь!… Я хотел бы поговорить с тобой о письме, ну, знаешь, которое после смерти Отца… Насчёт…

— Наследства?

— Да.

Его охватило наивное чувство облегчения оттого, что ему не пришлось произнести это слово.

— Ты… Ты изменил свою точку зрения? — осторожно спросил Антуан.

— Может быть.

— Хорошо!

Антуан улыбался. У него появилось выражение, всегда раздражавшее Жака: выражение провидца, читающего в мыслях других людей.

— Не подумай, что я хочу упрекнуть тебя в чём-либо, — начал он, — но то, что ты мне тогда ответил…

Жак прервал его:

— Я просто хочу знать…

— Что сталось с твоей частью?

— Да.

— Она тебя ждёт.

— Если бы я захотел… получить её, это было бы сложно? Долго?

— Нет ничего проще. Пройдёшь в контору к нотариусу Бейно, и он даст тебе полный отчёт. Затем к нашему биржевому маклеру Жонкуа, которому поручены ценные бумаги, и сообщишь ему свои инструкции.

— И это можно сделать… завтра?

— Если хочешь… Тебе нужно спешно?

— Да.

— Что ж, — заметил Антуан, не рискнув расспрашивать подробнее, — нужно будет только предупредить нотариуса о твоём приходе… Ты не зайдёшь ко мне нынче днём повидаться с Рюмелем?

— Может быть… Да, пожалуй…

— Ну вот и отлично; я передам тебе письмо, а ты завтра сам снесёшь его к Бейно.

— Ладно, — сказал Жак, открывая дверцу автомобиля. — Я спешу. Спасибо. Скоро вернусь за письмом.

Антуан, снимая перчатки, глядел ему вслед. «Ну и чудак! Он даже не спросил меня, сколько составляет эта его часть!»

Он забрал газеты и, оставив машину подле тротуара, задумчиво направился в дом.

— Вам звонили, — сообщил ему Леон, не поднимая глаз. — Такова была уклончивая формула, которую он принял раз навсегда, чтобы не произносить имени г‑жи де Батенкур; и Антуан никогда не решался сделать ему на этот счёт какое-нибудь замечание. — И очень просили позвонить к ним, когда вернётесь.

Антуан нахмурился. У Анны просто какая-то мания надоедать ему по телефону!… Тем не менее он направился прямо в свой кабинет и подошёл к аппарату. Несколько секунд он стоял перед трубкой, всё ещё в соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, и с застывшей в воздухе рукой. Отсутствующим взором глядел он на газеты, которые только что бросил на стол. И внезапно резким движением повернулся на каблуках.

— К чёрту! — сказал он вполголоса.

Право же, сегодня ему действительно не до того.

Жак, умиротворённый беседой с Антуаном, думал теперь только о том, чтобы увидеться с Женни. Но из-за г‑жи де Фонтанен он не решался явиться на улицу Обсерватории раньше половины второго или двух.

«Что она сказала матери? — думал он. — Какой приём меня ожидает?»

Он зашёл в студенческий ресторанчик возле Одеона и не торопясь позавтракал. Затем, чтобы убить время, направился в Люксембургский сад.

Тяжёлые облака наползали с запада, по временам закрывая солнце.

«Прежде всего Англия не стала бы ввязываться, — говорил он себе, думая о воинственной статье, которую прочитал в „Аксьон франсез“, — Англия сохранила бы нейтралитет и стала бы наблюдать за дракой, ожидая часа, когда сможет выступить арбитром… России понадобились бы месяца два, чтобы развернуть военные действия… Франция очень скоро была бы разбита… Следовательно, даже с точки зрения националиста, единственный разумный выход — сохранять мир… Печатать такие статьи — преступление. Что бы там ни говорил Стефани, а воздействия их на психику читателя отрицать нельзя… К счастью, массы обладают достаточно сильным инстинктом самосохранения и, несмотря ни на что, удивительным чувством реальности…»

Огромный сад был полон света и тени, зелени, цветов, играющих ребятишек. Пустая скамейка у чащи деревьев манила его к себе. Он опустился на неё. Мучимый нетерпением, неспособный на чём-либо сосредоточиться, он думал о тысяче вещей сразу — о Европе, о Женни, о Мейнестреле, об Антуане, об отцовских деньгах. Он услышал, как часы Люксембургского дворца пробили четверть, затем половину. Он принудил себя выждать ещё десять минут. Наконец, не в силах терпеть дольше, поднялся и пошёл быстрым шагом.

Женни не оказалось дома.

Это было единственное, чего он не предвидел. Разве она не сказала: «Я целый день буду дома»?

Совершенно растерявшись, он заставил несколько раз повторить данные ему объяснения: «Госпожа де Фонтанен на несколько дней уехала… Мадемуазель отправилась провожать её на вокзал и не сказала, в котором часу вернётся».

Наконец он решился уйти из швейцарской и, ошеломлённый, снова очутился на улице. Он был в таком смятении, что одно мгновение думал, нет ли какой-либо связи между внезапным отъездом г‑жи де Фонтанен и признаниями, которые Женни, наверное, сделала матери накануне вечером, когда вернулась домой. Абсурдное предположение… Нет, надо отказаться от попыток разобраться во всём этом, не повидавшись сначала с Женни. Он припомнил слова консьержки: «Госпожа де Фонтанен на несколько дней уехала». Значит, в течение нескольких дней Женни будет одна в Париже? Эта благоприятная перспектива несколько смягчила его разочарование.

Но что ему предпринять в данный момент? В его распоряжении был весь день до четверти девятого, когда Стефани должен был свести его с двумя особенно активными партийными работниками секции Гласьер. До тех пор он был свободен.

Ему вспомнилось приглашение Антуана. Он решил отправиться к брату и у него подождать, пока не настанет время возвратиться к Женни.

XL

В большой гостиной Антуана собралось уже человек шесть.

Войдя, Жак стал искать брата глазами. К нему подошёл Манюэль Руа: Антуан сейчас вернётся — он у себя в кабинете с доктором Филипом.

Жак пожал руку Штудлеру, Рене Жуслену и доктору Теривье, бородатому и весёлому человечку, которого он в своё время встречал у постели больного г‑на Тибо.

Какой-то человек высокого роста, ещё молодой, с энергичными чертами лица, напоминавшими юного Бонапарта, громко разглагольствовал, стоя перед камином.

— Ну да, — говорил он, — все правительства заявляют с одинаковой твёрдостью и одинаковой видимостью искренности, что не хотят войны. Почему бы им этого не доказать, проявляя меньше непримиримости? Они только и говорят что о национальной чести, престиже, незыблемых правах, законных чаяниях… Все они как будто хотят сказать: «Да, я желаю мира, но мира, для меня выгодного». И это никого не возмущает! Столько людей походят на свои правительства: прежде всего заботятся о том, чтобы устроить выгодное дельце!… А это всё усложняет: ведь для всех выгоды быть не может; сохранить мир можно лишь при условии взаимных уступок…

— Кто это? — спросил Жак у Руа.

— Финацци, окулист… Корсиканец… Хотите, я вас познакомлю?

— Нет, нет… — поспешно ответил Жак.

Руа улыбнулся и, отведя Жака в сторону, любезно уселся подле него.

Он знал Швейцарию и, в частности, Женеву, так как несколько лет подряд в летние месяцы принимал там участие в гонках парусных судов. Жак на вопрос, чем он занимается, заговорил о своей личной работе — о журналистике. Он решил проявлять сдержанность и в этой среде не афишировать без надобности своих убеждений. Поэтому он торопился перевести разговор на войну: после того, что он слышал в прошлый раз, его заинтересовали воззрения молодого врача.

— Я, — сказал Руа, расчёсывая кончиками ногтей свои тонкие чёрные усики, — думаю о войне с осени 1905 года! А ведь тогда мне было всего шестнадцать лет: я только что сдал первый экзамен на степень бакалавра, кончал лицей Станислава… Несмотря на это, я очень хорошо понял в ту осень, что нашему поколению придётся иметь дело с германской угрозой. И многие из моих товарищей почувствовали то же самое. Мы не хотим войны; но с того времени мы готовимся к ней, как к чему-то естественному, неизбежному.

Жак поднял брови:

— Естественному?

— Ну да: надо же свести счёты. Рано или поздно придётся на это решиться, если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать!

Жак с неудовольствием заметил, что Штудлер быстро обернулся и направился к ним. Он предпочёл бы с глазу на глаз продолжать своё маленькое интервью. По отношению к Руа он испытывал некоторую враждебность, но никакой антипатии.

— Если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать? — повторил Штудлер недружелюбным тоном. — Вот уж что меня ужасно злит, — заметил он, обращаясь на этот раз к Жаку, — так это мания националистов присваивать себе монопольное право на патриотизм! Вечно они стараются прикрыть свои воинственные поползновения маской патриотических чувств. Как будто влечение к войне — это в конечном счёте некое удостоверение в любви к отечеству!

— Я просто восхищаюсь вами, Халиф, — с иронией заметил Руа. — Люди моего поколения не так трусливы, как вы: они более щекотливы. Нам в конце концов надоело терпеть немецкие провокации.

— Но ведь пока что речь идёт только об австрийских провокациях… и к тому же направленных не против нас! — заметил Жак.

— Так что же? Вы, значит, согласились бы, в ожидании, пока придёт наша очередь, наблюдать в качестве зрителя, как Сербия становится жертвой германизма?

Жак ничего не ответил.

Штудлер саркастически усмехнулся:

— Защита слабых?… А когда англичане цинично наложили руку на южноафриканские золотые прииски, почему Франция не бросилась на помощь бурам, маленькому народу, ещё более слабому и вызывающему ещё большее сочувствие, чем сербы? А почему теперь мы не стремимся помочь бедной Ирландии?… Вы полагаете, что честь совершения такого благородного жеста стоит риска столкнуть между собой все европейские армии?

Руа ограничился улыбкой. Он непринуждённо обернулся к Жаку:

— Халиф принадлежит к тем славным людям, которые из-за преувеличенной чувствительности воображают о войне всякие глупости… и совершенно не считаются с тем, что она представляет собою в действительности.

— В действительности? — резко перебил Штудлер. — Что же именно?

— Да очень многое… Во-первых, закон природы, глубоко сидящий в человеке инстинкт, который нельзя выкорчевать, не искалечив самым унизительным образом человеческую натуру. Здоровый человек должен жить своей силой — таков его закон… Во-вторых, возможность для человека развивать в себе целый ряд качеств, очень редких, прекрасных… и очень укрепляющих душу!…

— Каких же? — спросил Жак, стараясь сохранять чисто вопросительную интонацию.

— Ну, — сказал Руа, вскинув свою маленькую круглую голову, — как раз те, которые я больше всего ценю: мужественную энергию, любовь к риску, сознание долга и даже больше — самопожертвование, когда ваша частная воля отдаётся на служение некоему коллективному действию, широкому, героическому… Вы не считаете разве, что человека молодого и сильного духом должно непреодолимо влечь к героизму?

— Да, — лаконически признал Жак.

— Прекрасная это вещь — доблесть! — продолжал Руа с победоносной улыбкой, причём глаза его заблестели. — Война для людей нашего возраста — великолепный спорт: самый благородный спорт.

— Спорт, — возмущённо проворчал Штудлер, — за который расплачиваются человеческими жизнями!

— Ну и что же? — бросил ему Руа, — ведь человечество размножается достаточно быстро: разве оно не может позволить себе время от времени такую роскошь, раз ему это необходимо?

— Необходимо?

— Гигиена народов периодически требует хорошего кровопускания. Если мирные периоды слишком затягиваются, на земле вырабатывается уйма токсинов, которые отравляют её и от которых ей надо очиститься, как человеку, ведущему слишком сидячий образ жизни. Мне кажется, что в данный момент хорошее кровопускание особенно необходимо французской душе. И даже европейской. Необходимо, если мы не хотим, чтобы наша западная цивилизация погрязла в низости, пришла в упадок.

— По-моему, низость именно в том, чтобы уступать жестокости и ненависти! — заметил Штудлер.

— А кто говорит о жестокости? Кто говорит о ненависти? — возразил Руа, пожимая плечами. — Вечно одни и те же общие места, один и тот же нелепый трафарет! Уверяю вас, для людей моего поколения война вовсе не означает призыва к жестокости и ещё меньше — к ненависти! Война — это не ссора двух человек, она выше индивидуумов: это смелое предприятие, в котором участвуют две нации… Великолепное предприятие! Спортивный матч в чистом виде! На поле битвы, совсем как на стадионе, сражающиеся люди — это игроки двух соперничающих команд: они не враги, они противники!

У Штудлера вырвался странный смех, похожий на ржание. Застыв на месте, созерцал он юного гладиатора тёмными, мало выразительными глазами, расширенные зрачки которых, резко выделялись на светлом, молочном фоне белка.

— У меня есть брат в Марокко, капитан, — миролюбивым тоном продолжал Руа. — Вы ничего не знаете об армии, Халиф! Вы и не подозреваете, какой дух царит среди молодых офицеров, вы не представляете себе их жизни, полной самоотречения, их морального благородства! Они — живой пример того, что может сделать бескорыстное мужество на службе великой идеи… Вашим социалистам полезно было бы пройти такую школу! Они увидели бы, что такое дисциплинированное общество, члены которого действительно посвящают всю свою жизнь коллективу и ведут почти аскетическое существование, в котором нет места никакому низменному тщеславию!

Руа склонился к Жаку, словно призывая его в свидетели. Он устремил на него открытый и честный взгляд, и Жак почувствовал, что молчать дольше было бы недостойно.

— Я думаю, что всё это так, — начал он, взвешивая слова. — По крайней мере, среди молодых кадров колониальной армии… И нет более волнующего зрелища, чем люди, стоически отдающие жизнь за свой идеал, каков бы он ни был. Но я думаю также, что эта мужественная молодёжь — жертва чудовищной ошибки: она совершенно искренне считает, что посвятила себя служению благородному делу, а на самом деле она просто служит Капиталу… Вы говорите о колонизации Марокко… Так вот…

— Завоевание Марокко, — отрезал Штудлер, — это не что иное, как «деловое предприятие», «комбинация» широкого размаха!… И те, кто идёт туда умирать, просто обмануты! Им ни на мгновение не приходит в голову, что они жертвуют своей шкурой ради разбоя!

Руа бросил в сторону Штудлера взгляд, мечущий молнии. Он был бледен.

— В нашу гнилую эпоху, — воскликнул он, — армия остаётся священным прибежищем, прибежищем величия и…

— А вот и ваш брат, — сказал Штудлер, коснувшись руки Жака.

В комнату только что вошёл доктор Филип, а за ним Антуан.

Жак не знал Филипа. Но он столько наслышался о нём от брата, что с любопытством оглядел старого врача с козлиной бородкой, который приближался своей подпрыгивающей походкой, в альпаковом пиджачке, слишком широком и висевшем на его худых плечах, словно тряпьё на чучеле. Его маленькие блестящие глазки, скрытые, как у пуделя, под чащей густых бровей, рыскали направо и налево, ни на ком не задерживаясь.

Разговоры прекратились. Все по очереди подходили, чтобы поздороваться с учителем, равнодушно протягивавшим для пожатия свою мягкую руку.

Антуан представил ему брата. Жак почувствовал на себе пристальный испытующий взгляд, дерзкий, но, быть может, скрывающий за этой дерзостью величайшую застенчивость.

— А, ваш брат… Ладно… Ладно… — прогнусавил Филип, пожёвывая нижнюю губу и с интересом глядя на Жака, словно он был отлично знаком с малейшими деталями его характера и жизни. И тотчас же, не спуская глаз с молодого человека, добавил: — Мне говорили, что вы часто бывали в Германии. Я тоже. Это интересно.

Разговаривая, он всё время подвигался вперёд и подталкивал Жака, так что вскоре они очутились одни у окна.

— Германия, — продолжал он, — всегда была для меня загадкой… Ведь правда? Страна крайностей… непредвиденного… Есть ли в Европе человеческий тип, более миролюбивый по-своему, чем немец? Нет… А с другой стороны, милитаризм у них в крови…

— Однако немецкие интернационалисты одни из самых активных в Европе, — осмелился вставить Жак.

— Вы полагаете? Да… Всё это очень интересно… Тем не менее, вопреки всему, что я до сих пор думал, кажется, судя по событиям последних дней… Говорят, на Кэ-д’Орсе вообразили, будто можно рассчитывать на примирительную инициативу Германии. Просто удивительно… Вы говорите: немецкие интернационалисты…

— Ну да… В Германии, если не считать военных кругов, вы сразу замечаете почти всеобщую нелюбовь к армии и национализму… Ассоциация защиты международного мира — исключительно деятельная организация; членами её состоят виднейшие представители германской буржуазии, и она куда более влиятельна, чем наши французские пацифистские лиги… Нельзя забывать, что именно в Германии такой ярый социалист, как Либкнехт, после того как его бросили в тюрьму за брошюру об антимилитаризме, мог быть избран в прусский ландтаг, а затем и в рейхстаг. Вы думаете, у нас какой-нибудь известный антимилитарист мог бы попасть в палату и заставить себя слушать?

Филип посапывал, внимательно прислушиваясь к тому, что говорил Жак.

— Ладно… Хорошо… Всё это очень интересно… — И без всякого перехода: — Я долгое время считал, что интернационализм капиталов, кредита, крупных предприятий, — поскольку он принуждает все страны участвовать в малейших локальных конфликтах, — станет новым и решающим фактором всеобщего мира… — Он улыбнулся и погладил бороду. — Это всё умозрительные выкладки, — заключил он загадочно.

— Жорес тоже так думал; он и теперь так думает.

Филип сделал гримасу.

— Жорес… Жорес рассчитывает и на то, что влияние масс может предотвратить войну… Умозрительные выкладки… Легко можно представить себе воинственное, боевое народное движение… Но народное движение, построенное на рассудительности, воле, чувстве меры, необходимых для поддержания мира… — Затем, помолчав, он добавил: — Может быть, те, кто, как я, испытывает отвращение к войне, повинуются, в сущности, своим личным побуждениям, так сказать, органически им свойственным… их внутренней конституции противна идея войны… Может быть, с научной точки зрения было бы правильно рассматривать инстинкт разрушения как естественный. Это, по-видимому, находит подтверждение у биологов… Видите ли, — продолжал он, ещё раз переменив тему, — комичнее всего то, что среди настоящих и подлинно важных европейских проблем, которые надо внимательно изучать, для того чтобы их разрешить, я не вижу ни одной буквально ни одной… которую можно было бы разрубить одним ударом, как гордиев узел, покончить с ней путём войны… Что же получается?

Он улыбнулся. Его слова, казалось, никогда не были связаны с тем, что он только что сам сказал или услышал. Его глаза под густыми бровями сверкали лукаво, у него всё время был такой вид, точно он сам себе рассказывает какую-то забавную историю и с него вполне достаточно, если он один наслаждается её солью.

— Мой отец был офицер, — продолжал он. — Он проделал все кампании Второй империи. Меня вечно пичкали военной историей. И вот могу сказать, что стоит только разобраться в происхождении конфликта, его истинных причинах — всегда поражаешься, насколько он лишён элемента необходимости. Это очень интересно. Если взглянуть из некоторого отдаления, то в новое время не найдёшь, кажется, ни одной войны, которой нельзя было бы очень легко избегнуть — стоило лишь двум-трём государственным деятелям проявить простой здравый смысл или волю к миру. И это ещё не всё. Чаще всего оказывается, что обе воюющие стороны поддались ничем не оправданному чувству недоверия и страха, потому что не знали истинных намерений противника… В девяти случаях из десяти народы бросаются друг на друга только из страха. — Он словно закашлялся коротким и тотчас оборвавшимся смехом. — Совсем как пугливые прохожие, которые, встречаясь ночью, не решаются поравняться друг с другом и в конце концов бросаются друг на друга… потому, что каждый считает, что другой намеревается на него напасть… потому, что каждый предпочитает бросок, даже таящий в себе опасность, колебаниям и неуверенности… Это уж совсем смешно… Взгляните-ка сейчас на Европу: она во власти каких-то призраков. Все державы боятся. Австрия боится славян и боится потерять свой престиж. Россия боится германцев и боится, чтобы её пассивность не сочли признаком слабости. Германия боится нашествия казаков и боится оказаться в окружении. Франция боится германских вооружений, а Германия вооружается превентивно, и тоже из страха… И все отказываются проявить малейшую уступчивость в интересах мира, потому что им страшно, как бы не подумали, что они боятся.

— А к тому же, — сказал Жак, — империалистические правительства отлично видят, что страх работает на них, и старательно поддерживают его! Политику Пуанкаре, французскую внутреннюю политику последних месяцев, можно определить так: методическое использование страха всей нации…

Филип, не слушая его, продолжал:

— А самое отвратительное… (Он засмеялся коротким смехом.) …нет, самое комичное — это то, что все государственные деятели изо всех сил стараются скрыть этот свой страх, выставляя напоказ всевозможные благородные чувства, смелость…

Он прервал свою речь, заметив, что к ним приближается Антуан в сопровождении какого-то человека лет сорока, которого Леон только что ввёл в гостиную.

Оказалось, что это Рюмель.

У него был такой представительный вид, как будто его нарочно создали для официальных церемоний. Массивная голова была откинута назад, словно под тяжестью пышной гривы, светлой и уже слегка седеющей. Густые короткие усы с сильно приподнятыми кончиками придавали некоторую рельефность его плоскому жирному лицу. Глаза были довольно маленькие, заплывшие, но подвижные зрачки какой-то фаянсовой голубизны озаряли двумя живыми искрами эту по-римски торжественную маску. Всё вместе придавало ему довольно характерный облик, и можно было представить себе, как использует его в своё время какой-нибудь фабрикант бюстов для субпрефектур.

Антуан представил Рюмеля Филипу, а Жака — Рюмелю. Дипломат склонился перед старым врачом как перед современной знаменитостью; затем с вежливой предупредительностью пожал руку Жака. Казалось, он раз навсегда сказал себе: «Для человека, находящегося на виду, простота манер — это лишний козырь».

— Бесполезно рассказывать вам, дорогой мой, о чём мы беседовали, — начал атаку Антуан, положив ладонь на рукав Рюмеля, который улыбался любезно и снисходительно.

— Вы, сударь, располагаете, разумеется, такими сведениями, которых у нас нет, — произнёс Филип. Он внимательно осматривал Рюмеля своими хитрыми глазками. — Что касается нас, профанов, то, надо признаться, чтение газет…

Дипломат сделал неопределённый жест:

— Не думайте, господин профессор, что я осведомлён много лучше вашего… — Он убедился, что его шутка вызвала улыбку, и продолжал: — А вообще я не думаю, что следует представлять себе вещи в особенно мрачном свете: мы вправе — даже обязаны — утверждать, что сейчас имеется гораздо больше оснований для спокойной уверенности, чем для того, чтобы отчаиваться.

— И слава богу, — заметил Антуан.

Он устроил так, что Филип и Рюмель приблизились к другим гостям и уселись посредине комнаты.

— Основания для спокойной уверенности? — с сомнением произнёс Халиф.

Рюмель обвёл своими голубыми глазами присутствующих, которые окружили его кольцом, и задержал их на Штудлере.

— Положение серьёзное, но преувеличивать не следует, — заявил он, немного откинув голову. И тоном государственного мужа, который обязан подбадривать общественное мнение, он с силой произнёс: — Запомните, что элементы, благоприятствующие сохранению мира, всё же преобладают!

— Например? — продолжал спрашивать Штудлер.

Рюмель слегка нахмурился. Настойчивость этого еврея раздражала его; он ощутил в ней глухое недоброжелательство.

— Например? — повторил он, словно ему оставалось только выбирать. — Ну, во-первых — англичане. Центральные державы с самого начала встретили в Foreign office [112] энергичное сопротивление…

— Англия? — прервал Штудлер. — Уличные столкновения в Белфасте! Кровавые мятежи в Дублине! Печальный провал ирландской конференции в Бекингеме! В Ирландии начинается форменная гражданская война… Англия парализована ударом ножа в спину!

— Ну, это не более как заноза в пятке, уверяю вас!

— Господина Антуана просят к телефону, — сказал Леон, появляясь в дверях.

— Скажите, что я занят, — сердито крикнул Антуан.

— Англия ещё и не то видала! — продолжал Рюмель. — Ах, если бы вы знали, как я, хладнокровие сэра Эдуарда Грея[113]… Это замечательный тип дипломата, — продолжал он, избегая глядеть на Штудлера и обращаясь в сторону Филипа и Антуана. — Старый сельский аристократ, у которого совершенно особое представление о том, каковы должны быть международные отношения. Он разговаривает со своими европейскими коллегами не как официальное лицо, а как джентльмен с людьми своего круга. Я знаю, что он лично был шокирован тоном ультиматума. Вы могли убедиться, что он тотчас же начал действовать с большой твёрдостью, одновременно увещевая Австрию и рекомендуя умеренность Сербии. Судьбы Европы отчасти находятся в его руках, а эта самые лучшие, самые честные руки.

— Германия всё время отвечала ему отказом… — опять прервал Штудлер.

Рюмель не дал ему договорить:

— Осторожная и вполне понятная позиция нейтралитета, которую заняла Германия, сначала могла служить препятствием для английского посредничества. Но сэр Эдуард Грей не признаёт себя побеждённым и, — я могу говорить, раз это завтра, а может быть, и сегодня вечером появится в прессе, — Foreign office подготовляет совместно с Кэ-д’Орсе новый проект, который может оказаться решающим для мирной ликвидации конфликта. Сэр Эдуард Грей предполагает немедленно устроить в Лондоне совещание германского, итальянского и французского послов для обсуждения всех спорных вопросов.

— А пока будут продолжаться благородные хождения окольными путями, — сказал Штудлер, — австрийские войска займут Белград!

Рюмель дёрнулся, словно его укололи булавкой.

— Но, сударь, я полагаю, что и в данном случае вы плохо осведомлены! Несмотря на видимость военных демонстраций, ничто не доказывает, что между Австрией и Сербией происходит что-либо более серьёзное, чем простые манёвры… Не знаю, придаёте ли вы цену капитальнейшему факту: до настоящего времени ни одному европейскому правительству не было передано дипломатическим путём официальное объявление войны! Более того: сегодня в полдень сербский посол в Австрии всё ещё находился в Вене! Почему? Потому что он служит посредником в активном обмене мнениями между обоими правительствами. Это очень хороший признак. Раз переговоры продолжаются!… Впрочем, даже если бы действительно последовал разрыв дипломатических отношений и даже если бы Австрия решилась объявить войну, я имею основания считать, что Сербия, уступая разумным влияниям, отказалась бы от неравной борьбы трёхсот тысяч человек против миллиона пятисот тысяч и что её армия начала бы отступать, не принимая боя… Не забывайте, — добавил он с улыбкой, — пока не заговорили пушки, слово принадлежит дипломатам…

Взгляды Антуана и Жака встретились, и Антуан заметил в глазах брата весьма непочтительный огонёк: очевидно было, что Жак не слишком высокого мнения о Рюмеле.

— Вам, наверное, было бы труднее, — вставил с улыбкой Финацци, — найти основания для оптимизма в поведении Германии?

— Почему же? — возразил Рюмель, окинув окулиста быстрым, пронизывающим взглядом. — В Германии влияние воинственно настроенных элементов, которое отрицать не приходится, уравновешивается другими влияниями, имеющими большое значение. Поспешное возвращение кайзера, — он сегодня ночью будет в Киле, — по-видимому, изменит политическую ориентацию последних дней. Известно, что кайзер будет до конца возражать против риска, связанного с европейской войной. Все его личные советники — убеждённые сторонники мира. А одним из тех его друзей, к мнению которых он особенно охотно прислушивается, является князь Лихновский, германский посол в Лондоне, я имел в своё время честь познакомиться с ним в Берлине: это человек рассудительный, осторожный и пользующийся в настоящее время большим влиянием при германском дворе… Имейте в виду: вступая в войну, Германия рискует очень многим! Если границы её окажутся блокированными, империя в буквальном смысле слова подохнет с голоду. Раз Германия не сможет получать из России зерно и скот, то не сталью же, не углём, не машинами прокормит она свои четыре миллиона мобилизованных и шестьдесят три миллиона прочего населения!

— А что им помешает покупать в другом месте? — возразил Штудлер.

— То, что им придётся платить золотом, ибо немецкие бумажные деньги очень скоро перестали бы приниматься за границей. Ну так вот, расчёт сделать очень легко: германский золотой запас всем хорошо известен. Уже через несколько недель Германия не сможет продолжать вывоз золота, который придётся производить ежедневно; и тогда наступит голод!

Доктор Филип засмеялся коротким гнусавым смехом.

— Вы с этим не согласны, господин профессор? — спросил Рюмель тоном вежливого удивления.

— Согласен… Согласен… — пробормотал Филип добродушным тоном. — Но я боюсь, не есть ли это… чисто умозрительная выкладка?

Антуан не мог удержаться от улыбки. Он давно уже знал это выражение патрона: «Чисто умозрительная выкладка» в его устах означало: «идиотство».

— Всё, что я здесь высказал, — уверенным тоном продолжал Рюмель, — подтверждается всеми экспертами. Даже немецкие экономисты признают, что сырьевая проблема в военное время для их страны неразрешима.

Руа с живостью вмешался в разговор:

— Поэтому германский генеральный штаб и полагает, что единственный шанс Германии — это молниеносная и полная победа: если победа запоздает хоть на несколько недель, Германия — это всем известно — вынуждена будет капитулировать.

— Если бы ещё она была уверена в своих союзниках! — прокартавил, лукаво усмехаясь в бороду, доктор Теривье. — Но Италия!…

— По-видимому, Италия действительно приняла твёрдое решение сохранять нейтралитет, — подтвердил Рюмель.

— А что касается австрийской армии… — добавил Руа с презрительной гримасой, сделав иронический жест рукой, словно перебрасывая что-то через плечо.

— Нет, нет, господа, — продолжал Рюмель, довольный, что нашёл поддержку. — Повторяю вам; не следует преувеличивать опасность… Послушайте: не раскрывая государственной тайны, я могу вам сообщить следующее. Как раз в настоящий момент в Петербурге происходит свидание министра иностранных дел его высокопревосходительства господина Сазонова с австрийским послом, и от этого свидания ожидают многого. Так вот, разве один тот факт, что на такой разговор без всяких посредников согласились обе стороны, не указывает на обоюдное желание избежать каких бы то ни было военных демонстраций?… С другой стороны, нам известно, что предстоят новые попытки посредничества… Со стороны Соединённых Штатов… Со стороны папы…

— Папы? — переспросил Филип с самым серьёзным видом.

— Ну да, папы, — подтвердил юный Руа; сидя верхом на стуле и скрестив руки под подбородком, он старался не упустить ни единого слова из того, что говорил Рюмель.

Филип не решался улыбнуться, но его зоркие глазки так и светились насмешкой.

— Вмешательство папы? — повторил он. И затем с кротким видом добавил: — Боюсь, что это тоже умозрительная выкладка.

— Вы ошибаетесь, господин профессор. Вопрос этот стоит в порядке дня. Категорического вето святого отца было бы достаточно, чтобы решительным образом остановить старого императора Франца-Иосифа и вернуть австрийские войска в пределы Австрии. Все министерства иностранных дел это отлично знают. И в настоящее время в Ватикане происходит отчаяннейшая борьба различных влияний. Кто одолеет? Добьются ли немногие сторонники войны, чтобы папа воздержался от каких бы то ни было увещеваний? Сумеют ли многочисленные друзья мира побудить его к вмешательству?

Штудлер саркастически хихикнул:

— Жаль, что у нас нет посла в Ватикане! Он бы посоветовал его святейшеству раскрыть Евангелие…

На этот раз Филип улыбнулся.

— Господин профессор скептически относится к папскому влиянию, — констатировал Рюмель с оттенком неудовольствия и иронии.

— Патрон всегда скептик, — пошутил Антуан, бросив своему учителю взгляд сообщника, полный уважения и симпатии.

Филип обернулся к нему и лукаво сощурил глаза.

— Друг мой, — сказал он, — признаюсь, и это, наверное, тяжёлый симптом старческого слабоумия, — что мне становится всё труднее и труднее составить себе какое-то определённое мнение… Кажется, ещё никто никогда не доказывал мне чего-либо так, чтобы кто-нибудь другой не мог доказать совершенно обратного с тою же силой и очевидностью. Вероятно, это вы и называете моим скептицизмом? Впрочем, в данном случае вы совершенно ошибаетесь. Я склоняюсь перед компетентностью господина Рюмеля и так же, как любой другой, чувствую всю силу его аргументации…

— Однако… — со смехом начал Антуан.

Филип улыбнулся.

— Однако, — подхватил он, с силою потирая руки, — в моем возрасте трудно рассчитывать на торжество разума… Если мир не зависит больше от здравого смысла людей, значит, он очень болен!… Впрочем, — тотчас же добавил он, — это вовсе не основание для того, чтобы сидеть сложа руки. Я целиком одобряю усилия дипломатов, которые из кожи вон лезут. Всегда нужно из кожи вон лезть, как будто действительно можно что-то сделать. Таков наш принцип в медицине, не правда ли, Тибо?

Манюэль Руа с досадой разглаживал пальцами свои усики. Ничто так не раздражало его, как обветшалые парадоксы старого учителя.

Рюмель, которому тоже не нравился этот академический скептицизм, упорно глядел в сторону Антуана; и как только их взгляды встретились, сделал ему знак, напоминая об истинной цели своего визита: о впрыскивании.

Но в этот момент Манюэль Руа, обратившись к Рюмелю, заявил без всяких обиняков:

— Плохо то, что, если дело обернётся худо, Франция окажется неподготовленной. Ах, если бы мы располагали сейчас могучей военной силой… подавляющей…

— Неподготовленной? А кто вам это сказал? — возразил дипломат, выпрямляясь с решительным видом.

— Ну, мне кажется, что разоблачения Юмбера[114] в сенате недели три тому назад довольно чётко обрисовали положение.

— Ах, оставьте! — воскликнул Рюмель, чуть-чуть пожав плечами. — Факты, которые «разоблачил», как вы выразились, сенатор Юмбер, ни для кого не были тайной и вовсе не имеют того значения, которое пыталась им придать известного рода пресса… Наивно было бы думать, что французский пиупиу[115] обречён идти на войну босоногим, как солдат Второго года Республики[116]…

— Но я имею в виду не только сапоги… Тяжёлая артиллерия, например…

— А знаете ли вы, что многие специалисты, притом из наиболее авторитетных, совершенно отрицают полезность этих дальнобойных орудий, которыми увлекаются в германской армии? Так же обстоит и с пулемётами, которыми у них отягощена пехота…

— А как они устроены, пулемёты? — прервал Антуан.

Рюмель рассмеялся.

— Это нечто среднее между ружьём и адской машиной, которую устроил Фиески[117], помните, тот самый, что совершил неудачное покушение на Луи-Филиппа… В теории, когда речь идёт об учениях на полигоне, — это ужасные орудия. Но на практике! Говорят, они портятся от малейшей песчинки…

Затем он продолжал более серьёзным тоном, обернувшись к Руа:

— По мнению специалистов, самое важное — это полевая артиллерия. Так вот, наша значительно превосходит немецкую. У нас больше семидесятипятимиллиметровых орудий, чем у немцев семидесятисемимиллиметровых, и к тому же их семьдесят семь миллиметров не выдерживают сравнения с нашими семьюдесятью пятью… Не тревожьтесь, молодой человек… Факт тот, что за последние три года Франция сделала значительные успехи. Все проблемы концентрации войск, использования железных дорог, снабжения армии сейчас разрешены. Если бы пришлось воевать, поверьте, Франция была бы в отличном положении. И нашим союзникам это хорошо известно!

— Вот это и опасно! — пробормотал Штудлер.

Рюмель надменно поднял брови, словно мысль Халифа представлялась ему совершенно непонятной. Но Жак поддержал Штудлера:

— Это правда. Для нас, может быть, было бы лучше, если бы Россия в данный момент не могла слишком уж рассчитывать на французскую армию!

Верный принятому решению, он до сего времени слушал молча, но буквально грыз удила. Вопрос, с его точки зрения, самый важный, — сопротивление масс, — не был даже затронут. Он мысленно проверил себя, убедился, что достаточно владеет собой для того, чтобы, в свою очередь, взять тот небрежный и чисто отвлечённый тон, который здесь, видимо, был принят, и затем обратился к дипломату.

— Вы перечислили сейчас все основания для того, чтобы верить в мирный исход конфликта, — начал он размеренным голосом. — Не кажется ли вам, что среди главных шансов на мир надо учитывать сопротивление пацифистски настроенных партий? — Взгляд его скользнул по лицу Антуана, заметил на нём лёгкое выражение беспокойства и снова остановился на Рюмеле. — Всё-таки сейчас в Европе имеется десять или двенадцать миллионов убеждённых интернационалистов, твёрдо решивших в случае усиления военной угрозы воспрепятствовать своим правительствам ввязаться в войну…

Рюмель выслушал, не сделав ни единого жеста. Он внимательно смотрел на Жака.

— Я, может быть, придаю этим манифестациям черни не меньшее значение, чем вы, — произнёс он наконец со спокойствием, которое лишь наполовину скрывало иронию. — Впрочем, заметьте, что проявления патриотического энтузиазма во всех европейских столицах гораздо многочисленнее и внушительней, чем протесты немногих смутьянов… Вчера вечером в Берлине миллионная манифестация прошла по городу, демонстрировала перед русским посольством, пела «Стражу на Рейне»[118] под окнами королевского дворца и осыпала цветами статую Бисмарка… Я, конечно, не отрицаю, что имеются и оппозиционные проявления, но их действие — чисто негативное.

— Негативное? — вскричал Штудлер. — Никогда ещё идея войны не была столь непопулярной в массах!

— Что вы подразумеваете под словом «негативное»? — спокойно спросил Жак.

— Бог ты мой, — ответил Рюмель, делая вид, что ищет подходящее выражение, — я подразумеваю, что эти партии, о которых вы говорите, враждебные всяким помышлениям о войне ни достаточно многочисленны, ни достаточно дисциплинированны, ни достаточно объединены в международном плане, чтобы представлять в Европе силу, с которой пришлось бы считаться…

— Двенадцать миллионов! — повторил Жак.

— Возможно, что их двенадцать миллионов, но ведь большинство — только сочувствующие, люди просто «платящие членские взносы». Не обманывайтесь на этот счёт! Сколько имеется подлинных, активных борцов? Да к тому же многие из этих борцов подвержены патриотическим настроениям… В некоторых странах эти революционные партии, может быть, и способны оказать кое-какое противодействие власти своих правительств, но противодействие чисто теоретическое и, во всяком случае, временное: ибо подобная оппозиция может существовать лишь до тех пор, пока власти её терпят. Если бы обстоятельства ухудшились, каждому правительству пришлось бы только немножко туже завинтить гайку либерализма, даже не прибегая к объявлению осадного положения, и оно сразу же избавилось бы от смутьянов… Нет… Нигде ещё Интернационал не представляет собою силы, способной эффективно противостоять действиям правительства. И не могут же крайние элементы во время серьёзного кризиса образовать партию, способную оказать решительное сопротивление… — Он улыбнулся: — Слишком поздно… На сей раз…

— Если только, — возразил Жак, — эти силы сопротивления, дремлющие в спокойное время, не поднимутся ввиду надвигающейся опасности и не окажутся внезапно неодолимыми!… Разве, по-вашему, могучее забастовочное движение в России не парализует сейчас царское правительство?

— Вы ошибаетесь, — холодно сказал Рюмель! — Позвольте мне заявить вам, что вы запаздываете по меньшей мере на сутки… Последние сообщения, к счастью, совершенно недвусмысленны: революционные волнения в Петербурге подавлены. Жестоко, но о-кон-чатель-но.

Он ещё раз улыбнулся, словно извиняясь за то, что правда, бесспорно, на его стороне. Затем, переведя взгляд на Антуана, выразительно посмотрел на ручные часы:

— Друг мой… К сожалению, мне некогда…

— Я к вашим услугам, — сказал Антуан, поднимаясь. Он опасался реакции Жака и рад был поскорее прервать этот спор.

Пока Рюмель с безукоризненной любезностью прощался с присутствующими, Антуан вынул из кармана конверт и подошёл к брату:

— Вот письмо к нотариусу. Спрячь его… Ну, как ты находишь Рюмеля? — рассеянно добавил он.

Жак только улыбнулся и заметил:

— До какой степени наружность у него соответствует внутреннему содержанию!…

Антуан, казалось, думал о чём-то другом, чего не решался высказать. Он быстро огляделся по сторонам, удостоверился, что никто его не слышит, и, понизив голос, произнёс вдруг деланно безразличным тоном:

— Кстати… А как ты, случись война?… Тебе ведь дали отсрочку, правда? Но… если будет мобилизация?

Жак, прежде чем ответить, мгновение смотрел ему прямо в лицо. («Женни наверняка задаст мне тот же вопрос», — подумал он.)

— Я не допущу, чтобы меня мобилизовали, — решительно заявил он.

Антуан, чтобы не выдать себя, глядел в сторону Рюмеля и не показал даже вида, что расслышал.

Братья разошлись в разные стороны, не добавив ни слова.

XLI

— Уколы ваши действуют замечательно, — заявил Рюмель, как только они оказались вдвоём. — Я чувствую себя уже значительно лучше. Встаю без особых усилий, аппетит улучшился…

— По вечерам не лихорадит? Головокружений нет?

— Нет.

— Можно будет увеличить дозу.

Комната рядом с врачебным кабинетом, в которую они зашли, была облицована белым фаянсом. Посредине стоял операционный стол. Рюмель разделся и покорно растянулся на нём.

Антуан, повернувшись к нему спиной и стоя перед автоклавом, приготовлял раствор.

— То, что вы сказали, утешительно, — задумчиво проговорил он.

Рюмель взглянул на него, недоумевая, — говорит ли он о его здоровье или о политике.

— Но тогда, — продолжал Антуан, — почему же допускают, чтобы пресса так тенденциозно подчёркивала двуличие Германии и её провокационные замыслы?

— Не «допускают», а даже поощряют! Надо же подготовить общественное мнение к любой случайности…

Он говорил очень серьёзным тоном. Антуан резко повернулся. Лицо Рюмеля утратило выражение хвастливой уверенности. Он покачивал головой, вперив в пространство неподвижный, задумчивый взгляд.

— Подготовить общественное мнение? — переспросил Антуан. — Оно никогда не допустит, чтобы из-за интересов Сербии мы были втянуты в серьёзные осложнения!

— Общественное мнение? — сказал Рюмель с гримасой человека, всему знающего цену. — Друг мой, проявив некоторую твёрдость и хорошо профильтровав информацию, мы в три дня повернём общественное мнение в любую сторону!… К тому же большинству французов всегда льстил франко-русский союз. Нетрудно будет лишний раз сыграть на этой струнке.

— Ну, это как сказать! — возразил Антуан, подходя ближе. Пропитанной эфиром ваткой он протёр место укола и быстрым движением запустил иглу глубоко в мышцу. Молча наблюдал он за шприцем, где быстро понижался уровень жидкости, затем вынул иглу.

— Французы, — продолжал он, — восторженно приняли франко-русский союз. Но сейчас им впервые приходится подумать, к чему он их обязывает… Полежите минутку… О чём, собственно, гласит наш договор с Россией? Никому это не известно.

Он не задал прямого вопроса, но Рюмель охотно дал ответ.

— В тайны богов я не посвящён, — сказал он, приподнимаясь на локте. — Я знаю… то, что знают за министерскими кулисами. Заключено было два предварительных соглашения, в 1891 и в 1892 году, затем настоящий союзный договор, подписанный Казимир-Перье[119] в 1894 году. Весь текст мне не известен, но — это ведь не государственная тайна — Франция и Россия обязались оказать друг другу военную помощь в случае, если одной из них станет угрожать Германия… С тех пор был у нас господин Делькассе. Был господин Пуанкаре, ездивший в Россию. Всё это, ясное дело, уточнило и углубило наши обязательства.

— Значит, — заметил Антуан, — если сейчас Россия вмешается, противодействуя германской политике, то это она станет угрожать Германии! И тогда, по условиям договора, мы не обязаны будем…

На губах у Рюмеля появилась и быстро исчезла полуулыбка-полугримаса.

— Всё это, друг мой, гораздо сложнее… Предположим, что Россия, неизменная покровительница южных славян, порвёт завтра с Австрией и объявит мобилизацию, чтобы защитить Сербию. Германия, согласно договору с Австрией от 1879 года, должна будет мобилизоваться против России… Ну, а эта мобилизация вынудила бы Францию выполнить обязательства, данные России, и немедленно мобилизоваться против Германии, угрожающей нашему союзнику… Это произошло бы автоматически…

Антуан не смог подавить раздражения:

— Значит, эта дорогостоящая франко-русская дружба, которая, как хвастались наши дипломаты, нас якобы обезопасила, теперь, оказывается, приводит к прямо противоположным результатам! Она не гарантия мира, а угроза войны!

— Дипломаты найдут, что вам ответить… Подумайте, каково было положение Франции в Европе в 1890 году. Разве нашим дипломатам можно поставить в вину, что они предпочли снабдить родину обоюдоострым оружием, чем оставить её вовсе безоружной?

Аргумент этот показался Антуану сомнительным, но он не нашёлся, что возразить. Он плохо знал современную историю. Впрочем, всё это непосредственного значения не имело.

— Как бы там ни было, — продолжал он, — но, если я вас правильно понимаю, сейчас наша судьба зависит только от России? Или, точнее, — добавил он, секунду подумав, — всё зависит от нашей верности франко-русскому договору?

Рюмель опять криво усмехнулся.

— Нет, дорогой мой, не рассчитывайте на то, что мы сможем отказаться от своих обязательств. В настоящий момент нашей внешней политикой руководит господин Вертело. Пока он остаётся на этом посту и пока за ним стоит господин Пуанкаре, не сомневайтесь, что верность наша союзному договору не будет поставлена под вопрос. — Он поколебался. — Говорят, это было ясно видно на заседании совета министров, которое последовало за неслыханным предложением Шена…

— Тогда, — вскричал с раздражением Антуан, — раз нет никакой возможности избавиться от русской опеки, надо заставить Россию соблюдать нейтралитет!

— А как это сделать? — Рюмель смотрел на Антуана в упор своими голубыми глазками. — Может быть, теперь уже и поздно… — прошептал он.

Затем, после минутного молчания, заговорил снова:

— Военная партия в России очень сильна. Поражение в русско-японской войне оставило у русского генерального штаба горький осадок и стремление взять реванш; к тому же они до сих пор не примирились с камуфлетом, который им устроила Австрия, аннексировав Боснию и Герцеговину. Такие люди, как господин Извольский, — между прочим, он сегодня должен прибыть в Париж, — и не скрывают, что хотят европейской войны, чтобы расширить границы России до Константинополя. Они предпочли бы отсрочить войну до кончины Франца-Иосифа, а если возможно, то до 1917 года, но что же делать, если случай представился раньше… — Он говорил быстро, задыхаясь, даже вид у него стал вдруг подавленный. Морщинка озабоченности пролегла между бровями. Казалось, с лица его спала маска. — Да, дорогой мой, по совести говоря, я начинаю отчаиваться… Сейчас, перед вашими друзьями, мне, конечно, пришлось хорохориться. Но на самом-то деле всё идёт из рук вон плохо. Так плохо, что министр иностранных дел не стал сопровождать президента в Данию и уговорил его вернуться во Францию кратчайшим путём… В полдень вести были дурные. Германия, вместо того чтобы с готовностью согласиться на предложение сэра Эдуарда Грея, виляет, придирается ко всяким мелочам и, видимо, старается сделать всё, чтобы провалить совещание по арбитражу. Но действительно ли она стремится обострить положение? Или же отвергает мысль о совещании четырёх, ибо заранее знает, принимая во внимание натянутость австро-итальянских отношений, что на этом судилище Австрия будет неизбежно осуждена тремя голосами против одного?… Это ещё наиболее выгодное для неё предположение… и, пожалуй, наиболее вероятное. Но тем временем события развиваются… Повсюду принимаются меры военного характера…

— Военного?

— Ничего не поделаешь: все государства, естественно, думают о возможной мобилизации и на всякий случай готовятся к этому… В Бельгии уже сегодня состоялось под председательством де Броквиля[120] чрезвычайное совещание, очень похожее на превентивный военный совет: предполагается перевести из запаса на действительную службу резервистов трёх возрастов, чтобы иметь под ружьём на сто тысяч человек больше… У нас то же самое: сегодня утром на Кэ-д’Орсе было заседание кабинета министров, где пришлось из осторожности, обсудить вопрос о подготовке к войне. В Тулоне, в Бресте корабли сосредоточиваются в портах. В Марокко послано телеграфное распоряжение незамедлительно погрузить на суда пятьдесят батальонов чернокожих войск для отправки во Францию. И так далее… Все правительства одновременно вступают на этот путь, и, таким образом, мало-помалу положение ухудшается само собой. Ибо в генеральном штабе нет ни одного специалиста, который не знал бы, что раз уж приведён в действие дьявольский механизм, именующийся всеобщей мобилизацией, то просто физически невозможно замедлить подготовку и выжидать. И вот, даже самое миролюбивое правительство оказывается перед этой дилеммой: развязывать войну только потому, что к ней готовишься. Или же…

— Или же отменить прежние приказы, дать задний ход, остановить подготовку!

— Вот именно. Но тогда надо иметь полную уверенность в том, что в течение долгих месяцев мобилизация не понадобится…

— Почему?

— Потому что — и это тоже аксиома, бесспорная для специалистов, — внезапная остановка разрушает все составные части этого сложного механизма и на долгое время выводит его из строя. Ну, а какое же правительство в настоящий момент может быть уверенным в том, что ему не придётся в ближайшее же время снова объявить мобилизацию?

Антуан молчал. Он с волнением смотрел на Рюмеля. Наконец он прошептал:

— Это чудовищно…

— Самое чудовищное, друг мой, то, что за всем этим, может быть, нет ничего, кроме игры! Всё происходящее сейчас в Европе, есть, может быть, всего-навсего гигантская партия в покер, в которой каждый стремится выиграть, взяв противника на испуг… Пока Австрия втихую душит коварную Сербию, её партнёр, Германия, строит угрожающую мину, может быть, лишь с целью парализовать действия России и попытки держав добиться примирения. Как в покере: выиграют те, кто сможет лучше всего и дольше всего блефовать… Но дело в том, что, как и в покере, никто не знает карт соседа. Никому не ведомо, какова доля хитрости и какова доля подлинной агрессивности в поведении той же Германии или в поведении России. До последнего времени русские всегда пасовали перед дерзкими выпадами Германии. Поэтому понятно, что Германия и Австрия считают себя вправе рассуждать так: «Если мы станем удачно блефовать, если сделаем, вид, будто на всё готовы, Россия снова капитулирует». Но возможно также и другое: именно потому, что Россия всегда бывала вынуждена уступать, она на этот раз и вправду бросит на стол свой меч[121].

— Чудовищно!… — повторил Антуан.

Безнадёжным жестом опустил он на поднос автоклава шприц, который всё время держал в руках, и сделал несколько шагов по направлению к окну. Слушая, как Рюмель описывает ему европейскую политику, он испытывал мучительную тревогу как пассажир на судне, внезапно в разгар шторма обнаруживший, что весь командный состав экипажа сошёл с ума.

Наступило молчание.

Рюмель поднялся. Он пристёгивал подтяжки. Машинально оглядевшись по сторонам, словно для того, чтобы убедиться, что его не слышат, он подошёл к Антуану.

— Послушайте, Тибо, — сказал он, понизив голос. — Мне бы не следовало разглашать такие вещи, но ведь вы, как врач, умеете хранить тайну? — Он посмотрел Антуану в лицо. Тот молча наклонил голову. — Так вот… В России происходят невероятные вещи! Его высокопревосходительство господин Сазонов в некотором роде заранее поставил нас в известность, что его правительство отвергнет всякие примирительные шаги!… И действительно, мы только что получили из Петербурга в высшей степени тревожные известия. Намерения России, по-видимому, недвусмысленны: там уже вовсю идёт мобилизация! Ежегодные манёвры прерваны, воинские части спешно возвращаются по местам. Четыре главных русских военных округа — Московский, Киевский, Казанский и Одесский — мобилизуются!… Вчера, двадцать пятого, или даже, возможно, позавчера во время военного совета генеральный штаб добился от царя письменного приказа как можно скорее подготовить «в качестве меры предосторожности» демонстрацию силы, направленную против Австрии… Германии это, без сомнения, известно, и этого вполне достаточно, чтобы объяснить её поведение. Она тоже втайне начала мобилизацию; и, увы, она имеет все основания торопиться… Впрочем, не далее как сегодня она предприняла весьма важный шаг: открыто предупредила Петербург, что если русские военные приготовления не прекратятся и, тем более, если они усилятся, она вынуждена будет объявить всеобщую мобилизацию; а это, уточняет она, означало бы европейскую войну… Что ответит Россия? Если она не уступит, её ответственность, и без того тяжёлая, окажется ужасающей… А между тем… маловероятно, чтобы она уступила.

— Ну, а мы-то как во всём этом?

— Мы, дорогой друг?… Мы?… Что делать? Отречься от России? И тем самым деморализовать общественное мнение нашей страны накануне, быть может, того дня, когда нам понадобятся все наши силы, когда необходим будет единый национальный порыв? Отречься от России? Чтобы оказаться в полнейшей изоляции? Чтобы поссориться с единственным нашим союзником? Чтобы общественное мнение Англии пришло в негодование, отвернулось от Франции и России и принудило своё правительство стать на сторону германских держав?

Его прервал осторожный стук в дверь. И из коридора донёсся голос Леона:

— Господина Антуана опять просят к телефону.

— Скажите, что я… Нет! — закричал он. — Иду! — И, обратившись к Рюмелю, спросил: — Вы позволите?

— Ну, разумеется, дорогой мой. К тому же ужасно поздно, я бегу… До свиданья…

Антуан быстро прошёл в свой маленький кабинет и взял трубку:

— В чём дело?

На противоположном конце провода Анна вздрогнула, поражённая сухостью его тона.

— Да, правда, — кротко произнесла она, — сегодня воскресенье!… У вас, может быть, собрались друзья…

— В чём дело? — повторил он.

— Я только хотела… Но, если я тебе помешала…

Антуан не ответил.

— Я…

Она угадывала его раздражение и не знала теперь, что сказать, какую ложь придумать. И совсем робко, не найдя ничего лучшего, прошептала:

— А как… вечером?

— Невозможно, — отрезал он. Но тотчас же продолжал более мягким тоном: — Сегодня вечером, дорогая, невозможно…

Ему вдруг стало жаль её. Анна почувствовала это и ощутила какую-то мучительную сладость.

— Будь же умницей, — сказал он. (Она услышала его вздох.) — Прежде всего сегодня я занят… Да если бы и был свободен, идти куда-нибудь развлекаться в такой момент…

— Какой момент?

— Послушайте, Анна, вы что, газет не читаете? Вы же знаете, что происходит?

Её так и передёрнуло. Газеты? Политика? Из-за такой чепухи он отдалял её от себя? «Наверное, лжёт», — подумала она.

— А ночью… в нашей комнатке?… Нет?

— Нет… Я, наверно, приду поздно, усталый… Уверяю тебя, дорогая… Не настаивай… — И нехотя добавил: — Может быть, завтра. Позвоню завтра, если смогу… До свиданья, дорогая.

И, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

XLII

Жак ушёл, не дожидаясь возвращения брата. Он даже пожалел, что задержался у Антуана, когда на улице Обсерватории консьержка сказала ему, что мадемуазель Женни возвратилась уже больше часа тому назад.

Перепрыгивая через две ступеньки, он взбежал по лестнице и позвонил. С бьющимся сердцем старался он уловить мгновение, когда за дверью послышатся шаги Женни; но до него дошёл её голос:

— Кто там?

— Жак!

Он услыхал щёлканье задвижки, лязг цепочки; наконец дверь открылась.

— Мамы нет дома, — сказала Женни, объясняя, почему она так тщательно заперлась. — Я только что проводила её на поезд.

Она всё ещё стояла в дверях, словно в последний момент, перед тем как впустить его, испытывала какую-то неловкость. Но он смотрел ей прямо в лицо таким открытым и радостным взглядом, что смущение её тотчас же рассеялось. Он был тут! Вчерашний сон продолжался!…

Порывисто и нежно протянул он ей обе руки. Таким же доверчивым и решительным движением отдала она ему свои руки; потом, не отнимая их, отступила на два шага и заставила его переступить через порог.

«Где мне его принять?» — думала она, когда дожидалась его прихода. В гостиной мебель стояла в чехлах. У себя в комнате? Это было её убежище, место, принадлежавшее исключительно ей, и какое-то чувство, похожее на стыдливость, мешало ей впускать туда кого бы то ни было. Даже Даниэль заходил туда очень редко. Оставалась комната Даниэля и комната г‑жи де Фонтанен, где обычно проводили время они обе. В конце концов Женни предпочла комнату брата.

— Пойдёмте к Даниэлю, — сказала она. — Это единственная в квартире прохладная комната.

Лёгкого чёрного платья у неё ещё не было, и дома она надевала старое летнее платье из белого полотна с открытым воротом, придававшее ей какой-то весенний и спортивный вид. Ни узкие бёдра, ни длинные ноги не придавали ей особой гибкости, так как она инстинктивно следила за своими движениями и сознательно старалась иметь твёрдую походку. Но, несмотря на эту сдержанность, в стройных ногах и нежных руках её чувствовалась юная упругость.

Жак шёл за нею, весь во власти нахлынувших на него воспоминаний: он не мог не смотреть с волнением по сторонам. Он узнавал всё: переднюю с голландским шкафом и дельфтскими блюдами над дверьми; серые стены коридора, на которых г‑жа де Фонтанен когда-то развешивала первые наброски своего сына; застеклённый красным чулан, в котором дети устроили фотолабораторию; и, наконец, комнату Даниэля с книжной полкой, старинными алебастровыми часами и двумя маленькими креслами, обитыми тёмно-красным бархатом, где столько раз, сидя против своего друга…

— Мама уехала, — объяснила Женни; чтобы скрыть своё смущение, она стала поднимать штору. — Уехала в Вену.

— Куда?

— В Вену, в Австрию… Садитесь, — сказала она, оборачиваясь к Жаку и совершенно не замечая его изумления.

(Накануне вечером, вопреки ожиданию, ей не пришлось отвечать на расспросы по поводу позднего возвращения домой. Г‑жа де Фонтанен, поглощённая приготовлениями к завтрашнему отъезду, — в присутствии Даниэля она не могла этим заниматься, — даже не посмотрела на часы, пока дочери не было дома. Не Женни пришлось давать объяснения, а её матери, — та, немного стыдясь своей скрытности, поспешила объявить, что уезжает дней на десять: «устроить все дела» там, на месте.)

— В Вену? — повторил Жак, не садясь. — И вы её отпустили?

Женни вкратце сообщила ему, как всё произошло и как, при первых же возражениях, мать решительно прервала её, утверждая, что только её личное присутствие в Вене может положить конец всем их затруднениям.

Пока она говорила, Жак нежно смотрел на неё. Она сидела на стуле перед письменным столом Даниэля, подтянувшись, выпрямившись, с серьёзным выражением лица. Линия рта, немного сжатые губы, — «слишком привыкшие к молчанию», подумал он, — всё свидетельствовало о натуре вдумчивой, энергичной. Поза была несколько принуждённая: взгляд наблюдал за собеседником, ничего не выдавая. Недоверчивость? Гордость? Застенчивость? Нет: Жак достаточно знал её, чтобы понимать, насколько естественна эта жёсткость, которая выражала лишь определённый оттенок характера, нарочитую сдержанность, некую моральную установку.

Он не решался высказать всё, что думал о несвоевременности пребывания г‑жи де Фонтанен в Австрии в данный момент. И потому из осторожности спросил:

— А ваш брат знает об этой поездке?

— Нет.

— Ах, вот как, — сказал он, уже не колеблясь. — Даниэль, я уверен, решительно воспротивился бы этому. Разве госпожа де Фонтанен не знает, что в Австрии идёт мобилизация? Что её границы охраняются войсками? Что уже завтра в Вене может быть объявлено осадное положение?

Тут уже для Женни пришла очередь изумиться. В течение целой недели она не имела возможности прочитать газету. В нескольких словах Жак изложил ей главнейшие события.

Он говорил осмотрительно, стараясь быть правдивым и в то же время не слишком взволновать её. Вопросы, которые она ему задавала и в которых сквозила лёгкая недоверчивость, ясно показывали, что в жизни Женни вопросы политики не играли никакой роли. Возможность войны — одной из тех войн, о которых пишется в учебниках истории, — не пугала её. Ей даже не пришло в голову, что в случае конфликта Даниэль сразу же окажется под угрозой. Она думала только о материальных затруднениях, которые могли возникнуть для её матери.

— Очень возможно, — поспешил добавить Жак, — что ещё в дороге госпожа де Фонтанен откажется от своего намерения. Ожидайте её скорого возвращения.

— Вы так думаете? — живо спросила она. И тут же покраснела.

Она призналась ему, что отъезд матери, несмотря на всё, даже обрадовал её, ибо неизбежное объяснение тем самым отодвигалось. Не то чтобы можно было опасаться неудовольствия матери, поспешно добавила она. Но неприятнее всего была для неё необходимость говорить о себе, обнажать свои чувства.

— Вы уж не забывайте об этом, Жак, — добавила она, серьёзно глядя на него. — Мне нужно, чтобы меня угадывали…

— Мне тоже, — сказал он и засмеялся.

Беседа принимала всё более непринуждённый характер. Он расспрашивал Женни о ней самой, заставляя её многое уточнять, помогая ей разобраться в себе. Она уступала, не слишком себя принуждая. Его вопросы не вызывали в ней никакого протеста; мало-помалу она начала даже испытывать к нему нечто вроде благодарности за то, что он их задавал, и первая удивлялась тому, что ей даже приятно отказываться ради него от привычной сдержанности. Но ведь ещё никогда никто не влёкся к ней так страстно, не глядел на неё таким горячим, овладевающим взглядом; никто никогда не говорил с нею так заботливо, стараясь ничем её не задеть, так явно желая понять её до конца. Не изведанная дотоле теплота словно окутывала её. Ей казалось, что раньше она жила как бы в заточении, но вот стены тюрьмы внезапно раздвинулись перед ней, и открылся простор, о котором она и не подозревала.

Жак беспрестанно и беспричинно улыбался. Улыбался не столько самой Женни, сколько своему счастью. Оно вскружило ему голову. Он забыл о Европе; ничто не существовало, кроме них двоих. Что бы она ни говорила, даже самое незначительное, представлялось ему бесконечно содержательным, доверительным, интимным и вызывало у него исступлённые порывы благодарности. Новое убеждение возникло в нём, преисполняя его гордостью: их любовь не только нечто редкое, драгоценное — она событие совершенно исключительное, ни на что не похожее. Уста их всё время произносили слово «душа», и каждый раз это неясное, таинственное понятие звучало для них по-особому, как слово магическое, полное тайн, ведомых только им одним.

— Знаете, что меня удивляет? — Вскричал он вдруг. — Что я так мало удивлён! Я чувствую, что в глубине души никогда не сомневался в том, что нас ожидает.

— Я тоже!

И она и он ошибались. Но чем больше они думали об этом, тем очевиднее представлялось им, что ни на один день не утрачивали они надежды.

— И мне кажется вполне естественным, что я нахожусь здесь… — продолжал он. — Подле вас я наконец ощущаю себя в родной обстановке.

— Я тоже!

(И он и она ежесекундно уступали сладостному искушению чувствовать себя едиными, заявлять о своём полном тождестве.)

Она перешла на другое место и теперь сидела прямо против него в позе почти небрежной. Казалось, любовь вызвала в ней даже физическую перемену, проявлялась в каждом её движении, придавала ей необычное изящество, гибкость. Жак восхищённо наблюдал за этим преображением. Любовным взглядом следил он за игрой теней на поднимающейся и опускающейся груди, за переливом мышц под тканью платья, за ритмом её дыхания. Он не мог насытиться созерцанием её лёгких рук, которые искали друг друга, соприкасались, и расходились, и снова встречались, словно влюблённые голубки… У неё были маленькие ноготки, круглые, выпуклые, белые, «похожие на половинки лесного орешка», — подумалось ему.

Внезапно он наклонился к ней поближе.

— Знаете, я открываю столько чудесных вещей…

— Каких?

Чтобы внимательно слушать его, она оперлась локтем на ручку кресла и положила подбородок на ладонь: пальцы её охватывали щёку, и только указательный мягко скользил по губам или на мгновение протягивался к виску.

Он сказал, приблизив к ней лицо и глядя на неё в упор:

— На ярком солнце ваши глаза и вправду сверкают, как два синих камешка, как два светлых сапфира…

Она смущённо улыбнулась и, словно делая свой ход в игре, тоже внимательно оглядела его:

— А я нахожу, что вы, Жак, со вчерашнего дня переменились.

— Переменился?

— Да, и даже очень.

Она приняла загадочный вид. Он забросал её вопросами. Наконец из всех её неопределённых выражений, намёков, уточнений он всё же понял то, чего она не решалась высказать прямо. Как только Жак вошёл, у неё возникло ощущение, что им владеет какая-то тайная забота, не имеющая отношения к их любви.

Резким движением руки откинул он прядь, свисавшую ему на лоб.

— Ну так вот, — начал он без всяких предисловий, — вот что я пережил со вчерашнего дня.

И он обстоятельно рассказал ей о ночи, проведённой в садах Тюильри, об утре в редакции «Юманите», о посещении Антуана. Он пускался во всевозможные подробности, расписывал, словно романист, обстановку, людей, передавал речи Стефани, Галло, Филипа, Рюмеля, давал им свою оценку, признавался в том, что его тревожило, на что он надеялся, стараясь создать у неё представление о борьбе, которую он вёл против угрозы войны.

Она слушала, не упуская ни единого слова, растерянная, едва дыша. Она оказалась внезапно и резко втянутой не только в самый центр того, чем жил Жак, но и в водоворот европейского кризиса, оказалась лицом к лицу с грозными проблемами, которые прежде были ей совершенно неведомы. Всё здание общественного бытия внезапно заколебалось. Она испытывала панический страх, совсем как те, кто во время землетрясения видит, как вокруг рушатся стены, крыши, всё, что обеспечивало защиту, безопасность и представлялось незыблемым.

Что касается деятельности Жака в этом мире, о котором она ещё вчера ничего не знала, то об этом у неё не создалось вполне ясного представления. Но для того чтобы оправдать свою любовь к Жаку, ей необходимо было возвести его на пьедестал. Она не сомневалась, что цели у него благородные, что люди, которых он ей назвал — этот Мейнестрель, этот Стефани, этот Жорес, — достойны исключительного уважения. Их надежды должны были быть вполне законны, раз их разделял Жак. А Жак уже закусил удила. Внимание Женни поддерживало, пьянило его.

— …мы, революционеры… — произнёс он.

Она подняла глаза, и он прочёл в них удивление. Впервые услышала она, как дорогой ей голос произносит с благоговением слово «революционер», вызывавшее в её уме образы подозрительных личностей, способных поджигать и грабить богатые кварталы для удовлетворения своих низменных страстей, босяков, которые прячут под курткой бомбы и от которых общество может защищаться только ссылкой на каторгу.

Тогда он заговорил о социализме, о своём вступлении в партию рабочего Интернационала.

— Не думайте, что в партию революции меня бросил ребяческий порыв великодушия. Я пришёл к ней после долгих сомнений, в великом душевном смятении, в полном моральном одиночестве. Когда вы меня знали раньше, я хотел верить в братство человечества, в торжество правды, справедливости, но я полагал, что оно может наступить легко, что оно уже близко. Я скоро понял, что это самообман, и всё во мне померкло. Именно тогда и настали для меня самые тяжёлые в моей жизни минуты. Я пал духом… Я опустился на дно отчаянья, на самое дно… Так вот, меня спас революционный идеал, — продолжал он, с волнением и благодарностью думая о Мейнестреле. — Революционный идеал внезапно расширил, озарил мой горизонт, указал непокорному и бесполезному существу, каким я был с детских лет, что в жизни есть смысл… Я понял, что нелепо верить, будто торжество справедливости может наступить легко и быстро, но что ещё более нелепо и преступно приходить в отчаяние! А прежде всего я понял, что есть активный способ верить в наступление этого торжества! И что мой инстинктивный бунт может превратиться в действие, если я вместе с другими, такими же бунтарями, отдам свои силы прогрессивному общественному движению!

Она слушала, не перебивая. Впрочем, традиционный протестантизм её семьи достаточно подготовил её к принятию той мысли, что общество вовсе не обязательно должно существовать на какой-то совершенно незыблемой основе и что долг человека — утверждать свою личность и последовательно доводить до самого конца действие, продиктованное ему совестью. Жак чувствовал, что она его понимает. В молчании Женни он ощущал пробуждение чуткого ума, уравновешенного и здравого, плохо, разумеется, подготовленного для теоретических рассуждений, но способного обрести свободу и стать выше предрассудков, а за этой никогда не покидавшей её сдержанностью он ощущал трепет чувствительной души, готовой служить любому великому делу, достойному того, чтобы ему всем пожертвовали.

Всё же она не смогла удержаться от недоверчивой и почти неодобрительной гримаски, когда Жак принялся доказывать, что капиталистическое общество, в котором она жила, ничего не подозревая, узаконивает возмутительную несправедливость. Она мало размышляла об имущественном неравенстве людей, но принимала его как неизбежное следствие неравенства человеческих натур.

— Ах, — вскричал он, — мир обездоленных, Женни! Вы, — я уверен, — не представляете себе, что это такое в действительности! Иначе вы бы не качали головой, как сейчас… Вы не знаете, что тут, рядом с вами, существует необозримое множество несчастных, для которых вся жизнь сводится к тому, чтобы тяжко трудиться день за днём, гнуть спину на работе, без сколько-нибудь приличного вознаграждения, без уверенности в завтрашнем дне, без возможности на что-либо надеяться! Вам известно, что добывают уголь, строят фабрики. Но думаете ли вы хоть изредка о миллионах тех людей, которые всю свою жизнь задыхаются во мраке шахт, о миллионах других, у которых нервы изнашиваются раньше времени в механическом грохоте заводов, или хотя бы о находящихся в чуть лучшем положении тружениках полей, чья доля — ежедневно ковыряться в земле по десять, двенадцать, четырнадцать часов в сутки, в зависимости от времени года, чтобы продавать обкрадывающим их посредникам добытое в поте лица? Вот она, людская страда! Преувеличиваю? Нисколько. Я говорю о том, чему сам был свидетелем… Чтобы не подохнуть с голоду, в Гамбурге я должен был наняться на подённую работу вместе с сотней других несчастных парней, понуждаемых той же необходимостью, что и я, — раздобыть себе кусок хлеба. В течение трёх недель я с утра до вечера подчинялся начальникам рабочих бригад, похожим на надсмотрщиков над галерными рабами, и слушал их команду: «Подымай балки! Таскай мешки! Кати тачки с песком!» По вечерам мы уходили из порта, унося свой жалкий заработок, и набрасывались на еду, на водку, изнурённые, облепленные грязью, с выпотрошенным телом и опустошённым мозгом, измочаленные до того, что уже даже не возмущались! Может быть, вот что самое ужасное: большинство этих несчастных даже не представляют себе, что являются жертвами социальной несправедливости! Просто понять нельзя, откуда у них берутся силы выносить как нечто вполне естественное это страшное, каторжное существование! Я-то смог убежать из этого ада, потому что, на своё счастье, знаю несколько языков, потому что умею накропать газетную статейку… Но другие? Они продолжают работать, как каторжники! Вправе ли мы, Женни, мириться с тем, что всё это существует, что оно продолжается, что оно представляет собою обычную долю человека на земле?

Ну, а заводы? Одно время я работал в Фиуме на пуговичной фабрике заправщиком. Я стал рабом машины, которую надо было заправлять без перерыва каждые десять секунд! Невозможно было хоть на минуту дать отдых мысли или руке… Одно движение, всегда одно и то же, и его приходилось повторять в течение многих часов. Да, согласен, — это не была настоящая усталость. Но, клянусь вам, я уходил оттуда более отупевший от этой бессмысленной работы, чем в Гамбурге, после того как целых два часа перетаскивал мешки с цементом, пыль от которого разъедала мне глаза и сушила глотку!… На одном мыловаренном заводе в Италии я видел женщин, чья работа состояла в том, что они каждые десять минут поднимали и переносили ящики с мыльным порошком весом в сорок килограммов каждый. А остальное время они должны были стоя поворачивать рычаг, такой тутой рычаг, что для того, чтобы привести его в движение, им приходилось упираться ногами в стену. И в течение восьми часов в день они делали эту работу… Я ничего не выдумываю. В Пруссии в одной скорняжной мастерской я видел семнадцатилетних девушек, которые с утра до вечера чистили щёткой меха, и этим бедняжкам приходилось глотать столько шерсти, что они не могли продолжать работу, если не выходили по нескольку раз в день извергать всю проглоченную шерсть рвотой… И за какую ничтожную плату! Ведь повсюду принято, чтобы женщина за ту же работу, которую делает мужчина, получала меньше, чем он…

— Почему? — спросила Женни.

— Потому что предполагается, что у неё есть отец или муж, которые ей помогают…

— Часто это ведь так и есть, — сказала она.

— Вовсе нет. Если этим несчастным приходится работать, то не потому ли, что в нашем обществе мужчина недостаточно зарабатывает, чтобы прилично содержать тех, кто находится у него на иждивении? Я привёл вам в пример иностранных рабочих. Но пойдите как-нибудь утром в Иври, в Пюто, в Бийянкур… Около семи утра вы можете видеть целую вереницу женщин, которые только что отнесли своих детей в ясли, чтобы иметь возможность надрываться над работой в цехах. Хозяева, организовавшие эти ясли (за счёт завода), воображают, — и, вероятно, вполне искренне, — что они благодетели своих рабочих… Можете себе представить, какую жизнь ведёт мать семейства, которая прежде чем отработать свои восемь часов физического труда, встала в пять утра, чтобы сварить кофе, помыть и одеть ребятишек, хоть немного прибрать комнату и к семи часам явиться на фабрику? Ну, разве не чудовищно? И всё же это так. И за счёт этих загубленных жизней процветает капиталистическое общество… Ну, скажите, Женни, можем ли мы это терпеть? Можем ли мы дольше терпеть, чтобы капиталистическое общество процветало за счёт этих; жизней, принесённых ему в жертву? Нет!… Но для того, чтобы это и всё остальное изменилось, нужно, чтобы власть перешла в другие руки: нужно, чтобы пролетариат завоевал политическое господство. Теперь вам понятно? Вот смысл этого слова, которое, видимо, вас так пугает, — «Революция»… Нужна новая и совершенно иная организация общества которая позволит человеку не прозябать, а жить! Нужно возвратить ему не только причитающуюся ему часть материальной прибыли, но и ту часть свободы, досуга, благополучия, без которых он не может развиваться сообразно своему человеческому достоинству.

— «Своему человеческому достоинству…» — задумчиво повторила Женни.

Внезапно она осознала, — и смутилась от этого, — что достигла двадцатилетнего возраста, ничего не зная о труде и нищете, царящих в мире. Между массой трудящихся и ею, буржуазной барышней 1914 года, существовали классовые перегородки, столь же непроницаемые, как те, что стояли между различными кастами античной цивилизации… «Однако знакомые мне богатые люди — совсем не чудовища», — наивно говорила она себе. Она думала о протестантских благотворительных организациях, в которых принимала участие её мать и которые «оказывали помощь» нуждающимся семьям… Она почувствовала, что краснеет от стыда. Благотворительность! Теперь она поняла, что бедняки, просившие милостыню, не имеют ничего общего с эксплуатируемыми трудящимися, которые борются за право жить, за независимость, за «своё человеческое достоинство». Те бедняки вовсе не представляли собою народ, как она глупейшим образом считала: они были только паразитами буржуазного общества, почти столь же чуждыми миру трудящихся, о котором говорил Жак, как и те дамы-патронессы, которые их посещали. Жак открыл ей, что существует пролетариат.

— Человеческое достоинство, — повторила она ещё раз. И её интонация свидетельствовала о том, что она придаёт этим словам их истинный смысл.

— О, — заметил он, — первые результаты неизбежно будут ничтожны… Трудящийся, которого освободит революция, бросится прежде всего удовлетворять свои самые эгоистические потребности, даже, пожалуй, самые низменные… С этим придётся примириться: желания низшего порядка должны быть удовлетворены в первую очередь, для того чтобы стал возможным истинный прогресс… внутренний… — Он поколебался, прежде чем добавить: — Развитие духовной культуры. — Голос его зазвучал глуше. Знакомая тревога сжала ему горло. Всё же он продолжал: — Увы, мы вынуждены примириться с необходимостью: революция в области общественных установлений намного предшествует революции в области нравов. Но нельзя… нет, мы просто не имеем права сомневаться в человеке… Я хорошо вижу все его недостатки! Но я верю, я хочу верить, что они являются в значительной мере следствием существующего общественного строя… Надо бороться с искушением впасть в пессимизм, нужно воспитать в себе веру в человека!… В человеке есть, должно быть, тайное неистребимое стремление к величию… И надо терпеливо раздувать этот уголёк, тлеющий под пеплом, чтобы он разгорался… чтобы он, может быть, в один прекрасный день вспыхнул ярким пламенем!

Она решительно кивнула в знак одобрения. Выражение её лица было энергичнее, чем когда-либо, взгляд серьёзен.

Он улыбнулся от радости.

— Но перемены в общественном строе — это дело будущего… Сперва — самое неотложное: сейчас надо помешать войне!

Внезапно он подумал о свидании со Стефани и бегло взглянул на алебастровые часы. Но они стояли. Он взглянул на свои карманные и сразу же вскочил.

— Уже восемь часов? — Воскликнул он, словно проснувшись. — А через четверть часа я должен быть у Биржи!

Тут он сразу осознал, какой неожиданный и суровый оборот приняла их беседа. Он испугался, что Женни разочарована, и стал извиняться.

— Нет, нет, — тотчас же прервала его она. — Я хочу знать, что вы думаете обо всём решительно… Хочу узнать вашу жизнь… Понять… — И страстность, звучавшая в её голосе, казалось, говорила: «Доверяясь мне, показывая себя таким, каков вы есть, вы даёте мне лучшее доказательство своей нежности, то доказательство, которое мне всего дороже!»

— Завтра, — продолжал он, идя к двери, — я приду пораньше, можно? Сразу же после завтрака.

Она улыбнулась, и всё лицо её озарилось до самой глубины зрачков. Она хотела бы ответить: «Да, приходите, бывайте со мной как можно больше… Только когда вы здесь, я чувствую, что живу!» — но покраснела и молча пошла за ним через всю квартиру.

Перед полуотворённой дверью в гостиную он остановился.

— Можно? У меня связано столько воспоминаний…

Ставни были закрыты. Она вошла первая и распахнула окно.

У неё была своя особенная походка, своя манера проходить по комнате, сразу приниматься за то, что она намеревалась сделать, без всякой резкости, но с тихой и непреклонной твёрдостью.

От сложенных занавесей, свёрнутых ковров, натёртого паркета поднимался запах залежавшейся материи и мастики. Жак, улыбаясь, обозревал всё. Он вспоминал свой первый визит в сопровождении Антуана… Женни тогда с надутым видом стояла на балконе, облокотившись на перила. А он оставался тут, в углу, глупо застыл перед этой стеклянной горкой… Ему не нужно было приподнимать чехол, который скрывал её сейчас, чтобы мысленно увидеть бонбоньерки, веера, миниатюры, все безделушки, которые он рассматривал для виду в тот день и которые находил всё на том же самом месте в течение ряда лет. Отличные друг от друга облики Женни, какой она была в эти годы, проходили перед его взором, словно кальки, наложенные на подлинный рисунок. Он вспоминал её позы и движения, когда она была девочкой, потом юной девушкой, её резкие перемены настроения, её неосуществлённые порывы, её манеру внезапно краснеть, её полупризнания…

Он с улыбкой обернулся к ней. Угадывала ли она его мысли? Быть может. Она не говорила ни слова. Несколько мгновений он молчаливо глядел на неё. Сегодня он вновь обрёл её тут, в этой самой гостиной; как тогда, она в совершенстве владела собой, сдержанная, но без всякой робости, с тем же честным, немного суровым взглядом, с чистым и полным тайны лицом…

— Женни, я бы хотел, чтобы вы мне показали комнату вашей мамы, можно?

— Пойдёмте, — сказала она, не выказав удивления.

Он знал до малейших деталей также и эту комнату, со стенами, увешанными фотографическими карточками, с большой кроватью, застланной зелёным шёлковым покрывалом и покрытой гипюром. Даниэль вводил его в эту комнату, предварительно постучав в дверь. Чаще всего г‑жа де Фонтанен сидела в одном из двух больших кресел перед камином, под розовым отсветом абажура, читая какой-нибудь трактат по вопросам морали или же английский роман. Она клала открытую книгу на колени и встречала молодых людей сияющей улыбкой, как будто ничто не могло обрадовать её больше, чем их посещение. Она усаживала Жака против себя и, ободряюще глядя на него, расспрашивала о его жизни, об учении. И если Даниэль пытался поправить падающие головешки, мать быстрым движением, словно играя, отбирала у него щипцы. «Нет, нет, — смеясь, говорила она, — оставь, ты не знаешь нрава огня!»

Ему пришлось сделать усилие, чтобы оторваться от этих воспоминаний.

— Пойдёмте, — сказал он, направляясь к выходу.

Женни проводила его в переднюю.

Он вдруг поглядел на неё с таким серьёзным видом, что её охватил какой-то беспричинный страх, и она опустила голову.

— Были вы когда-нибудь счастливы здесь? По-настоящему счастливы?

Прежде чем ответить, она стала добросовестно рыться в своём прошлом, вновь пережила в течение нескольких секунд все ушедшие годы, когда она была ребёнком, впечатлительным и скрытным, многое понимающим, сосредоточенным и молчаливым. В сером однообразии этих лет были, правда, просветы: нежность матери, любовь Даниэля… И всё же — нет… Счастливой, по-настоящему счастливой? Нет, никогда.

Она подняла глаза и отрицательно покачала головой.

Она увидела, как он глубоко вздохнул, решительным жестом откинул со лба свою прядь и вдруг улыбнулся.

Он ничего не сказал; он не смел обещать ей счастье, но, не переставая улыбаться и смотреть ей в глаза, в самую их глубину, взял обе её руки, как сделал это, когда пришёл, и прижал их к своим губам. Она же не спускала с него глаз. Она чувствовала, как сердце её бьётся, бьётся…

Лишь гораздо позже поняла она, с какой отчётливостью образ Жака — такого, каким он стоял здесь, склонившись к ней, — запечатлелся именно в этот момент в её памяти; с какой резкостью, словно в галлюцинации, будут в течение всей её жизни возникать перед ней этот лоб, эта тёмная прядь, этот пронизывающий взгляд, непокорный и смелый, эта доверчивая улыбка, сияющая обещанием счастья…

XLIII

Словно в далёкой провинции, оглушительный перезвон колоколов церкви св. Евстахия наполнил своим гулом двор большого дома и рано разбудил Жака. Первая его мысль была о Женни. Накануне вечером, до того момента, когда им овладел сон, Жак раз двадцать вспоминал своё посещение квартиры на улице Обсерватории, вызывая в памяти всё новые и новые подробности. Несколько минут он лежал, вытянувшись на кровати, и равнодушно обозревал обстановку своего нового жилища. На стенах проступали пятна сырости, потолок облупился, на крючках висела чья-то ветхая одежда; на шкафу были нагромождены связки брошюр и листовок; над цинковым умывальным тазом поблёскивало дешёвое зеркальце, покрытое следами брызг. Какую жизнь вёл товарищ, которому принадлежала эта комната?

Окно всю ночь оставалось открытым; несмотря на ранний час, со двора поднималась зловонная духота.

«Понедельник, двадцать седьмого, — сказал он про себя, заглянув в свою записную книжку, лежавшую на ночном столике. — В десять утра ребята из ВКТ. …Затем нужно будет заняться вопросом об этих деньгах, повидаться с нотариусом, с биржевым маклером… Но в час я буду у неё, буду с нею!… Потом в половине пятого собрание в Вожираре в честь Книппердинка… В шесть пойду в „Либертэр“… Вечером — манифестация… Вчера в воздухе так и пахло уличными схватками. Сегодня может завариться каша… Не вечно на бульварах хозяйничать этим юным патриотам! Подготовка к вечерней манифестации идёт хорошо. Всюду расклеены афиши… Федерация строительных рабочих выпустила воззвание к профессиональным союзам… Важно, чтобы это профессиональное движение было прочно связано с деятельностью партии…»

Он выбежал в коридор, налил в кувшин воды из-под крана и, обнажившись до пояса, облился прохладной водой.

Внезапно ему припомнился Манюэль Руа, и он мысленно продолжал свой спор с молодым врачом. «По сути дела, вы обвиняете в антипатриотизме тех, кто восстаёт против вашего капитализма! Достаточно выступить против вашего строя, чтобы прослыть плохим французом! Вы говорите: „родина“, — ворчал он, обливая голову, — а думаете: „общество“, „класс“! Защита родины у вас не что иное, как замаскированная защита вашей социальной системы. Зажав в руках концы полотенца, он крепко растёр себе спину, мечтая о грядущем мире, где различные страны будут существовать в качестве автономных местных федераций, объединённых под эгидой одной пролетарской системы.»

Затем мысль его снова вернулась к профессиональному движению: «Чтобы делать настоящее дело, надо работать внутри профессиональных союзов…» Тут он снова нахмурился. Зачем он здесь, во Франции? Да, информация, — и он старается справиться с этим делом как можно лучше: ещё вчера он отослал в Женеву несколько кратких «донесений», которые Мейнестрель, наверно, сумеет использовать; но он нисколько не переоценивал свою роль наблюдателя и осведомителя. «Приносить пользу, настоящую пользу… Действовать…» Он приехал в Париж с этой надеждой, и его злило, что он играет роль простого зрителя, только регистрирует разговоры, новости и ничего не делает, — просто не может ничего сделать! Никакое действие невозможно сейчас в области интернациональных революционных связей, которою он вынужден был ограничиться. Не может быть никакого реального действия для тех, кто не член настоящего боевого отряда, кто не входит — и уже давно — в какую-нибудь конкретную, вполне оформленную организацию. «Это и есть проблема одиночки перед лицом революции, — подумал он с внезапным чувством уныния. — Я порвал с буржуазией из инстинктивного стремления бежать… Это было возмущение одиночки, а не классовый протест… Я всё время занимался самим собою, искал в самом себе… „Никогда ты не станешь настоящим революционером, камрад!“ Ему вспомнились упрёки Митгерга. И, подумав об австрийце, о Мейнестреле, обо всех тех смелых и реально мыслящих политиках, кто раз и навсегда примирился с необходимостью революционного кровопролития, он почувствовал, как его снова хватает за горло мучительный вопрос о насилии… „Ах, если бы мне суметь когда-нибудь освободиться… Отдаться целиком… Освободиться, отдавшись без остатка…“»

Он кончил одеваться в том состоянии смятения и подавленности, которое часто на него находило, но, к счастью, продолжалось недолго, быстро рассеиваясь при столкновении с кипучей внешней жизнью.

«Ну, пойдём за новостями», — встряхнувшись, сказал он самому себе.

Этой мысли было достаточно, чтобы поднять его настроение. Жак повернул ключ в замке и быстро вышел на улицу.

Из газет он узнал не слишком много. Правые листки подняли шум вокруг демонстраций, устроенных Лигой патриотов перед статуей Страсбурга. В большинстве же тех органов, которые помещали информацию, официальные сообщения щедро обволакивались многословными и противоречивыми комментариями. Казалось, газеты получили директиву осторожно перемежать нотки беспокойства и надежды на благополучный исход. Левая пресса призывала всех сторонников мира принять вечером участие в демонстрации на площади Республики. «Батай сэндикалист» на первой странице напечатала лозунг: «Сегодня вечером — все на бульвары!»

Прежде чем отправиться на улицу Бонди, где встреча у него была назначена лишь на десять часов, Жак забежал в «Юманите».

У кабинета Галло к нему пристала старая партийная активистка, с которой он был знаком, так как встречался с ней на совещаниях в «Прогрессе». Она уже пятнадцать лет была членом партии и в настоящее время работала редактором в «Фам либр»[122]. Её называли «матушка Юри». Она пользовалась всеобщей симпатией, хотя все старательно избегали попадаться ей на глаза, спасаясь от её невероятной болтливости. Бесконечно услужливая, готовая, не щадя себя, целиком отдаться любому благородному делу, она ужасно любила рекомендовать людей друг другу и проявляла совершенную неутомимость, несмотря на свой возраст и болезнь (у неё было расширение вен), когда речь шла о том, чтобы найти занятие для безработного или вообще выручить товарища. Она мужественно укрывала у себя Перинэ, когда у того были неприятности с полицией. Это было странное создание. Седые растрёпанные пряди волос придавали ей на митингах вид «керосинщицы»[123]. Лицо до сих пор оставалось красивым. «Фасад-то у неё сохранился, — говорил Перинэ на своём жаргоне жителя предместий, — но витрину малость дождичком подмочило».

Она была убеждённая вегетарианка и основала кооператив, ставивший себе целью устроить в каждом парижском квартале социалистическую вегетарианскую столовую. Несмотря на все политические события, она не упускала ни одной возможности завербовать новых сторонников и теперь, вцепившись в руку Жака, начала читать ему проповедь:

— Спроси у знающих людей, мой мальчик! Посоветуйся с гигиенистами… Твой организм не может гармонично функционировать, твой мозг не в состоянии работать с максимальным напряжением, пока ты упорно кормишь своё тело тухлятиной, питаешься падалью, как стервятник…

Жаку с большим трудом удалось избавиться от неё и проникнуть в кабинет Галло.

Галло был не один. Пажес, его секретарь, подавал ему списки каких-то фамилий, которые тот просматривал, делая пометки красным карандашом. Он поднял свою острую мордочку над панками, нагромождёнными на столе, и, не прерывая работы, указал Жаку на стул.

Он сидел к нему в профиль, и этот профиль грызуна почти не походил на человеческий. В сущности, всё лицо Пажеса составляла одна косая, убегающая к затылку линия лба и носа; наверху эта линия терялась во всклоченной щетине седоватых волос, а внизу — в бороде, которая торчала, как вытиралка для перьев, и в ней прятались глубоко запавший рот и срезанный подбородок. Жак всегда с удивлением и любопытством рассматривал Галло, как рассматривают ежа, когда выпадает исключительный случай застать его, пока он ещё не свернулся в шар.

Внезапно дверь распахнулась, точно от сильного ветра, и появился Стефани без пиджака; рукава его были засучены до локтя и обнажали узловатые руки; на носу, похожем на птичий клюв, прочно сидели очки. Он принёс резолюцию, принятую накануне в Брюсселе съездом профессиональных организаций.

Галло встал, не забыв взять составленный Пажесом список и сунуть его в одну из папок. Втроём они некоторое время обсуждали резолюцию бельгийского съезда, не обращая внимания на Жака. Затем стали обмениваться впечатлениями о последних новостях.

Сегодня утром, бесспорно, политическая атмосфера казалась менее напряжённой. Вести из Центральной Европы давали основание питать кое-какие надежды. Австрийские войска всё ещё не перешли Дунай. Эта передышка, после того как Австрия так торопилась порвать с Сербией, была, с точки зрения Жореса, показательной. В сербском ответе было проявлено столько самой очевидной доброй воли и негодование держав было столь единодушно, что Вена явно не решалась ещё начинать военные действия. С другой стороны, угрозе мобилизации, исходившей накануне от Германии и России и столь взволновавшей все министерства иностранных дел, в конечном счёте можно было, казалось, придать более благоприятный смысл: многие полагали, что эта акция есть проявление благоразумной энергии и что она продиктована искренним желанием сохранить мир. И действительно, непосредственные результаты оказались довольно благоприятными: Россия добилась от Сербии обещания в случае наступления австрийцев отступить, не принимая боя. Это дало бы возможность выиграть время и найти компромиссный выход.

Жак получил разнообразные и довольно утешительные сведения, касающиеся международного отпора войне. В Италии депутаты-социалисты должны были съехаться в Милан, чтобы обсудить положение и подчеркнуть пацифистскую позицию, занятую итальянской социалистической партией. В Германии никакие энергичные меры правительства не смогли заткнуть рот оппозиционным силам: назавтра в Берлине была назначена большая антивоенная демонстрация. По всей Франции социалистические и профсоюзные организации были начеку и обсуждали планы забастовок в отдельных районах.

Вскоре Стефани доложили, что его ожидает Жюль Гед. Жак, торопившийся на своё свидание, вышел из комнаты вместе с ним и проводил его до кабинета.

— План для отдельных районов? — спросил он. — Чтобы в случае войны принять участие во всеобщей забастовке?

— Разумеется, во всеобщей, — ответил Стефани. Но Жаку показалось, что в тоне его не было достаточной уверенности.

Кафе «Риальто» находилось на улице Бонди. Благодаря тому, что по соседству помещалась Всеобщая конфедерация труда, оно стало постоянным местом сбора для особо активных работников профессиональных союзов. Жак должен был встретиться там с двумя деятелями ВКТ; войти с ними в сношения просил его Ричардли. Один был прежде учителем, другой — мастером с металлургического завода.

Беседа длилась уже почти целый час. Жак, очень заинтересованный новыми для него данными о разрабатывавшихся в настоящий момент методах сотрудничества между ВКТ и социалистическими партиями в деле их общего сопротивления войне, не собирался прерывать беседу, но неожиданно в дверях задней комнаты, предназначенной для подобных совещаний, появилась хозяйка кафе и громко крикнула:

— Тибо просят к телефону.

Жак колебался — идти ему или нет. Вряд ли кому-либо могло прийти в голову искать его здесь. Наверное, в зале был ещё какой-нибудь Тибо?… Но так как никто не пошевелился, он решил пойти и выяснить, в чём дело.

Это был Пажес. Жак вспомнил, что действительно, выйдя из кабинета Галло, он упомянул о предстоящей встрече на улице Бонди.

— Хорошо, что я тебя поймал! — сказал Пажес. — У меня только что был один швейцарец, которому надо с тобой поговорить… Он со вчерашнего вечера тебя повсюду ищет.

— Что за швейцарец?

— Да такой смешной человечек, карлик с белыми волосами, альбинос.

— А, знаю… Он не швейцарец, а бельгиец. Так он в Париже?

— Я не хотел говорить ему, где тебя искать. И посоветовал на всякий случай пойти к часу в кафе «Круассан».

«А когда же к Женни?» — подумал Жак.

— Нет, — быстро сказал он. — У меня в час назначено свидание, которое я никак не могу…

— Ладно, твоё дело, — отрезал Пажес. — Но, кажется, это срочно. Он хочет тебе что-то передать от Мейнестреля… Словом, я тебя предупредил. До свидания.

— Благодарю.

«Мейнестрель? Срочное поручение?»

Жак вышел из «Риальто» озабоченный. Он не мог решиться отложить визит на улицу Обсерватории. Всё же рассудок пересилил. И прежде чем направиться к нотариусу, он, до крайности раздражённый, зашёл в почтовое отделение и нацарапал пневматичку Женни, предупреждая, что не может быть у неё раньше трёх.

Нотариальная контора Бейно занимала второй этаж роскошного доходного дома на улице Тронше.

При всех иных обстоятельствах важный и толстый Бейно, весь вид помещения, обстановка, клерки, унылая и насыщенная пылью атмосфера этого бумажного некрополя показались бы Жаку комичными. Его приняли с некоторым почётом. Он был сын и наследник блаженной памяти г‑на Тибо и, без сомнения, будущий клиент. Все, от мальчика-рассыльного до самого патрона, питали благоговейное уважение к благоприобретённому состоянию. Его заставили подписать какие-то бумаги. И так как он с явным нетерпением ждал передачи в его распоряжение этого значительного капитала, были сделаны осторожные попытки разузнать, что он намеревается с ним делать.

— Конечно, — произнёс мэтр Бейно, вцепившись пальцами в львиные головы, которыми оканчивались ручки его кресла, — на Бирже в такой кризисный момент могут предоставиться случаи совершенно непредвиденные… для того, кто хорошо знает состояние рынка… Но с другой стороны, риск…

Жак прервал его излияния и распрощался.

В конторе биржевого маклера служащие за решётками своих клеток буквально тряслись в какой-то необычной лихорадке. Телефоны трещали. Выкрикивались приказы. Приближался час открытия Биржи, и серьёзность общеполитического положения заставляла опасаться, что день будет бурный. Когда Жак попросил, чтобы его принял сам г‑н Жонкуа, возникли всякие затруднения. Ему пришлось удовольствоваться разговором с доверенным хозяина. И как только он высказал намерение продать все свои ценные бумаги, ему возразили, что момент неподходящий и что он понесёт при этом в общей сложности весьма значительные потери.

— Это не важно, — сказал он.

Вид у него был столь решительный, что биржевик почувствовал к нему уважение. Раз этот странный клиент, замышляя такое безумие, остаётся совершенно хладнокровным, значит, он располагает секретной информацией и комбинирует какой-нибудь мастерский трюк. Всё же нужно было не менее двух дней, чтобы реализовать все ценности. Жак встал, заявив, что в среду придёт опять и хотел бы тогда же получить в кассе конторы всё своё состояние наличными.

Доверенный проводил его до лестничной площадки.

Ванхеде сидел нахохлившись, как на насесте, на скамейке у самой двери; положив локти на стол и зажав подбородок в ладонях, он щурил глаза и разглядывал входящих. На нём был странный колониальный костюм из полотна защитного цвета, такой же вылинявший, как его волосы; и хотя в «Круассане» привыкли ко всяким одеяниям, он и тут не остался незамеченным.

Завидев Жака, он выпрямился, и его бледное лицо внезапно залилось краской. Несколько мгновений он не мог произнести ни слова.

— Наконец-то! — вздохнул он.

— Так, значит, и ты тоже в Париже, мой маленький Ванхеде?

— Наконец-то! — повторил альбинос дрожащим голосом. — Знаете, Боти, я уже начинал страшно беспокоиться.

— Почему? Что случилось?

Приложив ко лбу руку козырьком, Ванхеде осторожно взглянул на соседние столики.

Жак, заинтригованный, сел рядом с ним и приготовился слушать.

— Вы очень нужны, — прошептал альбинос.

Образ Женни мелькнул перед глазами Жака. Он нервным движением откинул свою прядь и нетвёрдым голосом спросил:

— В Женеве?

Ванхеде отрицательно покачал растрёпанной головой. Он рылся у себя в карманах. Из бумажника он вынул запечатанное письмо без адреса. Пока Жак лихорадочно распечатывал его, Ванхеде шепнул:

— У меня есть для вас ещё кое-что. Документы, удостоверяющие личность на имя Эберле.

В конверте находился двойной листок почтовой бумаги; на лицевой стороне первого было несколько строк, написанных рукой Ричардли. Второй листок казался совсем чистым.

Жак прочитал.

«Подробности письмом…» Жак отлично понимал эту формулу. Чистая страница содержала инструкции написанные симпатическими чернилами.

— Мне нужно вернуться домой, чтобы расшифровать всё это… — Он нетерпеливо вертел письмо между пальцами. — А если бы ты меня не разыскал? — спросил он.

Ванхеде улыбнулся какой-то ангельской улыбкой.

— Со мной Митгерг. В таком случае он сам распечатал бы письмо и выполнил бы всё вместо вас… В среду мы должны встретиться со всеми остальными в Брюсселе… Так вы, значит, уже не живёте у Льебаэра, на улице Бернардинцев?

— А где же Митгерг?

— Он тоже разыскивает вас. Я должен встретиться с ним в три часа на бульваре Барбеса, у его соотечественника Эрдинга, где мы остановились.

— Слушай, — сказал Жак, сунув письмо в карман, — я предпочитаю не приводить тебя в мою комнату: незачем привлекать внимание консьержки… Но приходи вместе с Митгергом в четверть пятого к трамвайному киоску у Монпарнасского вокзала, знаешь? Я поведу вас на очень интересное собрание на улицу Волонтёров… А вечером, после обеда, мы отправимся все вместе на площадь Республики и примем участие в демонстрации.

Через полчаса, запершись в своей комнате, Жак расшифровал текст сообщения.

— Ну вот, — произнёс Жак вполголоса. И тотчас же подумал: «Принести пользу… Действовать!»

Умывальный таз распространял щелочной запах проявителя. Он вытер пальцы и сел на кровать.

«Подумаем, — сказал он про себя, стараясь сохранять спокойствие. — Берлин… завтра вечером… Если я поеду утренним поездом, то не успею к шести часам быть в назначенном месте. Я должен отправиться сегодня в двадцать часов… Во всяком случае, я успею повидаться с Женни… Хорошо… Но демонстрацию придётся пропустить…»

Он размышлял, учащённо дыша. В открытом чемодане, лежавшем на полу, находился железнодорожный справочник. Он взял его и подошёл к окну. Жара показалась ему удушающей.

«Почему, на худой конец, не отправиться товаро-пассажирским в ноль пятнадцать? Ехать придётся дольше, но зато я смогу вечером побывать на бульварах…»

Из соседней квартиры доносился женский голос, звонкий и дрожащий; женщина, видимо, гладила, по временам её пение прерывалось стуком утюга, который ставили на керосинку.

«Тр. — это Траутенбах… сомнения нет… Что он такое задумал? И почему он захотел, чтобы это был я?»

Он отёр пот с лица. Его одновременно обуревали и восторг при мысли о настоящем деле, о таинственном характере данного ему поручения, об опасностях, которым придётся подвергнуться, и отчаянье, оттого что надо будет расстаться с Женни.

«Раз они назначают мне свидание в среду в Брюсселе, — подумал он, — ничего не помешает мне, если всё пройдёт благополучно, в четверг вернуться в Париж…»

Эта мысль успокоила его. В конце концов, ведь речь идёт лишь о трехдневной отлучке.

«Надо сейчас же предупредить Женни… У меня только-только хватит времени, если в четверть пятого я хочу быть у Монпарнасского вокзала…»

Не будучи уверен в том, что ему удастся вернуться к себе до отъезда, он вынул всё из бумажника, сложил свои личные документы и письма в пакет и на всякий случай написал на нём адрес Мейнестреля. При нём остались только документы Эберле, привезённые Ванхеде.

Затем он отправился на улицу Обсерватории.

XLIV

Женни так быстро открыла на его звонок, словно она со вчерашнего дня ждала его на том месте, где он с нею простился.

— Плохие новости, — пробормотал он, даже не поздоровавшись. — Сегодня вечером я должен уехать за границу.

Она пролепетала:

— Уехать?

Она сильно побледнела и смотрела на него в упор. Он казался таким несчастным, оттого что вынужден был причинить ей это огорчение, что ей хотелось скрыть от него своё собственное отчаяние. Но потерять Жака во второй раз — такое испытание было для неё непосильно…

— Я вернусь в четверг, самое позднее — в пятницу, — поспешно добавил он.

Она стояла, опустив голову. При этих словах она глубоко вздохнула. На щеках опять появился лёгкий румянец.

— Три дня! — продолжал он, заставляя себя улыбнуться. — Это недолго, три дня… ведь мы будем счастливы всю жизнь!

Она подняла на него боязливый, вопрошающий взгляд.

— Не расспрашивайте меня, — сказал он. — Мне поручено одно дело. Я должен ехать.

При слове «дело» на лице Женни появилось выражение такой тревоги, что Жак, хотя он не знал даже, для чего его посылают в Германию, решил её успокоить:

— Мне придётся только повидаться с некоторыми иностранными политическими деятелями… И так как я бегло говорю на их языке…

Она внимательно смотрела на него. Он оборвал на полуслове и указал на развёрнутые газеты, лежавшие на столе в передней.

— Вы видите, что происходит?

— Да, — лаконически ответила она тоном, который достаточно ясно показывал, что теперь она так же хорошо, как и он, сознаёт всю серьёзность происходящих событий.

Он подошёл к ней, схватил обе её руки, сложил их вместе и поцеловал.

— Пойдёмте к нам, — предложил он, указывая пальцем в сторону комнаты Даниэля. — У меня в распоряжении всего несколько минут. Не надо их портить.

Она наконец улыбнулась и пошла впереди него по коридору.

— От вашей матери нет никаких известий?

— Нет, — ответила она, не оборачиваясь. — Мама должна была прибыть в Вену сегодня после двенадцати. Я не рассчитываю получить телеграмму раньше завтрашнего дня.

В комнате всё было приготовлено для его встречи. Благодаря опущенной шторе освещение казалось особенно уютным. Комната была прибрана, на окне висели свежевыглаженные занавески, часы были заведены. В одном углу письменного стола стоял букет душистого горошка.

Женни остановилась посреди комнаты и смотрела на Жака внимательным, слегка обеспокоенным взором. Он улыбнулся, но ему не удалось вызвать ответную улыбку.

— Что же, — произнесла она нетвёрдым голосом, — значит, правда? Только несколько минут?

Он устремил на неё нежный, ласковый, немного слишком пристальный взгляд: это не был отсутствующий взгляд — скорее даже настойчивый и внимательный, но тем не менее Женни почувствовала лёгкую тревогу. У неё было ощущение, что с того момента, как он пришёл, этот задумчивый взгляд ещё ни разу не проник по-настоящему в глубь её глаз.

Он увидел, что у Женни дрожат губы. Он взял её за руки и прошептал:

— Не отнимайте у меня мужества…

Она выпрямилась и улыбнулась ему.

— Ну, вот и хорошо, — сказал он, усаживая её в кресло. Затем, не объясняя хода своих мыслей, сказал вполголоса: — Надо верить в себя. Даже больше — надо верить только в себя… Твёрдую основу в своей внутренней жизни находит только тот, кто ясно осознал, в чём его судьба, и всем пожертвовал этому.

— Да, — прошептала она.

— Осознать свои силы! — продолжал он, словно говоря с самим собою. — И подчиниться им. И тем хуже, если другие считают их злыми силами…

— Да, — повторила она, снова опустив голову.

Уже не раз за последние дни она думала, как сейчас: «Вот что он говорит, и надо всё это запомнить… поразмыслить над этим… чтобы лучше понять…» С минуту она оставалась совершенно неподвижной, опустив ресницы. И в её склонённом лице было столько сосредоточенной мысли, что Жак смутился и на мгновение замолчал.

Затем сдержанно, но с дрожью в голосе он прибавил:

— Один из самых решающих дней в моей жизни был тот, когда я понял: то, что другие во мне осуждали, считали опасным, — это как раз и есть самая лучшая, самая подлинная часть моего существа!

Она слушала, она понимала, но голова у неё кружилась. За последние два дня один за другим ослабевали, распадались все устои её внутреннего мира: вокруг возникала пустота, и её ещё не могли заполнить те новые ценности, на которых, казалось, зиждились все суждения Жака.

Внезапно она увидела, что лицо Жака просветлело. Он опять улыбался, но по-другому. У него возникла одна идея, и он уже вопросительно смотрел на девушку.

— Слушайте, Женни… Раз вы сегодня вечером одни… Почему бы вам… не пообедать где-нибудь вместе со мной?

Она смотрела на него, озадаченная этим столь простым, но столь необычным для неё предложением.

— Я освобожусь не раньше половины восьмого, — объяснил он. — А в девять мне надо быть на площади Республики. Но хотите, эти полтора часа мы проведём вместе?

— Да.

«У неё какая-то совершенно особая манера непреклонно и в то же время кротко произносить да или нет…» — подумал Жак.

— Благодарю вас! — радостно воскликнул он. — У меня не будет времени зайти за вами. Но если бы вы смогли в половине восьмого быть около Биржи?…

Она утвердительно кивнула головой.

Он встал.

— А теперь я бегу. До скорого свидания…

Она не пыталась удержать его и молча проводила до лестницы.

Когда он уже начал спускаться и обернулся, чтобы попрощаться с нею последней нежной улыбкой, она перегнулась через перила и, внезапно осмелев, прошептала:

— Я люблю представлять себе вас среди ваших товарищей… В Женеве, например… Наверно, только там вы становитесь по-настоящему самим собою.

— Почему вы так говорите?

— Потому что, — тут она замялась и стала подыскивать слова, — всюду, где я вас до этого времени видела, вы словно — как бы это сказать? — чувствуете себя немного… в чужой стране…

Он остановился на ступеньках и, подняв голову, серьёзно смотрел на неё.

— Вы ошибаетесь, — с живостью возразил он, — там я тоже чувствую себя… в чужой стране! Я всюду в чужой стране! Я всегда был в чужой стране! Я и родился таким! — Он улыбнулся и добавил: — Только подле вас, Женни, это ощущение отчуждённости покидает меня… до некоторой степени…

Улыбка исчезла с его лица. Он, казалось, хотел что-то прибавить, но не решался. Он сделал рукой загадочный жест и удалился.

«Она совершенство, — думал он. — Совершенство, но её не разгадать до конца!» Это не был упрёк: разве влечение, которое он всегда испытывал к Женни, не вызывалось до известной степени этой таинственностью?

Вернувшись к себе, Женни несколько минут стояла у закрытой двери, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов. «Ах, какой он сложный человек!…» — Внезапно сказала она про себя. Сказала без всякого сожаления: она достаточно сильно любила его всего целиком, и ей было дорого даже это неясное ощущение страха, которое он оставлял позади себя, как рябь на воде, как отпечаток ног.

XLV

Вожирарское собрание происходило в отдельном кабинете кафе «Гарибальди» на улице Волонтёров.

Ванхеде и Митгерг, представленные Жаком, были приняты как делегаты Швейцарской социалистической партии и усажены в передних рядах.

Председатель Жибуэн предоставил слово Книппердинку. Труды старого теоретика были написаны по-шведски, но их влияние давно уже перешло за рубежи северных стран. Самые известные его книги были переведены, и многие из присутствующих их читали. Он хорошо говорил по-французски. Высокая фигура, корона белоснежных волос, лучистый взгляд апостола ещё больше поддерживали престиж его идей. Он, был гражданином миролюбивой и по самой своей сути нейтральной страны, где искусственно раздуваемый национализм великих держав континента давно уже вызывал беспокойство и неодобрение. Он с суровой ясностью судил о положении в Европе. Его речь, горячая и уснащённая фактами, постоянно прерывалась овациями.

Жак был рассеян и слушал плохо. Он думал о Женни. Он думал о Берлине. Как только Книппердинк кончил патетическим призывом к сопротивлению, он встал, не дожидаясь других выступлений, и, отказавшись от мысли повести Ванхеде и Митгерга в «Либертэр», договорился с ними о встрече перед вечерней демонстрацией.

На площади Французского Театра, взглянув на часы, он несколько изменил свои планы. Монмартр был далеко. Лучше было не идти в «Либертэр», а вернуться в «Юманите» и узнать, какова сейчас политическая температура.

Дойдя до улицы Круассан, он встретил на тротуаре старика Мурлана в рабочей блузе печатника, который вышел из редакции вместе с Милановым. Он прошёл с ними несколько шагов.

Жак знал, что Миланов поддерживает отношения с анархистскими кругами, и спросил у него, собирается ли он принять участие в Лондонском съезде в конце этой недели.

— Никакой пользы от этого съезда не будет, — лаконически ответил русский.

— К тому же, — добавил Мурлан, — неизвестно, соберётся ли он. Никому, не хочется быть сцапанным в такой момент. Все прячутся в нору. В префектуре, в министерстве внутренних дел уже расставляют сети: говорят, там уже спешно просматривается и дополняется «список Б».

— Какой список? — спросил Миланов.

— Список всех подозрительных. На случай, если дело примет плохой оборот, им надо подготовить мышеловки.

— А что говорят там? — спросил Жак, указывая на окна «Юманите».

Мурлан пожал плечами. Последние телеграммы совершенно обескураживали.

Из Петербурга, благодаря нескромности одного специального корреспондента «Таймс», обычно хорошо осведомлённой газеты, были получены сведения, что царь разрешил мобилизовать четырнадцать армейских корпусов, стоящих на австрийской границе, — это был ответ на германское предупреждение. Россия не только не дала себя запугать, как можно было одно время надеяться, но становилась открыто агрессивной, — русское правительство угрожало немедленным объявлением всеобщей мобилизации, если только Германия позволит себе начать мобилизацию, хотя бы частичную. А берлинские телеграммы сообщали, что правительство кайзера, отбросив всякие предосторожности, деятельно готовится к мобилизации. Начальник генерального штаба фон Мольтке[124] спешно вызван из отпуска. Официальная пресса внушает немцам, что война неминуема. В «Берлинер локальанцейгер»[125] появилась большая статья в защиту австрийского ультиматума, призывающая к уничтожению Сербии. В Берлине с раннего утра охваченные паникой держатели штурмуют банковские кассы.

Во Франции тоже целые толпы осаждали кредитные учреждения. В Лионе, в Бордо, в Лилле банки переживали величайшие затруднения ввиду изъятия вкладов. На парижской Бирже сегодня днём произошёл настоящий бунт. Одного биржевого зайца, австрийского подданного, обвиняли в том, что он будто бы искусственно вызвал понижение процентных бумаг, и толпа набросилась на него с криком: «Смерть шпионам!» Полиция едва успела вмешаться. Префект велел очистить перистиль, и полицейским с трудом удалось помешать толпе растерзать австрийца. Весь инцидент был нелеп, но свидетельствовал о распространении военной горячки.

— А как обстоят дела на Балканах? — спросил Жак. — Австрийские войска всё ещё не перешли сербскую границу?

— Говорят, ещё нет.

Но, судя по последним телеграммам, наступление, которое всё время откладывалось, должно было начаться сегодня ночью. Галло уверял даже, основываясь на сведениях из надёжного источника, что всеобщая мобилизация в Австрии фактически решена, что завтра она будет объявлена и проведена в течение трёх дней.

— У нас, — сказал Мурлан, — офицеры и солдаты, находящиеся в отпуске, железнодорожники и почтовые служащие-отпускники вызваны по телеграфу к месту службы… А сам Пуанкаре подаёт пример: он возвращается, не заходя в порты, и в среду будет в Дюнкерке.

— Кстати, о вашем Пуанкаре… — сказал Миланов. И он повторил многозначительный анекдот, передававшийся из уст в уста в Вене: 21 июля на приёме дипломатического корпуса в Зимнем дворце президент республики будто бы бросил своим резким голосом австрийскому послу фразу, вызвавшую сенсацию: «Сербия имеет пламенных друзей в лице русского народа, господин посол. А у России есть союзница — Франция!»

— Всё та же политика устрашения! — пробормотал Жак, подумав о Штудлере.

Миланов предложил отправиться в «Прогресс» и подождать там начала демонстрации. Но Мурлан отказался.

— Довольно болтовни на сегодня, — буркнул он хмурым тоном.

— У меня есть к вам просьба, — сказал ему Жак, когда Миланов попрощался с ними. — Я оставил у себя в комнате, на улице Жур, перевязанный бечёвкой пакет с моими личными бумагами. Если на этих днях со мной что-нибудь случится, не возьмётесь ли вы переправить его Мейнестрелю в Женеву?

Он улыбнулся, не давая никаких дальнейших объяснений. Мурлан несколько секунд пристально смотрел на него. Но он не задал ни одного вопроса и только кивнул головой в знак согласия. Когда они расставались, он на миг задержал руку Жака в своей.

— Желаю успеха… — сказал он. (И на этот раз не прибавил: «мальчуган»).

Жак вернулся в редакцию. До свидания, которое он назначил Женни, оставалось только полчаса.

Из кабинета Жореса выходила группа социалистов, среди которых он узнал Кадье, Компер-Мореля[126], Вайяна, Самба[127]. Потом он увидел, как они зашли к Галло. Он повернулся и постучал в дверь Стефани; тот был один и стоял, склонясь над столом, заваленным иностранными газетами.

Стефани был высокий и худой, со впалой грудью и острыми плечами. Его длинное лицо, обрамлённое чёрными волосами, всё время дёргалось, что делало его похожим на бесноватого. Этот человек отличался всепожирающей активностью южанина (он был родом из Авиньона). Окончив университет со званием преподавателя истории, он несколько лет был учителем в провинции, прежде чем посвятил себя политической борьбе; те, кто у него учился, не забыли о нём. Жюль Гед устроил его в «Юманите». Жорес, человек могучего здоровья, сторонился болезненных людей; он ценил Стефани, не питая к нему особой симпатии. Всё же он предоставил ему руководящий пост в газете и поручал трудные дела.

В этот день для связи с социалистической фракцией парламента и административной комиссией партии он выбрал именно его. Жорес старался добиться официального протеста со стороны социалистов — членов парламента против какого бы то ни было вооружённого вмешательства России; он всё настойчивее требовал на Кэ-д’Орсе, чтобы Париж отказался от совместного с Петербургом выступления и сохранил полную свободу действий, что позволило бы ему сыграть в Европе роль арбитра-миротворца.

Только что Стефани имел длинную беседу с патроном. Он не скрыл от Жака, что тот находился в крайне нервном состоянии. Жорес решил, что завтра «Юманите» выйдет со следующим угрожающим заголовком: «Сегодня утром начнётся война».

Он составил совместно со Стефани проект воззвания, в котором социалистическая партия от имени трудящихся Франции заявляла всей Европе о своей воле к миру. Стефани запомнил из него целые фразы и цитировал их своим певучим голосом, прохаживаясь большими шагами по комнате. Его птичьи глазки за стёклами очков шныряли во все стороны, а костлявый и горбатый нос выдавался вперёд, точно клюв.

— «Социалисты призывают всю страну протестовать против политики насилия…» — декламировал он, подняв руку. Сегодня он чувствовал потребность закалить свою веру, повторяя, словно церковную литанию, бодрящие призывы декларации, — это было заметно и производило трогательное впечатление.

Днём в редакции был получен аналогичный текст от германских социалистов. Жорес сам перевёл его с помощью Стефани:

Жорес желал, чтобы оба манифеста были развешаны друг подле друга в виде двух одинаковых плакатов по всему Парижу, по всем большим городам — и как можно скорее. Все принадлежащие социалистам типографии в ту же ночь должны были перейти исключительно на эту работу.

— В Италии тоже работают неплохо, — сказал Стефани. — Группа депутатов-социалистов, съехавшихся в Милане, приняла резолюцию, требующую немедленного и чрезвычайного созыва итальянской палаты депутатов, которая должна заставить правительство публично заявить, что Италия не последует за своими союзниками.

Быстрым движением он схватил один из лежавших на столе листков:

— Вот вам перевод одного социалистического манифеста, опубликованного в газете Муссолини «Аванти»: «Италия может занять только одну позицию: нейтралитет! Потерпит ли итальянский пролетариат чтобы его снова погнали на бойню? Пусть раздастся единодушный крик: „Долой войну! Ни одного человека! Ни одного гроша!“»

Этот перевод должен был появиться на первой странице завтрашнего номера «Юманите».

— В среду, — продолжал Стефани, — в Брюсселе состоится пленум Международного бюро, а вечером большой митинг протеста под председательством Жореса, Вандервельде[128] от Бельгии, Гаазе[129] и Молькенбура[130] от Германии, Кейр-Харди от Англии, Рубановича[131] от России… Это будет грандиозно… Всех свободных в данный момент активистов во всех странах призывают принять участие в поездке, чтобы этот митинг превратился в мощную всеевропейскую демонстрацию. Надо показать, что пролетариат всего мира восстаёт против политики правительств!

Он ходил взад и вперёд, морща нос, кривя губы, терзаясь собственным бессилием, но держался стойко и не желал поддаваться унынию.

Дверь открылась, чтобы впустить Марка Левуара. Он был весь красный от волнения. Едва войдя в комнату, он упал на стул:

— Кажется, они все хотят её!

— Войны?

Он только что вернулся с Кэ-д’Орсе и принёс необыкновенную новость: г‑н фон Шен будто бы явился в министерство с заявлением, что Германия, желая дать России благовидный предлог для отказа от её непримиримой позиции, обещает добиться от Австрии формального обязательства не нарушать целостность сербской территории. И посол предложил французскому правительству сделать официальное заявление в печати о том, что Франция и Германия, «полностью солидаризуясь в пламенном желании сохранить мир», действуют совместно и настоятельно советуют Петербургу проявить умеренность. И вот будто бы французское правительство под влиянием Бертело отвергло это предложение и решительно отказалось афишировать хотя бы малейшую солидарность с Германией из опасения оскорбить чувства своей союзницы — России.

— Как только Германия делает какое бы то ни было предложение, — заключил Левуар, — на Кэ-д’Орсе кричат: «Это западня!» И так продолжается уже сорок лет!

Маленькие глазки Стефани уставились на Левуара с выражением сильнейшей тревоги. Его длинное лицо как будто ещё больше вытянулось; как будто его студенистые щёки оттягивала опущенная челюсть.

— Страшнее всего подумать, — прошептал он, — что в Европе их всего семь-восемь, ну, может быть, десять, человек, которые и делают историю… Вспоминаешь «Короля Лира»: «Да будет проклято время, когда стадом слепцов предводительствует кучка безумцев!…» Пойдём, — внезапно прервал он себя, кладя руку на плечо Левуара. — Надо предупредить патрона.

Оставшись один, Жак встал. Пора было идти к Женни. «А завтра вечером я буду в Берлине…» Он думал о порученном ему деле только урывками, но всякий раз с трепетом радости. Впрочем, к радости примешивалась некоторая тревога: страх, что он не сможет выполнить наилучшим образом то, чего от него ожидали.

XLVI

Хотя часы на здании Биржи не показывали ещё половины восьмого, Женни была уже тут. Жак увидел её издали и остановился. Стройный, неподвижный силуэт вырисовывался на фойе запертой решётки в толчее, которую учиняли газетчики и кондукторы автобусов. В течение целой минуты он стоял на краю тротуара и любовался ею. Застав её тут, в одиночестве, он вновь переживал одно давнее ощущение. Когда-то, в Мезон-Лаффите, он часто бродил вокруг сада Фонтаненов, чтобы хоть мельком взглянуть на неё. И сейчас ему вспомнилось: однажды на склоне дня он увидел, как она в белом платье выходит из-под тенистых елей и пересекает полосу солнечного света, окружённая загоревшимся на миг лучистым нимбом, словно какое-то видение…

Сегодня вечером она не надела траурной вуали. На ней был чёрный костюм, в котором она казалась ещё стройней. В манере одеваться, как и вообще во всём своём поведении, она никогда не руководствовалась желанием нравиться. Ей было важно только своё собственное одобрение (она была слишком горда, чтобы заботиться о мнении других людей, и к тому же слишком скромна, чтобы думать, будто кому-нибудь придёт в голову выражать о ней какое-либо мнение). Она любила одежду строгого покроя, отвечающую чисто практическим целям. Правда, она выглядела элегантной, но элегантность её была немного сухой и суровой, заключалась главным образом в простоте и врождённой изысканности.

Когда он подошёл к ней, она вздрогнула и с улыбкой приблизилась к нему. Теперь она улыбалась без особых усилий, или, говоря точнее, уголки её рта начинали как-то неуверенно дрожать, а в глубине светлых глаз зажигался слабый огонёк — и Жак ловил его на лету, что каждый раз наполняло его сердце блаженством.

Он начал с того, что поддразнил её:

— Когда вы улыбаетесь, у вас такой вид, будто вы подаёте милостыню.

— Разве?

Она не смогла не почувствовать себя слегка уязвлённой и тотчас же сказала себе, что он прав, даже начала было преувеличивать: «Это верно, у меня какое-то застывшее, жёсткое лицо…» Но ей всегда было неприятно говорить о себе.

— Положение всё ухудшается, — промолвил он вдруг со вздохом. — Каждое правительство упорствует и угрожает… Все точно стараются проявить как можно больше нетерпимости.

Как только Жак подошёл, она сразу же заметила его усталый, озабоченный вид. Она вопросительно взглянула на него, ожидая дальнейших объяснений. Но он упрямо тряхнул головой:

— Нет, нет… Не надо об этом говорить… К чему? Довольно… Лучше помогите мне забыть обо всём на время этого часового антракта… Давайте пообедаем где-нибудь поблизости, чтобы не терять времени… Я не завтракал, и мне ужасно хочется есть… Пойдёмте, — сказал он, увлекая её за собой.

Она последовала за ним. «Если бы мама, если бы Даниэль нас видели!» — подумала она.

Эта совместная затея давала их близости, о которой никто ещё не знал, некое материальное подтверждение, и оно смущало её, как провинившуюся девочку.

— Почему бы не здесь? — сказал он, показав ей на углу двух улиц довольно убогого вида ресторанчик; через его широко раскрытые двери с тротуара видны были несколько столиков, накрытых белыми скатертями. — Тут нам ничто не помешает. Как вы думаете?

Они перешли улицу и вошли в небольшой зал, чистенький и совершенно пустой. В глубине через застеклённую дверь кухни виднелись спины двух женщин, сидящих за столом под зажжённой висячей лампой. Ни одна из них не обернулась.

Жак усталым движением бросил шляпу на диванчик и прошёл в глубь помещения, чтобы привлечь внимание содержательниц ресторана. С минуту он стоя терпеливо ждал. Женни подняла на него глаза; и внезапно это лицо, словно постаревшее, с чертами, странно искажёнными отсветами кухни, показалось ей лицом чужого человека. В ней возникло ощущение кошмара, ужас маленькой девочки, приведённой похитителем детей в какое-то зловещее место… Эта галлюцинация длилась не более секунды: Жак уже возвращался к ней, и изменившаяся игра теней вернула ему его подлинные черты.

— Устраивайтесь поудобнее, — сказал он, помогая, ей усесться на диванчик. — Нет, садитесь тут, солнце не будет бить вам в глаза.

Для неё было внове чувствовать себя окружённой мужским вниманием, и она блаженно отдавалась этому ощущению.

В кухне тем временем женщина, что была помоложе, толстая, рыхлая девица в розовом корсаже, с низким коровьим лбом, наконец-то поднялась с места и направилась к ним со злобным видом потревоженного во время кормления животного.

— Можно нам пообедать, мадемуазель? — спросил Жак приветливо.

Официанта оглядела его с головы до ног.

— Смотря чем.

Глаза Жака весело перебегали от неё к Женни и обратно.

— У вас найдутся яйца? Да? Может быть, немного холодного мяса?

Официантка вынула из-за корсажа какую-то бумажку.

— Вот что у нас есть, — буркнула она с таким видом, словно хотела сказать: «Хочешь — бери, хочешь — нет».

Но у Жака имелся, казалось, неисчерпаемый запас хорошего настроения.

— Великолепно! — объявил он, прочитав вслух меню и взглядом посоветовавшись с Женни.

Официантка, не говоря ни слова, повернулась и пошла прочь.

— Прелестное создание! — тихо произнёс Жак. И, смеясь, уселся напротив Женни, но тотчас же снова вскочил, чтобы помочь ей снять жакетку.

«Что, если и шляпу тоже снять? — подумала она. — Нет, я слишком растрёпана…» И сразу же она устыдилась своего кокетства и твёрдым движением сняла шляпу, даже не позволив себе провести рукой по волосам.

Официантка со сварливым выражением лица появилась вновь, неся в руках дымящийся супник.

— Браво, мадемуазель! — воскликнул Жак, принимая от неё миску. — Вы нам ничего не говорили о супе… Как чудесно пахнет! — И, обратившись к Женни, он спросил: — Можно вам налить?

Весёлость его была несколько наигранной. Этим первым обедом с глазу на глаз он был смущён почти так же, как Женни. И, кроме того, ему не удавалось избавиться от мыслей о событиях дня.

Зеленоватое зеркало за спиной у Женни повторяло каждое её движение и давало Жаку возможность видеть за живою фигуркой, которая была перед ним, изящное отражение плеч и затылка.

Она почувствовала, что он разглядывает её, и внезапно сказала:

— Жак… Я вот всё время думаю… а хорошо ли вы меня знаете? Я очень боюсь… Уж не строите ли вы себе… разных иллюзий насчёт меня?

За улыбкой она старалась скрыть подлинный страх, овладевавший ею каждый раз, когда она задавала себе вопрос: «Удастся ли мне когда-нибудь стать такой, какой он желал бы меня видеть? Не придётся ли ему разочароваться во мне?»

Он, в свою очередь, улыбнулся:

— А если я тоже спросил бы вас: «Хорошо ли вы меня знаете?» — что бы вы мне ответили?

Одно мгновение она колебалась.

— Вероятно, ответила бы: «Нет».

— Но в то же время подумали бы: «Это не имеет значения…» И были бы правы, — всё ещё с улыбкой продолжал он.

В знак согласия она опустила голову.

«Да, — думала она, — это значения не имеет… Это придёт само робой… Только у родителей могут возникать такие мысли, как та, что пришла мне в голову!»

— Мы должны верить в себя, — с силой произнёс Жак.

Она не ответила. Он наблюдал за нею с некоторым беспокойством. Но выражение счастья, которое совершенно преобразило её в этот миг, было самым успокоительным ответом.

По залу распространился запах кипящего масла.

— А вот и наш дикобраз, — шепнул Жак.

Официантка в розовом корсаже принесла яичницу.

— С салом? — вскричал Жак. — Замечательно!… Вы сами готовите, мадемуазель?

— Ясное дело!

— Поздравляю вас!

Официантка соизволила улыбнуться и напустила на себя скромный вид.

— О, знаете, здесь обеды простые… Приходить надо с утра. К двенадцати не найдёшь ни одного свободного столика… А вечером тихо… Кроме парочек…

Жак весело переглянулся с Женни. Он, видимо, испытывал истинное облегчение оттого, что ему удалось развеселить эту мрачную особу.

— Да, — сказал он, выразительно прищёлкнув языком, — вот это яичница!

Официантка, польщённая, на этот раз рассмеялась.

— Я, — прошептала она, наклонившись к нему и словно поверяя какую-то тайну, — работаю, ни с кем не советуясь. Пускай знатоки скажут своё слово.

Она засунула кулаки в карманы своего фартука и удалилась, шевеля бёдрами.

— Означает ли это приветствие, выраженное в деликатной форме? — смеясь, спросил Жак.

Женни, рассеянно слушая, размышляла. Эта маленькая сценка была сущим пустяком, и всё же в ней открылись для Женни удивительные вещи. Жак, видимо, обладал даром распространять вокруг себя атмосферу какой-то теплоты; создавать одним словом, улыбкой, интересом, проявленным к людям, такую температуру, в которой легко распускались доверие и симпатия. Женни знала это лучше, чем кто-нибудь другой: подле него самые неподатливые, самые скрытные натуры в конце концов освобождались от наложенного на них заклятия, расправлялись, расцветали. Ничто не могло удивить её больше, чем подобный дар! В противоположность Жаку, в противоположность Даниэлю, она почти совсем не испытывала любопытства к другим людям. Она жила в своём личном, замкнутом мирке. Заботясь прежде всего о том, чтобы сохранить в неприкосновенности окружающую её атмосферу, она даже нарочно старалась соблюдать некоторое расстояние между собою и ближними, чтобы с остальным миром соприкасалась только сглаженная поверхность, которую ничто не могло бы задеть или уязвить. «Но может быть, — сказала себе она, думая о брате, — это любопытство, влекущее Жака к любому живому существу, имеет и обратную сторону — некоторое неуменье точно определить свой выбор!»

— А способны вы кого-нибудь предпочесть? — вдруг спросила она. — Способны вы привязаться к кому-нибудь больше, чем ко всем другим? И навсегда?

Тотчас же она заметила, насколько её фраза оказалась неловкой, неясной. И покраснела.

Он смотрел на неё с недоумением, пытаясь уловить ход её мыслей. И повторял про себя заданный ему вопрос, стараясь прежде всего честно ответить на него. Ведь ими обоими владело почти суеверное чувство, что обмануть друг друга хоть в чём-то было бы кощунством по отношению к их любви.

«Способен ли привязаться к кому-нибудь? — чуть не произнёс он вслух. — А моя дружба с Даниэлем?» Но пример был выбран неправильно, ибо эта привязанность не выдержала испытания временем.

— До сих пор, может быть, и не был способен, — признался он с некоторой сухостью. — Но что из того? Разве это основание, чтобы сомневаться.

— Я и не сомневаюсь, — торопливо пролепетала она.

Он был поражён её взволнованным видом. Слишком поздно понял он, какая осторожность требовалась в обращении с такой чувствительной натурой. Он хотел сказать ещё что-то, поколебался и, так как официантка принесла следующее блюдо, удовольствовался тем, что ласково улыбнулся Женни, прося прощения за свою грубость.

Она наблюдала за ним. Быстрота, с которой Жак переходил от одной крайности к другой, пугала её, словно какая-нибудь опасность, но в то же время приводила в восторг, почему — она сама не знала; может быть, ей виделся в этом знак его силы, его превосходства? «Мой варвар», — думала она с гордой нежностью. Тень, омрачавшая её лицо, рассеялась, и снова она почувствовала, что вся проникнута той внутренней уверенностью в счастье, которая вот уже целых два дня повергала в смятение и обновляла всё её существо.

Когда официантка вышла из зала, Жак заметил:

— Как ещё непрочно ваше доверие…

В голосе его не было ни малейшего упрёка: только сожаление, — и ещё раскаяние, ибо он не забывал, что его поведение в прошлом могло дать Женни все основания для недоверия.

Она тотчас же угадала, что его мучит совесть, и, желая изгнать горькие воспоминания, быстро сказала:

— Видите ли, я так плохо подготовлена к тому, чтобы доверять… Я не помню, чтобы когда-либо знала… (Она стала искать слово. И уста её сами произнесли слова, слышанные от Жака.) …душевный покой. Даже ребёнком… Такая уж я есть… — Она улыбнулась. — Или, во всяком случае, такой я была… — Затем вполголоса она прибавила, опустив глаза: — Я ещё никому в этом никогда не признавалась! — И, бросив беглый взгляд в сторону кухонной двери, она непроизвольно протянула Жаку через стол обе руки — свои тонкие, тёплые, дрожащие ручки. Она чувствовала, что полностью принадлежит ему. И ей хотелось отдаться ещё полнее, исчезнуть, раствориться в нём без остатка.

Он прошептал:

— Я был, как вы… одинок, всегда одинок! И никогда не знал покоя!

— Это мне знакомо, — сказала она, ласково отнимая свои руки.

— То мне казалось, что я выше других, — и гордость опьяняла меня; то чувствовал себя глупым, невежественным, уродом, — и меня грызло чувство унижения…

— Совсем как я.

— …от всего отчуждённый…

— Как я.

— …словно замурованный в своих странностях…

— Я тоже. И без всякой надежды выйти из этого круга, стать похожей на других.

— А если я в определённые минуты не отчаивался до конца в самом себе, — продолжал он во внезапном порыве благодарности, — знаете, кому я этим обязан?

Одну секунду она испытывала безумную надежду, что он скажет: «Вам!» Но он сказал:

— Даниэлю!… Наша дружба была прежде всего обменом признаниями. Меня спасли привязанность и доверие Даниэля.

— Как меня, — прошептала она, — совсем как меня! У меня не было друзей, кроме Даниэля.

Им не надоедало объяснять себя друг другу и друг через друга и смотреть друг другу в глаза жадным и радостным взором. Каждый из них ждал, как признания, как последнего доказательства их взаимного понимания, чтобы на его улыбку ответила улыбка другого. Какое это было удивительное и сладостное чудо — ощущать, как другой так легко проникает в тебя своей интуицией, и обнаруживать между ним и собою такое сходство! Им казалось, что этот обмен признаниями неисчерпаем и что в данный момент на свете нет ничего важнее этого взаимного изучения.

— Да, это Даниэлю я обязан тем, что не погиб… А также Антуану… — добавил он, немного подумав.

Лицо девушки невольно приняло немного холодное выражение, и он тотчас же это заметил.

В некотором замешательстве он вопросительно взглянул на неё.

— А вы хорошо знаете моего брата? — спросил он наконец, готовый с полной убеждённостью произнести Антуану целый панегирик.

Она чуть не призналась: «Я его терпеть не могу», — но сказала только:

— Мне не нравятся его глаза.

— Глаза?

Как выразитъ свою мысль, не обидев Жака? И всё же она не хотела скрывать ничего, даже того, что могло быть ему неприятно.

Он, заинтригованный, стал настаивать:

— Почему вам не нравятся его глаза?

Она немного подумала:

— У меня такое впечатление… что они не умеют, что они разучились видеть, что хорошо, а что нехорошо…

Странное суждение, поставившее Жака в тупик. И тут он вспомнил то, что ему как-то сказал об Антуане Даниэль: «Знаешь, что меня привязывает к твоему брату? Его способность свободно судить обо всём». Даниэля восхищало умение Антуана самым естественным образом рассматривать любой вопрос как таковой, будто он исследовал анатомический препарат, вне каких-либо моральных соображений. Такая направленность ума была весьма привлекательна для потомка гугенотов.

Взгляд Жака, казалось, требовал разъяснений. Но Женни противопоставляла этому взгляду такую спокойную, замкнутую маску, что он не осмелился расспрашивать подробнее.

«Непроницаема», — подумал он.

Официантка в розовом корсаже пришла убрать со стола. Она предложила:

— Сыр? Фрукты? По чашечке кофе?

— Мне больше ничего, — сказала Женни.

— Тогда чашку кофе, только одну.

Они подождали, пока подадут кофе, и лишь после этого возобновили прерванный разговор. Жак украдкой разглядывал Женни и снова заметил, насколько выражение её глаз несхоже с выражением лица, насколько глаза «старше», чем прочие черты, такие юные и словно незавершённые.

Он непринуждённо наклонился к ней.

— Можно мне посмотреть вам в глаза? — сказал он, улыбаясь, чтобы как-то извинить это разглядывание. — Я хотел бы узнать их… Они такого чистого цвета… честно-голубого цвета, холодно-голубого… А зрачок! Он всё время меняет форму… Не двигайтесь, это так увлекательно!

Она тоже смотрела на него, но без улыбки, немного устало.

— Ну вот, — продолжал он, — когда вы делаете усилие, чтобы быть внимательной, переливчатая голубизна суживается… А зрачок становится всё меньше и меньше, пока не превращается в маленькую точку, круглую и чёткую, как дырочка, пробитая шилом… Как много воли в ваших глазах!

Тут ему пришла в голову мысль, что из Женни вышел бы замечательный товарищ в борьбе. И сразу же на него опять нахлынули все текущие заботы. Он машинально повернул голову, чтобы взглянуть на стенные часы.

Внезапно обеспокоенная тем, что он так помрачнел, Женни прошептала:

— Жак, о чём вы думаете?

Он резким жестом откинул со лба прядь.

— Ах, — сказал он, невольно сжимая кулаки, — я думаю о том, что в Европе есть сейчас несколько сот человек, которые ясно разбираются во всём и надрываются ради спасения всех прочих, но не могут добиться, чтобы те, кого они хотят спасти, выслушали их! Это трагично и нелепо! Удастся ли нам преодолеть инертность масс? Смогут ли они вовремя…

Он продолжал говорить, и Женни делала вид, что слушает, но она не слышала его слов. Поймав взгляд Жака, устремлённый на стенные часы, она уже не могла сосредоточиться и не в силах была справиться со своим сердцебиением. Три дня без него!… Она боролась с тревогой, которой ни за что не хотела обнаружить, и испытывала мучительную радость оттого, что ещё несколько минут он побудет подле неё, живой и близкий, следила за выражением его лица, за тем, как сжимались его челюсти, за тем, как хмурились брови, как блестели его подвижные глаза, — не стараясь вникнуть в то, что он говорит, и теряясь в сумятице слов и мыслей, словно среди разлетающихся снопами искр.

Он вдруг умолк.

— Вы меня не слушаете!…

Её ресницы затрепетали, и она покраснела:

— Нет…

Затем ласковым движением протянула к нему руку, прося прощения. Он взял её руку, повернул ладонью вверх и прижался к ней губами. Он тотчас же ощутил, как дрогнули все её мускулы до самого плеча, и с лёгким смятением, — новым для него смятением, — заметил, что эта маленькая ручка не пассивно отдавалась ему, но страстно прижималась к его губам.

Однако время истекало, а ему нужно было сделать ей ещё одно признание.

— Женни, сегодня я непременно должен сказать вам ещё одну вещь… В прошлом году, когда умер мой отец, я отказался слушать разговоры… о деньгах… Я не хотел брать ни гроша… Вчера я изменил своё решение…

Он сделал паузу. Она опять выпрямилась, в полном недоумении и стараясь не встречаться с ним взглядом, потрясённая против воли смутными и противоречивыми мыслями, проносившимися в её мозгу.

— Я намерен взять все эти деньги и передать их Интернационалу, чтобы они немедленно же были употреблены на борьбу против войны.

Она глубоко вздохнула. Кровь снова прилила к её щекам. «Зачем он мне всё это говорит?» — подумала она.

— Вы согласны со мной, не правда ли?

Женни инстинктивно опустила голову. С какой задней мыслью подчёркивал он так настойчиво слово «согласны»? Казалось, он предоставлял ей право контроля над его поступками… Она неопределённо кивнула головой и робко подняла глаза. Теперь на лице её был немой, но вполне осознанный вопрос.

— До сих пор, — продолжал он, — благодаря своим статьям я всегда мог зарабатывать себе на жизнь… на самое необходимое… Не важно, я живу среди людей, не имеющих средств; я такой, как они, и это отлично. — Он глубоко вздохнул и снова заговорил очень быстро, тоном, который от некоторого смущения казался почти ворчливым: — Если такая жизнь… скромная… вас не пугает, Женни… то я за нас не боюсь.

Это был первый намёк на их будущее, на совместное существование.

Она опять опустила голову. От волнения и надежды у неё перехватило дыхание.

Он подождал, пока она снова выпрямится и, увидев её растерянное от счастья лицо, сказал просто:

— Спасибо.

Официантка принесла счёт. Он заплатил и ещё раз взглянул на часы.

— Почти без двадцати. Я даже не успею проводить вас до дому.

Женни, не ожидая его приглашения, встала.

«Он уедет, — мрачно твердила она про себя. — Где он будет завтра?… Три дня… Три убийственных дня».

Пока он помогал ей надеть жакетку, она внезапно обернулась и пристально посмотрела на него:

— Жак… А это — не опасно? — Голос её дрожал.

— Что именно? — спросил он, чтобы выиграть время.

Записка Ричардли всплыла в его памяти. Он не хотел ни лгать, ни волновать её. Он сделал над собою усилие и улыбнулся.

— Опасно?… Не думаю.

Выражение ужаса промелькнуло в глазах девушки. Но она поспешно опустила веки и почти тотчас же, в свою очередь, храбро улыбнулась.

«Она — совершенство», — подумал он.

Без слов, прижавшись друг к другу, дошли они до станции метро.

У лестницы Жак остановился. Женни, уже спустившись с первой ступеньки, повернулась к нему. Час разлуки пробил… Он положил обе руки на плечи девушке:

— В четверг… Самое позднее — в пятницу…

Он смотрел на неё как-то странно. Он готов был сказать ей: «Ты моя… Не будем же расставаться, пойдём со мной!» Но, подумав о толпе, о возможных беспорядках, он промолвил быстро и очень тихо:

— Ступайте же… Прощайте…

Его губы дрогнули: это была уже не просто улыбка и ещё не вполне поцелуй. Затем он внезапно вырвал пальцы из её рук бросил на неё последний долгий взгляд и убежал.

XLVII

Было ещё почти светло; в тёплом воздухе чувствовалось приближение грозы.

Бульвары имели совершенно необычный вид: лавочники спустили железные шторы; большая часть кафе была закрыта; оставшиеся открытыми должны были, по распоряжению полиции, всё убрать с террас, чтобы стулья и столы не могли послужить материалом для баррикад и чтобы оставалось больше свободного места на случай, если бы муниципальной гвардии пришлось стрелять. Собирались толпы любопытных. Автомобили попадались всё реже и реже; циркулировало лишь несколько автобусов, непрерывно дававших гудки.

На бульваре Сен-Мартен, на бульваре Маджента и в районе ВКТ наблюдалось особенное скопление народа. Огромные толпы мужчин и женщин спускались с высот Бельвиля. Рабочие в спецовках, старые и молодые, явившиеся со всех концов Парижа и предместий, собирались всё более и более тесными группами. В тех местах, где фасады зданий отступали от тротуаров, у недостроенных домов, на углах улиц отряды полицейских чёрными роями облепляли автобусы префектуры, готовые по первому требованию везти их, куда понадобится.

Ванхеде и Митгерг ожидали Жака в одном из погребков предместья Тампль.

На площади Республики, где всякое уличное движение было прервано, стояли, не имея возможности двинуться дальше, огромные волнующиеся массы народа. Жак и его друзья попытались, работая локтями, проложить себе путь через это море людей, чтобы добраться до редакторов «Юманите», которые — Жак это знал — находились у подножия памятника, посредине площади. Но было уже невозможно выйти на свободное место, где выстраивались для участия в шествии ряды демонстрантов.

Внезапно головы заколыхались, как трава под ветром, и полсотни знамён, которых до тех пор не было видно, вознеслось над толпой. Без криков, без песен, тяжело ползя по земле, словно расправляющая свои кольца змея, процессия дрогнула и двинулась по направлению к воротам Сен-Мартен. За нею хлынула толпа, подобно потоку лавы, в несколько минут заполнила широкое русло бульвара и, всё время разбухая от притоков с боковых улиц, медленно потекла по направлению к западу.

Сжатые со всех сторон, задыхаясь от жары, Жак, Ванхеде и Митгерг шли, тесно прижавшись друг к другу, чтобы их не разлучили. Волна несла их вперёд, покрывала с головою своим глухим ропотом, на мгновение останавливала, чтобы затем, снова подхватив, бросить вправо или влево, к тёмным фасадам домов, окна которых были усеяны любопытными. Наступила темнота; электрические шары разливали над этим движущимся хаосом тусклый и какой-то трагический свет.

«Ах! — подумал Жак, опьянённый радостью и гордостью, — какое предупреждение! Целый народ поднимается против войны! Массы поняли… Массы ответили на призыв!… Если бы Рюмель мог это видеть!»

Остановка, более длительная, чем предыдущие, пригвоздила их к перистилю театра Жимназ. Впереди раздавались какие-то крики. Казалось, там, у бульвара Пуассоньер, колонна ударилась головой о какое-то препятствие.

Прошло пять, десять минут. Жак начал терять терпение.

— Пойдём, — сказал он, взяв за руку маленького Ванхеде.

Вместе с ворчащим Митгергом они скользили в толпе, то врезаясь в отдельные группы людей, то обходя слишком неподатливые скопления, всё время делая зигзаги и всё-таки подвигаясь вперёд.

— Контрманифестация! — сказал кто-то. — Лига патриотов заняла перекрёсток и преграждает нам путь!

Жак, выпустив руку альбиноса, умудрился взобраться на выступающий карниз какой-то лавки, чтобы посмотреть, в чём дело.

Знамёна остановились на углу Предместья Пуассоньер, подле красного дома редакции «Матэн». Первые ряды обеих групп уже столкнулись, крича и осыпая друг друга ругательствами. Стычка происходила на небольшом пространстве, но зато была яростная: кругом виднелись только угрожающие лица и протянутые кулаки. Полиция, вкраплённая в толпу небольшими отрядами, суетилась на месте, но, казалось, склонна была предоставить всё своему естественному течению. Кто-то помахал белым флагом, словно давая сигнал: патриоты запели «Марсельезу». Тогда в один голос, который всё крепнул и вскоре покрыл все прочие звуки своим мощным ритмом, социалисты ответили «Интернационалом». Вдруг словно мёртвая зыбь подняла и всколыхнула этот муравейник. Неожиданно появляясь справа и слева из боковых улиц, отряды блюстителей порядка под командой полицейских чинов яростно врезались в толпу, чтобы очистить перекрёсток. Свалка тотчас же усилилась. Пение прекратилось, затем возобновилось опять, прерываемое воплями: «На Берлин!», «Да здравствует Франция!», «Долой войну!». Полиция, проникнув в самую гущу свалки, атаковала сторонников мира, которые стали обороняться. Раздались свистки. Поднимались руки, палки. «Сволочь!… Дерьмо!» Жак увидел, как два полицейских набросились на демонстранта; он старался вырваться, но полицейские в конце концов бросили его, почти полумёртвого, в одну из машин, стоявших по углам улиц.

Жак был в ярости оттого, что находится так далеко. Может быть, пробираясь вдоль домов, ему удалось бы добраться до перекрёстка? Но он вовремя вспомнил, что ему дано поручение, что надо поспеть на поезд… Сегодня он себе не принадлежал, он не имел права поддаваться минутным порывам!

Впереди, на бульварах, раздался какой-то глухой шум. Вдали заблестели каски. Отряд конной муниципальной гвардии рысью приближался к демонстрантам.

— Они поскачут на нас!

— Спасайся, кто может!

Перепуганная толпа вокруг Жака пыталась повернуть назад. Но она была зажата, как в тисках, между приближающимся конным отрядом и гигантским хвостом процессии, который толкал её в противоположную сторону, закрывая путь к отступлению. Примостившись на своём выступе, как на скале, омываемой волнами бурного моря, Жак уцепился за железный ставень, чтобы его не сбросила вниз эта кипящая у его ног людская волна. Он стал искать глазами своих спутников, но их не было видно. «Они знают, где я, — сказал он себе. — Если им удастся пробраться ко мне, они это сделают… — И тут же с ужасом подумал: — какое счастье, что я не взял с собой Женни…»

У перекрёстка фыркали лошади. На земле лежали сбитые с ног пешеходы. Яростные, обезумевшие лица, исцарапанные лбы появлялись и исчезали в этом водовороте.

Что же, собственно, происходит? Понять было невозможно… Теперь центр перекрёстка был очищен от народа. Сторонники мира вынуждены были отступить перед двойным натиском конной и пешей полиции. Посреди улицы, усеянной палками, шляпами, всевозможными обломками, прохаживались полицейские чины с серебряными нашивками и несколько человек в штатском, видимо, из начальства. Кордон полицейских вокруг них продолжал продвигаться вперёд, расширяя очищенное пространство, и вскоре полицейский заслон занял всю ширину бульвара.

Тогда, словно стадо, которое кусают за ноги собаки и оно, несколько минут беспорядочно потоптавшись на месте, бросается назад, демонстранты круто повернули и ринулись, как смерч, к Севастопольскому и Страсбургскому бульварам.

— Сбор на перекрёстке Друо!

«Неосторожно будет задерживаться здесь надолго», — подумал Жак. (Он вспомнил, что в случае ареста при нём окажется только удостоверение личности на имя Жана-Себастьена Эберле, женевского студента.)

Ему удалось выбраться по улице Отвиль. Он остановился в раздумье. Куда девались Ванхеде и Митгерг? Что ему делать? Снова вмешаться в свалку? А если он будет арестован? Или хотя бы только захвачен водоворотом, зажат между двумя заслонами, вынужден пропустить поезд?… Который теперь час? Без пяти одиннадцать… Разум повелевал во что бы то ни стало распрощаться с демонстрацией и идти к Северному вокзалу.

Вскоре он очутился на площади Лафайет, перед церковью св. Венсан де Поля. Скверик! Женни… Ему захотелось совершить паломничество к их скамейке… Но отряд блюстителей порядка занимал лестницы.

Жак умирал от жажды. Вдруг ему вспомнилось, что совсем близко отсюда, на улице Предместья Сен-Дени, есть бар, где собираются социалисты дюнкеркской секции. У него ещё было время, чтобы провести там полчаса до поезда.

Заднее помещение, где обычно собирались товарищи, пустовало. Но у стойки, вокруг официанта, разливавшего кофе, — старого члена партии, — толпилось с полдюжины посетителей; они обсуждали последние события в этом квартале, где имели место несколько серьёзных столкновений. В районе Восточного вокзала полиция грубо разогнала антивоенную демонстрацию. Но она снова собралась перед зданием ВКТ, и тут начался настоящий бунт, так что полиции пришлось атаковать демонстрантов; говорят, что есть много раненых. Ближайшие полицейские участки битком набиты арестованными. Ходят слухи, что начальник городской полиции, руководивший восстановлением порядка на бульварах, получил удар ножом. Один из посетителей ресторана, пришедший из Пасси, рассказывал, будто он своими глазами видел на площади Согласия статую города Страсбурга, разукрашенную трехцветными флагами и окружённую группой членов патриотического союза молодёжи, которые жгут там бенгальские огни под охраной блюстителей порядка. Другой, старый рабочий с седыми усами, которому хозяйка зашивала куртку, пострадавшую в свалке, уверял, будто группы, отколовшиеся от демонстрации на бульварах, снова соединились у Биржи и, развернув красное знамя, двинулись к Бурбонскому дворцу с криками: «Долой войну!»

— «Долой войну!» — пробурчал официант, разливавший кофе. Он видел 70-й год, был участником Парижской коммуны. Теперь он сердито замотал головой. — Поздно уже кричать: «Долой войну!» Это то же самое, что орать: «Долой дождь!» — когда гроза уже разразилась…

Старик, который курил, щуря глаза, рассердился:

— Никогда не бывает поздно, Шарль! Видал бы ты, что творилось на площади Республики между восемью и девятью!… Люди давились, как сельди в бочке!

— Я там был, — сказал Жак, подходя к ним.

— Ну, если ты там был, паренёк, можешь подтвердить мои слова: никогда ничего подобного не бывало. А ведь я на своём веку навидался демонстраций! Я выходил на улицу, когда мы протестовали против казни Феррера[132]: нас было сто тысяч… выходил, когда мы подняли шум из-за порядков на военной каторге и требовали освобождения Руссе; тогда тоже было не меньше ста тысяч… И уж наверное больше ста тысяч на Пре-Сен-Жерве, против закона о трехгодичной службе… Но сегодня вечером!… Триста тысяч? Пятьсот тысяч? Миллион? Кто может знать? От Бельвиля до церкви святой Магдалины — один сплошной поток, один общий крик: «Да здравствует мир!…» Нет, ребята, такой демонстрации я ещё никогда не видел, а я в этом кое-что смыслю! К счастью, полицейские были безоружны, не то при сегодняшних настроениях кровь потекла бы ручьями… Прямо скажу вам: будь мы все посмелее, сегодня весь их строй полетел бы к чёрту! Эх, упустили случай… Когда на площади Республики все двинулись со знамёнами вперёд, ей-богу, Шарль, был бы у нас во главе настоящий человек, — знаешь, куда бы все, как один, пошли за ним? В Елисейский дворец — делать революцию!

Жак смеялся от радости.

— Ну, это пока откладывается! Откладывается до завтра, дедушка!

Сияющий, отправился он на вокзал, где без труда получил билет третьего класса до Берлина.

На перроне его ожидал сюрприз: там находились Ванхеде и Митгерг. Зная, в котором часу он едет, они пришли пожать ему руку на прощанье. Ванхеде потерял шляпу; лицо у него было бледное, печальное и словно помятое. Митгерг, наоборот, красный и взбешённый, сжимал в карманах кулаки. Его арестовали, осыпали ударами, повели к полицейским машинам, и лишь в последний момент, благодаря сумятице, ему удалось скрыться. Он рассказывал о своём приключении наполовину по-французски, наполовину по-немецки, отчаянно брызгая слюной и тараща возмущённые глаза за стёклами очков.

— Не оставайтесь тут, — сказал им Жак, — незачем нам троим привлекать к себе внимание.

Ванхеде зажал руку Жака между своими ладонями. На его словно бы безглазом лице нервно мигали бесцветные ресницы. Он прошептал ласковым и просительным тоном:

— Будьте осторожны, Боти…

Жак рассмеялся, чтобы скрыть волнение:

— В среду в Брюсселе!

В этот же самый час на улице Спонтини в своей маленькой гостиной на втором этаже стояла Анна, совсем одетая, готовая к выходу; напряжённо глядя перед собой, она прижимала к щеке телефонную трубку.

Антуан уже потушил свет и собирался заснуть, прочитав предварительно все газеты. Заглушённый звонок телефона, который Леон каждый вечер ставил ему на ночной столик, заставил его подскочить.

— Ты, Тони? — прошептал издалека нежный голос.

— Ну? Что случилось?

— Ничего…

— Да нет же! Говори! — с беспокойством настаивал он.

— Ничего, уверяю тебя… Решительно ничего… Я только хотела услышать твой голос… Ты уже лёг?

— Да!

— Ты спал, дорогой?

— Да… Нет, ещё не спал… Почти… Правда, ничего серьёзного?

Она засмеялась:

— Да нет же, Тони… Как мило, что ты так забеспокоился!… Говорю тебе, мне хотелось услышать твой голос… Ты разве не понимаешь, что внезапно может так страшно, страшно захотеться услышать чей-то голос?…

Опершись на локоть, болезненно щурясь от света, он терпеливо ждал, всклокоченный и раздражённый.

— Тони…

— Ну?

— Ничего, ничего… Я люблю тебя, мой Тони. Мне так хотелось бы, чтобы сегодня вечером, сейчас, ты был подле меня…

На несколько секунд, показавшихся ей бесконечными, воцарилось молчание.

— Помилуй, Анна, я же тебе объяснил…

Она тотчас же прервала его:

— Да, да, я знаю, не обращай внимания… Доброй ночи, любимый!

— Доброй ночи.

Он первый повесил трубку. Этот звук отозвался во всём её теле. Она закрыла глаза и ещё в течение целой минуты прижимала ухо к трубке, надеясь на чудо.

— Я просто идиотка, — произнесла она наконец почти вслух.

Вопреки всякому здравому смыслу, она надеялась — она была даже уверена, — что он скажет: «Иди скорее к нам… Я сейчас буду тоже».

— Идиотка!… Идиотка!… Идиотка!… — повторяла она, швыряя на столик сумочку, шляпу, перчатки. И внезапно простая, тайная и ужасная правда встала перед нею: она мучительно нуждалась в нём, а ему она нисколько не была нужна!

XLVIII

Около восьми часов утра Жак, всю ночь не сомкнувший глаз, вышел из вагона на вокзале в Гамме, чтобы купить немецкие газеты.

Пресса единодушно осуждала Австрию за то, что она официально объявила себя «в состоянии войны» с Сербией. Даже правые газеты, пангерманская «Пост» или «Рейнише цейтунг», орган Круппа, выражали «сожаление» по поводу резко агрессивного характера австрийской политики. Набранные жирным шрифтом заголовки возвещали о срочном возвращении кайзера и кронпринца. Как ни парадоксально, большая часть газет, — отметив, что император, едва вернувшись в Потсдам, имел длительное и важное совещание с канцлером и начальниками генеральных штабов армии и флота, — возлагала большие надежды на то, что его влияние будет содействовать сохранению мира.

Когда Жак возвратился в купе, его спутники, запасшиеся, как и он, утренними газетами, обсуждали последние новости. Их было трое: молодой пастор, чей задумчивый взгляд чаще устремлялся к открытому окну, чем к газете, лежавшей у него на коленях, седобородый старик, по всей видимости еврей, и мужчина лет пятидесяти, полный и жизнерадостный, с начисто выбритыми головой и лицом. Он улыбнулся Жаку и, приподняв развёрнутый номер «Берлинер тагеблатт», который держал в руках, спросил по-немецки:

— А вы тоже интересуетесь политикой? Вы, верно, иностранец?

— Швейцарец.

— Из французской Швейцарии?

— Из Женевы.

— Вы оттуда лучше видите французов, чем мы. Каждый из них в отдельности очарователен, не правда ли? Почему же как народ они так невыносимы?

Жак уклончиво улыбнулся.

Разговорчивый немец поймал на лету взгляд пастора, затем взгляд еврея и продолжал:

— Я очень часто ездил во Францию по торговым делам. У меня там много друзей. Я долго верил, что миролюбие Германии преодолеет сопротивление французов и мы в конце концов поймём друг друга. Но с этими горячими головами ничего не поделаешь: в глубине души они думают только о реванше. И это объясняет всю их теперешнюю политику.

— Если Германия так жаждет мира, — осторожно заметил Жак, — почему она не докажет это более убедительно именно сейчас и не утихомирит свою союзницу Австрию?

— Да она это и делает… Читайте газеты… Но если бы Франция, со своей стороны, не стремилась к войне, разве стала бы она поддерживать в настоящий момент русскую политику? В этом отношении весьма показательны речи Пуанкаре в Петербурге. Мир и война находятся сейчас в руках Франции. Если бы завтра Россия перестала рассчитывать на французскую армию, ей, хочешь не хочешь, пришлось бы вести переговоры в миролюбивом духе; а тогда сразу отпала бы всякая угроза войны!

Пастор согласился с этим. Старик тоже. Он в течение нескольких лет был профессором права в Страсбурге и терпеть не мог эльзасцев.

Жак любезным жестом отказался от предложенной ему сигары и, решив из осторожности не принимать участия в споре, сделал вид, будто целиком углубился в чтение своих газет.

Слово взял профессор. У него оказался весьма поверхностный и пристрастный взгляд на бисмарковскую политику после 70-го года. Он не знал, — или делал вид, что не знает, — о стремлении старого канцлера окончательно доконать Францию, нанеся ей новое военное поражение, и, казалось, желал помнить только о попытках Империи сблизиться с Республикой. Он перевёл разговор в плоскость истории. Все трое были в полном согласии друг с другом. Впрочем, мысли, которые они высказывали, разделялись подавляющим большинством немцев.

Было очевидно, что, с их точки зрения, Германия вплоть до самого последнего времени только тем и занималась, что делала французскому народу самые великодушные уступки. Даже и Бисмарк дал доказательство своих миролюбивых намерений, допустив — что было несколько рискованно — быстрое возвышение побеждённой нации, которому он мог так легко помешать, — стоило лишь погасить лихорадку колониальных завоеваний, охватившую французов на другой же день после устроенного им разгрома. Тройственный союз? Он никому не угрожал. Сначала это был вовсе не военный союз, а только охранительный договор солидарности, заключённый тремя монархами, которых в равной степени беспокоило назревавшее в Европе революционное брожение. Между 1894 и 1909 годами пятнадцать лет подряд, и даже после заключения франко-русского союза, Германия искала сотрудничества с Францией для разрешения политических вопросов, в особенности — вопросов, связанных с Африкой. В 1904 и 1905 годах правительство Вильгельма II неоднократно и в духе полнейшей искренности делало конкретные предложения, которые могли бы привести к согласию. Но Франция всегда отталкивает протянутую кайзером руку! Она отвечала на самые выгодные предложения только недоверчивым и оскорбительным отказом или угрозами! Если Тройственный союз изменил свой характер, виновата в этом Франция, которая своим непонятным военным союзом с царизмом и поведением своих министров — прежде всего Делькассе — ясно показала, что её внешняя политика направлена против Германии, что целью себе она ставит окружение центральных держав. Тройственный союз вынужден был сделаться оборонительным оружием в борьбе против успехов Тройственного согласия, ибо Тройственное согласие на глазах у всего мира превратилось в заговор завоевателей. Да, завоевателей! Это вовсе не слишком сильное выражение, его оправдывают факты: благодаря Тройственному согласию Франция смогла захватить огромную марокканскую территорию; благодаря Тройственному согласию Россия смогла организовать Лигу балканских держав, которая в один прекрасный день даст ей возможность без особого риска дойти до ворот Константинополя; благодаря Тройственному согласию Англия смогла сделать несокрушимым своё всемогущество на морях земного шара! Единственным препятствием этой политике бесстыдного империализма служит германский блок. Чтобы окончательно утвердить свою гегемонию, Тройственному согласию остаётся только расколоть этот блок. И вот представился удобный случай. Франция и Россия тотчас же ухватились за него. Используя возбуждение на Балканах и неосторожную политику Вены, они стремятся теперь к тому, чтобы Германия осудила Австрию, в надежде поссорить Берлин с его единственным союзником и наконец-то довести до вожделенного конца свои десятилетние старания изолировать Германию, окружив её враждебными европейскими державами.

По крайней мере, таково было мнение пастора и еврея-профессора. Что касается толстого немца, то он полагал, что цели Тройственного согласия были ещё более агрессивны: Петербург стремится уничтожить Германию, Петербург хочет войны.

— Всякий сколько-нибудь мыслящий немец, — говорил он, — поневоле мало-помалу теряет всякую надежду на мир. Мы были свидетелями того, как Россия строила Польше стратегические железные дороги, как Франция увеличивала численность и вооружение армии, как Англия подготовляла морское соглашение с Россией. Какой иной смысл могут иметь все эти приготовления, кроме того, что Тройственное согласие хочет укрепить своё могущество военной победой над Тройственным союзом?… Нам не избежать войны, к которой они стремятся… Если не теперь, так в 1916, самое позднее — в 1917 году… — Он улыбнулся. — Но Тройственное согласие строит себе опасные иллюзии! Германская армия готова ко всему!… Нельзя безнаказанно затрагивать военную мощь Германии!

Старый профессор тоже улыбался. Пастор одобрительно кивнул с серьёзным видом. По этому последнему пункту они находились в полнейшем горделивом согласии между собой.

В Берлине Жак бывал неоднократно.

«Выйду на станции Зоо, — подумал он. — В западной части я меньше всего рискую встретиться со старыми знакомыми».

До таинственного свидания на Потсдамерплац оставалось около двух часов, и он решил искать убежища у Карла Фонлаута, жившего как раз на Уландштрассе. Этот друг Либкнехта, надёжный товарищ, на которого можно было вполне положиться, был зубным врачом, и Жак имел все шансы в этот час застать его дома.

Его провели в гостиную, где ожидали два пациента: старая дама и молодой студент. Когда Фонлаут открыл дверь, чтобы пригласить даму, он окинул Жака быстрым взглядом, ничем себя не выдав.

Прошло двадцать минут. Снова появился Фонлаут и ввёл в кабинет студента. Затем он тотчас же появился опять, один.

— Ты?

Хотя он был ещё молод, седая, почти совсем белая прядь прорезала его каштановые волосы. Всё тот же знакомый Жаку огонь мерцал в его глубоко сидящих глазах с золотыми искорками.

— Поручение, — пробормотал Жак. — Я только что с поезда. Мне нужно ждать не менее часа. Никто не должен меня видеть.

— Я предупрежу Марту, — сказал Фонлаут, не проявляя удивления. — Пойдём.

Он провёл Жака в комнату, где у окна, против света, сидела и шила женщина лет тридцати. Комната была только что прибрана. В ней находились две одинаковые кровати, стол, заваленный книгами, корзинка на полу, в которой спали сиамский кот и кошка. Жаку внезапно представилась подобная же комната, дышащая миром и сосредоточенной внутренней жизнью, где бы он сам и Женни…

Не торопясь г‑жа Фонлаут воткнула иголку в шитьё и встала. Ощущение какой-то особенной энергии и спокойствия исходило от её плоского лица, увенчанного белокурыми косами. Жак часто встречал её на собраниях социалистов Берлина, куда она всегда сопровождала своего мужа.

— Оставайся, сколько пожелаешь, — сказал Фонлаут. — Я пойду работать.

— Не выпьете ли чашку кофе? — предложила молодая женщина.

Она принесла поднос и поставила его перед Жаком.

— Наливайте себе без церемоний… Вы из Женевы?

— Из Парижа.

— А! — сказала она, заинтересованная. — Либкнехт считает, что сейчас многое зависит от Франции. Он говорит, что у вас большинство пролетариата решительно против войны. И что, на ваше счастье, у вас в правительстве имеется один социалист.

— Вивиани? Это бывший социалист.

— Если бы Франция захотела, какой великий пример она могла бы показать всей Европе!

Жак описал ей демонстрацию на бульварах. Он без всяких усилий понимал всё, что она ему говорила, но объяснялся по-немецки немного медленно.

— У нас тоже вчера дрались на улицах, — сказала она. — Около сотни раненых, шестьсот или семьсот арестованных. И нынче вечером опять начнётся… Во всех кварталах. А в девять часов все соберутся у Бранденбургских ворот.

— Во Франции, — сказал Жак, — нам приходится бороться с невероятной апатией средних классов…

В комнату вошёл Фонлаут. Он улыбнулся.

— В Германии тоже… Всюду апатия… Поверишь ли, что, несмотря на неминуемую опасность, никто в рейхстаге ещё не потребовал созыва комиссии по иностранным делам?… Националисты чувствуют, что их поддерживает правительство, и начали в своей прессе неслыханно яростную кампанию! Каждый день они требуют ввести осадное положение в Берлине, арестовать всех вождей оппозиции, запретить пацифистские митинги!… Пусть себе стараются! Сила не на их стороне… Повсюду, во всех городах Германии пролетариат волнуется, протестует, угрожает… Это просто великолепно… Мы вновь переживаем октябрьские дни 1912 года, когда вместе с Леденбуром и другими мы поднимали рабочие массы[133] возгласом: «Война войне!…» Тогда правительство поняло, что война между капиталистическими державами немедленно вызовет революционное движение по всей Европе. Оно испугалось, затормозило свою политику. Мы и на этот раз одержим победу!

Жак поднялся с места.

— Ты уже собираешься уходить?

Жак ответил утвердительным кивком и попрощался с молодой женщиной.

— Война войне! — сказала она, и глаза её заблестели.

— И на этот раз мы добьёмся сохранения мира, — заявил Фонлаут, провожая Жака до передней. — Но надолго ли? Я тоже начинаю думать, что всеобщая война неизбежна и что революция не совершится, пока мы не пройдём через это…

Жак не хотел расставаться с Фонлаутом, не спросив его мнения по одному из наиболее занимавших его вопросов.

Он прервал Фонлаута:

— А есть ли у вас какие-нибудь точные данные относительно сговора между Веной и Берлином? Какую комедию разыгрывают они перед всей Европой? Что произошло за кулисами? Как по-твоему — было тут сообщничество или нет?

Фонлаут лукаво улыбнулся.

— Ах ты, француз!

— Почему француз?

— Потому что ты говоришь: «Да или нет…» То или это… У вас какая-то мания всё сводить к ясным формулам! Как будто ясно выраженная мысль заведомо правильная!…

Жак, смущённый, в свою очередь, улыбнулся.

«В какой мере обоснована эта критика? — задавал он себе вопрос. — И в какой мере может она относиться ко мне?»

Фонлаут снова принял серьёзный вид.

— Сообщничество? Как сказать… Сообщничество открытое, циничное — в этом нельзя быть уверенным. Я бы сказал: и да и нет… Конечно, в том удивлении, которое выказали наши правители в день ультиматума, была доля притворства. Но только известная доля. Говорят, что австрийский канцлер провёл нашего. Так же как он провёл все правительства Европы, и что наш Бетман-Гольвег просто-напросто действовал с непростительным легкомыслием. Говорят, что Берхтольд сообщил нашей Вильгельмштрассе только выхолощенное резюме ультиматума и, чтобы заблаговременно добиться от Германии поддержки австрийской политики перед правительствами других держав, обещал, что текст будет умеренным. Бетман ему поверил. Германия втянулась в эту историю крайне доверчиво и крайне неосторожно… Когда Бетман, Ягов и кайзер узнали наконец точное содержание ультиматума, — я слышал из самых достоверных источников, — они были совершенно сражены.

— А какого числа они это узнали?

— Двадцать второго или двадцать третьего.

— В этом-то всё и дело! Если двадцать второго, как меня уверяли в Париже, то Вильгельмштрассе ещё успела бы оказать давление на Вену до вручения ультиматума. А она этого не сделала!

— Нет, правда, Тибо, — сказал Фонлаут, — я думаю, что Берлин был захвачен врасплох. Даже двадцать второго вечером было уже слишком поздно; слишком поздно для того, чтобы добиться от Вены изменения текста; слишком поздно для того, чтобы дезавуировать Австрию перед другими правительствами. И вот у Германии, скомпрометированной против её воли, оставалось лишь одно средство спасти свой престиж: принять непримиримую позу, чтобы устрашить Европу и выиграть путём запугивания рискованную дипломатическую игру, в которую она, вольно или невольно, была втянута… По крайней мере, так говорят… И уверяют даже, — это тоже из очень осведомлённого источника, — будто до вчерашнего дня кайзер думал, что мастерски разыграл партию, ибо был уверен, что обеспечил нейтралитет России.

— Ну нет! Уже наверное Берлин был отлично осведомлён о воинственных замыслах Петербурга!

— Как утверждают, правительство только вчера поняло, что зашло в опасный тупик… Поэтому, — добавил он, как-то молодо улыбаясь, — демонстрации, которые произойдут сегодня, имеют исключительное значение: народное предупреждение может оказать решающее влияние на правительство, которое колеблется!… Ты придёшь на Унтер-ден-Линден?

Жак отрицательно покачал головой и расстался с Фонлаутом без всяких дальнейших объяснений.

«Французская мания?… — размышлял он, спускаясь по лестнице. — Ясная мысль — верная мысль?… Нет, не думаю, чтобы в отношении меня это было справедливо… Нет… Для меня идеи — ясные или неясные — это, увы, всегда лишь временные точки опоры… Как раз в этом моя основная слабость…»

XLIX

Ровно в шесть часов Жак входил в «Ашингер» на Потсдамерплац; это была одна из главных дешёвых столовых для бедного населения, которые имеют свои филиалы в каждом квартале Берлина.

Он заметил Траутенбаха, сидящего в одиночестве за столом, на котором стояла миска с супом из овощей. Немец был, казалось, погружён в чтение газеты, сложенной вчетверо и в таком виде приставленной к графину. Но его светлые глаза внимательно следили за дверью. Он не выказал ни малейшего удивления. Молодые люди небрежно пожали друг другу руки, словно они расстались только вчера. Затем Жак уселся и заказал порцию супа.

Траутенбах был белокурый еврей, почти рыжий, атлетического сложения; слегка вьющиеся, коротко подстриженные волосы не скрывали лба, похожего на лоб барашка. Кожа у него была белая, усеянная веснушками, толстые выпуклые губы — лишь немного розовее лица.

— Я боялся, чтобы мне не прислали кого-нибудь другого, — прошептал он по-немецки. — Для такой работы швейцарцы, по-моему, мало пригодны… Ты явился как раз вовремя. Завтра было бы уже слишком поздно. — Он улыбнулся с деланной небрежностью, играя горчичницей, словно говорил о каких-то безразличных вещах. — Это операция деликатная, по крайней мере, для нас, — добавил он загадочно. — Тебе ничего не придётся делать.

— Ничего? — Жак почувствовал себя задетым.

— Только то, что я тебе скажу.

И тем же приглушённым тоном, с той же лёгкой улыбкой, прерывая от времени до времени свою речь деланным смешком, чтобы ввести в заблуждение тех, кто, может быть, за ними следил, Траутенбах кратко объяснил ему суть предстоящего дела.

По личной склонности он специализировался в качестве тайного руководителя своего рода международной революционной разведывательной службы. И вот несколько дней тому назад он узнал, что в Берлин прибыл австрийский офицер, полковник Штольбах, которому, как предполагали, дано было тайное поручение к военному министру; имелись все основания считать, что целью этого приезда было в данный момент уточнение условий сотрудничества между генеральными штабами Австрии и Германии. У Траутенбаха возник смелый план выкрасть у полковника его бумаги, и, для того чтобы выполнить это, он обеспечил себе помощь двух соучастников-специалистов: «Знатоки дела, — сказал он с многозначительной улыбкой, — я за них отвечаю, как за себя самого». Последняя деталь нимало не удивила Жака. Он знал, что Траутенбах долго жил среди берлинских социальных подонков и сохранил в этой подозрительной среде связи, которые уже не раз использовал в интересах дела.

Сегодня вечером Штольбах должен был в последний раз встретиться с министром. В отеле, где он остановился, он объявил, что сегодня ночью возвращается в Вену. Следовательно, нельзя было терять времени: бумаги надо было захватить в промежуток между моментом, когда Штольбах выйдет из министерства, и моментом, когда он сядет в поезд.

Разумеется, Жак не должен был принимать никакого участия в этой краже. (И он вынужден был признаться себе, что его это даже обрадовало.) Его роль сводилась к тому, чтобы получить бумаги, немедленно вывезти их из Германии и передать Мейнестрелю, с которым Траутенбах уже в течение нескольких лет поддерживал личную связь. Пилот же либо передаст эти документы руководителям Интернационала, которые соберутся завтра в Брюсселе, либо нет, — в зависимости от их важности. Поэтому Жак должен был заранее запастись билетом в Бельгию и находиться вечером, начиная с десяти часов, на вокзале Фридрихштрассе, в зале для пассажиров третьего класса; ему следовало улечься там на скамейку и сделать вид, что он крепко спит. Пакет, завёрнутый в газету, будет незаметно положен у его изголовья пассажиром, который тотчас же исчезнет, не сказав ему ни слова. Эти последние указания были повторены дважды.

— Выпьем ещё по стакану пива, — сказал затем Траутенбах, — и разойдёмся.

Жак слушал молча. Он испытывал некоторое смущение. Это похищение документов — как бы оно ни было полезно — ему совсем не нравилось. Принимая поручение, он не думал, что будет замешан в такого рода предприятие. Сперва он было обрадовался тому, что от него требуется такая несущественная помощь. Но в то же время он ощутил некоторое разочарование и даже обиду оттого, что вся его деятельность сведётся к пассивной роли укрывателя и передатчика…

Прежде чем расстаться с Траутенбахом, он задал ему тот же вопрос, что и Фонлауту: имеет ли место, по его мнению, сговор между австрийским и германским правительствами?

— Соглашение между Берхтольдом и Бетманом? Не знаю, право… Но что вполне возможно, так это сговор между австрийским генеральным штабом и нашим. Возможно даже, что нашего канцлера обвели вокруг пальца и австрийский министр, и наш генеральный штаб одновременно.

— Эх, — сказал Жак, — если бы получить доказательства, что немецкая военная партия с самого начала стакнулась с австрийским генеральным штабом!… Если бы можно было с полным правом утверждать, что германская политика приняла своё теперешнее направление благодаря тайным проискам ваших генералов, что благодаря им Германия старается уклониться от английских предложений об арбитраже!… (Чтобы оправдать в собственных глазах своё участие в похищении бумаг, он бессознательно стремился убедить себя в том, что эти документы могут оказать общему делу какую-то исключительную помощь.)

— Я тоже думаю, что это может иметь серьёзнейшие последствия… Даже самый патриотически настроенный из наших социалистических вождей без колебаний восстал бы против правительства. Вот почему нам важно сунуть свой нос в бумажонки полковника!… Сиди, — добавил Траутенбах, вставая. — Я ухожу первый. В половине одиннадцатого — на вокзале. А пока будь осторожен, избегай участия в сборищах. Улицы кишат полицейскими…

Угроза демонстраций, предполагавшихся в этот вечер, не помешала военному министру довести до конца последнюю длинную и решающую беседу, которую он пожелал иметь с официальным посланцем австрийского генерального штаба полковником графом Штольбах фон Блюменфельд.

Аудиенция, протекавшая в исключительно сердечной атмосфере, окончилась около четверти десятого. Его высокопревосходительство был даже настолько любезен, что проводил посетителя до площадки парадной лестницы. Там в присутствии служителей, стоящих на своих постах, и дежурного адъютанта министр протянул руку полковнику, который с низким поклоном пожал её. Оба были в штатском. У них были усталые, озабоченные лица. Они обменялись взглядом, полным невысказанных намёков. Затем, зажав под мышкой тяжёлый жёлтый портфель, полковник, предшествуемый адъютантом, начал спускаться по широким ступеням, покрытым красным ковром. Дойдя до последней ступеньки, он обернулся. Его высокопревосходительство простёр свою любезность до того, что проводил его взглядом и дружески кивнул ему на прощание.

Во дворе его ожидала министерская машина. Покуда Штольбах закуривал сигару и устраивался в глубине автомобиля, адъютант, наклонившись к шофёру, объяснял ему, как надо ехать, чтобы избежать встреч с демонстрациями и без всяких инцидентов довезти полковника до отеля на Курфюрстендамм, в котором он остановился.

Ночь была тёплая. Прошёл дождь, но после короткого и сильного ливня атмосфера не освежилась, на улицах было парно, как в бане. В предвидении возможных беспорядков свет в магазинах погасили; и хотя ещё не было десяти часов, Берлин уже имел тот торжественный, мрачный вид, который он обычно принимал лишь поздно ночью. Взгляд полковника рассеянно блуждал вдоль широких проспектов столицы. Он с удовлетворением думал о практических результатах своей поездки и о докладе, который сделает завтра в Вене генералу фон Гетцендорфу. Садясь в автомобиль, он машинально положил портфель на сиденье подле себя. Теперь же, спохватившись, он взял его в руки и переложил к себе на колени. Это был отличный новый портфель рыжеватой кожи с никелированной застёжкой, портфель обычного типа, но высокого качества и вполне достойный переступить вместе с ним порог министерского кабинета; прибыв в Берлин, он купил его в магазине кожевенных товаров на Курфюрстендамм, имея в виду взятую на себя миссию.

Когда машина остановилась перед отелем, швейцар выбежал навстречу полковнику и с поклонами провёл его к дверям в холл. Штольбах остановился у конторки и велел принести в свой номер лёгкий ужин, а также приготовить счёт, так как он намеревался выехать из Берлина ночным скорым. Затем быстрым, несмотря на свою плотную фигуру, шагом он прошёл к лифту и велел поднять себя на второй этаж.

В огромном коридоре, ярко освещённом и пустынном, на скамейке у двери в людскую сидел какой-то служитель. Штольбах его раньше не видел, — вероятно, он заменял коридорного. Человек тотчас же встал и, опередив полковника, открыл перед ним дверь в его апартаменты, повернул выключатель и опустил деревянную штору. Номер представлял собой комнату в два окна, с высоким потолком, оклеенную чёрными с золотом обоями; она сообщалась с туалетной комнатой, выложенной голубыми изразцами.

— Господину полковнику что-нибудь понадобится?

— Нет. Чемодан уже уложен. Я хотел бы только принять ванну.

— Господин полковник уезжает сегодня ночью?

— Да.

Равнодушный взгляд лакея скользнул по портфелю, который полковник, войдя в комнату, положил на стул у двери. Затем, покуда Штольбах, бросив шляпу на кровать, вытирал носовым платком пот со своего гладкого затылка, слуга прошёл в ванную и открыл краны. Когда он возвратился в комнату, чрезвычайный уполномоченный австрийского генерального штаба стоял в сиреневых шёлковых кальсонах и в носках. Лакей поднял с ковра запылённые ботинки.

— Сию минуту я принесу их обратно, — сказал он, выходя из комнаты.

Ванную комнату отделяла от людской только тонкая перегородка. Лакей приложил ухо к стене и прислушался, протирая ботинки шерстяной тряпкой. Он улыбнулся, услышав, как грузное тело полковника с громким плеском погрузилось в ванну. Затем вынул из стенного шкафчика прекрасный новый портфель рыжей кожи с никелированной застёжкой, набитый старыми бумагами; завернул его в газету, сунул под мышку и, взяв в одну руку ботинки, подошёл к дверям номера и постучал.

— Войдите! — крикнул Штольбах.

«Сорвалось», — тотчас же сказал себе слуга. Действительно, полковник оставил дверь ванной комнаты широко открытой, и из номера была хорошо видна часть ванны, из которой торчал розовый лысый череп.

Не пытаясь ничего предпринять, слуга поставил ботинки на пол и вышел со своим пакетом из номера.

Полковник, погружённый до подбородка в тёплую воду, с наслаждением плескался в ванне, как вдруг потух свет. И комната и ванная одновременно погрузились во мрак. Несколько минут Штольбах терпеливо ждал. Видя, что тока не дают, он стал ощупывать стену, нашёл звонок и яростно надавил кнопку.

Во мраке комнаты раздался голос лакея:

— Господин полковник изволили звонить?

— Что там произошло? В отеле испортилось электричество?

— Нет. Людская освещена…. Наверно, в номере перегорела пробка. Сейчас поправлю… Сию минутку будет свет.

Прошло некоторое время.

— Ну?

— Прошу прощения у господина полковника… Я ищу предохранитель. Я думал, он тут, подле двери…

Полковник высунул голову из воды и таращил глаза в сторону погружённой во мрак комнаты, откуда до него доносилась возня слуги.

— Не нахожу, — снова раздался голос из темноты. — Прошу прощения у господина полковника… Я посмотрю снаружи. Предохранитель, наверно, в коридоре…

Слуга быстро вышел из комнаты, побежал в людскую, спрятал в укромном месте портфель полковника и поспешно дал ток.

Через три четверти часа, когда полковник граф Штольбах фон Блюменфельд был уже старательно вытерт мохнатым полотенцем, надушён, одет, когда он уже выпил чай, съел ветчину, фрукты и зажёг сигару, он взглянул на часы, и хотя было ещё рано, — полковник не любил торопиться, — позвонил в контору, чтобы прислали за его чемоданом.

— Нет, это я возьму сам, — сказал он человеку, пришедшему за багажом, когда тот хотел было взять жёлтый портфель, лежавший на стуле у дверей.

Он взял портфель из рук слуги, проверил беглым взглядом, заперта ли застёжка, с важностью сунул его под мышку и вышел из номера, убедившись предварительно, что ничего не забыл, — он всегда любил порядок.

Прежде чем спуститься вниз, он стал искать коридорного, чтобы дать ему на чай. Коридор был пуст. Он толкнул дверь в людскую. Никого нет, слуги нигде не видно.

— Тем хуже для этого дурака, — пробурчал полковник. И отправился на вокзал, чтобы сесть в венский экспресс.

Почти в тот же самый час женевский студент Эберле (Жан-Себастьен) садился на вокзале Фридрихштрассе в поезд, отходящий в Брюссель. С ним не было никакого багажа — только пакет, похожий на завёрнутую в бумагу толстую книгу. У Траутенбаха хватило времени взломать замочек, завернуть документы в газету, перевязать их бечёвкой и уничтожить красивый портфель рыжеватой кожи, который мог послужить уликой.

«Если бы меня захватили на германской территории с этим пакетом под мышкой…» — говорил себе Жак. Но он находил смехотворным, что в этом состоял весь риск его «миссии», и потешался над собой, закрывая глаза на опасность. «Стоило из-за таких пустяков волновать Женни!» — с возмущением думал он.

Всё же в дороге он прошёл в уборную, вскрыл пакет и рассовал бумаги, как мог, по карманам и за подкладку, чтобы избежать расспросов со стороны таможенных чиновников. В порядке дополнительной предосторожности он вышел на одной из последних немецких станций и купил ящик с сигарами, чтобы у него нашлось что предъявить на границе.

Несмотря на это, во время таможенного осмотра он пережил несколько неприятных минут. И только получив полную уверенность в том, что поезд наконец-то мчится по бельгийским рельсам, он заметил, что весь покрыт потом. Он забился в свой угол, скрестил руки на тщательно застёгнутом пиджаке и с наслаждением погрузился в сон.

L

Весь шестиэтажный Народный дом в Брюсселе гудел сверху донизу, как гнездо шершней. С утра Международное бюро Социалистического Интернационала собралось на чрезвычайное заседание. Эта настойчивая попытка дать отпор империалистической политике правительств собрала в бельгийской столице не только всех вождей социалистических партий Европы, но и значительное количество активистов, съехавшихся отовсюду и решивших придать международное значение митингу протеста, который должен был состояться сегодня, в среду вечером, в цирке.

На деньги, которые Мейнестрель смог предоставить в распоряжение группы (никто никогда не узнал, из каких источников Пилот и Ричардли пополняли секретные фонды «Локаля»), около десятка её членов прибыло в Брюссель. Местом своих собраний они избрали «Таверну Льва», ресторанчик на улице Рынка, близ бульвара Ансбах.

Там Жак и встретился со своими друзьями и передал Мейнестрелю пакет с документами Штольбаха. (Пилот тотчас же ушёл в гостиницу и заперся у себя в номере для предварительного осмотра добычи. Жак должен был зайти к нему немного позже.)

Появление Жака встречено было радостными восклицаниями. Кийёф, первым заметивший его, тотчас же возвысил голос:

— Тибо! Какая приятная встреча!… Ну, как дела? Становится жарковато?

Здесь были все завсегдатаи «Локаля»: Мейнестрель с Альфредой, Ричардли, Патерсон, Митгерг, Ванхеде, Перинэ, аптекарь Сафрио, и Сергей Павлович Желявский, и пузатенький папаша Буассони, и «азиатский философ» Скада, даже молоденькая Эмилия Картье, розовая и белокурая, в косынке сестры милосердия; Кийёф всю дорогу в Брюссель пытался заставить её снять косынку «из-за жары».

Жак улыбался, пожимал протянутые руки, счастливый, — счастливее, чем мог подумать сам, — что внезапно вновь обрёл в этом бельгийском ресторанчике дружественную атмосферу женевских сборищ.

— Ну что? — сказал Кийёф, полагавший, что Жак приехал из Франции. — Вчера они всё-таки оправдали твою госпожу Кайо… Что будешь пить? Ты тоже любитель их пива? (Что касается его самого, то он презирал это «пойло для северян» и оставался верен сухому вермуту.)

Шумная весёлость Кийёфа служила прекрасным выражением того более или менее общего всем оптимизма, который ещё царил в течение последних дней в Женеве; дискуссии в «Говорильне», где Мейнестрель стал теперь появляться реже, не выходили за рамки отвлечённых умствований на темы интернационализма. И различные проявления пацифизма по всей Европе отмечались там с энтузиазмом, которого не могли поколебать даже самые неутешительные новости. Приезд группы в Брюссель, первые встречи с другими европейскими делегациями, присутствие официальных вождей — весь торжественный характер этого единения против войны являлся для большинства из них доказательством международной солидарности, активной и уверенной в победе. Правда, утренние телеграммы известили об объявлении Австрией войны Сербии и даже об обстреле Белграда, начатом минувшей ночью. Но они легко дали себя убедить, основываясь на австрийской ноте, что несколько снарядов попало лишь в белградскую крепость и что этот обстрел не имеет существенного значения: это только предупреждение, скорее символическая демонстрация, чем прелюдия к настоящим военным действиям.

Перинэ усадил Жака рядом с собою. Он провёл всё утро в баре «Атлантик», где собиралась французская делегация, и принёс оттуда отголоски последних парижских новостей. Он рассказывал, что накануне социалистическая фракция палаты, во главе с Жоресом и Жюлем Гедом, имела на Кэ-д’Орсе длительную беседу с заместителем министра. В результате этого визита депутаты-социалисты опубликовали декларацию, в которой они совершенно твёрдо заявляли, что «только Франция может распоряжаться судьбами Франции» и что ни при каких обстоятельствах страна не может быть «ввергнута в чудовищный конфликт по причине тайных договоров, которые всегда истолковываются более или менее произвольно»; потому они требовали «в кратчайший срок созыва палаты, несмотря на парламентские каникулы». Итак, французские социалисты намеревались вести борьбу на парламентской почве. На Перинэ произвели самое благоприятное впечатление воодушевление, спокойствие и непоколебимая надежда, которыми полны были члены делегации. Жорес даже больше, чем другие, проявлял упорную веру в благополучный исход. С гордостью цитировали его последние словечки. Многие слышали, как он говорил Вандервельде: «Увидите, это будет как во времена Агадира. То лучше, то хуже, но нет ни малейшего сомнения, что всё уладится». Передавали также, как пикантное доказательство его оптимизма, что патрон, у которого после завтрака выдался свободный часок, спокойно отправился смотреть в музее картины Ван-Эйков.

— Я его видел, — говорил Перинэ, — и уверяю вас, что он совсем не похож на отчаявшегося человека! Он прошёл мимо меня совсем близко со своим тяжёлым портфелем, который оттягивал ему плечо, в своей круглой соломенной шляпе, в своём чёрном пиджаке… Он шёл под руку с каким-то незнакомым мне типом. Потом я узнал, что это немец Гаазе… Так вот, слушайте… Как раз в тот момент, когда они проходили мимо моего столика, немец остановился, и я услышал, как он с сильным акцентом сказал по-французски: «Кайзер не хочет войны. Не хочет. Он слишком страшится возможных последствий!» Тогда Жорес повернул голову и, сверкая глазами, с улыбкой ответил: «Ну что ж, сделайте так, чтобы кайзер оказал энергичное давление на австрийцев. А уж мы, во Франции, сумеем заставить наше правительство воздействовать на русских!» Совсем рядом с моим столиком… Я слышал их обоих так, как вы слышите меня.

— Воздействовать на русских… Это было бы как раз вовремя! — пробормотал Ричардли.

Жак встретился с ним взглядом, и у него появилось ощущение, что Ричардли, — который в данном случае отражал, наверное, образ мыслей Мейнестреля, — весьма далёк от того, чтобы разделять общий оптимизм. Это впечатление было тотчас же подкреплено самим Ричардли, ибо, наклонившись в сторону Жака, он тихо добавил вопросительным тоном:

— Невольно задаёшь себе вопрос: а вдруг Франция, а вдруг те, кто управляет Францией, согласившись на то, чтобы Россия объявила мобилизацию, и на то, чтобы Россия ответила на австрийскую провокацию провокацией и на германский ультиматум пренебрежительным молчанием, тем самым уже дали согласие на войну!

— Да ведь мобилизация в России только частичная, — заметил Жак не слишком уверенным тоном.

— Частичная? А какая разница между такой мобилизацией и всеобщей, но только временно маскируемой?

Внезапно раздался резкий голос Митгерга, сидевшего на скамейке в глубине комнаты рядом с Харьковским и Ричардли:

— Россия? Она проводит настоящую мобилизацию, будьте уверены! Россия в полной власти царистского Militarismus! И все правительства Европы точно так же находятся сейчас в плену реакционных сил! В плену такого режима, такой системы, которая по природе своей нуждается в войнах. Вот как, Camm’rad! Освобождение славян? Предлог! Царизм только и делал, что угнетал славян. В Польше он их раздавил! В Болгарии он сделал вид, что помогает им освободиться, для того чтобы легче было держать их в угнетении! А правда заключается в том, что здесь возобновляется старая борьба между русским Militarismus и Militarismus Австро-Венгрии!

За соседним столиком Буассони, Кийёф, Патерсон и Сафрио завели бесконечный спор о намерениях Берлина, которые становятся всё более и более неясными. Почему кайзер, по-прежнему твердя о своём миролюбии, упорно отказывается выступить в качестве посредника, тогда как более или менее твёрдого совета с его стороны было бы достаточно, чтобы Франц-Иосиф удовольствовался дипломатическим успехом, и без того уже блестящим? Германия вовсе не заинтересована в том, чтобы австрийские войска захватили Сербию. Зачем же подвергать Германию и всю Европу такому риску, если, как утверждают социал-демократы, Берлин не желает войны?… Патерсон заметил, что в поведении Великобритании тоже не так-то легко разобраться.

— Теперь всё внимание Европы обратится на Англию, — сентенциозно произнёс Буассони. — Объявление войны Австрией делает невозможными двусторонние переговоры между Петербургом и Веной, их сношения смогут поддерживаться лишь через Лондон. Роль англичан как посредников приобретает, таким образом, особую важность.

Патерсон, который уже успел повидаться в Брюсселе со своими соотечественниками-социалистами, утверждал, что среди английской делегации вызвал большое беспокойство слух, исходящий из министерства иностранных дел: будто бы влиятельные лица из окружения Грея, опасаясь, что постоянные заявления о нейтралитете могут косвенным образом содействовать воинственным планам центральных держав, убеждают министра принять наконец определённое решение; или хотя бы предупредить Германию, что если английский нейтралитет в случае австро-русского конфликта сам собою подразумевается, то в случае франко-германской войны дело будет обстоять иначе. Английские социалисты, верные идее нейтралитета, опасались, как бы Грей не уступил этому нажиму, тем более что в настоящий момент подобная декларация не вызвала бы в английском общественном мнении такого отрицательного отношения, как на прошлой неделе. Действительно, неслыханная суровость ультиматума и упорство Австрии в стремлении напасть на Сербию возбудили по ту сторону Ла-Манша всеобщее негодование против Вены.

Жак, усталый после поездки, довольно рассеянно слушал все эти споры. Удовольствие, которое он испытывал, увидев снова дружеские лица, рассеивалось скорее, чем он того желал.

Он встал и подошёл к столику, где маленький Ванхеде, Желявский и Скада вполголоса разговаривали между собой.

— В настоящее время, — пищал альбинос своим тонким, как флейта, голоском, — люди живут друг подле друга, но каждый для себя, без всякого сочувствия к живущему рядом… Вот это-то и нужно изменить, Сергей… И раньше всего — в человеческих сердцах… Братство — это такая вещь, которую не установишь извне, по закону… — На мгновение он улыбнулся каким-то незримым ангелам, затем продолжал: — Без этого ты, пожалуй, сможешь осуществить какую-то социалистическую систему. Но осуществить социализм — никогда; ты даже не положишь ему начала!

Он не видел, что к ним подошёл Жак. Внезапно заметив его, он покраснел и замолчал.

Скада положил подле своей кружки с пивом несколько растрёпанных томиков. (Его карманы всегда бывали набиты журналами и книгами.) Жак рассеянно пробежал глазами заглавия: Эпиктет[134]… Сочинения Бакунина, т. IV… Элизé Реклю[135]: «Анархия и церковь»…

Скада наклонился к Желявскому. За стёклами его очков толщиной в полсантиметра его ненормально увеличенные, похожие на шарики глаза выпирали, как два крутых яйца.

— А я вот не чувствую никакого нетерпения, — объяснил он, приятно улыбаясь и расчёсывая пальцами с методичностью маньяка свои густые курчавые волосы. — Мне революция нужна не для себя. Через двадцать лет, через тридцать, может быть, через пятьдесят, но она будет! Я это знаю! И этого мне довольно, чтобы жить, чтобы действовать…

В глубине зала снова заговорил Ричардли. Жак навострил ухо. В пророческих высказываниях Ричардли он старался распознать мысли Пилота.

— Война заставит государства покрывать пассив своего баланса девальвацией. Она ускорит их банкротство. И тем самым разорит мелких держателей. Она очень скоро вызовет всеобщую нищету. Она восстановит против капиталистического строя целую кучу новых жертв, и они придут к нам. Она вытеснит ав-то-ма-ти-че-ски…

Митгерг перебил его. Буассони, Кийёф, Перинэ — все заговорили разом.

Жак перестал слушать. «Я ли изменился, — спросил он себя, — или они?… — Он плохо разбирался в причинах своего смущения. — Угроза войны застала нашу группу врасплох… разбила её на части… Каждый реагирует по-своему, сообразно своему темпераменту… Стремление к действию? Да, всеобщее, яростное стремление, но никому из нас не удаётся его удовлетворить… Наша группа оказалась изолированной, удалённой от центра, без опоры в окружении, без дисциплины… Кто в этом виноват? Может быть, Мейнестрель… Мейнестрель меня ждёт», — сказал он себе, взглянув на часы.

Он подошёл к Альфреде, сидевшей рядом с Патерсоном.

— На каком трамвае я могу доехать до твоей гостиницы?

— Пойдём, — сказал, вставая, Патерсон. — Мы с Фредой тебя немного проводим.

У него как раз было назначено свидание с одним английским социалистом, другом Кейр-Харди. Он взял Жака под руку — Альфреда пошла за ними — и увлёк его за двери «Таверны». Он казался сильно возбуждённым. Друг Кейр-Харди, лондонский журналист, говорил с ним о материале, который нужно будет собрать в Ирландии для одной партийной газеты. Если дело будет решено, Пату завтра же предстоит отправиться в Англию. Эта перспектива чрезвычайно его волновала: он жил уже пять лет на континенте и за это время ни разу не переезжал через Channel [136].

Солнце невыносимо пекло. Мостовая была раскалена. Ни малейшее дуновение ветерка не облегчало знойного оцепенения, навалившегося на город. Без пиджака, с неизменной трубкой в зубах, с фуражкой на голове, в рубахе с расстёгнутым воротом, в старых фланелевых брюках на длинных ногах, Патерсон более чем когда-либо походил на путешествующего оксфордского студента.

Альфреда шагала рядом. Её полинявшее платье из голубой бумажной материи обрело нежный оттенок цветущего льна. Чёрная чёлка, сморщенный носик, большие кукольные глаза, скромное выражение лица, как у примерной девочки, болтающиеся на ходу руки придавали ей вид подростка. Она слушала, как обычно, не говоря ни слова. Но под конец всё же спросила с лёгкой дрожью в голосе:

— А если поедешь, когда ты вернёшься в Женеву?

Лицо англичанина омрачилось:

— Не знаю.

Она слегка поколебалась, подняла на него глаза и, тотчас же опустив веки быстрым движением, от которого на щеках её дрогнула тень ресниц, прошептала:

— А ты вернёшься, Пат?

— Да, — с живостью ответил он. Выпустив руку Жака, он подошёл к молодой женщине и дружески положил ей на плечо свою большую руку. — Да, дорогая. Не со-мне-вай-ся!

Некоторое время они шли молча.

Патерсон вынул изо рта трубку и, не замедляя шага, немного откинув голову, стал рассматривать Жака пристально, как рассматривают какую-нибудь вещь:

— Я думаю о твоём портрете, Тибо… Ещё два сеанса… два крошечных сеанса, и я бы его закончил… Чертовски не везёт этому полотну, друг! — Он залился своим юношеским смехом. Потом, — в это время они как раз проходили через перекрёсток, — обернулся к Жаку и мальчишеским жестом указал ему низенький домик на углу переулка. — Смотри внимательно: вон там живёт юный Уильям Стенли Патерсон. У меня большая bedroom[137]. Если хочешь, друг, за пачку табаку я тебе уступлю половину.

Жак ещё не снял комнату. Он улыбнулся:

— Согласен.

— Второй этаж, открытое окно… Комната номер два. Запомнишь?

Альфреда, подняв глаза и не двигаясь, смотрела на окно Патерсона.

— Теперь нам надо расстаться, — сказал англичанин Жаку. — Видишь вокзал? Улица, где живёт Пилот, сейчас же за ним.

— Ты ведь меня проводишь? — спросил Жак у молодой женщины, полагая, что она отправится к себе домой вместе с ним.

Она вздрогнула и посмотрела на него. Её зрачки расширились, полные какой-то взволнованной нерешительности.

На секунду воцарилось молчание.

— Нет. Теперь ты пойдёшь один, — небрежно произнёс англичанин. — Прощай, друг.

LI

В течение двух последних недель Мейнестрель повторял «война войне» с тем же пылом, что и другие его товарищи по «Локалю». Но ничто не могло поколебать его уверенности в том, что никакие мероприятия Интернационала против войны не смогут её предотвратить.

— Война нужна для того, чтобы возникла наконец настоящая революционная ситуация, — говорил он Альфреде. — Никто, разумеется, не может сказать, произойдёт ли революция в результате этой ситуации, или же в результате следующей войны, или из-за какого-либо иного кризиса. Это зависит от самых разнообразных обстоятельств… В большой мере зависит и от «первых побед». Кто вначале будет иметь преимущество? Германцы или франко-русские войска? Предугадать невозможно… Для нас вопрос заключается не в этом. В данный момент для нас тактика состоит в том, чтобы действовать так, как если бы мы были уверены, что вскоре сможем превратить империалистическую войну в пролетарскую революцию… Всеми средствами обострять нынешнюю предреволюционную обстановку, то есть: объединить усилия всех пацифистски настроенных элементов, откуда бы они ни исходили, и всячески развивать агитационную работу! Вызвать как можно больше волнений! В максимальной степени мешать правительствам проводить их планы. — А про себя он думал: «При условии всё же, чтобы не бить дальше цели; чтобы избежать слишком успешных действий, которые рисковали бы отсрочить войну…»

Приехав в Брюссель, Мейнестрель нарочно остановился подальше от «Таверны». Он поселился за Южным вокзалом в маленьком домике, скрытом в глубине двора.

Проведя два часа у себя в комнате перед документами Штольбаха, он уже не сомневался в сговоре между генеральными штабами обеих германских держав: доказательства, неопровержимые доказательства находились тут, в его руках!… Добыча, привезённая Жаком, состояла почти целиком из заметок, которые Штольбах делал день за днём в Берлине, во время своих бесед с руководителями генерального штаба и военного министерства; эти заметки, по-видимому, служили ему материалом для тех донесений, которые он посылал в Вену после каждой беседы. Заметки Штольбаха не только проливали яркий свет на состояние переговоров между обоими генеральными штабами в настоящий момент, но, благодаря многочисленным намёкам на обстоятельства недавнего прошлого, уточняли всю историю переговоров между Веной и Берлином на протяжении последних недель. Эти ретроспективные разоблачения представляли значительный интерес: они подтверждали подозрения, возникшие у венского социалиста Хозмера, о которых, по его поручению, Бём и Жак сообщили Мейнестрелю в Женеве 12 июля. Они позволяли также восстановить все факты в их последовательности.

Не прошло и нескольких дней после сараевского убийства, как Брехтольд с Гетцендорфом стали направлять все усилия на то, чтобы убедить старого императора воспользоваться обстоятельствами, немедленно объявить мобилизацию и раздавить Сербию силой оружия. Но Франц-Иосиф оказался несговорчивым: он возражал, что военное выступление Австрии натолкнулось бы на вето со стороны кайзера. («Ага, — сказал себе Мейнестрель, — это доказывает, между прочим, что он уже тогда очень ясно представлял себе возможность русского вмешательства и угрозу всеобщей войны!…») Чтобы преодолеть сопротивление своего государя, Берхтольд возымел смелую мысль отправить в Берлин начальника своей собственной канцелярии, Александра Гойоша, с поручением добиться согласия Германии. Как и следовало ожидать, Гойош сперва натолкнулся на отказ кайзера и канцлера, которые действительно опасались реакции со стороны России и вовсе не желали, чтобы Австрия вовлекла их в европейскую войну. Тогда-то на сцену и выступила прусская военная партия. В ней Гойош обрёл вполне готового к действию, очень могущественного союзника. Германский генеральный штаб уже с февраля 1913 года отдавал себе полный отчёт в опасности со стороны славянских государств и в махинациях, которые Россия и Сербия затевали против Австрии, а следовательно, и против Германии. Он подозревал даже, что Петербург в сообщничестве с Белградом принял более или менее косвенное участие в сараевском убийстве. Но германские генералы считали аксиомой, что Россия ни в коем случае не согласится на немедленную войну и что она не даст вовлечь себя в какую-нибудь авантюру раньше чем через два года, то есть пока она не завершит программу вооружений. Подстрекаемые Гойошем, руководители германской армии в конце концов убедили Вильгельма II и Бетмана, что при нынешнем положении в Европе непримиримость России вряд ли может вызвать всеобщий конфликт и что тут представляется совершенно неожиданная и блистательная возможность укрепить германский престиж. И вот Гойош добился того, что у Австрии оказались развязаны руки, и привёз в Вену обещание со стороны Германии решительно поддержать свою союзницу во всех её требованиях. Это наконец объяснило загадочную политику Австрии в последние недели. А кроме того, это доказывало, что с данного момента кайзер и его окружение внутренне более или менее согласились если не с неизбежностью, то, во всяком случае, с возможностью всеобщей войны.

«Счастье, что я один сунул сюда свой нос, — тотчас же сказал себе Мейнестрель — подумать только, что я чуть было не позвал на помощь Жака или Ричардли!»

Он стоял, склонившись над кроватью, на которой, за неимением другого места, разложил документы — мелкими, наспех подобранными пачками. Он взял заметки, отложенные направо и относившиеся в основном к событиям начала июля, сунул в конверт и запечатал его, предварительно пометив: «№ 1».

Потом пододвинул стул и уселся.

«А теперь просмотрим-ка ещё раз вот это, — решил он, потянув к себе заметки, сложенные слева. — Это всё миссия нашего друга Штольбаха… В этом пакете австрийские военные планы: стратегия, технические детали. Не моя область. Положим в конверт номер два… Так… Но меня интересует остальное… Заметки датированы. Таким образом, легко восстановить последовательность, в которой велись собеседования… Цель его миссии? В общем: ускорить германскую мобилизацию… Вот первые листки… Приезд в Берлин, встреча с Мольтке… И так далее… Полковник настаивает, чтобы германский генеральный штаб ускорил подготовку к войне… Но ему отвечают: „Невозможно, канцлер против, а его поддерживает кайзер!“ Вот как! Что же означает эта оппозиция со стороны Бетмана?… Он заявляет: „Слишком рано!“ Каковы же его доводы? Во-первых, причины внутриполитического порядка: он мечет громы и молнии против народных демонстраций, нападок со стороны „Форвертс“ и так далее… Ага! В сущности, он очень встревожен энергичным противодействием социал-демократии!… Во-вторых, причины внешнеполитические: прежде всего надо обеспечить Германии одобрение нейтральных стран, в первую голову — Англии… Затем подождать, пока угроза со стороны России усилится: ибо в тот день, когда пред лицом имперского правительства будет стоять „откровенно агрессивная Россия“, оно сможет убедить и германских социалистов, и Европу, что для Германии речь идёт о „законной защите“, что она против воли вынуждена объявить мобилизацию из „простой предосторожности“… Ну конечно! Неумолимая логика!… Какую же тактику применяют Штольбах и германские генералы, чтобы принудить милейшего Бетмана согласиться?… Из всех этих заметок ясно становится, как зародилась их комбинация… Надо, значит, без промедления вынудить Россию к какой-нибудь акции, которую можно было бы рассматривать как враждебную. „Например, заставить её объявить мобилизацию“, — подсказывает Штольбах 25-го вечером. На что ему отвечают: „Правильно. Но для этого есть лишь одно хорошее средство, единственное, и оно зависит от Австрии: австрийская мобилизация…“ Они не такие дураки, какими кажутся, эти генералы! Они очень хорошо поняли, что если бы Франц-Иосиф объявил мобилизацию всей своей армии (а это, отмечает Штольбах, „явилось бы угрозой не только по адресу маленькой Сербии, но и по адресу великой России“), царь неизбежно вынужден был бы ответить всеобщей мобилизацией. А перед лицом такого факта, как всеобщая русская мобилизация, кайзер уже не смог бы уклониться от приказа о мобилизации и со своей стороны. И канцлеру нечего было бы возразить, ибо германская мобилизация, как прямое следствие угрозы русского нашествия, может быть оправдана перед всеми — и за рубежом и внутри страны, перед европейским общественным мнением и перед общественным мнением Германии, уже и без того сильно возбуждённым против России; она может быть оправдана даже перед социал-демократами… И это очень верно. Зюдекум[138] с присными на всех съездах уши нам прожужжали своей „русской опасностью“! И даже Бебель! Уже в девятисотом он заявлял, что перед лицом угрозы со стороны России он сам возьмётся за ружьё… В данном случае социалисты оказались бы пойманными на слове. Пойманными в ловушку! Ловушку, ими же самими, себе расставленную! Для них будет невозможно — невозможно как для социал-демократов — отказаться от сотрудничества со своим правительством, когда оно намеревается защищать германский пролетариат от казацкого империализма… Прекрасно разыграно! Значит, вскоре надо ожидать всеобщей мобилизации в Австрии… Так вот почему уже через день после своего приезда в Берлин наш друг Штольбах шлёт оттуда одну за другой депеши Гетцендорфу, настаивая, чтобы Австрия взяла решительный курс на всеобщую мобилизацию… Браво! Макиавеллевская западня, которую Берлин расставляет России через посредство Австрии! А в это время кайзер и его канцлер безмятежно курят сигары, даже не подозревая о том, какую с ними сыграли штуку!»

Привычным жестом Мейнестрель сжал большим и указательным пальцами виски, затем пальцы его быстро скользнули вдоль щёк до заострённого кончика бороды.

«Отлично, отлично!… Прямо туда и катятся! Да на всех парах!»

Он поспешно собрал разбросанные по одеялу заметки, спрятал их в третий конверт и повторил вполголоса:

— Какое счастье, что только я один сунул сюда свой нос!

Он откинулся на спинку стула, скрестил руки и несколько мгновений сидел неподвижно.

Очевидно было, что документы эти представляют собой «новый факт» неизмеримой важности. Германские социал-демократы, за очень немногими исключениями, даже не подозревали о сговоре между Веной и Берлином. Самые отчаянные хулители кайзеровского режима отвергали мысль, что он настолько глуп, чтобы рисковать европейским миром и судьбами Империи ради защиты австрийского престижа; поэтому они принимали на веру официальные утверждения: они верили, что Вильгельмштрассе была захвачена врасплох австрийским ультиматумом, что ей не были заранее известны ни его точное содержание, ни даже его агрессивный характер и что Германия самым искренним образом пытается сыграть роль посредника между Австрией и её противниками. Наиболее проницательные, правда, чуяли возможность сговора между генеральными штабами Вены и Берлина. (Гаазе, германский делегат на Брюссельской конференции, с которым Мейнестрель виделся утром, рассказал ему, что в воскресенье он сделал демарш перед правительством и торжественно напомнил от имени партии, что германо-австрийский союз — это союз строго оборонительный; он не скрывал, что у него вызвал некоторое беспокойство услышанный им ответ: «А что, если Россия первая допустит враждебное выступление против нашей союзницы?» И всё-таки даже Гаазе был далёк от предположения, что всеобщей мобилизации в Австрии суждено стать хорошо насаженной приманкой, которую германская военная партия намеревалась бросить России!) Неопровержимое доказательство сообщничества, которое представили заметки Штольбаха, могло бы стать, если бы оно попало в руки вождей социал-демократии, страшным оружием в их борьбе против войны. И тогда все яростные нападки, которые до того времени направлялись по адресу венского правительства, обрушатся на голову правительства их собственной страны.

«Это снаряд такой взрывчатой силы, — говорил себе Мейнестрель, — что, чёрт возьми, если его хорошо использовать, эффект может превзойти все ожидания… Да, можно предположить всё, что угодно, — даже, в конце концов, срыв войны!»

В течение нескольких секунд он представлял себе кайзера и канцлера перед лицом угрозы, что это доказательство будет представлено всему свету, — или же под огнём поднятой в прессе кампании, которая могла бы восстановить против германского правительства не только немецкий народ, но и общественное мнение всего мира, — он вообразил их себе стоящими перед дилеммой: либо отдать приказ об аресте всех социалистических вождей и тем самым открыто объявить войну всему германскому пролетариату, всему европейскому Интернационалу (преположение почти невероятное), либо капитулировать перед угрозой со стороны социалистов и поспешно дать задний ход, отказав Австрии в поддержке, обещанной Гойошу. Что же произошло бы тогда? А то, что, лишённая возможности опереться на Германию, Австрия скорее всего не посмела бы упорствовать в своих воинственных планах и ей пришлось бы удовлетвориться дипломатическим торгом… Таким образом, все расчёты капиталистов на большую войну оказались бы опрокинутыми.

— Это надо хорошенько обдумать! — прошептал он.

Он встал, прошёлся по комнате, выпил стакан воды и снова уселся перед разложенными на кровати бумагами.

«А сейчас, Пилот, смотри, берегись сделать тактическую ошибку!… Два выхода: дать бомбе взорваться или спрятать, сохранив для более позднего времени… Гипотеза первая: я передаю эти бумажки кому-нибудь — Либкнехту, например; разражается скандал. Тогда имеются две возможности: скандал не предотвращает войны или же предотвращает её. Предположим, что он её не предотвратит, — а это весьма возможно, — что мы выиграем? Разумеется, пролетариат пойдёт воевать в полной уверенности, что он обманут… Хорошая пропаганда гражданской войны… Да, но ведь ветер дует в обратную сторону: всюду уже господствует „военный дух“. Даже здесь, в Брюсселе, это просто поражает… Вопрос ещё, захотят ли соцдемовские вожаки, чтобы бомба взорвалась? Не уверен… Всё же допустим, что они опубликуют документы в „Форвертс“… Газета будет конфискована; правительство станет всё нагло отрицать; общественное мнение в Германии настроено сейчас таким образом, что правительственные опровержения будут иметь в его глазах больше веса, чем наши обвинения… Предположим теперь, что, вопреки всякому вероятию, Либкнехт, играя на народном негодовании и возмущении всего мира, заставит кайзера отступить и тем самым сумеет предотвратить войну. Разумеется, мощь Интернационала и революционное сознание масс усилятся… Да, но… Но предотвратить войну?… Упустить наш лучший козырь!…»

Несколько секунд он с застывшим лицом размышлял о тяжёлой ответственности, которую готов был взять на себя.

— Только не это! — сказал он вполголоса. — Только не это!… Пусть будет хоть один шанс из ста за предотвращение войны — нельзя идти на такой риск!

Он упорно размышлял ещё несколько секунд: «Нет, нет… Какой стороной ни повернуть вопрос… Сейчас выход может быть лишь один: бомбу надо припрятать…»

Он нагнулся и решительным движением вытащил из-под кровати чемоданчик.

«Запрём-ка всё это… Никому не скажем ни слова… Дождёмся удобного момента!»

Он предвидел момент, когда с неизбежностью рока в мобилизованные массы начнёт проникать деморализация, и тогда, чтобы ускорить эту деморализацию, чтобы усилить её, неплохо будет нанести решающий удар, обнародовав это бесспорное доказательство махинаций буржуазных правительств.

По губам его скользнула мимолётная усмешка — усмешка одержимого: «На чём всё держится? Война, революция, может быть, до некоторой степени зависят от этих трёх конвертов!» Он взял их и начал машинально взвешивать в своей руке.

Кто-то постучал в дверь.

— Это ты, Фреда?

— Нет, Тибо.

— А!

Пилот быстро спрятал конверты в чемоданчик и запер его на ключ, прежде чем открыть дверь.

Войдя в комнату, Жак прежде всего окинул взглядом весь царивший в ней беспорядок в поисках документов.

— Фреда с тобой не вернулась? — спросил Мейнестрель, поддаваясь внезапному чувству недовольства, почти тревоги, которое он, впрочем, тотчас же подавил. — Я не предлагаю тебе сесть, — продолжал он шутливым тоном, указывая на беспорядочную кучу женских платьев и белья, загромождавшую оба имевшихся в комнате стула. — Впрочем, я как раз собирался выйти. Надо бы поглядеть, что они там делают в Народном доме.

— А… бумаги? — спросил Жак.

Разговаривая, Пилот засунул чемоданчик под кровать.

— Мне кажется, что Траутенбах даром потратил время, — спокойно сказал он. — И ты тоже…

— Да?

Жак был больше поражён, чем огорчён. Мысль, что эти бумаги могут не представлять никакого интереса, даже в голову ему не приходила. Он колебался — расспрашивать подробнее или нет, но под конец всё же решился.

— А что вы с ними сделали?

Мейнестрель движением ноги указал на чемоданчик.

— Я думал, что вы намеревались сегодня вечером сообщить обо всём этом на Бюро… Вандервельде, Жоресу?…

Пилот улыбнулся какой-то медленной холодной улыбкой, больше глазами, чем губами, и в этом улыбчивом взгляде, озарившем его мертвенно-бледное лицо, было столько ясности и вместе с тем так мало человечности, что Жак опустил глаза.

— Жоресу? Вандервельде? — произнёс своим фальцетом Мейнестрель. — Да они не найдут там материала даже для одной лишней речи! — Заметив разочарованный вид Жака, он отбросил саркастический тон и добавил: — В Женеве я, разумеется, внимательнее разберусь во всех этих заметках. Но на первый взгляд ничего существенного нет: стратегические детали, данные о количестве вооружённых сил. Ничего такого, что в настоящий момент могло бы пригодиться. — Он надел пиджак и взял шляпу. — Пойдём вместе? Мы будем идти потихоньку и разговаривать… Какая жара! Никогда не забуду, каков Брюссель в июле… Куда девалась Альфреда? Она сказала, что зайдёт за мной… Проходи вперёд, я иду за тобой.

Пока они шли, он расспрашивал Жака о Париже и ни разу не упомянул о документах.

Он волочил ногу больше обычного и грубовато извинился за это перед Жаком. Летом, особенно при сильном утомлении, мускулы ноги болели у него иногда не меньше, чем на другой день после той воздушной аварии.

— Я вроде «инвалида войны», — заметил он с коротким смешком. — В своё время такая штука окажется почётной…

У дверей Народного дома, когда Жак собрался уходить, он внезапно дотронулся до его рукава:

— А ты? Что это с тобой, мой мальчик?

— Что со мной?

— Ты как-то изменился. Уж не знаю, как сказать… Но очень изменился.

Он пристально смотрел на него жёстким, тёмным, проницательным взглядом.

На несколько секунд перед глазами Жака возник образ Женни. Он покраснел. Ему противно было лгать, но и объяснять не хотелось. Он загадочно улыбнулся и отвернул голову.

— До скорого свидания, — сказал Пилот, не настаивая. — Перед митингом я пойду с Фредой пообедать в «Таверну». Мы займём тебе место подле нас.

LII

Уже с восьми часов заняты были не только пять тысяч сидячих мест Королевского цирка, но даже пролёты и галерея заполнились демонстрантами, а снаружи, на узких улицах вокруг цирка, кишела огромная толпа народа, по подсчётам восторженных активистов не менее пяти-шести тысяч человек.

Жаку и его друзьям с большим трудом удалось расчистить себе проход и проникнуть в зал.

«Официальные» лица, задержавшиеся в Народном доме, где продолжало заседать Бюро Интернационала, ещё не прибыли. Передавали, что обсуждение проходит довольно бурно и, вероятно, затянется надолго. Кейр-Харди и Вайян изо всех сил старались добиться от собравшихся делегатов принципиального согласия на превентивную всеобщую стачку и твёрдого обещания от имени представляемых ими партий, что они будут активно работать у себя на родине над подготовкой к этой стачке, чтобы в случае войны Интернационал мог воспрепятствовать воинственным планам правительств. Жорес энергично поддержал это предложение, и ожесточённая дискуссия по этому поводу велась с самого утра. Сталкивались две противоположные точки зрения — всё те же самые. Одни соглашались в принципе на всеобщую забастовку в случае агрессивной войны, но в случае войны оборонительной — говорили они — страна, парализованная стачкой, неизбежно подверглась бы нашествию агрессора; а народ, на который напали, имеет право и даже обязан защищаться с оружием в руках. Большая часть немцев, очень многие бельгийцы и французы думали именно так и лишь искали ясного и не вызывающего сомнений определения, при каких условиях та или иная держава должна считаться нападающей. Другие, опираясь на историю и извлекая убедительные аргументы из статей, появившихся за последние дни во французской, немецкой и русской печати, тенденциозно извращавших факты, утверждали, что война в целях законной самозащиты — это миф. «Правительство, решившее вовлечь свой народ в войну, всегда находит какой-нибудь способ либо подвергнуться нападению, либо выдать себя за жертву нападения, — утверждали они. — И чтобы не допустить такого манёвра, необходимо, чтобы принцип превентивной забастовки был провозглашён заранее с тем, чтобы она явилась автоматическим ответом на любую угрозу войны, необходимо, чтобы этот принцип был немедленно принят социалистическими вождями всех стран, принят единогласно и так, чтобы уклониться от его проведения в жизнь было невозможно. Тогда сопротивление войне путём прекращения всякой работы — единственное эффективное сопротивление — может быть в роковой час организовано повсюду и одновременно». Результаты этих прений, решавших, быть может, грядущую судьбу Европы, были ещё неизвестны.

Жак почувствовал, что кто-то толкает его локтем. То был Сафрио, который заметил его и пробрался к нему.

— Я хотел рассказать тебе о замечательном письме, которое Палаццоло получил от Муссолини, — сказал он, вытаскивая несколько сложенных листков, которые были заботливо спрятаны у него на груди под рубашкой. — Самое лучшее я списал… А Ричардли перевёл это очень хорошим стилем для «Фанала». Вот увидишь…

Кругом царил такой шум, что Жаку пришлось нагнуться к самым губам Сафрио.

— Слушай… Сперва вот это: «Фактом войны буржуазия ставит пролетариат перед трагическим выбором: либо восстать, либо принять участие в бойне. Восстание было бы живо потоплено в крови; а бойня маскируется благородными словами, такими, как „долг“, „Родина“…» Ты слушаешь?… Бенито пишет также: «Война между нациями — это самая кровавая форма сотрудничества между эксплуататорскими классами. Буржуазия довольна, когда она может заклать пролетариат на алтаре Отечества!…» И дальше: «Интернационал — вот к чему неотвратимо приведут грядущие события…» Да, — произнёс он звонким голосом. — Бенито хорошо сказал: «Интернационал — вот наша цель!» И ты сам видишь: Интернационал уже достаточно силён, чтобы спасти народы! Ты видишь это здесь, сегодня вечером! Единство пролетариата — залог мира во всём мире!

Он выпрямился. Глаза его блестели. Он продолжал говорить, но всё усиливавшийся шум не давал Жаку разобрать его слова.

Толпа, сгрудившаяся в этой удушливой атмосфере, начинала проявлять нетерпение. Чтобы занять её чем-нибудь, бельгийским активистам пришла в голову мысль запеть свой гимн «Пролетарии, объединяйтесь», который вскоре подхватили все. Каждый голос, сперва неуверенный, находя поддержку в соседе, становился твёрже; и не только каждый голос — каждое сердце. Эта песня создавала некую связь, становилась полнозвучным, конкретным символом солидарности.

Когда наконец долгожданные делегаты появились в глубине цирка, весь зал поднялся как один человек, и раздался приветственный крик — радостный, дружеский, полный доверия. И внезапно, без всякой подготовки, без всякого сигнала «Интернационал», вырвавшись из груди всех собравшихся, покрыл собою шум приветственных криков и рукоплесканий. Затем по знаку Вандервельде, который председательствовал, пение словно нехотя прекратилось. И пока понемногу устанавливалась тишина, все головы поворачивались к фаланге вождей. Их силуэты знакомы были толпе по фотографиям в партийных органах. Одни указывали на них пальцами другим. Шёпотом назывались их имена. Все страны присутствовали на перекличке. В этот роковой час жизни европейского континента вся рабочая Европа была здесь, была представлена на этой маленькой эстраде, к которой устремлялись десять тысяч взглядов, исполненных одной и той же упорной и торжественной надежды.

Эта коллективная уверенность, которой каждый заражался от другого, ещё усилилась, когда из уст Вандервельде собравшиеся узнали, что Бюро постановило собрать в Париже не позднее 9 августа тот пресловутый конгресс Социалистического Интернационала, который сперва намечался на 23-е в Вене. От имени Социалистической партии Франции Жорес и Гед взяли на себя всю ответственность за его организацию и, призывая на помощь всех прочих, намеревались превратить этот съезд, посвящённый вопросу: «Пролетариат и война», — в грандиозную манифестацию.

— В момент, когда два великих народа могут быть брошены друг против друга, — воскликнул Вандервельде, — мы являемся свидетелями необычайного зрелища; представители профессиональных союзов и рабочих объединений одной из этих стран, избранные более чем четырьмя миллионами голосов, отправляются на территорию якобы враждебной нации, чтобы побрататься с нею и заявить о своей воле сохранить мир между народами!

Тут, среди рукоплесканий поднялся Гаазе, социалистический депутат рейхстага. Его мужественная речь, казалось, не оставляла ни малейшего сомнения в искреннем стремлении к сотрудничеству со стороны социал-демократов:

— Австрийский ультиматум явился настоящей провокацией… Австрия желала войны… Она, видимо, рассчитывает на поддержку со стороны Германии. Но германские социалисты не считают, что пролетариат связан секретными договорами… Германский пролетариат заявляет, что Германия не должна вмешиваться, даже если в конфликт вступит Россия!

Каждая его фраза прерывалась восторженными криками. Ясность и чёткость этих заявлений у всех вызвали облегчение.

— Пусть противники наши остерегаются! — вскричал он в конце своей речи. — Может случиться, что народы, уставшие от нищеты и угнетения, проснутся наконец и объединятся, чтобы установить социалистическое общество!

Итальянец Моргари[139], англичанин Кейр-Харди, русский Рубанович брали слово один за другим. Пролетарская Европа в один голос клеймила преступный империализм своих правительств и требовала взаимных уступок, необходимых для сохранения мира.

Когда выступил вперёд, чтобы взять слово, Жорес, овации усилились.

Его поступь казалась ещё более тяжёлой, чем обычно. Этот день утомил его. Он втягивал голову в плечи, растрепавшиеся волосы слиплись от пота на его низком лбу. Когда он медленно взошёл по ступенькам и вся его плотная фигура, прочно упиравшаяся ногами в пол, неподвижно стала лицом к публике, он показался каким-то приземистым великаном, который согнул спину, готовый принять удар, вошёл корнями в землю, чтобы преградить путь лавинам надвигающихся катастроф.

Он возгласил:

— Граждане!

Голос его каким-то чудом, повторявшимся всякий раз, как он всходил на трибуну, сразу же покрыл эти тысячи разнообразных звуков. Наступила благоговейная тишина, тишина леса перед грозой.

Казалось, он на мгновенье ушёл в себя, сжал кулак и резким движением снова положил на грудь свои короткие руки. («Ну точь-в-точь тюлень, произносящий проповедь», — непочтительно говорил Патерсон.) Не торопясь, вначале как будто и не напрягая голоса, не стараясь создать впечатление силы, начал он свою речь; но с первых же слов бас его загудел, как бронзовый колокол, который только начинает раскачиваться, заполнил всё пространство, и зал внезапно обрёл гулкость звонницы.

Жак, наклонившись вперёд, положив подбородок на сжатый кулак, устремив взгляд на это поднятое кверху лицо, — казалось, оно всегда смотрит куда-то вдаль, за какие-то пределы, — слушал, не пропуская ни звука.

Жорес не сообщал ничего нового. Он, как всегда, разоблачал всю опасность политики захватов и национального престижа, слабость дипломатии, патриотическое безумие шовинистов, бесплодные ужасы войны. Мысль его была проста, словарь довольно ограничен, эффекты речи часто основывались на самых обычных ораторских приёмах. И всё же эти благородные банальности пронизывали толпу, к которой в этот вечер принадлежал Жак, током высокого напряжения, который бросал её по воле оратора из стороны в сторону, и она трепетала от братских чувств или от гнева, от возмущения или надежды, трепетала, как струны эоловой арфы. Откуда проистекало это колдовское обаяние Жореса? От его настойчивого голоса, который словно набухал и проходил широкими волнами по этим тысячам напряжённо внимающих лиц? От его столь очевидной любви к людям? От его веры? От преисполнявшего его лиризма? От его симфонической души, где каким-то чудом сливалось в единое гармоническое созвучие всё: склонность к словесному теоретизированию и чёткое понимание, как и когда надо действовать, ясновидение историка и мечтательность поэта, любовь к порядку и революционная воля? В этот вечер, больше чем когда-либо, упрямая уверенность, пронизывающая каждого слушателя до мозга костей, исходила от его слов, от его голоса, от всей его неподвижной фигуры: уверенность в близкой победе, уверенность, что отказ в повиновении со стороны народов уже сейчас заставляет правительства колебаться и что гнусные силы войны не смогут сломить силы мира.

Когда после пламенных заключительных слов он наконец сошёл с трибуны, с искажённым лицом, весь в поту, содрогаясь от священного исступления, зал стоя приветствовал его. Рукоплескания и топот сливались в оглушительный шум, который перекатывался из конца в конец цирка, словно раскаты грома в горном ущелье. Люди неистово махали шляпами, носовыми платками, газетами, палками. Будто грозовой ветер пробегал по колосящемуся полю. В моменты подобного пароксизма Жоресу достаточно было бы крикнуть, сделать одно лишь движение рукою — и вся эта толпа, выставив лбы, фанатично бросилась бы вслед за ним на штурм любой Бастилии.

Шум понемногу упорядочился, подчиняясь некоему ритму. Чтобы разрешить волнение, тисками сжимавшее грудь, стоявшее комом в горле, люди снова запели:

И снаружи тысячи демонстрантов, которые не смогли проникнуть в зал и, несмотря на полицейские заслоны, заполнили все прилегающие улицы, подхватили припев «Интернационала»:

LIII

Зал понемногу пустел. Жак, которого людской поток приподнимал и раскачивал из стороны в сторону, защищал, как мог, маленького Ванхеде, — тот цеплялся за него, словно утопающий, — и старался не терять из виду группу в нескольких метрах от себя, состоявшую из Мейнестреля, Митгерга, Ричардли, Сафрио, Желявского, Патерсона и Альфреды. Но как до них добраться? Толкая перед собою альбиноса и пользуясь малейшим движением толпы, которое могло приблизить его к друзьям, Жак мало-помалу сумел преодолеть небольшое пространство, отделявшее его от них. Только тогда перестал он противиться течению, и оно увлекло его к выходу вместе с другими.

К пению «Интернационала», которое звучало то громко, как фанфара, то приглушённо, примешивались пронзительные крики: «Долой войну!», «Да здравствует социальная революция!», «Да здравствует мир!».

— Пойдём, девочка, ты затеряешься в толпе, — сказал Мейнестрель.

Но Альфреда не слышала его. Она уцепилась за руку Патерсона и во что бы то ни стало хотела видеть, что происходит впереди.

— Подожди, дорогая, — шепнул англичанин. Он прочно переплёл пальцы и, нагнувшись, предложил молодой женщине ступить в это своего рода стремя, куда она и вложила свою ногу.

— Гоп!

Он выпрямился одним резким движением и поднял её над головами окружающих. Она смеялась. Чтобы сохранить равновесие, она всем телом прижималась к груди Патерсона. Её большие кукольные глаза, широко раскрытые, горели в этот вечер каким-то диким огнём.

— Я ничего не вижу, — произнесла она расслабленным, словно пьяным голосом. — Ничего… только целый лес знамён!

Она не торопилась спрыгнуть обратно. Англичанин, которому край её юбки закрывал глаза, спотыкаясь, продолжал идти вперёд.

Сами не зная как, они наконец выбрались наружу.

На улице давка была ещё больше, чем в зале, и стоял такой сильный и непрерывный шум голосов, что он уже почти не замечался. После нескольких минут топтания на месте эта человеческая масса, казалось, нашла себе определённое направление, дрогнула и, переливаясь через полицейские кордоны, вбирая в себя на ходу любопытных, сбившихся на тротуарах, медленно потекла во мраке ночи.

— Куда они нас ведут? — спросил Жак.

— Zusammen marschieren, Camm'rad![140], — крикнул Митгерг; его рыхлое лицо распухло и покраснело, будто он только что вылез из кипятка.

— Я думаю, демонстрация движется к министерствам, — объяснил Ричардли.

— Keinen Krieg! Friede! Friede![141]— вопил Митгерг.

А Желявский взывал певучим гортанным голосом:

— Долой войну!… Мир! Мир![142]

— Где же Фреда? — пробормотал Мейнестрель.

Жак повернулся и стал глазами искать молодую женщину. За ним шёл Ричардли, высоко подняв голову, со своей неизменной улыбкой на губах, слишком дерзкой улыбкой. Затем Ванхеде между Митгергом и Желявским: альбинос взял товарищей под руки, и они, казалось, несли его. Он не кричал, не пел: полузакрыв глаза, он поднял к небу своё прозрачное лицо с выражением страдальческим и восторженным. Ещё дальше шли Альфреда и Патерсон. Жак различал только их лица, но они были так близко друг от друга, что тела их казались слитыми.

— Где же она? — повторил Пилот с тревогой в голосе. Он был как слепой, потерявший собаку-поводыря.

Стояла тёплая летняя ночь, глубокая и тёмная. Свет в витринах магазинов был потушен. Из всех окон, многие из которых были освещены, склонились вниз тёмные силуэты. На скрещениях магистралей выстроились на рельсах целые вереницы трамваев, пустых и неосвещённых. Сонмы пешеходов прибывали из боковых улиц и непрестанно увеличивали движущийся людской поток. Демонстранты состояли по большей части из рабочих городов и предместий. И отовсюду — из Антверпена, Гента, Льежа, Намюра, из всех шахтёрских центров — прибыли активисты, чтобы присоединиться к брюссельским социалистам и иностранным делегациям, — в этот вечер Брюссель, казалось, стал всеевропейской столицей борцов за мир.

«Значит, дело сделано! — сказал себе Жак. — Мир спасён! Никакая сила на земле не способна прорвать такую плотину! Если эта толпа захочет — войне не бывать!»

Не в силах справиться с положением, полиция удовольствовалась тем, что в четыре ряда оцепила королевский дворец, парк и здания министерств, и мимо этого кордона, не останавливаясь, прошли головные ряды демонстрантов, чтобы достичь Королевской площади и спуститься к центру города.

Перед немыми и величавыми дворцами тысячи ртов в едином порыве проскандировали на ходу: «Да здравствует социальная революция!», «Долой войну!».

Впереди в сосредоточенном молчании гордо шествовали группы демонстрантов, окружая свои знамёна. Остальные шли без всякого порядка, подобные тягучей и шумной толпе народных праздников, и женщины цеплялись за руки мужей, а ребятишки, взгромоздившись на плечи отцов, широко раскрывали восхищённые глаза. У всех было сознание, что они представляют собой часть великой армии пролетариата. С напряжёнными лицами и неподвижным взглядом шли они вперёд, почти не переговариваясь друг с другом, когда приходилось задерживаться, продолжали маршировать на месте, размеренно отбивая такт ногами. Обнажённые лбы блестели при свете электрических фонарей. На всех лицах, опьянённых верой и словно окаменевших в порыве единой воли, можно было прочесть уверенность, что сегодня вечером трудная партия, которую играли против буржуазных правительств, выиграна. А над всем этим бушующим приливом катилась могучая мелодия «Интернационала», который неумолчно, во весь голос, пела толпа, и казалось, его чеканный ритм вторил биенью всех этих сердец.

Несколько раз у Жака возникало впечатление, что Мейнестрель пытается приблизиться к нему, словно хочет что-то сказать. Но каждый раз этому мешала толкотня или внезапно возросший шум.

— Вот оно наконец, массовое действие! — крикнул ему Жак.

Он силился улыбнуться, пытаясь сохранить остатки хладнокровия, но его взгляд сверкал тем же лихорадочным восторгом, что и глаза окружающих его людей.

Пилот не отвечал. В зрачках его была жёсткость, а у рта образовалась горькая складка, которой Жак никак не мог себе объяснить.

Толпа перед ними внезапно дрогнула, и вся процессия качнулась в другую сторону. Головные ряды колонны, видимо, натолкнулись на какое-то препятствие. Когда Жак встал на цыпочки, чтобы уяснить себе причину беспорядка, он услышал над своим ухом голос Пилота: всего несколько слов, брошенных очень быстро, всё тем же фальцетом, который всегда вызывал недоумение:

— Послушай, мальчик, мне кажется, что сегодня ночью Фреда не…

Конец фразы наполовину затерялся в шуме толпы. Жак, поражённый, обернулся, ему послышалось: «… не вернётся в гостиницу».

Их взгляды встретились. Лицо Пилота было в тени. Его чёрные, пустые, как у кошки, зрачки горели фосфорическим, животным огнём.

В этот момент волна докатилась до них, толпа колыхнулась и приподняла их над землёй.

На перекрёстке у Южного бульвара маленькая группа националистов поспешно собравшаяся вокруг знамени, сделала дерзкую попытку преградить дорогу колонне. Короткая стычка не помешала демонстрантам продолжать свой путь. Но этой остановки, этой встряски оказалось достаточно, чтобы разлучить Жака с Мейнестрелем и остальными друзьями.

Его отбросило вправо, прижало к домам, а в это время в центре шествия под нажимом задних рядов образовалось сильное течение, которое вынесло всю группу Мейнестреля далеко вперёд. И внезапно с того места, где он на мгновение задержался, Жак всего в несколько метрах от себя заметил лицо Патерсона. Англичанин всё ещё был с Альфредой. Они прошли, не взглянув на него. Но у него-то хватило времени разглядеть их. Они были на себя не похожи… В полумраке, подчёркивающем выступы черепных костей, лицо Патерсона казалось странно новым. Его глаза, обычно подвижные и смеющиеся, блестели каким-то застывшим блеском, а в глубине словно горел огонёк жестокого безумия. Лицо Альфреды изменилось не меньше: выражение пылкости, решимости, дерзкой чувственности искажало её черты и придавало им вульгарность: это было лицо девки, лицо пьяной девки. Виском она прижималась к плечу Пата, рот был открыт: она пела «Интернационал» хриплым, срывающимся голосом, у неё был такой вид, будто она празднует своё собственное торжество, своё освобождение, победу своих инстинктов… Жаку пришли на ум слова Мейнестреля: «Мне кажется, что сегодня ночью Фреда не вернётся…»

Он испугался; сам не зная, что он им скажет, попытался проникнуть в толпу, чтобы добраться до них. Он крикнул: «Пат!» По Жак был пленником этой стискивающей его людской массы. После ряда тщетных усилий ему пришлось уступить. Некоторое время он ещё следил за ними взглядом, затем совершенно потерял их из виду и пассивно отдался потоку, который уносил его вперёд.

И теперь, оставшись один, он поддался этому наваждению, этой коллективной заразе. Исчезло всякое ощущение пространства и времени: личное сознание стёрлось. Это было какое-то тёмное состояние летаргии и словно возвращение в некую первозданную среду. Погруженный в эту движущуюся братскую толпу, растворившийся в ней, он чувствовал, что освободился от самого себя. Где-то в глубине его существа таилось, как подпочвенный горячий источник, смутное сознание, что он составляет часть какого-то целого — целого, которое есть множество, истина, сила, но он об этом не думал. И он всё шёл вперёд, с пустой головой, во власти лёгкого опьянения, успокоительного, как сон.

Это блаженное состояние продолжалось час, может быть, два. Ударившись ногой о край тротуара, он внезапно очнулся от наваждения. И сразу же понял, насколько устал.

Колонна, зажатая между тёмными фасадами домов, продолжала двигаться вперёд медленно, неумолимо. Сзади пение почти совсем смолкло. По временам суровый клич облегчал чью-то стеснённую грудь: «Да здравствует мир!», «Да здравствует Интернационал!». И этот клич, как утренний зов петуха, вызывал там и сям ответные возгласы. Затем снова всё успокаивалось. И в течение нескольких минут не было слышно ничего, кроме тяжёлого дыхания людей и топота, подобного топоту стада.

Жак стал пробиваться к краю, поближе к домам. Он предоставил людскому потоку нести его вдоль запертых магазинов, ища случая выйти из рядов. Внезапно открылся переулок. Он был полон жителей квартала, собравшихся тут, чтобы взглянуть на демонстрацию. Жаку удалось нырнуть в эту улочку, добраться до свободного пространства у вделанной в стену водоразборной колонки. Струя воды, свежей и чистой, текла с каким-то приветливым плеском. Он напился, смочил себе лоб, руки и несколько минут переводил дух. Над ним сверкало звёздами летнее небо. Он вспомнил позавчерашние стычки в Париже, вчерашние — в Берлине. Во всех городах Европы народы с одинаковой яростью восставали против бесполезного жертвоприношения. Всюду — в Вене на Рингштрассе, в Лондоне на Трафальгар-сквер, в Петербурге — на Невском проспекте, где казаки с шашками наголо бросались на демонстрантов, — всюду раздавался один и тот же возглас: «Friede!»[143], «Peace!»[144], «Мир!» [145]. Через границы государств руки всех трудящихся тянулись к одному и тому же братскому идеалу. И вся Европа издавала один и тот же крик. Можно ли сомневаться в будущем? Завтра человечество, освобождённое от страшной тревоги, сможет снова работать, выковывая себе лучшую долю…

Будущее!… Женни…

Образ девушки вновь завладел им, завладел внезапно, всё оттесняя назад, подменяя яростное возбуждение этого вечера беззаветной жаждой ласки и нежности.

Он поднялся и снова принялся шагать в вечерней темноте.

Спать!… Теперь это было единственное, чего он хотел. Всё равно где — хоть на первой попавшейся скамейке… Он пытался осмотреться в этой части города, которую плохо знал. И вдруг очутился на пустынной площади, через которую уже проходил сегодня днём в сопровождении Патерсона и Альфреды… Ну же! Ещё одно усилие! Гостиница, в которой англичанин снял комнату, должна быть неподалёку…

И действительно, Жак, разыскал её без особого труда.

Он только успел снять ботинки, пиджак, воротничок и полуодетый бросился на кровать.

LIV

Когда Жак открыл глаза, комната была ярко освещена. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы вернуться к действительности. Он увидел спину какого-то мужчины, стоявшего на коленях в глубине комнаты: Патерсон… Англичанин наскоро укладывал кое-какую одежду в раскрытый на полу чемодан. Он уже уезжал? Который час?

— Это ты, Пат?

Патерсон, не отвечая, запер чемодан, поставил его возле двери и подошёл к кровати. Он был бледен и глядел вызывающе.

— Я её увожу! — бросил он.

Какая-то угроза дрожала в его голосе.

Жак ошеломлённо смотрел на него припухшими, усталыми глазами.

— Тс! Молчи! — заикаясь, вымолвил Патерсон, хотя Жак даже не пошевелил губами. — Я знаю!… Но это так! И тут уж ничего не поделаешь!…

Внезапно Жак его понял. Он во все глаза смотрел на англичанина, как ребёнок, которому приснился страшный сон.

— Она внизу, в такси. Она на всё решилась. Я тоже. Она ему ничего не сказала, она его жалеет, не хочет ничего ему говорить и даже не захотела взять свои вещи. Мы уезжаем, она с ним не увидится. С первым же поездом на Остенде. Завтра вечером будем в Лондоне… И всё кончится само собой. Тут уж ничего не поделаешь!

Жак выпрямился. Он опирался головой о деревянную спинку кровати и не говорил ни слова. «У него лицо убийцы», — подумал он.

— У меня это уже долгие месяцы! — продолжал Патерсон, неподвижно стоя под лампой. — Но я не осмеливался… Только сегодня вечером я узнал, что она тоже… Бедная darling! Ты не знаешь, какую жизнь она вела с этим человеком… Он меньше чем мужчина: ничто! О, он играет самую благородную роль! Он её предупредил. Она на всё согласилась! Она думала, что сможет. Она не знала… Но с тех пор, как она полюбила меня, — нет, самопожертвование стало невозможным… Не осуждай её! — воскликнул он внезапно, словно прочёл на ошарашенном лице Жака суровый приговор. — Ты ведь не знаешь, каков он на самом деле, этот человек! Он на всё способен. Из отчаяния, что он ни во что не верит, не может во что-либо верить — даже в самого себя, потому что он — ничто!

Жак вытянул руки на постели, слегка запрокинул голову и, ощущая в глазах боль от яркого света, лежал без движения. Окно было открыто. Комары, которых он и не пытался прогнать, жужжали ему прямо в уши. Он ощущал тошнотную слабость, будто человек, потерявший много крови.

— Каждый имеет право жить! — с какой-то свирепостью продолжал англичанин. — Можно требовать от кого-нибудь, чтобы он бросился в воду спасать человека, но нельзя требовать, чтобы он всё время держал голову утопающего над водой, пока сам не погибнет!… Она хочет жить. Ну, так вот я здесь, и я её увожу!… Тс!…

— Я вас не упрекаю, — прошептал Жак, не пошевелив головой. — Но я думаю о нем…

— You don’t know him! He is capable of anything!… That man is a monstre… a perfect monstre![146]:

— Может быть, он умрёт от этого, Пат.

Губы Патерсона полуоткрылись, и его мертвенно-бледные черты свело судорогой, словно он получил удар в лицо. Жак не мог вынести вида этого лица, которое вдруг показалось ему омерзительным. «Убийца», — снова подумал он. Жак на секунду отвёл глаза, затем продолжал глухим голосом:

— Я думаю о партии. Партии сейчас нужны её вожди. Больше, чем когда-либо… Это предательство, Пат. Двойное предательство, предательство во всех смыслах.

Англичанин отступил к самой двери. Надетая набок фуражка, мертвенная бледность лица, взгляд загнанного зверя, гримаса, искривившая рот, — всё это внезапно придало ему вид бродяги-хулигана. Он быстро нагнулся и схватил чемодан. Теперь он был похож не на убийцу, а на взломщика.

— Good night![147] — сказал он. Веки его были опущены. Не поднимая их, он убежал.

Как только дверь за ним закрылась, мысль о Женни с нестерпимой остротой завладела Жаком. Почему о Женни?… Он услышал, как внизу, на безмолвной улице, от дома отъехала машина. Долгое время лежал он без движения, упираясь головой в деревянную спинку кровати, уставив глаза на закрытую дверь. Перед ним вставало то красивое лицо Пата, его ясный взгляд, его улыбка белокурого мальчика, то эта мрачная маска выгнанного слуги, вора, пойманного с поличным, постыдная, наглая маска… Отвратительно искажённая страстью… Не таков ли был его облик там, в переходах метро, когда он бежал за Женни? И разве в тот день он не был тоже способен на гнусности, на предательство?

В половине седьмого Жак, который так и не смог заснуть, побежал к Мейнестрелю.

В пансионе все ещё спали. Только старуха уборщица мыла вымощенный плитками пол вестибюля. Жак с минуту колебался: возвратиться или подняться наверх? Если он хотел попасть на восьмичасовой поезд, нельзя было откладывать это посещение. А после происшедшей ночью сцены он не мог решиться уехать из Брюсселя, не повидавшись с другом.

Он осторожно стукнул в дверь комнаты Пилота. Ответа не последовало. Не ошибся ли он? Нет. Вчера он приходил именно сюда, в номер девятнадцать. Может быть, Мейнестрель, напрасно прождав целую ночь, заснул?… Жак собирался постучать ещё раз, но тут ему показалось, что за дверью он слышит быстрый шорох босых ног, что чьи-то пальцы коснулись замка. Безумная, страшная мысль пронзила его. Инстинктивно схватился он за ручку и нажал на неё. Дверь открылась, задев Мейнестреля как раз в тот момент, когда он намеревался повернуть ключ в замке.

Они оглядели друг друга с ног до головы. На ледяном лице Пилота не было никакого определённого выражения: может быть, след досады… В течение секунды он, казалось, колебался. Оттолкнёт ли он гостя, запрёт ли перед ним дверь? У Жака возникло такое подозрение. Повинуясь той же интуиции, которая заставила его нажать на ручку, он плечом толкнул дверь и вошёл.

С первого же взгляда он заметил, что комната изменилась, словно увеличилась. Стол, стулья были придвинуты к стенам, посредине, перед зеркальным шкафом, оставалось свободное пространство. Кровать была в беспорядке, но застлана одеялом. Прибранная комната казалась для чего-то подготовленной. Сам Мейнестрель тоже: на нём была голубоватая пижама, на которой ещё виднелась сделанная утюгом складка. На вешалке ничего не висело. На умывальнике не было никаких принадлежностей туалета. Казалось, всё уже было уложено для отъезда в два закрытых чемоданчика, стоявших у окна. Но ведь не мог же Пилот выйти на улицу прямо в пижаме и босой.

Взгляд Жака снова обратился к Мейнестрелю. Тот не двигался с места, он смотрел на Жака. Он не шевелился, но, казалось, не слишком твёрдо стоял на ногах. Он был похож на больного, который только что подвергся операции и проснулся после наркоза, на мертвеца, исторгнутого из небытия.

— Что вы собирались делать? — пробормотал Жак.

— Я? — переспросил Мейнестрель. Его веки невольно опустились. Шатаясь, он отступил к стене и прошептал, словно плохо расслышал заданный ему вопрос: — что я собираюсь делать?

Затем, сев за стол, он молча сжал голову руками. Даже на столе царил какой-то странный порядок. Два запечатанных письма лежали друг подле друга адресами вниз, а на сложенной газете — разные личные вещи: вечное перо, бумажник, часы, связка ключей, бельгийские деньги.

Жак несколько мгновений стоял в полной растерянности, не решаясь шевельнуться. Затем подошёл к Мейнестрелю, который сейчас же поднял голову и прошептал:

— Тс-с…

Он с усилием поднялся, сделал, прихрамывая, несколько шагов, снова повернулся к Жаку и повторил ещё раз, но уже другим тоном:

— Что я собираюсь делать?… Да ничего, мой мальчик. Я оденусь… а потом уйду отсюда вместе с тобой.

Не глядя на Жака, он раскрыл один из чемоданчиков, извлёк оттуда носильные вещи, разложил их на кровати, развернул газету, вынул из неё запылённые ботинки и начал одеваться, словно находился один в комнате. Одевшись, он подошёл к столу и, всё так же не замечая Жака, который молча сел в стороне, взял оба письма, разорвал на мелкие клочки и бросил их в камин.

В этот момент Жак, не спускавший с него глаз, увидел, что камин полон золы от только что сожжённой бумаги. «Неужели у него было столько личных бумаг? — подумал он. И внезапно его обожгла мысль: — Документы Штольбаха!» Он бросил растерянный взгляд на раскрытый чемоданчик: в нём находилось мало вещей, и среди них не было видно пакета с бумагами. «Наверное, он переложил их в другой чемоданчик», — сказал себе Жак, не желая задерживаться на абсурдном подозрении, мелькнувшем у него в уме.

Мейнестрель возвратился к столу. Он собрал деньги, бумажник, ключи и аккуратно разложил всё это по карманам.

И только тогда он, казалось, вспомнил о присутствии Жака. Он посмотрел на него, подошёл к нему.

— Ты хорошо сделал, что пришёл, мой мальчик… Кто знает, может быть, ты оказал мне услугу… — Лицо его было спокойно. Он как-то странно улыбался. — Видишь ли, ничто не заслуживает того… Ничего на свете не стоит желать, но также и бояться ничего на свете не стоит… Ничего… Ничего…

Неожиданным жестом он протянул Жаку обе руки. И когда Жак с волнением схватил их, Мейнестрель прошептал, не переставая улыбаться:

— So nimm denn meine Hände und führe mich…[148] Пойдём! — добавил он, высвобождаясь.

Он подошёл к чемоданчикам и взял один из них. Жак тотчас же нагнулся, чтобы взять другой.

— Нет, этот не мой… Я его оставлю здесь.

И в его затуманенном взгляде мелькнула улыбка, полная душераздирающей грусти и нежности.

«Он уничтожил документы», — подумал потрясённый Жак. Но не посмел задать ни одного вопроса. Вместе они вышли из комнаты. Мейнестрель волочил ногу немного больше обычного.

Внизу он прошёл мимо дверей конторы, не заходя внутрь. Жак подумал: «Он позаботился даже о том, чтобы заранее расплатиться!»

— Женевский экспресс… Семь часов пятьдесят минут, — пробормотал Мейнестрель, взглянув на расписание поездов, висевшее на стене вестибюля. — А ты? Едешь восьмичасовым парижским? У тебя как раз хватит времени усадить меня в вагон. Видишь, как всё хорошо устроилось!…

LV

Короткий тёплый ливень только что омыл Париж, и полуденное солнце сверкало ещё более жгучим блеском, когда Жак сошёл с бельгийского поезда.

Он был мрачен. Дурных предзнаменований становилось всё больше и больше. Симптомы, с которыми он сталкивался во время поездки, все, как один, вызывали тревогу. Поезд был переполнен. Сильное возбуждение царило среди жителей прифронтовых областей. Солдаты и офицеры, находившиеся в отпуске в департаменте Нор, получили телеграфное распоряжение вернуться в свои полки. Не попав в один вагон с французскими социалистами, выехавшими из Брюсселя тем же поездом, что и он, Жак сел в купе, набитое северянами[149]. Не будучи знакомы, они всё-таки разговаривали, передавали друг другу газеты, делились новостями, обсуждая события с беспокойством, в котором удивление, любопытство, даже недоверие занимали, пожалуй, ещё большее место, нежели страх: видимо, большинство из них уже свыклось с мыслью о возможной войне. Меры предосторожности, которые, судя по сообщениям этих людей, принимало французское правительство, говорили о многом. Железнодорожные пути, мосты, акведуки, заводы, имеющие отношение к военной промышленности, уже повсюду охранялись воинскими частями. Батальон кадровой армии занял мельницы в Корбейле: «Аксьон франсез» обвинила их управляющего в том, что он офицер запаса германской армии. В Париже водопроводы, водохранилища находились под охраной войск. Какой-то господин с орденом рассказывал с доскональными подробностями, как знающий инженер, о работах, спешно предпринятых на Эйфелевой башне для усовершенствования оборудования станции беспроволочного телеграфа. Один парижанин, конструктор автомобилей, жаловался на то, что несколько сот машин, случайно собранных вместе для пробега, были если не реквизированы, то, во всяком случае, задержаны на месте впредь до нового распоряжения.

Из «Юманите», которую Жаку удалось раздобыть на вокзале в Сен-Кантене, он с изумлением и гневом узнал, что накануне, в среду, 29-го числа, правительство имело наглость в последнюю минуту запретить митинг, организованный Всеобщей конфедерацией труда в зале Ваграм, куда были созваны для выражения массового протеста все рабочие организации Парижа и предместий. Те из манифестантов, которые всё же пришли в квартал Тери, были отброшены неожиданным натиском полиции. Стачки не прекратились даже с наступлением ночи; ещё немного, и колонны демонстрантов дошли бы до министерства внутренних дел и до Елисейского дворца. Этот акт националистически настроенного правительства приписывался возвращению Пуанкаре и, по-видимому, говорил о том, что власти намерены остановить проявление всё нарастающего недовольства рабочих, не считаясь с правом собраний и попирая самые старинные республиканские свободы.

Поезд опоздал на полчаса. Выходя из буфета, — Жак зашёл туда съесть бутерброд, — он столкнулся со старым журналистом, которого несколько раз встречал в кафе «Прогресс», с неким Лувелем, сотрудником «Гэр сосьяль». Он жил в Крейле и ежедневно приезжал в редакцию, где проводил все вечера. Они вместе вышли из вокзала. Привокзальный двор, дома на площади были ещё украшены флагами: возвращение президента республики, состоявшееся накануне, вызвало в Париже взрыв патриотических чувств; Лувель сам был его свидетелем и сейчас рассказывал о нём с неожиданным волнением.

— Знаю, — оборвал его Жак. — Этим полны все газеты. Омерзительно! Полагаю, что вы им не подпеваете в «Гэр сосьяль»?

— В «Гэр сосьяль»? Ты, значит, не читал статей патрона за последние дни?

— Нет. Я только что из Брюсселя.

— Ты отстал, приятель.

— Как! Значит, и Гюстав Эрве[150]?…

— Эрве не слабоумный мечтатель… Он видит вещи, как они есть… Вот уже несколько дней, как он понял, что война неизбежна и что было бы безумно, даже преступно продолжать противодействие… Достань его статью от вторника, и ты увидишь, что…

— Эрве — социал-патриот?

— Если хочешь, социал-патриот… Попросту реалист! Он честно признаёт, что нельзя обвинять правительство ни в одном подстрекательском действии. И заключает отсюда, что если Франции придётся драться за свою землю, то ничто во французской политике этих последних недель не оправдает отступничества пролетариата.

— Эрве сказал такую вещь?

— Он даже написал, и написал без всяких увёрток, что это было бы изменой! Ибо, в конце концов, земля, которую придётся защищать, — это родина Великой революции.

Жак остановился. Он молча смотрел на Лувеля. Однако, немного подумав, перестал особенно удивляться: он вспомнил, что Эрве резко выступил против идеи всеобщей забастовки, которая была вновь поставлена на обсуждение Вайяном и Жоресом две недели тому назад на Конгрессе французских социалистов.

Лувель продолжал:

— Ты отстал, приятель, ты отстал… Иди послушай, что говорят в других местах… Хотя бы в «Птит репюблик»… или в «Сантр дю парти репюбликен», куда я заходил вчера вечером… Всюду одна и та же песня… У всех открылись глаза… Понял не один Эрве… Братство народов — это звучит красиво. Но события пришли, надо смотреть им в лицо. Что ты думаешь делать?

— Всё, что угодно, только не…

— Гражданская война, чтобы избежать другой? Утопия!… Сейчас на это не пошёл бы никто… Всякая попытка восстания провалилась бы перед угрозой иностранного вторжения. Даже в промышленных центрах, даже в кругах Интернационала большинство вместе со всей массой населения собирается защищать свою территорию… Всеобщее братство? Да, в принципе — да! Но в эту минуту оно отошло на задний план. Сегодня, приятель, все чувствуют более узкое братство — братство французов… И потом, чёрт побери, эти пруссаки надоедают нам уже не первый день! Если им вздумается прийти к нам драться, — что ж…

Площадь оглашалась криками газетчиков, которые мчались, пронзительно визжа:

— «Пари-Миди»!

Лувель перешёл улицу, чтобы купить газеты. Жак собирался последовать за ним, как вдруг заметил проезжавшее мимо свободное такси. Он вскочил в него. Прежде всего — к Женни.

«Эрве… — думал он с отвращением. — Если уж эти поколебались, то как могут устоять остальные, маленькие люди, масса… те, кто каждое утро читает во всех газетах, что есть войны справедливые и есть войны несправедливые и что война против прусского империализма, война, имеющая целью раз навсегда покончить с пангерманцами, была бы войной справедливой, войной священной, крестовым походом в защиту демократических свобод!…»

Приехав на улицу Обсерватории, он поднял глаза к балкону Фонтаненов. Все окна были открыты.

«Может быть, её мать вернулась?» — подумал он.

Нет, Женни была одна. Он сразу понял это, увидев, как, бледная, потрясённая радостью, она отворила дверь и отступила в полумрак передней. Она подняла на него взгляд, полный тревоги, но такой нежный, что он подошёл к ней и внезапно протянул руки. Она вздрогнула, закрыла глаза и упала ему на грудь. Их первое объятие… Ни он, ни она не ожидали его, оно длилось всего несколько секунд. Как вдруг, словно возвращаясь к неумолимой действительности, Женни высвободилась и, показав рукой на стол, где лежала развёрнутая газета, спросила:

— Это правда?

— Что?

— Мо… мобилизация!

Он схватил листок. Это был тот самый номер «Пари-Миди», о котором кричали на вокзальной площади, который вот уже целый час в тысячах экземпляров продавался во всех кварталах Парижа. Перепуганная консьержка только что принесла его Женни.

У Жака кровь прилила к лицу.

«Сегодня ночью в Елисейском дворце состоялось заседание военного совета… III армейский корпус спешно выступает к границе. Части VIII корпуса получили походное снаряжение, боевые припасы, продовольствие и ждут приказа о выступлении».

Она смотрела на него; на её лице застыло выражение мучительной тревоги. Наконец, преодолев колебание, она прошептала:

— Если будет война, Жак… вы пойдёте?

Уже пять дней он ждал этого вопроса. Он поднял глаза и решительно покачал головой: нет.

Она подумала: «Я это знала, — и, борясь со смущавшим её предательским сомнением, сейчас же сказала себе: — нужно большое мужество, чтобы отказаться идти!»

Она первая нарушила молчание:

— Пойдёмте.

Взяв его за руку, она увлекла его за собой. Дверь в её комнату оставалась открытой. Она с секунду поколебалась, затем ввела его туда. Он рассеянно последовал за ней.

— Возможно, это неправда, — вздохнул он, — но может стать правдой завтра. Война теснит нас со всех сторон. Круг суживается. Россия упорствует, Германия тоже… В каждой стране правительство упрямо делает те же смехотворные предложения, проявляет ту же непримиримость, так же отказывается прийти к соглашению.

«Нет, — думала она, — это не страх. Он мужествен. Он последователен. Он не должен поступать, как другие, не должен поддаваться, не должен идти на войну».

Не сказав ни слова, она подошла к нему и приникла к его груди.

«Он останется мне!» — внезапно подумала она, и сердце её забилось сильнее.

Жак обнял её и стоя, наклонившись к ней, целовал её лоб, наполовину скрытый волосами. Она изнемогала от нежности, чувствуя силу обнимавших её рук. Она старалась сделаться маленькой и лёгкой, чтобы он мог… она сама не знала, что… поднять её, унести… Она горела желанием расспросить его о поездке, но не решалась. Мягким прикосновением лица он заставил её приподнять голову, и его губы, коснувшись щеки, овальной гладкой щеки, дошли до рта, который оставался закрытым, сжатым, но не отворачивался. Она немного задохнулась под этим настойчивым поцелуем и, чтобы перевести дух, отстранилась, просунув руку между его лицом и своим. Её лицо было поразительно спокойно, серьёзно. Никогда ещё она не казалась такой рассудительной, исполненной такого сознания ответственности за свои поступки, такой решительной. Осторожным движением он снова страстно привлёк её к себе. Она покорилась без робости, без сопротивления. Она не желала сейчас ничего на свете, кроме вот этого ощущения его объятий. Целомудренно обнявшись, щека к щеке, они уселись на низкой кровати у окна, напоминавшей узкий диван. Несколько минут они сидели неподвижно, молча.

— И всё ещё нет письма от мамы, — сказала она вполголоса.

— Да, правда… Ваша матушка…

На секунду она рассердилась на него за то, что он так мало разделял снедавшую её тревогу.

— Никаких известий?

— Открытка из Вены, написанная на вокзале в понедельник: «Доехала благополучно». И всё.

Женни получила эту открытку накануне, в среду утром. И с тех пор в смертельном беспокойстве тщетно поджидала почту: ни писем, ни телеграмм. Она терялась в догадках.

Он рассеянным взглядом окидывал эту незнакомую ему комнату, вид которой так сильно взволновал бы его несколькими днями раньше. Это была маленькая комнатушка, светлая и аккуратно прибранная, оклеенная обоями в белую и голубую полоску. Камин служил туалетом; щёточки слоновой кости, подушечка для булавок, несколько фотографий, воткнутых за рамку зеркала. На столе закрытый бювар из белой кожи. Всё было на своём месте, если не считать нескольких наспех сложенных газет.

Еле слышно он шепнул ей на ухо:

— Ваша комната… — Затем, видя, что она не отвечает, он неопределённо заметил: — Я, право, не думал, что ваша матушка задержится за границей.

— Вы её не знаете! Мама никогда не отказывается от того, что решила. И теперь, очутившись там, она захочет выполнить всё, что задумала… Но удастся ли ей? Как вы думаете? Не опасно ли сейчас находиться в Австрии? Как по-вашему, что может случиться? И, по крайней мере, разрешат ли ей вернуться, в случае если она задержится?

— Не знаю, — признался Жак.

— Что можно сделать? У меня нет даже её адреса… Чем объяснить это молчание? Я думаю, что если бы она выехала обратно, то дала бы мне телеграмму… Значит, она осталась в Вене и, разумеется, пишет мне; очевидно, письма пропадают в пути… — Она с тревогой указала на лежавшие на столе газеты: — Когда читаешь о том, что происходит, поневоле дрожишь от страха…

За этими газетами Женни добежала спозаранку, торопясь вернуться домой, чтобы не пропустить возвращения Жака. И всё утро она читала и перечитывала их, одержимая мыслью об опасности, нависшей над всеми дорогими ей существами: Жаком, матерью, Даниэлем.

— Даниэль тоже написал мне, — сказала она, поднимаясь.

Она вынула из бювара конверт и протянула его Жаку. Затем сама, словно преданный зверёк, села на прежнее место и снова прижалась к нему.

Даниэль не скрывал беспокойства, которое доставляла ему поездка г‑жи де Фонтанен. Он сожалел об участи Женни, одинокой в Париже среди всех этих волнений. Он советовал ей повидаться с Антуаном, с семьёй Эке. Он умолял её не тревожиться: всё может ещё уладиться. Но в постскриптуме он сообщал, что его часть наготове, что он предполагает выехать из Люневиля этой ночью и что, может быть, ему будет трудно присылать ей известия о себе в ближайшие дни.

Прислонив голову к груди Жака, подняв глаза, она смотрела, как он читает. Он сложил письмо, отдал ей его. И увидел, что она ждёт хоть слова надежды.

— Даниэль прав: всё может ещё уладиться… Если б только народы поняли… Если бы они решились действовать… Вот над чем надо работать до последней, до самой последней минуты.

Увлечённый одной неотступной мыслью, он кратко рассказал о манифестациях в Париже, в Берлине, в Брюсселе, о восторге, охватившем его при виде единодушного порыва масс, которые вопреки и наперекор всему кричали во всей Европе о своём стремлении к миру. И внезапно он устыдился, что находится здесь. Он подумал о работе своих товарищей, о собраниях, организованных в этот самый день в различных социалистических секциях, обо всём том, что предстояло проделать ему самому, — об этих деньгах, которые он должен был получить и как можно скорее передать в распоряжение партии… Он поднял голову и, продолжая гладить волосы девушки, сказал грустно и в то же время сурово:

— Я не могу оставаться с вами, Женни… Слишком многое призывает меня…

Она не шевельнулась, но он почувствовал, что она вся сжалась, и увидел полный отчаяния взгляд, который она бросила на него. Он сильнее прижал её к груди, покрыл поцелуями побледневшее, расстроенное лицо. Ему было жаль её, и вся тяжесть событий внезапно стала для него ещё мучительней от этой немой скорби, помочь которой он был не в силах.

— Не могу же я взять вас с собой… — прошептал он, словно думая вслух.

Она вздрогнула и решилась произнести:

— А почему бы нет?

Не успел он понять, что Женни собирается делать, как она выскользнула из его объятий, открыла шкаф, вынула шляпу, перчатки.

— Женни! Я сказал так, но… Послушайте, это невозможно… Мне надо столько сделать, повидать стольких людей… Я должен зайти в «Юма»… в «Либертэр»… в другие места… вечером в Монруж… Куда вы денетесь, пока я буду там?

— Я останусь внизу, на улице, — ответила она умоляющим тоном, который удивил их обоих. Она отбросила всю свою гордость. Эти три дня разлуки преобразили её. — Я буду ждать вас столько, сколько понадобится… Я ни в чём не стесню вас… Позвольте пойти с вами, Жак, позвольте мне разделить вашу жизнь… Нет, об этом я вас не прошу, я знаю, что это невозможно… Но не оставляйте меня… здесь… с этими газетами!

Никогда ещё он не чувствовал её такой близкой: это была новая Женни — боевой товарищ!

— Я беру вас с собой! — весело вскричал он. — И познакомлю с моими друзьями… Вы увидите… А вечером мы вместе пойдём на митинг в Монруж… Идёмте!

— Прежде всего надо покончить с этим делом о наследстве, — решительно заявил он, как только они очутились на улице. — А затем надо будет узнать, насколько верны известия «Пари-Миди».

Голос его звучал весело. Присутствие молодой девушки вернуло ему былое оживление — оживление его лучших дней. Он взял Женни под руку и увлёк её за собой, направляясь быстрыми шагами к Люксембургскому саду.

В конторе маклера (так же как в филиалах банков, в почтовых отделениях, в сберегательных кассах) толпа осаждала окошечки, обменивая бумажные деньги на звонкую монету. На Бирже уже два дня была паника. Биржевые маклеры и крупные биржевые волки ходатайствовали перед правительством о моратории, который на всякий случай позволил бы перенести июльские платежи на конец августа.

— Надо сказать, что вы недурно осведомлены, сударь, — признался уполномоченный, подмигнув ему с почтительным видом. — Через сорок восемь часов мы уже не могли бы исполнить ваше распоряжение.

— Знаю, — невозмутимо ответил Жак.

Несколькими часами позже половина внушительного состояния, оставленного г‑ном Тибо, за вычетом двухсот пятидесяти тысяч франков в южноамериканских процентных бумагах, — реализовать их в столь короткий срок оказалось невозможно, — была стараниями Стефани передана в осторожные и умелые руки, которые взялись менее чем через сутки предоставить этот анонимный дар в распоряжение Международного бюро.

LVI

Приблизительно в этот же час Антуан поднимался по лестнице министерства иностранных дел, чтобы сделать Рюмелю его обычное впрыскивание. В последнее время, особенно после возвращения министра, дипломат, не знавший отдыха ни днём, ни ночью, вынужден был отказаться от визитов на Университетскую улицу, а так как его переутомлённый организм более чем когда-либо нуждался в этом ежедневном подстёгивании, то было условлено, что доктор будет регулярно приходить в министерство. Антуан охотно пошёл на это нарушение своего расписания: двадцать минут, проведённых в кабинете Рюмеля, ежедневно вводили его в курс дипломатических дел, и он считал, что благодаря этой счастливой случайности принадлежит к узкому кругу лиц, наиболее осведомлённых во всём Париже.

Несколько человек ожидали приёма в зале и в соседней маленькой гостиной. Но привратник знал доктора и провёл его служебным ходом.

— Итак, — сказал Антуан, вынимая из кармана номер «Пари-Миди», — события разворачиваются?

— Tc-c! — произнёс Рюмель, поднимаясь с места и нахмурив брови. — Уничтожьте это, и поскорее… Мы немедленно дали опровержение! Правительство намерено возбудить судебное преследование за эту наглую утку. А пока что полиция уже наложила арест на всё, что осталось от тиража.

— Так, значит, это ложь? — спросил Антуан, сразу успокоившись.

— Н… нет.

Антуан, ставивший в это время свой ящик с инструментами на угол письменного стола, поднял голову и молча посмотрел на Рюмеля, который с измученным видом медленно раздевался.

— Сегодня ночью у нас действительно было жарко… — Тембр его голоса, приглушённого усталостью, показался Антуану изменившимся. — В четыре часа утра все мы были ещё на ногах, и нам было не слишком весело… Военный министр вместе с морским были срочно вызваны в Елисейский дворец, где уже находился премьер-министр. Там в течение двух часов действительно рассматривались… крайние меры.

— И… они не были приняты?

— Окончательно — нет. Пока ещё нет… Утром даже получена инструкция объявить, что атмосфера немного разрядилась. Германия взяла на себя труд официально нас предупредить, что она не проводит мобилизации: напротив, она ведёт «переговоры». С Веной и с Петербургом. Поэтому в данный момент нам трудно взять на себя инициативу, которая повлекла бы за собой риск…

— Но ведь этот германский жест — хороший знак!

Рюмель остановил его взглядом:

— Хитрость, мой друг! Не более как хитрость! Показная сдержанность, чтобы попытаться, если возможно, привлечь Италию на сторону Центральных держав. Жест, который фактически не может иметь никаких последствий: Германия знает не хуже нас, что Австрия больше не может, а Россия не хочет отступать.

— То, что вы говорите просто ошеломляет…

— Ни Австрия, ни Россия… ни остальные, впрочем… Да, дорогой мой, это-то и делает положение дьявольски трудным: почти везде, в каждом правительстве, есть ещё стремление к миру, но в то же время сейчас уже повсюду есть стремление к войне… Нет больше ни одного правительства, которое, оказавшись силою обстоятельств поставленным перед этой грозной гипотезой, не сказало бы себе: «В конце концов, это игра… и, быть может, удобный случай, — надо им воспользоваться!» Да, да! Вы отлично знаете, что каждая европейская нация всегда имеет про запас какую-то тайную цель, всегда стремится извлечь какую-то выгоду из той войны, в которую её могут втянуть…

— Даже мы?

— Самые миролюбивые из наших правителей уже говорят себе: «В конце концов, вот, пожалуй, удобный случай покончить с Германией… и снова завладеть Эльзас-Лотарингией». Германия надеется прорвать окружение, Англия — уничтожить германский флот и отхватить у немцев их торговлю и колонии. Каждый за катастрофой, которой он ещё хотел бы избежать, уже видит те барыши, которые, может быть, ему удастся получить, если… если эта катастрофа разразится.

Рюмель говорил тихим и монотонным голосом. Видимо, он до изнеможения устал говорить и в то же время был не в силах замолчать.

— Так что же? — спросил Антуан. Он испытывал чисто физическое отвращение к неуверенности, к ожиданию и в эту минуту почти предпочёл бы узнать, что война объявлена и остаётся только идти воевать.

— А кроме того… — начал Рюмель, не отвечая ему. Он замолчал, медленно запустил пальцы в свою длинную волнистую шевелюру и стиснул руками лоб.

В течение двух недель подряд, с утра и до вечера обсуждая все эти вопросы, слушая все эти споры, он, кажется, перестал уже полностью отдавать себе отчёт в важности событий, о которых сообщал. Стоя, опустив глаза, сжимая руками виски, он улыбался. Полы его рубашки колыхались вокруг ляжек, жирных, белых и покрытых светлым пушком. Его улыбка относилась не к Антуану. Это была неопределённая, кривая, почти бессмысленная улыбка, в которой, уж конечно, не было ничего «львиного». Следы самого явного изнурения читались на его одутловатом лице, на морщинистом, землистом лбу с прилипшими к нему от пота седыми завитками. Последние две ночи он провёл в министерстве. Он был больше чем измучен: потрясения этой исполненной драматизма недели подорвали, разрушили, исчерпали его силы, и он был словно попавшая на крючок рыба, которую долго водили зигзагами под водой. Благодаря впрыскиваниям (и таблеткам колы, которые он, несмотря на запрещение Антуана, глотал каждые два часа) ему ещё удавалось выполнять обычную повседневную работу, но в состоянии, близком к сомнамбулизму. Заведённый механизм ещё действовал, но у владельца его было такое ощущение, будто испортилась какая-то существенно важная деталь: машина перестала повиноваться.

Он внушал жалость. Однако Антуан хотел знать наверное; он повторил:

— А кроме того?

Рюмель вздрогнул. Не отнимая рук от лба, он поднял голову. Она казалась ему жужжащей и хрупкой, готовой треснуть от малейшего толчка. Нет, так не могло продолжаться: в конце концов, что-то должно было лопнуть там, внутри… В эту минуту он отдал бы всё на свете, пожертвовал бы своей карьерой, честолюбием ради двенадцати часов одиночества, полного покоя, — всё равно где, пусть даже в тюремной камере.

Тем не менее он продолжал, ещё больше понизив голос:

— И кроме того, нам доподлинно известно следующее: Берлин предупредил Петербург, что при малейшем усилении русской мобилизации Германия тоже немедленно объявит мобилизацию… Своего рода ультиматум!

— Но что же мешает России приостановить мобилизацию? — вскричал Антуан. — Ведь только вчера было сообщение о том, что царь предлагает третейский суд Гаагского трибунала!

— Совершенно верно, дорогой мой, но факты таковы: в России одновременно с разговорами о третейском суде упорно продолжают проводить мобилизацию! — произнёс Рюмель с каким-то безразличием. — Мобилизацию, которую начали, не только нас не предупредив, но даже тайком от нас… И начали когда? По словам некоторых, двадцать четвёртого! За четыре дня до объявления войны Австрией! За пять дней до австрийской мобилизации! Вчера вечером его превосходительство господин Сазонов определённо заявил нам, что Россия усиливает свои военные приготовления. Господин Вивиани, который, по-моему, искреннее, чем многие другие, желает во что бы то ни стало избежать войны, буквально сражён. Если указ о мобилизации — о всеобщей мобилизации — был бы наконец сегодня вечером официально опубликован в Петербурге, это бы никого из нас не удивило!… Вот что вызвало созыв военного совета сегодня ночью. И действительно, это неизмеримо важнее платонического предложения о третейском суде в Гааге! Или даже братских писем, которыми чуть ли не ежечасно обмениваются кайзер и царь, его кузен!… Чем объясняется это вызывающее упорство России? Может быть, тем, что господин Пуанкаре всегда осторожно повторял, будто французская военная поддержка будет оказана России лишь в случае военного выступления Германии? Вот вопрос, который задают себе все… Можно подумать, что Петербург хочет заставить Берлин сделать агрессивный жест, который принудил бы Францию выполнить свои союзные обязательства.

Он замолчал. Внимательно разглядывая свои колени, он ощупывал ноги. Может быть, он колебался, говорить ли ему дальше? Вряд ли: у Антуана создалось впечатление, что сегодня дипломат был уже не в состоянии взвешивать, о чём можно говорить и о чём ему следовало бы умолчать.

— Господин Пуанкаре поступил очень ловко, — продолжал Рюмель, не поднимая головы. — Очень ловко… Подумайте: наш посол в Петербурге сегодня ночью получил телеграфный приказ категорически заявить от имени своего правительства, что оно не одобряет русской мобилизации.

— В добрый час! — наивно произнёс Антуан. — Я никогда не принадлежал к числу людей, считающих, что Пуанкаре соглашается на войну.

Рюмель ответил не сразу.

— Господин Пуанкаре больше всего заботится о том, чтобы на нас не возложили ответственность, — прошептал он с неожиданным смешком. — Теперь, видите ли, эта телеграмма — запоздала она или нет — находится там, что бы ни случилось потом; она останется в архивах, она засвидетельствует наше желание сохранить мир. Честь Франции спасена… И вовремя… Это очень ловко.

Глухо прозвучал звонок, и Рюмель снял телефонную трубку.

— Невозможно… Скажите ему, что я не могу принять ни одного журналиста… Нет, даже его!

Антуан размышлял вслух:

— Но если бы Франция захотела ещё и сейчас решительным образом прекратить русскую мобилизацию, разве у неё не нашлось бы более действенного средства, чем официальный протест? Судя по тому, что вы мне рассказывали на днях, наши договоры не обязывают нас оказывать поддержку русским, если Россия объявит мобилизацию раньше Германии. Так вот, разве недостаточно было бы в соответствующем тоне напомнить об этом вашему Сазонову, чтобы заставить его приостановить свои приготовления?

Рюмель снисходительно пожал плечами, словно слушая болтовню мальчишки.

— Дорогой мой, что же осталось от старых франко-русских договоров? История скажет, прав я или нет, но мне кажется, что за последние два года, и особенно за последние недели, благодаря тонкой, извечно двойной игре славян, а быть может, также из-за великодушной неосторожности наших правителей наш союз с Россией был возобновлён без всяких условий… и что Франция заранее обязалась поддержать любое военное выступление своей союзницы… И что это сделано помимо нашего министерства иностранных дел, — добавил он вполголоса.

— Но ведь Вивиани и Пуанкаре сходятся во взглядах…

— Гм! — произнёс Рюмель. — Разумеется, сходятся… С той разницей, что господин Вивиани всегда противостоял влиянию военных кругов… Вы знаете, что до того, как Вивиани стал премьер-министром, он принадлежал к числу лиц, голосовавших против трехгодичной военной службы… Ещё вчера, сразу после приезда, он, по-видимому, твёрдо верил, что всё должно, что всё может уладиться… Интересно, что он думает об этом сейчас? Сегодня ночью, после военного совета, он был неузнаваем, на него жалко было смотреть… В случае, если у нас объявят мобилизацию, я не удивлюсь, узнав, что он подал в отставку… — Не переставая говорить, он, волоча ноги, подошёл к кушетке и лёг на бок, уткнувшись носом в подушки. — Кажется, дорогой мой, сегодня у нас правая ляжка? — продолжал он тем же поучительным тоном.

Антуан подошёл к нему, чтобы сделать укол.

Наступило длительное молчание.

— Вначале, — невнятно заговорил Рюмель заглушённым подушкой голосом, — систематически саботировала все усилия, предпринимавшиеся для сохранения мира, по-видимому, Австрия. Теперь это, бесспорно, Россия… — Он встал и начал одеваться. — Таким образом, это она своей непримиримостью подавила новую попытку английского посредничества. Вчера в Лондоне серьёзно поработали и кое-что придумали: Англия предложила временно принять оккупацию Белграда как совершившийся факт, просто как залог, взятый Австрией, но потребовать взамен, чтобы Австрия открыто заявила о своих намерениях. Это могло бы всё же послужить исходной точкой для начала переговоров. Но для этого требовалось единодушное согласие держав. И вот Россия наотрез отказала в своём: она поставила непременным условием официальное прекращение военных действий в Сербии и вывод из Белграда австрийских войск, что при настоящем положении вещей значило потребовать от Австрии совершенно неприемлемого отступления! И снова всё разрушено. Нет, нет, дорогой мой, нечего обольщаться. Россия повинуется твёрдому решению, которое, очевидно, было принято ею не вчера. Она ничего больше не хочет слышать: она не намерена отказываться от этой войны, надеется извлечь из неё выгоду, и всех нас втянет в эту игру… Нам её не избежать!

Он надел пиджак и машинально направился к камину, чтобы проверить в зеркале, хорошо ли завязан галстук, но на полдороге обернулся:

— А думаете, хоть кто-нибудь из нас действительно знает правду? Ложных известий гораздо больше, чем истинных… Как в них разобраться? Подумайте, дорогой мой, ведь вот уже две недели, как повсюду, во всех кабинетах министров иностранных дел и начальников генеральных штабов без умолку звонит телефон, требуя немедленных ответов, не оставляя времени измученным носителям власти ни на размышление, ни на изучение вопроса! Подумайте о том, что во всех странах на столах канцлеров, министров, глав государств ежечасно скапливаются груды шифрованных телеграмм, разоблачающих тайные намерения соседних наций! Это неистовый перезвон новостей, противоречивых утверждений, из которых каждое важнее и неотложнее другого! Как разобраться в этом адском сумбуре? Какое-нибудь ультраконфиденциальное сообщение, полученное нами через наши секретные органы, раскрывает неожиданную, непосредственную опасность, которая может ещё быть предотвращена быстрым ответным ударом. Проверить это невозможно. Если мы решимся на удар, а известие окажется ложным, наша инициатива осложнит положение, быть может, вызовет решительный шаг противника, подвергнет опасности идущие к концу переговоры. Если же не решимся, а опасность вдруг окажется реальной? Завтра действовать будет уже поздно… Европа буквально шатается, словно пьяная, под этой лавиной известий, наполовину истинных, наполовину ложных…

Он ходил взад и вперёд по комнате, неловко поправляя воротничок, почти шатаясь, — как и Европа, — от сумятицы своих мыслей.

— Бедные министры! — пробурчал он. — Всякий бросает в них камнем… А между тем только они имели возможность спасти дело мира. И, быть может, это удалось бы им, если бы они могли посвятить всю свою энергию существу спора. Но главные их силы расходуются на то, чтобы оберегать самолюбие отдельных людей и наций! Это очень печально, друг мой…

Он остановился возле Антуана, который молча закрывал ящик с инструментами.

— И кроме того, — продолжал Рюмель, как бы невольно думая вслух, — дипломаты, члены правительства сейчас уже не единственные, кто решает… Здесь, на Кэ-д’Орсе, у всех нас создалось за последние дни впечатление, что время политики и дипломатии прошло… Теперь в каждой стране есть люди, которые одержали верх, — это военные… Сила у них: они кричат о защите национальной безопасности, и все гражданские власти капитулируют перед ними… Да, даже в наименее воинственных странах реальная власть находится уже в руках генеральных штабов… А раз дело дошло до этого, мой милый, раз дело дошло до этого… — Он сделал неопределённый жест. Кривая и бессмысленная улыбка опять появилась у него на губах.

Зазвонил телефон.

В течение нескольких секунд Рюмель пристально смотрел на аппарат.

— Дьявольский механизм, — прошептал он, не поднимая глаз. — Механизм, который как бы действует сам собой… Мы катимся в пропасть, словно поезд с неисправными тормозами. Увлечённый собственной тяжестью, он мчится теперь под уклон с быстротой, возрастающей с минуты на минуту… с головокружительной быстротой. Кажется, что события выскользнули из рук… что они движутся, движутся сами собой… и никто ими не управляет, никто их не хочет… Никто… Ни министры, ни короли. Нет ни одного имени, которое бы можно было назвать… У всех нас такое ощущение, словно мы захвачены, обобраны, обезоружены, обмануты — неизвестно кем, неизвестно как. Каждый делает то, что он отказывался делать, то, чего никоим образом не хотел делать ещё накануне. Словно все ответственные лица стали игрушками… игрушками каких-то таинственных сил, которые управляют событиями откуда-то сверху, издалека…

Он положил руку на телефон, продолжал смотреть на него рассеянным взглядом. Наконец он выпрямился. И, прежде чем взять трубку, дружески кивнул Антуану.

— До завтра, мой друг… Извините, я вас не провожаю.

LVII

Антуан вышел из министерства до того усталый, возбуждённый, потрясённый, что решил, хотя день у него был очень загружен, сначала отдохнуть минутку дома, а потом уже продолжать визиты. Он повторял про себя, не вполне ещё веря в то, что это возможно: «Может быть, через месяц… меня мобилизуют… Полная неизвестность…»

Войдя в подъезд, он заметил молодого человека, который выходил из вестибюля. Увидев его, тот остановился.

Это был Симон де Батенкур.

«Муж!» — подумал Антуан, сразу насторожившись.

Он узнал его не сразу, хотя прежде неоднократно встречался с ним — и не далее, как в прошлом году, когда пришлось положить в гипс девочку Анны.

Симон начал оправдываться:

— Я думал, что сегодня ваш приёмный день, доктор… На всякий случай я записался на завтра, но мне так хотелось бы сегодня же вечером уехать обратно в Берк… Если это не очень вас затруднит…

«Какого чёрта ему от меня надо?» — подозрительно спросил себя Антуан. Он решил играть честно и не уклоняться от разговора.

— Десять минут… — произнёс он не слишком приветливо. — Прошу извинить, но сегодня я буду занят визитами весь день. Поднимитесь вместе со мной.

Бок о бок с этим человеком в узкой кабинке лифта, где смешивалось их дыхание, Антуан, скованный враждебным чувством, которое ещё усугублялось каким-то необъяснимым отвращением, повторял про себя: «Муж Анны… Муж…»

— Как вы думаете, удастся избежать войны? — внезапно спросил Батенкур. Неопределённая, по-детски кроткая улыбка блуждала на его губах.

— Я начинаю в этом сомневаться, — мрачно пробормотал Антуан.

Лицо молодого человека исказилось.

— Послушайте, это невозможно… Не может быть, чтобы дошло до этого…

Антуан молча играл связкой ключей. Он толкнул дверь.

— Входите.

— Я приехал посоветоваться с вами относительно моей маленькой Гюгеты… — начал Симон.

Он с трогательным волнением произносил имя этой девочки, которая была для него чужой, но которую он полюбил как дочь; судя по всему, он целиком отдал себя заботам о её выздоровлении. Рассказывая подробности жизни маленькой больной, он был неиссякаем. Она с ангельским терпением переносит эту длительную неподвижность в гипсе, уверял он. Проводит на воздухе по девять-десять часов в день. Он купил ей маленькую белую ослицу, чтобы возить «гроб» по улицам Берка до самых дюн. Вечером он читает ей вслух, немного занимается с ней французским, историей, географией.

Провожая Батенкура в свой кабинет, Антуан молча слушал его и, вновь обретя профессиональное внимание, пытался следить за нитью этой болтовни, связать воедино признаки, которые могли бы осветить перед ним физиологическое состояние больной. Он совершенно забыл об Анне. И, лишь увидев, как Батенкур садится в то самое кресло, в которое он так часто усаживал свою любовницу, сказал себе со странной настойчивостью: «Человек, который сидит здесь, говорит со мной и улыбается мне, который только что доверил мне свои сокровенные думы, — этого человека я обманываю, обкрадываю, и он об этом не знает…»

Вначале он испытал при этой мысли лишь какое-то неопределённое неприятное ощущение чисто физического порядка, похожее на то, какое вызывает нежелательное или даже слегка противное прикосновение. Но так как Симон внезапно замолчал и казался несколько смущённым, в уме Антуана мелькнуло подозрение: «Знает?»

— Однако я приехал сюда не для того, чтобы рассказывать вам, как я ухаживаю за больной, — сказал Батенкур.

Взгляд Антуана, испытующий помимо его воли, побуждал собеседника продолжать.

— Дело в том, что передо мной встают сейчас кое-какие трудные вопросы… В письмах рискуешь быть непонятым… Я предпочёл повидаться с вами, чтобы привести всё это в ясность…

«А в конце концов, почему бы ему не знать?» — внезапно подумал Антуан.

Несколько секунд оба молчали, причём Антуан находился во власти самых нелепых предположений.

— Вот что, — выговорил наконец Симон. — Я не уверен в том, что пребывание в Берке во всех отношениях полезно для Гюгеты. — И он пустился в климатологические рассуждения.

По его мнению, начиная с пасхи улучшение резко замедлилось. Беркский врач, хотя и заинтересованный в том, чтобы превозносить свой край, тем не менее допускает мысль, что близость моря оказывает на здоровье ребёнка неблагоприятное действие. Быть может, нужна горная местность? Мисс Мэри, гувернантка Гюгеты, как раз получила через своих знакомых англичан сведения об одном необыкновенном молодом враче в департаменте Восточных Пиренеев, который специализировался на подобного рода заболеваниях и достигает поразительных результатов.

Не двигаясь с места, Антуан изучал это тонкое лицо, нос с горбинкой, как у козла, бледную кожу блондина, которую не сумел покрыть загаром даже морской воздух. Казалось, он внимательно слушает, тщательно взвешивает все доводы Батенкура. В действительности же он почти не слушал его. Он думал о том, какое мнение о своём муже в одну из редких минут откровенности высказала ему Анна: человек ничтожный и лицемерный, эгоистичный, тщеславный, скрытный и злой. До сих пор он без всякого недоверия относился к этому портрету, потому что она говорила о Симоне с презрительным равнодушием, которое казалось залогом правдивости, но теперь, когда оригинал был перед ним, множество неясных мыслей зашевелилось в его мозгу.

— Не перевезти ли мне Гюгету в Фон-Роме[151]? — спросил Батенкур.

— Пожалуй, хорошая мысль… Да… — пробормотал Антуан.

— Разумеется, я поселюсь подле неё. Расстояние, одиночество — всё это не играет для меня никакой роли, если только девочке будет там хорошо. Что касается моей жены… — Выражение страдания, быстро подавленное, скользнуло по лицу Симона, когда он упомянул об Анне. — Она не часто приезжает к нам в Берк, — признался он с улыбкой, которая пыталась быть снисходительной. — Париж так близко, вы понимаете… Она постоянно принимает приглашения друзей, невольно отдаётся светской жизни. Но если бы она навсегда поселилась в Фон-Роме вместе с нами, то, может быть, скоро забыла бы свой Париж…

Мечта о возобновлении близости промелькнула в его взгляде, мечта, в которую он не верил и сам, — это было видно. Без сомнения, он любил эту женщину, любил до боли, как в первый день.

— Быть может, всё бы переменилось… — загадочно прошептал он.

Антуан ясно видел, какими внешними чертами могло быть оправдано мнение Анны о Симоне. Тем не менее, — и эта уверенность всё больше и больше укреплялась в нём, — тем не менее человек, сидевший здесь, напротив него, в этом кресле, был совершенно не похож на портрет, нарисованный Анной. Двоедушие, эгоизм, злость — всё это были обвинения, которые и пяти минут не устояли бы перед испытующим взором, перед той интуитивной проницательностью, которая пробуждает у наблюдателя, мало-мальски одарённого чутьём, присутствие самого человека, непосредственное соприкосновение с ним. Напротив: прямота, природная скромность, доброта Батенкура проявлялись в каждом его слове, даже в неловкости его манер. «Человек слабовольный? Возможно! — думал Антуан. — Нерешительный, неуравновешенный? Без сомнения. Глупый? Быть может… Но чудовище лицемерия — разумеется, нет!»

Симон спокойно продолжал монолог. Глядя на него добрыми глазами, полными признательности и доверия, он пояснил, что, разумеется, никогда и не думал принять столь важное решение, не посоветовавшись с Антуаном. Он всецело полагается на него. Ему известны его познания, его преданность делу. Он даже надеялся, что, может быть, Антуан захочет, решая вопрос, вооружиться всеми необходимыми данными и приедет на несколько часов в Берк, чтобы ещё раз посмотреть больную девочку. Хотя, разумеется, при настоящем положении вещей…

Теперь Антуан слушал его внимательно: он внезапно принял решение навсегда порвать свою связь с Анной.

Действительно ли это было решено сейчас, в эти несколько минут? Или это бесповоротное решение было давно уже принято где-то в сокровенных глубинах его воли? Да и можно ли было назвать решением это немедленное и беспрекословное подчинение необходимости, сделавшейся вдруг неотложной, властной, непреоборимой?… Будь у него время разобраться в самом себе, он, конечно, понял бы, что упорство, с каким он последнее время избегал телефонных звонков Анны, уклонялся от свиданий, которые она без конца назначала ему через Леона, уже выдавало тайное, ещё не осознанное желание разрыва. Он даже вынужден был бы признаться самому себе, что, хотя политика как будто не играла тут никакой роли, всё же трагические события, волновавшие Европу, отчасти способствовали этому отчуждению — словно его связь с этой женщиной была ниже уровня каких-то новых чувств, не подходила к масштабу событий, потрясавших мир.

Как бы то ни было, но ускорило разрыв, сделало его, почти без ведома Антуана, чем-то окончательным, как бы совершившимся фактом, именно присутствие Симона в его кабинете. Ему было нестерпимо находиться здесь, у себя дома, лицом к лицу с этим обманутым человеком, принимать с видом лицемерного прямодушия его уважение, его доверие и видеть, как этот человек, ничего не знающий о той роли, на которую его обрекли, обращается к нему, словно к надёжному другу. Он смутно думал про себя: «Так нельзя… Этого не должно быть… Жизнь не должна быть такой… Прежде всего я, — да, это верно, — мои удовольствия, мои развлечения… Но рядом есть люди, связанные со мной, есть судьбы, легкомысленно жертвовать которыми просто чудовищно… Вот из-за таких людей, как я, из-за людей, живущих, как я, из-за таких поступков, как этот, — распущенность, и ложь, и несправедливость, и душевные страдания воцарились в этом мире».

Странная вещь: начиная с момента, когда он не допускающим возражения тоном заявил себе: «Анна и я — это кон-че-но», — всё, словно по волшебству, показалось ему отодвинувшимся во мрак. Да, в самом деле, как будто бы никогда ничего и не было. Он мог теперь без малейшей неловкости смотреть Батенкуру в глаза, улыбаться ему, говорить слова утешения, давать советы. Когда Симон застенчиво, как школьник, пробормотал, поднимаясь с места: «Я, кажется, просидел дольше десяти минут», — Антуан, засмеявшись, ласково коснулся его плеча. Он проводил его, болтая, до лестницы. Он даже обещал на следующей неделе приехать в Берк. (На минуту он забыл обо всём, даже о войне… Внезапно он вспомнил о ней, И подумал, что неизбежность катастрофы, угрожавшей ниспровергнуть все существующие ценности, несомненно, помогла ему со спокойным сердцем воспринять всю необычность этого свидания с глазу на глаз. «Быть может, через месяц мы оба будем убиты, — подумал он. — Какое значение в сравнении с этим имеет всё остальное?…»)

— Поезд, который отходит в восемь тридцать, доставит вас в Ранг в одиннадцать часов, а к завтраку вы будете в Берке, — уже сообщал подробности Симон, очень обрадованный.

— Если не помешает что-либо непредвиденное… — внёс поправку Антуан.

Лицо его собеседника побледнело и передёрнулось. На миг он прижал кулак к губам. Горестное смятение отразилось в его широко раскрытых глазах. Антуан с ясностью увидел, что в эту минуту сын старого гугенота, полковника графа де Батенкур, трепетал при мысли о своём солдатском долге.

— Что будет с Гюгетой, если меня мобилизуют? — сказал Симон, не глядя на Антуана. — У неё останется её мисс…

В эту секунду оба одновременно и почти одинаково подумали об Анне.

Батенкур молча подошёл к двери. На площадке лестницы он обернулся.

— Когда вы должны явиться по мобилизации?

— В первый день… Я врач пехотного батальона… Пятьдесят четвёртый полк в Компьене… А вы?

— В третий… Я сержант. В Вердене, четвёртый гусарский.

Они братски пожали друг другу руки. Затем, в последний раз дружески кивнув Симону, Антуан тихо затворил дверь.

С минуту он не двигался с места; глаза его были устремлены на ковёр. Перед ним стояло отчётливое видение: Симон де Батенкур в форме гусарского сержанта скачет под огнём во главе своего взвода по равнине Эльзаса.

Резкий телефонный звонок привёл его в себя.

«Может быть, это она?» — подумал он. На его лице появилась жестокая улыбка. Ему захотелось броситься к аппарату и покончить с этим сейчас же.

В конце коридора Леон уже снял трубку.

— Да… В пятницу, седьмого августа? Хорошо… В три часа…

От профессора Жанте? Хорошо, сударь, я запишу…

Перелистывая свою записную книжку, Антуан спускался по лестнице, как вдруг звук знакомых голосов остановил его на площадке второго этажа. Он отворил дверь и направился к комнате, предназначенной для архива.

Штудлер и Руа спорили, сидя там. На них не было белых халатов. Кругом — на столах, на стульях — валялись сегодняшние газеты.

— Так-то вы работаете, друзья мои?

Штудлер с мрачным видом пожал плечами.

Руа встал, улыбнулся и вопросительно посмотрел на Антуана.

— Видели вы Рюмеля, патрон?

— Да. Известия «Пари-Миди» ложны. Правительство послало опровержение. Но дела идут всё хуже и хуже… — После паузы он лаконически добавил: — Мы танцуем на краю пропасти…

— А Германия готовится! — проворчал Штудлер.

— К счастью, и мы тоже, — возразил Руа.

Наступило молчание.

— Последние шансы сохранить мир находятся в руках рабочего класса, — во вздохом сказал Штудлер. — Но он осознает это только тогда, когда будет слишком поздно… В народе существует по отношению к войне какой-то чудовищный фатализм… Впрочем, это понятно: детям ещё в школе калечат мозги всем тем, что им рассказывают о прежних войнах, о славе, о знамени, об отечестве… тем значением, которое придаётся военным смотрам, парадам… и, наконец, воинской повинностью… Сегодня мы дорого платим за эти нелепости!

Руа слушал его, насмешливо улыбаясь.

Антуан снова вынул записную книжку и внимательно её изучал.

— До свидания, — внезапно сказал он, надевая шляпу. — Этак я никогда не кончу своих визитов… До вечера!

Штудлер и Руа остались одни. Руа встал перед Халифом.

— Поскольку всё равно не сегодня-завтра придётся «идти», согласитесь, по крайней мере, что начало обещает быть недурным.

— Ах, замолчите, дружище!

— Да нет… Хоть раз подумайте об этом без предвзятого мнения… Если взвесить всё, мы находимся в неплохом положении… Франция сильнейшим образом заинтересована в том, чтобы война вспыхнула сперва между Россией и Германией: это обеспечивает нам содействие русских и предоставляет роль помощницы, а она всегда бывает наиболее выгодной. С другой стороны, у нас — хочу на это надеяться — было время потихоньку подготовить нашу мобилизацию, не подвергаясь риску пресловутого внезапного нападения, которого так боялся наш генеральный штаб. Всё это увеличивает наши шансы…

Штудлер молча смотрел на него.

— Так вот, — продолжал Руа, — если вы человек добросовестный, то вынуждены будете признать: момент неплохо выбран, чтобы решить старую распрю и восстановить наконец национальную честь.

— Национальную честь! — вне себя прогремел Штудлер.

Дверь отворилась, и вошёл Жуслен.

— Всё ещё спорите? — заметил он с усталым видом.

(Этот был в халате. Он питал отнюдь не больше иллюзий, чем остальные. Он знал, что через двадцать один день его наверняка уже не будет здесь, чтобы установить результат посева микробов, которому он отдал сегодня всё утро, но считал своим долгом работать так, словно ничего не произошло. «Прежде всего это помогает не думать», — сказал он как-то Антуану с грустной улыбкой, спрятанной в глубине его серых глаз.)

— Повсюду один и тот же дурацкий припев! — крикнул ему Штудлер, пожимая плечами. — Здесь — честь Франции! Там — самолюбие Австрии! В России — защита славянского престижа на Балканах!… Как будто обеспечить мир народов, — даже если признать, что мы зашли слишком далеко, — не в тысячу раз почётнее, нежели вызвать всеобщую бойню!

Он приходил в ярость, видя, что националисты всегда присваивают себе монополию на благородство, бескорыстие, героические доблести, ибо хоть и не принадлежал ни к одной партии, отлично знал, что активным борцам — революционерам, которые во всех столицах ведут ожесточённую борьбу с силами войны, более чем кому бы то ни было свойственны величие и самоотречение, готовность превзойти себя ради трудно достижимого идеала, пылкость и сила духа, создающие героев.

Он не смотрел ни на Жуслена, ни на Руа; его неподвижный пророческий взгляд горел каким-то сосредоточенным блеском.

— «Национальная честь»! — проворчал он ещё раз. — Все высокие слова уже мобилизованы, чтобы усыпить сознание людей!… Кому-то надо во что бы то ни стало прикрыть нелепость всего происходящего, помешать всякому проявлению здравого смысла! Честь! Отечество! Цивилизация! А что кроется за этими приманками? Промышленные интересы, конкуренция рынков, мелкие комбинации политиканов и дельцов, ненасытная алчность правящих классов всех стран! Нелепость! Защита цивилизации? С помощью актов величайшего варварства! С помощью разнуздывания самых низменных инстинктов!… Защита Права и Справедливости? С помощью анонимного убийства! Стреляя по беднягам, которые не хотят нам никакого зла и которых заставят идти против нас с помощью тех же шарлатанских средств! Нелепость! Нелепость!

— Браво, Халиф! — презрительно бросил Руа.

— Ну, ну! — мягко произнёс Жуслен, кладя руку ему на плечо.

К юному Манюэлю Руа, их общему любимцу, он питал те же чувства, что и Антуан. Он любил его, сам хорошенько не зная, за что. За его спокойное мужество, за великодушную наивность. В этом воителе, исполненном нетерпения и бесхитростной готовности пожертвовать собой, он видел ту красоту, к какой именно он, Жуслен, человек науки и философских рассуждений, не мог оставаться безразличным. Он уважал в Руа тот идеал чистоты, ту наивную веру в возрождение через войну, за которую юноше, без сомнения, предстояло заплатить кровью.

— Честь… — проговорил он негромко. — По-моему, большая ошибка допускать проникновение моральных критериев в такую сферу, где они не имеют смысла: в экономическую борьбу, разъединяющую государства. Это всё извращает, всё отравляет. Парализует всякую реальную возможность соглашения. Придаёт вид сентиментальных идеологических конфликтов, религиозных войн тому, что, может быть, и действительно является только одним: конкуренцией между коммерческими фирмами!

— Кайо в 1911 году хорошо это понял, — с горячностью вставил Халиф. — Если бы не он…

Руа запальчиво перебил его.

— Вы, конечно, предпочли бы видеть своего Кайо в министерстве иностранных дел, а не на скамье подсудимых?

— Разумеется. И вы можете мне поверить, дорогой мой, что, если бы он остался у власти, мы не пришли бы к тому, к чему пришли!… Если бы не он, всеобщая война — это радостное событие, приближение которого, по-видимому, преисполняет восторгом вас и ваших друзей — произошла бы, на счастье народов, тремя годами раньше!… Он не говорил о национальной чести, он говорил о делах; он один, вопреки всему и всем, упорно стоял за программу, построенную на реальных фактах, на непосредственной выгоде!… И благодаря этому ему удалось избежать самого худшего!

Жуслен заметил недобрый огонёк, загоревшийся в глазах Руа. Он поспешил вмешаться.

— Я тоже считаю, что эта программа, если бы только упорно за неё держались, не вызвала бы таких противоречий, которые нельзя было бы разрешить путём дипломатических сделок, взаимных уступок. Деловые интересы легче примирить, чем чувства!… Да, я тоже считаю, что такой человек, как Кайо… И если война разразится, то весьма возможно, что историки, сумевшие найти связь между судьбами народов и носом Клеопатры, сумеют также, освещая сложные причины настоящего конфликта, придать должное значение роковому выстрелу из револьвера в редакции «Фигаро».

Руа самоуверенно рассмеялся.

— Я предпочитаю не отвечать вам, — сказал он весело, — и предоставить эту заботу будущему!

LVIII

— Давайте пойдём с ними, — предложил Жак Женни.

Их было человек десять, — все они собрались в кафе «Круассан», чтобы вместе идти в Монруж, где должен был выступать Макс Бастьен.

(В этот вечер во всех округах Парижа — в Гренеле, в Вожираре, в Батиньоле, в Лавилет — социалистические секции устраивали небольшие митинги. В Бельвиле собирался выступить Вайян; ждали столкновений. В Латинском квартале студенты организовали собрание в зале Бюлье.)

Они доехали автобусом до Шатле, трамваем — до Орлеанских ворот; затем другим трамваем до площади Эглиз. Здесь пришлось слезть и по многолюдным улицам дойти пешком до использованного не по назначению театра, где происходило собрание.

Вечер был удушливый, воздух предместий — зловонный. После обеда все жители вышли из своих домов и слонялись, охваченные тревогой. Улицы оглашались криками газетчиков, продававших в пригородных районах вечерние газеты.

Женни неуверенно ступала по мостовым этих старых улиц. Она устала. От тяжести креповой вуали, которая в такую жару сильно пахла краской, у неё началась мигрень. В своём траурном костюме она чувствовала себя среди этих людей чужой, — большинство из них было в рабочей одежде; она инстинктивно сняла перчатки.

Жак, шагавший с ней рядом, ясно видел, что она с трудом поспевает за ним, но не решался взять её под руку; в присутствии друзей он обращался с ней как с товарищем. Время от времени он бросал ей ободряющий взгляд, не прерывая разговора со Стефани о последних новостях, полученных в «Юманите».

Свой оптимизм Стефани основывал на брожении среди рабочих, которое, по его словам, всё усиливалось. Число заявлений, выражающих массовый протест, возрастало. Появился манифест Социалистической партии, манифест социалистической фракции парламента, манифест Всеобщей конфедерации труда, манифест Федерации Сены, манифест межфедерального бюро свободомыслящих.

— Повсюду лихорадочная деятельность, повсюду грозные предупреждения, — утверждал он, и его агатовые глаза сверкали надеждой.

Один ирландский социалист, приехавший сейчас из Вестфалии, рассказал ему, обедая в кафе «Круассан», что сегодня вечером в Эссене, в самом центре немецкой металлургии, в сердце крупповских военных заводов, должна состояться внушительная антивоенная манифестация. Ирландец уверял даже, что на закрытых собраниях многие рабочие, чтобы помешать имперскому правительству в осуществлении его упорных воинственных замыслов, проповедовали саботаж.

Однако после полудня все встревожились по-настоящему. В залах редакции распространился пугающий слух, исходивший из Германии. Говорили, что кайзер в ультимативном тоне запросил у Сазонова объяснений по поводу русской мобилизации и, получив ответ, что эта мобилизация, хотя и частичная, уже не может быть приостановлена, велел подготовить приказ о мобилизации в Германии. В течение двух часов казалось, что всё окончательно потеряно. Наконец германское посольство выступило с опровержением, и притом в самых категорических выражениях, которые убедили всех, что известие о германской мобилизации действительно было ложным. Стало известно, что его поместил в Берлине «Локальанцейгер»: ответ по ту сторону границы на инцидент с «Пари-Миди». Эта непрерывная смена горячих и холодных душей держала общественное мнение в опасном возбуждении. Жорес опасался вредных последствий этой паники больше всего остального. Он не переставал повторять, что долг каждой группы, каждого центра — бороться с неопределёнными страхами, которые отдавали умы во власть неотвязных мыслей о законной самозащите и были на руку врагам мира.

— Ты видел его после того, как он вернулся? — спросил Жак.

— Да, я только что проработал с ним два часа.

Немедленно по приезде из Бельгии, даже не успев сделать сообщение в парламентской социалистической фракции о результатах Брюссельской конференции, патрон собрал своих сотрудников, чтобы совместно с ними приступить к подготовке международного конгресса, который предполагалось созвать в Париже 9 августа. Чтобы обеспечить успех этой важной встречи европейских социалистов, у французской партии было в распоряжении всего десять дней, — нельзя было терять ни одного часа.

Присутствие Жореса в «Юманите» всех воодушевило. Он приехал, сильно ободрённый твёрдой позицией немецких социалистов, полный веры в полученные от них обещания и готовый с новым увлечением отдаться борьбе. Возмущённый поведением правительства в истории с залом Ваграм, он тотчас же принял решение дать властям отпор и предложил защитникам мира блестящий реванш, назначив на следующее воскресенье, 2 августа, широкий митинг протеста.

— Ну, вот мы и пришли, — сказал Жак, ободряюще коснувшись руки Женни. — Это здесь.

Она увидела взвод полицейских, стоявших наготове под одним из портиков. Молодёжь продавала «Батай сендикалист», «Либертэр».

Они вошли в тупичок, где люди стояли группами и, вместо того чтобы войти в театр, болтали между собой. Тем временем собрание началось. Зал был полон.

— Ты пришёл послушать Бастьена? — спросил у Жака один из выходивших, какой-то партийный активист. — Кажется, его задержали в Федерации, и он не приедет.

Разочарованный, Жак чуть было не повернул назад, но Женни была не в силах сейчас же двинуться в обратный путь. Не обращая внимания на друзей, Жак повёл молодую девушку в первые ряды, где он заметил два свободных места.

Секретарь секции, некто Лефор, председательствовал, сидя на сцене за садовым столом.

Муниципальный советник, избранник квартала Монруж, ораторствовал, стоя перед рампой. Он несколько раз повторил, что война — это «ахронизм».

Люди сидевшие рядом, болтали друг с другом, по-видимому, не слушая его.

— Тише! — время от времени выкрикивал председатель, стуча ладонью по цинковому столу.

— Присмотритесь к лицам, — сказал Жак шёпотом. — Революционеров можно, кажется, различить по выражению лица. У одних революция в подбородке, у других — в глазах…

«А у него?» — подумала Женни. Вместо того чтобы смотреть на лица соседей, она рассматривала лицо Жака, его выдающийся, волевой подбородок, живой, немного жёсткий взгляд, решительный и блестящий.

— Будете вы говорить? — робко прошептала она. Этот вопрос она задавала себе всю дорогу. Ей хотелось, чтобы он выступил, хотелось восхищаться им ещё больше, но в то же время она и боялась этого, словно стесняясь чего-то.

— Не думаю, — ответил он, беря девушку под руку. — Я плохой оратор. В тех немногих случаях, когда мне приходилось выступать, меня всё время угнетало чувство, что слова увлекают меня, искажают оттенки, извращают мою настоящую мысль…

Она больше всего любила, когда он вот так анализировал себя для неё, и вместе с тем ей всегда почти казалось, что всё, что он говорит о себе, уже давно ей известно. Пока он говорил, она ощущала через материю теплоту руки, поддерживавшей её локоть, и это так её волновало, что она могла теперь думать только об одном — об этом сладостном, жгучем прикосновении, пронизывавшем её тело.

— Понимаете, — продолжал он, — у меня всегда бывает такое ощущение, словно я немного лгу, утверждаю больше того, во что верю сам… Невыносимое ощущение…

Это было верно. Но так же верно было и то, что, начиная говорить, он испытывал головокружительное опьянение и что почти всегда ему удавалось создать между собой и слушателями какую-то живую связь, какое-то единодушие.

На трибуне другой оратор, толстяк с апоплексическим затылком, сменил муниципального советника. Его бас с первых же слов завоевал всеобщее внимание. Он бросал слушателям ряд безапелляционных утверждений, но проследить за нитью его мыслей было невозможно.

— Власть попала в руки эксплуататоров народа!… Всеобщее избирательное право — это пагубный вздор!… Рабочий — раб промышленного феодализма!… Политика капиталистических торговцев оружием нагромоздила под полом Европы бочки с порохом, которые готовы взорваться!… Народ, неужели ты позволишь продырявить себе шкуру, чтобы обеспечить прибыли заводчикам Крезо[152]?…

Щедрые аплодисменты автоматически отмечали каждое из коротких заявлений, которые он отбарабанивал, задыхаясь, словно наносил удары дубинкой. Он привык к овациям; в конце каждой фразы он умолкал, ожидая их, и с минуту стоял с открытым ртом, словно в глотку к нему залетел майский жук.

Жак наклонился к девушке:

— Глупо… Им надо говорить вовсе не это… Надо убедить их, что их много, что они сила! Они смутно догадываются об этом, но они этого не чувствуют! Надо, чтобы они убедились на опыте, непосредственном, решительном. Вот для чего — да, и для этого тоже — так важно, чтобы на этот раз пролетариат выиграл игру! В тот день, когда он увидит на деле, что может собственными силами поставить непреодолимую преграду политике агрессии и заставить правительства отступить, он познает свою истинную силу, поймёт, что он может всё! И тогда…

Между тем публике начали надоедать бессвязные возгласы оратора. В одном углу театра разгорелся частный спор, который перешёл в целый диспут.

— Тише! — вопил секретарь Лефор. — Инструкция Центрального комитета… Партийная дисциплина… Спокойствие, граждане!

Он питал явный ужас перед любым беспорядком, могущим повлечь за собой вмешательство полиции, и теперь заботился только о том, чтобы собрание закончилось без шума.

Появление перед рампой третьего оратора, последнего из записавшихся в этот вечер, на короткое время восстановило тишину. Это был Леви Мас, преподаватель истории в лицее Лаканаль, известный своими статьями о социализме и своими неладами с университетом. Его темой была история франко-германских отношений начиная с 70-го года. Он с большой эрудицией приступил к освещению вопроса и через двадцать пять минут после начала своей лекции только-только дошёл до сараевского убийства. Горловым голосом, от которого дрожало пенсне на его длинном остром носу, он рассказал о «мужественной маленькой Сербии». Затем он увлёкся, проводя параллели между группировками союзников, между австро-германскими и франко-русскими договорами.

Изнемогающая аудитория начала волноваться.

— Хватит! К делу!

— Программу действий!

— Что делать? Как помешать войне?

— Тише! — повторял Лефор с возрастающим беспокойством.

— Возмутительно! — шепнул Жак на ухо Женни. — Все эти люди пришли сюда, чтобы получить лозунг, простой, ясный, практический, а уйдут они с головой, набитой историей дипломатических отношений, с таким ощущением, что всё это для них слишком сложно… что ничего нельзя сделать и надо ждать неизбежного…

Оратора прерывали возгласы:

— Что происходит? Куда нас ведут?

— Мы хотим знать правду!

— Да! Правду!

— Правду, граждане? — вскричал Леви Мас, смело встречая бурю. — Правда в том, что Франция — миролюбивая нация и что в течение последних двух недель она это великолепно доказывает, приводя в смущение все империалистические государства! Наше правительство, которое можно критиковать за его внутреннюю политику, стоит сейчас перед трудной задачей! Долг социалистической партии — не усложнять этой задачи! Разумеется, мы не согласимся принять весь тот националистический вздор, который буржуазия внесла в свою программу! Но, — и это надо сказать во весь голос, надо крикнуть об этом всему миру, — ни один француз не откажется защищать свою территорию в случае вторжения иностранцев!

Жак выходил из себя.

— Слышите? — сказал он, снова наклоняясь к Женни. — Ничто не может лучше подготовить народ к войне!… Стоит только внушить ему уверенность в неизбежности германского нападения, и завтра он согласится на всё что угодно.

Она подняла на него свои голубые глаза:

— Выступите! Вы!

Не отвечая, он смотрел на оратора. Он чувствовал вокруг себя растущее недовольство. И главное, в нерешительности этой толпы он ощущал тайное всеобщее возбуждение, благоприятное для революционного взрыва, — возбуждение, не воспользоваться которым было бы преступно.

— Хорошо! — сказал он вдруг.

И внезапно поднял руку, требуя слова.

Председатель одно мгновение внимательно разглядывал его, потом решительно отвёл глаза.

Жак нацарапал на клочке бумаги свою фамилию, но не было никого, кто мог бы передать его Лефору.

Среди возрастающего шума Леви Мас заканчивал свою речь:

— Разумеется, граждане, положение затруднительное! Но оно не безвыходно, пока правительство имеет поддержку народа, чтобы уверенно защищать находящийся под угрозой мир! Перечитайте статьи нашего великого Жореса! Те, кто дерзко ищет ссоры с нами по ту сторону границы, должны почувствовать, что за нашими государственными деятелями и дипломатами стоит социалистическая Франция, единодушная в деле мирной защиты Права!

Он поправил пенсне, обменялся взглядом с председателем и поспешил подобру-поздорову убраться за кулисы. Раздалось несколько хлопков личных друзей оратора, прерванных неясными криками протеста, робкими свистками.

Лефор встал. Он размахивал руками, пытаясь водворить спокойствие. Публика решила, что он хочет говорить, и на минуту затихла. Он воспользовался этим, чтобы крикнуть:

— Граждане, собрание закрыто!

— Нет! — гневно выкрикнул Жак со своего места.

Но собравшиеся, повернувшись спиной к сцене, уже бросились к трём дверям, выходившим в тупик. Стук откидных сидений, крики, споры создавали оглушительный шум, который невозможно было перекричать.

Жак был вне себя. Никоим образом нельзя было допустить, чтобы эти люди, преисполненные лучших намерений, ищущие точных указаний, покинули зал в полной растерянности, так и не узнав, чего ждёт от них Интернационал!

С трудом проталкиваясь сквозь толпу, он добрался до ниши оркестра. Сцена, отделённая от зала этой тёмной дырой, была недосягаема. С пеной у рта он кричал:

— Прошу слова!

Он прошёл вдоль помещения оркестра до литерной ложи бенуара, разбежался, прыгнул в ложу, выбежал в коридор, нашёл дверь, которая вела за кулисы, растолкал каких-то людей и ворвался наконец на уже опустевшие подмостки. Он продолжал кричать:

— Прошу слова!

Но его голос терялся в шуме. Перед ним зияла пыльная, уже на три четверти опустевшая пропасть театра. Он бросился к цинковому столу и начал яростно колотить по нему кулаками, словно бил в гонг.

— Товарищи! Прошу слова!

Немногие ещё остававшиеся в зале — человек около пятидесяти — обернулись к сцене.

Раздались голоса:

— Слушайте!… Тише!… Слушайте!…

Жак продолжал стучать по столу, словно бил в набат. Он был бледен, растерзан. Его взгляд окидывал все концы зала. Он яростно кричал:

— Война! Война!

Воцарилось нечто похожее на тишину.

— Война! Она нависла над нами! Через двадцать четыре часа она может обрушиться на Европу!… Вы требуете правды? Вот она! Возможно, что меньше, чем через месяц, все вы, находящиеся сейчас здесь, будете уничтожены!…

Резким движением он откинул прядь волос, падавшую ему на глаза.

— Война! Вы не хотите её? Зато они её хотят, они! И они навяжут её вам! Вы будете жертвами! Но вы будете также и виновниками! Потому что только от вас зависит помешать этой войне… Вы смотрите на меня. Все вы спрашиваете себя: «Что делать?» Для этого-то вы и пришли сюда сегодня… Хорошо, я скажу вам это! Потому что есть нечто такое, что можно сделать. Есть ещё возможность спасения. Единственная! Это — единодушный отпор! Отказ!

Более спокойно, поразительно владея собой, усилив голос и отчеканивая слова, чтобы его слышали все, он продолжал после короткой паузы:

— Вам говорят: «Капитализм, соперничество наций, могущество денег, торговцы оружием — вот что делает возможными войны». И всё это верно. Но подумайте. Что такое война? Разве это лишь столкновение интересов? К несчастью, нет! Война — это люди и кровь! Война — это мобилизованные народы, которые дерутся друг с другом! Все министры, все банкиры, все хозяева трестов, все в мире торговцы оружием были бы бессильны начать войну, если бы народы отказались подчиниться мобилизации, если бы народы отказались драться друг с другом! Пушки и ружья не стреляют сами собой! Чтобы воевать, нужны солдаты! И эти солдаты, на которых рассчитывает капитализм для своего дела наживы и смерти, — это мы! Ни одна законная власть, ни один приказ о мобилизации не может что-либо сделать без нас, без нашего согласия, без нашего слепого повиновения! Итак, наша участь зависит от нас самих! Мы сами хозяева своей судьбы, потому что нас много, потому что мы — сила!

И вдруг всё зашаталось. Внезапное головокружение… Словно вспышка молнии осветила вдруг перед ним ответственность, которую он на себя взял. Имел ли он право выступить? Уверен ли в том, что знает истину?… С минуту, снедаемый сомнениями, он был не в силах бороться с полнейшим упадком духа.

В этот момент в глубине театра произошло какое-то движение. Задержавшиеся отказались от мысли об уходе и медленно подвигались ближе к сцене, словно железные опилки, притягиваемые магнитом. В мгновение ока смятенье Жака исчезло, испарилось, не оставив никакого следа. И снова всё, о чём он думал, что хотел рассказать этим людям, которые словно бросали ему оттуда, из глубины зала, свой немой вопрос, показалось ему ясным, неоспоримым.

Он шагнул вперёд и, наклонившись над рампой, крикнул:

— Не верьте газетам! Пресса лжёт!

— Браво! — произнёс чей-то голос.

— Пресса продалась националистам! Чтобы замаскировать свои аппетиты, правительства всех стран нуждаются в лживой прессе, которая убеждает их народы в том, что, уничтожая друг друга, каждый из них героически жертвует собой ради святого дела, ради торжества Права, Справедливости, Свободы, Цивилизации!… Как будто существуют справедливые войны! Как будто можно быть справедливым, обрекая миллионы невинных людей на муки, на смерть!

— Браво! Браво!

В трёх дверях, выходивших в тупик, толпились любопытные. Незаметно подталкиваемые теми, кто был сзади, они в конце концов вошли в зал и заняли места в креслах.

— Тише! Дайте слушать! — шикали кругом.

— Неужели вы допустите, чтобы кучка преступников под напором событий, впрочем, ими же самими подготовленных, бросила на поля сражения миллионы мирных жителей Европы?… Стремление к войнам никогда не исходит от народов! Оно исходит исключительно от правительств! У народов нет других врагов, кроме тех, кто их эксплуатирует! Народы не враждуют друг с другом! Вы не найдёте ни одного германского рабочего, который хотел бы покинуть жену, детей, работу, чтобы взять винтовку и пойти стрелять во французских рабочих.

Гул одобрения пробежал по аудитории.

Женни оглянулась. Теперь тут было человек двести или триста, может быть, даже больше, и все они слушали с напряжённым вниманием.

Жак наклонился к этой живой, безмолвной массе, которая в то же время глухо гудела, словно гнездо ос. От всех этих лиц, из которых он ни одного не различал отчётливо, исходил волнующий призыв, сообщавший Жаку незаслуженную значительность, но в то же время удесятерявший силу его убеждённости и его надежд. Он успел подумать: «Женни слушает». И, переведя дух, начал с новым подъёмом:

— Станем ли мы сложа руки бессмысленно ждать, чтобы нас принесли в жертву? Поверим ли миролюбивым заверениям правительств? Кто вверг Европу в безвыходный хаос, в котором она бьётся сейчас? Неужели мы будем настолько безумны, что поверим, будто те самые государственные деятели, канцлеры, монархи, которые своими тайными комбинациями подвели нас к самому краю пропасти, смогут ещё на своих дипломатических конференциях спасти мир, поставленный ими под угрозу с таким цинизмом? Нет! Сегодня мир уже не может быть спасён правительствами! Сегодня мир находится в руках народов! В наших, в собственных наших руках!

Аплодисменты снова прервали его. Он вытер лоб и секунд десять прерывисто дышал, словно запыхавшийся бегун. Он сознавал свою мощь, чувствовал, как каждая его фраза с силой проникает в умы и, подобно бикфордову шнуру, взрывающему пороховые погреба, каждым словом будоражит целый арсенал мятежных мыслей, которые только и ждали этого толчка, чтобы взорваться.

Нетерпеливым жестом он потребовал тишины.

— Что делать? — спросите вы. — Не поддаваться!…

— Браво!

— В одиночку каждый из нас бессилен. Но все вместе, крепко спаянные, мы всемогущи!… Поймите же: жизнь страны, равновесие на котором зиждется устойчивость государства, целиком зависит от трудящихся. Народ располагает всесильным оружием! Не-по-бе-ди-мым! И это оружие — забастовка. Всеобщая забастовка!

Чей-то громкий голос крикнул из глубины зала:

— Чтобы пруссаки воспользовались ею и напали на нас!

Жак резко откинул голову и нашёл глазами прервавшего его человека.

— Напротив! Германский рабочий пойдёт с нами! Я это знаю! Я только что из Берлина! Я сам видел! Видел манифестации на Унтер-ден-Линден. Слышал, как требовали мира под окнами кайзера! Германский рабочий так же готов начать всеобщую забастовку, как и вы! Единственное, что ещё удерживает его, это страх перед Россией. А кто в этом виноват? Мы, наши правители, наш нелепый союз с царизмом, увеличивший для Германии русскую опасность. Но подумайте: кто мог бы вернее всего обеспечить безопасность германского народа, другими словами — остановить Россию на пути к войне? Вы! Мы, французы, нашим отказом сражаться! Решаясь на забастовку, мы, французы, наносим двойной удар: парализуем царизм в его военных устремлениях и уничтожаем все препятствия к братскому союзу германского рабочего с французским! К братскому союзу на почве всеобщей забастовки, которая разразится одновременно в обеих странах и будет направлена против обоих наших правительств!

Возбуждённый зал хотел было аплодировать, но Жак уже продолжал:

— Ибо забастовка — это единственное, что ещё может спасти всех нас! Подумайте об этом! По первому сигналу наших вождей, по сигналу, выброшенному в один и тот же день, в один и тот же час, повсюду одновременно, жизнь страны может внезапно остановиться, замереть. Приказ о забастовке — и вот в одно мгновение все заводы, все магазины, все учреждения опустели. На дорогах пикеты забастовщиков препятствуют снабжению городов продовольствием! Хлеб, мясо, молоко — всё распределяется стачечным комитетом! Нет воды, нет газа, нет электричества! Нет поездов, нет автобусов, нет такси! Нет писем, нет газет! Нет телефона, нет телеграфа! Внезапная остановка всех колёс социальной машины! На улицах толпы людей, охваченных тревогой! Ни столкновений, ни беспорядка: тишина и страх!… Что могло бы противопоставить этому правительство? Как могло бы оно выдержать такой натиск со своей полицией и с несколькими тысячами добровольцев? Откуда достало бы средства? Как распределило бы продовольствие среди населения? Не в состоянии прокормить даже своих жандармов и свои полки, подгоняемое паническим ужасом даже тех, кто поддерживал его националистическую политику, — к чему могло бы оно прибегнуть, кроме капитуляции? Сколько дней, — нет, не дней, — сколько часов могло бы оно бороться с этой блокадой, с этой остановкой всякой общественной жизни? И кто из государственных деятелей осмелился бы ещё говорить о возможности войны, столкнувшись с подобным проявлением воли масс? Какое правительство рискнуло бы раздать винтовки и патроны восставшему против него народу?

Неистовые аплодисменты гремели теперь после каждой фразы Жака. Он собрал все свои силы, чтобы преодолеть шум. Женни увидела, как лицо его побагровело, подбородок задрожал, мускулы и жилы на шее вздулись от напряжения.

— Момент серьёзный, но пока всё зависит от нас! Оружие, которым мы располагаем, настолько грозно, что, я думаю, нам даже не пришлось бы к нему прибегнуть. Одной только угрозы забастовки, — если правительство будет уверено в том, что вся масса трудящихся действительно готова единодушно принять в ней участие, — оказалось бы достаточно, чтобы немедленно изменить ориентацию политики, ведущей нас в пропасть!… Наш долг, друзья мои? Он прост, он ясен! Одна цель — мир! Единение превыше всех наших партийных разногласий! Единение в противодействии. Единение в отказе! Сплотимся вокруг вождей Интернационала! Потребуем от них, чтобы они сделали все для организации забастовки и подготовки этого могучего натиска сил пролетариата, от которого зависит судьба нашей страны и судьба Европы!

Он умолк. Внезапно он почувствовал себя совершенно опустошённым.

Женни пожирала его глазами. Она увидела, как он опустил глаза, открыл рот, чтобы что-то сказать, запнулся, поднял руку, потом махнул рукой. Усталая улыбка кривила его губы. Словно пьяный, он неловко повернулся и исчез между декорациями.

Толпа ревела:

— Браво!… Он прав!… Долой войну!… Забастовка!… Да здравствует мир!…

Овация продолжалась несколько минут. Слушатели стояли, хлопая, крича, вызывая оратора.

Наконец, так как оратор не появлялся, они беспорядочно устремились к выходам.

А оратор бросился в полумрак кулис. Рухнув на ящик за грудой старых декораций, потный, возбуждённый, совершенно разбитый, он так и сидел там с растрёпанными волосами, опершись локтями о колени, прижав кулаки к глазам, испытывая лишь одно желание после этой бури — как можно дольше оставаться в одиночестве, затеряться, укрыться от всех.

Здесь наконец и нашла его Женни после нескольких минут поисков; её привёл Стефани.

Жак поднял голову и, внезапно просветлев, улыбнулся девушке. Остановившись перед ним, она пристально смотрела на него, не произнося ни слова.

— Теперь надо как-нибудь выбраться отсюда, — проворчал Стефани, стоявший сзади.

Жак встал.

Опустевший зал был погружён во мрак, двери заперты снаружи. Но лампочка-ночник, горевшая в дальнем углу сцены, указала им направление, и они вышли в коридор, который вывел их к служебному выходу в задней стене театра. Они прошли через наполненный углём подвал и выбрались на маленький дворик, заваленный досками и частями старых декораций. Он выходил в переулок, казавшийся совершенно безлюдным.

Однако не успели они сделать нескольких шагов, как из мрака выступили двое мужчин.

— Полиция! — произнёс один из них, жестом фокусника вытащив из кармана карточку и сунув её под нос Стефани. — Предъявите, пожалуйста, ваши документы!

Стефани протянул инспектору корреспондентское удостоверение.

— Журналист!

Полицейский рассеянно взглянул на удостоверение. Его интересовал оратор.

К счастью, во время дневных странствований с Женни, Жак зашёл к Мурлану и забрал свой бумажник. Зато он имел неосторожность оставить в кармане брюк документы женевского студента, пригодившиеся ему при переходе через германскую границу. «Если они обыщут меня…» — подумал он.

Рвение агента не простёрлось так далеко. Он удовольствовался тем, что исследовал при свете фонаря паспорт Жака и взглядом профессионала проверил его сходство с фотографической карточкой. Затем, несколько раз послюнявив карандаш, он что-то нацарапал в своей записной книжке.

— Ваше местожительство?

— Женева.

— Где проживаете в Париже?

Жак на секунду замялся. От Мурлана он узнал, что комната на улице Жур, где он останавливался до своей поездки и где был в полной безопасности, уже занята. Он ещё не принимался за поиски нового жилья и думал переночевать сегодня в меблированных комнатах на улице Бернардинцев, на углу набережной Турнель. Этот адрес он и дал полицейскому, а тот записал его в своей книжке.

Затем полицейский повернулся к Женни, стоявшей рядом с Жаком. У неё были при себе только визитные карточки и случайно оказался в сумочке конверт от письма Даниэля. Полицейский не стал придираться и даже не записал фамилии девушки.

— Благодарю вас, — вежливо сказал он.

Он прикоснулся к шляпе и отошёл в сопровождении своего помощника.

— Общество обороняется, — насмешливо констатировал Стефани.

Жак улыбнулся.

— Вот я и на заметке.

Женни уцепилась за его руку. Её лицо исказилось.

— Что они с вами сделают? — спросила она глухим голосом.

— Разумеется, ничего!

Стефани рассмеялся.

— Что они могут с нами сделать? У нас всё в полном порядке.

— Единственно, что меня немного смущает, — признался Жак, — это то, что я дал свой адрес, назвал отель Льебара.

— Ты завтра же переедешь оттуда — и всё тут.

Вечер был тёплый. В переулке пахло чем-то затхлым. Женни прижималась к Жаку. Её силы иссякли от пережитого волнения. На неровных камнях мостовой она оступилась, у неё подвернулась нога, и она бы упала, если б он не держал её под руку. На минуту она остановилась и прислонилась плечом к стене какого-то сарая. Нога у неё болела.

— Ах, Жак, — прошептала она, — я так устала.

— Опирайтесь на меня.

Слабая, утомлённая, она вызывала в нём ещё большую нежность.

Переулок примыкал к бульвару, где последние шумные группы постепенно расходились.

— Садитесь оба на эту скамью, — распорядился Стефани. — Я побегу вперёд, чтобы не опоздать на последний трамвай. Около Ратуши есть стоянка такси. Я пришлю вам машину.

Когда три минуты спустя машина остановилась у тротуара, Женни стало стыдно за свою слабость.

— Это глупо. Я отлично смогла бы дойти до трамвая…

Она сердилась на себя за то, что служит помехой в жизни Жака; ведь для неё всегда было вопросом чести обходиться без всяких услуг.

Но, очутившись в автомобиле, она сейчас же сняла шляпу и вуаль, чтобы теснее прижаться к нему. Она чувствовала, как вздымается у её щеки эта горячая мужская грудь, где гулко билось сердце. Не поворачивая головы, она подняла руку и ощупью нашла лицо Жака. Он улыбнулся, и она заметила это, коснувшись его рта. Тогда, словно ей только и нужно было убедиться, что он действительно тут, она убрала руку и снова уютно устроилась в его объятьях.

Машина замедлила ход. «Уже?» — подумала она с сожалением. Но она ошиблась — они ещё не доехали: она узнала Орлеанские ворота, таможню.

Она прошептала:

— Где вы будете ночевать?

— Да у Льебара. А что?

Она хотела что-то сказать, но промолчала. Он нагнулся к ней. Она закрыла глаза. Губы Жака надолго задержались на её опущенных веках. В её ушах звенели невнятные слова: «Моя дорогая… Моя любимая… Любимая…» Она почувствовала, как тёплый рот скользнул вдоль её щеки, слегка коснулся носа, дошёл до её губ, которые инстинктивно сжались. Он не решился настаивать, поднял голову и, ещё крепче обняв её, страстно привлёк к себе. Теперь она сама протянула ему губы, но он этого не заметил: он уже выпрямился. Он отстранился и открыл дверцу. Тогда она заметила, что машина остановилась. Давно уже? Она увидела фасад, подъезд своего дома.

Он вышел первый и помог ей. Пока он расплачивался с шофёром, она, как лунатик, сделала три шага, отделявшие её от звонка. На секунду её охватило безумное искушение. Но что, если вернулась мать?… При мысли о г‑же де Фонтанен она испытала резкое потрясение, и всё её беспокойство снова вернулось к ней. Дрожащей рукой она нажала кнопку звонка.

Когда Жак подошёл к ней, дверь уже полуоткрылась, и перед швейцарской зажёгся свет.

— Завтра? — поспешно опросил он.

Она утвердительно кивнула головой. Она не могла выговорить ни слова. Он взял её руку и сжал в своих.

— Не утром… — продолжал он прерывающимся голосом. — В два часа, хорошо? Я приду?

Она снова кивнула головой в знак согласия, затем отняла у него руку и толкнула створку двери.

Он увидел, как она напряжённой походкой прошла освещённую полосу и скрылась во мраке, не обернувшись. Тогда он отпустил дверь.

LIX

У Льебара Жак почти совсем не спал.

Переворачиваясь с боку на бок на своей узкой железной кровати, он двадцать раз спрашивал себя, не возвещает ли белёсое стекло приближения утренней зари, пока не погрузился на два часа в тяжёлый сон, после которого очнулся разбитый и мрачный.

На улице наконец рассвело.

Он оделся, уложил в саквояж то немногое, что у него было, увязал в пачку бумаги, затем придвинул к окну стул и долго сидел, облокотясь на подоконник, не в состоянии думать о чём-либо определённом. Образ Женни вновь и вновь проходил перед его глазами. Ему бы хотелось, чтобы она была здесь, рядом, молчаливая, неподвижная, хотелось ощущать прикосновение её плеча, щеки, как вчера в автомобиле… Как только он оказывался вдали от неё, у него находилось столько всего, о чём надо было ей рассказать… Он смотрел на улицу, на набережную, которые постепенно начинали свою утреннюю жизнь — жизнь подметальщиков и разносчиков молока. Мусорные ящики ещё стояли, выстроившись в ряд, вдоль сточных канав. В угловом доме напротив ставни были закрыты везде, кроме нижнего этажа, который занимал торговец фаянсом; сквозь стёкла виднелись груды не имеющих названия безделушек, наполовину закрытых соломой, разрозненные сервизы, китайские расписные вазы, бонбоньерки, статуэтки вакханок, бюсты великих людей. Внизу, на ярко-красных ставнях мясника-еврея, висела позолоченная вывеска с еврейской надписью, надолго приковавшая взгляд Жака.

Ровно в семь часов, решив, что можно уже расплатиться за ночлег, он вышел, купил газеты и, пройдя с ними на набережную, сел на скамейку.

Было почти холодно. Бледный туман плавал вдали, над собором Парижской богоматери.

С отвращением и ненасытной жадностью Жак читал и перечитывал телеграммы и комментарии, которые без конца повторялись в разных газетах, словно отражаясь в бесчисленных зеркалах, поставленных друг против друга.

Вся пресса на этот раз единодушно била тревогу. Статья Клемансо в «Ом либр» была озаглавлена: «На краю пропасти», «Матэн» жирным шрифтом признавалась на первой странице: «Момент критический».

Большая часть республиканских газет, подпевала правым, порицала французскую социалистическую партию за то, что «при настоящем положении вещей» она согласилась на организацию в Париже Международного конгресса в защиту мира.

Жак не решался расстаться со своей скамейкой, начать этот новый день — пятницу 31 июля… Однако газеты постепенно вывели его из оцепенения, помогли возобновить связь с окружающим миром. С минуту он боролся со смутным желанием бежать сейчас же, утром, на улицу Обсерватории. Но вдруг понял, что это искушение было вызвано скорее малодушным страхом перед жизнью, чем чувством к Женни. Он устыдился. Война не была неизбежной, игра не была ещё проиграна, ещё можно было кое-что сделать… Во всех кварталах Парижа люди вставали сейчас, чтобы бороться… К тому же он предупредил Женни, что придёт к ней не раньше двух часов.

Было ещё слишком рано, чтобы идти в «Юманите», но можно было пойти в «Этандар». Он не знал, где бы оставить саквояж. Не отнести ли его к Мурлану?

Мысль о посещении старика типографа подняла его с места. Он дойдёт пешком до площади Бастилии по набережным. Прогулка окончательно вернёт ему равновесие.

Двери «Этандар» были заперты.

«Зайду попозже», — подумал Жак. И, чтобы убить время, решил заглянуть к Видалю, книготорговцу в предместье Сент-Антуан; задняя комната в его лавке служила местом сборищ для группы анархиствующих интеллигентов, издававших «Элан Руж». Жаку случалось помещать там рецензии о немецких и швейцарских книгах.

Видаль был один. Он сидел без пиджака за столом, возле окна, и перевязывал бечёвкой брошюры.

— Никого ещё нет?

— Видишь сам.

Неприязненный тон Видаля удивил его.

— Почему? Рано?

Видаль пожал плечами:

— Вчера тоже было не слишком много народа. Само собой, никому не хочется, чтобы его сцапали… Читал ты это? — спросил он, указывая на книгу, несколько экземпляров которой лежали на столе.

— Да.

Это был «Дух возмущения» Кропоткина.

— Замечательно! — сказал Видаль.

— Разве уже были обыски? — спросил Жак.

— Кажется… Здесь — нет. Во всяком случае, пока ещё нет. Но всё уже чисто, пускай приходят… Садись.

— Не буду тебе мешать. Я ещё зайду.

На улице, когда он собирался перейти дорогу, к нему вежливо подошёл полицейский:

— Документы при вас?

Метрах в двадцати трое мужчин, судя по внешности полицейские в штатском, стояли на тротуаре и смотрели. Полицейский молча перелистал паспорт и вернул его с поклоном.

Жак закурил папиросу и отошёл, но ему было не по себе. «Два раза за двенадцать часов, — подумал он. — Словно у нас уже осадное положение». Он сделал несколько шагов по улице Ледрю-Роллена, чтобы проверить, не следят ли за ним. «Они не удостоили меня этой чести…»

Тут ему пришла мысль, раз уж он оказался в этих краях, заглянуть в «Модерн бар» — кафе на улице Траверсьер, центр социалистической секции Третьего округа, особенно активной. Казначей её, Бонфис, был другом детства Перинэ.

— Бонфис? Вот уже два дня, как он и носа сюда не показывал, — сказал содержатель кафе. — Впрочем, я никого ещё не видел сегодня утром.

В эту минуту человек лет тридцати, с пилой, висевшей на ремне у него за плечами, вошёл в бар, ведя велосипед.

— Здравствуйте, Эрнест… Бонфис здесь?

— Нет.

— А кто-нибудь из наших?

— Никого.

— Гм… И никаких новостей?

— Никаких.

— Всё ещё ждут инструкций Центрального комитета?

— Да.

Краснодеревец молча бросал вокруг вопросительные взгляды и, как рыба, шевелил ртом, передвигая прилипший к губам окурок.

— Досадно, — сказал он наконец. — Надо бы всё-таки знать… Я, например, призываюсь в первый день. Если это случится, я не знаю, что делать… Как думаешь ты, Эрнест? Надо идти или нет?

— Нет! — крикнул Жак.

— Ничего не могу сказать тебе, — угрюмо произнёс Эрнест. — Это твоё дело, приятель.

— Согласиться идти — значит стать сообщником тех, кто хотел войны! — сказал Жак.

— Само собой, это моё дело, — подтвердил столяр, обращаясь к содержателю кафе, словно он и не слышал слов Жака. Тон у него был развязный, но он не мог скрыть растерянности. Он бросил на Жака недовольный взгляд. Казалось, он думал: «Я не спрашиваю ничьего мнения. Я хочу знать решение Центрального комитета».

Он выпрямился, повернул свой велосипед, сказал: «Привет», — и неторопливо пошёл, раскачиваясь на ходу.

— В общем, мне это надоело: все они задают один и тот же вопрос, — проворчал содержатель кафе. — Что я могу тут сделать? Говорят, что в Комитете никак не могут прийти к соглашению, выработать директиву. А ведь партии надо бы дать директиву, верно?

Прежде чем вернуться в «Этандар», Жак в раздумье бродил некоторое время по этому кварталу, который с каждой минутой становился всё оживлённее. Вереницы заваленных овощами и фруктами тележек, вытянувшихся вдоль канавы, крики уличных торговцев, множество рабочих, хозяек, которые, чтобы укрыться от солнца, толкались на одном остававшемся в тени тротуаре, — всё это превращало узкие улицы в рынок под открытым небом.

Жак заметил, что в витринах трикотажных магазинов были выставлены почти исключительно принадлежности мужской одежды, и притом довольно неподходящие для сезона: вязаные жилеты, фланелевые фуфайки, толстые бумазейные рубашки, шерстяные носки. Обувные лавки соорудили из картонных или коленкоровых полотнищ импровизированные вывески, бросавшиеся в глаза. Наиболее робкие объявляли: «Охотничьи башмаки» или «Башмаки для пешеходов». Те, что посмелее, провозглашали: «Солдатские башмаки» и даже «Форменные ботинки». Многие мужчины останавливались, заинтересованные, но ничего не покупали. Женщины, повесив на руку сетку для провизии, на всякий случай принюхивались к шерстяным изделиям, ощупывали их, взвешивали на руке подбитую гвоздями обувь. Публика ещё не покупала, но её внимание с достаточной ясностью говорило о том, что эти недавно выставленные товары соответствуют общему беспокойству.

Всё возрастающий недостаток разменной монеты начинал серьёзно затруднять торговлю. Разносчики, превратившись в менял, прохаживались с ящиками на животе. Они спекулировали — давали девяносто пять франков звонкой монетой за стофранковый билет. Полиция, видимо, закрывала на это глаза.

Французский банк выпустил накануне множество купюр по пять и по двадцать франков, и люди с любопытством их рассматривали.

— Значит, всё это было готово у них заранее, — говорили в толпе с видом недоверия, неприязни, но и некоторого восхищения.

Жак уселся наконец за столиком одного из кафе на площади Бастилии. Он ничего не ел со вчерашнего дня и испытывал жажду и голод.

Поток пригородных жителей разливался широкими волнами, хлынувшими из Лионского вокзала, из трамваев, из метро. Они на минуту останавливались на залитой солнцем площади с газетами в руках и бросали озабоченные, любопытные взгляды на всё кругом, словно желая убедиться, перед тем как приступить к работе, что угроза войны не изменила Париж за эту ночь.

В кафе непрестанно менялись люди; озабоченные, встревоженные, они громко разговаривали друг с другом.

Один из посетителей рассказал, что послал жену в мэрию навести точные справки относительно срока его мобилизационного предписания, и с видимой гордостью сообщил, что ввиду большого притока публики число служащих в справочных бюро при военных канцеляриях увеличили втрое.

Шофёр такси со смехом показывал номер иллюстрированного журнала: на одной и той же странице, совсем рядом, там были изображены возвращение в Берлин кайзера и возвращение Пуанкаре в Париж — два симметричных символических рисунка, где главы двух государств, ступив на подножку автомобилей, одним и тем же воинственным жестом отвечали на приветственные клики своих исполненных доверия народов.

Муж и жена средних лет вошли и приблизились к оцинкованной стойке. Жена испуганно смотрела на посетителей, ища дружеского взгляда. Они сейчас же заговорили.

Муж сказал:

— Мы из Фонтенебло. Там уже началось.

И он замолчал.

Жена, более словоохотливая, пояснила:

— Вчера вечером к офицеру седьмого драгунского, — он живёт на той же площадке, что и мы, — пришли сказать, чтобы он живо собирался. А потом среди ночи нас разбудил конский топот. Кавалерия получила приказ выступать.

— Куда? — спросила кассирша.

— Не знаю. Мы вышли на балкон. Весь город был у окон. Не слышно было ни одного крика, ни одного слова. Они убегали, как воры… без музыки, в походной форме… Потом потянулись полковые обозы, повозки с снаряжением… Они шли и шли. До самого утра.

— В мэрии, — подхватил муж, — вывесили приказ о реквизиции лошадей, мулов, повозок, даже фуража!

— Всё это скверно пахнет, — заявила кассирша с заинтересованным и почти довольным видом.

— Запас третьей очереди уже призван, — сказал кто-то.

— Старики! Да что вы!

— Да, да! — подтвердил официант, остановившись с каким-то блюдом. — Видно, им надо было собрать людей заранее, чтобы охранять мосты, узловые станции, словом — всё, чему грозит опасность… Я хорошо это знаю: у меня родного брата, — а ему уже сорок три, и живёт он около Шалона, — вдруг вызвали на вокзал. Там ему надели на башку старую фуражку, нацепили на куртку подсумки, дали в руки винтовку и — марш! Не угодно ли вам стать часовым у виадука? А тут, знаете ли, шутки плохи: чтобы подойти к мосту, нужен пропуск. Если его нет, приказано стрелять! Видно, кругом уже бродят шпионы.

— Я иду на второй день, — заявил, хотя никто его не спрашивал, маляр в белой холщовой блузе. Он сказал это, ни на кого не глядя, опустив глаза на рюмку, которую вертел в руке.

— Я тоже, — произнёс чей-то голос.

— А я — на третий! — вскричал толстый добродушный водопроводчик. — Но мне в Ангулем! И вы понимаете, что прежде чем пруссаки появятся у берегов Шаранты…

Он лихо подтянул мешок с инструментами, болтавшийся у него за спиной, и, усмехаясь, пошёл к двери.

— Впрочем, мне наплевать. Там будет видно… Надо же что-нибудь делать!

— Чему быть, того не миновать, — поучительно произнесла в заключение кассирша.

Жак сжимал кулаки. Молчаливый, напряжённый, он с изумлением всматривался в лица: он думал найти на них бурный протест, следы возмущения. Напрасно. Все эти люди были, по-видимому, захвачены событиями так неожиданно, что они ощущали себя выбитыми из колеи, ошеломлёнными, а быть может, под маской молодечества, и напуганными, но покорившимися или готовыми покориться.

Он встал, взял свой саквояж и поспешно вышел. Он испытывал сейчас особенное желание, даже потребность, повидаться с Мурланом.

Засунув руки в карманы чёрной блузы, старик типограф расхаживал по трём комнатам своей квартирки в нижнем этаже, где были распахнуты все двери. Он был один. Не останавливаясь, он крикнул: «Войдите!» — и обернулся лишь тогда, когда гость закрыл за собой дверь.

— Это ты, мальчуган?

— Здравствуйте. Нельзя ли мне оставить у вас это? — сказал Жак, поднимая свой саквояж. — Немного белья без меток. Никаких документов, никаких имён.

Мурлан утвердительно кивнул головой. Его взгляд оставался гневным и жёстким.

— Чего ради ты ещё торчишь здесь? — спросил он резко.

Жак посмотрел на него, озадаченный.

— Чего ты ждёшь, почему не убираешься восвояси? Разве вы не чувствуете, что на этот раз всё кончено, дурачьё?

— И это говорите вы? Вы, Мурлан?

— Да, я, — ответил он своим замогильным голосом.

Он стряхнул хлебные крошки, застрявшие у него в бороде, снова засунул руки в карманы и опять зашагал взад и вперёд.

Жак никогда ещё не видел у него такого расстроенного лица, таких потухших глаз. Надо было подождать, пока вспышка пройдёт. Он без приглашения взял стул и сел.

Мурлан два или три раза обежал все комнаты, словно зверь в клетке, потом остановился перед Жаком.

— На что ты рассчитываешь сейчас? — крикнул он. — На твои пресловутые «рабочие массы»? На всеобщую забастовку?

— Да! — твёрдо произнёс Жак.

Старый типограф, так похожий на Христа, судорожно пожал плечами.

— Всеобщая забастовка? Как бы не так! Кто говорит о ней сегодня? Кто ещё смеет о ней думать?

— Я!

— Ты? Так ты не видишь, что это жалкое стадо, которое хотелось бы спасти даже против его воли, в подавляющем большинстве состоит из забияк, задир, головорезов, всегда готовых принять вызов?… Из людей, которые первыми схватятся за винтовки, как только их уверят в том, что хоть один немец перешёл границу?… Если взять каждого в отдельности — это обычно славный малый, который говорит, что никому не хочет зла, и сам в это верит. Но в нём есть ещё целые залежи хищных разрушительных инстинктов — инстинктов, которых он стыдится и которые скрывает, но которые, несмотря ни на что, кипят в нём, и он всегда рад их удовлетворить, как только ему предоставляют для этого удобный случай… Человек есть человек, ничего с этим не поделаешь!… Итак, если нельзя рассчитывать на отдельные личности, на кого же ты рассчитываешь? На вождей? На каких вождей? На вождей европейского пролетариата? Или на наших? На наших милых избранников, на социалистических депутатов? Ты, значит, не видишь, что они делают? Они снова и снова кричат о своём доверии к Пуанкаре! Ещё немного — и они заранее подпишутся под объявлением войны, которое будет исходить от него!

Он круто повернулся и ещё раз обошёл всю комнату.

— Нет, — проговорил Жак. — У нас есть Жоресы… У других — Вандервельде, Гаазе…

— Ах, так ты рассчитываешь на великих вождей? — продолжал Мурлан, подойдя к Жаку вплотную. — Но ведь ты их видел в Брюсселе, и видел близко! Неужели же ты думаешь, что если бы эти ничтожества были людьми — людьми, которые по-настоящему решились защищать мир революционным действием, им не удалось бы договориться между собой и дать европейскому социализму единый лозунг? Нет! Они добились популярности, предали анафеме правительства! А потом? А потом они побежали в почтовые отделения и стали отправлять умоляющие телеграммы кайзеру, царю, Пуанкаре, президенту Соединённых Штатов, папе! Да, папе, чтобы он пригрозил Францу-Иосифу преисподней!… А что делает твой Жорес? Он каждое утро, как презренный трус, отправляется к Вивиани и тянет его за рукав, заклиная своего «дорогого министра» кричать погромче, чтобы напугать Россию!… Нет! Рабочий класс обманут собственными вождями! Вместо того чтобы с решительностью возглавить движение, направленное против угрозы войны, они предоставили полную свободу действия националистам, они отказались от возможности революционного восстания, они отдали пролетариат во власть торжествующего капитализма!…

Он отошёл шага на два, но внезапно круто повернул назад.

— И к тому же никто не разубедит меня в том, что твой Жорес просто позирует перед зрителями. В глубине души он знает не хуже меня, что партия разыграна! Что всё потеряно! Что завтра Россия и Германия кинутся в драку! И что Пуанкаре хладнокровно согласится на войну!… Во-первых, потому, что он захочет выполнить преступные обязательства, которые взял на себя в Петербурге, а во-вторых… — Он замолчал, подошёл к двери, осторожно приоткрыл её и впустил серую кошку с тремя котятами. — Иди, иди, киска… А во-вторых, потому, что ему до смерти хочется быть тем человеком, кто попытается вернуть Франции Эльзас-Лотарингию!

Он подошёл к книжным полкам, занимавшим простенок между окнами и заваленным книгами и брошюрами. Взяв какую-то книгу, он несколько раз похлопал по ней ладонью, словно трепал по шее лошадь.

— Видишь ли, мальчуган, — сказал он мягче, ставя книгу на место, — я не хочу изображать из себя провидца, но я отнюдь не ошибся, когда после их Базельского конгресса написал эту книжку, чтобы доказать им, что их Интернационал основан на фальши. Тогда Жорес обругал меня. Меня обругали все. Сейчас факты сами говорят за себя!… Это было безумием — хотеть «примирить» интернационализм социалистический, наш, настоящий, с националистическими силами, которые везде ещё стоят у власти… Желать бороться и надеяться победить, не выходя из рамок законности, довольствуясь «нажимом» на правительства и сводя борьбу к красивым парламентским речам, — это было бессмыслицей из бессмыслиц!… Если хочешь знать, девять десятых из наших знаменитых революционных вождей, в сущности говоря, никогда не смогут решиться действовать вне рамок государства! А в таком случае понятна тебе их логика? Они не сумели, они не захотели вовремя низвергнуть это государство, чтобы поставить на его место социалистическую республику, и теперь им остаётся только одно: защищать его остриём своих штыков, как только первый прусский улан покажется на границе! К чему они и готовятся втихомолку! И подумать только, что придётся увидеть это! — продолжал он с яростью, снова круто повернувшись и быстро зашагав к противоположному концу комнаты. — Это будет всеобщее отступничество — уверяю тебя. Отступничество в стиле Гюстава Эрве! Отступничество всех вождей, от первого до последнего!… Ты читал газеты? Отечество в опасности! Готовьтесь! Сабли наголо! Трам-тарарам! Весь этот бум готовит великую резню!… Не пройдёт недели, как во Франции, а может быть, и во всей Европе не найдётся и дюжины социалистов чистой воды: повсюду будут одни только социал-патриоты!

Он быстро подошёл к Жаку и положил ему на плечо свою жилистую руку:

— Вот почему, мальчик, я говорю тебе, и ты можешь поверить Мурлану: утекай!… Не жди! Возвращайся в Швейцарию! Там, может быть, ещё есть работа для таких ребят, как ты. Здесь же дело пропащее, да, пропащее!

Жак вышел от Мурлана с тягостным чувством, которое не в силах был побороть. Где искать поддержки?

Он побежал в «Юманите».

Но Стефани и Галло были на совещании у патрона. Кадье, с которым Жак столкнулся в дверях, успел крикнуть ему на бегу, что Жорес только что был на приёме у двух членов правительства — у Мальви и Абеля Ферри — и утверждает, что отчаиваться ещё не следует.

Едва успев расстаться с ним, Жак встретил Пажеса, молодого сотрудника Галло; этот был настроен весьма пессимистически. Военные приготовления в России, по-видимому, усилились: со всех сторон приходят данные, подтверждающие предположение о том, что накануне царь тайно подписал решающий указ — указ о всеобщей мобилизации.

В кафе «Круассан», куда Жак зашёл только на минуту, он не заметил никого из знакомых, кроме тётушки Юри, которая сидела в углу зала и, казалось, председательствовала на маленьком женском конгрессе. Взгромоздясь на обитую клеёнкой скамью, чересчур высокую для её коротких ножек, без шляпы, — пряди седых волос словно венцом обрамляли лицо старой фанатички, — она жестикулировала и ораторствовала в центре группы женщин, которых собрала здесь, как видно, затем, чтобы преподать им истину. Жак притворился, что не заметил её, и скрылся.

На улице Сантье, в кафе «Прогресс» уже собралось несколько человек. Сидя за столиками в насквозь прокуренной комнате нижнего этажа, они обсуждали новости дня. Это были: Рабб, Жюмлен, Берте и один приезжий житель Нанси, секретарь Федерации Мерты-и-Мозеля; он прибыл в Париж утром и привёз новости из восточных департаментов.

Один германский социалист, с которым он ехал вместе, утверждал, что накануне вечером в Берлине состоялся военный совет. На нём был решён созыв бундесрата[153]. В Германии ожидали «серьёзных решении», которые должны были последовать не позже сегодняшнего дня. Мосты через Мозель были заняты германскими войсками. Всё висело теперь на волоске. Накануне в окрестностях Люневиля германская лёгкая кавалерия перешла уже с целью провокации границу и проскакала несколько сот метров по французской территории.

— В Люневиле? — произнёс Жак, внезапно вспомнив о Даниэле, о Женни.

Дальнейшее он слушал рассеянно. Житель Нанси рассказывал, что вот уже несколько дней, как по всем железнодорожным линиям восточных департаментов идут бесконечные вереницы порожняка, который стягивают к крупным станциям, а затем оставляют про запас под Парижем.

Жак сидел молча, со стеснённым сердцем. Перед его глазами стоял реальный образ: Европа, скользящая по роковому склону. Какое чудо могло ещё вызвать спасительную перемену, резкий поворот общественного мнения, внезапный и твёрдый отпор народов?

И вдруг ему захотелось побыть с братом. Он не видел его всю неделю. Сейчас время завтрака, и он, конечно, застанет Антуана дома. «К тому же, — подумал он, — этот визит поможет мне дождаться минуты, когда можно будет идти к Женни».

LX

— Известно ли господину Жаку, что у нас будет война? — спросил Леон. Что это было — насмешка? Тон был глупо-вопросительный, так же как и взгляд круглых выпученных глаз, но в выражении отвисшей нижней губы притаилось что-то хитрое. Не ожидая ответа, он добавил: — Мне идти на четвёртый день. Но я-то всегда был денщиком… — На лестнице раздалось щёлканье решётчатой двери лифта. — Вот и господин Антуан, — сказал Леон. И пошёл открывать.

Антуан подталкивал плечом маленького старичка в очках, седого, в альпаковом сюртучке. Жак узнал бывшего секретаря своего отца.

Увидев его, г‑н Шаль отшатнулся. Встречая знакомое лицо, он всегда быстро зажимал рукой рот, словно заглушая удивлённый крик:

— Ах, это вы?

Антуан с отсутствующим видом пожал руку брата, по-видимому, не удивившись, что застал его здесь.

— Господин Шаль прогуливался по тротуару, ожидая меня… Я уговорил его подняться и позавтракать с нами.

— Один разок в счёт не идёт, — скромно пробормотал Шаль.

Антуан повернулся к слуге.

— Можете подавать.

Они вошли втроём в кабинет, где уже собрались Штудлер, Жуслен и Руа. Груда развёрнутых газет лежала на письменном столе.

— Я опоздал потому, что после больницы заезжал на Кэ-д’Орсе, — объяснил Антуан.

Наступило молчание. Все хмуро смотрели на него.

— Ну? — спросил наконец Штудлер.

— Плохо… Очень, очень плохо… — лаконически произнёс Антуан. Он с удручённым видом покачал головой. Затем сказал громче: — Пойдёмте к столу.

Яйца всмятку были съедены с мрачным усердием, причём никто не произнёс ни слова.

— Судя по тому, что говорит Рюмель, — внезапно заявил Антуан, не поднимая глаз от тарелки, — у нас есть сейчас серьёзные основания надеяться, что Англия пойдёт с нами. Во всяком случае — не против нас.

— Если так, — спросил Штудлер, — почему же она не поторопится сказать об этом? Это могло бы ещё спасти всё!

Жак не удержался:

— Почему? Да потому, что совсем не так уже очевидно, что у Англии есть желание спасти всё… Англия — это, несомненно, единственная страна, у которой в лотерее мировой войны есть твёрдые шансы на выигрыш.

— Ты ошибаешься, — нервно сказал Антуан. — По-видимому, в высших сферах Лондона никто не хочет войны.

Справа от Антуана Шаль слушал, примостившись на краешке стула. Где бы он ни сидел, у него всегда был такой вид, будто он приткнулся на откидной скамеечке. Он поворачивал голову то вправо, то влево и с тревожным вниманием следил за тем, кто говорил в данную минуту; он даже забывал есть. Переполох, происходивший в мире, выходил за пределы его понимания и сопротивляемости его нервной системы. Вот уже третий день, как болезненный страх, всё время раздуваемый чтением газет и разговорами, обрушился на беднягу, и единственное, что привело его сюда сегодня утром, — это надежда услышать что-нибудь успокоительное.

Антуан заговорил поучительным тоном, который звучал фальшиво:

— Британский кабинет состоит сейчас из людей, искренне преданных делу мира. К тому же это, пожалуй, наилучшее по составу правительство во всей Европе. Грей — человек дальновидный; он уже восемь лет управляет министерством иностранных дел. Асквит и Черчилль[154] — люди рассудительные и честные. Холден исключительно деятелен и хорошо знает Европу. Что касается Ллойд-Джорджа[155], то его пацифизм — общепризнанный факт; он всегда враждебно относился к вооружению.

— Отборные люди, — подтвердил Шаль таким тоном, словно его мнение на этот счёт установилось уже давно.

Жак, готовый к спору, молча поглядывал на брата и продолжал есть.

— Руководимая такими людьми, Англия не испытывает никакого желания ввязываться в эту авантюру, — закончил Антуан.

Штудлер снова вмешался.

— Тогда почему же Грей уже целые десять дней выбивается из сил, замазывая истинное положение вещей разными дипломатическими трюками, в то время как единственным верным средством заставить центральные державы отступить было бы предупредить их, что в случае войны Англия выступит против них?

— Так вот, кажется, именно это самое и сделал Грей вчера в беседе с германским послом.

— И что это дало?

— Ничего… Пока что ничего… Впрочем, на Кэ-д’Орсе боятся, что это заявление слишком запоздало, чтобы оказать какое-либо действие.

— Само собой разумеется, — проворчал Штудлер. — К чему было столько ждать?

— Будьте уверены, что это не случайно, — вставил Жак. — Из всех изворотливых политиканов, которые делят между собой власть в Европе, Грей, кажется, самый…

— Рюмель говорит совсем другое, — сердито прервал его Антуан. — Рюмель три года был атташе в Лондоне; он часто сталкивался с Греем и, следовательно, говорит теперь о нём, располагая определёнными данными. И право же, говорит очень умно.

— В этом вся прелесть, — прошептал Шаль, как бы про себя.

Антуан замолчал. У него не было никакого желания обсуждать то, что он узнал в министерстве, или даже просто рассказывать об этом. Он очень устал. Накануне он провёл весь вечер со Штудлером, разбирая папки с историями болезней; ему хотелось на всякий случай оставить свои архивы в порядке. Затем, посла ухода Халифа, он поднялся к себе в кабинет, чтобы сжечь письма и разобрать, привести в порядок личные бумаги. Он спал два часа, на рассвете. Как только он проснулся, чтение газет привело его в состояние лихорадочного беспокойства, которое в течение утра только усилилось под влиянием разговоров, всеобщего пессимизма и растерянности. На приёме у него было сегодня утром особенно много больных; из больницы он вышел совершенно измученный; и в довершение всего этот разговор с Рюмелем, отнявший у него последнюю бодрость… На сей раз его душевное равновесие было поколеблено. Буря пошатнула основы, на которых он с такой точностью построил свою жизнь: науку, разум. Внезапно ему открылось бессилие ума и бесполезность, перед лицом этого множества разнузданных инстинктов, того положительного, на что всегда опиралось его существование труженика, — бесполезность чувства меры, рассудительности, мудрости и опыта, стремления к справедливости… Ему хотелось бы побыть одному, иметь возможность подумать, начать борьбу с упадком духа, овладеть собой, подготовиться к тому, чтобы стоически встретить неизбежное. Но все смотрели на него и, видимо, ждали его слов. Он нахмурил брови и, собрав всю свою энергию, продолжал:

— Очевидно, этот Грей — тип добросовестного англичанина, чуточку недоверчивого, чуточку боязливого, человека не слишком широкого кругозора, но вполне лояльного и в мыслях и в действиях. Полная противоположность тому, что думаешь о нём ты, — сказал он, обращаясь к брату.

— Я сужу о нём по его политике, — ответил Жак.

— Рюмель превосходно объясняет его политику! Но это сложно, и, разумеется, я не припомню всего, что он мне говорил!… — Антуан вздохнул и провёл рукой по лбу. — Прежде всего у Грея связаны руки, и он не может громко заявить о прочном союзе с Францией. В кабинете есть люди, склонные ориентироваться на Германию, например, Холден. Что же касается английского народа, то он до самых последних дней был больше озабочен ирландскими осложнениями, чем последствиями сараевского убийства; и он категорически отверг бы мысль идти драться на континент для защиты Сербии… Так что, если бы даже у Грея и было поползновение раньше и с большей прямотой втянуть Англию в конфликт, он рисковал бы не встретить поддержки ни у своих коллег, ни у своего парламента, ни у своей страны.

Он налил себе стакан вина, что редко делал за завтраком, и выпил его залпом.

— Это ещё не всё, — продолжал он. — Вопрос этот, как всегда, относится также и к области психологии. По-видимому, Грей с первого дня отлично сознавал, что мир и война целиком зависят от Англии. Но он отдавал себе отчёт также и в том, что оружие, находящееся у него в руках, обоюдоостро. Представьте себе, что английское правительство неделю назад громогласно заявило бы Франции и России о том, что окажет им военную поддержку.

— …Берлин немедленно переменил бы тон, — перебил его Штудлер. — Германия забила бы отбой, заставила бы Австрию втянуть свои когти, и всё кончилось бы полюбовным соглашением — после торга между министерствами иностранных дел.

— Это возможно, но это ещё не факт. И, по-видимому, у Грея были все основания опасаться противоположного: если бы Россия получила достоверные сведения о том, что она может рассчитывать не только на французские деньги и армию, но и на флот и деньги англичан, то искушение начать партию с такими козырями, без сомнения, стало бы у неё непреодолимым… Под этим углом зрения, — продолжал Антуан, посматривая на Жака, — поведение Грея выглядит совсем по-иному. Начинаешь понимать, что именно безусловное желание спасти мир и заставило его пойти на такую двойную игру. Он сказал Франции: «Будьте осторожны, воздействуйте на Россию; она может вовлечь вас в конфликт, в котором вы не должны рассчитывать на нас, — помните это». И в то же время он говорил Германии: «Берегитесь. Мы не одобряем вашей непримиримости. Не забывайте, что наш флот в Северном море мобилизован и что мы никому не обещали оставаться нейтральными».

Штудлер пожал плечами.

— При всей своей добросовестности твой Грей, выходит, очень наивный человек. Потому что Россия через свою разведывательную службу не могла не знать об угрозах Лондона Берлину, что естественным образом побуждало её надеяться на поддержку Англии. А в это самое время германская разведка информировала Берлин о малоутешительных речах, обращённых Англией к Франции и России… Таким образом, Германия не имела оснований принимать английскую угрозу всерьёз… И в конечном итоге эта двойная игра, без сомнения, оказалась на руку войне!

Кстати сказать, почти к тому же выводу пришёл и Рюмель, но Антуан не упомянул об этом ни одним словом. Он тщательно отделял известия общего характера, которые считал возможным, не совершая нескромности, передавать своим сотрудникам, от всего того, что в непринуждённой беседе дипломата казалось ему личными взглядами и конфиденциальными сообщениями последнего. Присутствие Жака побуждало его к ещё большей осмотрительности, чем обычно. Поэтому он не собирался рассказывать о том, что в высших сферах уже зондируют почву с целью разузнать, не наступил ли подходящий момент спешно обратиться с прямым призывом о помощи к Великобритании в форме хотя бы личного письма президента республики к королю Георгу. По этой же причине он поостерёгся даже намекнуть о некоем определённом событии, которое, по словам Рюмеля, заставило Грея бросить наконец на весы британский меч во время его вчерашней беседы с германским послом. Видимо, позавчера, 29 июля, немцы совершили грубую тактическую ошибку: «Обещайте нам английский нейтралитет, — вот что, в кратких словах, будто бы сказали они в Лондоне, — и мы обязуемся после нашей победы соблюдать территориальную неприкосновенность Франции; мы отберём у неё только колонии». Эти заносчивые слова, ещё усугублённые отказом взять на себя обязательство не нарушать в случае конфликта бельгийский нейтралитет, вызвали, по словам Рюмеля, негодование Foreign office, повлекли за собой франкофильский поворот в умах всех членов кабинета и побудили английское правительство более открыто перейти на франко-русскую сторону.

Жак выслушал отчёт Антуана, не противореча ему. Но он не сдавался.

— За всем этим, — сказал он, — Рюмель, как видно, забывает о сущности вопроса.

— А именно?

— А именно о том, что десять лет назад Великобритания была ещё безраздельной владычицей морей и что если она не найдёт средства остановить любой ценой всё ускоряющееся развитие германского флота, то Англия скоро станет всего лишь второстепенной морской державой. Вот истины, которые общеизвестны, но которые, на мой взгляд, лучше объясняют положение вещей, нежели сомнения и психологические колебания Грея.

— Да, — поддержал его Штудлер. — А какую роль играет в английской политике история с багдадской железной дорогой?[156] С захватом Германией линии, которая соединяет Константинополь с Персидским заливом, то есть ведёт прямо в Индию и угрожает Суэцкому каналу серьёзнейшей конкуренцией?

— Что вы хотите доказать всем этим? — небрежно спросил юный Руа.

— Что? — как эхо, повторил Шаль.

— Что у Англии есть важные причины желать войны, которая ограничила бы могущество Германии, — ответил Жак. — И это, по-моему, целиком освещает вопрос.

— У Англии уже были неприятности с Наполеоном Первым, — лукаво заметил Шаль. И добавил с игривой усмешкой: — Правда, что в военном деле Наполеон Первый был таким стратегом, каких никогда не будет в Германии!

Наступило короткое молчание; во всех взглядах промелькнул насмешливый, быстро погашенный огонёк.

— А вы не думаете, что, несмотря на всё это, можно верить в пацифизм британских правителей? — спросил Жака Жуслен.

— Нет. Когда кайзер заявил: «Наше будущее на морях», — он бросил перчатку Англии. И мне кажется, что в данный момент Англия поднимает эту перчатку. Она питает надежду, которую ещё может сейчас питать, — надежду раздавить единственный народ Европы, который ей мешает. Я думаю, что Грей, отлично осведомлённый о намерениях России, отнюдь не сомневался, повторяя свои предложения о посредничестве, в том, что они нереальны; я думаю, что он не переставал умышленно вводить её в заблуждение; я думаю, что в действительности английское правительство считает в конце концов удачей всё то, что может сделать неизбежной эту войну, которая ему нужна, — которая ему нужна, но инициативу которой оно не решалось и, может быть, никогда не решилось бы взять на себя.

Он взглянул на брата. Антуан чистил яблоко и, казалось, перестал интересоваться спором.

— Ещё в 1911 году, — заметил Штудлер, поворачиваясь к Манюэлю Руа, — Англия сделала всё возможное, чтобы вероломно обострить франко-германские отношения из-за Марокко. Если бы не Кайо…

Глаза Жака остановились на Руа. Тот сидел в конце длинного стола. При имени Кайо он внезапно поднял голову, и его белые зубы блеснули.

В эту минуту Жуслен, который некоторое время сидел, задумавшись, и рассеянно чистил кончиком ножа и вилкой свежий миндаль, лежавший перед ним на тарелке, оставил это занятие и обвёл весь стол своим ласковым взглядом.

— Знаете, как я себе представляю ту повесть, которую создадут будущие историки, рассказывая о переживаемых нами событиях? — спросил он. — Они скажут: «В один летний день, в июне 1914 года, в центре Европы внезапно вспыхнул пожар. Очагом его являлась Австрия. Костёр был заботливо подготовлен в Вене…»

— Но искра залетела из Сербии! — прервал его Штудлер. — Её принёс резкий, коварный северо-восточный ветер, который дул прямо из Петербурга!

— И русские, — продолжал Жуслен, — начали немедленно раздувать огонь!

— …с непостижимого согласия Франции… — заметил Жак. — И они стали дружно бросать в костёр множество мелких вязанок хвороста, которые давно уже держали наготове!

— А Германия? — спросил Жуслен. И так как никто не ответил, он продолжал: — Германия в это время холодно смотрела, как вздымается пламя и как разлетаются искры… Что это было — двуличие?

— Разумеется! — Вскричал Штудлер.

— Нет! Быть может, это была глупость, — вмешался Жак. — Глупость и спесь! Потому что она безрассудно чванилась тем, что может в любое время сузить круг огня, расчистить место вокруг пожарища!

— … и вытащить оттуда каштаны, — сказал Руа.

— Таких вещей не должно бы быть на свете, — грустно прошептал г‑н Шаль.

Жуслен продолжал:

— Остаётся Англия…

— Англия! — вскричал Жак. — На мой взгляд, это очень просто: она с самого начала располагала значительным запасом воды, вполне достаточным для того, чтобы потушить пожар, и — обстоятельство, отягчающее вину, — она ясно видела, как огонь вспыхнул и как он начал распространяться. Однако она ограничилась тем, что крикнула: «На помощь!» — и не стала открывать свои шлюзы… Вот почему, несмотря на роль миротворца, которую она постарается приписать себе в будущем, она всё же подвергается большому риску предстать перед судом потомства как тайная сообщница поджигателей!…

Антуан, уткнувшись в тарелку, казалось, не слушал. Халиф взглянул на Жака своими большими влажными глазами.

— Есть пункт, по поводу которого я не могу согласиться с вами, — это позиция Германии! — Голос его вдруг зазвенел, выдавая снедавшее его тайное волнение. — Я считаю, что Германия хочет войны!

— Ещё бы! — бросил Руа. — Германия унаследовала мечту Карла Пятого[157], мечту Наполеона! Война из-за герцогств[158], Садова[159], 1870 год — всё это этапы к завоеванию Европы! И от этапа до этапа интенсивное усиление своего военного могущества, чтобы быстрее достигнуть цели — гегемонии Германии!

Штудлер, который с опущенной головой ждал конца этой тирады, снова наклонился к Жаку.

— Да, я верю в циничную преднамеренность политики Германии! Это она из-за кулис с самого начала дёргает за верёвочку и заставляет действовать Австрию!

Жак хотел заговорить, но Штудлер не дал ему, Халиф, по-видимому, был охвачен необычным возбуждением. Он почти выкрикнул:

— Послушайте! Да ведь это бросается в глаза! Разве Австрия, вырождающаяся Австрия, когда-нибудь позволила бы себе, будь она в одиночестве, заговорить этим ультимативным тоном? И отказать всем объединённым державам в их просьбе предоставить Сербии хоть какую-нибудь отсрочку для ответа? И отклонить этот ответ, который был таким умиротворяющим, даже не дав себе времени обсудить его? Конечно, нет! И если предположить, что у Германии не было никаких задних мыслей насчёт войны, то как объяснить её неизменно неприязненное отношение ко всем предложениям Англии, быть может, неискренним, но во всяком случае, дипломатически приемлемым? Или её отказ перенести спор на рассмотрение Гаагского третейского суда, как это предложил царь?

— Всё это в значительной мере может быть оправдано, — отважился вставить Жак. — Германии были небезызвестны воинственные замыслы русского панславизма. Она всегда держалась того мнения, что вмешательство держав в австро-сербскую ссору могло повлечь за собой большую опасность, нежели их отказ от вмешательства.

Антуан с живостью возразил брату:

— На Кэ-д’Орсе никогда не доверяли миролюбивым заверениям Германии. Там давно уже сложилось внутреннее убеждение…

— «Внутреннее убеждение»! — иронически повторил Жак.

— …что Центральные державы заранее решили избегать всего, что могло бы предотвратить конфликт или хотя бы отсрочить его.

И, чтобы прекратить эту раздражавшую его обывательскую болтовню о политике, Антуан положил салфетку на стол и встал.

Все последовали его примеру.

— Не надо забывать, что Германия сделала несколько попыток к примирению, но ни русское, ни французское правительства не пожелали принять их во внимание, — сказал Жак Штудлеру, когда они медленно выходили из столовой.

— Притворство! Надо же ей было, несмотря ни на что, немного посчитаться с общественным мнением Европы!

— Однако, — беспристрастно заметил Жуслен, — германский тезис — необходимость карательной экспедиции против Сербии и строгая локализация конфликта — отнюдь не указывал на стремление к войне против нас.

— Не говоря уже о том, — добавил Жак, — что если бы Германия действительно хотела воевать, если у неё было желание раздавить Францию, то она не стала бы ждать так долго. Зачем ей было упускать столько случаев, которые представлялись ей в течение пятнадцати лет, — случаев, гораздо более благоприятных, чем нынешний? Почему она не использовала франко-английское столкновение из-за Фашоды[160] в 1898 году? Русско-японскую войну в 1905? Боснийский кризис в 1908? Марокканский — в 1911?

— Я плюю на всё это, — упрямо проворчал Халиф. — Плюю! — повторил он и сунул в карманы сжатые кулаки.

Господин Шаль, застрявший у дверей, грыз кусок хлеба и всё время отходил в сторону, пропуская вперёд остальных. Антуан замыкал шествие. Шаль показал ему свой хлеб и подмигнул.

— Мой покойный отец тоже имел эту привычку: во время десерта ему необходима была такая корочка… Так и со мной, господин Антуан. Это моё любимое лакомство. — В его улыбке, как будто извинявшейся за такую снисходительность к собственным слабостям, сквозило тем не менее некоторое тщеславие: он гордился тем, что был обладателем столь необычных вкусов. Г‑н Шаль был слишком непосредствен, чтобы быть скромным.

Когда Жак и Жуслен переступили порог кабинета, куда был подан кофе, Штудлер проскользнул между ними, взял их под руки и, наклонившись, продолжал встревоженным, конфиденциальным тоном:

— Я плюю на это, потому что можно аргументировать без конца и всему находить причины! Плюю, потому что у всех нас, есть потребность считать Германию виновной, считать, что мы одурачены. И каждый день, разворачивая газету, я прежде всего ищу в ней — я этого не скрываю — доказательств германского двуличия!

— Но почему же? — спросил Жуслен, остановившись у двери.

Халиф опустил глаза:

— Потому что я хочу иметь силу перенести то, что нам предстоит!… Потому что, если мы подвергнем сомнению виновность Германии, будет слишком трудно выполнять то, что все мы называем «нашим долгом»!

Жак не мог удержаться от горького смеха.

— «Патриотическим» долгом!

— Да, — сказал Штудлер.

— Неужели вы ещё можете считаться с этим мнимым долгом, видя, что нам готовят, прикрываясь этим словом?

Халиф передёрнул плечами, словно стараясь выпутаться из сетей.

— Ах, — продолжал он гневным и в то же время умоляющим тоном, — перестаньте сбивать меня с толку! Ведь все мы знаем, что если, на наше несчастье, во Франции будет завтра объявлена мобилизация, то мы, что бы мы об этом ни думали, не станем от неё уклоняться.

Жак уже открыл рот, чтобы крикнуть: «А я стану!» — как вдруг заметил, что Антуан, стоя посреди комнаты и обернувшись в его сторону, пристально на него смотрит. Невольно парализованный, Жак уступил неожиданной мольбе, которую прочитал в этом взгляде: он промолчал. Ещё раньше, как только Антуан вошёл в комнату, Жак был поражён смятением, которое угадал в душе брата, и оно взволновало его до глубины души, — совсем как в ту ночь, когда у изголовья умирающего отца этот старший брат, бывший в глазах младшего несокрушимым, неожиданно разразился рыданиями в его присутствии.

Антуан отвернулся.

— Манюэль, — сказал он, — будьте добры, налейте нам кофе, голубчик.

— И потом, — продолжал Халиф, всё более и более воспламеняясь, — я рассуждаю так: «Как знать? Быть может, великая европейская война больше сделает для ускорения победы социализма, чем это могли бы сделать двадцать лет пропаганды в мирное время!»

— Право, не представляю себе, каким это образом, — сказал Жуслен. — Я знаю, некоторые из ваших доктринёров проповедуют догму, согласно которой, чтобы начать революцию, нужна война. Но я всегда считал, что это «чисто умозрительные выкладки», как умилительно выражается папаша Филип. Чтобы рассуждать так, надо не иметь ни малейшего понятия о том, что будет представлять собой современная вооружённая нация, мобилизованный народ! Странная иллюзия — надеяться, что восстание, которое не могли осуществить даже при расхлябанности нашего демократического режима станет вдруг возможным тогда, когда все революционеры будут загнаны в армию, как в тюрьму, когда они окажутся в полной зависимости от военной диктатуры, имеющей право располагать жизнью и смертью людей!

Штудлер не слушал. Он пристально смотрел на Жака.

— Война… — произнёс он мрачно… — Что ж? Это три, может быть, четыре месяца… Но если европейский пролетариат окажется в результате этого испытания более сильным, более закалённым, более спаянным? Если после неё действительно будет покончено с империализмом, с соперничеством вооружений? Если народы создадут наконец прочный мир, мир под эгидой Интернационала?

Жак упрямо покачал головой.

— Нет! Всё это сомнительное прекрасное будущее не нужно мне, если оно будет оплачено ценой войны… Всё, что угодно, только не отречение от разума, от справедливости перед лицом грубой силы и крови! Всё, что угодно, только не этот ужас и не эта нелепость! Всё, всё, только не война!

Руа, слушавший его, уронил:

— Всё?… Даже оккупация врагом нашей территории? В таком случае для нашего спокойствия давайте сейчас предложим немцам такие департаменты, как Мёза, Арденны, Нор, Па-де-Кале! Почему бы нет! И с удобным выходом к морю!

Жак слегка пожал плечами.

— Это, разумеется, не понравилось бы некоторым промышленникам севера. Но неужели вы действительно думаете, что это внесло бы существенную перемену в нищенское существование большинства рабочих и шахтёров? И неужели вам не ясно, что большинство из них, если бы их спросить, предпочло бы это славной смерти на поле битвы?… — Его лицо оставалось мужественным и серьёзным. — Я знаю, что вы смотрите на войну и на мир как на естественно чередующиеся этапы в жизни народов… Чудовищно!… Это жестокое чередование надо прекратить раз и навсегда! Надо, чтобы человечество, освободившись от этого кровавого ритма, могло свободно направлять свою энергию на создание лучшего общества! Война не разрешает ни одной из насущных проблем в жизни человека! Она только ухудшает бедственное положение рабочего! Пушечное мясо во время войны, раб, угнетаемый ещё более жестоко после неё, — таков его жребий! — Глухим голосом он добавил: — Для меня это просто: я не вижу ничего — решительно ничего! — что могло бы быть хуже для народа, чем бедствия войны!

— Очень просто! — холодно произнёс Руа. — И даже немного… упрощённо, если хотите! Как будто народ ничего не выигрывает на войне, которая заканчивается победой!

— Ничего! Никогда!

Раздался голос Антуана, отчётливый, резкий:

— Это не выдерживает критики!

Жак вздрогнул и повернул голову. До этого Антуан сидел за письменным столом и, опустив глаза, был, казалось, занят тем, что распечатывал письма. В действительности же он не пропустил ни одного слова из того, что говорилось в нескольких метрах от него. Не поднимаясь с места, не глядя на брата, он продолжал:

— Не выдерживает никакой критики с точки зрения истории! Вся история… начиная с Жанны д’Арк…

— Гм! — насмешливо вставил Жуслен. — Кто знает? Может быть, не будь Орлеанской девы, Англия и Франция слились бы в единую нацию… К немалому бесчестию Карла Седьмого, согласен. Но, пожалуй, и к немалой выгоде обеих наций: благодаря этому они избежали бы многих страданий…

Антуан пожал плечами.

— Будьте серьёзны, Жуслен. Не станете же вы утверждать, что Германия, например, ничего не выиграла ни от Садовы, ни от Седана[161]?

— Германия! — немедленно отпарировал Жак, — немецкая нация! Совокупность!… Но народ? Но немец, человек из немецкого народа — что выиграл он?

Руа выпрямился.

— А если к пасхе 1915 года, или даже раньше, победоносная Франция отвоюет Эльзас-Лотарингию, расширит свою территорию до естественной границы — Рейна, присоединит к своим владениям угольные богатства Саара, увеличит своё колониальное могущество за счёт германских владений в Африке, если силой своего оружия она превратится в самую могущественную державу континента, — можно ли будет утверждать тогда, что французский народ ничего не выиграл, пожертвовав своими солдатами?

Он добродушно рассмеялся, затем, считая, как видно, что вопрос исчерпан, вынул портсигар, взял стул, перевернул его и уселся верхом.

— Всё это не так просто… Не так просто… — задумчиво прошептал возле Жака Жуслен.

— Нет, — сказал Жак вполголоса, обращаясь к нему, — я не могу понять насилие, даже если оно направлено против насилия! Я не хочу, чтобы в моем рассудке осталась хоть одна щель, в которую могло бы проскользнуть поползновение к насилию!… Я отказываюсь от всякой войны, независимо от того, как она будет окрещена — «справедливой» или «несправедливой»! От всякой войны, откуда бы она ни исходила и чем бы она ни была вызвана!

Его душило волнение. Он замолчал. «Даже от гражданской войны!» — подумал он, вспомнив свои страстные споры с революционерами, готовыми на всё, например с Митгергом. («Не разнузданной ненависти и не убийству, — говорил им Жак, — хочу я быть обязанным за торжество идеи братства — идеи, которой я посвятил свою жизнь…»)

LXI

— Не так просто… — повторил Жуслен, окидывая всех тяжёлым взглядом.

Он сделал паузу и заговорил уже другим тоном, словно собирая убегавшие мысли.

— У нас, врачей, есть хотя бы одно преимущество — нас призывают не для того, чтобы заставить играть кровавую роль… Нас мобилизуют не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы лечить…

— Да, да… — живо откликнулся Штудлер, и его влажные глаза с благодарностью устремились на Жуслена.

— А если бы вы не были врачами? — с каким-то задорным любопытством спросил Руа, переводя внимательный взгляд с одного на другого. (Все знали, что, имея дело с военными властями, он никогда не пускал в ход своего диплома, что во время пребывания в армии он после короткого стажа в лазарете добился перевода обратно в воинскую часть и теперь числится младшим лейтенантом запаса в пехотном полку.)

— Итак, милый Манюэль, — вскричал Антуан, — вы решительно не хотите дать нам кофе!

Казалось, он искал любого предлога, чтобы прекратить спор и рассеять группу спорщиков.

— Сейчас, сейчас, патрон, — ответил молодой человек. И он вскочил, по-спортивному перекинув ногу через спинку стула.

— Исаак! — позвал Антуан.

Штудлер подошёл. Антуан протянул ему конверт.

— Посмотри, филадельфийский институт наконец решился ответить… — И по привычке добавил: — Приложить к делу.

Штудлер с удивлением посмотрел на него и не взял письма. Антуан криво усмехнулся и бросил конверт в корзину.

Теперь только Жуслен и Жак продолжали стоять в углу просторной комнаты.

— Врач или не врач, — сказал Жак, не глядя в сторону брата, но голосом более громким, чем если бы он обращался только к своему собеседнику, — врач или не врач, но каждый мобилизованный, который является на призывной пункт, поддерживает таким образом националистическую политику и соглашается на войну. По-моему, вопрос остаётся одинаковым для всех: достаточно ли распоряжения правительства, чтобы ты согласился принять участие в этой бойне?… Если бы даже я и не был… тем, что я есть, — продолжал он, наклоняясь к Жуслену, — если бы даже я был покорным гражданином, довольным установлениями своей страны, я не допустил бы, чтобы, какое бы то ни было соображение государственной пользы могло заставить меня нарушить мой моральный долг. Государство, которое присвоило себе право насиловать совесть тех, кем оно управляет, не может рассчитывать на их содействие. И общество, которое не отдаёт себе отчёта в основном — в моральной ценности отдельной личности, — не заслуживает ничего, кроме презрения и протеста!

Жуслен покачал головой.

— Я был яростным дрейфусаром, — сказал он вместо ответа.

Антуан, который, казалось, был чем-то занят за письменным столом, круто повернулся.

— Вопрос поставлен неверно, — произнёс он резко. Не переставая говорить, он встал и, глядя на брата, вышел один на середину комнаты. — Демократическое правительство, каким является наше правительство, — пусть даже его политика и оспаривается оппозиционным меньшинством, — стоит у власти только потому, что оно законно представляет волю большинства. Вот этой-то коллективной воле нации и подчиняется мобилизованный, когда он идёт на призывной пункт, — независимо от его личного мнения о политике правительства, стоящего у власти!

— Ты ссылаешься на большинство! — сказал Штудлер. — Но ведь большинство граждан, — чтобы не сказать — все без исключения, — хочет сейчас, чтобы войны не было.

Жак заговорил снова.

— Во имя чего, — спросил он, неловко избегая прямо обращаться к брату и стараясь всё время смотреть на Жуслена, — во имя чего станет это большинство жертвовать продуманными, законными принципами и ставить покорность гражданина выше самых священных своих убеждений?

— Во имя чего? — вскричал Руа, внезапно выпрямившись, словно он получил пощёчину.

— Чего? — как эхо, отозвался голос г‑на Шаля.

— Во имя общественного договора, — твёрдо произнёс Антуан.

Руа посмотрел на Жака, потом на Штудлера, точно ожидая, чтобы они возразили. Затем он пожал плечами, круто повернулся, быстро подошёл к креслу, стоявшему далеко, в амбразуре одного из окон, и уселся спиной к говорившим.

Антуан, опустив глаза, нервно помешивал ложечкой в чашке и, казалось, ушёл в себя.

Наступило молчание, которое нарушил Жуслен.

— Я очень хорошо вас понимаю, патрон, — сказал он мягко, — и, пожалуй, в итоге думаю то же, что и вы… Для нас, для нашего поколения, поколения зрелых людей, современное общество, несмотря на его недостатки, это всё же реальность. Это готовый и относительно прочный фундамент, построенный предыдущими поколениями и оставленный ими нам, фундамент, на котором и мы, в свою очередь, нашли своё равновесие… Я тоже отдаю себе в этом отчёт, и очень ясный.

— Вот именно, — произнёс Антуан. Не поднимая головы, он продолжал вертеть ложку. — Каждый из нас в отдельности — существо слабое, одинокое, беспомощное. Нашей силой, — во всяком случае, большей частью этой силы, возможностью плодотворно применять эту силу, — мы обязаны социальной группировке, которая нас объединяет, которая приводит в систему наши индивидуальные энергии. И при современном состоянии мира это для нас не миф. Это нечто определённое, ограниченное в пространстве. И это называется — Франция…

Он говорил медленно, грустным, но твёрдым тоном, словно всё это было давно продумано им и он рад был случаю высказаться.

— Все мы — члены одного национального общества, и на практике все мы ему подчиняемся. Между нами и этим сообществом, которое позволяет нам быть тем, что мы есть, жить почти в полной безопасности и устраивать в его рамках нашу жизнь — жизнь цивилизованных людей, — между нами и им уже тысячелетия существует общепризнанная связь, договор — договор, который обязывает нас всех! Тут не может быть вопроса о выборе, это непреложный факт… До тех пор, пока люди будут жить в обществе, отдельные личности не смогут, мне кажется, по собственной прихоти считать себя свободными от своих обязанностей по отношению к обществу, которое их охраняет и благами которого они пользуются.

— Не все! — отрезал Штудлер.

Антуан окинул его быстрым взглядом.

— Все! Быть может, в неравной степени, но все! И ты и я, пролетарий и буржуа, и официант и метрдотель! Поскольку мы родились членами этого сообщества, все мы заняли в нём место, из которого каждый из нас ежедневно извлекает выгоду. Выгоду, требующую взамен соблюдения общественного договора. И одно из первых условий этого договора требует от нас соблюдения законов сообщества и подчинения им даже в том случае, если, в результате наших свободных индивидуальных рассуждений, эти законы порой и кажутся нам несправедливыми. Отбросить эти обязательства — значило бы подорвать фундамент учреждений, которые делают такое национальное сообщество, как Франция, устойчивым, живым организмом. Это значило бы расшатать общественное здание.

— Да! — вполголоса произнёс Жак.

— И больше того, — продолжал Антуан гневным тоном, — это значило бы поступать безрассудно: это значило бы действовать против истинных интересов индивидуума, потому что беспорядок, который явился бы следствием этого анархического бунта, имел бы для индивидуума бесконечно более злосчастные последствия, нежели его подчинение законам, — даже если эти законы имеют недостатки.

— Как знать! — с живостью возразил Штудлер.

Антуан снова бросил взгляд на Халифа и на этот раз сделал полшага в его сторону.

— Разве нам как гражданам не приходится неоднократно подчиняться законам, которые мы не одобряем как отдельные личности? Впрочем, общество разрешает нам вступить с ним в борьбу: свобода мысли и печати ещё существует во Франции! У нас есть даже легальное оружие для борьбы — избирательный бюллетень.

— Есть о чём говорить! — возразил Штудлер. — Чистейшее надувательство — вот что такое во Франции твоё всеобщее избирательное право! На сорок миллионов французов нет и двенадцати миллионов избирателей! Достаточно шести миллионов плюс один голос — половины всех голосующих, — чтобы образовать то, что имеют наглость называть большинством! Итак, мы имеем тридцать четыре миллиона дураков, покорных воле шести миллионов лиц, которые чаще всего голосуют — ты и сам знаешь как: вслепую, под влиянием россказней в кабачках! Нет, нет, француз не имеет фактически никакой политической власти. Имеет ли он возможность изменять установленный государственный строй? Отвергать или хотя бы просто обсуждать новые, навязанные ему законы? Его совета не спрашивают даже тогда, когда заключают от его имени союзы, которые могут вовлечь его в столкновения, где он сложит свою голову! Вот что называется во Франции национальным суверенитетом!

— Прошу прощения, — спокойно поправил его Антуан. — Я не чувствую себя таким уж беспомощным, как ты говоришь. Разумеется, у меня не спрашивают совета по поводу каждого события общественной жизни. Однако если сообщество придерживается политики, которая мне не нравится, никто не запрещает мне подать голос за тех, кто будет бороться против этой политики в парламенте!… До тех же пор, пока моему голосу не удастся удалить от власти тех, кто представляет там мнение большинства, и посадить на их место людей, которые изменят государственную политику в соответствии с моими взглядами, мой долг прост. И неоспорим. Я обязан общественным договором. Я должен покоряться. Должен повиноваться.

— Dura lex — всё же lex![162] — изрёк г‑н Шаль посреди всеобщего молчания.

Халиф ходил по комнате взад и вперёд.

— Остаётся узнать одно, — проворчал он, — не явится ли в данном случае революционный беспорядок, который могло бы вызвать неподчинение мобилизованных, значительно меньшим злом, чем…

— …чем самая короткая война! — закончил Жак.

Руа, находившийся в противоположном углу кабинета, сделал какое-то движение, и пружины его кресла заскрипели. Но он промолчал.

— Что касается меня, патрон, — тихо сказал Жуслен, — я рассуждаю так же, как вы: я подчиняюсь… И тем не менее я понимаю, что в столь исключительную минуту, накануне такого потрясения, какое нам угрожает, это подчинение, этот долг может явиться для некоторых… неприемлемым, бесчеловечным…

— Напротив, — возразил Антуан. — Чем острее сознаёт индивидуум всю серьёзность события, тем более неумолимым должен ему казаться его долг!

Он сделал паузу и поставил чашку обратно на поднос, так и не выпив кофе. Лицо его исказилось, голос дрожал.

— Вот уже несколько дней, как я спрашиваю себя об этом, — признался он вдруг подавленным тоном, невольно заставившим Жака внимательно взглянуть на него. Несколько секунд он прижимал к векам указательный и большой пальцы, затем поднял голову и бросил в сторону брата странный, быстрый взгляд. Потом заговорил, взвешивая каждое слово: — Если бы сегодня вечером правительство, избранное большинством, — пусть даже сам я голосовал против него, — если бы оно объявило мобилизацию, то, что бы я ни думал о войне, принадлежал бы я к оппозиционному меньшинству или не принадлежал, это всё равно не дало бы мне права самовольно нарушить договор и уклониться от обязательств, которые одинаковы для всех, решительно для всех!

Жак, не перебивая, выслушал эти слова, предназначенные для него одного. Его не так уж сильно возмутили положения, выставленные Антуаном; он был невольно взволнован задушевной, доверчивой интонацией его голоса, который дрожал, произнося все эти догматические утверждения. К тому же, как ни противоположны были взгляды Антуана его собственным, он не мог не подумать, что и в данном случае Антуан был, как всегда, логичен и абсолютно верен себе.

Внезапно, словно услышав чьё-то резкое возражение, Антуан скрестил руки и крикнул:

— Право же, чёрт побери, это было бы слишком удобно — иметь возможность оставаться гражданином только до объявления войны!…

Наступившее молчание было особенно тягостным.

Жуслен, чутко улавливавший все оттенки, счёл уместным перевести разговор на другую тему. Дружелюбным тоном, словно спор был разрешён и все сошлись во взглядах, он провозгласил вместо заключения:

— В сущности, патрон прав. Общественная жизнь — это своего рода игра. Надо выбрать что-нибудь одно: либо подчиниться правилам, либо отказаться от партии…

— Я выбрал, — вполголоса сказал стоявший возле него Жак.

Жуслен повернул голову и с секунду смотрел на юношу с невольным вниманием и волнением. Ему показалось, что где-то позади живого, реального Жака он вдруг увидел всю его необыкновенную и трагическую судьбу.

Безбородое лицо Леона просунулось в полуоткрытую дверь.

— Господина Антуана просят к телефону.

Антуан обернулся и, моргая, посмотрел на слугу, словно его неожиданно разбудили. «Опять она!» — подумал он наконец.

— Хорошо. Иду.

Опустив глаза, нахмурившись, он несколько секунд не двигался с места; потом неторопливо вышел из комнаты.

«Что она скажет мне? — думал он, направляясь в свою рабочую комнату. — „Ты больше не любишь меня!… Ты не любишь меня, как прежде!…“ Неизбежно приходит час, когда они говорят вам это, — все, все, как одна!… Они бы очень удивились, узнав, что именно мы „больше не любим“… Не их — себя! Не любим человека, которым мы становимся в их присутствии… Вместо того чтобы говорить: „Ты больше не любишь меня“, — им бы следовало говорить так: „Ты больше не любишь того человека, в которого превращаешься, когда мы вместе…“»

Он остановился перед аппаратом и, не раздумывая, взял трубку.

— Это ты, Тони?

Он вздрогнул; его охватило чувство, похожее на возмущение. Он стоял здесь, перед этим знакомым, слишком хорошо знакомым голосом, певучим и низким, нарочито нежным, и не мог решиться ответить. Холодная ярость… Вот уже два дня, как он чувствовал, что освободился от Анны, от её чар. Не только освободился — очистился… Да, ему казалось, что он смыл с себя какую-то грязь… Он вспомнил о Симоне. Нет, это кончено, кончено! Причальные канаты обрублены. К чему связывать их снова?

Он осторожно положил трубку на стол и отступил на шаг. Он слышал в аппарате какое-то шуршание, какой-то задыхающийся, прерывистый звук, похожий на хрип… Это было жестоко… Тем хуже! Всё, что угодно, только не восстанавливать связь…

Но вместо того, чтобы вернуться в кабинет, он запер дверь, выходившую в коридор, подошёл к дивану, закурил папиросу и, бросив последний взгляд на стол, где неподвижно лежала замолчавшая трубка — изогнутая, блестящая, похожая на какое-то мёртвое пресмыкающееся, — тяжело растянулся среди подушек.

В кабинете, у камина, оставшись вдвоём со Штудлером, г‑н Шаль, обрадованный возможностью, в свою очередь, поговорить и быть выслушанным, пытался в нескладных и туманных выражениях дать собеседнику кое-какие сведения о своей деятельности.

— Новые трюки, выдумки, мелкие изобретения… Всегда что-нибудь новое — таков наш девиз… Что? Я пришлю вам бюллетень А. И., Ассоциации изобретателей… Вы увидите. Мы берёмся уже и за побочные мероприятия… Ничего не поделаешь — война… Придётся изменить направление… Защита нации… Каждый в своей сфере… Что? (Он всё время произносил это «что?» с обеспокоенным видом, словно не расслышав вопроса, требовавшего немедленного ответа.) Изобретатели уже приносят нам весьма сенсационные вещички, — сразу же продолжал он. — Мне не хотелось бы разглашать… но вот это, пожалуй, я могу сказать, портативный фильтр для болотной и дождевой воды… Незаменим во время похода… Все вредные миазмы, разрушающие организм солдата… — У него вырвался удовлетворённый смешок. — И нечто ещё более сенсационное: автоматический прицел со спусковым механизмом. Для пехотинцев с плохим зрением… или даже артиллеристов…

Руа, который с минуту прислушивался со своего места к этим бессвязным словам, встал.

— Автоматический? Как это?

— Вот именно, — ответил Шаль, польщённый. — В этом вся прелесть.

— Но как же? Как он действует?

Шаль сделал решительный жест:

— Совершенно самостоятельно!

Жак и Жуслен, всё ещё стоявшие на том же месте, в углу у книжных шкафов, вполголоса беседовали.

— И мучительнее всего, — говорил Жак, яростно хмуря брови, мучительнее всего думать, что придёт день, придёт неизбежно и, может быть, очень скоро, когда люди даже не будут донимать, как могли все эти разговоры о военной службе, о нациях, марширующих под знамёнами, как могли они иметь характер догмы, характер не подлежащего обсуждению, священного долга! День, когда покажется непостижимым, что общественная власть могла присвоить себе право расстрелять человека за то, что он отказался взять в руки оружие!… Точно так же, как нам кажется невероятным, что некогда тысячи людей в Европе могли подвергаться суду и пыткам за свои религиозные убеждения…

— Вот, послушайте! — Вскричал Руа, рассеянно просматривавший в это время сегодняшнюю газету, которую взял со стола. Громко и отчётливо он прочёл насмешливым тоном:

— «Молодая чета с ребёнком желает снять на три месяца спокойный домик с садом возле реки, изобилующей рыбой: предпочтительно в Нормандии или в Бургундии. Адрес: 3418, редакция газеты»!

Он звонко рассмеялся. Сегодня он был, пожалуй, единственным, кто мог ещё смеяться.

— Весел, как школьник перед каникулами, — прошептал Жак.

— Весел, как истинный герой, — поправил его Жуслен. — Где нет веселья, там нет и героизма, — там только храбрость…

Шаль вынул часы и, прежде чем посмотреть на стрелки, как всегда, с минуту прислушивался к ходу «маленького зверька», сосредоточенно глядя в одну точку, словно врач, который выслушивает больного. Затем, подняв брови над очками, объявил:

— Час тридцать семь минут.

Жак вздрогнул.

— Я опаздываю, — сказал он, пожимая руку Жуслена. — Бегу, не дожидаясь брата.

Антуан, лежавший на диване в своей рабочей комнатке, уловил в передней голос Жака, которого Леон провожал к лестнице.

Он поспешно отворил дверь.

— Жак!… Послушай…

Жак, удивлённый, подошёл к двери.

— Ты уходишь?

— Да.

— Зайди на минутку, — глухим голосом сказал Антуан, прикоснувшись к его руке.

Жак пришёл на Университетскую улицу именно для того, чтобы поговорить с братом с глазу на глаз. Ему хотелось рассказать Антуану, на что он употребил свои деньги; ему неприятно было скрывать это от него. Он подумал даже: «Может быть, я скажу ему о Женни…» Несмотря на то, что времени у него было мало, он охотно согласился на этот разговор наедине и вошёл в маленький кабинет.

Антуан снова затворил дверь.

— Послушай, — повторил он, не садясь. — Поговорим серьёзно, малыш. Что ты… что ты думаешь делать?

Жак притворился удивлённым и не ответил.

— Ты был освобождён от военной службы. Однако в случае мобилизации все освобождённые будут подвергнуты вторичному осмотру, всех пошлют на фронт… Что ты думаешь делать тогда?…

Жак не мог уклониться от ответа.

— Ещё не знаю, — сказал он. — Пока что я вырвался из их лап, и притом на законном основании: они ничего не могут со мной сделать. — И, отвечая на настойчивый взгляд Антуана, сухо добавил: — Я могу сказать тебе только одно: что скорее отрублю себе обе руки, чем стану солдатом.

Антуан на секунду отвёл глаза.

— Такое поведение можно назвать самым…

— …самым трусливым?

— Нет, этого я не думал, — мягко сказал Антуан. — Но, пожалуй, самым эгоистичным… — Видя, что Жак не реагирует, он продолжал: — Ты со мной не согласен? Отказаться идти на войну в такой момент — это значит свои личные интересы поставить выше интересов общественных.

— Национальных интересов, — отпарировал Жак. — Общественные интересы, интересы масс, — это, безусловно, не война, а мир!

Антуан сделал уклончивый жест, которым хотел, казалось, устранить из их разговора всякие теоретические рассуждения. Но Жак упорствовал.

— Общественным интересам служу именно я — своим отказом! И я чувствую, — у меня нет на этот счёт никаких сомнений, — что та часть моего «я», которая отказывается воевать, — это лучшее, что во мне есть.

Антуан сдержал порыв нетерпения.

— Послушай, рассуди хорошенько… Какой практический результат может иметь этот отказ? Никакого. Когда вся страна мобилизуется, когда огромное большинство, — а так оно и будет в данном случае, — считает защиту нации своим долгом, — что может быть бесполезнее, что может быть скорее обречено на неудачу, чем единичный акт неподчинения?

Антуан так старался сдерживать себя, тон его оставался таким сердечным, что Жак был тронут. Он спокойно взглянул на брата и даже дружески улыбнулся ему.

— Зачем возвращаться к этому, старина? Ты хорошо знаешь, что я думаю… Я никогда не соглашусь с тем, что правительство может заставить меня принять участие в деле, которое я считаю преступлением, изменой истине, справедливости, общечеловеческой солидарности… В моих глазах героизм не у таких, как Руа: героизм заключается не в том, чтобы схватить винтовку и бежать к границе. Героизм в том, чтобы отказаться воевать и скорее дать себя повесить, нежели стать соучастником!… Напрасная жертва? Кто знает? Именно нелепая покорность толпы делала и до сих пор делает возможным существование войн… Единичная жертва? Тем хуже… Что я могу сделать, если людей, у которых хватает смелости сказать «нет», так мало? Может быть, это объясняется просто тем, что… — он запнулся, — что известная… сила духа встречается не так уж часто…

Антуан слушал стоя, странно неподвижный. Его брови чуть заметно вздрагивали. Он пристально смотрел на брата и ровно дышал, словно во сне.

— Я не отрицаю, что нужна из ряда вон выходящая нравственная сила, чтобы восстать одному или почти одному против приказа о мобилизации, — сказал он наконец мягким тоном. — Но это сила, потерянная даром… Сила, которая бессмысленно разобьётся о стену!… Убеждённый человек, который отказывается воевать и идёт ради своих убеждений под расстрел, привлекает все мои симпатии, все моё сочувствие… Но я считаю его бесполезным мечтателем… И заявляю, что он не прав.

Жак ограничился тем, что слегка развёл руками, как минуту назад, когда сказал: «Что я могу сделать?»

Антуан с минуту смотрел на него молча. Он ещё не отчаивался.

— Факты налицо, и они торопят нас, — продолжал он. — Завтра важность событий, — событий, которые ни от кого больше не зависят, — может вынудить государство распорядиться нами. Неужели ты действительно думаешь, что сейчас подходящий момент, чтобы обсуждать, соответствуют ли требования, которые предъявляет нам наша страна, нашим личным взглядам? Нет! Носители власти решают, носители власти распоряжаются… У себя в клинике, когда я срочно приказываю применить лечение, которое считаю нужным, я не допускаю никаких рассуждений… — Он неловко поднял руку ко лбу и на секунду прижал пальцы к векам; затем продолжал с усилием: — Подумай, малыш… Ведь речь идёт не о том, чтобы одобрить войну, — надеюсь, ты не думаешь, что я её одобряю, — речь идёт о том, чтобы подчиниться ей. С возмущением, если таков наш темперамент, но с возмущением внутренним, которое должно уметь молчать, когда говорит долг. Колебаться, когда б минуту опасности нужна твоя помощь, это значило бы предать общество… Да, это было бы настоящим предательством, преступлением по отношению к другим, отсутствием солидарности… Я не утверждаю, что надо отнять у нас право обсуждать решения, которые примет правительство. Но позже. После того как мы подчинимся им.

Жак снова улыбнулся.

— А я, видишь ли, утверждаю, что человек имеет право совершенно не считаться с националистическими притязаниями, во имя которых воюют государства. Я не признаю за государством права насиловать совесть людей по каким бы то ни было соображениям… Мне противно повторять все эти громкие слова. Однако это именно так: моя совесть говорит во мне громче, чем все оппортунистические рассуждения вроде твоих. Она говорит также громче, чем ваши законы… Единственное средство помешать насилию управлять судьбой мира — это прежде всего отказаться самому от всякого насилия! Я считаю, что отказ убивать — это признак нравственного благородства, который заслуживает уважения. Если ваши кодексы и ваши судьи не уважают его, тем хуже для них: рано или поздно они ответят за это…

— Хорошо, хорошо… — произнёс Антуан, раздосадованный тем, что беседа опять отклонилась в сторону общих рассуждений. И спросил, скрестив руки: — Ну, а практически?. — Он подошёл к брату и, охваченный внезапным приливом нежности, такой редкой у них обоих, обнял его за плечи: — Ответь мне, мой малыш… Если завтра объявят мобилизацию — что ты будешь делать?

Жак высвободился спокойно, но твёрдо:

— Я буду продолжать бороться против войны! До конца! Всеми средствами! Всеми!… Включая, если понадобится, революционный саботаж! — Он невольно понизил голос. У него не хватало дыхания, он замолчал. — Я сказал это… Я и сам не знаю… — продолжал он после короткой паузы. — Но что несомненно, Антуан, совершено несомненно, — я не буду солдатом. Никогда!

Он сделал усилие, чтобы улыбнуться в последний раз, кивнул головой в знак прощания и пошёл к двери. Брат не пытался удержать его.

LXII

Жак застал Женни одну, в костюме, уже готовую выйти из дому; лицо её осунулось, она была в состоянии лихорадочного возбуждения. Никаких вестей от матери, ни одного письма от Даниэля. Она терялась в догадках. Газетные новости привели её в ужас. И главное — Жак опаздывал; преследуемая воспоминанием о полицейских Монружа, она убедила себя, что с ним что-то случилось. Не в силах выговорить ни слова, она бросилась в его объятия.

— Я пытался, — сказал он. — навести справки о положении иностранцев, находящихся в Австрии… Незачем себя обманывать: там осадное положение. Разумеется, германские подданные могут ещё возвращаться к себе. Итальянцы, может быть, тоже, хотя отношения между Италией и Австрией очень натянуты… Но французы, англичане и русские… Если ваша матушка не выехала из Вены несколько дней назад, — а в этом случае она была бы уже здесь, — сейчас уже слишком поздно… По-видимому, ей помешают выехать…

— Помешают? Каким образом? Её посадят в тюрьму?

— Да нет, что вы! Просто ей будет отказано в разрешении сесть в поезд… В течение недели или, может быть, двух, пока положение не выяснится, пока не будут урегулированы международные отношения…

Женни ничего не ответила. Одним своим присутствием Жак сразу избавил её от тревог, созданных её воображением. Она прижалась к нему, бездумно отдаваясь долгому поцелую, повторения которого она ждала со вчерашнего дня. И наконец высвободилась из его объятий, но лишь для того, чтобы прошептать:

— Я не хочу больше оставаться одна, Жак… Возьмите меня с собой… Я не хочу больше расставаться с вами!

Они пошли пешком по направлению к Люксембургскому саду.

— Давайте сядем в трамвай на площади Медичи, — сказал Жак.

Большой сад был сегодня необычно безлюден. Налетавший ветерок шелестел в вершинах деревьев. Пряный запах индийской гвоздики поднимался от цветочных клумб. Уединившись на скамейке, стоявшей у цветников, мужчина и женщина, — их лиц не было видно, так низко нагнулись они друг к другу, — казалось, заполняли пространство вокруг любовным трепетом.

За решётчатой оградой Жака и Женни вновь встретил город — город, лихорадочно возбуждённый под нависшей угрозой; шум его казался отголоском страшных известий, которыми в этот прекрасный летний день обменивались страны, находившиеся на разных концах Европы. За два дня Париж, уже успевший опустеть, как всегда летом, внезапно снова наполнился людьми. Газетчики перебегали площадь, выкрикивая экстренные выпуски. Пока Жак и Женни ждали трамвая, мимо них проехал запряжённый парой лошадей вокзальный омнибус: внутри теснились родители, дети, няньки; на крыше, в груде багажа, виднелась детская коляска, сетка для ловли креветок, большой зонт от солнца.

— Упрямцы! Они бросают вызов судьбе! — прошептал Жак.

На улице Суфло, на бульваре Сен-Мишель, на улице Медичи ни на секунду не прекращалось движение. Однако это был не обычный трудовой Париж будней и не тот Париж, который слоняется без дела в солнечный воскресный день. Это был потревоженный муравейник. Прохожие шли быстро, но их рассеянный вид, их колебания, куда повернуть — налево или направо, — всё это ясно говорило, что большинство из них идёт, не имея определённой цели: не в силах оставаться наедине с собой и с миром, они бросили свои жилища, свою работу с одной лишь мыслью — бежать, получить возможность хоть на минуту вверить тяжесть своей души общему потоку человеческой тревоги, наводнившему улицу.

Безмолвная и близкая, как тень, Женни весь день сопровождала Жака: от Латинского квартала до Батиньоля, от Гласьер до площади Бастилии, от набережной Берси до Шато-д’О. Повсюду те же новости, те же рассуждения то же негодование; и уже повсюду те же согнутые плечи, та же покорность судьбе.

Минутами, когда они снова оказывались одни, Женни самым естественным тоном заговаривала о себе или о погоде: «Я напрасно надела вуаль… Давайте перейдём на ту сторону и посмотрим цветы в витрине… Жара спала. Чувствуете? Сейчас уже можно дышать…» И эти наивные фразы внезапно ставившие в один ряд витрину цветочного магазина, европейские проблемы и температуру, немного раздражали Жака. Тогда он устремлял на девушку равнодушный, тяжёлый взгляд, и мрачный отчуждённый огонь этих глаз внезапно пугал Женни. Иногда же, смягчённый, он отворачивался и спрашивал себя: «Имею ли я право впутывать её во всё это?»

В коридоре Всеобщей конфедерации труда он поймал любопытный, суровый взгляд, который устремил на Женни один из случайно встреченных товарищей. И вдруг он увидел её такой, какой она была здесь, на этой пыльной площадке, среди рабочих, увидел её изящный английский костюм, креповую вуаль, а в манере держать себя, во всём её облике — нечто не поддающееся определению: след, отпечаток иной социальной среды. Ему стало неловко, и он вышел с ней на улицу.

Пробило семь часов. Бульварами они дошли до Биржи.

Женни устала. Могучая жизненная энергия, исходившая от Жака, порабощала её и в то же время истощала её силы. Она вспомнила, что когда-то, в Мезон-Лаффите, ей приходилось уже испытывать в его присутствии это самое ощущение усталости, изнеможения, — усталости, являвшейся следствием того неослабевающего напряжения, которого он как бы требовал от окружающих, которое он почти предписывал своим голосом, властным взглядом, резкими скачками мысли.

Когда они подходили к редакции «Юманите», мимо них пробежал Кадье.

— На этот раз кончено! — крикнул он. — Германия объявила мобилизацию! Россия добилась своего!

Жак ринулся к нему. Но Кадье был уже далеко.

— Надо разузнать. Подождите меня здесь. (Он не решался привести девушку в редакцию.)

Она перешла дорогу и стала прохаживаться по противоположному тротуару. Люди, как пчёлы в улье, роились у подъезда дома, куда скрылся Жак, то входили, то выходили обратно.

Через полчаса он вышел. Лицо его было искажено волнением.

— Это официально. Известие получено из Германии. Я видел Грусье, Самба, Вайяна, Реноделя[163]. Все они там, наверху, и ждут подробностей. Кадье и Марк Левуар всё время бегают из редакции на Кэ-д’Орсе и обратно… В ответ на усиление военных приготовлений России Германия мобилизуется… Настоящая ли это мобилизация? Жорес утверждает, что нет. Это то, что по-немецки называется Kriegsgefahrzustand! Случай, по-видимому, предусмотренный их конституцией. Жорес, со словарём в руках, даёт почти буквальный перевод: «Состояние военной опасности… Состояние военной угрозы…» Патрон изумителен: он не желает терять надежды! Он ещё под впечатлением своей поездки в Брюссель, бесед с Гаазе и с немецкими социалистами. Он всецело им доверяет: «Пока эти с нами, ничто ещё не потеряно!» — повторяет он.

Взяв Женни под руку, Жак быстро увлёк её вперёд. Они несколько раз обошли квартал.

— Что будет делать Франция? — спросила Женни.

— По-видимому, в четыре часа состоялось экстренное заседание совета министров. В официальном коммюнике прямо говорится, что совет рассмотрел «меры, необходимые для защиты наших границ». Агентство Гавас сообщает в вечерних газетах, что наши войска прикрытия вышли на передовые позиции. Но в то же время говорят, что генеральный штаб решил оставить вдоль всей границы незанятую зону в несколько километров, чтобы у неприятеля не оказалось предлога для конфликта… Как раз сейчас германский посол совещается с Вивиани… Галло, которому хорошо известно положение вещей в Германии, настроен крайне пессимистически. Он говорит, что не следует обольщаться относительно смысла этой формулировки, что Kriegsgefahrzustand — это замаскированный способ провести мобилизацию до официального приказа о ней… Так или иначе, но в настоящую минуту в Германии осадное положение, а это означает, что на прессу надет намордник, что никакие выступления против войны там уже невозможны… Вот это, на мой взгляд, пожалуй, важнее всего: спасение могло бы прийти только через народное восстание… Однако Стефани, как и Жорес, упорно сохраняет оптимизм. Они говорят, что кайзер, выбрав эту предварительную меру, вместо того чтобы прямо опубликовать приказ о мобилизации, доказал этим своё желание сохранить мир. В конце концов, это вполне правдоподобно. Германия предоставляет, таким образом правительству Петербурга последнюю возможность сделать шаг к примирению, быть может, отменить русскую мобилизацию. Со вчерашнего дня между кайзером и царём происходит, кажется, непрерывный обмен личными телеграммами… Когда я прощался со Стефани, Жореса вызвали к телефону из Брюсселя; все они, видимо, надеялись получить какое-то важное известие… Я не остался, мне хотелось посмотреть, как вы…

— Не беспокойтесь обо мне, — с живостью сказала Женни, — сейчас же идите туда. Я подожду вас.

— Здесь? Стоя на улице? Нет!… Давайте я усажу вас хотя бы в кафе «Прогресс».

Они быстро направились к улице Сантье.

— Добрый день! — раздался замогильный голос.

Женни обернулась и увидела позади них старого Христа с растрёпанными волосами, в чёрной блузе типографского рабочего. Это был Мурлан.

Жак тотчас же сказал ему:

— Германия мобилизуется!

— Да, чёрт возьми! Знаю… Этого надо было ожидать. — Он плюнул. — Ничего не поделаешь… Ничего не поделаешь — как всегда!… И теперь уже долго нельзя будет что-либо сделать! Всё должно быть разрушено. Чтобы можно было построить что-нибудь порядочное, вся наша цивилизация должна исчезнуть!

Наступило молчание.

— Вы идёте в «Прогресс»? — спросил Мурлан. — Я тоже.

Они прошли несколько шагов, не обменявшись ни словом.

— Ты обдумал то, что я сказал тебе сегодня утром? Ты не удираешь? — продолжал старый типограф.

— Пока нет.

— Дело твоё… — Он запнулся. — Я только что из Федерации… — Он окинул молодую девушку испытующим взглядом и пристально посмотрел на Жака. — Мне надо сказать тебе два слова.

— Говорите, — сказал Жак. И, положив руку на плечо Женни, пояснил: — Говорите свободно, здесь все свои.

— Хорошо, — произнёс Мурлан. Он ткнул двумя мозолистыми пальцами в плечо Жака и понизил голос: — Получены секретные сведения. Военный министр подписал сегодня приказ об аресте всех подозрительных лиц, занесённых в «список Б».

— Гм! — отозвался Жак.

Старик кивнул головой и процедил сквозь зубы:

— К сведению тех, кого это интересует!

Он заметил, что Женни сильно побледнела и смотрит на него с ужасом. Он улыбнулся ей.

— Успокойтесь, красавица… Это не значит, что всех нас сегодня же вечером поставят к стенке. Приказ выпущен на всякий случай. Они хотят, чтобы в тот день, когда им заблагорассудится убрать всех нас подальше и совершенно безнаказанно организовать резню, — чтобы в этот день им осталось только отдать распоряжение своим бригадам особого назначения… В предместьях уже работают шпики. Говорят, был обыск в «Драпо руж» и в «Лютт». Изакович чуть было не попался нынче утром во время уличной облавы в Пюто. Фюзе засадили в тюрьму; его обвиняют в том, что он автор «Окровавленных рук», — знаешь, воззвания против генерального штаба… Будет жарко, надо быть к этому готовыми, ребятки.

Они вошли в кафе. Жак усадил Женни в нижнем зале, где почти не было публики.

— Закусите с нами, — предложил Жак типографу.

— Нет. — Мурлан поднял руку, указывая на потолок. — Я на минутку загляну туда, узнаю, что слышно… Сколько глупостей, наверно, наговорили там сегодня, начиная с утра… До свиданья. — Он пожал руку Жака и ещё раз пробормотал: — Поверь мне, мальчуган, утекай отсюда!

Перед тем как уйти, он посмотрел на молодую пару с неожиданно доброй и дружеской улыбкой. Они услышали, как затряслась винтовая лесенка под его гулкими шагами.

— Где вы ночуете сегодня? — с тревогой спросила Женни. — Не в тех меблированных комнатах, адрес которых они вчера записали?

— Ну, — сказал он небрежно, — я не уверен даже, что они оказали мне честь занести моё имя в чёрные списки… Впрочем, не беспокойтесь, я и сам не намерен появляться у Льебара, — добавил он, видя её тревожный взгляд. — Мой саквояж я оставил сегодня утром у Мурлана. Что же касается документов, которые могли бы меня скомпрометировать, то они в пачке, оставленной у вас.

— Да, — сказала она, глядя на него. — У нас дома вы ничем не рискуете.

Он не садился. Он заказал чай, но у него не хватило терпения дождаться, пока его подадут Женни.

— Вам удобно здесь?… Я иду в «Юма»… Не уходите отсюда.

— Вы вернётесь? — спросила она прерывающимся голосом. Её вдруг охватил страх. Она опустила глаза, чтобы он не заметил её смятения. И почувствовала, что рука Жака опустилась на её руку. Этот немой упрёк заставил её покраснеть. — Я пошутила… Идите! Не беспокойтесь обо мне…

Оставшись одна, она выпила несколько глотков принесённого ей чая — горькой жидкости, пахнувшей ромашкой. Затем, отодвинув чашку, облокотилась на прохладный мрамор.

Через широко распахнутое окно вливался вместе с уличным шумом ослепительный свет, от которого сверкали зеркала, стеклянные этажерки, медные перекладины, красное дерево конторки. Среди всех этих отблесков содержатель кафе прополаскивал графины; вода лилась, напоминая журчанье ручейка. На столах валялись газеты. Женни смотрела по сторонам, не думая ни о чём определённом. Время шло. Навязчивые ребяческие представления, мрачные мысли, внезапные страхи бродили, словно призраки, в её утомлённом мозгу. Она пыталась сосредоточить своё внимание на серой кошке, свернувшейся в клубок на скамеечке рядом с ней. Спала ли эта кошка? Глаза её были закрыты, но уши двигались. У неё был такой вид, словно она насильно заставляет себя спать. Может быть, и она тоже была подвержена действию этой смутной, носившейся в воздухе тревоги? Кончики её изогнутых лапок замерли в сладостной неподвижности, которая, однако, казалась притворной. Спала ли она? Или только делала вид, что спит? Кого она хотела обмануть? Может быть, самое себя?… Смеркалось. Время от времени мужчины в рабочей одежде входили, обменивались с содержателем кафе взглядами соучастников, проходили через зал и взбирались наверх, на антресоли. Когда они открывали дверь, волна шума, отголосков спора на минуту смешивалась с уличным гулом.

— Вот и я!

Женни вздрогнула: она не заметила, как вошёл Жак.

Он сел рядом с ней. Лоб его был покрыт крупными каплями пота. Резко тряхнув головой, он откинул прядь волос и вытер лицо.

— Хорошая, очень хорошая новость во всём этом хаосе! — сказал он вполголоса. — Нам передали по телефону сообщение, полученное через Брюссель от германских социал-демократов. Они не отказываются от борьбы, наоборот! Жорес прав: эти люди — наши братья, они не струсят! Они переживают там те же тревоги, что и мы. И они более чем когда-либо хотят сохранить связь, чтобы иметь возможность действовать сообща. Но так как в Германии осадное положение, сношения между ними и нами будут очень затруднены. И вот они посылают к нам через Бельгию делегата, Германа Мюллера, который должен приехать завтра и, как видно, облечён широкими полномочиями. Все думают, что он едет договариваться с французскими социалистами относительно немедленного и широкого выступления против сил войны. Понимаете? В «Юма» все надежды сосредоточились сейчас на этом неожиданном посланце, на этой решающей завтрашней встрече Мюллера и Жореса — встрече двух пролетариатов… И, конечно, они выработают вместе окончательные решения! По мнению Стефани, речь идёт сейчас о том, чтобы организовать наконец в обеих странах широкое выступление рабочего класса — не меньше. Давно пора! Но никогда не поздно. Всеобщая забастовка может ещё спасти всё!

Он говорил быстро, отрывисто, невольно заражая лихорадочностью своего тона.

— Патрон решил опубликовать завтра грозную статью… Нечто вроде «Я обвиняю» Золя…

По неопределённо-вопросительному взгляду Женни он увидел, что это сравнение, — которое, впрочем, принадлежало не ему, а Пажесу, секретарю Галло, — не вызвало в её уме никакого отчётливого представления, и в течение нескольких секунд он с жестокой ясностью ощущал всё, что ещё разделяло их.

— Вы только что говорили с Жоресом? — спросила она наивно.

— Нет, сегодня не говорил. Но я стоял на лестнице с Пажесом в тот самый момент, когда Жорес выходил из редакции. Он, как всегда, был окружён группой друзей. Я слышал, как он сказал им: «Всё это я вставлю в мою завтрашнюю статью, вот увидите! Я разоблачу всех виновных! На этот раз я хочу сказать всё, что знаю!» И, честное слово, мне кажется, он смеялся, этот изумительный человек! Да, он смеялся! У него особенный смех, смех добродушного великана, бодрящий… Затем он сказал: «Но прежде всего идёмте обедать. В ближайший ресторан, согласны? К Альберу».

Она молчала, устремив на Жака внимательный взгляд.

— Вам интересно было бы взглянуть на него вблизи? — спросил он. — Пойдёмте в «Круассан», закусим. Я покажу вам Жореса… Я голоден. Имеем же право пообедать и мы с вами!

LXIII

Было около десяти часов. Большинство завсегдатаев уже ушло из ресторана. Жак и Женни заняли столик справа, где было мало народу.

Жорес и его друзья сидели слева от входа, параллельно улице Монмартр, за длинным столом, составленным из нескольких маленьких.

— Вы видите его? — спросил Жак. — На скамейке, вон там, посередине, спиной к окну. Посмотрите, он повернулся и говорит с Альбером, содержателем ресторана.

— У него не такой уж встревоженный вид, — прошептала Женни с удивлением, восхитившим Жака; он взял её за локоть и ласково сжал его. — А остальных вы тоже знаете?

— Да. Направо от Жореса сидит Филипп Ландриё. Толстяк налево — это Ренодель. Напротив Реноделя — Дюбрейль[164]. Рядом с Дюбрейлем — Жан Лонге[165].

— А женщина?

— Это, кажется, госпожа Пуассон, жена того субъекта, что сидит напротив Ландриё. Рядом с ней — Амедей Дюнуа[166]. Напротив братья Рену. А вон тот, который только что вошёл и стоит около стола, — друг Мигеля Альмерейды[167], сотрудник «Боннэ руж»… Я забыл, как его…

Короткий треск — словно где-то лопнула шина — прервал его слова; за ним почти немедленно вторично раздался тот же звук и звон разбитого стекла. Вдребезги разлетелось зеркало на внутренней стене зала.

Секунда оцепенения, затем оглушительный рёв. Весь зал, вскочив с мест, обернулся в сторону разбитого зеркала. «Стреляли в зеркало!» — «Кто?» — «Где?» — «С улицы!» Два официанта бросились к дверям и выбежали на улицу, откуда неслись крики.

Жак инстинктивно встал и, вытянув руку, чтобы защитить Женни, искал глазами Жореса. На секунду он увидел его. Вокруг патрона стояли его друзья; он один, очень спокойный, остался сидеть на месте. Жак увидел, как он медленно нагнулся, словно искал что-то на полу. Потом Жак перестал его видеть.

В эту минуту мимо столика, где сидел Жак, пробежала г‑жа Альбер, жена содержателя кафе, с криком:

— Кто-то стрелял в господина Жореса!

— Побудьте здесь, — шепнул Жак, положив руку на плечо Женни и вынуждая её снова сесть.

Он устремился к столу Жореса, откуда слышались взволнованные голоса: «Доктора, скорее!», «Полицию!». Толпа жестикулировавших людей кольцом оцепила друзей Жореса и не давала подойти ближе. Жак локтями проложил себе путь, обошёл вокруг стола и пробрался наконец в угол зала. Наполовину скрытое спиной наклонившегося Реноделя, на обитой клеёнкой скамье лежало тело. Ренодель выпрямился и бросил на стол красную от крови салфетку. Жак увидел лицо Жореса: лоб, бороду, полуоткрытый рот. Как видно, он потерял сознание. Он был бледен, глаза его были закрыты.

Какой-то человек, один из посетителей ресторана, очевидно, врач, прорвал кольцо. Он уверенно сорвал с Жореса галстук, отстегнул воротничок, схватил свесившуюся руку и нащупал пульс.

Несколько голосов покрыли гул: «Тише, тише! Тс-с!…» Все взоры были прикованы к незнакомцу, державшему руку Жореса. Он молчал. Он стоял, низко нагнувшись, но его лицо — лицо ясновидящего — было поднято к карнизу; веки дрожали. Не изменив позы, ни на кого не глядя, он медленно покачал головой.

Любопытные потоками вливались с улицы в кафе.

Раздался голос Альбера:

— Заприте дверь! Заприте окна! Опустите ставни!

Толпа, отхлынув, оттеснила Жака на середину зала. Друзья Жореса подняли тело и осторожно понесли, чтобы положить на два наспех составленных стола. Жак пытался увидеть его. Но толпа вокруг раненого становилась всё теснее. Он различал только угол белого мраморного стола и две торчавшие подошвы, запылённые, огромные.

— Пропустите доктора!

Андре Рену привёл врача. Двое мужчин вошли в круг, который тут же снова сомкнулся за ними. Раздался шёпот: «Доктор… Доктор…» Потянулась бесконечно долгая минута. Воцарилось тревожное молчание. Затем по всем этим склонённым затылкам пробежала дрожь, и Жак увидел, что все те, кто был ещё в шляпах, обнажили головы. Два глухо повторяемых слова передавались из уст в уста.

— Он умер… он умер…

С полными слёз глазами Жак обернулся, ища взглядом Женни. Она стояла, готовая броситься на его зов, ожидая лишь знака. Она пробралась к нему и безмолвно ухватилась за его руку.

Отряд полицейских ворвался в ресторан и стал очищать зал. Жак и Женни, прижатые друг к другу, оказались захваченными водоворотом, толкавшим и уносившим их к дверям.

В ту минуту, когда они были уже у выхода, какому-то человеку, который вёл переговоры с полицейскими, удалось проникнуть в кафе. Жак узнал в нём социалиста, друга Жореса, Анри Фабра. Он был бледен как полотно. Он спросил, запинаясь:

— Где он? Перевезли его в больницу?

Никто не решился ответить.

Чья-то рука робко указала в глубь зала. Фабр взглянул туда; в центре пустого пространства под резким светом виднелся ворох чёрной одежды, распростёртой на мраморе, как труп в морге.

На улице спешно организованная охрана пыталась рассеять толпу, скопившуюся перед домом и затруднявшую движение на перекрёстке.

Жак увидел Жюмлена и Рабба; они спорили с полицейскими. Вместе с уцепившейся за него Женни Жак добрался до них. Они шли из редакции и не присутствовали при случившемся, однако именно от них Жак узнал о том, что убийца выстрелил с улицы в упор, через открытое окно, и что после недолгого преследования прохожие задержали его.

— Кто это? Где он?

— В полицейском комиссариате на улице Майль.

— Идёмте, — сказал Жак, увлекая Женни.

Перед участком образовалась толпа. Жак тщетно предъявлял своё корреспондентское удостоверение: больше никого не пропускали.

Они уже хотели отойти, как вдруг из комиссариата выбежал Кадье. Он был без шляпы. Жак перехватил его на бегу. Кадье обернулся и, не узнавая Жака (с которым, однако, он только что разговаривал около редакции «Юманите»), с минуту смотрел на него блуждающим взором.

Наконец он пробормотал:

— Это вы, Тибо?… Вот первая пролитая кровь… первая жертва… Чья очередь теперь?

— Кто убийца? — спросил Жак.

— Какой-то неизвестный. Его фамилия — Виллен. Я видел его. Молодой человек лет двадцати пяти или около того.

— Но почему Жореса? Почему?

— Очевидно, какой-нибудь «патриот»! Сумасшедший!…

Он высвободил локоть, за который держал его Жак, и убежал.

— Вернёмся туда, — сказал Жак.

Повиснув на руке Жака, молчаливая и напряжённая, Женни изо всех сил старалась идти с ним в ногу.

Он наклонился к ней.

— Вы устали… Что, если бы я усадил вас где-нибудь в спокойном месте? А потом пришёл бы за вами…

Она изнемогала от волнения, от усталости, но мысль, что в такую минуту они могут расстаться… Не отвечая, она ещё крепче прижалась к нему. Он не стал настаивать. Это живое тепло рядом с ним помогало ему бороться с отчаянием; он и сам теперь не хотел оставаться один.

Вечер был удушливый. Асфальт распространял зловоние. Все переулки вокруг улицы Монмартр были черны от пешеходов. Движение остановилось. Люди гроздьями висели на окнах. Незнакомые передавали друг другу: «Убили Жореса!»

Кордон полицейских почти очистил пространство перед кафе «Круассан» и теперь старался удерживать на расстоянии бушующие волны, вливавшиеся с Бульваров, где новость распространилась с быстротой электрического тока.

Когда Жак и Женни подошли к перекрёстку, отряд конной жандармерии выехал из улицы Сен-Марк. Взвод прежде всего очистил подступы к улице Виктуар и всю улицу вплоть до Биржи. Затем он развернулся в центре площади и несколько минут гарцевал там, чтобы оттеснить любопытных к домам. Воспользовавшись беспорядком, — более робкие убегали в боковые улицы, — Жак и Женни проскользнули в первый ряд. Их взгляды были прикованы к тёмному фасаду кафе с закрытыми железными ставнями. Когда отворялась охраняемая полицией дверь, в которую то и дело входили агенты, на минуту становился виден ярко освещённый зал.

Два такси и несколько лимузинов с правительственными флажками один за другим прошли сквозь оцепление. Распоряжавшийся охраной лейтенант отдавал честь лицам, выходившим из машин, и они немедленно исчезали в кафе, дверь которого тотчас же снова захлопывалась за ними. Люди осведомлённые сообщали: «Префект полиции… Доктор Поль… Префект департамента Сены… Прокурор республики…»

Наконец из улицы Виктуар выехала санитарная карета, запряжённая маленькой лошадкой, бежавшей мелкой рысцой; колокольчик её звенел не переставая. Стало немного тише. Полицейские остановили карету у входа в «Круассан». Четыре санитара выпрыгнули оттуда на мостовую и вошли в ресторан, оставив заднюю дверцу широко раскрытой.

Прошло десять минут.

Возбуждённая толпа топталась на месте. «Какого чёрта они возятся там так долго?» — «Надо же проделать всё, что полагается, иначе нельзя!»

Внезапно Жак почувствовал, что пальцы Женни судорожно впились в его рукав. Обе половинки двери ресторана распахнулись. Все затихли. На тротуар вышел Альбер. Все увидели внутренность кафе, освещённую ярко, как часовня, и кишевшую чёрными фигурами полицейских. Они расступились и выстроились в ряд, пропуская носилки. Носилки были покрыты скатертью. Их несли четверо мужчин с обнажёнными головами. Жак узнал знакомые фигуры: Ренодель, Лонге, Компер-Морель, Тео Бретен.

Все стоявшие на площади немедленно обнажили головы. Робкий возглас: «Смерть убийце!» — раздался из окон одного дома и замер во мраке.

Медленно, среди тишины, в которой отчётливо раздавался стук шагов, белые носилки проплыли через порог, пересекли тротуар, покачались несколько секунд и внезапно исчезли в глубине кареты. Двое мужчин тотчас же последовали за ними. Полицейский сел рядом с кучером. Затем раздался отчётливый стук захлопнувшейся дверцы. И когда лошадь тронулась с места, а карета, окружённая группой полицейских-самокатчиков, позвякивая, направилась в сторону Биржи, внезапный глухой взволнованный гул покрыл тонкий звон колокольчика и, поднявшись отовсюду разом, вырвался наконец из сотни стеснённых сердец: «Да здравствует Жорес!… Да здравствует Жорес!… Да здравствует Жорес!…»

— Попытаемся теперь добраться до «Юма», — проговорил Жак.

Но толпа вокруг них словно приросла к месту. Все глаза оставались прикованными к тайне этого тёмного фасада, охраняемого полицией.

— Жорес умер… — прошептал Жак. И, помолчав, он повторил: — Жорес умер… Я не могу этому поверить… Главное — не могу представить себе, не могу взвесить все последствия…

Постепенно плотные ряды раздвинулись; теперь можно было двинуться в путь.

— Идёмте.

Как дойти до улицы Круассан? О том, чтобы пробиться сквозь кордон, охранявший перекрёсток, или пройти до Больших бульваров через улицу Монмартр, не могло быть и речи.

— Обойдём кругом, — сказал Жак. — Пройдём улицей Фейдо и переулком Вивьен!

Они вышли из переулка и хотели было выбраться из давки бульвара Монмартр, как вдруг непреодолимый напор толпы закружил их, увлёк за собой.

Они попали в самую гущу манифестации: колонна молодых патриотов, потрясавших флагами и оравших «Марсельезу», хлынула с бульвара Пуассоньер потоком, который заливал улицу во всю ширину и отбрасывал назад всё, что находилось на его пути.

— Долой Германию!… Смерть кайзеру!… На Берлин!…

Женни, унесённая толпой, почувствовала, что теряет равновесие. Ей показалось, что сейчас её оторвут от Жака, растопчут. Она вскрикнула от ужаса. Но он обнял её за талию и крепко прижал к себе. Ему удалось внести, втолкнуть её в нишу каких-то ворот, которые были закрыты. Ослеплённая пылью, поднявшейся от топота этого стада, оглушённая пронзительными криками и пением, в ужасе от этих ревущих глоток, безумных глаз, страшных лиц, она вдруг заметила почти рядом с собой медную ручку. Собрав остаток сил, она рванулась, протянула руку и уцепилась за эту ручку, показавшуюся ей спасением. Наконец-то! Ещё немного — и она бы лишилась сознания. Она закрыла глаза, но её пальцы не переставали судорожно сжимать медную ручку. Она слышала у самого уха прерывающийся голос Жака, повторявший:

— Держитесь крепче… Не бойтесь… Я здесь…

Прошло несколько минут. Наконец ей показалось, что шум удаляется. Она открыла глаза и увидела Жака, он улыбался. Человеческий поток всё ещё плыл мимо них, но не так быстро, отдельными волнами, без криков: скорее любопытные, чем манифестанты. Женни всё ещё дрожала всем телом и не могла отдышаться.

— Успокойтесь, — прошептал Жак. — Видите, это кончилось…

Она провела рукой по лбу, поправила шляпу и заметила, что её вуаль разорвана. «Что я скажу маме?» — подумала она, словно в каком-то полусне.

— Попробуем выбраться отсюда, — сказал Жак. — Но можете ли вы идти?

Лучше всего для них было бы отдаться течению и затем ускользнуть каким-нибудь переулком. Жак отказался от мысли попасть в «Юманите». Правда, не без лёгкого и невольного раздражения. Но в этот вечер на нём лежала ответственность за судьбу другого человека: хрупкое, бесконечно дорогое существо находилось на его попечении. Он догадывался, что нервное напряжение Женни дошло до предела, и сейчас думал только о том, как бы довести её до улицы Обсерватории. Она позволяла поддерживать и вести себя. Она уже не храбрилась, не повторяла больше: «Не беспокойтесь обо мне…» Наоборот, она всей своей тяжестью опиралась на руку Жака с беспомощностью, которая помимо её воли говорила о том, как сильно она устала.

Потихоньку они добрались до площади Биржи, не встретив ни одного такси. Тротуары и мостовые были запружены пешеходами. Казалось, весь Париж вышел на улицу. В залах кинематографов весть о преступлении появилась на экранах во время хода картин, и сеансы были прерваны повсюду. Люди, обгонявшие Жака и Женни, говорили громко и только об одном. Жак улавливал на ходу обрывки разговоров: «Северный и Восточный вокзалы заняты войсками…» — «Чего ещё ждут? Почему не объявляют мобилизацию?» — «Теперь понадобилось бы чудо, чтобы…» — «Я телеграфировал Шарлотте, чтобы она завтра же возвращалась с детьми». — «Я сказал ей: „Знаете что! Если бы у вас был сын двадцати двух лет, вы бы, может быть, говорили иначе!“»

Газетчики сновали между прохожими.

— Убийство Жореса!

На стоянке площади Биржи не было ни одной машины.

Жак усадил Женни на выступ решётчатой ограды. Стоя подле неё с опущенной головой, он опять прошептал:

— Жорес умер…

Он думал: «Кто примет завтра германского делегата? И кто теперь защитит нас? Жорес — единственный, кто никогда не потерял бы надежды… Единственный, кому правительство никогда не смогло бы заткнуть рот… Единственный, пожалуй, кто мог бы ещё помешать мобилизации…»

Люди торопливо входили в почтовое отделение, освещённые окна которого бросали отблеск на тротуар. Это здесь он отправил телеграмму Даниэлю в вечер самоубийства Фонтанена, в тот вечер, когда снова увидел Женни… Не прошло ещё и двух недель…

На видном месте в газетном киоске лежали экстренные выпуски газет с угрожающими заголовками: «Вся Европа вооружается…», «Положение осложняется с каждым часом…», «Министры заседают в Елисейском дворце, обсуждая решения, которых требуют вызывающие действия Германии…».

Какой-то пьяный, который проходил, шатаясь, мимо них, крикнул хриплым голосом: «Долой войну!» И Жак заметил, что он в первый раз слышит сегодня этот возглас. Было бы ребячеством делать из этого тот или иной вывод. Тем не менее факт бросался в глаза: ни перед останками Жореса, ни на бульварах, когда патриоты вопили: «На Берлин!», не раздалось ни единого крика возмущения, того крика, который позавчера ещё беспрерывно оглашал улицы во время каждой манифестации.

На другом конце площади показалось свободное такси. Люди окликали его. Жак побежал, вскочил на подножку, остановил машину перед Женни.

Они бросились в авто и безмолвно прижались друг к другу. Оба были во власти одинаковой тоски и тревоги; оба испытывали такое потрясение, словно им только что удалось спастись от смертельной опасности. И эта машина наконец укрыла их от враждебного мира. Жак обнял Женни; он с силой прижимал её к себе. Несмотря на усталость, он испытывал какое-то странное возбуждение, какую-то жажду жизни, более острую, чем когда бы то ни было.

— Жак, — шепнула ему на ухо Женни, — где вы ночуете? — И добавила быстро, словно повторяя давно приготовленную фразу: — Идёмте к нам. У нас вы ничем не рискуете. Вы ляжете на диване Даниэля.

Он ответил не сразу. Он сжимал в своих пальцах руку девушки, руку, которая была не только покорной и нежной, как обычно, но которая горела, нервно двигалась, жила и, казалось, возвращала ласку.

— Хорошо, — сказал он просто.

Только спустя несколько мгновений, на нижней площадке лестницы, идя позади Женни мимо застеклённой двери швейцарской, он вдруг заметил, что инстинктивно заглушает шаги, и осознал положение вещей, оценил, какое доказательство любви и доверия даёт ему Женни: одна в Париже, без ведома г‑жи де Фонтанен, без ведома Даниэля, она предложила ему провести ночь у неё в доме… Если он сам почувствовал при этой мысли такую неловкость, то какую мучительную тревогу должна переживать сейчас Женни, думал он. Он ошибался: она действовала обдуманно, сообразуясь с тем, что считала правильным, и не заботилась ни о чём больше. С момента встречи с полицейскими она дрожала за Жака. Надежда, что он согласится укрыться на улице Обсерватории, не покидала её. И этот план — который показался бы ей совершенно неприемлемым всего неделю назад — так крепко пустил корни в её уме, что она уже не видела всей его смелости; она испытывала только благодарность к Жаку за то, что он так быстро принял её предложение.

Едва успев войти в квартиру, она решительно сняла шляпу, жакет и занялась хозяйственными делами. Казалось, она больше не чувствовала усталости. Ей хотелось приготовить чай, привести в порядок комнату брата, постелить простыни, чтобы преобразить диван в кровать.

Жак протестовал. В конце концов ему пришлось прибегнуть к силе и схватить Женни за руки, чтобы она перестала суетиться.

— Пожалуйста, бросьте всё это, — сказал он, улыбаясь. — Скоро два часа ночи. В шесть я уйду. Я лягу здесь не раздеваясь. К тому же маловероятно, чтобы я мог уснуть.

— По крайней мере, позвольте мне дать вам одеяло… — взмолилась она.

Он помог ей разложить подушки, включить электрическую лампочку у изголовья.

— А теперь вы должны подумать о себе, забыть о том, что я здесь. Спать, спать… Обещаете?

Она с нежностью кивнула головой.

— Завтра утром, — продолжал он, — я выберусь потихоньку, чтобы не разбудить вас. Я хочу, чтобы вы встали как можно позднее, хорошенько отдохнули… Кто знает, что готовит нам завтрашний день… После завтрака я приду и принесу вам новости.

Она снова покорно кивнула головой.

— Спокойной ночи, — сказал он.

В этой комнате, с которой у него было связано столько светлых воспоминаний, он, стоя, целомудренно обнял её. Его грудь касалась её груди. Он сильнее прижал к себе девушку, и она слегка покачнулась; их колени встретились. Одинаковое смущение охватило обоих, но он один понял его значение.

— Обнимите меня, — прошептала она, — обнимите меня крепче…

Она обвила руками шею Жака и обнимала его с неожиданной страстью, в каком-то опьянении. В своей невинной смелости она была более неосторожной, чем он. Это она заставила его отступить на шаг, к дивану. Не разжимая объятий, они упали на постель.

— Обнимите меня крепче, — повторяла она, — ещё крепче… Ещё… — И, не желая, чтобы он видел её волнение, она протянула руку к столу и погасила свет.

Он пытался овладеть собой, но знал теперь, что Женни не уйдёт в свою комнату, что они уже не расстанутся в эту ночь… «И мы тоже… — на секунду вспыхнуло в его сознании, — и мы, как все остальные…» Тень досады, какое-то отчаянье и страх примешивались к его желанию. Задыхаясь, охваченный исступлением, обуздать которое было уже не в его власти, он молча обнимал её в укрывавшей их темноте.

Внезапная судорога пронзила его, он задохнулся, замер… Потом напряжение прошло, он перевёл дыхание. С чувством освобождения, смешанным также с каким-то стыдом, с острым ощущением грусти, одиночества, он снова стал самим собой.

Почти не сознавая происходящего, словно растворившись в нежности, Женни покоилась в его объятиях. Она хотела лишь одного — чтобы это чудесное мгновение длилось вечно. Она прижималась щекой к сукну куртки, она прислушивалась, и ей казались чудом удары сердца, бившегося так близко от её собственного. Проникая через открытое окно, молочный свет — что это было, луна — или уже рассвет? — заливал комнату какой-то призрачной дымкой, в которой стены, мебель, все твёрдые и плотные предметы неожиданно стали прозрачными. Уснуть… После пережитых вместе трагических часов уснуть в объятиях друг друга — в этом была сладостная награда.

Он первый незаметно скользнул в сонное забытьё. Она услышала, как в последнем поцелуе он прошептал какие-то неясные слова. Затем с невыразимым волнением почувствовала, что он заснул подле неё. Ещё с минуту она боролась с усталостью, желая как можно дольше продлить сознание своего счастья, и когда, тесно прижавшись к нему, она тоже погрузилась в сон, у неё было восхитительное ощущение, что ещё больше, чем сну, она отдаётся Жаку.

LXIV

Он проснулся первым. Медленно возвращаясь к действительности, он несколько минут с восхищением созерцал в утреннем свете это нежное лицо, всё такое же юное, несмотря на следы усталости и волнения. Смягчившийся рот, казалось, хотел улыбнуться. На матовой, гладкой, чуть порозовевшей щеке, протянулась, словно мазок акварели, прозрачная тень от ресниц. Жак удержался и не коснулся её губами. Он осторожно скользнул к краю дивана, и ему удалось встать, не потревожив Женни.

Встав, он увидел в зеркале свою измятую одежду, землистое лицо, спутанные волосы. Мысль, что девушка может увидеть его таким, заставила его устремиться к двери. Однако, прежде чем исчезнуть, он выбрал в вазе на камине несколько цветочков душистого горошка и положил их, вместо прощания, на только что покинутое им место. Затем на цыпочках вышел из комнаты.

Был уже восьмой час: суббота, 1 августа. Новый месяц, летний месяц, месяц каникул. Что принесёт он с собою? Войну? Революцию?… Или мир?

День обещал быть прекрасным.

Жак вспомнил, что на бульваре Монпарнас, рядом с кафе «Клозри де Лила», есть бани.

Перед тем как зайти туда, он купил газеты.

Некоторые из них — «Матэн», «Журналь» — вышли в уменьшенном объёме, на одном листке. Экономия военного времени? Уже? В них было множество точных указаний, предназначенных для мобилизованных «на тот случай, если…».

Номер «Юманите» появился как обычно. Окаймлённый широкой чёрной полосой, он был полон подробностей об убийстве. Жак удивился, прочитав в нём трогательное послание г‑на Пуанкаре к вдове Жореса: «В час, когда национальное единение необходимо более чем когда бы то ни было, я считаю своим долгом выразить вам…» Жак знал, что жена Жореса в отъезде и что друзья решили не делать никаких приготовлений к похоронам до её возвращения. Письмо, следовательно, было срочно опубликовано в печати самим Пуанкаре. С какой же целью?

Громкое воззвание от имени совета министров, подписанное Вивиани, заботливо разъясняло, что Жорес «в эти трудные дни поддерживал своим авторитетом патриотическую деятельность правительства», Заключительный параграф звучал скрытой угрозой: «В момент серьёзных затруднений, переживаемых родиной, правительство, рассчитывая на патриотизм рабочего класса и всего населения, надеется, что оно сохранит спокойствие и не станет увеличивать общественное возбуждение агитацией, которая могла бы вызвать беспорядок в столице». Как видно, правительство опасалось волнений… Какой-то хроникёр рассказывал, что министр внутренних дел Мальви, узнав в совете министров об убийстве, спешно покинул Елисейский дворец и поехал в своё министерство, чтобы поддерживать связь с полицейской префектурой.

Впрочем, все газеты с единодушием, изобличавшим наличие определённой директивы, настаивали на необходимости объединения и, пользуясь убийством, наперебой прославляли «пример», который «великий республиканец» дал перед смертью «своей партии», одобряли правительство за то, что, «предвидя возможность самых страшных событий, оно приняло необходимые меры предосторожности». Читая все эти рассуждения, можно было подумать, что этот только что замолчавший голос никогда не произносил ни единого слова, которое бы не было направлено на поддержку националистической политики Франции.

Манёвр был тонкий и коварный. Противника раздавили, и теперь верхом ловкости было искусно завладеть трупом, превратить его в символ преданности правительству, использовать как оружие, и именно как оружие против обезглавленного социализма. «Неужели они дойдут до того, чтобы устроить ему торжественные официальные похороны?» — с отвращением спрашивал себя Жак.

Все эти намокшие от пара газеты он скатал в ком и, с яростью отшвырнув его подальше от себя, погрузился в тёплую воду ванны.

«Смотреть событиям в лицо!» — решил он.

Армия «социал-патриотов» росла с такой быстротой, что борьба представлялась теперь невозможной. Журналисты, преподаватели, писатели, учёные, интеллигенция — все наперебой отрекались от независимой критики, чтобы проповедовать новый крестовый поход, подогревать наследственную ненависть к врагу, восхвалять пассивное повиновение, подготовлять бессмысленное жертвоприношение. Даже в левых газетах самая верхушка народных вожаков, те самые, кто вчера ещё с высоты своего авторитета заявлял, что чудовищный конфликт европейских государств только перенесёт классовую борьбу на международную арену и явится крайним выражением инстинктов собственничества, наживы и конкуренции, — сегодня все они были, видимо, готовы использовать своё влияние в интересах правительства. Правда, некоторые из них стыдливо лепетали ещё какие-то извинения: «Увы, наша мечта была слишком прекрасна…» Но все капитулировали, все оправдывали национальную оборону и уже побуждали веривших им рабочих отбросить всякие колебания и присоединиться к делу смерти. Их коллективная измена внезапно освободила поле действия для всяких лживых патриотических россказней и грозила окончательно парализовать в неуверенных сердцах народных масс тот слабый порыв к бунту, который до сих пор был в глазах Жака единственной надеждой на то, чтобы спасти мир.

«Да, — размышлял Жак с мучительным чувством бессилия, — удар был мастерски подготовлен… Война возможна лишь тогда, когда народ сделался фанатиком. Прежде всего надо мобилизовать сознание; после этого нетрудно будет мобилизовать людей!» Ему вспомнился один митинг. Кто там говорил? Жорес? Или Вандервельде? Или какой-нибудь другой лидер, которого так жадно, так страстно желая поверить ему, слушал народ? Однажды вечером, стоя на трибуне, оратор сравнил действия отдельных революционеров с работой жителей побережья, которые из поколения в поколение возят тачками щебень и вываливают его на морском берегу. «Волны бушуют! — вскричал он. — Валы вздымают тучу пыли. Но каждая из этих тачек оставляет несколько тяжёлых камней, которых не унести волне! И постепенно вырастает плотина! И неизбежно придёт время, когда слои камней составят прочную дамбу, с которой уже не сможет справиться побеждённый вал, — новую почву, по которой торжествующей поступью пройдут грядущие поколения!…» Благородные метафоры, возбудившие в тот день исступлённый восторг слушателей! «Но что значат все эти жалкие усилия перед сегодняшним приливом?» — подумал Жак.

Он тотчас устыдился собственного малодушия: «Не поступать, как все… Не позволять отчаянию обезоружить себя! Всё делается непоправимым лишь тогда, когда лучшие, в свою очередь, отказываются от борьбы и склоняются перед мифом — перед неизбежностью событий! События — дело наших рук! Надеяться во что бы то ни стало! И действовать! Бороться до конца с тревожными мыслями, с предательской заразой паники! Ещё ничего не потеряно!»

Он чувствовал себя до ужаса одиноким. Одиноким — потому, что был верен и чист. Одиноким, но как бы защищённым этим трагическим одиночеством. Как ни велико было его смятение, он знал, что он прав, что защищает истину. Нет, никогда он не согласится на отступничество!

Не заходя к Женни, он побежал в «Юманите». Здание редакции в это утро напоминало морг.

Несмотря на ранний час, лестницы, коридоры были уже переполнены социалистами. На их взволнованных лицах лежал отпечаток двух чувств: скорби и уныния. Имя убийцы переходило из уст в уста: Рауль Виллен… Никто не знал его. Был ли это безумный маньяк? Или агент националистов? Кто вложил оружие в его руки? В полицейском комиссариате он не сумел дать никакого объяснения своему поступку. На листе бумаги, найденном у него в кармане, были написаны следующие загадочные строчки: «Отечество в опасности, надо строго карать убийц».

Стефани, как и все сотрудники газеты, провёл ночь на ногах. Его лицо посерело. Маленькие чёрные глазки моргали, воспалённые от слёз и бессонницы.

Человек десять социалистов теснились в его кабинете. Происходил горячий спор.

Утверждали, что фон Шен, германский посол, добиваясь от Франции обещания сохранить нейтралитет и отказать России в военной поддержке, отважился в министерстве иностранных дел на неслыханное предложение: Германия брала на себя обязательство не вступать в войну с Францией в том случае, если французское правительство в качестве гарантии своего нейтралитета разрешило бы Германии занять крепости Туль и Верден на всё время германской кампании против русских.

Некоторые, как, например, Бюро или Рабб, — таких, впрочем, было немного, — нерешительно намекали на то, что эта торговля в последний час всё же является средством предохранить Францию от участия в конфликте. Но большинство присутствовавших довольно неожиданно оказалось защитниками франко-русского союза. Юный Жюмлен, — его тон напомнил Жаку негодующие возгласы Манюэля Руа, — возмущённо вскричал:

— В истории ещё не было случая, когда Франция отказалась бы выполнить взятые на себя обязательства!

Бюро вскочил с места.

— Простите, — сказал он, — давайте не будем уклоняться от истины… Присмотритесь внимательнее к последовательности фактов, сравните даты мобилизаций! Я даже готов оставить в стороне то, что нам известно о военных приготовлениях России, которые начаты уже давно и деятельно продолжаются, несмотря на все усилия Франции. Будем сейчас говорить только об официальных приказах о мобилизации. Так вот, указ царя был подписан третьего дня, в четверг после двенадцати часов дня, — и это несмотря на грозное предостережение Германии, которая заранее и совершенно определённо заявляла, что русская мобилизация означает войну. Третьего дня, в четверг! Дальше… Франц-Иосиф подписал свой приказ о мобилизации только вчера, в пятницу, незадолго до полудня. Затем вчера же, но несколькими часами позже, Германия объявила Kriegsgefahrzustand, что всё же не равносильно всеобщей мобилизации. Вот точная хронология событий… И это ни для кого не секрет, — добавил он, вынимая из кармана газету. — Даже такой правительственный орган, каким является «Матэн», признаёт, что всеобщая русская мобилизация предшествовала всеобщей австрийской мобилизации. Факт налицо! И это важный факт! В глазах будущих историков он будет иметь существеннейшее значение. Россия, бесспорно, должна считаться государством-агрессором!… Так вот, — продолжал он после паузы и подчёркивая каждое слово, — я не меньше, чем кто бы то ни было, забочусь о чести французов. Но считаю, что эти установленные факты позволили бы сегодня Франции отказать России в своей помощи, нисколько не нарушая взятых на себя обязательств! Больше того: я считаю, что отказ солидаризироваться с государством-агрессором явился бы для нашего правительства удобным случаем доказать, — доказать блестяще, неопровержимо, — что оно никогда не хотело войны!

Наступило молчание, в котором чувствовался внезапный проблеск надежды.

Даже Жюмлен не находил никаких возражений. Однако он не любил признавать себя неправым и переменил тему разговора:

— Обязательства, взятые на себя Францией… Да известны ли нам эти обязательства? Кто знает в точности, какие новые обязательства от имени Франции подписал Пуанкаре за последние два года под давлением Извольского?

— А что ответил министр? — спросил Жак. — Предложение Шена было, разумеется, принято министерством иностранных дел за «ловушку»? Это постоянный припев французской дипломатии!

— Если не за ловушку, — поправил его Кадье, который кичился своей осведомлённостью, — то, во всяком случае, за скрытую провокацию: за своего рода ультиматум.

— С какой же целью?

— Да чтобы вынудить Францию высказаться немедленно! Всем известно, что план кампании германского генерального штаба состоит в том, чтобы с самого начала одержать на французском фронте решительную победу, которая позволит ему перенести затем усилия на восточный фронт. Поэтому Германии важно напасть на Францию как можно скорее. Отсюда и исходит желание немцев втянуть Францию в войну до того, как начнутся сражения на германо-русском фронте!

Стефан уже несколько минут проявлял нетерпение. Его звучный голос положил конец спору:

— Чёрт возьми, все вы рассуждаете так, словно война уже объявлена или будет объявлена сию минуту! И это в такой момент, когда союз французских и немецких социалистов готовится стать крепче, чем когда-либо! Когда приезд Мюллера, — а сегодня вечером он будет среди нас, — позволяет наконец рассчитывать на общее, немедленное, решительное выступление!

Все замолчали. Тень Жореса с минуту реяла в комнате. Стефани сказал то, что сказал бы патрон. В самом деле, официальная посылка в Париж делегата социал-демократов, чтобы наперекор правительствам скрепить договор о мире между народами, — не было ли это при настоящем положении вещей фактом беспрецедентным, фактом, который действительно давал основания надеяться на всё?

— Что за молодцы эти немцы! — вскричал Жюмлен. И его юношеская вера, без всякого перехода сменившая крайний пессимизм, являлась яркой иллюстрацией всеобщей растерянности.

Появление Реноделя изменило направление разговора.

Он был бледен, лицо его опухло, взор блуждал. Он провёл ночь, бодрствуя у тела своего друга.

Он пришёл на заседание бюро Социалистической федерации Сены, которое было назначено на сегодняшнее утро в «Юманите», чтобы срочно обсудить положение, создавшееся в партии после потери её вождя, и хотел предварительно побеседовать со Стефани по поводу воззвания, только что выпущенного Объединением профсоюзов. Он утверждал, что в Лионе, Марселе, Тулузе, Бордо, Нанте, Руане, Лилле — повсюду организуются новые манифестации.

— Нет, нет, — повторял он, сжимая кулаки, — ещё рано отчаиваться!

Их оставили вдвоём. И Жак после тщетной попытки увидеть Галло — в кабинете его не оказалось — вышел из редакции: ему хотелось, прежде чем пойти к Женни, посмотреть, какова атмосфера в анархистских кругах, и зайти в «Либертэр».

Но на площади Данкур он столкнулся с братьями Кошуа, двумя рабочими-каменщиками, завсегдатаями «Либертэр», и они убедили его не ходить дальше.

— Мы только что оттуда. Там никого нет. Товарищи настороже. Полиция шныряет вокруг. Зачем самому лезть к ней в лапы?

Жак немного проводил их. Они шли, сами не зная куда, без цели. Сегодня они бросили свою стройку «из-за всего этого».

— Ну, а ты что скажешь об их войне? — спросил старший, высокий рыжий малый в веснушках. Черты лица были у него грубоватые, но во взгляде бледно-голубых глаз светилась в это утро какая-то необычная мягкость.

— Ему на это наплевать, он швейцарец, — отрезал младший. (Несмотря на то, что они не были близнецами, он был точной копией брата, — но походил на него так, как законченная статуя походит на первоначальный слепок.)

Жак счёл излишним пускаться в объяснения.

— Нет, мне не наплевать, — сказал он мрачно.

Младший охотно согласился:

— Ну, понятно. Но всё-таки это другое дело. Вот попади ты в ту же кашу, что и мы…

Старший, — как видно, чтобы отпраздновать этот неожиданный отдых, он немного выпил, — оказался более словоохотливым:

— С нами дело обстоит просто. Тот, у кого нет ничего, кроме собственной шкуры, держится за неё!… Спору нет — при случае и мы могли бы сложить головы за свои убеждения. Но за убеждения социал-патриотов — дудки! Пусть идут те, кому это нравится! Наше отечество там, где можно спокойно работать. Верно, Жюль?

Младший недоверчиво посвистывал.

— Но как же? — спросил Жак. — Если всё-таки будет мобилизация, вы… что вы будете делать? (Он думал о себе. Его ответ на вопрос Антуана был совершенно искренен. Он не знал. Он будет отчаянно бороться. Но где? И с кем? И как?… Впрочем, он не разрешал себе думать об этом: это уже значило бы сомневаться в возможности сохранения мира.)

Младший украдкой взглянул на старшего и, словно опасаясь, как бы тот не начал болтать, поспешно ответил:

— Нам идти только на девятый день. Времени много, увидим.

Но старший не заметил предостережения брата. Он нагнулся к Жаку и понизил голос:

— Знаешь ты Сайявара? Нет? Рябого? Сайявар родом из Пор-Бу[168]. — Понимаешь? Он знает испанскую границу наизусть, как мы улицу Менильмюша[169]… — Он таинственно подмигнул. — Говорят, Испания, если даже и будет война, всё равно останется нейтральной. Там свободно: ничто не помешает тебе по-человечески заработать кусок хлеба. И работы мы не боимся. Верно, Жюль?

Младший исподлобья взглянул на Жака. Его голубые глаза сверкнули металлическим блеском. Он проворчал:

— Не вздумай проболтаться об этом!

— Будь покоен, — сказал Жак, пожимая им руки.

Он задумчиво посмотрел им вслед и отрицательна покачал головой.

«Нет, только не это… Это не для меня… Бежать в нейтральную страну — да, иногда это может иметь своё оправдание. Но бежать для того, чтобы „спокойно работать“ и „зарабатывать кусок хлеба“, в то время как другие… Нет! — Он сделал несколько шагов и снова остановился: — Но в таком случае — что же, что?»

LXV

Анна решительным шагом подошла к телефону. Она хотела уже снять трубку, но вдруг ей пришло в голову: «Это глупо. Двадцать минут двенадцатого; он ещё в больнице… Что, если я поймаю его у выхода? Там он не ускользнёт от меня».

Она вспомнила, что отпустила шофёра на всё утро. Чтобы не терять ни минуты, а главное, чтобы не томиться ожиданием, она сразу, как только оделась, вышла из дому и села в такси.

— На улицу Севр! Я скажу, где остановиться.

Привратник больницы не заметил, чтобы доктор Тибо выходил.

Анна бросила взгляд на автомобили, стоявшие вдоль тротуара. Машины Антуана среди них не было. Но он мог поставить её во дворе, и, кроме того, он не всегда выезжал по утрам на собственной машине.

Она снова села в такси. Прильнув грудью к стеклу, она следила за всеми, кто входил в главный подъезд и выходил из него. Без пяти двенадцать… Двенадцать… На башенных часах пробило двенадцать ударов, и в ответ на это почти сейчас же зазвонил колокол ближайшей церкви. Поток служащих, санитарок хлынул на тротуар.

Вдруг её лоб стал влажным от пота. Она вспомнила, что существует другой выход — в переулок. Она торопливо выбралась из такси и пошла пешком, предупредив привратника, чтобы он задержал доктора, если тот выйдет.

Тротуар был узкий, запруженный спешившими людьми. По мостовой ехали автомобили, грузовики… Адский шум многолюдных улиц… У неё закружилась голова, и она остановилась. В висках у неё стучало. Она закрыла глаза и хладнокровно спросила себя, не лучше ли было бы умереть. Но сейчас же взяла себя в руки, как лунатик, двинулась вперёд, дошла до подъезда, до привратницкой.

— Доктор Тибо? Да, да, он уже ушёл из больницы, только что…

Она ничего не ответила, не поблагодарила и, как фурия, выскочила из подъезда. Что делать? Ещё раз позвонить на Университетскую улицу? (Она несколько раз звонила вчера. Звонила сегодня, сразу после ухода Антуана. По крайней мере, так сказал ей Леон. «Уже ушёл?» — спросила она. Но говорил ли Леон правду? В четверть восьмого?…)

Она снова вошла в привратницкую.

— Нельзя ли позвонить по телефону? У меня срочное дело.

Линия была перегружена. Пришлось ждать. Наконец она добилась, чтобы её соединили.

— Господина Антуана нет дома. Он предупредил, что не вернётся к завтраку…

У Леона был самый безразличный тон. Теперь Анна ненавидела его. Она не могла больше выносить этот вежливый, тягучий голос, постоянно встававший между Антуаном и ею, мешавший непосредственному, живому, почти физическому соприкосновению, которое она вымаливала на другом конце провода.

Не сказав ни слова, она повесила трубку и снова очутилась на тротуаре. «Ладно, всё равно! Я поеду туда!… Я увижу, лгут они мне или нет!»

Прежде всего надо было вернуться в своё такси. Она побежала, пробираясь сквозь толпу, в бешенстве, что уступает этой подхлестывавшей её страсти, но не в силах противостоять ей.

— Университетская улица, четыре-бис.

Ещё издали заметив свежевыкрашенный фасад, шторы, ворота, она вдруг почувствовала себя скованной страхом. Она представила себе, как Антуан, потревоженный во время завтрака, выходит из глубины прихожей с салфеткой в руке, высокомерно глядя на неё. Что она скажет ему? «Тони, я люблю тебя»? Её внезапно охватил ужас перед ним, перед его нахмуренными бровями, решительным подбородком, перед раздражённым и жёстким взглядом, который рисовался ей так живо.

Может быть, написать ему?

Она попросила бланк пневматички и наскоро написала: «Я должна тебя видеть, Тони, хотя бы на одну минуту. Когда угодно, где угодно. Позвони мне. Я жду. Я должна тебя видеть, мой Тони».

Эту фразу она повторяла себе не переставая. «Я должна его видеть». Она была уверена, что если увидится с ним хоть на одну минуту, то найдёт слова, чтобы удержать его, чтобы снова завладеть им.

Она опустила письмо в ящик и убежала, стыдясь самой себя.

Когда пневматичка прибыла на Университетскую улицу, Антуан ещё сидел за столом.

— Да нет, я верю вам, дорогой мой, — сказал он Руа, когда юноша с разгоревшимся лицом рассказал ему о шовинистических манифестациях, в которых он принимал участие накануне вечером. — У меня слишком много оснований вам верить! Мы наблюдаем сейчас бурную вспышку патриотизма… Только знаете, что мне напоминают эти славные юнцы, которые разгуливают по бульварам, желая доказать, что они одобряют войну?…

Леон вручил ему письмо. Антуан узнал почерк. Взгляд его омрачился.

— Они напоминают мне рекламу, которую я видел на стенах парижских домов, когда был ещё мальчишкой… — Продолжая говорить, он, не глядя, надорвал письмо. Наконец он взглянул на бумагу, тотчас разорвал её на мелкие клочки и закончил фразу: — На картинке было изображено стадо гусей… Они криками приветствовали повара, вооружённого длинным острым ножом… И надпись: «Да здравствует страсбургский пирог!» — Он бросил в тарелку обрывки письма и замолчал.

Между ним и Анной не произошло никакого объяснения. Просто со времени своей встречи с Симоном Антуан упорно избегал всякого посещения, всякого свидания, всякого телефонного разговора. Эта уклончивость, совсем ему не свойственная, не была преднамеренной, он сам страдал от неё, так как во всём любил ясность. Он намеревался решительно поговорить с Анной. Он даже думал об этом разговоре по несколько раз в день — каждый раз, когда Леон, опустив глаза, встречал его неизменной формулой: «Господина Антуана просят к телефону». Но часы следовали один за другим, изнуряющие часы, и в те редкие минуты, когда Антуан убегал от своих профессиональных занятий, он с тревогой углублялся в чтение газет или же с болезненной готовностью позволял завладеть собой всем тем, кого он встречал и кто, как и он, не мог больше ни говорить, ни думать ни о чём, кроме войны. По временам он удивлялся, что испытывает теперь только враждебное равнодушие к женщине, которую ему не в чем было упрекнуть и которая, как бы там ни было, неделю назад ещё занимала такое большое место в его жизни.

Он считал свой случай из ряда вон выходящим. Он не подозревал, что подчиняется общему закону. Толчки, сотрясавшие Европу, пошатнули всё личное; искусственные узы, соединявшие людей, ослабевали, рвались сами собой; ветер, предвестник грозы, проносившийся над миром, срывал с веток тронутые червоточиной плоды.

LXVI

Ещё не было двенадцати, когда Жак вернулся на улицу Обсерватории.

Женни не ждала его так рано. Она смущённо призналась, что проспала до девяти часов. Всё утро она жадно читала газеты, отыскивая хоть какие-нибудь известия об Австрии. Как только она заговаривала о судьбе матери, оставшейся в Вене, голос у неё начинал дрожать. Она встала и прошлась по комнате, закрыв лицо руками.

Он не знал, что сказать, чтобы, не солгав, успокоить её. Тяжесть событий увеличивалась для него этим беспомощным отчаянием, которое он видел так близко, совсем рядом, и ко всем прочим основаниям бороться за сохранение мира, находившегося под угрозой, у него прибавилось сейчас ребяческое желание избавить Женни от её тревоги.

— Сядьте, — сказал он. — Не стойте так, с таким несчастным видом… Я не могу этого видеть, дорогая… Ещё ничто не потеряно!…

Верить ему — большего она не желала. Чтобы успокоить её, он улыбнулся. Он с жаром заговорил о полномочиях Мюллера, об упорных надеждах Стефани. Он начал и сам увлекаться своей игрой. Он даже сказал ей с почти искренним воодушевлением:

— Может быть, это даже хорошо, что опасность стала теперь такой очевидной, такой всеобщей. Ведь всё зависит сейчас от решительного поворота общественного мнения, который необходимо вызвать!

— Да, — произнесла она, неподвижно глядя перед собой.

Она нервно поднялась с места и пошла поправить штору; движения её были так порывисты, что шнур остался у неё в руке.

Он подошёл к ней, обнял за плечи, прижал к себе.

— Послушайте, успокойтесь, взгляните на меня… Мне здесь так хорошо. Я прихожу сюда немного передохнуть, набраться сил. Вы нужны мне… Мне нужно, чтобы вы верили!

Выражение её лица сейчас же изменилось, и она храбро улыбнулась.

— Ну вот и отлично! Теперь наденьте шляпу, я поведу вас завтракать.

— Давайте позавтракаем здесь! — предложила она с удивившим его непритворным оживлением. — Это было бы так приятно!… У меня есть яйца, немного персиков, чай…

Он согласился.

Обрадованная, она побежала зажигать газовую плиту. Жак пошёл на кухню за ней. На минуту отвлекшись от своей навязчивой идеи, он смотрел, как она расстилает на столе скатёрку, симметрично расставляет приборы, делает в маслёнке ложкой розочки на масле, суетится с той серьёзностью, какую хорошие хозяйки вносят в самые мелкие домашние дела. Как гибки и естественны были все её движения! Любовь победила её напряжённость, выпустила на волю ту женственную прелесть, которая до сих пор была скована в ней каким-то тайным принуждением.

— Наш первый завтрак, — проговорила она почти торжественно, ставя на стол яичницу.

Они уселись друг против друга, как старые товарищи. Она была весела; он старался быть таким же, но лоб его всё-таки хмурился. Она украдкой наблюдала за ним. Он заметил это и улыбнулся.

— Здесь хорошо!

— Да, — сказала она убеждённо. — Нам так необходимо теперь быть вместе!

Он опустил глаза. Внезапно он подумал о будущем, и его охватил ужас.

Завтрак продолжался в молчании, и обоим никак не удавалось его нарушить. По временам Жак окидывал девушку долгим нежным взглядом и, не находя слов, чтобы выразить то, что он чувствовал, протягивал руку и клал её на несколько секунд на руку Женни.

Она страдала, видя его таким молчаливым. За последние дни в ней произошла резкая перемена: впервые в жизни, вопреки своей натуре, вопреки длительной привычке прятаться в свою раковину, ей захотелось иметь возможность говорить о себе. Часы, когда она оставалась одна, были нескончаемым монологом, обращённым к Жаку, монологом, в котором она тщательно анализировала себя перед ним, без снисхождения открывала ему все недостатки своего характера, все свои возможности и их пределы. Ибо её преследовал страх, что он идеализирует её и может горько разочароваться, когда узнает ближе.

После того, как в вазе не осталось больше персиков, она заставила Жака сложить свою салфетку и дала ему кольцо Даниэля. Затем взяла его за руку, как, бывало, брала брата, и повела в свою комнату.

Проходя мимо гостиной, дверь в которую была приоткрыта, он заметил рояль, освещённый в этот момент солнечными лучами… Он остановился и сказал, уступая внезапному побуждению…

— Женни, сыграйте мне… знаете… ту вещь… Ту вещь, которую вы играли… когда-то.

— Какую?

Она отлично понимала какую. Но её охватила дрожь при этом мучительном напоминании об их лете в Мезон-Лаффите.

— О, Жак!… Только не сегодня…

— Сегодня!

Она отворила дверь, подошла к роялю и покорно начала «Третий этюд» Шопена, напоминавший ему один из самых смятенных, самых безнадёжных вечеров его жизни.

Скрестив руки, он стоял в тени позади неё, чтобы она не могла его видеть. Время от времени он смыкал веки, стараясь сдержать слёзы, и с изнемогающим от нежности сердцем слушал, как дрожит в тишине эта песнь тоскующего блаженства. После заключительных нот она поднялась с места, выпрямилась, отступила на шаг и, остановившись возле Жака, прижалась к нему.

— Простите меня, — шепнул он незнакомым ей тихим и страдальческим голосом.

— За что? — спросила она с испугом.

— Мы могли быть так счастливы, и так давно уже…

Она вздрогнула и быстро зажала ему рот рукой.

Стеклянная дверь была открыта. Женни мягко увлекла его на балкон. Вершины деревьев бульвара образовывали под ними плотный зелёный ковёр, из-под которого время от времени доносились, словно чириканье стаи воробьёв, крики невидимых детей. Вдали виднелась зелень Люксембургского сада, покрытая уже тем бронзовым налётом, который предвещает близость осенней ржавчины.

Жак безучастно смотрел на сияющую панораму, раскинувшуюся перед ними. «Мюллер, должно быть, уже выехал из Брюсселя», — подумал он. Он не мог думать ни о чём другом.

Женни, стоявшая подле него, мечтательно прошептала:

— Я знаю каждое дерево… А под этими деревьями знаю каждую скамью, цоколь каждой статуи… В этом саду всё моё детство… — Помолчав, она добавила: — Я люблю вспоминать… А вы?

— Нет, — ответил он резко.

Она быстро повернула голову, бросила на него опечаленный взгляд и заметила осуждающим тоном:

— Даниэль тоже.

Он почувствовал, что должен объяснить ей, и сделал над собой усилие.

— Для меня прошлое есть прошлое. Каждый прожитый день падает в чёрную яму. Мои глаза всегда были устремлены в будущее.

Его слова задели её больнее, чем она решилась бы признаться: настоящее для неё значило мало, а будущее не значило ничего. — Вся её внутренняя жизнь почти исключительно питалась воспоминаниями.

— Этого не может быть. Вы говорите так, чтобы показаться оригинальным!

— Показаться оригинальным?

— Нет, — сказала она, краснея. — Я не то хотела сказать. — Она на минуту задумалась. — Не испытываете ли вы по временам потребности… обманывать ожидания людей? Разумеется, не для собственного удовольствия. Но, может быть, для того… чтобы легче ускользнуть от них… Нет?

— Как это ускользнуть? — Он подумал и признался: — Да, пожалуй… Для меня и в самом деле невыносимо чувствовать, что у людей есть обо мне сложившееся мнение. Они словно пытаются ограничить мои возможности, наложить запрет на мою мысль. И тогда, да, может быть, мне и случается умышленно сбивать их с толку: просто для того, чтобы избавиться от этого насилия.

Он заметил, что Женни заставила его оглянуться на себя, чего он, конечно, не сделал бы сам, и был ей благодарен за это. Он упрекнул себя за то, что оскорбил её чувства, рисуясь своим глупым пренебрежением к сентиментальным воспоминаниям. Он крепко прижал её к себе.

— Я огорчил вас. Как это глупо!… Но нервы сейчас так напряжены… — Вдруг он улыбнулся. — А кроме того, чтобы уменьшить мою вину, давайте скажем, что Женни… чрезмерно чувствительная девочка!

— Да, это правда, — сейчас же согласилась она, — чрезмерно чувствительная! — С минуту она сосредоточенно думала. — Я чувствительная, но тем не менее я вовсе не добрая.

Он улыбнулся.

— Нет. Нет… Я хорошо знаю себя! Я часто поступаю так, что может показаться, будто я добрая, но в действительности это неправда. Просто я подчиняюсь рассудку, силе воли, чувству долга… Я совершенно лишена настоящей доброты — природной, стихийной, бессознательной… Доброта, какая есть, например, у мамы… — Она чуть не добавила: «У вас». Но не сказала этого.

Он бросил на неё удивлённый взгляд. Что-то в ней как будто внезапно отгородилось от него каменной стеной. Никогда Женни не бывала в его глазах более таинственной, чем в те минуты, когда пыталась вслух разобраться в себе. Тогда лицо её застывало, взгляд делался жёстким, и Жаку казалось, что он теряет связь с ней, что перед ним какое-то окаменевшее, сопротивляющееся, замкнутое существо — загадка, секрет которой задевал его мужское самолюбие.

Он проговорил серьёзно:

— Женни, вы словно остров… Радостный остров, залитый солнцем… но недосягаемый!

Она вздрогнула.

— Зачем вы говорите это? Вы несправедливы!

Какое-то мрачное дуновение прошло между ними, и она почувствовала леденящий холод. Несколько мгновений оба молчали, стоя рядом, наклонившись над перилами балкона, отдаваясь каждый своим непроницаемым мыслям, своим тревогам.

Два удара, медленные, отдалённые, раздались на башенных часах Сената. Он посмотрел на свои и выпрямился.

— Два часа! — И, повинуясь своей навязчивой мысли, добавил: — Мюллер уже в пути.

Они вернулись в комнату. Он не предложил ей идти с ним, и она не заговорила об этом. Тем не менее это настолько подразумевалось само собой, что он не удивился, когда, убегая в свою комнату, Женни сказала:

— Одну минутку… Я сейчас буду готова.

В «Юманите», куда Жак решился зайти вместе с Женни, он прежде всего осведомился у Рабба, которого они встретили на лестнице, что сделано в связи с предстоящим приездом германского делегата. Мюллера ждали с бельгийским поездом, который прибывал в Париж в начале шестого. Чтобы принять его, в одном из залов Бурбонского дворца было назначено на шесть часов вечера совещание социалистической фракции. Предполагали, что это совещание, ввиду его особой важности, затянется до поздней ночи.

— Мы все пойдём встречать его на Северный вокзал, — добавил старый революционер.

— И мы тоже… — сказал Жак, наклоняясь к Женни.

Северный вокзал! В одну секунду в её воображении ожили все подробности первой встречи с Жаком, преследование в переходах метро, скамейка в сквере при церкви св. Венсан де Поля… Она взглянула на него в наивной уверенности, что он тоже думает об этом. Но он стоял, повернувшись к Раббу. Он спрашивал у него, какие решения были приняты утром, на заседании Социалистической федерации.

— Никаких, — буркнул старик. — Члены бюро разошлись, ничего не решив. У партии больше нет вождя!

В различных отделах редакции было полно народу. Пажес, Кадье и ещё несколько человек спорили в кабинете у Галло.

Распространился слух, что со времени объявления Kriegsgefahrzustand французский генеральный штаб осаждает правительство, добиваясь немедленного приказа о мобилизации. Говорили, что он должен появиться не позднее чем через час. Пажес уверял даже, что приказ был подписан Пуанкаре ещё в полдень, — так сказал один военный писарь, служивший в канцелярии генерала Жоффра[170]. Но Кадье, который только что пришёл с Кэ-д’Орсе, утверждал, что это известие ложно.

— Я знал бы об этом, — уверенно заявил он.

Основным предметом беспокойства в министерстве иностранных дел была сейчас, по его словам, позиция английского правительства. Некоторые политиканы вроде Кайо, видимо, хотели добиться от лидеров Французской социалистической партии обращения к Кейр-Харди, которое побудило бы Английскую социалистическую партию отказаться от проповеди нейтралитета Англии. С другой стороны, Пуанкаре, будто бы по собственной инициативе, написал личное письмо Георгу V, убеждая Англию объявить себя сторонницей Франции, ибо английское вмешательство было последним шансом сохранить мир.

— Когда написано это письмо? — спросил Жак.

— Вчера.

— Понятно! Когда Пуанкаре уже знал, что Россия официально объявила мобилизацию и что война неизбежна!

Никто не подхватил этой темы.

Утренняя телеграмма, видимо официальная, заявляла, что французский и английский штабы поддерживают между собой непрерывный контакт и что у них есть «согласованный план действий». Имелись ли в виду военные действия? Из официозных источников было известно, что Англия отдала приказ своему флоту следить за проливами; что торговым судам был запрещён вход в военные порты; что английская артиллерия уже занимала крепости, находившиеся в этих портах, и что все маяки побережья получили распоряжение не зажигать сегодня вечером огней.

Вошёл Марк Левуар.

Он передал содержание новой беседы Вивиани с фон Шеном. Председатель совета министров будто бы сказал так: «Германия мобилизуется. Мы это знаем». И так как посол молчал, Вивиани будто бы добавил: «Поведение Германии диктует нам наше поведение… Во всяком случае, чтобы доказать до конца и перед лицом всех наше неуклонное желание сохранить мир, генерал Жоффр отдал всем нашим войскам приказ отойти от границы не менее чем на десять километров. Если при этих условиях всё же произойдёт какой-нибудь инцидент, это будет значить, что вы сами хотели его вызвать!»

Пажес, имевший связи с военным министерством, тотчас же всё разъяснил. По его словам, это мероприятие Франции не имело существенного значения. Оно ничем не могло повредить плану кампании, разработанному французским генеральным штабом, и являлось лишь чисто внешним актом — жертвой, якобы принесённой для сохранения мира. В кругах, близких к министру Мессими[171], говорил он, не скрывают, что это кратковременное отступление — всего лишь ловкий дипломатический ход, способ поразить общественное мнение Европы, и в особенности Англии.

— Я готов поверить, — сказал Жак, — что их целью является также добиться присоединения Англии. Но основная цель состоит, по-моему, в том, чтобы поймать в свои сети нас — нас, пацифистов! Это способ обмануть нас, завоевать наши симпатии, добиться от нас оправдания! Это благовидный предлог, который они подсовывают нам, чтобы мы могли с чистой совестью признать военную власть, чей первый шаг так мало агрессивен. Я уже предвижу, что именно мы прочтём завтра в оппозиционных газетах!

Галло, продолжавший, несмотря на шум разговора, разбирать бумаги, внезапно высунул заросшее колючей щетиной лицо из-за кучи папок.

— И доказательство — та торопливость, настойчивость, с какими правительство официальным путём сообщило об этом мероприятии лидерам партии ещё до того, как его приняло!

Злобный тон этого человека, так хорошо гармонировавший с его некрасивым лицом, худощавой фигуркой, со всем обликом зябкого чинуши, часто заставлял думать, что он ошибается, даже и в тех случаях, когда он бывал прав. Но на этот раз Жак заметил, что гневу не удалось изгнать из глаз Галло выражение глубокой грусти, которое делало его трогательным, несмотря на невзрачную внешность…

Группа молодых социалистов ворвалась в кабинет. До них дошёл слух, будто процессия Лиги патриотов направилась к площади Согласия, чтобы пройти перед статуей Страсбурга.

— Пойдём? — предложил Пажес.

Все вскочили. (В действительности они, по-видимому, не столько горели желанием вызвать столкновение и отомстить за смерть Жореса, сколько рады были возможности ухватиться за этот случай и наконец сделать «что-то».)

Женни угадала, что, несмотря на желание примкнуть к ним, Жак колеблется из-за неё.

— Пойдёмте, — сказала она решительно.

LXVII

Слегка закрытое туманом, но жгучее солнце давило на череп и делало воздух в центре Парижа невыносимо душным. Горожане, с каждым днём всё более взбудораженные, раздражённые, как мухи, этой предгрозовой температурой, не покидали улиц. У дверей банков, сберегательных касс, полицейских комиссариатов, муниципальных учреждений стояли взволнованные группы, и полицейские тщетно пытались рассеять их мирным путём. Выкрики газетчиков, покрывая глухое гудение толпы, окончательно расшатывали нервы.

Подножие памятника Жанне д’Арк на площади Пирамид было разукрашено цветами, точно катафалк. Под аркадами улицы Риволи вереницы пешеходов спешили в обоих направлениях. Почти во всех магазинах витрины были закрыты. На мостовой было не меньше экипажей и машин, чем в самые оживлённые дни зимнего сезона. Зато Тюильрийский сад был пуст, если не считать взводов конной жандармерии, которые стояли там в резерве, — в тени деревьев, где блестели движущиеся крупы лошадей, вспыхивали блики на касках.

Сообщение о манифестации было, как видно, ошибочно: площадь Согласия выглядела как обычно. Там даже не было прервано движение. Правда, небольшой отряд полицейских на всякий случай преграждал доступ к статуе Страсбурга, цоколь которой тоже был покрыт венками, украшенными лентами национальных цветов.

Обманутая в своих ожиданиях, маленькая когорта, пришедшая из «Юманите», рассыпалась. Жак и Женни влились в толпу улицы Ройяль.

— Половина пятого, — сказал Жак. — Идёмте встречать Мюллера[172]. Вы не устали? Мы могли бы дойти до Северного вокзала пешком, бульварами.

Вдруг, как раз в тот момент, когда они выходили на площадь Церкви св. Магдалины, оглушительный шум заполнил пространство: большой церковный колокол отбивал, всё время на одной ноте, громкие удары, отчётливые, гулкие, торжественные.

Люди, застыв на месте, некоторое время с изумлением смотрели друг на друга. Затем все побежали в разные стороны.

Жак схватил Женни за руку.

— Что это? Что это такое? — пробормотала она.

— Началось, — проговорил кто-то возле них.

Вдали дрогнули другие колокола. И в одну минуту грозовое небо стало похоже на бронзовый купол, в который со всех сторон били однообразными упорными ударами, зловещими, как похоронный звон.

Женни не понимала, в чём дело. Она повторяла:

— Что это? Куда все бегут?

Ничего не отвечая, Жак увлёк её на мостовую, которую сотни людей переходили во всех направлениях, не обращая внимания на экипажи и машины.

Перед почтовым отделением образовалась толпа, которая росла на глазах. К стеклу только что приклеили изнутри лист белой бумаги. Но Жак и Женни, стоявшие слишком далеко, не могли разобрать, что там было написано. Люди бормотали: «Началось… Началось…» Стоявшие в первых рядах застывали на месте, ошеломлённые, подняв голову к объявлению, и читали его, как бы с трудом разбирая слова, напрягая всё своё внимание. Затем они оборачивались с потухшим взглядом, со вспотевшими, расстроенными лицами; одни молча, ни на кого не глядя, пробивали себе дорогу и убегали, опустив голову; другие, напротив, уходили с каким-то сожалением, ловя влажными глазами дружеский взгляд и приглушённым голосом бормоча какие-то слова, ни у кого не находившие отклика.

Наконец Жак и Женни тоже смогли приблизиться к окну. На маленьком квадратном листке, приклеенном к стеклу четырьмя розоватыми облатками, чей-то безличный почерк, старательный, женский почерк, вывел три строчки, тщательно подчёркнутые по линейке:

Женни прижала к груди руку Жака, просунутую под её локоть. А он стоял неподвижно. Как и все кругом, он думал: «Началось!» Мысли стремительно пробегали у него в голове. Он был удивлён, что, вопреки всему, не страдает так уж сильно. Не будь набата, который каждую секунду, словно ударами молота, отдавался в его мозгу, он, может быть, даже почувствовал бы какую-то нервную разрядку, нечто вроде физического облегчения, — сейчас, в конце этого грозового дня, оно наверняка пришло бы к нему с первой же каплей дождя… Ложное успокоение, длящееся всего лишь миг. Словно у раненого, который сначала не почувствовал удара, но чья рана вдруг открылась и начала кровоточить… Острая боль внезапно пронзила его, и Женни услышала, как хриплый вздох вырвался из его стиснутых зубов.

— Жак…

Ему не хотелось говорить. Он дал ей вывести себя из толпы. На краю тротуара стояла свободная скамейка. Они молча сели. Поверх голов теснившихся людей, этой волны, всё приливавшей и приливавшей, они видели на стекле белое объявление и не могли оторвать от него глаз.

Итак, в течение всех этих недель он жил, ни минуты не сомневаясь в торжестве справедливости, человеческой правды, любви, — не как мечтатель, жаждущий чуда, а как физик, ожидающий результатов безошибочного опыта, — и всё рухнуло… Позор! Холодная и презрительная ярость душила его. Никогда ещё он не чувствовал себя таким униженным. Не столько возмущённым или удручённым, сколько пристыженным и оскорблённым: оскорблённым неизлечимой посредственностью человека, оскудением воли народа, бессилием разума!… «А я? — подумал он. — Что делать теперь?» Внезапная вспышка озарила его сознание, и он углубился в тайники своего одинокого «я», ища ответа, лозунга, путеводной нити. Тщетно. И он не мог не поддаться чувству панического страха перед собственной неуверенностью.

Женни не прерывала его молчания. Она смотрела на всё окружающее со страхом и любопытством. Она довольно смутно представляла себе, что такое мобилизация, что такое война. И сейчас же подумала о матери, о Даниэле, а главное — о Жаке. Но, за недостатком воображения, опасности, которым подвергались все эти дорогие для неё существа, казались ей неопределёнными и неясными.

Словно вторя тревожным мыслям Жака, она вполголоса спросила его:

— Что вы собираетесь делать?

Её голос звучал спокойно и твёрдо. Жак успел подумать: «Как хорошо она держится…»

Но у него не хватило мужества ответить. Он отвёл глаза и вытер лоб.

— Пойдёмте всё-таки на вокзал, — сказал он, поднимаясь с места.

Весь день, сидя в глубоком кресле у телефона, Анна тщетно ждала весточки от Антуана. Она двадцать раз готова была снять трубку. Нервы её были напряжены до предела, но она решила ждать и не звонить первой. Развёрнутая газета валялась у её ног. Она пробежала её с раздражением. Что значил для неё весь этот вздор — Австрия, Россия, Германия?… Сосредоточив все мысли на себе, она, словно одержимая, беспрерывно воображала сцену, которая произойдёт у неё с Антуаном у них, в их комнате на Ваграмской улице, без конца добавляя новые подробности, новые возражения, новые всё более и более оскорбительные упрёки по его адресу, которые могли бы на минуту смягчить её горькую обиду. Потом внезапно забывала свой гнев, просила у него прощения, обнимала его, увлекала к постели…

Вдруг она услышала в нижнем этаже хлопанье дверей, беготню. Она машинально посмотрела на часы: без двадцати пять. Дверь стремительно распахнулась, и появилась горничная.

— Сударыня! Жозеф видел приказ о мобилизации! Его только что вывесили на почте! Война!

— И что же? — спросила Анна ледяным тоном.

Она мысленно повторяла про себя: «Война…» — не отдавая себе ясного отчёта в значении этого слова. Прежде всего она подумала с досадой: «Симон вернётся». Затем ей пришла мысль: «Пусть идёт воевать, дурак». И вдруг мучительная тревога пронзила всё её существо: «Боже, если будет война, Тони уедет… Они убьют, они отнимут его у меня!…» Она вскочила.

— Шляпу, перчатки… Скорее!… Велите подать машину.

Она увидела в каминном зеркале своё постаревшее лицо, заострившийся нос. «Нет… Я слишком некрасива сегодня», — подумала она с отчаянием.

Когда горничная вернулась, Анна снова сидела в кресле, наклонившись вперёд, сложив руки и сжав их между коленями… Не изменяя позы, она мягко сказала:

— Нет, Жюстина… Благодарю. Скажите Джо, что я не поеду… Пожалуйста, приготовьте ванну. Очень горячую… И постелите мне. Я хочу попытаться заснуть…

Через несколько минут она лежала в полумраке своей спальни. Шторы были опущены. Телефон стоял у кровати: если он позовёт, ей стоит только протянуть руку…

Здесь, в этих прохладных простынях, она будет, пожалуй, меньше страдать. Разумеется, улучшение придёт не сразу. Надо потерпеть с полчаса, и тогда удары сердца станут реже, волнение крови уляжется, возбуждение утихнет. Но это требует поистине неимоверного усилия — лежать здесь, вытянувшись, смежив веки, без движения, без единого взмаха ресниц… Тони… Война… Тони… Ах, только бы увидеть его… Завладеть им снова…

Внезапно она вскочила и, шатаясь, сжимая лицо руками, побежала босиком в маленькую гостиную. Даже не придвигая стула, она опустилась на колени перед письменным столом, на ковёр, схватила лист бумаги, карандаш и набросала:

«Я слишком страдаю, Тони. Это не может больше продолжаться. Я больше не могу, не могу. Ты, может быть, уедешь? Когда? Я теперь ничего о тебе не знаю. Что я тебе сделала? За что? Я должна тебя видеть, Тони. Сегодня вечером. У нас. Я буду ждать тебя. Сейчас пять часов. Я иду туда. И буду ждать тебя там весь вечер, всю ночь. Приходи, когда сможешь. Но только приходи. Я должна тебя видеть. Обещай мне, что ты придёшь. Мой Тони! Приходи».

Она позвонила.

— Скажите Джо, чтобы он отнёс это сейчас же… Пусть поднимется в квартиру.

Вдруг ей пришло в голову, что Симон, если он выехал утренним поездом, может явиться с минуты на минуту… Тогда она торопливо оделась и убежала из дому.

Чтобы обуздать нервы, она заставила себя идти пешком и, несмотря на нетерпение, дошла до самой Ваграмской улицы.

На этот раз, сама не зная почему, она была уверена, совершенно уверена, что Антуан придёт.

Она проникла в их «гнёздышко» особым ходом, из тупика. И, поворачивая ключ в замке, почувствовала, что он здесь. Её уверенность была так велика, что она суеверно улыбнулась. Бесшумно закрыв дверь, она на цыпочках побежала по комнатам, двери которых были раскрыты, вполголоса окликая: «Тони… Тони…» Спальня была пуста. Он услышал, как она вошла… он спрятался… Она побежала в ванную. В кухню. Обессиленная, вернулась в спальню и села на кровать.

Антуана не было, но он сейчас придёт…

Она начала медленно раздеваться. Сначала сняла ботинки, потом размашистым и резким движением стянула чулки и обнажила ноги, словно сняла кожицу с плода. Ей послышались шаги, и она обернулась. Нет, это ещё не он… Её глаза, блуждавшие по комнате, остановились на кровати. Она любила просыпаться первая, заставать своего любовника спящим, спокойно изучать его разгладившийся лоб и уснувший, безвольный рот — совсем другой с этими смягчившимися, полуоткрытыми детскими губами. Только в такие минуты она и чувствовала, что он действительно принадлежит ей. «Мой Тони…» Он придёт. Она была уверена в этом, Сегодня вечером он придёт.

Она не ошиблась.

LXVIII

Северный вокзал был занят войсками. Во дворе, в главном зале — всюду красные штаны, винтовки, составленные в козлы, отрывистая команда, стук прикладов. Однако штатских пропускали свободно, и Жак без труда проник вместе с Женни на платформу.

Человек шестьдесят социалистов пришли встречать поезд. «Началось!» — повторяли они, подходя друг к другу. Они гневно трясли головой, сжимая кулаки, и на минуту в их взглядах загоралось возмущение. Но сквозь это слишком легко сдерживаемое неистовство уже просвечивала пассивность, покорность судьбе. Все, казалось, думали: «Это было неизбежно».

— Что сказал бы, что сделал бы патрон? — произнёс старик Рабб, пожимая руку Жака.

— Теперь одна надежда — на это совещание с Мюллером, — сказал Жак. В его голосе прозвучало упрямство; он упорствовал в своей вере, словно стремясь сдержать клятву.

Впереди, в конце платформы, делегация социалистических депутатов стояла маленькой отдельной группой.

Жак в сопровождении Женни и Рабба проходил между группами, не присоединяясь ни к одной из них. Глаза его были устремлены вдаль, он говорил, словно во сне:

— Этот человек прибывает к нам из Германии в самую трагическую минуту; быть может, на него возложены ответственнейшие поручения… Этот человек проехал через Бельгию; третьего дня он покинул Берлин, ещё ничего не зная… Постепенно он получал удар за ударом, узнавая о русской мобилизации и о мобилизации австрийской, затем о Kriegsgefahrzustand, а сегодня утром — об убийстве Жореса… И сейчас, едва он сойдёт с поезда, ему сообщат, что Франция объявила мобилизацию… А в довершение всего сегодня вечером он, несомненно, узнает, что всеобщая мобилизация объявлена также и в его стране… Это трагедия!

Когда паровоз вынырнул наконец из тумана, выбрасывая облака пара, по платформе пробежала дрожь, и все в одном порыве устремились вперёд. Но вокзальные служащие были начеку. Толпа наткнулась на неожиданную преграду. Подойти к составу было разрешено только членам делегации.

Жак увидел, как они обступили вагон, на подножке которого стояли два пассажира. Он тотчас узнал Германа Мюллера. Второй, которого он не знал, был ещё молодой человек крепкого сложения, с энергичным лицом, выражавшим прямоту и силу.

— Кто это с Мюллером? — спросил Жак у Рабба.

— Анри де Ман[173], бельгиец. Настоящий человек, чистый… Человек, который размышляет, ищет… Ты, наверное, видел его в Брюсселе, в среду?… Он так же хорошо говорит по-немецки, как и по-французски; должно быть, он приехал в качестве переводчика.

Женни коснулась руки Жака.

— Посмотрите… Сейчас уже пропускают.

Они бросились вперёд, чтобы присоединиться к группе делегатов, но вереница вышедших из поезда пассажиров загораживала путь.

Когда им удалось наконец пробиться к вагону, официальные представители, которым было поручено доставить германского делегата прямо на закрытое совещание в Бурбонский дворец, уже исчезли.

В зале перед только что вывешенным объявлением толпилось множество людей. Жак и Женни подошли ближе. Заголовок, напечатанный крупным шрифтом, гласил:

Чей-то голос насмешливо произнёс сзади:

— Эти молодцы не теряют времени даром! Надо думать, что всё это было напечатано заранее!

Женни обернулась. Говорил молодой рабочий в синей блузе, с окурком в зубах; пара новеньких солдатских ботинок из толстой кожи висела у него через плечо.

— И ты тоже, — заметил его сосед, указывая на подбитые гвоздями ботинки, — ты тоже не терял времени даром.

— Это чтобы дать пинка в зад Вильгельму! — бросил рабочий, удаляясь. Кругом засмеялись.

Жак не шевельнулся. Его глаза не отрывались от объявления. Пальцы судорожно сжимали локоть Женни. Свободной рукой он указал ей на параграф, напечатанный жирным шрифтом:

Иностранцы без различия национальности могут выехать из Парижского укреплённого района до конца первого дня мобилизации. Перед отъездом они должны удостоверить свою личность в вокзальном полицейском комиссариате.

Мысли вихрем проносились в мозгу Жака. «ИНОСТРАНЦЫ!…» В пачке, оставленной им у Женни, ещё лежали фальшивые документы, которыми его снабдили для берлинского задания… француз Жак Тибо, даже и предъявив удостоверение о негодности к военной службе, несомненно, встретит некоторые затруднения, если захочет выехать в Швейцарию, но кто может помешать женевскому студенту Эберле вернуться домой в разрешённый законом срок?… «До конца первого дня мобилизации…» В воскресенье. Завтра…

«Уехать завтра до вечера, — сказал он себе внезапно. — Но как же она?»

Он обнял девушку за плечи и, подталкивая, вывел её из толпы.

— Послушайте, — сказал он прерывающимся голосом. — Я непременно должен зайти к брату.

Женни добросовестно прочла напечатанный жирным шрифтом параграф: «Иностранцы…» и т. д. Почему у Жака сделался вдруг такой взволнованный вид? Почему он уводит её так быстро? Зачем ему вздумалось идти к Антуану?

Он и сам не мог бы сказать зачем. Именно об Антуане была его первая мысль, когда, проходя по улице Комартен, он услышал набат. И теперь, в том смятении, какое вызвал в нём этот приказ, ему инстинктивно захотелось увидеть брата.

Женни не решалась спросить его о чём-либо. Этот вокзальный двор, этот квартал, куда она попадала так редко, был связан для неё с воспоминанием о её бегстве от Жака в вечер отъезда Даниэля, и ожившее воспоминание угнетало её.

За один час внешний облик города успел измениться. На улицах столько же пешеходов, если не больше, но ни одного гуляющего. Все спешили, думая теперь только о своих делах. Каждому из этих прохожих вдруг понадобилось, должно быть, устранить какие-то затруднения, о чём-то распорядиться, кому-то передать свои обязанности; каждому надо было повидаться с родными, друзьями, надо было спешно с кем-то помириться или довести до конца какой-то разрыв. Устремив глаза в землю, стиснув зубы, все с озабоченными лицами бежали, захватывая и мостовую, где машины были сейчас редки и можно было идти быстрее. Очень мало такси: чтобы быть свободными, почти все шофёры поставили свои машины в гараж. Ни одного автобуса: с сегодняшнего вечера был реквизирован весь городской транспорт.

Женни с трудом поспевала за Жаком и изо всех сил старалась скрыть это от него. Похожий на всех других, он шёл с напряжённым лицом, выставив вперёд подбородок, словно убегая от преследования. Она не могла угадать, о чём он думает, но чувствовала, что он во власти какой-то внутренней борьбы.

В самом деле, слова приказа внезапно придали отчётливую форму бродившим в нём неясным порывам, до этой минуты бессознательным и смутным. Фигура Мейнестреля встала перед его глазами. Он снова увидел комнату в Брюсселе, Пилота в синей пижаме, с блуждающим взглядом… каминный очаг, полный золы… Жак не имел известий с четверга. Он много раз спрашивал себя: «Что делает там Пилот?» Разумеется, он в самом центре революционной борьбы… «Иностранцы могут выехать из Парижа!» В Женеве, возле Пилота, он вновь обретёт деятельную среду, оставшуюся незапятнанной, независимой! Он вспомнил о Ричардли, о Митгерге, об этой нетронутой фаланге, уединившейся там, в центре вооружённой Европы. Бежать в Швейцарию?… Искушение было велико. И всё же он колебался. Из-за Женни? Да… Но не Женни была истинной причиной его нерешительности. Может быть, он испытывал угрызения совести, считая побег дезертирством? Ничуть! Напротив: первейшим его долгом было отказаться идти защищать в качестве солдата всё то, что он никогда не переставал осуждать, против чего боролся… Мысль уехать и оказаться в безопасности — вот что было ему нестерпимо. Оказаться в безопасности, в то время как другие… Нет! Он будет жить в мире с самим собой только в том случае, если его отказ будет сопряжён с риском, с личной опасностью, равной тем опасностям, какие ждут его мобилизованных братьев… Так что же делать? Отказаться от убежища в нейтральной стране, остаться во Франции? Бороться против войны, против армии в стране, находящейся на осадном положении? Где всякая антивоенная пропаганда натолкнётся на беспощадные репрессии. Где его будут подозревать, где за ним будут следить, а может быть, сразу засадят в тюрьму? Это было бы нелепо… Что же всё-таки делать? Бежать в Швейцарию!… Но с какой целью?

— Существовать — это ничто, — отчеканил он с какой-то яростью. И прибавил, отвечая на изумлённый взгляд Женни: — Существовать, думать, верить — всё это ничто! Всё это ничто, если нельзя претворить свою жизнь, свою мысль, свои убеждения в действие!

— В действие?

Ей показалось, что она плохо расслышала его. Да и как могла бы она понять, что он хотел сказать этим?

— Видите ли, — продолжал он всё с той же резкостью, с тем же сознанием одиночества, — я уверен, что эта война надолго затормозит осуществление идеала интернационализма! Очень надолго… Может быть, на целые поколения… Так вот, если бы потребовалось совершить некое действие ради спасения этого идеала от временного банкротства, я совершил бы его! Даже в том случае, если бы это было действие без надежды на успех!… Но что это за действие? — добавил он вполголоса.

Женни внезапно остановилась.

— Жак! Вы думаете уехать!

Он смотрел на неё. Она уточнила:

— В Женеву?

Он сделал полуутвердительный жест.

Два противоречивых чувства — радость и отчаяние — раздирали её. «Если он доберётся до Швейцарии, он спасён!… Но что будет со мной без него?»

— Если бы я решился уехать, — пояснил он, — да, я уехал бы именно в Женеву. Прежде всего потому, что только там можно ещё попытаться что-то сделать… И ещё потому, что у меня есть подложные документы, которые позволили бы мне с лёгкостью вернуться в Швейцарию. Вы видели объявление…

Она прервала его во внезапном порыве:

— Уезжайте! Уезжайте завтра!

Твёрдость её голоса поразила его.

— Завтра?

У неё невольно мелькнул проблеск надежды, потому что его тон, казалось, говорил: «Нет. Может быть, скоро… Но не завтра».

Он зашагал дальше. Она уцепилась за него; от волнения у неё подкашивались ноги.

— Я уехал бы завтра, — проговорил он наконец, — если бы… если бы вы поехали со мной.

Она затрепетала от счастья. Все её страхи улетучились, словно по волшебству. Он уедет, он спасён! И уедет с ней, они не расстанутся!

Жак подумал, что она колеблется.

— Разве вы не свободны? — сказал он. — Ведь ваша матушка задержалась в Вене.

Вместо ответа она крепче прижалась к нему. Удары сердца отдавались у неё в висках, оглушали её. Она принадлежит ему телом и душой. Они никогда больше не разлучатся. Она его защитит. Она не даст опасности настигнуть его…

Теперь они говорили об этом отъезде как о давно задуманном деле. Жак забыл точное время отхода швейцарского ночного поезда, но он найдёт расписание у Антуана. Кроме того, надо было узнать, может ли Женни ехать без паспорта; для женщин все эти формальности были, вероятно, не такими строгими. Деньги на билеты? Суммы, которую они получат, соединив свои средства, хватит с избытком. В Женеве Жак как-нибудь устроится… Однако всё зависит ещё от исхода переговоров с германским делегатом. Кто знает? Вдруг будет принято решение попытаться поднять восстание в обеих странах?…

Не замечая дороги, они дошли до садов, окружавших Тюильри. Женни была вся в поту, силы её внезапно иссякли. Она робко указала Жаку на скамейку, стоявшую в отдалении среди цветов. Они сели. Они были одни. Гроза, с самого полудня висевшая над городом, казалось, прижимала аромат, исходивший от цветочных клумб, к самой земле.

«Из Швейцарии, — думала Женни, — я смогу переписываться с мамой… Она сможет приехать к нам, в нейтральную страну!…» Она уже воображала свою жизнь в Женеве вместе с матерью, обретённой вновь, и с Жаком, укрытым от опасности.

Одержимый всё той же мыслью, Жак повторял про себя: «Уехать, да… Но для чего?» Тщетно старался он возложить все свои надежды на Мейнестреля и убедить себя, что Женева — последний оставшийся нетронутым революционный очаг; он вспоминал «Говорильню» и не мог побороть сомнений относительно эффективности революционной работы, которая ждала его там.

Он встал. Он не мог больше сидеть на месте.

— Идёмте. Вы отдохнёте на Университетской улице.

Она вздрогнула.

Он улыбался:

— Да, да! Идёмте.

— Я? К вашему брату? С вами?

— Какое значение может это иметь для нас сейчас? Пусть лучше Антуан знает.

Он казался таким уверенным в себе, исполненным такой решимости, что она отреклась от собственной воли и послушно пошла за ним.

LXIX

В прихожей стоял офицерский сундучок, совсем новенький, на котором ещё висел ярлык магазина.

— Господин Антуан здесь, — сказал Леон, отворяя перед Жаком и Женни дверь в кабинет врача.

Женни решительно вошла.

В комнате было тихо. Жак увидел брата, стоявшего перед письменным столом. Он подумал было, что Антуан один, и был разочарован, заметив Штудлера, а затем Руа, вынырнувших из глубоких кресел, где они сидели на большом расстоянии друг от друга: Руа — у окна, Штудлер — в углу, у книжных шкафов. Антуан разбирал бумаги; корзинка под письменным столом была полна, и разорванные листки устилали ковёр.

Антуан пошёл навстречу Женни и отечески пожал ей руку. Казалось, он не был особенно удивлён; сегодня был такой день, когда никто ничему не удивлялся. К тому же он вспомнил, что в записочке, которую прислала г‑жа де Фонтанен после похорон, благодаря за визиты в клинику, она сообщала о своём предстоящем отъезде. У него мелькнула смутная мысль, что Женни, оставшись в Париже одна, пришла посоветоваться с ним и, как видно, столкнулась на лестнице с Жаком.

Взгляды братьев встретились. Братское чувство одновременно вызвало на их губах дружескую улыбку, за которой пряталось много невысказанных мыслей. Несмотря на всё, что их разделяло, никогда ещё они не чувствовали себя такими близкими; никогда, даже у смертного ложа отца, они не чувствовали себя до такой степени связанными таинственными узами крови. Они молча пожали друг другу руку.

Антуан усадил Женни и начал было расспрашивать её о поездке г‑жи де Фонтанен, как вдруг дверь отворилась, и появился доктор Теривье в сопровождении Жуслена.

Он подошёл прямо к Антуану:

— Началось… И ничего нельзя сделать…

Антуан ответил не сразу. Его взгляд был серьёзен, почти спокоен.

— Да, ничего нельзя сделать, — сказал он наконец. Затем улыбнулся, потому что именно так думал он сам, и эта мысль придавала ему силы.

(Когда юный Манюэль Руа пришёл сообщить Антуану о мобилизации, тот находился в лаборатории Жуслена. Антуан не двинулся с места. Медленно, привычным жестом он взял папиросу и закурил. Вот уже три дня, как он чувствовал себя порабощённым, осуждённым на бездеятельность, захваченным мировыми событиями, спаянным со своей родиной, со своим классом, — беспомощным, как булыжник, увлекаемый в общей скользящей массе сваливаемых с телеги камней. Его будущее, его планы, устройство его жизни, над которыми он думал так долго, — всё рухнуло. Перед ним была неизвестность. Неизвестность, но также и действие. Эта мысль, таившая в себе столько возможностей, сейчас же подняла его дух. Он обладал даром не бунтовать долго против совершившегося, против неизбежного. Препятствие — это новая величина. Всякое препятствие ставит новую проблему. Нет такого препятствия, которое не могло бы при желании стать трамплином, удобным случаем для нового прыжка…)

— Когда ты едешь? — спросил Теривье.

— Завтра утром. В Компьень… А ты?

— Послезавтра, в понедельник. В Шалон… — Он обратился к подошедшему к ним Штудлеру. — А вы?

Теривье так привык быть в хорошем настроении, что даже сегодня его голос оставался весёлым, а бородатое пухлое лицо с розовыми щеками сохраняло жизнерадостное выражение. Но эта весёлость настолько не вязалась с тревожным взглядом, что на него тягостно было смотреть.

— Я? — произнёс Халиф, моргая. Казалось, вопрос врача разбудил его. Он повернулся к Жаку, как будто должен был дать объяснение именно ему. — Я тоже еду! — бросил он резко. — Но только через неделю. В Эвре.

Жак не ответил на его взгляд. Он не осуждал Халифа. Он знал, что его жизнь была непрерывной цепью самоотверженных поступков и что, соглашаясь вопреки своим убеждениям служить «оборонительной» войне, этот честный человек лишний раз подчинялся тому, что считал своим долгом.

Он взглянул на Женни. Она стояла у камина, немного в стороне от остальных. Вид у неё был не смущённый, а скорее отсутствующий. Он увидел, как она выпрямилась, поискала взглядом кресло, сделала несколько шагов и села. «Какая она гибкая», — подумал он. Ему показалось, что он ещё держит её в своих объятиях. Он вспомнил, как бурно и в то же время сдержанно она затрепетала от его первого поцелуя. Его охватило восхитительное волнение, и он не стал ему сопротивляться. Их взгляды встретились; он улыбнулся и почувствовал, что краснеет.

Антуан подошёл к Женни и спросил её о Даниэле, но Теривье перебил их:

— А как у вас в больнице? Что собираются предпринять?

— Обратились к старикам с просьбой вернуться на работу. Адриен, Дома, даже папаша Делери согласились… Вот что, — сказал он вдруг, указывая пальцем на Теривье, — ты до сих пор не вернул нам папку, которую как-то дал тебе Жуслен! «Патологическое разрастание тканей и глоссоптосизм».

Теривье, улыбаясь, обратился к Женни:

— Он неисправим!… Хорошо, хорошо, я пришлю Штудлеру твою папку… Можете ехать спокойно, господин военный врач!

Через широко открытое окно уже с минуту доносился какой-то шум: пение, конский топот. Все устремились к окну посмотреть, в чём дело. Жак хотел было воспользоваться этим и направился к брату, который оставался один посреди комнаты, но как раз в этот момент Антуан присоединился к остальным, и Жак вслед за ним подошёл к окну.

Артиллерийский обоз, ехавший с площади Инвалидов, встретился с колонной итальянских манифестантов, которая шла по улице Святых Отцов с четырьмя барабанщиками и знаменосцем впереди. Итальянцы, остановившись, запели «Марсельезу», приветствуя войсковую часть. Барабаны грохотали. Шум сделался оглушительным.

Антуан закрыл окно и с минуту стоял, задумавшись, прижавшись лбом к стеклу. Жак остался рядом с ним. Остальные отошли в глубь комнаты.

— Я получил сегодня письмо из Англии, — сказал Антуан, не меняя позы.

— Из Англии?

— От Жиз.

— А-а… — произнёс Жак. И мельком взглянул на Женни.

— Письмо написано в среду. Она спрашивает меня, что ей делать в случае войны. Я отвечу, чтобы она оставалась там, в своём монастыре. Это лучшее, что она может сделать, правда?

Жак согласился, уклончиво кивнув головой. Он оглянулся, желая удостовериться, что они одни, в стороне от остальных. Ему хотелось поговорить о Женни. Но как начать этот разговор?

В эту минуту Антуан резко повернулся к нему. Его лицо выражало тревогу. Он спросил очень тихо:

— Ты по-прежнему ду… ду… думаешь?…

— Да.

Тон был твёрдый, без высокомерия.

Антуан стоял, опустив голову, избегая взгляда брата. Его пальцы машинально выбивали на стекле дробь, вторя отдалённому рокоту барабанов. Он заметил, что начал заикаться: это случалось с ним редко и всегда служило признаком глубокого потрясения.

Леон возвестил из передней;

— Доктор Филип.

Антуан выпрямился. Волнение иного рода осветило его лицо.

Развинченная фигура Филипа показалась в рамке двери. Его моргающие глаза обвели кабинет и остановились на Антуане. Он грустно покачал головой. Из развевающихся фалд визитки он вынул платок и отёр им лоб.

Антуан подошёл к нему.

— Ну вот, Патрон, началось…

Филип молча коснулся его руки, затем, не сделав ни шагу дальше, словно картонный паяц, которого перестали держать за ниточку, рухнул на краешек закрытого белым чехлом кресла, стоявшего перед ним.

— Когда вы едете? — спросил он своим отрывистым, свистящим голосом.

— Завтра утром, Патрон.

Филип хлюпал губами, словно сосал леденец.

— Я только что из больницы, — продолжал Антуан, чтобы что-нибудь сказать. — Всё уже устроено. Я передал дела Брюэлю.

Они помолчали.

Филип, устремив глаза в пол, как-то странно покачивал головой.

— Знаете, голубчик, — сказал он наконец, — это может протянуться долго… очень долго.

— Многие специалисты утверждают противное, — отважился возразить Антуан без особой уверенности.

— Ба! — отрезал Филип, словно ему давно уже было известно, что собой представляют специалисты и их прогнозы. — Все рассуждают, исходя из нормальных условий снабжения, кредита. Но если правительства оказались достаточно безумными, чтобы поставить на карту всё и рискнуть полным разорением, только бы не пойти на уступки!… После того, что мы видели за эту неделю, возможно всё… Нет, я думаю, что война будет очень длительной и все народы в ней исчерпают свои силы одновременно, причём ни один из них не захочет или не сможет остановиться на наклонной плоскости. — После короткой паузы он добавил: — Я беспрерывно думаю обо всём этом… Война… Кто поверил бы, что она возможна?… Достаточно было прессе проявить настойчивость и смешать карты — и вот за несколько дней представление об агрессоре для всех стало неясным, и каждый народ вообразил, что его «честь» находится под угрозой… Одна неделя бессмысленных страхов; преувеличений, фанфаронства — и вот все народы Европы с криками ненависти бросаются, словно бесноватые, друг на друга… Я беспрерывно думаю обо всём этом… Это настоящая трагедия Эдипа… Эдип тоже был предупреждён, но в роковой день он не распознал в событиях тех ужасов, которые ему возвещали… То же произошло и с нами… Наши пророки всё предсказали, мы ждали опасности, и ждали именно оттуда, откуда она пришла, — с Балкан, из Австрии, от царизма, от пангерманизма… Мы были предупреждены… Мы бодрствовали… Многие мудрые люди сделали всё, чтобы воспрепятствовать катастрофе… И тем не менее она разразилась: нам не удалось её избежать. Почему? Я рассматриваю вопрос со всех сторон… Почему? Может быть, просто потому, что во все эти заведомо страшные, давно ожидаемые события проскользнуло что-то непредвиденное, какой-нибудь пустячок, достаточный для того, чтобы слегка изменить их облик и внезапно сделать неузнаваемыми… достаточный, чтобы, несмотря на бдительность людей, капкан судьбы смог захлопнуться!… И мы попались в него…

В другом конце комнаты, где Жуслен, Теривье, Жак и Женни окружили Манюэля Руа, раздался взрыв молодого смеха.

— Ну и что? — говорил Руа, обращаясь к Теривье. — Не плакать же мне, в самом деле! Это немного проветрит нас, вытащит из наших лабораторий. Увлекательное приключение, которое нам предстоит пережить!

— Пережить? — пробормотал Жуслен.

Женни, смотревшая на Руа, внезапно отвела глаза: ей стало больно видеть восторженное лицо молодого человека.

Филип издали слушал их. Он повернулся к Антуану:

— Молодёжь не может представить себе, что это такое… И это многое объясняет… А я видел семидесятый год… Молодёжь не знает!

Он снова вынул платок, вытер лицо, губы, бородку и долго вытирал ладони.

— Все вы едете, — продолжал он вполголоса, с грустью. — И, должно быть, думаете, что старикам везёт: они остаются. Это неверно. Наша участь ещё хуже вашей — потому что наша жизнь кончена.

— Кончена?

— Да, голубчик. Кончена, и притом навсегда… Июль 1914 года: подходит к концу нечто, частью чего мы были, и начинается что-то новое, что уже не касается нас, стариков.

Антуан дружески смотрел на него, не находя ответа.

Филип умолк. И вдруг гнусаво хихикнул, видимо, под влиянием какой-то щекотавшей его мозг забавной мысли.

— В моей жизни будет три мрачные даты, — начал он таким тоном, словно читал лекцию (тоном, о котором студенты говорили: «Фи-фи слушает сам себя»). — Первая перевернула мою юность; вторая потрясла мои зрелые годы; третья, без сомнения, отравит мою старость…

Антуан не отрываясь смотрел на него, как бы побуждая его продолжать.

— Первая — когда провинциальный и религиозный подросток, каким я был в то время, открыл однажды ночью, читая подряд все четыре Евангелия, что это — клубок противоречий… Вторая — когда я убедился в том, что некий гнусный субъект по имени Эстергази[174] сделал гадость, носившую название «хищение документов», и что, вместо того чтобы осудить его, все стали усиленно мучить не его, а другого господина, который ничего не сделал, но был евреем…

— А третья, — перебил его Антуан с грустной улыбкой, — это сегодня…

— Нет… Третья — неделю тому назад, когда газеты привели текст ультиматума, когда я увидел перед собой бильярдную партию… Когда я понял, что расплачиваться за этот карамболь придётся народам…

— Карамболь?

Глаза Филипа под густыми бровями блеснули лукаво, почти жестоко.

— Да, Тибо, и зловещий карамболь! Красный шар — это Сербия; его толкает белый шар — Австрия; белый шар толкает другой белый — Германия… Но кто держит в руках кий? Кто? Россия? Или же Англия?… — Он рассмеялся злобным смехом, похожим на конское ржание. — Мне не хотелось бы умереть, прежде чем я это узнаю.

К Антуану и Филипу, сидевшим в углу, подошёл Жак.

— Патрон, — сказал Антуан, — я, кажется, уже представлял вам своего брата?

Старый врач направил на Жака свой колючий взгляд.

Молодой человек поклонился. Затем спросил у Антуана:

— Нет ли у тебя расписания поездов?

— Есть… — Их взгляды встретились. Антуан чуть не спросил: «Зачем тебе?», — но ограничился тем, что сказал: — Там… под телефонным справочником.

— А вы, сударь, когда едете? — спросил Филип.

Жак застыл на месте и нерешительно взглянул на Антуана, который поспешил пробормотать:

— Мой брат… он… это дру… другое дело.

Наступило короткое молчание.

Понял ли Филип? Вспомнил ли разговор, который имел с Жаком когда-то? Он смотрел на молодого человека с величайшим вниманием и, когда Жак отошёл, проводил его долгим взглядом.

Как только они снова остались одни, Антуан нагнулся к Филипу:

— Он по убеждению отказывается стать солдатом…

Филип с полминуты помолчал.

— Всякая мистика законна, — проговорил он затем усталым голосом.

— Нет, — возразил Антуан. — В переживаемое нами время долг очень прост, очень ясен. Мы не имеем права от него уклоняться.

Филип как будто не слышал его.

— …законна и, быть может, необходима, — продолжал он, произнося слова в нос. — Разве без мистики прогресс человечества был бы возможен? Перечитайте историю, Тибо… В основе всех великих социальных перемен всегда бывало заложено какое-нибудь религиозное устремление к абсурду. Размышление ведёт к бездействию. Только вера придаёт человеку вдохновение, побуждающее его действовать, и упорство, необходимое для того, чтобы отстаивать свои убеждения.

Антуан молчал. В присутствии своего учителя он непроизвольно превращался в несовершеннолетнего юнца.

Заметив возле камина Женни, нагнувшуюся над расписанием рядом с Жаком, он на секунду удивился. Как видно, девушка хотела узнать время прибытия поездов, которые могли ещё привезти из Австрии её мать.

Филип продолжал думать вслух:

— Кто знает, Тибо? Быть может, те, которые думают так, как ваш брат, это предтечи? Быть может, это роковая война, расшатывая до основания наш старый материк, готовит расцвет новых лжеистин, о которых мы и не подозреваем?… Было бы почти приятно иметь возможность верить в это… Почему бы нет? Всем странам Европы придётся бросить в этот пылающий костёр всю совокупность своих сил, как духовных, так и материальных. Явление, не имеющее прецедента. Предвидеть последствия невозможно… Кто знает? Быть может, все элементы культуры окажутся переплавленными в этом костре!… Людям предстоит ещё проделать столько болезненных опытов, прежде чем настанет день мудрости… День, когда для устройства своей жизни на нашей планете они удовольствуются тем, что смиренно используют данные, которые им открыла наука…

В полуоткрытую дверь просунулась придурковатая физиономия Леона.

— Спрашивают господина Антуана.

Антуан нахмурил брови, но встал.

— Вы позволите, Патрон?

Леон ждал в передней. Он бесстрастно протянул поднос для писем, на котором выделялся голубой конверт.

Антуан схватил его и, не распечатывая, сунул в карман.

— Спрашивают, будет ли ответ, — проговорил слуга, опустив глаза.

— Кто это «спрашивают»?

— Шофёр.

— Нет, — сказал Антуан. И круто повернулся, так как услышал, что дверь сзади него отворилась.

Женни в сопровождении Жака появилась в передней.

— Вы уходите?

— Да! — ответил Жак тем же сухим, не допускающим возражений тоном, каким Антуан только что ответил «нет» своему слуге. Он пристально смотрел на брата, и его загадочный, полный упрёка взгляд в действительности означал: «Мы пришли в такой день, как сегодня, чтобы видеть тебя одного, а ты не нашёл для нас ни минуты!»

Антуан пробормотал:

— Уже?… И вы тоже, мадемуазель?

«Если ей нужен был какой-нибудь совет или услуга, — подумал он внезапно, — то почему же она уходит, ничего не сказав? И вместе с ним?»

Он рискнул спросить:

— Не могу ли я быть чем-нибудь полезен вам до моего отъезда?

Она поблагодарила его неопределённой улыбкой и лёгким кивком головы. Он не знал, что думать.

— А ты? — сказал он, обращаясь к Жаку, который решительно направился к лестнице. — Я больше не увижу тебя?

Его голос вдруг прозвучал так сердечно, что Женни подняла глаза, а Жак обернулся. Лицо Антуана выражало неподдельное волнение, и горечь Жака испарилась.

— Ты едешь завтра? — спросил он.

— Да.

— В котором часу?

— Очень рано. Я выйду из дому около семи.

Жак посмотрел на Женни и наконец сказал чуть хриплым голосом:

— Хочешь, я зайду за тобой?

Лицо Антуана просияло.

— Да, да! Приходи… Ты проводишь меня на вокзал?

— Конечно.

— Спасибо, старина. — Антуан с нежностью смотрел на младшего брата. Он повторил: — Спасибо.

Все трое были уже у входной двери.

Жак открыл её, пропустил Женни вперёд и, в свою очередь, переступил порог, избегая взгляда брата. На площадке он проговорил:

— Так, значит, до завтра. — И закрыл за собой дверь. Но в тот же миг передумал. — Спуститесь без меня, — сказал он Женни. — Я догоню вас. — И он поспешно постучал кулаком в дверь.

Антуан был ещё в передней. Он отворил. Жак вошёл один и закрыл за собой дверь.

— Мне хотелось бы сказать тебе кое-что, — сказал он. Глаза его были опущены.

Антуан почувствовал, что речь шла о чём-то серьёзном.

— Иди сюда.

Жак молча последовал за ним в маленький кабинет. Там он остановился, прислонившись к закрытой двери, и взглянул на брата.

— Ты должен знать, Антуан… Мы оба пришли поговорить с тобой. Женни и я…

— Женни и ты? — удивлённо повторил Антуан.

— Да, — ответил Жак отчётливо. На его губах блуждала странная улыбка.

— Женни и ты? — ещё раз спросил Антуан, остолбенев от изумления. — Что ты хочешь этим сказать?

— Это старая история, — пояснил Жак отрывисто, невольно краснея. — И теперь — вот. Всё решилось. В одну неделю.

— Решилось? Что решилось? — Он отступил к дивану и сел. — Послушай, — пробормотал он, — ты шутишь… Женни? Ты и Женни?

— Ну да!

— Но вы почти не знаете друг друга… И потом, в такой момент! Помолвка накануне… Стало быть, что же? Ты отказался от мысли уехать из Франции?

— Нет. Я еду завтра вечером. В Швейцарию. — Он помолчал и добавил: — С ней.

— С ней? Послушай, Жак, ты что, сошёл с ума? Окончательно сошёл с ума?

Жак продолжал улыбаться.

— Да нет же, старина… Всё очень просто: мы любим друг друга.

— Ах, не говори глупостей! — резко оборвал его Антуан.

Жак злобно рассмеялся. Поведение брата оскорбляло его.

— Возможно, что это такое чувство, которое тебя удивляет… которое ты не одобряешь… Тем хуже… Тем хуже для тебя… Я хотел, чтобы ты был в курсе. Это сделано. Теперь до свиданья.

— Подожди! — вскричал Антуан. — Это глупо! Я не могу позволить тебе уехать с подобной чепухой в голове!

— До свиданья.

— Нет! Мне надо с тобой поговорить!

— К чему? Я начинаю думать, что мы не можем понять друг друга…

Он повернулся было, чтобы уйти, но остался. Наступило молчание.

Антуан постарался овладеть собой.

— Послушай, Жак… Давай рассуждать… — Жак иронически улыбнулся. — Надо принять во внимание две вещи… С одной стороны — твой характер, а с другой — момент, который ты выбрал для… Так вот, прежде всего поговорим о твоём характере, о том, что ты за человек… Позволь сказать тебе правду: ты совершенно не способен составить счастье другого существа… Совершенно! Следовательно, даже при других обстоятельствах ты никогда не смог бы сделать Женни счастливой. И тебе ни в коем случае не следовало…

Жак пожал плечами.

— Дай мне договорить. Ни в коем случае! А сейчас меньше, чем когда бы то ни было!… Война… И с твоими взглядами!… Что ты будешь делать, что с тобой будет? Неизвестно. И это страшная неизвестность!… Себя ты можешь подвергать риску. Но связывать со своей участью другого человека — и в такой момент? Это просто чудовищно! Ты совсем потерял голову! Поддался ребяческому увлечению, которое не выдерживает никакой критики!

Жак разразился смехом — уверенным, дерзким, почти злым смехом, немного безумным смехом, который внезапно оборвался. Он резко откинул со лба прядь волос и гневно скрестил руки.

— Так вот как! Я прихожу к тебе, прихожу поделиться с тобой нашим счастьем, — и это всё, что ты находишь нужным мне сказать? — Он ещё раз пожал плечами, схватился за ручку двери и, обернувшись, бросил через плечо: — Я думал, что знаю тебя. Я узнал тебя только теперь, за эти пять минут! Ты никогда не любил! Ты никогда не полюбишь! Чёрствое, неизлечимо чёрствое сердце! — Он смотрел на брата свысока — с высоты своей недосягаемой любви. Кривая усмешка показалась на его губах, и он презрительно бросил: — Знаешь, кто ты такой? Со всеми твоими дипломами, со всем твоим самомнением? Ты жалкий человек, Антуан! Всего только жалкий, жалкий человек!

У него вырвался короткий сдавленный смешок, и он исчез, хлопнув дверью.

Антуан с минуту сидел неподвижно, опустив голову, устремив взгляд на ковёр.

— «Чёрствое сердце»! — произнёс он вполголоса.

Он прерывисто дышал. Волнение крови причинило ему физическую боль, недомогание, подобное тому, какое бывает у людей на очень большой высоте. Он вытянул руку, стараясь держать её в горизонтальном положении; её сотрясала дрожь, побороть которую он был не в силах. «Должно быть, пульс у меня сейчас около ста двадцати…» — подумал он.

Он медленно выпрямился, встал, подошёл к окну и толкнул ставни.

На дворе было тихо. В отдалении, между двумя гранями стен, жёлтым пятном выделялась чахлая листва каштана. Но он не видел ничего, кроме дерзкого лица Жака, его самонадеянной улыбки, его хмельного, упрямого взгляда.

— «Ты никогда не любил!» — прошептал он, сжимая кулаки на железном подоконнике. — Глупец! Если это и есть любовь, то, согласен, я никогда не любил! И горжусь этим!

В окне соседнего дома показалась девочка и взглянула на него. Может быть, он говорил вслух? Он отошёл от окна и вернулся на середину комнаты.

— Любовь! В деревне они, по крайней мере, не боятся называть это своим именем; они говорят, что «самцу нужна самка»… Но для нас это было бы слишком просто, это было бы унизительно! И надо это облагородить! Надо кричать, закатывая глаза: «Мы любим друг друга!… Я люблю её!… Любо-о-овь!» Сердце — это, как известно, ваша монополия, монополия влюблённых! У меня «чёрствое сердце»! Пусть так!… И, разумеется: «Ты не можешь понять!» Постоянный припев! Тщеславная потребность быть непонятым! Это возвышает их в собственных глазах! Точно помешанные! Совершенно как помешанные: нет ни одного сумасшедшего, который бы не кичился тем, что его не понимают!

Антуан увидел себя в зеркале жестикулирующим, с разъярённым взглядом. Он сунул руки в карманы и начал искать более благородный предлог для своего гнева.

— Абсурдность этого — вот что приводит меня в исступление. Да, это здравый смысл, возмущаясь, причиняет мне такую острую боль… Впрочем, я уже не в первый раз констатирую подобный факт: от раны, нанесённой здравому смыслу, можно страдать, как от ногтоеды, как от зубной боли!

Мысль о Филипе, ожидающем его в кабинете, помогла ему прийти в себя. Он пожал плечами.

— Что ж…

Его пальцы машинально нащупали в кармане какую-то бумагу. Письмо Анны. Он вынул конверт, разорвал его пополам и бросил обрывки в корзину. Его взгляд упал на военный билет, приготовленный на письменном столе. И вдруг он почувствовал, что слабеет. Завтра война, опасности, увечье, может быть, смерть? «Ты никогда не любил!» Завтра молодость неожиданно оборвётся, и, быть может, пора любви минет навсегда…

Внезапно он нагнулся над корзиной, нашёл половину конверта, вынул из него обрывок записки, развернул его. Это был крик, страстный и нежный, как ласка:

«…сегодня вечером… У нас. Я буду ждать тебя… Я должна тебя видеть. Обещай мне, что ты придёшь. Мой Тони! Приходи».

Он упал в кресло. Провести последнюю ночь с ней… Ещё раз отдаться её ласкам. Ещё раз уснуть и забыть обо всём в её объятиях… Внезапная тоска, волна отчаяния, могучая, как девятый вал, нахлынула на него. Он облокотился на стол и, стиснув голову руками, в течение нескольких минут рыдал, как ребёнок.

LXX

Париж был спокоен, но трагичен. Тучи, скапливавшиеся с самого полудня, образовали тёмный свод, погружавший город в сумеречный полумрак. Кафе, магазины, освещённые раньше, чем обычно, отбрасывали бледные полосы на чёрные улицы, где толпа, лишённая обычных средств передвижения, торопливо бежала куда-то, охваченная тревогой. Пасти метро выталкивали обратно на тротуар потоки пассажиров, вынужденных, несмотря на нетерпение, по полчаса топтаться на ступеньках, прежде чем им удавалось проникнуть внутрь.

Жак и Женни не захотели ждать и дошли до правого берега пешком.

Газетчики стояли на каждом углу. Люди вырывали друг у друга экстренные выпуски и на минуту останавливались, чтобы пробежать их жадными взглядами. Каждый, не отдавая себе отчёта, упорно искал там великую новость: что всё улажено; что правители Европы внезапно опомнились; что они пришли к полюбовному соглашению; что нелепый кошмар наконец рассеялся; что все отделались от него только страхом…

В «Юманите» после объявления мобилизации сделалось так же пусто, как и всюду; каждый, видимо, был захвачен своими личными делами. Вестибюль, лестница были безлюдны. Единственный служитель, расхаживавший по коридору, предупредил Жака, что Стефани в кабинете нет. Регулярность выхода газеты обеспечивал Галло; он работал сейчас над завтрашним номером, и вход к нему был воспрещён. Жак, за которым, как тень, следовала изнемогавшая от усталости Женни, не стал пытаться нарушить запрет.

— Идёмте в «Прогресс», — сказал он.

В кафе, в нижнем зале, — никого. Даже сам хозяин отсутствовал. За кассой сидела только его жена; лицо у неё было заплаканное, и она не двинулась с места.

Жак и Женни поднялись на антресоли.

Занят был только один столик: несколько социалистов, совсем молодых, незнакомых Жаку. Появление вновь прибывших заставило их на минуту умолкнуть, но они тотчас возобновили спор.

Жаку хотелось пить. Он усадил Женни у входа и спустился вниз за бутылкой пива.

— А что же ещё можешь ты сделать, болван? Дождаться жандармов? И как дурак пойти под расстрел?

Говорил краснощёкий малый лет двадцати пяти в сдвинутой на затылок фуражке. Голос его звучал резко. Он поочерёдно устремлял на товарищей суровый взгляд своих чёрных глаз.

— И потом вот что, — продолжал он с горячностью. — Для нас, для людей вроде нас, внимательно следивших за всем этим, ясно только одно, и это важнее всего: мы — граждане страны, которая не хотела войны и которой не в чем себя упрекнуть!

— Точно то же самое говорят и все остальные, — вмешался самый старший из всей компании, человек лет сорока, в форме служащего метро.

— Немцы не могут этого сказать! Мир зависел от них! За последние две недели у них были десятки случаев предупредить войну.

— У нас тоже! Мы могли прямо сказать России: «К чёрту!»

— Это ничем бы не помогло! Теперь мы ясно видим, что немцы гнуснейшим образом подстроили всю эту историю! Что ж! Тем хуже для них! Мы за мир, но в конце концов нельзя же быть размазнёй! На Францию нападают — Франция должна защищаться! А Франция — это ты, я, все мы!

За исключением служащего метро, все, видимо, были с ним согласны. Жак с отчаянием взглянул на Женни. Он вспомнил Штудлера, взывавшего: «Мне необходимо, необходимо верить в виновность Германии!»

Не прикоснувшись к налитому пиву, Жак знаком предложил Женни встать и встал сам. Но прежде чем уйти, он подошёл к группе говоривших.

— «Оборонительная война»!… «Законная война»!… «Справедливая война»!… Неужели вы не видите, что это вечный обман? Вы, значит, тоже попались на эту удочку? Не прошло трёх часов после приказа о мобилизации, и вот до чего вы уже дошли! Вы безоружны против злобных страстей, которые пресса старается разжечь вот уж целую неделю… Тех страстей, которым военные власти сумеют найти слишком хорошее применение!… Кто же устоит против этого безумия, если не можете устоять вы, социалисты?

Он не обращался ни к кому в отдельности, но поочерёдно смотрел на каждого, и губы его дрожали.

Самый молодой из всех, штукатур, — лицо его было ещё обсыпано белой пылью и напоминало маску Пьеро, — повернулся к Жаку.

— Я думаю то же, что Шатенье, — сказал он твёрдым и звучным голосом. — Мне призываться в первый день — завтра!… Я ненавижу войну. Но я француз. На мою страну нападают. Я нужен, и я пойду! Мне на белый свет тошно глядеть, но я пойду!

— Я согласен с ними, — заявил его сосед. — Только я еду во вторник, на третий день… Я из Бар-ле-Дюка; там живут мои старики… И мне ничуть не улыбается, чтобы мои родные края стали германской территорией!

«Девять десятых французов думают точно так же! — сказал себе Жак. — Жадно стремятся обелить родину и поверить в гнусную преднамеренность поведения противника, чтобы иметь возможность оправдать разгул своих оборонительных инстинктов… И, может быть, даже, — подумал он, — все эти молодые существа испытывают какое-то смутное удовлетворение, внезапно сделавшись частицей оскорблённого целого, дыша этой опьяняющей атмосферой коллективной злобы… Ничто не изменилось с тех времён, когда кардинал де Рец[175] осмелился написать: „Самое важное — это убедить народы, что они защищаются, даже тогда, когда в действительности они нападают“».

— Подумайте хорошенько! — снова начал Жак глухим голосом. — Если вы откажетесь от сопротивления, то завтра будет уже поздно!… Поразмыслите вот о чём: ведь по ту сторону границы происходит точно то же самое — та же вспышка гнева, ложных обвинений, упрямой вражды! Все народы уподобились передравшимся мальчишкам, которые с горящими глазами бросаются друг на друга, точно маленькие хищные зверьки: «Он начал первый!…» Разве это не бессмыслица?

— Так что же? — вскричал штукатур. — Что же, по-твоему, делать нам, мобилизованным, чёрт побери?

— Если вы считаете, что насилие не может быть справедливым, если вы считаете, что человеческая жизнь священна, если вы считаете, что не может быть двух моралей: одной, которая осуждает убийство в мирное время, и другой, которая предписывает его во время войны, — откажитесь подчиниться мобилизации! Откажитесь от войны! Останьтесь верны самим себе! Останьтесь верны Интернационалу!

Женни, ожидавшая Жака у выхода, внезапно подошла к нему и стала рядом.

Штукатур вскочил. Он яростно скрестил руки.

— Чтобы нас поставили в стенке? Как бы не так! Ври больше!… Там, по крайней мере, каждому своё; можно ещё вывернуться, если хоть на грош повезёт!

— Да разве вы не чувствуете, — вскричал Жак, — что это трусость — отрекаться от своей воли, от своей личной ответственности под напором тех, кто сильнее! Вы говорите себе: «Я осуждаю войну, но ничего не могу сделать…» Это даётся вам нелегко, но вы быстро успокаиваете свою совесть, убеждая себя, что, хотя такое подчинение тягостно, — оно достойно уважения… Неужели вы не видите, что вы жертва обмана, что вас втянули в преступную игру? Неужели забыли, что власть дана правительством не для того, чтобы порабощать народы и посылать их на убой, а для того, чтобы служить им, защищать их, делать счастливыми?

Смуглый парень лет тридцати, до сих пор молчавший, стукнул кулаком по столу:

— Нет и нет! Ты не прав. Сегодня ты не прав!… Богу известно, что я никогда не шагал в ногу с правительством. Я такой же социалист, как и ты! У меня пять лет партийного стажа! И вот я, социалист, готов стрелять, защищая правительство так же, как и все остальные! — Жак хотел прервать его, но он повысил голос: — И убеждения тут ни при чём! Националисты, капиталисты, все толстопузые, — мы разыщем их после! И когда придёт их черёд, мы сведём с ними счёты, — можешь на меня положиться! Но сейчас не время разводить теории! Прежде всего надо рассчитаться с пруссаками! Этим подлецам захотелось войны! Они получат её! И уверяю тебя: им будет жарко! за нами дело не станет.

Жак медленно пожал плечами. Ничего нельзя было сделать. Схватив Женни за руку, он увлёк её к лестнице.

— И всё-таки да здравствует социальная революция! — крикнул сзади чей-то голос.

На улице они несколько минут шли молча. Глухие раскаты грома предвещали грозу. Небо было чернильного цвета.

— Знаете, — сказал Жак, — прежде я думал, я двадцать раз повторял, что войны не являются делом чувства, что это неизбежное следствие экономической конкуренции. Но сегодня, видя националистическое исступление, так естественно вспыхивающее во всех без различия классах общества, я почти готов спросить себя, не являются ли… не являются ли войны скорее результатом столкновения тёмных, необузданных страстей, для которых борьба материальных интересов — лишь удобный случай, лишь предлог!… — Он снова замолчал. Затем продолжал, следуя течению своих мыслей: — И нелепее всего старания людей не только оправдать себя, но и доказать всем, что их согласие обдуманно, что оно добровольно!… Да, добровольно!… Все эти несчастные, которые ещё вчера дружно осуждали эту войну, а сегодня оказались втянутыми в неё насильно, с пеной у рта стараются показать, будто они действуют по собственному побуждению!… И вообще, — снова заговорил он после короткой паузы, — это трагично; трагично, что столько опытных, осторожных людей стали вдруг такими легковерными, стоило только задеть патриотическую струнку… Трагично и почти непостижимо… Быть может, причина попросту в том, что средний человек наивно отождествляет себя со своей родиной, своей нацией, своим государством… Привычка повторять: «Мы, французы… Мы, немцы…» И так как каждый отдельный человек искренне хочет мира, он не может себе представить, что это государство — его государство — может желать войны. И, пожалуй, можно сказать ещё вот что: чем более горячим приверженцем мира является человек, тем сильнее он стремится оправдать свою страну, людей своего клана и тем легче убедить его в том, что угроза войны исходит от чужой страны, что его правительство не виновато, что сам он является частью общества-жертвы и что, защищая его, он должен защищать себя.

Крупные капли дождя прервали слова Жака. В эту минуту они переходили площадь Биржи.

— Побежим, — сказал Жак, — вы промокнете…

Они едва успели укрыться под аркадами улицы Колонн. Гроза, весь день висевшая над городом, наконец разразилась с внезапной и какой-то театральной яростью. Вспышки молнии непрерывно сменяли одна другую, ударяя по нервам, а беспрестанные раскаты грома отдавались между домами с грохотом, напоминавшим горные грозы. Полк муниципальной гвардии рысью проехал по улице Четвёртого Сентября. Всадники, согнувшись под порывами ветра, наклонились к шеям дымящихся лошадей, чьи копыта вздымали снопы брызг; и, как на хорошей картине художника-баталиста, каски сверкали под свинцовым небом.

— Зайдём сюда, — предложил Жак, указывая на плохо освещённый и уже переполненный ресторанчик под аркадами. — Переждём грозу и закусим.

Они с трудом нашли два места за мраморным столиком, где уже теснились и другие посетители.

Как только Женни села, она сразу же почувствовала полный упадок сил. У неё дрожали колени; плечи, затылок болели; голова была невыносимо тяжёлой. Ей показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Если бы можно было хоть на несколько минут закрыть глаза, вытянуться, уснуть!… Уснуть рядом с ним… Воспоминание о минувшей ночи сейчас же завладело ею и, словно удар хлыста, вернуло ей силы. Жак, сидевший рядом с ней, ничего не заметил. Она видела его профиль: влажный висок, тёмную, с рыжим отливом, прядь волос. Она чуть не схватила его за руку, чуть не сказала: «Идёмте домой! Что нам за дело до всего остального?… Прижмите меня к себе… Обнимите меня крепче!»

Разговор вокруг них был общий. Глаза блестели. Передавая друг другу соль, горчицу, люди обменивались дружескими взглядами. Самые нелепые, самые противоречивые новости объявлялись с непоколебимой уверенностью и моментально принимались на веру.

— Как бы такая гроза не задержала нашего наступления, — простонала дама неопределённого возраста с покрытым красными пятнами лицом, выражавшим платонический, но задорный героизм.

— В 1870 году, — сообщил толстый господин с орденской ленточкой в петлице, сидевший напротив Женни, — военные действия начались только спустя много времени после объявления войны: не ранее, чем через две недели.

— Говорят, что не будет сахару, — сказал кто-то.

— И соли, — добавила героическая дама. Она доверительно наклонилась к Женни: — Я-то успела принять кое-какие меры.

Господин с орденом, обращаясь к соседям по столу, растроганным голосом, дрожавшим от восхищения и, казалось, обладавшим свойством заражать им других, рассказал следующую историю: полковник одного из восточных гарнизонов, получив приказ отвести солдат на десять километров от границы и решив, что Франция уже покорилась врагу, не смог пережить этот позор, вынул револьвер и пустил себе пулю в лоб на глазах у всего полка.

В конце стола молча ел какой-то рабочий. Его недоверчивый взгляд встретился со взглядом Жака. Он тотчас вмешался в разговор.

— Вам-то хорошо рассуждать, — сказал он со злобой. — А вот мы не смогли нынче добиться в мастерской платы за проработанную неделю!

— Почему? — благосклонно осведомился господин.

— Хозяин уверяет, будто у него деньги в банке, а банк закрыл лавочку… Мы там как следует пошумели, сами понимаете! Но так ничего и не добились: «Приходите в понедельник», — сказал он нам…

— Ну, конечно, в понедельник всем вам заплатят, — заявила героическая дама.

— В понедельник? Да ведь многие едут завтра. Понимаете? Уехать и оставить жену с детишками без гроша!

— Не беспокойтесь, — уверенно заявил господин с орденом. — Правительство предусмотрело это, как и всё остальное. В мэриях будут выдаваться пособия. Поезжайте спокойно! Ваши семьи находятся под покровительством государства: они ни в чём не будут нуждаться.

— Вы думаете? — пробормотал рабочий нерешительно. — Почему же тогда об этом не скажут?

Сосед Жака, которому посчастливилось купить экстренный выпуск вечерней газеты, заговорил о воззвании Пуанкаре «К французской нации».

Все руки протянулись к нему:

— Покажите! Покажите!

Но он не хотел расставаться со своей газетой.

— Читайте вслух! — распорядился господин с орденом.

Обладатель газеты, маленький старичок с хитрой физиономией, поправил очки.

— Это подписано всеми министрами! — с пафосом заявил он. Затем начал фальцетом: — «Правительство, сознавая свою ответственность и чувствуя, что оно нарушило бы священный долг, если бы предоставило события их ходу, вынесло постановление, необходимость которого продиктована нынешней ситуацией». — Старик сделал паузу. — «Мобилизация — это ещё не война…»

— Вы слышите, Жак? — шепнула Женни, и в её голосе прозвучала надежда.

Жак пожал плечами.

— Надо заманить крыс в крысоловку… А когда они попадутся, их уж сумеют там удержать!

— «При настоящем положении вещей, — продолжал старик в очках, — мобилизация, напротив, является наилучшим средством обеспечить почётный мир».

Даже за соседними столиками воцарилась тишина.

— Громче! — крикнул кто-то из глубины зала. Чтец продолжал стоя. Голос его иногда прерывался: вне всякого сомнения, бедному старику казалось в эту минуту, что это он говорит с народом. Он торжественно повторил:

— «…обеспечить почётный мир. Правительство рассчитывает на спокойствие нашей благородной нации и уверено, что она не позволит себе поддаться необоснованным страхам».

— Браво! — крикнула дама с лицом в красных пятнах.

— «Необоснованным»! — прошептал Жак.

— «Оно полагается на патриотизм всех французов и уверено, что среди них не найдётся ни одного, который бы не был готов исполнить свой долг. В этот час больше нет партий. Есть бессмертная Франция Права и Справедливости, единодушная в спокойствии, бдительности и достоинстве».

За чтением последовало долгое молчание. Затем все снова заговорили на эту волнующую тему. Героизм дамы был не единичным явлением. Лицо господина с орденом стало краснее ленточки в его петлице. У рабочего, сидевшего в конце стола, того самого, который не получил заработной платы, глаза наполнились слезами. Каждый почти с восторгом поддавался коллективному опьянению; каждый чувствовал себя внезапно приподнятым, вознесённым за пределы своего «я», упоённым возвышенностью момента, готовым на самоотречение, на жертву.

Жак молчал. Он думал о таких же воззваниях, которые там, за рубежом, были, должно быть, подписаны в тот же самый час другими носителями власти — кайзером, царём; об этих магических формулировках, повсюду исполненных того же могущества и, без сомнения, повсюду разнуздывающих такое же нелепое исступление.

Он увидел, что Женни отставила стоявшую перед ней тарелку с супом почти нетронутой. Тогда он кивнул ей и поднялся.

Дождь перестал. С балкона капало. Широкие мутные ручьи с шумом вливались в сточные канавы; блестящие мокрые тротуары снова заполнились бегущими куда-то людьми.

— Теперь — в палату депутатов, — сказал Жак, лихорадочно увлекая за собой Женни. — Интересно знать, что они придумали там с Мюллером.

Это могло показаться бессмысленным, но он всё ещё не мог бы с твёрдостью заявить, что отказался от всякой надежды.

LXXI

Бурбонский дворец тайно охранялся полицией. Тем не менее за решёткой ограды во дворе стояли группы людей, к которым и направился Жак по-прежнему в сопровождении Женни.

При свете круглых электрических фонарей он узнал в одной из групп высокий силуэт Рабба.

— Беседа ещё не кончилась, — пояснил Жаку старый социалист. — Они только что вышли. Поехали обедать. Обсуждение должно сейчас возобновиться. Но не здесь, — в редакции «Юма».

— Ну, как? Каковы первые впечатления?

— Не блестящие… Впрочем, трудно сказать. Все они вышли багровые, полумёртвые от жажды и немые, как рыбы… Единственный, от кого мне удалось кое-что вытянуть, — это Сибло… И он не скрыл от нас своего разочарования. Правда? — добавил он, обращаясь к подходившему Жюмлену.

Женни молча разглядывала обоих мужчин. Жюмлен не особенно нравился ей. Его длинное, узкое лицо, потное и бледное, бритый, чрезмерно выдающийся подбородок, сухая манера говорить, сухо цедя сквозь зубы, обрубая фразы, квадратные плечи, жёсткий блеск слишком маленьких и слишком чёрных зрачков — всё это вызывало в молодой девушке неприятное чувство. Напротив, старик Рабб, с его выпуклым лбом, с ясными и печальными глазами, взгляд которых часто с отеческой нежностью останавливался на Жаке, внушал ей доверие и симпатию.

— По-видимому, у этого Мюллера нет никаких определённых полномочий, — сказал Жюмлен. — Он не привёз никакого конкретного предложения.

— Тогда зачем же он приехал?

— Исключительно с целью получить информацию.

— Информацию? — вскричал Жак. — В такой момент, когда, по всей вероятности, уже поздно даже и действовать!

Жюмлен пожал плечами.

— Действовать… Чудак!… Неужели ты думаешь, что можно ещё принимать какие-то решения, когда обстановка меняется с каждым часом? Известно тебе, что Германия тоже объявила всеобщую мобилизацию? Это произошло в пять часов, вскоре после нас. И говорят, что сегодня вечером она официально объявит войну России.

— Я хочу знать одно, — нетерпеливо сказал Жак. — Для чего приехал этот Мюллер, — для того, чтобы объединить французский пролетариат с германским? Чтобы организовать, наконец, забастовку в обеих странах? Да или нет?

— Забастовку? Разумеется, нет, — ответил Жюмлен. — По-моему, он приехал просто для того, чтобы узнать, будет или не будет французская партия голосовать за военные кредиты, которых правительство, вероятно, потребует от палат в понедельник. Вот и всё.

— И это было бы уже кое-что, — сказал Рабб, — если бы хоть в данном определённом пункте социалистические депутаты Франции и Германии решили придерживаться одинаковой политики.

— Ну, это ещё неизвестно, — загадочно уронил Жюмлен.

Жак нетерпеливо топтался на месте.

— Единственное, что можно сказать, — продолжал Жюмлен убеждённым тоном, — и что, кажется, на все лады повторяли Мюллеру лидеры нашей партии, это — что Франция сделала всё возможное, чтобы избежать войны… До последней минуты! Вплоть до согласия оттянуть свои войска прикрытия!… По крайней мере, у нас, французских социалистов, совесть чиста! И мы имеем полное право считать Германию нападающей стороной!

Жак смотрел на него, ошеломлённый.

— Другими словами, — отрезал он, — французские социалистические депутаты собираются голосовать за кредиты?

— Во всяком случае, они не могут голосовать против них.

— Что значит — не могут?

— Самое вероятное — что они воздержатся при голосовании, — сказал Рабб.

— Ах! — вскричал Жак. — Если бы Жорес был с нами!

— Ба!… Я думаю, что при настоящем положении вещей сам Патрон не решился бы голосовать против.

— Но ведь Жорес сотни раз доказывал, насколько нелепо разделение стран на страну нападающую и страну, подвергшуюся нападению! — вскричал Жак в бешенстве. — Это только предлог для бесконечных препирательств! Вы все, кажется, забыли об истинных причинах той переделки, в которую мы попали, — о капитализме, об империалистической политике правительств! В какие бы формы ни облекались первые проявления вражды, международный социализм должен восстать против войны, против всякой войны! Если же нет…

Рабб вяло согласился с ним:

— В принципе, конечно… И, кажется, Мюллер действительно сказал что-то в этом духе…

— И что же?

Рабб устало махнул рукой.

— Этим дело и кончилось. И, взявшись под ручку, они пошли обедать.

— Нет, — возразил Жюмлен. — Ты забыл сказать, что Мюллер выразил желание позвонить по телефону в Берлин, чтобы посоветоваться с лидерами своей партии.

— Ах, так? — произнёс Жак, хотевший лишь одного — снова обрести надежду.

Он круто повернулся, сделал несколько шагов, но возвратился и опять остановился перед Жюмленом и Раббом.

— Знаете, что думаю об этом я? Этот Мюллер приехал попросту для того, чтобы прощупать подлинный уровень интернационализма и пацифизма французской партии. И если бы перед ним оказались настоящие борцы, готовые на всё, готовые объявить всеобщую забастовку, чтобы провалить националистическую политику правительства, то — я это утверждаю — можно было бы ещё спасти мир! Да! Даже сегодня, даже после объявления мобилизации, можно было бы ещё спасти мир! Грозным союзом французского и германского пролетариата! Что же он нашёл вместо этого? Говорунов, спорщиков, людей умеренных взглядов, всегда готовых осудить войну и национализм на словах, а на деле собирающихся уже голосовать за военные кредиты и предоставить полную свободу действий генеральному штабу! Мы до последней минуты будем свидетелями всё того же нелепого и преступного противоречия: того же двусмысленного столкновения между идеалом интернационализма, который исповедуют теоретически, и всеми теми националистическими интересами, которыми на практике не хочет пожертвовать никто — даже сами лидеры социалистов!

Пока он говорил, изнемогавшая от усталости Женни не отрывала от него глаз. Голос Жака обволакивал её, словно знакомая и ласкающая музыка. Казалось, что она внимательно следит за его словами, но в действительности она была слишком утомлена, чтобы слушать. Она жадно рассматривала лицо Жака, рот на этом лице, и её взгляд, устремлённый на эти изогнутые губы, линия которых то выпрямлялась, то сокращалась, словно какое-то изумительное живое существо, доставлял ей физическое ощущение близости. Вспоминая ночь, проведённую в его объятиях, она замирала от ожидания. «Уйдём, — думала она. — Чего он ждёт? Скорее… Пойдём домой… Какое нам дело до всего остального?»

Кадье перебегавший от группы к группе и сыпавший новостями, подошёл к ним.

— Мы только что обратились в министерство внутренних дел с просьбой дать Мюллеру возможность переговорить по телефону с Берлином. Безуспешно: сообщение прервано. Слишком поздно! И тут и там осадное положение…

— Это было, пожалуй, последним шансом, — прошептал Жак, наклоняясь к Женни.

Кадье услышал его и насмешливо спросил:

— Шансом на что?

— На выступление пролетариата! Международное выступление!

Кадье странно улыбнулся.

— Международное? — повторил он. — Но, дорогой мой, будем реалистами: начиная с сегодняшнего дня международна не борьба за мир, международна — война!

Что это было — выпад отчаяния? Он пожал плечами и скрылся во мраке.

— Он прав, — проворчал Жюмлен. — До ужаса прав. Война налицо. Сегодня вечером — добровольно или нет — мы, социалисты, так же как все французы, находимся в состоянии войны… Наша международная деятельность… да, мы ещё вернёмся к ней, мы возобновим её, но потом. На сегодняшний день пора пацифизма миновала.

— И это говоришь ты, Жюмлен? — вскричал Жак.

— Да! Появился новый фактор: война налицо. Для меня этот фактор изменил всё. И наша роль — роль социалистов — представляется мне вполне ясной: мы не должны тормозить деятельность правительства!

Жак посмотрел на него в оцепенении.

— Значит, ты соглашаешься быть солдатом?

— Разумеется. Заявляю тебе, что во вторник гражданин Жюмлен станет самым обыкновенным рядовым второго разряда двести тридцать девятого запасного полка в Руане!

Жак опустил глаза и ничего не ответил.

Рабб положил руку ему на плечо.

— Не строй из себя большего упрямца, чем ты есть на деле… Если сегодня ты ещё не думаешь так же, как он, то ты придёшь к этому завтра… Это бесспорно. Дело Франции есть дело демократии. И мы, социалисты, обязаны первыми защищать демократию от вторжения соседей-империалистов!

— Значит, и ты тоже?

— Я? Не будь я так стар, я пошёл бы добровольцем… Впрочем, я попытаюсь. Может быть, моя старая шкура ещё на что-нибудь пригодится… Что ты так смотришь на меня? Я не переменил своих убеждений. Я твёрдо надеюсь дожить до такого дня, когда можно будет возобновить борьбу с милитаризмом. Я остаюсь его заклятым врагом! Но в настоящий момент — без глупостей: милитаризм уже не то, чем он был вчера. Милитаризм сегодня — это спасение Франции, и даже больше: спасение демократии, которой грозит опасность. Вот почему я втягиваю свои когти. И готов сделать то же, что товарищи: взять винтовку и защищать страну. А дальше будет видно!

Он смело выдерживал взгляд Жака. Неопределённая улыбка, смущённая и в то же время горделивая, блуждала на его губах и ещё больше оттеняла притаившуюся в глазах грусть.

— Даже Рабб! — прошептал Жак, отворачиваясь.

Он задыхался.

Он схватил Женни за руку и ушёл с ней, ни с кем не попрощавшись.

У ограды группа оживлённо разговаривавших людей загораживала выход.

В центре, жестикулируя, говорил что-то Пажес, секретарь Галло. Среди окружавших его молодых социалистов Жак увидел знакомые лица: это были Бувье, Эрар, Фужероль, профсоюзный работник Латур, Одель и Шардан — сотрудники «Юма».

Пажес заметил Жака и кивнул ему.

— Знаешь новость? Телеграмма из Петербурга: сегодня вечером Германия объявила войну России.

Бувье, митинговый оратор, человек лет сорока, тщедушный, с землистым лицом, повернулся к Жаку:

— Нет худа без добра! Там, на фронте, для нас найдётся работа! Как только они дадут нам винтовки и патроны…

Жак не ответил. Он не доверял Бувье, ему не нравились его бегающие глазки. (Мурлан сказал ему как-то, выходя с митинга, где Бувье произнёс горячую речь: «Этот малый у меня на примете. Слишком он пылок, на мой взгляд… Когда происходят аресты, его каждый раз берут одним из первых, но он всегда ухитряется каким-то образом доказать свою непричастность к делу и освободиться…»)

— Забавнее всего, — продолжал Бувье с приглушённым смешком, — их уверенность в том, что они втянули нас в националистическую войну! Они и не подозревают, что через месяц эта война станет гражданской войной!

— А через два месяца — революцией! — вскричал Латур.

Жак холодно спросил:

— Так, значит, все вы тоже подчинились мобилизации?

— Чёрт возьми! Случай слишком хорош, чтобы его упускать!

— А ты? — спросил Жак, обращаясь к Пажесу.

— Разумеется!

На лице Пажеса было необычное выражение. Его голос звенел. Можно было подумать, что он немного пьян.

— Не наша вина, если мы не смогли помешать этой войне, — продолжал он. — Но мы не смогли, и война — совершившийся факт. Так пусть же, по крайней мере, она будет концом этого умирающего общества, которое не замечает, что идёт на самоубийство! Капитализм не переживёт катастрофы, которую он сам вызвал, и его гибель будет зависеть от нас одних! Так пусть же, по крайней мере, эта война послужит на пользу социальному прогрессу! Пусть она послужит на пользу человечеству! Пусть она будет последней! Пусть она будет освободительной.

— Война войне! — прогремел чей-то голос.

— Мы будем драться, — вскричал Одель, — но будем драться, как солдаты революции, за окончательное разоружение и раскрепощение народов!

Эрар, почтовый служащий, всегда привлекавший внимание своим исключительным сходством с Брианом[176] (вплоть до голоса, вибрирующего, с тёплыми, глухими нотами), медленно произнёс:

— Да… Тысячи и тысячи невинных будут принесены в жертву! Это чудовищно. Но единственное, что могло бы примирить с этим ужасом, — мысль, что мы платим за будущее! Те, которые выйдут из этого кровавого крещения, возродятся духовно… Перед ними не останется ничего, кроме развалин. И на этих развалинах они смогут наконец построить новое общество!

Женни, стоявшая позади Жака, увидела, как вздрогнули его плечи. Она подумала, что сейчас он вмешается в спор. Но он повернулся к ней, не сказав ни слова. Его изменившееся лицо поразило её. Он снова взял её под руку и, прижимая к себе, отошёл от группы. Он был счастлив, что она с ним: ощущение одиночества казалось ему не таким горьким. «Нет, — говорил он себе — нет!… Лучше умереть, чем принять то, что я осуждаю всем сердцем! Лучше смерть, чем это отступничество!»

— Вы слышали? — сказал он после короткого молчания. — Я не узнаю их больше.

В эту минуту Фужероль, который во время разговора у ограды не проронил ни слова, нагнал их.

— Ты прав, — сказал он без всякого предисловия, вынуждая молодых людей остановиться и выслушать его. — Я даже хотел было дезертировать, чтобы остаться верным самому себе. Понимаешь?… Но если бы я это сделал, то впоследствии никогда не был бы уверен в том, что сделал это по убеждению, а не из трусости. Потому что, сказать правду, я отчаянно боюсь… И вот, это нелепо, но я сделаю то же, что они: я пойду…

Он не стал дожидаться ответа Жака и удалился решительным шагом.

— Может быть, есть много таких, как он… — задумчиво прошептал Жак.

Они пошли по Бургундской улице вдоль Бурбонского дворца, направляясь к Сене.

— Знаете, что меня поражает? — продолжал Жак после новой паузы. — Их взгляды, их голос, какая-то непроизвольная весёлость, которая сквозит в их движениях… До такой степени, что невольно спрашиваешь себя: «А что, если бы они сейчас узнали, что всё уладилось, что мобилизация отменена, — не охватило бы их прежде всего чувство разочарования?…» И больнее всего, — добавил он, — видеть энергию, которую они отдают на службу войне, их мужество, их презрение к смерти! Видеть эту впустую растраченную душевную силу — силу, сотой доли которой хватило бы на то, чтобы помешать войне, если бы только они вовремя и единодушно употребили её на служение миру!…

На мосту Согласия они встретили Стефани; он шёл один, опустив голову; огромные очки красовались на его хрящеватом носу. Он тоже торопился узнать результат переговоров.

Жак сообщил ему, что беседа прервана и через некоторое время должна возобновиться, но уже в «Юманите».

— В таком случае я возвращаюсь в редакцию, — сказал Стефани, поворачивая обратно.

Жак был по-прежнему мрачен. Он прошёл несколько шагов молча; затем, вспомнив о пророчестве Мурлана, дотронулся до локтя Стефани.

— Конечно, — социалистов больше нет: есть только социал-патриоты.

— Почему ты говоришь это?

— Я вижу, что все они согласны идти воевать. Им кажется, что, принося революционный идеал в жертву новому мифу — «Отечеству в опасности», они повинуются своей совести. Самые яростные противники войны сильнее всего рвутся в бой!… Жюмлен… Пажес… Все!… Даже старик Рабб готов пойти добровольцем, если только согласятся его взять!

— Рабб! — повторил Стефани вопросительным тоном. Но вдруг заявил: — Это меня не удивляет… Кадье тоже идёт. И Берте и Журден! Со вчерашнего дня все они носят в кармане военные билеты. Даже Галло, несмотря на свою близорукость, попросил Геда, чтобы тот похлопотал за него в министерстве и помог ему освободиться от должности «интендантской крысы»!…

— Партия обезглавлена, — мрачно заключил Жак.

— Партия? Может быть, и нет. Но что действительно обезглавлено — это противодействие силам войны.

Жак подошёл к нему ближе, охваченный братским порывом.

— Ты тоже думаешь, что если бы Жорес был жив…

— Разумеется, он был бы с нами! Или, вернее, вся партия осталась бы с ним!… Дюнуа нашёл правильную формулировку: «Социалистическая совесть не могла бы расколоться».

Они молча перешли через площадь Согласия, свободную от экипажей и потому казавшуюся более широкой и светлой, чем обычно. Жёлчное лицо Стефани судорожно подёргивалось: у него был тик.

Внезапно он остановился. Свет уличного фонаря отбрасывал на его продолговатое лицо причудливые блики, и минутами его очки вспыхивали над глазными впадинами, полными мрака.

— Жорес? — повторил он. (Произнося это имя, его певучий голос, голос южанина, зазвучал такими нежными, такими скорбными нотками, что у Жака подступил комок к горлу.) — Знаешь, что он сказал при мне в прошлый четверг, перед самым отъездом из Брюсселя? Гюисманс[177] собирался вернуться в Амстердам и прощался с ним. Патрон неожиданно посмотрел ему в глаза и сказал: «Слушайте меня внимательно, Гюисманс. Если разразится война, поддерживайте Интернационал! Если друзья будут умолять вас принять участие в этой стычке, не делайте этого, поддерживайте Интернационал! И если я, Жорес, приду к вам и потребую, чтобы вы примкнули к какой-либо из воюющих сторон, не слушайте меня, Гюисманс! Чего бы это ни стоило, поддерживайте Интернационал!»

Потрясённый, Жак вскричал:

— Да! Даже если нас останется только десять! Даже если нас останется только двое! Чего бы это ни стоило, мы должны поддерживать Интернационал! — Его голос дрожал. Трепеща от волнения, Женни подошла ближе и прижалась к нему, но он, видимо, этого не заметил. Он повторил ещё раз, словно клятву: — Поддерживать Интернационал!

«Но как?» — думал он. И ему показалось, что он, совсем один, погружается во мрак.

Было за полночь, когда Жак и Женни вышли из редакции «Юманите», куда многие социалисты приходили в этот вечер за новостями. Несмотря на полное крушение надежд, Жак всё же не хотел уходить, не узнав исхода переговоров с германским делегатом. С беспокойством глядя на измученное лицо Женни, он неоднократно умолял её вернуться домой и отдохнуть, обещая прийти к ней, как только сможет, но она каждый раз отвечала отказом. Наконец в кабинет Стефани, где, кроме них, нашли приют ещё человек двадцать социалистов, пришёл Галло и заявил, что заседание кончилось. Мюллер, де Ман очень торопились: они хотели поймать последний поезд для штатских, направлявшийся в Бельгию, и у них едва оставалось время, чтобы добраться до Северного вокзала. Жак и Женни увидели, как они прошли по коридору в сопровождении Моризе. Кашен, вооружённый депутатской перевязью[178], взялся облегчить им отъезд и усадить в поезд. И всё-таки нельзя было поручиться, что Мюллеру удастся проехать через бельгийскую границу.

Галло, на которого все накинулись с расспросами, яростно тряс всклокоченной головой. Наконец удалось вырвать у него подробности. В конечном итоге эта последняя встреча социалистических партий Франции и Германии ни к чему не привела. После шести часов добросовестного обсуждения пришлось ограничиться робким пожеланием, чтобы социалисты палаты и рейхстага, не препятствуя предоставлению военных кредитов, хотя бы воздержались от голосования за них. Присутствующие разошлись, придя к следующему смехотворному заключению: «Неустойчивость ситуации не позволяет взять на себя более определённые обязательства».

Это было окончательное банкротство. Догмат международной солидарности оказался иллюзией.

Жак взглянул на Женни, словно надеясь найти у неё последнюю поддержку в своём отчаянии. Она сидела на табурете, немного в стороне от остальных, опустив руки на колени, прислонившись спиной к книжным полкам. Свет плафона косо падал на её профиль, сгущая тени под глазами, под скулами. Зрачки её расширились от усилия, которое она делала над собой, чтобы держать глаза открытыми. Заключить её в объятия, укачать, убаюкать… Всё сострадание, какое Жак питал сегодня к миру, внезапно удесятерило его жалость к этому хрупкому и усталому существу, единственному, которое должно было отныне иметь для него значение.

Он подошёл к ней, помог подняться, молча вывел из комнаты.

Наконец! Она первая бросилась к лестнице. Она больше не чувствовала усталости… И когда они оказались на тротуаре, когда горячая рука Жака обвилась вокруг её талии, — помимо радости, помимо того непреодолимого чувства, которое приковывало её к нему, она испытала вдруг какое-то неясное, пугающее, совершенно новое ощущение, настолько сильное, что волна крови бурно прилила к её вискам, и, пошатнувшись, она поднесла руку ко лбу.

— Вы совсем без сил, — прошептал Жак, удручённый. — Что же делать? Сегодня нет никакой надежды на машину…

Прижавшись друг к другу, измученные, лихорадочно возбуждённые, они двинулись вперёд, в ночь.

На улицах было ещё много народа. Небольшие группы полицейских и солдат муниципальной гвардии дежурили на всех перекрёстках.

Жак и Женни очень удивились, увидев широко раскрытые двери церкви на площади Нотр-Дам-де-Виктуар. Они подошли. Неф зиял, словно волшебный грот, мрачный, хотя и освещённый бесчисленными трехсвечниками, преображавшими алтарь в неопалимую купину. Хоры, несмотря на ночное время, были полны безмолвных молящихся теней; вокруг исповедален, ожидая очереди, стояли коленопреклонённые молодые люди. Заинтересованный и невольно растроганный смятением, которое изобличал в столь поздний час этот порыв народного благочестия, Жак охотно зашёл бы сюда на минутку. Но Женни с негодованием удержала его: три века протестантизма бессознательно восставали в ней против пышности католических обрядов, против этого идолопоклонства…

Не обменявшись впечатлениями, они продолжали путь.

Женни, теперь совсем уже изнемогавшая от усталости, шла, повиснув на руке Жака. Вдруг, неожиданно для самой себя, она схватила эту руку и прижалась к ней щекой. Он остановился, потрясённый. Оглядевшись по сторонам, он втолкнул девушку в какой-то подъезд и обнял её. «Наконец!» — подумала она. Её губы раскрылись. Она больше не старалась спрятать от него свой рот. Долгие часы ждала она этой ласки. Она закрыла глаза и, трепеща, отдалась поцелую.

Миновав Центральный рынок, они пошли по бульвару Сен-Мишель. Часы на дворце показывали четверть второго. Пешеходов стало меньше, но по мостовой главных улиц тянулись по направлению к городским заставам вереницы обозов: реквизированные подводы, лошади, которых вели под уздцы, автомобили, управляемые солдатами, безмолвные полки, двигавшиеся куда-то по секретным предписаниям. В эту ночь во всей Европе не было покоя.

Они шли медленно. Женни прихрамывала. Она вынуждена была признаться, что ботинок натёр ей ногу. Жак потребовал, чтобы она сильнее оперлась на него; он поддерживал её, почти нёс. Это задевало самолюбие Женни, но и умиляло её. По мере того как они приближались к дому, какое-то неясное беспокойство начинало примешиваться к их нетерпению. Нравственные и физические силы обоих были на исходе, но, несмотря ни на что, упорное пламя радости пробивалось сквозь эту усталость и эту тревогу.

Едва Женни успела включить электричество в передней, она прежде всего, — таково было первое её движение всякий раз, как она возвращалась домой, — взглянула, не подсунула ли консьержка под дверь телеграмму из Вены. Ничего. Сердце её сжалось. Теперь нечего было и думать о том, чтобы получить известие от матери до их отъезда.

— Только бы сохранилось нормальное сообщение между Швейцарией и Австрией, — прошептала она. Это было теперь единственной её надеждой.

— Сразу же по приезде в Женеву мы пойдём в консульство, — пообещал Жак.

Они всё ещё стояли в передней, преследуемые воспоминанием о минувшей ночи, чувствуя внезапную неловкость оттого, что вдруг оказались одни при этом ярком свете, с этими измождёнными лицами; глаза их избегали друг друга: одно и то же воспоминание смущало обоих.

— Что ж… — сказал Жак.

Он не двигался. Машинально нагнувшись, он поднял лежавшую на полу газету, медленно сложил её и бросил на круглый столик.

— Я умираю от жажды, — сказал он наконец с несколько деланной непринуждённостью. — А вы?

— Я тоже.

В кухне ещё стояли на столе остатки еды.

— Наш завтрак, — сказал Жак.

Он отвернул кран и не закрывал его до тех пор, пока вода не стала прохладной; потом протянул стакан Женни, опустившейся на ближайший стул. Она отпила несколько глотков и вернула ему стакан, отведя при этом глаза: она была уверена, что он коснётся губами того места, к которому только что прикасались её губы… Он жадно выпил один за другим два стакана, удовлетворённо вздохнул и подошёл к ней. Взяв её лицо обеими руками, он наклонился. Но ограничился тем, что долго смотрел на неё, совсем близко. Потом с нежностью сказал:

— Моя дорогая, моя бедная девочка… Уже поздно… Вы измучились… А завтра ночью этот долгий путь… Вы должны хорошенько выспаться… На своей кровати, — добавил он.

Она съёжилась, не отвечая. Он заставил её выпрямиться и довёл до дверей её комнаты; она еле держалась на ногах.

В комнате было темно; только слабый свет летней ночи проникал через открытое окно.

— А теперь вы должны спать, спать, — повторил он ей на ухо.

Она не двинулась с места. Прижавшись к нему, она продолжала стоять на пороге. Еле слышно она прошептала:

— Там…

«Там» — это значило: на диване, в комнате Даниэля… Он глубоко вздохнул и не ответил. Когда Дженни согласилась ехать с ним в Швейцарию, он подумал: «Она станет моей женой в Женеве». Но после потрясений этого трагического дня… Равновесие мира было нарушено; кругом царило непредвиденное; исключительное стало законом; все обязательства теряли силу…

Ещё несколько секунд, вполне сознательно, он боролся с собой. Отстранившись, он посмотрел ей в лицо.

Она подняла к нему свои прозрачные глаза. Одинаковое волнение, одинаковая радость, торжественная и чистая, заливала обоих.

— Да, — сказал он наконец.

LXXII

Симплонский экспресс[179], который по расписанию должен был прибыть в Париж в семнадцать часов, только в двадцать три часа с минутами добрался до станции Ларош, где был немедленно поставлен на запасный путь, чтобы освободить главную магистраль для составов с продовольствием для армии. Экспресс состоял почти исключительно из старых вагонов третьего класса и был переполнен: в десятиместные отделения набилось по тринадцать — четырнадцать человек. В час ночи, после бесконечных манёвров, поезд снова с трудом двинулся к столице. В три часа он со скоростью пехотинца прошёл мимо станции Мелён и почти сейчас же остановился на мосту через Сену. Начавшее белеть небо освещало изгиб реки; город угадывался по нескольким рядам мигавших в тумане огней. Постепенно за холмами начало светать, и внизу, на дороге, идущей вдоль реки, стал виден марширующий полк, за которым тянулась длинная вереница обозных повозок.

Наконец в половине пятого, после бесчисленных остановок, мнимых отправлений, ожиданий в туннелях, поезд, свистя и тормозя у каждого семафора, медленно миновал парижское предместье и остановился на пути без платформы, в трехстах метрах от вокзала Париж — Лион — Средиземное море.

Госпожа де Фонтанен пошла вслед за пассажирами, которых служащие высаживали прямо на железнодорожную насыпь и направляли по полотну к зданию вокзала. Тяжёлый чемодан бил её по ногам, и она шаталась при каждом шаге.

Вену она оставила в разгаре предвоенной суматохи, выехав одним из последних поездов, предназначенных для иностранцев, которые направлялись в Италию. Она ехала трое суток; у неё было семь пересадок, и она не спала три ночи. Зато она добилась того, что иск против её мужа был прекращён и имя де Фонтанена не фигурировало больше в следственных материалах.

Вокзал, переполненный солдатами в красных штанах, напоминал лагерь. Ей пришлось пробираться между винтовками, составленными в козлы, натыкаться на барьеры, охраняемые дневальными, десятки раз поворачивать обратно, пока не удалось наконец выбраться из вокзала. Не покидавшая её мысль о сыне с новой силой овладела ею среди этих солдат. Она ничего не знала о нём. Дома она найдёт его письма. Даниэль! Какая судьба ждёт его? Она увидела его в красивом мундире, в сверкающей каске, верхом на коне у пограничного столба… Готовый к отпору защитник родины, находящейся под угрозой… Бог сохранит его! Бояться за него — значило бы недостаточно верить.

На улице ни одного такси, ни одного автобуса. Дойти до дому пешком было не так уж трудно: радость, что она наконец у цели, мешала ей по-настоящему чувствовать усталость. Но что делать с вещами? У камеры хранения стояли в очереди более ста человек. Кое-как волоча свой чемодан, г‑жа де Фонтанен перешла через площадь и заметила открытый ресторанчик. Беспорядок на столиках, заспанные лица официантов, несколько ламп, продолжавших гореть, хотя уже совсем рассвело, — всё говорило о том, что кафе, вопреки правилам, не закрывалось всю ночь. Молодая женщина за кассой, покорённая располагающей улыбкой путешественницы, согласилась подержать у себя чемодан, и г‑жа де Фонтанен, освободившись от ноши, направилась к улице Обсерватории. Конец её мучений был близок: через полчаса она будет с Женни, у себя, перед своим чайным прибором. Её усталость почти исчезла.

Этот утренний Париж, Париж 2 августа, был уже так оживлён, что, подойдя к своему дому, она удивилась, что подъезд закрыт. Её часы остановились. Проходя мимо швейцарской, на застеклённой двери которой ещё не были подняты занавески, она решила, что, как видно, сейчас не больше половины шестого. «Женни спит и, наверное, наложила цепочку, — подумала она, поднимаясь по лестнице. — Услышит ли она звонок в передней?»

На всякий случай, прежде чем позвонить, она попыталась открыть дверь своим ключом. Дверь отворилась: замок был заперт только на один поворот ключа.

Её взгляд прежде всего натолкнулся в передней на мужскую шляпу, чёрную фетровую шляпу. Даниэль? Нет… Её охватил страх. Все двери были открыты настежь, Она сделала два шага и вышла в коридор. Там, в глубине, горел огонь на кухне… Что это — бред? Она ничего не понимала. На секунду она прислонилась плечом к стене. Ни малейшего шума. Квартира казалась пустой. Однако эта шляпа, эта горящая лампочка… Мысль о налёте грабителей промелькнула у неё в голове. Она машинально пошла по коридору, направляясь к кухне, но вдруг остановилась перед комнатой Даниэля, дверь в которую была открыта, и застыла на месте, устремив глаза в одну точку: на диване среди разбросанных в беспорядке подушек — два обнявшихся тела…

На мгновение мысль о краже сменилась мыслью об убийстве. Но только на одно мгновение, потому что она сейчас же узнала оба запрокинутых лица — Женни спала в объятиях спящего Жака!

Она поспешно отступила в темноту коридора. Она прижала руку к груди, словно биение сердца могло выдать её присутствие. Единственной её мыслью было бежать. Бежать, чтобы забыть о виденном! Бежать, чтобы оградить от жестокого унижения их… себя…

Быстро, крадучись, она вернулась в переднюю. Здесь ей пришлось остановиться: она была близка к обмороку. Пожалуй, она уже готова была спросить себя, не галлюцинация ли всё это, как вдруг ей снова бросилась в глаза фетровая шляпа Жака, дерзко кинутая на середину стола. Тогда она собралась с силами, осторожно отворила дверь на площадку, бесшумно заперла её за собой и, цепляясь за перила, тяжело переступая со ступеньки на ступеньку, спустилась вниз.

А теперь? Неужели ей придётся стучать, чтобы открыли подъезд, разговаривать с консьержкой, рассказывать ей о своём возвращении и объяснять внезапный уход?… К счастью, консьержка, которую она, как видно, разбудила своим приходом, уже встала и одевалась; за занавесками виднелся свет, и подъезд был открыт. Бедная женщина смогла выйти на улицу незамеченной.

Куда идти? Где искать убежища?

Она перешла на другую сторону и вошла в сквер. Он был почти безлюден. Она добралась до ближайшей скамьи и упала на неё.

Вокруг тишина, свежесть. Вдали — глухой, непрерывный шум: грохот подвод и грузовых автомобилей, без конца проезжавших по бульвару Сен-Мишель.

Госпожа де Фонтанен не пыталась понять. Она даже не спрашивала себя о том, что произошло в её отсутствие, каким образом могло дойти до этого. Ей не удалось заставить себя рассуждать. Но она продолжала видеть. Картина, стоявшая перед её глазами, обладала неоспоримой рельефностью действительности: диван со сбившимися простынями, обнажённая вытянутая нога Женни, облитая светом из окна; руки Жака, обвивающие грудь девушки, их поза, говорящая о самозабвении, и на их сблизившихся во сне губах выражение сладостного, мучительного восторга… «Как они были прекрасны», — подумала г‑жа де Фонтанен, несмотря на стыд, несмотря на ужас. К её негодованию, к её инстинктивному возмущению уже примешивалось другое чувство, укоренившееся в ней так глубоко: уважение к другому человеку, уважение к судьбе, к ответственности другого человека.

Почувствовал ли Жак сквозь сон, что в квартире было какое-то движение? Его веки дрогнули: он открыл глаза. В одну секунду он осознал всё. Его взгляд, прежде чем остановиться на уснувшем лице, скользнул по обнажённой ноге, по округлости груди, по изгибу плеча. Сколько грусти в складке этого рта! Какое застывшее выражение страдания на этом неподвижном лице! Страдания — и в то же время покоя… Маска мёртвой девочки, чья агония была ужасна…

Он удерживал дыхание и не мог оторвать глаз от этих стиснутых губ. Жалость, раскаяние, страх были сильнее его нежности. Какой-то рок тяготел над ними. Рок? Нет. Всё это произошло потому, что он того хотел. И только по его воле. Он всегда кидался на Женни, словно зверь на добычу. Это он сам навязал ей своё присутствие в Мезон-Лаффите, заставил полюбить себя, чтобы сейчас же исчезнуть, оставить её во власти отчаяния. И вот этим летом он снова обрушился на неё — на неё, уже начинавшую приходить в себя, забывать… Непоправимое свершилось. Неделю назад она ещё могла жить без него. Сегодня — нет. Она принадлежит ему. Он втянул её в свою орбиту. Что будет дальше? Грозная неизвестность… Теперь без него вкус к жизни был бы утерян для неё навсегда. А будет ли она счастлива с ним? Нет. Он знал это. Антуан был прав! Он не из тех, кто приносит другим счастье.

Антуан… Инстинктивно он поискал глазами часы. Он обещал проводить брата на вокзал сегодня утром. Без двадцати шесть. Через пять минут надо вставать.

В открытое окно вливался глухой, прерывистый шум. Жак поднял голову. Полки, обозы, орудия проезжали по городу. Война была рядом, она подстерегала их пробуждение. «Первый день мобилизации — воскресенье, второе августа…» В это утро война начиналась для всех.

Он продолжал лежать, приподнявшись на локте, напряжённо вслушиваясь; взгляд его был неподвижен, лоб влажен. Иногда шум затихал на минуту-другую. Волнующая тишина сменяла тогда лязг железа, тишина, нарушаемая щебетанием птиц или же слабым, как вздох, шелестом деревьев, колеблемых ветерком. Потом в отдалении снова зарождался зловещий гул. Новые отряды проходили по бульвару: их мерный шаг приближался, становился громче, заглушая тишину, покрывая чириканье воробьёв, подавляя своим грохотом всё вокруг.

Рискуя разбудить Женни, он осторожно приподнял её и обнял. Соприкосновение их тел заставило её внезапно сжаться во сне. Она прошептала: «Нет… нет…» Потом её веки поднялись, и она улыбнулась ему — нежной и робкой улыбкой, меж тем как в глубине её затуманенных глаз медленно угасал огонёк испуга. С минуту они лежали не шевелясь, тесно прижавшись друг к другу. В жгучей неподвижности этого объятия тела их трепетали от воспоминаний ночи. Но эти воспоминания были неодинаковы у обоих… И когда Жак ещё крепче прижал её к себе, Женни, чья нежность была парализована страхом перед новой болью, инстинктивно попыталась уклониться. Побеждённая наконец своей слабостью, своей любовью, жертвенным восторгом ещё больше, чем собственным желанием, она уступила… Полное решимости самозабвение, в котором была как раз та доля страсти и даже радости, какая была нужна, чтобы Жак смог обмануться и не заподозрил, сколько страха, самоотверженности, воли скрывалось за этим согласием.

Откинувшись на спинку скамьи, сложив руки на коленях, г‑жа де Фонтанен смотрела прямо перед собой, не в силах ни о чём думать.

Время шло. Сад, залитый утренним солнцем, пение птиц, зелень, цветы, белые статуи, отбрасывавшие на газоны длинные тени, — всё это окутывало её одиночеством. Мужчины, женщины, которые быстрыми шагами наискось пересекали улицу, проходили далеко от неё, не глядя на эту женщину в трауре, в изнеможении сидящую на скамейке. Деревья закрывали от неё окна её квартиры, но сквозь кусты она видела подъезд своего дома.

Вдруг она нагнула голову и опустила вуаль: Жак, а потом Женни показались на пороге… Они не могли увидеть, узнать её на таком расстоянии. Но вдруг они пойдут в её сторону?… Когда она решилась наконец поднять глаза, они быстро удалялись в направлении Люксембургского сада.

Она глубоко вздохнула. Кровь стучала у неё в висках. Она растерянно провожала глазами молодую пару, пока та не скрылась из виду. Ещё несколько минут она сидела, не имея мужества встать. Затем поднялась и почти твёрдым шагом, — несмотря ни на что, это бесконечное ожидание дало ей некоторый отдых, — направилась к дому.

LXXIII

— Полежи, — сказал Жак Женни. — Я провожу Антуана на вокзал. Потом зайду попрощаться с Мурланом; пройду в ВКТ, в «Юма». А потом уже, около полудня, вернусь сюда за тобой.

Но Женни думала иначе. Она твёрдо решила, что в это утро не останется одна в квартире.

— А когда же ты будешь укладывать вещи? Или устраивать дела, о которых говорила вчера? Тебе ни за что не успеть собраться к вечеру, — сказал он, поддразнивая её.

Она улыбнулась совсем новой, застенчивой и страстной улыбкой, затуманившей её взгляд.

— У меня другой план… Я пойду посмотрю ещё раз наш скверик на улице Лафайет. Вы… ты зайдёшь за мной туда, когда будешь возвращаться с Северного вокзала, — хорошо? Или позже.

Они решили, что она проводит его до Университетской улицы через Люксембургский сад, пешком; а потом будет терпеливо ждать его у церкви св. Венсан де Поля. И она побежала одеваться.

Антуан расстался с Анной в три часа утра.

Накануне он не устоял против неодолимой потребности снова увидеть её: последняя и горькая радость, которую он позволил себе, не обольщаясь, как даруют последнюю милость приговорённому к смерти. Но жестокое отчаяние Анны в минуту прощания и раскаяние, которое он испытал, уступив искушению, оставили в нём чувство растерянности и уныния. Вернувшись домой, он провёл остаток ночи на ногах. Разобрал содержимое ящиков, сжёг бумаги, вложил в конверты небольшие суммы денег, предназначенные разным лицам: г‑ну Шалю, служанкам, мадемуазель де Вез и даже двум мальчишкам-сиротам с улицы Вернейль — смышлёному маленькому конторщику Роберу Боннару и его брату. (Он продолжал время от времени помогать им, и ему не хотелось оставить их без поддержки в эти первые недели всеобщей сумятицы.) Затем он написал довольно длинное письмо Жиз, советуя ей не уезжать из Англии, и другое письмо — Жаку, адресованное в Женеву: он был уверен, что брат не придёт проститься с ним после вчерашней сцены. В нескольких дружеских словах он просил прощения за то, что обидел его, и умолял писать о себе.

После этого он прошёл в туалетную комнату, надел военную форму. И сразу его охватило спокойствие, словно решительный шаг был уже сделан.

Застёгивая краги, он произвёл мысленный смотр всему, что намеревался сделать до отъезда. Ничто не было забыто. Эта уверенность окончательно его успокоила. Вдруг он подумал, что ему будет многого недоставать для настоящей, плодотворной работы военного врача. Без колебаний он быстро опорожнил сундучок, уложенный им с такой тщательностью, вынул добрую половину белья, туалетных принадлежностей, даже книг, которые имел слабость положить туда, а на их место положил всё, что только смог найти в своих шкафах: бинты, компрессы, хирургические щипцы, шприцы, анестезирующие и дезинфицирующие средства.

Обе служанки давно встали и бродили по коридорам. (Леон уже уехал из Парижа: ему захотелось, прежде чем явиться в свой полк, съездить на родину и повидать «стариков».)

Адриенна пришла сказать, что завтрак подан в столовой. Глаза у неё были красные. Она упросила Антуана сунуть куда-нибудь жареного цыплёнка, которого принесла уже завёрнутым в бумагу.

Антуан встал из-за стола, когда раздался звонок.

Он слегка побледнел; лицо его осветилось нежной улыбкой, Жак?…

Это в самом деле был он. Он остановился в дверях. Антуан неловко двинулся ему навстречу. От волнения у обоих перехватило дыхание. Они молча пожали друг другу руки, словно накануне ничего не произошло.

— Я боялся, что опоздал, — пробормотал наконец Жак. — Всё готово? Ты уже отправляешься?

— Да… семь часов… Пожалуй, пора.

Антуан силился говорить твёрдым голосом. Нарочито развязным движением он схватил кепи и надел его. Неужели голова увеличилась со времени последнего лагерного сбора? Или он отпускал теперь более длинные волосы? Кепи смешно торчало у него на макушке. В передней он увидел себя в зеркале и нахмурился. Пока он неумело застёгивал портупею, его взгляд блуждал по сторонам. Казалось, он прощается с домом, со штатской жизнью, с самим собой; однако глаза его беспрерывно возвращались к малоприятному изображению, которое смотрело на него из зеркала.

В эту минуту обе служанки, стоявшие друг подле друга с опущенными руками, вдруг зарыдали. Антуан рассердился, но всё же улыбнулся и подошёл пожать им руку.

— Ну, ну, хватит…

Его воинственный тон звучал немного фальшиво. Он сам заметил это и, желая ускорить отъезд, повернулся к Жаку:

— Помоги мне, пожалуйста, снести это вниз.

Они ухватились за ручки сундучка и вышли на площадку лестницы. Когда сундучок выносили через дверь, его угол задел за створку, и на свежем лаке появилась длинная царапина. Антуан посмотрел на повреждение, невольно поморщился, но тут же равнодушно махнул рукой; пожалуй, именно в эту секунду он острее всего ощутил разрыв между своим прошлым и будущим.

Спускаясь по лестнице, они не обменялись ни словом. Антуан тяжело ступал в своих подбитых гвоздями башмаках; наглухо застёгнутый мундир, жёсткий воротник душили его. Внизу он пробормотал, задыхаясь:

— Как это глупо! Я забыл, что есть лифт.

Он предвидел, что не найдёт такси, и, несмотря на то, что его шофёр Виктор был с сегодняшнего утра мобилизован на реквизицию тяжёлых грузов в Пюто, решил взять свою машину, захватив с собой из соседнего гаража старика механика, который должен был потом отвести автомобиль обратно.

В воротах, под тенью арки, консьержка в белой кофте подстерегала отъезд Антуана. Со слезами в голосе она вскричала:

— Господин Антуан!

Он бодро крикнул ей:

— До скорого свиданья!

Затем пропустил механика на заднее сиденье, усадил Жака рядом с собой и взялся за руль.

Улицы уже начинали заполняться людьми. Уличное хозяйство разладилось, и ящики, полные мусора, стояли у каждой двери.

На набережной машину пришлось надолго остановить, чтобы пропустить вереницу пустых грузовиков и автобусов, которыми правили солдаты. На Королевском мосту — новая остановка: посреди мостовой толпа пешеходов, глядя вверх, весело размахивала шляпами. Жак взглянул: в прозрачном небе шесть аэропланов, летевших низко, треугольником, направлялись к северо-востоку. На нижних плоскостях ясно видны были трехцветные опознавательные знаки.

На улице Риволи между двумя рядами любопытных, без музыки, в волнующем молчании, мерным шагом проходил полк колониальной пехоты в походной форме. Когда проезжали верхом командиры батальонов, все обнажали голову.

На улице Оперы балконы были украшены флагами. Автомобиль обогнал колонну машин Красного Креста; затем — отряд солдат в рабочих блузах, с лопатами и кирками.

На площади Оперы снова пришлось остановиться. Артиллерийский обоз, за которым следовало с десяток бронеавтомобилей, ехал по направлению к площади Бастилии. Бригады рабочих устанавливали на крыше Оперного театра прожекторы для охраны Парижа от ночных визитов «таубе»[180].

На Бульварах, невзирая на старания полиции поддержать порядок, любопытные стояли толпами перед германскими и австрийскими магазинами, которые были разгромлены этой ночью. Вокруг «Богемского хрусталя» земля была усыпана черепками и мелкими осколками стекла. «Венская пивная» выдержала, должно быть, целую осаду: через взломанную витрину виднелись разбитые зеркала, сломанные столы и скамейки.

Жак безмолвно отмечал эти первые проявления патриотического фанатизма. Он жадно смотрел на улицу, на лица прохожих. Он охотно нарушил бы молчание, но ему нечего было сказать брату. К тому же присутствие механика, сидевшего сзади, могло послужить оправданием… В голове его с лихорадочной стремительностью проносилось множество различных образов: Женни, минувшая ночь, их близкий отъезд в Женеву… А потом? Тут его мысль всякий раз наталкивалась на преграду… Мейнестрель, «Говорильня»… Нет, он ни в коем случае не согласится снова начать эту жизнь, полную бесконечного ожидания, ненужных словопрений, игры в конспирацию… Тогда что же? Бороться, действовать, рисковать, — будет ли он иметь там эту возможность?…

Вдруг он вздрогнул. Антуан, который вёл машину медленно, — приходилось всё время давать сигналы, так как на мостовой было не меньше пешеходов, чем на тротуарах, — пользуясь короткой остановкой, отнял руку от руля и, не говоря ни слова, даже не поворачивая головы, мягко положил эту руку на колено Жака. Но, прежде чем тот смог ответить на его дружеский жест, Антуан уже снова взялся за руль, и машина двинулась дальше.

Улица Мобёж была черна от мобилизованных, которых сопровождали жёны, родные… Тесными рядами они направлялись к вокзалу.

— Как они торопятся! — прошептал Жак, поражённый.

— И очень возможно, — с натянутым смехом отозвался Антуан, — что всем этим беднягам придётся прождать полдня или больше, скучившись где-нибудь на платформе, прежде чем они смогут сесть в поезд!

«Они хотят явиться вовремя, — думал Жак. — Им не терпится проявить дисциплинированность в первый же день войны! Почему же они не сознают, что их много? Что они могли бы стать господами положения, стоило им только захотеть?…»

Деревянный забор, выросший за эту ночь, окружил вокзал высокой стеной, охраняемой солдатами. Здесь было такое скопление народа, что нечего было и думать подъехать на автомобиле. Антуан затормозил. Жак помог ему перенести сундучок через дорогу. Узкий проход охранялся взводом пехотинцев с примкнутыми штыками. Доступ за ограду имели только мобилизованные.

Фельдфебель проверял военные билеты. Он взглянул на погоны Антуана, отдал честь и сейчас же приказал солдату отнести багаж «господина врача».

Антуан повернулся к брату. Каждый прочёл во взгляде другого тот же вопрос: «Увидимся ли мы снова?» На глаза у них одновременно навернулись слёзы. Всё их прошлое, вся история их семьи, незначительная и неповторимая, история, которой они обладали сообща и которой обладали они одни во всём мире, в ряде образов пронеслась перед ними. Одинаковым жестом они расставили руки и неловко обняли друг друга. Фетровая шляпа Жака толкнула козырёк Антуана. Годы, долгие годы прошли с тех пор, как они в последний раз поцеловались: это было в раннем детстве, которое оба только что пережили вновь в одно короткое мгновение.

Но солдат завладел сундучком и уже уносил его на плече. Антуан поспешно высвободился. У него была теперь лишь одна мысль: идти вслед за солдатом, не потерять из виду свой багаж — единственное в этом новом мире, что ещё принадлежало ему. Он больше не смотрел на брата. Наугад он протянул руку, схватил руку Жака, до боли сжал её; затем, слегка пошатываясь, шагнул вперёд и пропал в толпе.

Со слезами, застилавшими глаза, Жак, которого то и дело толкали прибывающие, отошёл в сторону и прислонился к забору.

Один за другим, не останавливаясь, мобилизованные входили в огороженное пространство. Все они были похожи друг на друга. Все были молоды. На всех была надета старая одежда, с которой не жалко расстаться, грубая обувь, фуражки. У всех висели через плечо одинаковые туго набитые сумки, одинаковые новенькие мешки для провианта, откуда выглядывала краюха хлеба, горлышко бутылки. И почти у всех было на лице одинаково сосредоточенное и покорное выражение — не то отчаяние, не то страх. Жак смотрел, как они наискось переходили дорогу, держа в руке военный билет, уже одни. На полпути некоторые оборачивались и взглядывали на тротуар, с которого только что сошли. Прощальный жест, порой быстрая молодецкая улыбка, предназначенная тому или той, чей растерянный взгляд они чувствовали на себе, — и, стиснув зубы, они, в свою очередь, бросались в мышеловку.

— Не стойте здесь! Проходите!

Часовой, коренастый детина в походной форме, с винтовкой на плече, ходил вдоль ограды, гордо выпячивая грудь; его короткая рука сжимала ружейный приклад: усики у него едва пробивались, детские глаза бегали по сторонам, на застывшем лице было написано сознание важности выполняемого приказа.

Жак подчинился и пошёл по мостовой.

Мимо проехал нарядный лимузин; к переднему стеклу была прикреплена коленкоровая лента с надписью: «Бесплатный транспорт для мобилизованных». Шофёр был в ливрее. Внутри набилось около полудюжины молодых людей с мешками для провианта: они орали во всё горло, словно рекруты: «Вернём Эльзас и Лотарингию! Вернём Эльзас!»

На тротуаре, куда перешёл Жак, расставалась супружеская пара. Муж и жена в последний раз смотрели друг на друга. Возле матери играл ребёнок, четырехлетний малыш: уцепившись за её юбку, он прыгал на одной ноге и напевал песенку. Мужчина нагнулся, схватил мальчугана, поднял его и поцеловал так порывисто, что ребёнок стал яростно отбиваться. Мужчина поставил мальчика на землю. Женщина не двигалась с места, не произносила ни слова: в кухонном переднике, с растрёпанными волосами, с мокрым от слёз лицом, она безумными глазами смотрела на мужа. Тогда, словно испугавшись, что она бросится на него и ему не удастся вырваться из её объятий, он, не сводя с неё глаз, отступил назад и, вместо того чтобы обнять её, неожиданно отвернулся и кинулся к вокзалу. А она, вместо того чтобы окликнуть мужа, вместо того чтобы проводить его взглядом, круто повернулась и побежала. Мальчик, которого она тащила с собой, упирался, почти падал; в конце концов она схватила его и посадила на плечо, не останавливаясь, стараясь бежать ещё быстрее, — стремясь, должно быть, как можно скорее попасть в своё опустевшее жилище, где можно будет в одиночестве, при закрытых дверях, выплакать всё своё горе.

Жак отвернулся, сердце у него сжималось. Он побрёл по улицам — сам не зная куда, то удаляясь от площади, то опять приближаясь к ней. Помимо воли он снова и снова возвращался к этому трагическому месту, к роковому месту свидания, куда в это утро стекалось столько обречённых, чтобы разорвать цепи, связывавшие их с жизнью. В этих скорбных и мужественных взорах он искал взгляда, который ответил бы на его взгляд, — хотя бы одного взгляда, где он смог бы прочитать под смятением отблеск той глухой ярости, которая заставляла его самого сжимать кулаки в карманах и дрожать от бессильного гнева! Но нет! Везде, на всех этих по-разному искажённых лицах одно и то же уныние, одно и то же бесплодное страдание! На некоторых — проблеск слепого героизма; но на всех — та же покорная готовность к жертве, то же предательство, бессознательное или трусливое, то же отступничество! И ему показалось, что в эту минуту всё, что осталось в мире от свободы, нашло убежище в нём одном.

Эта мысль вдруг наполнила его гордостью и силой. Его вера оставалась нетронутой; она поднимала его над стадом. Пусть никто не понимает его, пусть он покинут всеми, — в своём одиночестве, в своём бунте он чувствует себя сильнее всех этих людей, заражённых ложью, покорившихся судьбе! С ним правда и справедливость. За него разум, за него ещё не известные силы будущего. Временное поражение идеалов пацифизма не может поколебать их величия, не может помешать их торжеству. Никакая сила в мире не может помешать заблуждению сегодняшнего дня быть заблуждением, чудовищным заблуждением — даже если оно благородно, если оно стоически поддержано миллионами жертв! «Никакая сила в мире не может помешать справедливой идее быть справедливой! — мысленно повторял он, опьянев от отчаяния и веры. — Придёт день, когда наперекор препятствиям, наперекор отступлениям истина восторжествует!»

Но как служить этой истине, когда налетел шквал? Он хочет стать свободным, он убежит; но что он сделает со своей свободой?

Охлаждение его революционного пыла в течение последних дней показалось ему малодушием. И ему захотелось переложить ответственность за это на свою любовь. Он внезапно подумал о Женни и удивился, что так легко забыл о ней, что ни разу, ни одного разу не вспомнил о ней в продолжение целого часа. Он почти рассердился на неё за то, что она существует, ждёт его, вырывает из этого пьянящего одиночества. «Что, если бы она вдруг умерла…» — подумал он. И, на секунду отдавшись дикой игре воображения, он наслаждался горькой смесью скорби и радостного ощущения вновь завоёванной независимости.

Однако он торопливо шагал к скверу у церкви св. Венсан де Поля. И уже улыбался от любовного нетерпения, придавая так мало значения своему нелепому минутному отступничеству, что оно даже не вызвало в нём угрызений совести.

Не успел автомобиль Антуана выехать с Университетской улицы, как старомодный крытый фиакр, облезлый и пыльный, словно музейный портшез, остановился у ворот его дома.

Девушка, вышедшая из фиакра, бросила неуверенный взгляд на ограду, на заново выкрашенный фасад, затем расплатилась со стариком кучером, взяла в руки два чемодана, стоявшие на козлах, и быстро вошла в подъезд.

Консьержка в кофте появилась на пороге швейцарской.

— О господи! Мадемуазель Жиз!

По её растерянному лицу Жиз поняла, что её ждёт какое-то несчастье.

— Бедняжечка моя, да ведь в доме никого больше нет! Господин Антуан только-только уехал!

— Уехал?

— В свой полк!

Жиз ничего не ответила. Её ласковый, как у преданной собаки, взгляд омрачился. Она выпустила из рук оба чемодана. Оцепенение сковало это мгновенно посеревшее личико — личико метиски, и сжилось с ним так естественно, точно нашло для себя уже готовую форму. (На морском побережье в Англии, где Жиз проводила каникулы вместе с остальными пансионерками своего монастыря, она весьма поверхностно следила за событиями, происходившими в Европе. И только накануне, когда газеты сообщили о неизбежности французской мобилизации, она вдруг испугалась и, не слушая ничьих советов, даже не заезжая в Лондон, добралась до Дувра и бросилась на первый отплывавший пароход.)

— Все мужчины мобилизованы, все как есть, — пояснила консьержка. — Леон уехал вчера вечером. Виктор тоже. Наверху у меня никого сейчас нет, кроме Адриенны и Клотильды.

Лицо Жиз прояснилось. Адриенна и Клотильда!… Слава богу! Не всё ещё потеряно. Эти две служанки, воспитавшие её, были, в сущности, её семьёй — всем, что ещё оставалось у неё от семьи… Она храбро выпрямилась и, предшествуемая консьержкой, завладевшей её чемоданами, направилась к лифту.

— Оказывается, всё переменили! — прошептала она.

Эта белая лестница, эти перила… Образы, воспоминания мелькали в её мозгу, затуманенном бессонной ночью; и в этой преобразившейся обстановке, где она тщетно искала следы прошлого, она чувствовала себя более чужой, чем в совершенно незнакомом доме.

Спустя полчаса, в цветном кретоновом халатике, в мягких туфлях, она сидела с обеими служанками в просторной столовой Антуана перед дымящимся шоколадом и поджаренными в масле гренками — любимым лакомством её детства. Облокотясь на стол, она помешивала ложечкой в чашке и по-детски отдавалась радости и комфорту настоящей минуты. Ум её никогда не отличался особой живостью, а пребывание в Англии, в пансионе при монастыре, где всякое проявление характера ограничивали рамки установленных правил, не развило в ней любви к самостоятельности.

Когда она лениво сидела так, согнувшись, с тяжёлой грудью, сонным лицом, всё очарование её юности вдруг пропадало. Это была уже не «Негритяночка», не дикарка, а какая-то цветная невольница с грузным телом, с толстыми губами, с широко открытыми бездумными глазами, покорно склонившаяся под гнётом фатализма, присущего людям порабощённых рас.

Приезд Жиз явился для растерянных сестёр даром провидения. Усадив девушку посередине, они наперебой болтали, то смеясь, то плача. Они сообщили ей подробные сведения о мадемуазель де Вез, её тётке, которой они продолжали для очистки совести носить в Убежище для престарелых бананы и леденцы каждое воскресенье. Клотильда не стала скрывать, что старая дева иной раз «несёт околесицу», что она ничем больше не интересуется, разве только мелкими происшествиями в богадельне, что порой она принимает обеих посетительниц недружелюбно, словно незнакомых и навязчивых женщин, которые приходят с какой-то подозрительной целью, и что обычно она выпроваживает их задолго до закрытия приёмной, чтобы не пропустить партии в безик.

Жиз слушала их с глазами, полными слёз.

Она проговорила со вздохом:

— Я навещу её перед отъездом.

— Перед отъездом?

Обе служанки запротестовали. Они твёрдо решили отговорить Жиз возвращаться в Англию. Г‑н Антуан оставил им денег на несколько месяцев. Адриенна уже представляла себе и с удовольствием описывала, как они заживут здесь втроём. Она оглушила девушку своими проектами. Показала ей вырезанный из утренней газеты «Призыв к французским женщинам, желающим содействовать защите отечества». В возможности проявить свою преданность родине, принести пользу недостатка не было!

Детские сады для детей мобилизованных, пункты раздачи молока для грудных младенцев, изготовление перевязочных материалов, работа в военных пошивочных мастерских и т.д. Каждый обязан принять участие в защите родины! Надо только выбрать.

Жиз улыбалась, поддаваясь искушению. Ничто не заставляло её торопиться обратно. Во Франции она и в самом деле могла оказаться полезной.

Ни консьержка, ни служанки не догадались произнести имя Жака. Жиз думала, что он в Швейцарии, и ей в голову не пришло спросить о нём. Только на третий день она случайно узнала из болтовни Клотильды, что в день её приезда он был в Париже. Но разыскала ли бы она его, даже и зная об этом раньше? Никому не был известен его адрес. Да и стала ли бы она пытаться его увидеть?

LXXIV

На лестнице редакции «Этандар», ещё не поднявшись на площадку, Жак заметил на соломенном половичке перед дверью Мурлана бидон для молока и с досадой вскричал:

— Его нет дома!

В самом деле, никто не ответил на звонок. На всякий случай Жак размеренно постучал три раза.

— Кто там?

— Тибо.

Дверь отворилась. Мурлан стоял, голый по пояс, с намыленными волосами и бородой.

— Прошу прощения! — сказал он, увидев Женни. — Мальчугану следовало предупредить, что с ним дама. — Он толкнул ногой дверь. — Входите… Садитесь.

У двери стоял соломенный стул, на который Женни опустилась, едва успев войти.

Окна были закрыты. В комнате пахло картоном, клеем, селитрой, пылью. Перевязанные пачки газет лежали повсюду — на столе, на садовой скамейке, в сломанной лохани. На полу, рядом с плошкой опилок, валялся в углу старый газовый счётчик с разобранной на части и сплюснутой трубкой, которая выдавалась вперёд, словно обрубленный сук.

Мурлан снова пошёл на кухню.

— Я только что вернулся. Вид был, как у бандита… — крикнул он издали, фыркая под краном. Вскоре он появился в чистой рубашке, размашистыми движениями вытирая голову полотенцем. — Провёл всю ночь на улице, как дурак… Как трус… Ты понимаешь, мобилизация означала для меня обыски, аресты… Обыск — ладно! Пусть приходят!… Здесь ничего больше нет, я приготовился, но арест — чёрт побери!… Я решил немного подождать… О, не потому, чтобы я так уж боялся попасть в укромное местечко, — пояснил он, бросив насмешливый взгляд на Женни. — Я никогда не жил так спокойно, как в те месяцы, которые провёл за решёткой. Пожалуй, если бы не тюрьма, у меня никогда не нашлось бы времени, чтобы обдумать мои книги и написать их… Но мне вовсе не хотелось попасть в первую же партию!… Вчера шпики везде рыскали понемногу: у Пюльте, у Гельпа… Даже в «Эглантин». У них неплохая полиция. Только они ничего не нашли. Кроме воззвания Пьера Мартена — «Призыв к здравому смыслу», знаешь? Они сцапали его в тот самый момент, когда товарищи выносили всю пачку из типографии. Что касается Клесса, Робера Клесса из «Ви увриер»[181] — этот юноша был освобождён от военной службы и никогда не был солдатом, — то, как видно, на него донесли: кажется, его обвиняют в том, что он написал антимилитаристскую листовку, и теперь он сидит под замком, ожидая ближайшего заседания призывной комиссии, которая пошлёт его на передовую… Я узнал об этом вчера вечером. Предостережение любителям!… Короче говоря, я сказал себе, что было бы глупо попасть к ним в лапы, — и улизнул…

— Ну а дальше?

— Понадеялся, что найду приют у товарищей. Как бы не так! У Сирона было бы не лучше, чем здесь. Поэтому я пошёл к Гюйо — никого. К Котье — никого. К Лассеню, к Молини, к Валлону — никого. Все они, голубчики, дали тягу, как я! Вот и пробродил всю ночь где попало один. Утром, в Венсене, я купил газеты, и понял, что был попросту старым дураком. И пришёл домой. Вот и всё! — Он взглянул на Жака из-под мохнатых бровей: — Читал ты газеты, мальчуган?

— Нет.

— Нет?

Взгляд Мурлана скользнул по Женни и снова устремился на молодого человека. Казалось, он устанавливал какую-то связь между присутствием Женни и тем фактом, что на следующий день после мобилизации, в десять часов утра, Жак ещё не знал последних новостей. Из кармана чёрной блузы, висевшей на гвозде, он достал свёрток газет; затем кончиками пальцев, словно прикасаясь к чему-то нечистому, вынул из кипы одну газету, а остальные бросил на выложенный плитками пол.

— На, голубчик, позабавься, если у тебя есть настроение смеяться. Я вынослив, но тут мне показалось, что меня ударили в живот! «Боннэ руж» — газета Мерля и Альмерейды! За одну ночь она превратилась в рупор правительства Пуанкаре! Кто бы мог подумать! Посмотри.

Пока Мурлан снимал с гвоздя свою блузу и яростно натягивал её на себя, Жак вполголоса прочитал:

— «Мы уполномочены официально заявить, что правительство не воспользуется списком Б… Правительство доверяет французскому народу и, в частности, рабочему классу. Всем известно, что оно пыталось — и ещё пытается — сделать всё возможное, чтобы сохранить мир. Вполне определённые заявления наиболее решительных революционеров…»

— «Наиболее решительных революционеров»!… Сволочи! — проворчал Мурлан.

— «…таковы, что они полностью успокаивают правительство… Все французы сумеют исполнить свой долг… Это-то и хотелось подчеркнуть правительству, отказываясь использовать список Б».

— Ну? Что ты об этом думаешь, мальчик? Я прочёл два раза, прежде чем хорошенько понял, что это означает. Ничего не поделаешь — факт очевиден… Это означает следующее: французский пролетариат так весело соглашается на их войну и сопротивление рабочего класса столь мало опасно, что правительство отказывается от профилактических арестов… Понимаешь? Оно как бы обращается ко всем революционерам и ласково треплет их за ушко: «Ах вы, забияки, мы прощаем вам вашу строптивость! Идите и выполняйте свой солдатский долг!» Добренькое правительство с весёлым смехом рвёт чёрные списки и оставляет неблагонадёжных на воле… Потому, что сегодня неблагонадёжные — не в счёт. Понимаешь?

Он смеялся, и в этом необычном, громком, режущем смехе, искажавшем его лицо — лицо старого Христа, — было что-то пугающее.

— Неблагонадёжных нет! Их больше нет! Понимаешь, что это значит? И представляешь себе, какие категорические заверения должны были дать министерству лидеры революционных партий, чтобы правительство обрело такую уверенность в себе! Чтобы оно могло без всякого риска позволить себе подобный жест великодушия в первый же день войны! Они попросту выдали нас правительству, эти негодяи!… Да! Теперь конец. Безусловно, конец! Теперь командует генеральный штаб. Слово принадлежит теперь не тем, кто идёт воевать, а тем, кто делает войну!

Заложив руки за спину под развевающейся блузой, он отошёл на несколько шагов.

— И всё же, чёрт побери, — вскричал он вдруг, круто повернувшись, — и всё же я не могу этому поверить! Не могу поверить, что это действительно конец!

Жак вздрогнул.

— И я тоже, — глухо проговорил он. — Я не могу поверить, что больше ничего нельзя сделать! Даже сейчас!

— Даже сейчас! — как эхо, отозвался Мурлан. — И тем более через несколько дней, через несколько недель, когда всё это жалкое стадо понюхает пороху!… Ах, если бы Кропоткин был здесь!… Или кто-нибудь другой, всё равно кто, кто-нибудь, кто сказал бы то, что надо сказать, и сумел бы заставить себя слушать! Наши товарищи подчинились этой войне, потому что им налгали, потому что лишний раз злоупотребили их доверием. Но, быть может, достаточно было бы какого-нибудь пустяка, внезапного пробуждения сознания, чтобы всё сразу переменилось!

Жак вскочил, точно его хлестнули кнутом.

— Что?… Пустяка? Какого пустяка? — Он шагнул к Мурлану. — Что, по-вашему, можно сделать? Скажите!

Его голос прозвучал так странно, что Женни повернула к нему голову и на секунду замерла с полуоткрытым ртом, охваченная страхом.

Мурлан с озадаченным видом смотрел на Жака; тот пробормотал ещё раз:

— Что вы думаете? Скажите!

Мурлан несколько смущённо пожал плечами.

— Что я думаю, мальчик? Разумеется, это глупости… Я говорю… Я высказываю то, что приходит мне в голову. Ведь всё это так нелепо! Я не могу запретить себе надеяться, несмотря ни на что, надеяться даже сейчас, надеяться вопреки всему!… Народы, — и наш не меньше, чем тот, соседний, — обмануты так явно! Кто знает? Достаточно было бы…

Жак в упор смотрел на старика.

— Достаточно чего?

— Достаточно было бы… Я не знаю и сам… Но если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии! Если бы вдруг все эти несчастные, внезапно прозрев, поняли, по ту и другую сторону линии огня, что их одинаково втравили в это грязное дело, то не кажется ли тебе, что все они поднялись бы в едином порыве негодования, возмущения и все вместе обратили свои штыки против тех, кто привёл их туда!…

Веки Жака задрожали, словно он вдруг увидел перед собой ослепительный свет. Потом он опустил глаза, подошёл к Женни, не видя её, и сел.

Наступила минута неловкого молчания. У всех троих было смутное ощущение, что произошло что-то важное, что-то такое, в чём они не отдавали себе ясного отчёта.

— А это единодушие во всей стране! — продолжал Мурлан после паузы. — В провинции все социалистические муниципальные советы голосовали за резолюции, поддерживающие лозунг «Отечество в опасности», призывающие к национальной обороне, требующие исключения Германии из числа цивилизованных наций! Да вот полюбуйся, — сказал он, подымая с пола брошенную им связку газет. — Вот манифест Всеобщей конфедерации труда: «Пролетариям Франции». Знаешь, что она сочла нужным заявить, эта Всеобщая конфедерация труда? «События оказались сильнее нас… Пролетариат недостаточно единодушно понял, какие упорные усилия требовались, чтобы предохранить человечество от ужасов войны…» Другими словами: «Ничего не поделаешь, приятели; покоритесь и идите ломать себе шею…» А вот текст воззвания, которое профсоюз железнодорожников — железнодорожников, слышишь, мальчуган? наших железнодорожников! подумай! — расклеивает сегодня на всех стенах Парижа: «Товарищи! Перед лицом всеобщей опасности стираются старые разногласия. Социалисты, синдикалисты, революционеры, вы опрокинете низкие расчёты Вильгельма и первыми ответите на призыв, когда прозвучит голос Республики!…» Погоди, погоди… Это не всё, ты ещё не видел самого замечательного. Отведай-ка вот этого: «Открытое письмо господину военному министру…» Кем оно подписано? Угадай! Гюставом Эрве!… Слушай: «Так как Франция сделала, на мой взгляд, всё возможное, чтобы избежать катастрофы, я прошу, в виде особой милости, зачислить меня в первый же пехотный полк, который будет отправлен на границу!»

Вот! Да, голубчик! Вот как меняют кожу! Наш Гюстав Эрве, главный редактор «Гэр сосьяль»! Наш Гюстав Эрве, провозглашавший, что ни одно отечество никогда не стоило того, чтобы за него была пролита хотя бы капля рабочей крови… Теперь ты видишь, что правительство вполне может успокоиться и убрать в ящик свой список Б. Оно завербует их всех, одного за другим, наших «великих» пастырей революции!

Кто-то несколько раз стукнул в дверь.

— Кто там? — спросил Мурлан, прежде чем открыть.

— Сирон.

Новый посетитель был человек лет пятидесяти: плоское лицо, перерезанное седыми усами, лысый лоб, нос с приплюснытыми ноздрями, широко расставленные глаза, иронический взгляд. Выражение спокойной энергии с лёгким оттенком высокомерия.

Жак немного знал его. Он был единственный, кого можно было часто встретить в обществе Мурлана.

Старый профсоюзный работник, несколько раз сидевший в тюрьме за революционную деятельность, Сирон в последние годы оставался в стороне от движения. Он был квалифицированным рабочим, а в часы досуга писал брошюры и сотрудничал в «Этандар». Как и Мурлан, он принадлежал к числу тех революционеров-партизан, с всегда бодрствующим умом, с непоколебимой верой, самолюбивых, в достаточной мере свободных от иллюзий, беспощадных к глупости, преданных делу больше, чем товарищам, — к числу тех, кого все уважают, но и порицают за сдержанность и чьи личные достоинства внушают некоторую зависть.

— Садись, — сказал Мурлан, хотя на единственном свободном стуле сидела Женни. — Читал ты их газеты?

Сирон пожал плечами; этот жест, по-видимому, должен был выразить его презрение к прессе и в то же время дать понять, что он пришёл не для того, чтобы обсуждать события.

— Сегодня вечером состоится собрание в «Жан Барт», — сказал он, глядя на типографа. — Я сказал, что сообщу тебе. Ты должен быть.

— Не имею ни малейшего желания, — проворчал Мурлан. — Заранее известно всё, что…

— Дело не в этом, — оборвал его Сирон. — Я буду там; я хочу сказать им кое-что. И мне нужно, чтобы нас было двое.

— Это другой разговор, — согласился Мурлан. — А что именно?

Сирон ответил не сразу. Он посмотрел на Жака, потом на Женни, подошёл к окну, приоткрыл его и вновь подошёл к Мурлану.

— Разное. То, что надо делать и о чём, по-видимому, никто не думает. Мы попали в дьявольскую передрягу, тут нет сомнения. Однако это не значит, что надо сложить руки и предоставить им полную свободу действий!

— Так что же?

— А то, что если социалистическим и профсоюзным лидерам угодно объединяться и сотрудничать с правительством, в обмен за это сотрудничество они должны бы, по крайней мере, потребовать гарантий для тех, чьими представителями они являются. Согласен? Фактически война создаёт революционную ситуацию. Надо её использовать! Жорес не упустил бы такого случая! Он сумел бы вырвать у государства уступки пролетариату… Это всё-таки лучше, чем ничего. Война всех заставит пойти на ограничения, на жертвы. Самое меньшее, что можно сделать, — это потребовать для рабочих участия в контроле над мероприятиями, которые будут иметь место! Ещё не поздно ставить условия. Сейчас правительство нуждается в нас. Так вот — услуга за услугу… Согласен?

— Условия? Например?

— Например? Надо заставить их реквизировать все военные заводы, чтобы помешать хозяевам загребать огромные барыши за счёт народа, который они посылают на убой. И управление этими заводами надо поручить профсоюзам…

— Неглупо, — пробурчал Мурлан.

— Следовало бы также воспрепятствовать повышению цен. Это уже начинается повсюду. Я лично вижу лишь одно средство: заставить правительство наложить руку на все предметы первой необходимости: создать государственные склады, устранив посредников, спекулянтов; организовать развёрстку…

— Но ведь это чертовски грандиозное предприятие. Пришлось бы всё перевернуть вверх дном…

— Кадры, персонал налицо: надо только использовать потребительские кооперативы, которые уже функционируют… Согласен? Всё это надо ещё обсудить. Но раз во всей Франции и даже в Алжире объявлено осадное положение, надо этим воспользоваться хотя бы для того, чтобы защитить бедняков от ненасытных хищников!

Шагая взад и вперёд по комнате, он заполнял её своим уверенным голосом. Обращался он к одному Мурлану, время от времени рассеянно взглядывая на молодую пару. Крупные капли пота блестели на его красивом гладком лбу.

Жак молчал. Лицо его выражало чрезмерное внимание, глаза сверкали, но он не слушал. Углубившись в дебри собственных мыслей, он был за сто миль от Сирона, от реквизиции заводов, от осадного положения, от государственных складов… «Если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии…» — сказал Мурлан…

Воспользовавшись моментом, когда старый типограф перебил Сирона, Жак кивнул Женни и встал.

— Вы уходите? — сказал Мурлан. — Ты тоже придёшь вечером в «Жан Барт»?

Жак словно проснулся.

— Я? — переспросил он. — Нет. Сегодня вечером последний срок выезда для иностранцев, которые думают удирать. Мы оба бежим в Швейцарию… Я пришёл попрощаться с вами.

Мурлан взглянул на Женни, потом на Жака.

— Ах, так? Ты решился?… В Швейцарию? Да… Ты прав… — на лице его отразилось сильное волнение, хотя он и был убеждён, что никто этого не замечает. — Чего ж, — продолжал он сердитым тоном, — поезжайте! И постарайтесь как следует поработать там для нас! Желаю удачи, ребятки!

Жак был так возбуждён, в душе у него было такое смятение, что он испытывал непреодолимую потребность хоть немного побыть одному.

— Теперь, Женни, ты должна быть благоразумной и послушаться меня, — проговорил он, как только они оказались на улице. Он взял Женни под руку и, наклонившись к ней, сказал мягко, но настойчиво: — Тебе предстоит ещё до вечера проделать тысячу утомительных вещей. Ты устала. Ты должна вернуться домой. Не отказывайся. Тебе надо отдохнуть… Четверть одиннадцатого. Я провожу тебя… В «Юма» я пойду один. И потом мне ещё надо узнать, каких формальностей потребует твой отъезд. За два часа всё будет сделано. Хорошо?

— Хорошо, — сказала она.

Она действительно была в плачевном состоянии: измученная, лихорадочно возбуждённая, совершенно разбитая физически. Утром она долго прождала Жака, сидя в маленьком сквере на том самом месте, где он сказал ей: «Никогда ещё никого не любили так, как я люблю вас!» От сидения на жёсткой скамье у неё ломило поясницу. Погрузившись в какое-то болезненное оцепенение, она припоминала все подробности этого вечера, такого близкого и уже такого далёкого, припоминала все дни, последовавшие за ним, — вплоть до жестокого чуда этой ночи… И когда после двух часов ожидания она наконец увидела Жака на ступеньках лестницы, увидела его взволнованное, дышащее жаждой борьбы лицо, его отсутствующий взгляд, она поняла, что их мысли и чувства не совпадают, и это открытие причинило ей острое страдание. Не решившись поделиться с ним своими долгими думами, она молча выслушала его рассказ об отъезде Антуана и покорно пошла с ним пешком к Мурлану. Но теперь силы её иссякли. У неё не хватило бы мужества сопровождать его дальше… Она мечтала вернуться домой, растянуться среди подушек, дать отдых своему измученному телу.

Трамваи ходили с большими промежутками, но, к счастью, движение ещё не прекратилось. Им удалось доехать от площади Бастилии до начала бульвара Сен-Мишель. Поддерживая Женни, Жак довёл её до улицы Обсерватории.

— Я пойду, — сказал он ей у подъезда её дома. — И вернусь между часом и двумя. — Он улыбнулся. — Мы в последний раз пообедаем в Париже…

Но он не сделал и двадцати шагов, как услышал позади себя глухой, неузнаваемый голос:

— Жак!

Он тотчас бросился к Женни.

— Мама здесь!

Она смотрела на него растерянным взглядом.

— Меня остановила консьержка… Мама приехала сегодня утром…

Они смотрели друг на друга, внезапно лишившись всякой способности рассуждать. Первая мысль Женни была о беспорядке, в котором они оставили квартиру: неприбранная постель Даниэля, туалетные принадлежности Жака в ванной.

Затем в мгновение ока её решение вылилось в определённую форму. Она схватила Жака за руку:

— Идём! — Её лицо было замкнуто, непроницаемо. Она повторила, словно самую простую вещь: — Идём. Поднимись вместе со мной.

— Женни!

— Идём! — повторила она почти сурово.

Она казалась такой уверенной, а он чувствовал себя в эту минуту таким нерешительным, таким безвольным, что, не сопротивляясь больше, последовал за ней.

Она первая взбежала по лестнице; она забыла о своей усталости; казалось, она горит нетерпением покончить с этим.

Но на площадке, перед тем как вложить ключ в замочную скважину, она остановилась, шатаясь. Она не произнесла ни слова, вся напряглась, отворила дверь, схватила Жака за руку, сильно сжала её и увлекла его за собой в квартиру.

LXXV

Госпожа де Фонтанен провела это утро дома в состоянии такой душевной тревоги, какой ей не довелось испытать даже в худшие часы её супружеской жизни.

Дверь в комнату Даниэля, к счастью, оказалась закрытой, и бедной женщине удалось бы убедить себя в том, что она стала жертвой кошмара, если бы желание выпить чашку чая не привело её в кухню: увидев два прибора, она инстинктивно закрыла глаза, повернула обратно и снова укрылась в своей спальне.

Минуты полного упадка духа сменялись мгновениями лихорадочного возбуждения. Сняв дорожный костюм, надев старое домашнее платье, убрав комнату, тщательно проделав целый ряд ненужных вещей, она решила принудить себя не двигаться и уселась в своё глубокое кресло у окна с залитыми солнцем жалюзи. Необходимо было во что бы то ни стало овладеть собой. Для этого ей недоставало маленькой Библии, оставшейся в чемодане. Она взяла с этажерки старинную Библию своего отца — тяжёлую, толстую чёрную книгу, поля которой были испещрены пометками и замечаниями пастора де Фонтанена. Открыв её наудачу, она попыталась читать. Но ум её упорно убегал от текста, поглощённый бессвязной вереницей образов и представлений, в которых мысль о Даниэле сплеталась с воспоминанием о поверенных в Вене, об огорчениях, связанных с её поездкой, о вокзалах, забитых войсками. Смутные видения, над которыми царила всё та же картина — постель, где Жак и Женни спали, обнявшись. Грохот обозов, проезжавших по соседним бульварам, сотрясал стены и отдавался у неё в голове, сопровождая зловещим аккомпанементом её думы. Впервые в жизни ощущение страха, паники тяготело над ней так сильно, что она не могла преодолеть его, — ощущение, что она захвачена, увлечена водоворотом, что ужасающие бедствия опустошают Европу, её собственный очаг, что дух зла торжествует над миром.

Вдруг она услышала какой-то шорох в передней, и сейчас же вслед за этим раздались шаги в коридоре. Её лицо застыло. У неё не было сил встать; она лишь выпрямилась. Дверь отворилась, и вошла Женни, с искажённым от волнения лицом, с остановившимся взглядом, очень бледная под своей траурной вуалью.

Поза матери, так спокойно сидевшей на своём обычном месте, в платье с разводами, с Библией на коленях, поразила девушку и потрясла её: всё её прошлое неожиданно предстало перед ней, словно после долгих лет отсутствия. Не рассуждая, забыв о Жаке, который стоял сзади, в коридоре, не решаясь войти вслед за ней, она подбежала к матери, обвила её руками и, чтобы оказаться ближе, опустилась на ковёр и прижалась лбом к её платью.

— Мама…

Нежность, сострадание мгновенно избавили г‑жу де Фонтанен от тревоги. Сердце её преисполнилось снисходительности, и тайна, случайно обнаруженная ею, внезапно предстала перед ней в ином свете: не как позор, а как слабость. Она уже наклонилась к вновь обретённой дочери, хотела заключить её в объятия, выслушать её признания, обсудить вместе с ней ужас случившегося, понять её, помочь, направить, — но вдруг её дыхание остановилось: на стене коридора колыхнулась чья-то тень… Женни была не одна! Жак здесь! Сейчас он войдёт!… Её рука, лежавшая на голове Женни, судорожно сжалась. Она не могла оторвать глаз от этой отворённой двери. Прошло несколько секунд. Креповая вуаль распространяла сильный терпкий запах… Наконец силуэт Жака вырос в дверях. И перед глазами г‑жи де Фонтанен снова заколебалось видение: постель, два лица в блаженном забытьи…

Сдавленным голосом, полным упрёка и ужаса, она пробормотала:

— Дети… Бедные мои дети…

Жак переступил порог. Он стоял перед ней; он смотрел на неё с застенчивым и в то же время хмурым видом. Тогда она отчётливо выговорила:

— Здравствуйте, Жак.

Женни быстро подняла голову. Конечно, она не смеялась, но усмешка, искажавшая её лицо, отбрасывала на него отблеск какой-то дьявольской радости; и совершенно новый, бесстыдный огонь, вызывавший представление об обнажённом инстинкте, сверкал в её голубых глазах. Она протянула руку, схватила Жака за кисть, резко привлекла его к себе и, повернувшись к матери, сказала тоном, который ей хотелось сделать ласковым, но в котором прозвучало торжество и оттенок вызова, почти угрозы.

— Я ещё раз нашла его, мама! И навсегда!

Госпожа де Фонтанен с секунду смотрела на неё, потом на него. Она попыталась было улыбнуться, но не смогла. Слабый вздох вырвался из её груди.

Женни наблюдала за ней. В этом вздохе, на этом материнском лице, дрожащем не только от тревоги, но и от нежности, лице, где она могла бы уже прочитать залог примирения, — её болезненная подозрительность не захотела увидеть ничего, кроме осуждающей грусти. Это оскорбило её, глубоко ранило самую сущность её дочерней любви. Она отстранилась от матери и, порывисто встав, одним движением оказалась возле Жака. Её воинственная поза, огонь её взгляда выражали безграничную, слепую, дерзкую, вызывающую гордость.

Жак, напротив, смотрел на г‑жу де Фонтанен с ласковой настойчивостью, и если бы он заговорил, то, вероятно, сказал бы: «Я понимаю вас… Но надо понять и нас тоже…»

Госпожа де Фонтанен смущённо взглянула на молодую пару и опустила глаза: видение постели снова встало перед нею…

Наступило молчание.

Затем, повинуясь привычке, она вежливо обратилась к Жаку:

— Что же вы стоите, дети?… Садитесь…

Жак пододвинул стул Женни и по знаку г‑жи де Фонтанен сел слева от её кресла.

Эти немногие простые слова, казалось, несколько разрядили атмосферу. Как только все уселись в кружок, словно во время визита, температура как будто понизилась, стала ближе к нормальной. Жак почти естественным тоном прервал молчание, обратившись к г‑же де Фонтанен с вопросом о подробностях её обратной поездки.

— Ты, значит, не получила моего последнего письма? — спросила она у Женни.

— Ничего. Ни одного письма. Я ничего не получила от тебя. Кроме открытки. Первой. Той, что ты написала на вокзале в Вене, в понедельник. — Она говорила отрывисто, почти не разжимая губ.

— В понедельник? — переспросила г‑жа де Фонтанен. Её веки задрожали от усилия, которое ей понадобилось, чтобы восстановить в памяти последовательность дней. — Но ведь я каждый вечер писала по два письма: одно — тебе, другое — Даниэлю.

При мысли о сыне сердце её снова сжалось.

— До меня не дошло ни одно, — резко заявила Женни.

— А Даниэль разве не писал тебе?

— Писал… Один раз.

— Где он?

— Он уехал из Люневиля. С тех пор — ничего.

Наступило молчание, которое снова нарушил Жак, испытывавший неловкое чувство:

— А… когда вы выехали из Вены?

Госпоже де Фонтанен оказалось нелегко вспомнить это.

— В четверг, — ответила она наконец. — Да, в четверг утром… Но в Удине мы прибыли только ночью. И только в полдень выехали в Милан.

— А что, в четверг утром в Австрии уже было сообщение об обстреле и оккупации Белграда?

— Не знаю, — призналась она. Находясь в Вене, она была занята исключительно тем, что защищала память своего мужа и совсем не следила за событиями.

«Женни даже не спросила, удалось ли мне уладить наши дела, — подумала она. И, глядя на дочь, вдруг задала себе мучительный вопрос: — Может быть, она немного разочарована тем, что мне удалось вернуться?»

Чтобы сказать что-нибудь, Жак снова начал расспрашивать о настроениях в Вене, о манифестациях, и г‑жа де Фонтанен добросовестно старалась подробно отвечать ему, цепляясь, как и он, за эти общие темы, отдалявшие опасное объяснение, ибо в эту минуту все трое думали ещё, что «объяснение» неминуемо, неизбежно.

Жак то и дело оборачивался к Женни, как бы приглашая её принять участие в разговоре. Напрасно. Теперь она даже не делала вида, что слушает. Посадка головы, суровое выражение похудевшего лица, ускользающий и жёсткий взгляд, как-то по-особому поднятый подбородок и сжатые губы — всё выдавало в ней не только желание остаться в стороне, но даже тайную отчуждённость, напряжённую, враждебную. Она сидела на краешке стула, не прислоняясь к спинке, всё её тело ныло, нервы были словно обнажены, и она обводила комнату равнодушным взглядом, который время от времени останавливался на матери, словно на какой-то статистке, расположившейся среди почти нереальных декораций. Г‑жа де Фонтанен с её Библией, в этом старом зелёном бархатном кресле, которое всегда ставили боком, чтобы на него лучше падал свет из окна, казалась ей сидящей здесь с незапамятных времён: воспоминание о минувшем, символ (быть может, трогательный, но ещё скорее раздражающий) далёкого прошлого, которое с каждой минутой тихо отрывалось от неё, прошлого, которое как будто уходило от неё в туман, подобно тому как удаляется от отъезжающего путника группа родных, пришедших проститься с ним. Женни плыла уже к другим берегам; и с сильно бьющимся сердцем, похожая на снимающийся с якоря корабль, чувствовала в себе трепет, вибрацию новой жизни. Если бы Жак в эту минуту схватил её за руку и сказал: «Идёмте, бросьте всё это навсегда», — она бы ушла, даже не оглянувшись назад.

Маленькие часы, стоявшие на ночном столике рядом с фотографиями Жерома и Даниэля, начали медленно бить в наступившей тишине.

Жак взглянул на них и, почувствовав внезапное искушение сбежать, наклонился к Женни.

— Одиннадцать часов… Мне надо идти.

Они обменялись быстрым взглядом. Женни утвердительно кивнула головой и сейчас же, не ожидая его, встала.

Госпожа де Фонтанен наблюдала за ними. Ей было особенно тяжело думать, что её Женни, такая прямая, такая правдивая… Она не узнавала её! У Женни был уклончивый взгляд, взгляд человека с «нечистой совестью»… Да, несмотря на их уверенный вид, в эту минуту г‑жа де Фонтанен подметила у них — у них обоих — что-то неискреннее. С тщеславной, немного смешной торжественностью они смотрели друг на друга, словно два авгура, два посвящённых. «Словно два сообщника», — подумала г‑жа де Фонтанен. И это было верно: их соединяло упоительное сообщничество их любви, любви, которую они считали безграничной, таинственной, беспримерной, единственной, главное — единственной, любви, в необыкновенную сущность которой не мог проникнуть никто, кроме них.

Ободрённый согласием Женни, Жак подошёл к г‑же де Фонтанен проститься.

Она совсем растерялась от этого слишком поспешного прощания. Неужели они так и оставят её одну, ничего больше не сказав? Неужели она не заслужила большего доверия?… Она пыталась убедить себя, пыталась примириться ещё и с этим оскорбительным недостатком уважения. Быть может, ей самой следовало вызвать их на откровенность? Теперь было слишком поздно. У неё не хватало мужества. И потом, она чувствовала себя возбуждённой от усталости, от пережитого морального потрясения, способной на вспышку раздражения, на несправедливость. Пожалуй, будет даже лучше, если эта первая встреча закончится без объяснений… И тем не менее она не могла уговорить себя не сердиться на Женни, хотя в эту минуту её меньше возмущала греховная страсть дочери, чем это вызывающее поведение, непонятное, неоправданное, недопустимое. Жака она ни в чём не винила. Напротив, во время этого визита он понравился ей: под его застенчивой почтительностью она почувствовала молчаливое понимание, угадала в нём чистую совесть, внутреннее благородство. К тому же это был друг Даниэля. Она уже готова была, если такова воля божия, полюбить его, как сына.

Она так мало сердилась на него, что, собираясь пожать ему руку, едва не привлекла его к себе, как делала это с Даниэлем, едва не сказала ему: «Нет, мой мальчик, дайте мне поцеловать вас». К несчастью, в эту минуту она подняла глаза на Женни. Молодая девушка стояла, повернувшись к ним, и её пронизывающий, полный враждебности взгляд, устремлённый на мать, казалось, говорил: «Да, я наблюдаю за тобой, я хочу знать, что ты сейчас сделаешь, хочу посмотреть, найдёшь ли ты наконец в себе то материнское чувство, которого я жду от тебя с той самой минуты, как ввела сюда Жака!» Тут раздражение, назревавшее в сердце г‑жи де Фонтанен, одержало верх: в ней проснулась гордость. Нет, немая угроза не заставит её сделать то, что она готова была сделать по собственному побуждению!

Отказавшись от намерения обнять Жака, она ограничилась тем, что протянула молодому человеку руку, и он один заметил дрожь этой руки, волнение, скрытую готовность уступить, нежность — всё, что бедная женщина вложила в это банальное пожатие.

Эта сцена длилась не больше секунды. Но когда Жак в сопровождении Женни выходил из комнаты, г‑жа де Фонтанен испытала вдруг жестокое предчувствие, что в эту секунду подвергается опасности, что поставлено на карту всё будущее счастье её отношений с Женни и что какая-то нить навсегда оборвалась между дочерью и ею. Она испугалась.

— Женни… Ты тоже уходишь?

— Нет, — бросила девушка, не оборачиваясь.

В коридоре Женни схватила Жака за руку и стремительно, безмолвно увлекла его в переднюю.

Тут они отодвинулись друг от друга. И одинаковая растерянность отразилась в их скрестившихся взглядах.

— Ты всё-таки едешь со мной? — проговорил Жак.

Она вздрогнула.

— Неужели ты?… — Она казалась оскорблённой, словно этим вопросом он показал, что усомнился в ней.

— Как ты ей скажешь?… — спросил он после короткой паузы.

Она стояла перед ним, подняв руку, держась за косяк дубового шкафа.

— Ах, — сказала она, нетерпеливо тряхнув головой, — сейчас всё это мне безразлично.

Он посмотрел на неё с удивлением. Его взгляд скользнул по этой руке, судорожно сжимающей тёмное дерево, такой маленькой и белой; он прижался к ней губами.

Вдруг она сказала:

— Ты бы взял её с собой?

— Кого? Твою мать? — Он колебался с четверть секунды. — Да, если ты считаешь… Конечно… А почему ты?… Ты думаешь, она захочет поехать с нами?

— Не знаю… — ответила Женни поспешно. — Скорее, нет… Но, в конце концов, надо всё предусмотреть… — Она замолчала и слабо улыбнулась. — Спасибо! — сказала она. — Где мы встретимся?

— Так ты не хочешь, чтобы я зашёл за тобой сюда?

— Нет.

— А твой багаж?

— Он будет невелик.

— Ты сможешь донести его одна до трамвая?

— Да.

— А мои документы? Пакет, который я оставил тогда в твоей комнате…

— Я положу его в мои вещи.

— Хорошо, тогда приезжай прямо на Лионский вокзал… В котором часу?

Она подумала.

— В два часа; самое позднее — в половине третьего.

— Я буду ждать тебя в буфете, хорошо? Мы сможем до отхода поезда оставить там твой чемодан.

Она подошла к нему, сжала его лицо ладонями. «Любимый!» — подумала она. Она медленно погрузила свой страстный взгляд в глаза Жака и смотрела так, пока их губы не слились.

Она высвободилась первая.

— Иди, — сказала она. Её голос, лицо выдавали крайнее нервное напряжение и усталость. — А я пойду к маме. Я поговорю с ней, скажу ей всё.

LXXVI

Едва успев выбежать из квартиры, Жак, вновь охваченный тем самым волнением, которое после посещения редакции «Этандар» вызвало в нём столь сильное желание побыть одному, на секунду задумался: какую же это вещь — неотложную вещь — ему предстояло сделать? И вдруг слова Мурлана снова прозвучали в его ушах: «Быть может, достаточно было бы какого-нибудь пустяка… Если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии…»

Ослепительный свет вдруг засиял перед ним: «Разделяющую две армии…» Эта мысль встала перед ним с такой силой, с такой отчётливостью, что у него закружилась голова, и он остановился посреди лестницы, опершись рукой о перила; сердце его учащённо забилось от прилива отваги и надежды… Замысел, уже несколько часов бродивший в его мозгу неосознанным, вдруг озарился ярким светом и завладел всем его существом. То была не смутная фантазия, не искушение пустого мечтателя, нет: то, что внезапно приняло в нём определённую форму, было точным планом определённого индивидуального действия, одною из тех навязчивых идей, какие втайне возникают иногда в уме анархистов. Теперь он знал, зачем едет в Швейцарию и что подготовит там! Он знал, каким реальным актом, решительным, ни с кем не разделённым актом, сможет наконец после стольких дней бездействия и бесплодной тоски начать борьбу за то, во что он верил, и воспрепятствовать войне! Актом, для свершения которого, без сомнения, придётся пожертвовать собой. Это он понял в первую же минуту и принял без рисовки, даже не сознавая своего мужества, движимый только мистической верой в то, что это действие, ради которого он готов был отдать свою жизнь, является сейчас единственным и последним средством пробудить сознание масс, резко изменить ход событий и нанести поражение силам, объединившимся против народов, против Братства и Справедливости.

Он совершенно забыл о возвращении г‑жи де Фонтанен, о своём странном визите к ней; забыл даже о Женни.

Она — наоборот… Прежде чем вернуться в комнату матери, она проскользнула на балкон, чтобы посмотреть на Жака, когда он выйдет из дома, и уже беспокоилась, что его так долго нет. Наконец она увидела его: он вышел из ворот и, не обращая внимания на прохожих, на обозы, загромождавшие мостовую, бросился, словно одержимый, в сторону бульвара Сен-Мишель. Она следила за ним взглядом до тех пор, пока он не исчез. Но он не обернулся.

Оставшись одна, г‑жа де Фонтанен прислонилась головой к спинке кресла и несколько минут сидела в каком-то оцепенении. Мысли её были неопределенны и смутны, но всё, что она чувствовала, выразилось в одной туманной фразе, которую она удручённо повторяла про себя: «Из этого не может выйти ничего хорошего…» Она продолжала видеть перед собой Жака и Женни, стоящих рядом, похожих на два ствола, растущих из одного корня. Затем по невольной ассоциации она вдруг увидела перед собой строгую гостиную своего отца и в амбразуре окна стройного, молодого Жерома в отделанной чёрным шнуром светлой визитке — своего жениха Жерома, который улыбался с победоносным видом. С какой уверенностью они устремлялись тогда к будущему, — они тоже! Как упорно противостояли семье они оба! Какой непобедимой ощущала она себя рядом с ним!… Она вдруг вспомнила свою прежнюю экзальтацию, свои иллюзии, свою уверенность в том, что её ждёт счастье, в том, что они первые познали такие восторги. И вместо того, чтобы при этом насмешливом, всплывшем в её душе воспоминании испытать чувство горечи или хотя бы грусти, она вся просветлела, словно жизнь сдержала своё обещание счастья.

Услышав шаги дочери, она вздрогнула. Решительная походка Женни, движение, которым она затворила за собой дверь, её напряжённое лицо и отсутствующий, горящий, фанатический взгляд — всё это испугало г‑жу де Фонтанен.

Решив, что только ласка может помочь изгнанию вселившегося в Женни беса, г‑жа де Фонтанен боязливо прошептала:

— Поцелуй меня, дорогая…

Женни слегка покраснела: она ещё ощущала на губах губы Жака. Делая вид, будто не слышит, она сняла шляпу, вуаль и отнесла их на кровать. Потом, не в силах бороться с усталостью, подошла к кушетке, стоявшей в глубине комнаты, и вытянулась на ней.

И тогда, с несколько неловкой торопливостью, она воскликнула:

— Я так счастлива, мама!

Госпожа де Фонтанен бросила на дочь быстрый взгляд. Её материнскому сердцу показалось, что в этом утверждении, прозвучавшем лёгким вызовом, был оттенок отчаянья. Этого оказалось достаточно, чтобы убедить её, что перед ней долг, высший долг, который необходимо исполнить, каков бы ни был связанный с этим риск. Повинуясь внутреннему чувству, которое она принимала за веление духа, г‑жа де Фонтанен вдруг выпрямилась с неожиданной властностью.

— Женни, — сказала она, — молилась ли ты? Молилась ли ты по-настоящему?… И можешь ли ты сказать: «Предвечный со мною»?

С первых же слов Женни неприязненно насторожилась. Вопросы религии всегда отделяли её от матери пропастью, которая была мучительной для обеих, но всю глубину которой сознавала она одна.

— Женни… Дитя моё… — продолжала г‑жа де Фонтанен, — отрешись от своей гордости… Давай помолимся вместе, призовём на помощь Того, кто знает всё… Загляни вместе с ним в тайники своего сердца… Женни! Разве ты не чувствуешь, что в глубине твоей души что-то… сопротивляется? — Её голос задрожал. — Что-то… Кто-то… предупреждает тебя, что, быть может… ты обманываешься, что, быть может, ты лжёшь сама себе?

Женни молчала, и её мать решила, что она ушла в себя, готовясь к молитве. Но после длительной паузы девушка произнесла со вздохом:

— Ты не можешь понять!

Тон был горький, безнадёжный, враждебный.

— Могу, дорогая… Я могу понять тебя!

— Нет! — проговорила Женни, упрямо глядя в одну точку, и в её взгляде выразились нетерпение и упорство. Мысль, что её не понимают, что её мучат, доставляла ей болезненное наслаждение. Она чуть было не сказала: «Ты не имеешь ни малейшего представления о такой любви, как наша!» Но не смогла произнести вслух это слово: «любовь». Она криво усмехнулась. — Я окончательно убедилась сейчас, что ты не понимаешь… Совершенно не понимаешь!

— Что ты хочешь этим сказать, Женни? Ты находишь, что я плохо приняла вас?

— Да.

— Да?

— Да! отрезала Женни, глядя в потолок. И глухим, полным обиды голосом пояснила, приподнимаясь: — если б ты поняла нас, ты нашла бы хоть одно слово, чтобы сказать об этом! Одно слово, которое показало бы нам, что ты разделяешь наше счастье!

Госпожа де Фонтанен отвела глаза. Наконец она ответила:

— Ты несправедлива, Женни… В чём ты можешь упрекнуть меня? Я приезжаю сюда утром, не имея ни о чём понятия… Ты не была со мной откровенна, ты всё от меня скрыла…

Женни прервала её, пожав плечами несвойственным ей жестом — жестом, которого её мать, пожалуй, никогда не видела у неё прежде, жестом Жака. С упрямым, загадочным, удовлетворённым видом она сказала:

— Я ничего от тебя не скрыла!… Вот видишь, ты уже осуждаешь, ничего не зная. Две недели назад я и сама была далека от мысли, что…

— Но ведь с тех пор, как мы расстались, ещё не прошло двух недель: сегодня всего неделя… Стало быть, когда я уезжала, ты ещё не…

— Нет!

(Она лгала, так как г‑жа де Фонтанен была ещё в Париже в тот вечер, когда они встретились с Жаком на Северном вокзале. Она отвернулась, но голос выдал её с такой очевидностью, что они обе покраснели.)

— Если бы две недели назад, — продолжала Женни, и её смущение прорвалось в натянутом смешке, — если бы ты тогда заговорила со мной о Жаке, я ответила бы тебе, что ненавижу его! Что никогда не соглашусь увидеться с ним снова!

Опершись на ручки кресла, г‑жа де Фонтанен с живостью наклонилась к ней.

— Так, значит, это в несколько дней?… Не успев хорошенько подумать… — Она чуть было не сказала: «Поговорить со мной…» Но добавила только: — …посоветоваться с Даниэлем?…

— С Даниэлем? — повторила Женни, притворяясь удивлённой. — Почему с Даниэлем? — Подталкиваемая раздражением, причины которого она не понимала и сама (в котором, быть может, без её ведома, прорвался протест против долгих лет ласкового принуждения, — осадок старых затаённых обид), она снова разразилась вызывающим смехом. Затем, поддаваясь непостижимому соблазну ранить мать в самое уязвимое место, добавила: — Как будто Даниэль может знать, может понять! Что он мог бы сказать мне, твой Даниэль? Глупости, которые может сказать каждый! Разные «благоразумные» слова!

— Женни!… — простонала г‑жа де Фонтанен.

Но Женни уже не могла остановиться.

— Слова, которые сейчас, конечно, и у тебя на языке. Выскажи же их наконец! Что ты хочешь сказать? Что сейчас война?… Или что мы с Жаком недостаточно хорошо знаем друг друга? Что я не буду счастлива?

— Женни! — повторила г‑жа де Фонтанен.

Она смотрела на дочь, оцепенев от изумления. Эта Женни, с нахмуренными бровями, с напряжённым лицом, с пронзительным голосом, не походила ни на одну из тех Женни, каких ей приходилось видеть возле себя за двадцать лет; эта новая Женни была во власти только что проснувшихся, сорвавшихся с цепи инстинктов… «Невменяема», — подумала г‑жа де Фонтанен с чувством отчаяния, но и снисходительности, почти облегчения.

Осуждение и даже страдание матери не только не трогали Женни, а, напротив, — ещё подстрекали её.

— А если я согласна быть несчастной, но с ним? Это не касается Даниэля! Это касается меня одной! Я не прошу ничьих советов! Какое мне дело, что думают другие! Я не собираюсь больше советоваться ни с кем теперь, когда у меня есть он, он!

Приняв этот новый удар, г‑жа де Фонтанен побледнела. Больше всего её терзало сознание того, что оскорбление было продуманным, преднамеренным. Дух зла, дух тьмы водворился в сердце её ребёнка! Она с отчаянием взывала к богу. Она теряла способность противостоять заразительному действию этой отравленной атмосферы, подавлять овладевавший ею гнев. Однако ей удалось ещё на минуту сохранить твёрдый и сдержанный тон:

— Ты всегда пользовалась полной моральной независимостью, Женни. Ты отлично знаешь: с тех пор, как ты достигла такого возраста, когда могла уже руководствоваться голосом совести, я не навязывала тебе ни своих желаний, ни даже своих советов. И сегодня ты тоже вольна поступить как знаешь, не спрашивая моего мнения. Но мой долг…

— Прошу тебя, мама!

— …мой долг поговорить с тобой, пусть даже это окажется напрасным… предостеречь тебя от тебя самой. Женни… Дитя моё… Я взываю к лучшему, что в тебе есть… Возможно ли, чтобы ты потеряла всякое представление о добре и зле? Открой глаза, опомнись! Ты — жертва непостижимого безумия… Ты дошла до того, что без сопротивления отдаёшься своей страсти, не только не испытывая угрызений совести, но как будто даже видя в этом доказательство силы… мужества… благородства… — Она задыхалась. У неё было мучительное ощущение, что она не справляется со своей задачей, что она слишком устала… что вступила на ложный путь и говорит не то, что нужно, и не так, как нужно. Быть может, она бы остановилась, но в эту минуту вид Женни, растянувшейся на кушетке, снова вызвал перед ней видение юной пары, лежащей в объятиях друг друга на диване Даниэля. — Тебе бы следовало стыдиться! — пробормотала она.

— Прошу тебя, мама! — повторила Женни суровым тоном, прозвучавшим угрозой.

— Стыдиться! — продолжала бедная женщина, на этот раз потеряв всякую власть над собой. — Ты! Женни! Моя дочурка, моё дитя! Ты воспользовалась тем, что осталась одна, и поддалась своим порывам!… — Она вдруг пожалела о пути, на который её увлекло негодование, и бросилась в другую сторону: — Разве такое важное, чреватое последствиями решение принимается в несколько дней? Решение, от которого зависит вся жизнь? И не только твоя жизнь, но и наша… Жизнь твоего брата, моя… Потому что сейчас поставлено на карту всё наше будущее — будущее всех нас! Подумала ли ты об этом? Нет! Ты была… Ты…

— Довольно, мама! Довольно! Довольно!

— Ты потеряла голову! Ты действовала как ребёнок! — бросили г‑жа де Фонтанен под конец. И фраза, которую она всё время повторяла про себя, наконец слетела с её губ: — Из этого не может выйти ничего хорошего!

Женни почувствовала, как волна холодного бешенства внезапно поднялась в ней; она вскочила. О, как осуждала она сегодня свою мать! Непонимание, чёрствость, эгоизм!

— Сказать тебе правду? — отчеканила она, подходя к г‑же де Фонтанен. — Если кто-нибудь из нас плохо разбирается в себе, так это ты! Да! Ты думаешь о своём будущем, а вовсе не о моем! Я сделала сейчас одно открытие: оказывается, ты всегда любила меня только для себя, для себя одной! Это ревность восстановила тебя против нас! Ты ревнуешь! Ревнуешь! Ты думаешь только об одном: о том, чтобы эгоистически удержать меня возле себя!… Так вот, не рассчитывай на это! Поздно! Мне жаль, что приходится доставить тебе это огорчение. Но лучше будет, если ты узнаешь как можно скорее. Сегодня вечером Жак уезжает в Швейцарию. И я… я еду с ним!

— Сегодня вечером! В Швейцарию! — чуть слышно прошептала г‑жа де Фонтанен.

— Это не необдуманный шаг: мы решились на него ещё до твоего возвращения. Сегодня отходит последний поезд, с которым…

— Ты! Сегодня вечером!

— Да, сейчас!

— Нет! Ты этого не сделаешь, Женни! Этого не будет!

— Что бы ты ни говорила, что бы ты ни делала, мама, это не поможет, — возразила Женни оскорбительно резким голосом. — Теперь никто не заставит нас переменить решение!

— Я не соглашусь на это! Слышишь?

Вместо всякого ответа Женни пожала плечами.

— Ты слышишь меня, Женни? Я запрещаю тебе ехать!

— Бесполезно настаивать, мама. Повторяю тебе… Впрочем, вместо того чтобы осуждать меня, тебе бы следовало… если бы только у тебя было сердце…

— Если бы у меня было сердце?… — пробормотала г‑жа де Фонтанен. Она забыла всё остальное — ей запомнились только эти ужасные слова…

— Да, если бы ты по-настоящему заботилась о моем счастье, — крикнула Женни, совершенно потеряв самообладание, — если бы ты любила меня ради меня самой, то сегодня ты бы…

На этот раз г‑жа де Фонтанен не выдержала. Она сжала руками лоб и заткнула уши, чтобы избавиться от этого голоса, который пронизывал её насквозь. «Решает Предвечный, а не создание его, — подумала она, закрывая глаза. — Господи, да будет воля твоя!»

Она услышала глухой стук и боязливо подняла голову. Женни уже вышла из комнаты, хлопнув дверью. Её шляпы и вуали больше не было на кровати.

«Надо молиться… молиться», — повторяла про себя г‑жа де Фонтанен.

Она не могла отогнать от себя образ Женни, той Женни, которую она видела сейчас здесь — исступлённой, дерзко стоящей перед ней…

«Господи, — взывала она, — помоги мне, дай мне силу!… Нет ничего непоправимого… Мы никогда не должны отчаиваться в твоих созданиях…» Медленно два раза подряд она повторила про себя слова Священного писания: «Не взирай на видимое; на невидимое устремляй взор твой. Ибо видимое преходяще, а невидимое вечно».

Наконец первая минута отупения миновала, и ум её заработал с неожиданной энергией. Совершенно разбитая, согнувшись, сложив руки, г‑жа де Фонтанен продолжала неподвижно сидеть в своём глубоком кресле. Но в голове у неё прояснилось. Она терпеливо старалась разобраться в себе. Как всегда в дни испытаний, она силилась проанализировать свою скорбь, с точностью очертить её границы, превратить её, если можно так выразиться, в нечто определённое, в нечто такое, что можно было бы извлечь из души и принести в дар богу. «Всё, что не принесено в дар богу, потеряно…»

Не отъезд Женни в Швейцарию больше всего волновал г‑жу де Фонтанен в данную минуту. К тому же она ещё не могла по-настоящему поверить в этот отъезд. Нет, права она была или неправа, но больше всего она страдала оттого, что её обманули. Оскорбление, истинное, глубокое оскорбление заключалось именно в этом. Она наивно думала, что её полная понимания нежность, свобода, которую она предоставляла Женни даже тогда, когда та была ещё ребёнком, создали и у неё и у дочери прочную привычку к обоюдному доверию, что Женни не может принять какое-либо важное решение, не предупредив её, не получив её согласия. И вот в самую критическую минуту своей жизни Женни утаила от неё всё, проявила такое притворство и даже, воспользовавшись её отсутствием, поступила так, как можно было бы ожидать только от девушки, которая воспитывалась в обстановке самой суровой зависимости и теперь, во внезапном порыве возмущения, освобождалась от давящей, неоправданной, невыносимой опеки. Разумеется, несмотря на тяжёлую сцену, только что имевшую место, г‑жа де Фонтанен не сомневалась в привязанности дочери, — так же как и сама не чувствовала, что её материнская любовь ослабела. Нет, сейчас было задето её доверие. Доверие — такое, какое она питала к Женни, — останется искалеченным навсегда, после того как его обманули так грубо. Такая же любовь, как прежде, — да. Такое же доверие? Нет, оно уже не вернётся.

Эта мысль привела её в отчаяние. Она опять взяла свою Библию и открыла её наудачу. Ей удалось без особого труда сосредоточить внимание на тексте. Мало-помалу к ней возвращалось спокойствие — странное, неожиданное, почти пугающее спокойствие. И вдруг, ещё более внимательно вглядываясь в себя, она открыла страшный секрет этого спокойствия: какое-то чувство только что, без её ведома, родилось в её душе и легко, но вместе с тем уверенно разрасталось в ней… Чувство, которое уже было знакомо ей, которое она испытала однажды в самый горький период её жизни, когда, не в силах переносить дольше бесплодные страдания, она решилась отделить свою жизнь от жизни Жерома. Чувство? Скорее инстинктивная реакция. Нечто вроде естественной самозащиты. «Лекарство, — подумала она, — которое мудрая природа находит в нас самих, чтобы дать нам силы перенести иные страдания…» Она положила книгу и стала пытаться уточнить, дать название тому, что чувствовала… Покорность судьбе? Отрешённость?… Да существует ли термин для обозначения этой смеси двух столь противоречивых чувств: нежности и равнодушия? Равнодушие! Это грубое слово заставило её содрогнуться. Мысль, что материнская любовь, подобная той, какая долгие годы наполняла её сердце, способна вдруг остыть под напором событий, под влиянием равнодушия, — эта мысль, в настоящий момент не лишённая известной сладости, могла оказаться в будущем новым испытанием. Г‑жа де Фонтанен закрыла глаза. Она решила не заглядывать вперёд. «Да будет воля твоя», — ещё раз прошептала она.

Но горе сломило её. Она снова уронила голову на руки и заплакала.

LXXVII

Женни с отчаянной твёрдостью решила бежать; инстинкт предупреждал её, что если она хочет выдержать характер и привести в исполнение то, от чего зависит всё её будущее, то ни в коем случае не надо больше видеться с матерью… И надо поторопиться, чтобы не успеть обдумать свой поступок.

Она помчалась в свою комнату, с лихорадочной поспешностью побросала в чемодан бельё, несколько чёрных платьев; затем, стиснув зубы, с горящими щеками, снова надела шляпу, вуаль и, даже не взглянув в зеркало, выбежала из дому, как будто за нею кто-то гнался.

«Теперь я одна и свободна, — с упоением и ужасом думала она, быстро спускаясь по лестнице. — Теперь у меня действительно никого нет, кроме него!»

На улице у неё на мгновение закружилась голова. Куда идти? Жак будет ждать её в буфете не раньше двух часов, а сейчас не больше двенадцати. Всё равно: проще всего, раз она уже с багажом, сразу сесть в трамвай, который идёт по бульвару Сен-Мишель, затем пересесть в другой, тот, что идёт по бульвару Сен-Жермен, и доехать до Лионского вокзала.

Ей посчастливилось сразу попасть в трамвай и найти место на площадке.

«Не думать, — говорила она себе. — Не думать».

Это удалось ей без особого труда, потому что вагон был переполнен и разговор в нём шёл общий и шумный, словно после какого-нибудь несчастного случая: «А браки, сударыня, браки! Сегодня утром в мэриях у окошечек в отделе актов гражданского состояния служащие просто голову потеряли: столько мобилизованных женятся перед отъездом!» — «Как так? А формальности?…» — «Всё это упростили. На войне, как на войне, — сейчас вполне уместно будет это сказать… Если у вас есть при себе два метрических свидетельства и военный билет, вы можете в пять минут узаконить какую угодно старую связь…» — «Знаете, я это одобряю: нравственность, и вообще…» — «О, что касается нравственности, этого нам не занимать. Во Франции всё на высоте, когда нужно». — «Я живу у фортов. И знаете, призывные комиссии в нашем районе осаждаются с раннего утра! Масса добровольцев!» — «Нет, — поправил военный врач в мундире, — приём добровольцев ещё не открыт. Люди приходят навести справки, может быть, записаться…»

Трамвай, который шёл с площади Бастилии, тоже был переполнен: пассажиры теснились в проходах между скамейками. Тем не менее Женни удалось сесть благодаря любезности какой-то дамы, которая, видя, что её стесняет багаж, уступила ей место своей маленькой дочки.

Укачиваемая шумом трамвая и гулом голосов, Женни, чтобы убежать от собственных мыслей, охотно прислушивалась к фразам, которыми обменивались над её головой.

Перед улицей Сен-Жак трамвай вынужден был остановиться, чтобы пропустить полк лёгкой артиллерии, направлявшийся к Сорбонне.

«Как видно, весь гарнизон уже потихоньку покинул Париж…» — «Чувствуется, что есть руководство. Всё идёт… по-военному». — «Да! Судя по началу, это протянется недолго!» — «Я был во время отпуска в Вогезах, в Рибовийе… И знаете, что я вам скажу: когда видишь наших храбрых восточных солдат, особенно наших славных пехотинцев, — на душе становится спокойно!» — «А всё-таки мы струсили — отступили на десять километров…» — «Полноте! Когда у них будет двадцать миллионов русских штыков сзади да мы спереди…» — «Хозяин гостиницы, где я живу, рассказывал, что один приезжий из Люксембурга видел, как французский лётчик налетел прямо на цепеллин и проткнул его, словно мыльный пузырь!…» — «Надо остерегаться ложных известий, — сказал кондуктор, — а то один пассажир только что рассказал, будто сегодня ночью в Эльзасе была одержана решительная победа». — «Ну, это уж он, конечно, хватил!… Но вот мне говорили, что около Нанси видели патрули бошей…» — «Около Нанси! Что за ерунда!» — «А кто-нибудь слышал о том, что взорвали мосты в Суассоне?» — «Кто, мы или они?» — «Разумеется, мы. В Суассоне!» — «Это мог сделать шпион…» — «Надо смотреть в оба. Шпионов теперь полно… Одной полиции тут не управиться. Надо, чтобы каждый зорко следил в своём квартале, в своём доме». — «Мой брат служит на Орлеанском вокзале. И вот его жена рассказывала, что видела, как их сосед прятал у себя под кроватью германское знамя». — «Что касается меня, — сентенциозно заявил какой-то господин в пенсне, — я считаю, что немец имеет право крикнуть: „Да здравствует Германия!“ Разумеется, при условии, что это не будет носить подстрекательский характер… Что делать? Они же оттуда, это не их вина…»

На площади Мобер — новая остановка. Мостовую загораживала целая толпа. Женни заметила в начале улицы Монж банду разъярённых людей. Вооружившись толстым бревном, они с грохотом вышибали витрину магазина под вывеской «Молочная Магги».[182]

У пассажиров в вагоне разгорелись страсти.

«Молодцы ребята!» — «Магги — это пруссак… — сказал господин в пенсне, — и даже уланский полковник!… „Аксьон франсез“ давно уже разоблачила его! Он только и ждал мобилизации, чтобы сделать своё дело!» — «Говорят, сегодня утром в одном Бельвиле он отравил своим молоком больше сотни наших ребят!»

Женни видела движение тарана; она слышала, как он глухо ударился о железный ставень. Наконец железо подалось. Внутри вдребезги разлетелись стёкла. Толпа, скопившаяся перед лавкой, ликовала: «Долой Германию! Смерть предателям!» На краю площади расположился взвод полицейских-самокатчиков, которые сошли со своих велосипедов. Они издали наблюдали сцену, не вмешиваясь: в конце концов, на Францию напали, народ сам творил правосудие — оставалось только предоставить ему свободу действий.

Наконец трамвай доехал до Лионского вокзала.

Во дворе было полно народа. Женни, таща свой чемодан, пробилась через толпу, добралась до буфета и заняла там место.

Через широко распахнутые двери резкий дневной свет волнами вливался в зал. Забившись в дальний угол, Женни сжимала влажные руки. Несмотря на то, что было ещё слишком рано, чтобы надеяться увидать Жака, она не отрывала глаз от входа. Стояла удушливая жара. От неудобной, обитой кожей скамейки, от только что перенесённых толчков трамвая у неё болело всё тело. Яркий свет слепил глаза. Люди беспрестанно входили и выходили, отчётливо выделяясь на светлом фоне; некоторые торопливо шагали по тротуару, подталкивая тележки с багажом. Женни вдруг схватила свой чемоданчик, стоявший с ней рядом, и засунула под стол; затем опять поставила его на скамью и снова устремила взгляд на дверь. Её суетливые жесты выдавали лихорадочное возбуждение. В трамвае ей удалось рассеяться; сейчас она была беззащитна перед самой собой, и мысль о том, что, быть может, ей придётся просидеть здесь одной, во власти этой жгучей тревоги, ещё целый час, наполняла её невыносимой тоской. Она всячески старалась заставить себя думать о пустяках, занимала свой ум множеством безобидных мелочей, но чувствовала, как над её мозгом реет, словно хищная птица, круги которой всё сужаются, ужасная мысль, которую до сих пор ей удавалось держать на расстоянии… Чтобы защитить себя от неё, она с минуту пыталась разглядывать окружавшие её предметы, сосчитала подковки в хлебнице, кусочки сахара на блюдечке. Затем снова устремила взгляд на дверь и начала следить за входившими и выходившими людьми. Какая-то женщина с непокрытой головой, с седеющими волосами переступила порог; она села за ближайший свободный столик у входа и тяжело облокотилась на него, закрыв лицо руками. И воспоминание, которое Женни отгоняла от себя, которое только и ждало возможности обрушиться на неё, сейчас же завладело ею… Она увидела перед собой мать в той позе, в какой она оставила её, — сидящей в глубоком кресле, сжимающей виски руками. Что она делает теперь? Подумает ли о завтраке? Женни представила её себе в неприбранной кухне, перед грязной посудой, перед двумя приборами… И на этот раз уже она, закрыв глаза, склонила голову и стиснула лоб руками.

Несколько минут она просидела так, не шевелясь. «Ты ревнуешь!… Если бы только у тебя было сердце…» Она повторяла про себя собственные слова и не понимала теперь, как могла их произнести, не понимала, как могла уйти после того, как произнесла их!

Когда наконец она подняла голову, лицо её было спокойно, сурово и на щеках виднелись следы пальцев. «К чему думать? — сказала она себе. — Я должна сделать это, и только это». Ещё с минуту она сидела неподвижно, с застывшим взглядом, раздавленная тяжестью своего решения. Теперь у неё оставалось только одно сомнение: этот долг, этот долг, — ждать ли ей прихода Жака, чтобы исполнить его? Зачем? Чтобы посоветоваться с ним? Так, значит, в ней ещё таится постыдная надежда, что он разубедит её? Нет, её решение непреклонно. В таком случае надо прекратить муки матери как можно скорее.

Она выпрямилась и подозвала официанта.

— Откуда можно послать пневматичку?

— Почта? В такой день, как сегодня! Она, должно быть, открыта. Да вот она, её видно отсюда: голубой фонарь…

— Присмотрите за моим багажом. Я сейчас вернусь.

Она убежала.

Почта действительно оказалась открытой: штатские, военные осаждали окошечки. Она попросила голубой бланк и быстро написала:

Она запечатала письмо, не перечитывая. Руки и всё её тело дрожали; от холодного пота бельё прилипало к коже. Перед тем как бросить письмо в ящик, она удостоверилась, что оно будет доставлено через час. Потом медленно перешла через площадь и снова уселась в углу буфета.

Успокоило ли её хоть немного то, что она сделала? Она задала себе этот вопрос, но не смогла на него ответить. Она была обессилена своей жертвой, обессилена, как после потери крови. Полна такого отчаянья, что даже страшилась теперь прихода Жака: вдали от него она чувствовала в себе больше силы, чтобы сдержать своё обещание. Она сделала попытку образумить себя: «Через несколько дней… Через неделю… Самое большее — через две…» Две недели без него! Её ужас перед этой разлукой мог сравниться разве только со страхом смерти.

Когда наконец в рамке двери появился силуэт Жака, Женни поднялась и, прямая, бледная, ослабевшая, продолжала стоять на месте, глядя на него. Он увидел её и с первого взгляда понял, что произошло что-то серьёзное.

Трагическим жестом она отклонила все вопросы.

— Не здесь… Выйдем.

Он взял у неё из рук чемодан и вслед за ней вышел из зала.

Она сделала несколько шагов по тротуару, в толпе, потом внезапно остановилась и, подняв на него полный отчаянья взгляд, сказала очень тихо, очень быстро:

— Я не могу ехать с тобой сегодня…

Губы Жака приоткрылись, но он ничего не ответил. Он нагнулся, чтобы поставить чемодан на землю, и, перед тем как выпрямиться, успел, почти не сознавая того сам, придать своему лицу нужное выражение. Это выражение, изумлённое, недоверчивое, совершенно не отражало первой молниеносной мысли, которая мелькнула у него помимо воли: «Моя миссия… Теперь я свободен!…»

Пассажиры, солдаты толкали их. Он увлёк Женни к углублению в стене между двумя столбами.

Прерывающимся голосом она продолжала:

— Я не могу ехать… Не могу оставить маму. Сегодня — не могу… Если бы ты знал… Я была с ней ужасна…

Она смотрела в землю, не решаясь встретиться с ним взглядом. Он же внимательно всматривался в неё; губы его дрожали, глаза были мрачны, и он наклонялся к ней, словно желая помочь ей говорить.

— Понимаешь? — прошептала она. — Я не могу уехать после того, что было…

— Понимаю, понимаю… — отрывисто произнёс он.

— Я должна остаться с ней… Хотя бы на несколько дней… Я приеду к тебе… скоро… Как только смогу.

— Да, — сказал он твёрдо. — Как только сможешь! — Но про себя подумал: «Нет. Никогда… Это конец».

Несколько секунд они стояли, не глядя друг на друга, оцепеневшие, безмолвные. Сначала она собиралась поделиться с ним тем, что произошло между нею и матерью. Но она даже не помнила сейчас всех подробностей, не помнила связи между ними. Да и к чему? Она чувствовала себя бесконечно одинокой перед лицом этой драмы, касающейся её, её одной, драмы, в которой Жаку совершенно не было места и в которую он никогда не мог бы проникнуть до конца.

И он тоже в эту минуту чувствовал себя бесконечно далёким от Женни. Далёким от всех. Героизм, которым он упивался в течение последних двух часов, изолировал его от окружающего, делал непроницаемым для всякого обыкновенного человеческого переживания. Словно часы, остановившиеся от толчка, ум его застыл на первых нёсших с собой освобождение словах Женни: «Я не могу ехать с тобой». Страдание, разочарование, о котором говорила его поза, не были притворны, но они были поверхностны. Последние путы рвались. Сейчас он уедет, и уедет один! Всё упрощалось…

Она вглядывалась в его лицо, думая, что завтра уже не увидит его, поражённая силой, которую оно излучало, но слишком потрясённая, чтобы различить, какого рода перемена только что произошла в Жаке, какое новое, дышащее свободой выражение появилось на нём в его глазах благодаря её решению. Полным нежности взглядом она ласкала этот крупный выразительный рот, подбородок, плечи… эту твёрдую грудь, на которой она спала прошлой ночью, слыша гулкие удары его сердца… И боль, охватившая её при мысли, что сегодня она уже не сможет провести ночь рядом с ним, ощущая его теплоту, сделалась такой мучительной, такой острой, что она забыла всё остальное.

— Любимый…

Огонь, вспыхнувший в глазах Жака, показал ей, как неосторожно она поступила, проявив свою нежность… Воспоминание, которое пробудил в ней этот огонь, заставило её вздрогнуть от испуга. Она хотела бы заснуть в его объятиях, но ничего больше…

Он погрузил свой затуманенный взгляд в глаза Женни. Почти не шевеля губами, он прошептал:

— Перед тем как я уеду… Наш последний день… Хорошо?

Она не решилась отказать ему в этой последней радости.

И, покраснев, отвернулась от него с мягкой и жалкой улыбкой.

Глаза Жака, оторвавшись от её лица, блуждали несколько секунд по залитой солнцем площади, по фасадам домов напротив, где сверкали золотые буквы вывесок: «Гостиница для путешественников»… «Центральная гостиница»… «Гостиница для отъезжающих»…

— Идём, — сказал он, схватив её за руку.

LXXVIII

Сафрио нахмурился.

— Кто тебе сказал?

— Привратник на улице Каруж, — ответил Жак. — Я только что с поезда: никого ещё не видал.

— Si, si…[183] С тех пор, как мы вернулись из Брюсселя, он живёт у меня, — подтвердил итальянец. — Он прячется… Я понял: ему тяжело возвращаться домой без Альфреды. Я сказал ему: «Переселяйся ко мне, Пилот». Он пришёл. Он наверху. Живёт как в тюрьме. Целый день лежит с газетами на кровати. Жалуется на ревматизм… Но это только un pretesto[184], — добавил Сафрио, подмигнув. — Чтобы не выходить, не разговаривать… Он никого не захотел видеть, даже Ричардли! До чего он изменился! Эта девчонка искалечила его! Никогда бы не поверил… — Он с отчаянием махнул рукой. — Это конченый человек.

Жак не ответил. Слова Сафрио доходили до него точно сквозь туман: он всё ещё не мог выйти из оцепенения, в котором находился во время этого бесконечного восемнадцатичасового путешествия от Парижа до Женевы. Вдобавок его мучило воспаление дёсен, которое уже не раз лишало его сна за последние несколько недель, а в эту ночь ещё усилилось от сквозняка в вагоне.

— Ты ел? Пил? — продолжал Сафрио. — Тебе ничего не нужно? Сверни папиросу: это хороший табак, он привезён из Аосты!

— Я хотел бы увидеться с ним.

— Подожди немного… Я поднимусь наверх, скажу, что ты вернулся. Может быть, он захочет, может быть, нет… А ты тоже изменился, — заметил он, устремив на Жака свой ласковый взгляд. — Si, si! Ты не слушаешь, ты думаешь о войне… Всё изменились… Расскажи, что ты видел сам. Они позволили тебе уехать?… Знаешь, самое страшное — это безумие, которое охватило всех, ставших солдатами!… Их песни, их furia…[185] Поезда с мобилизованными. У всех горят глаза, все кричат: «На Берлин!» А другие: «Nach Paris!»[186]

— Те, кого видел я, не пели, — мрачно сказал Жак. И продолжал возбуждённо, словно внезапно проснувшись: — Страшно не это, Сафрио… Страшно то, что Интернационал… Он ничего не сделал. Он предал… После смерти Жореса отступили все! Все, даже лучшие! Ренодель, друг Жореса! Гед! Самба! Вайян! Да, Вайян, а ведь это — человек! Единственный, кто в своё время осмелился заявить в палате: «Лучше восстание, чем война!» Все! Даже руководители Всеобщей конфедерации труда!… И это непонятнее всего! Ведь они-то уж не были заражены парламентаризмом! И ведь решения конгрессов конфедерации были вполне определённы: «В случае объявления войны — немедленная всеобщая забастовка!…» Накануне мобилизации пролетариат ещё колебался. Ещё была возможность! Но они не сделали даже попытки! «Священная земля! Отечество! Национальное единение!… Защита социализма от прусского милитаризма!» Вот и все слова, которые они нашли! А тем, кто спрашивал: «Что делать?» — они смогли ответить только одно: «Подчиняйтесь приказу о мобилизации!»

Сафрио слушал с полными слёз глазами.

— Даже и здесь всё перевернулось, — сказал он после паузы. — Теперь товарищи говорят шёпотом… Ты увидишь! Всё переменились… Боятся… Сегодня федеральное правительство ещё нейтрально; нас не трогают. Но завтра? И тогда, если придётся уезжать, куда держать путь?… Все боятся. Полиция следит за всем… В «Локале» теперь никого… Ричардли устраивает по ночам собрания у себя или у Буассони… Приносят газеты… Кто умеет, переводит их остальным. Потом все спорят, раздражаются… Из-за пустяков. Что можно сделать?… Один только Ричардли ещё работает. Он верит. Он говорит, что Интернационал не может умереть, что он воскреснет ещё более сильным! Он говорит, что сейчас должна поднять свой голос Италия. Он хочет добиться объединения швейцарских социалистов с итальянскими, чтобы начать восстанавливать честь… Потому что в Италии, — продолжал Сафрио, гордо подняв голову, — в Италии, знаешь ли, весь пролетариат остался верен! Италия — это истинная родина революции! Все лидеры групп — и Малатеста, и Борги, и Муссолини, — все они борются энергичнее, чем когда бы то ни было! Не только для того, чтобы воспрепятствовать правительству, в свою очередь, вступить в эту войну, — нет, чтобы как можно скорее добиться мира путём объединения со всеми социалистами Европы: с социалистами Германии, с социалистами России!

«Да, — подумал про себя Жак. — Они не догадались, что существуют более быстрые способы добиться мира!…»

— Во Франции вы тоже могли бы найти кое-какие островки, которые ещё держатся, — проговорил он равнодушным тоном, словно эти вопросы уже не затрагивали его. — Вам бы следовало, например, сохранить связь с Федерацией металлистов. Там есть люди. Ты слышал о Мергейме[187]?… Есть ещё Монатте и группа из «Ви увриер». Эти не струсили… Есть ещё и другие: Мартов[188]… Мурлан с сотрудниками редакции «Этандар».

— В Германии — Либкнехт[189]… Ричардли уже наладил с ним связь.

— В Вене тоже… Хозмер… Через Митгерга вы могли бы…

— Через Митгерга? — перебил его итальянец. Он встал. Губы его дрожали. — Через Митгерга? Так ты не знаешь?… Он уехал!

— Уехал?

— В Австрию!

— Митгерг?

Сафрио опустил глаза. На его прекрасном римском лице было написано обнажённое физическое страдание.

— В тот день, когда Митгерг вернулся из Брюсселя, он сказал: «Я еду туда». Мы все сказали ему: «Послушай, ты сошёл с ума! Ты и без того уже осуждён как дезертир!» Но он сказал: «Вот именно. Но дезертир ещё не значит — трус. Когда объявлена война, дезертир возвращается к себе. Я должен ехать!» Тогда я спросил: «Для чего, Митгерг? Не для того же, чтобы стать солдатом?» Я не понял его. И он сказал: «Нет, не для того, чтобы стать солдатом. Чтобы показать пример. Чтобы они расстреляли меня на глазах у всех!…» И вот в тот же вечер он уехал…

Конец фразы заглушили рыданья.

— Митгерг! — пробормотал Жак с остановившимся взглядом. После долгой паузы он повернулся к итальянцу: — А теперь, прошу тебя, пойди и скажи ему, что я здесь.

Оставшись один, он вполголоса повторил: «Митгерг!» Митгерг кое-что сделал; Митгерг сделал всё, что мог… Всё, что мог, чтобы доказать самому себе, что он остался верен своим убеждениям!… И выбрал поступок, могущий служить примером, решившись пожертвовать ради этого жизнью…

Спустившись вниз, Сафрио был поражён, подметив на лице Жака как бы отблеск не успевшей исчезнуть улыбки.

— Тебе повезло, Тибо! Он согласился… Поднимись наверх!

Жак пошёл вслед за итальянцем по винтовой лесенке, которая вела из аптекарского магазина. Взобравшись на последний этаж, Сафрио посторонился и указал Жаку на маленькую каморку в глубине, отделённую от чердака дощатой перегородкой.

— Он здесь… Иди один, так лучше.

Мейнестрель повернул голову к отворявшейся двери. Он лежал на кровати, лицо его лоснилось; чёрные волосы слиплись от пота, и череп казался от этого меньше, лоб выпуклее. В свесившейся руке он держал газету. Над ним сквозь открытое слуховое окно виднелся квадрат раскалённого неба. Было невыносимо жарко. Развёрнутые газеты валялись на плиточном полу, усеянном недокуренными папиросами.

Мейнестрель не ответил на улыбку порывисто бросившегося к нему Жака, и тот внезапно остановился, не дойдя до кровати. Однако быстрым движением, не свойственным ревматику («это только un pretesto», — подумал Жак), Пилот встал. На нём был выцветший синий полотняный комбинезон лётчика, надетый на голое тело; расстёгнутый ворот обнажал волосатую похудевшую грудь. У него был неряшливый, почти грязный вид: отросшие волосы закручивались кверху, образуя на затылке перистый завиток, похожий на утиную гузку.

— Зачем ты приехал?

— А что я мог делать там?

Мейнестрель прислонился к комоду; скрестив руки, он смотрел на Жака, время от времени подёргивая бороду. Его левый глаз то и дело подмигивал от недавно появившегося тика.

Совершенно сбитый с толку этим приёмом, Жак неуверенно продолжал:

— Вы не можете себе представить, Пилот, что там делается… Все собрания запрещены — митингов больше нет… Цензура! Ни одной газеты, которая захотела бы, которая смогла бы напечатать оппозиционную статью… Я сам видел, как на террасе одного кафе изувечили человека за то, что он недостаточно быстро снял шляпу при виде знамени… Что делать? Распространять листовки в казармах? Чтобы очутиться за решёткой в первый же день? Что же, что? Террористические акты? Вы знаете, это не в моем духе… Да и стоит ли взрывать склад снарядов или поезд с боевыми припасами, когда существуют сотни складов и тысячи поездов?… Нет, сейчас там нечего делать! Нечего!

Мейнестрель пожал плечами. Безжизненная улыбка показалась на его губах.

— Здесь тоже!

— Это ещё вопрос, — возразил Жак, отводя глаза.

Мейнестрель как будто не расслышал. Он повернулся к комоду, опустил руку в таз и смочил себе лоб. Потом, увидев, что Жак, не находя свободного стула, продолжает стоять, снял со скамеечки кучу бумаг. Его затуманенный, блуждающий по сторонам взгляд был взглядом маньяка. Он снова подошёл к кровати, сел, опустив руки, на край матраса и вздохнул.

И вдруг сказал:

— Мне недостаёт её, знаешь…

Отчётливая, почти равнодушная интонация не выражала ничего, она только констатировала факт.

— Они не должны были так поступать, — прошептал Жак после минутного колебания.

И на этот раз Мейнестрель как будто не расслышал. Но он встал, отшвырнул ногой газету, дошёл до двери и в течение нескольких минут, волоча ногу, словно раненое насекомое, шагал по комнате; смесь возбуждения и безразличия чувствовалась в его походке.

«Неужели он так изменился?» — думал Жак. Он ещё не верил. Ему тем удобнее было наблюдать за Мейнестрелем, что тот, казалось, забыл о его присутствии. Похудевшее лицо утратило свойственное ему выражение сосредоточенной силы, постоянно бодрствующей и ясной мысли. Глаза были по-прежнему живые, но без блеска, и взгляд их странно смягчился — до такой степени, что по временам в них отражались спокойствие, безмятежность. «Нет, — сейчас же сказал себе Жак, — не спокойствие — усталость… То отрицательное спокойствие, которое приносит с собой усталость».

— Не должны были? — повторил наконец Мейнестрель неопределённо-вопросительным тоном. Не переставая ходить по комнате, он слегка пожал плечами и вдруг остановился перед Жаком. — Если сейчас, после всего этого, я утратил некоторые представления, то в числе их прежде всего — представление об ответственности!

«Всего этого…» Жаку показалось, что Мейнестрель имел в виду не только то, что случилось с ним, не только Альфреду, Патерсона, но и Европу с её правителями, с её дипломатами, руководителей партии, а может быть, и самого себя, свой покинутый пост.

Пилот ещё раз прошёлся от стены к стене, снова подошёл к кровати, лёг на неё и пробормотал:

— В сущности говоря, кто отвечает? За свои поступки, за самого себя? Знаешь ли ты кого-нибудь, кто отвечал бы? Я никогда ещё не встречал такого человека.

Последовало долгое молчание — тяжёлое, гнетущее молчание, словно составлявшее одно целое с духотой, с беспощадным светом.

Мейнестрель лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Лёжа он казался очень длинным. Его рука с пожелтевшими от табака ногтями, с согнутыми пальцами, которые, казалось, держали невидимый мяч, покоилась на краю матраса ладонью кверху. Из-под короткого рукава виднелось запястье. Жак пристально рассматривал эту руку, похожую на птичью лапу, это запястье, которое никогда не казалось ему таким хрупким, таким женственным. «Девчонка искалечила его…» Нет, Сафрио не преувеличил!… Но констатировать факт — это ещё не значит объяснить его. Жак лишний раз сталкивался с тем загадочным, что скрывалось в Пилоте. Отказаться от борьбы в такой момент, когда всё позволяло надеяться, что час уже близок? Человеку такого закала…

«Такого закала?» — спросил себя Жак.

Вдруг, не пошевельнувшись, Мейнестрель отчётливо выговорил:

— Вот Митгерг — тот пошёл навстречу смерти.

Жак вздрогнул.

«Каждый делает это по-своему», — подумал он.

Прошло несколько секунд. Он прошептал:

— Это, должно быть, не так уж трудно, когда можно обратить свою смерть в действие… Действие сознательное. Последнее. Полезное действие.

Рука Мейнестреля чуть дрогнула: его костлявое лицо с опущенными глазами казалось окаменевшим.

Жак выпрямился. Нетерпеливым жестом он откинул прядь волос, падавшую ему на лоб.

— Вот чего хочу я, — сказал он.

В его голосе зазвучали вдруг такие ноты, что Мейнестрель открыл глаза и повернул голову. Взгляд Жака был устремлён на окно; его мужественное, ярко освещённое лицо выражало твёрдую решимость.

— В тылу борьба невозможна! По крайней мере, в настоящий момент. Против правительств, против осадного положения и цензуры, против прессы, против шовинистического бреда мы безоружны, совершенно безоружны!… На фронте — другое дело! На человека, которого гонят под пули, на такого человека можно воздействовать! Вот до него-то и надо добраться! — Мейнестрель сделал движение, которое, как показалось Жаку, выражало сомнение, но в действительности было просто нервным тиком. — Дайте мне сказать!… О, я знаю. Сегодня цветы на винтовках, «Марсельеза», «Wacht am Rhein»…[190] Да. Но завтра?… Завтра этот самый солдат, который с песнями отправился на фронт, станет всего только жалким человеком с натёртыми до крови ступнями, выбившимся из сил, напуганным первой атакой, первым обстрелом, первыми ранеными, первыми убитыми… Вот с ним-то и можно говорить! Ему надо крикнуть: «Глупец! Тебя опять эксплуатируют! Эксплуатируют твой патриотизм, твоё великодушие, твоё мужество! Тебя обманули все! Даже те, кому ты верил, даже те, кого ты избрал своими защитниками. Но теперь ты должен наконец понять, чего от тебя хотят! Восстань! Откажись отдавать им свою шкуру. Откажись убивать! Протяни руку твоим братьям, стоящим напротив, тем, кого обманывают, кого эксплуатируют так же, как и тебя! Бросьте ваши винтовки! Восстаньте!» — Волнение душило Жака. Он немного передохнул и продолжал: — Всё дело в том, чтобы суметь добраться до этого человека. Вы спросите у меня: «Как?»

Мейнестрель приподнялся на локте. Он внимательно смотрел на Жака, и лёгкой иронии, сквозившей в его взгляде, не удавалось замаскировать это внимание. Казалось, он действительно спрашивал: «Да, как?»

— На аэроплане! — крикнул Жак, не ожидая вопроса. И продолжал медленнее, тише: — До него можно добраться на аэроплане! Надо подняться над передовыми позициями. Надо пролететь над французскими и германскими войсками… Надо сбросить им тысячи и тысячи воззваний, написанных на двух языках!… И французское и германское командование могут воспрепятствовать ввозу листовок в расположение войск. Но они бессильны, — совершенно бессильны против тучи тончайших бумажек, которые падают с неба на протяжении многих километров фронта и разлетаются по деревням, по бивуакам — повсюду, где сконцентрированы солдаты!… Эта туча проникнет всюду! Эти бумажки будут прочитаны во Франции, в Германии!… Они будут поняты!… Они будут переходить из рук в руки и дойдут до резервных частей, до гражданского населения!… Они напомнят каждому рабочему, каждому крестьянину, французскому и немецкому, что он собой представляет, каков его долг перед самим собой! И что представляет собой мобилизованный по ту сторону границы! Они напомнят им, какое это бессмысленное и чудовищное преступление — желать, чтобы они убивали друг друга!

Мейнестрель открыл рот, собираясь заговорить. Но промолчал и снова улёгся, устремив глаза в потолок.

— Ах, Пилот, вообразите действие этих листовок! Какой призыв к восстанию… Результат? Да, он может оказаться сокрушительным! Пусть только хоть в одной точке фронта произойдёт братание двух враждебных армий, и зараза моментально распространится дальше, словно огонь по запальному шнуру! Отказ повиноваться… Деморализация военного начальства… В день моего полёта и французское и германское командование будут моментально парализованы… На том участке фронта, над которым я пролечу, всякие военные действия станут невозможны… А какой пример! Какая сила пропаганды! Этот волшебный аэроплан… Этот вестник мира… Победа, которой не сумел добиться Интернационал до мобилизации, ещё возможна сейчас, сегодня! Нам не удалось объединение пролетариата, не удалась всеобщая забастовка, но нам может удасться братание бойцов!

На губах Пилота промелькнула кривая усмешка. Жак сделал шаг по направлению к кровати. Он улыбался, он тоже улыбался со спокойствием непоколебимой уверенности. Не теряя этого спокойствия, не возвышая голоса, он продолжал:

— Во всём этом нет решительно ничего неосуществимого. Но мне нужна помощь. Мне нужны вы, Пилот. Только вы, благодаря вашим старым связям, можете достать аэроплан. И вы можете за несколько дней научить меня управлять машиной настолько, чтобы я смог пролететь несколько часов в определённом направлении. Поля сражений находятся в пределах досягаемости аэроплана. С севера Швейцарии ничего не стоит добраться до французских и германских войск, сосредоточенных в Эльзасе… Нет, нет, я взвесил всё. И трудности и опасности… Трудности, если вы захотите, если вы поможете мне, могут быть преодолены. Что касается опасности, — потому что тут может быть только одна опасность, — то это моё дело! — Он вдруг покраснел и умолк.

Мейнестрель взглянул на Жака и убедился, что тот высказал всё, что хотел. Затем он медленно поднялся и сел на край кровати. Он больше не смотрел на Жака. Несколько секунд он сидел, наклонившись, свесив ноги, тихо потирая ладонями колени. Потом, не меняя позы, сказал:

— Итак, ты, французский дезертир, считаешь возможным учиться летать здесь, в Швейцарии, не вызывая подозрений? И ты думаешь, что за несколько дней научишься самостоятельно отрываться от земли, и читать карту, и определять местонахождение аэроплана, и часами держаться в воздухе? — Он говорил ровным, немного насмешливым голосом, лицо его было непроницаемо. Он поднял руку и, держа её на уровне подбородка, с минуту рассеянно рассматривал один за другим свои грязные ногти. — А теперь, — сказал он почти сухо, — будь так добр и оставь меня одного.

Жак в замешательстве продолжал стоять посреди мансарды. Прежде чем повиноваться, он сделал попытку встретить взгляд Пилота, спрашивая себя, правильно ли он понял, действительно ли ему надо уйти — уйти без единого слова одобрения, без совета, без ободряющей улыбки.

— До свиданья, — раздельно выговорил Мейнестрель, не поднимая глаз.

— До свиданья, — пробормотал Жак, направляясь к двери.

Но, собираясь переступить порог, он вдруг взбунтовался и резко обернулся. Глаза Пилота были устремлены на него; они горели сейчас былым огнём; взгляд был пристальный, словно удивлённый, но по-прежнему загадочный.

— Приходи ко мне завтра, — сказал тогда Мейнестрель очень быстро. (Голос тоже обрёл свой прежний тембр, свою твёрдость, свою звучность.) — Завтра около полудня. В одиннадцать. И скройся. Понимаешь? Не показывайся. Никому! Пусть никто здесь не знает, что ты приехал. — Его лицо вдруг осветилось самой неожиданной, самой нежной улыбкой. — До завтра, малыш.

«Да, — сказал он себе, как только закрылась дверь за Жаком. — В конце концов, почему бы и нет?…»

Не то чтобы он верил в возможность успеха этого сумасбродного проекта. Братание неприятельских армий! Может быть, позже, после долгих месяцев страданий, резни!… Но хорошо всё, что может деморализовать, бросить семена возмущения…

«И я прекрасно понимаю этого мальчика, он тоже хочет получить свою долю, умереть героем…»

Он встал, запер дверь на задвижку и сделал несколько шагов по комнате.

«Подходящий случай… — подумал он, снова ложась на кровать. — Быть может, представляется возможность… Выход!…»

LXXIX

Жак прислоняется головой к деревянной перегородке. Грохот поезда проникает в его тело, разливается в нём, возбуждает. В этом купе третьего класса он один. Несмотря на открытые окна — температура раскалённой печи. Весь мокрый от пота, он выбрал скамейку на теневой стороне… Теперь уже не шум поезда отдаётся в его ушах, а гудение мотора… Высоко в небе — аэроплан… Сотни, тысячи белых листочков разлетаются в пространстве…

Струя воздуха, овевающая его лоб, горяча, но колыхание шторы создаёт иллюзию прохлады. Напротив него подскакивает при каждом толчке его саквояж: жёлтый парусиновый саквояж, выцветший, туго набитый, словно котомка пилигрима, — старый товарищ, который не изменил и в последнем путешествии… Жак наспех засунул в него кое-какие бумаги, немного белья, что попало, без разбора, с полнейшим равнодушием. Он и так едва успел на экспресс. Подчиняясь инструкциям Мейнестреля, он выехал из Женевы, собравшись в один час, никому не оставив адреса, ни с кем не повидавшись. Он ничего не ел с самого утра, не успел даже купить папирос на вокзале. Ничего. Зато он уехал. И на этот раз это действительно отъезд: одинокий, безымянный, — без возврата. Не будь этой жары, этих раздражающих мух, этого грохота, бьющего по черепу, словно молот по наковальне, он чувствовал бы себя спокойным. Спокойным и сильным. Тревога, отчаяние, пережитые за последние дни, остались позади.

Он на секунду закрывает глаза. Но тут же открывает их снова. Чтобы вновь пережить свою мечту, ему незачем углубляться в себя…

Он проносится над самыми гребнями холмов, спускается к синим долинам, пролетает над лугами, лесами, над городами… Он сидит в кабине позади Мейнестреля. У его ног — груда воззваний. Мейнестрель подаёт знак. Аэроплан приблизился к земле. Внизу — синие шинели, красные штаны, мундиры feldgrau…[191] Жак нагибается, хватает охапку листовок, бросает вниз. Мотор гудит. Аэроплан летит в лучах солнца. Жак нагибается, выпрямляется, безостановочно сбрасывает тучу белых бабочек. Мейнестрель смотрит на него через плечо. Он смеётся!

Мейнестрель… Мейнестрель — это стержень, вокруг которого вращается мысль Жака о его миссии.

Жак только что от него. Как не похож был сегодняшний Мейнестрель на вчерашнего! Прежний вождь! Разогнувшаяся спина, точные, быстрые движения. Аккуратно одет, обут: он только что выходил куда-то. И в первую же минуту эта торжествующая улыбка! «Дело идёт на лад! Нам повезло. Всё обойдётся легче, чем я предполагал. Мы сможем вылететь через три дня». Мы? Жак, ещё не решаясь понять, пробормотал несколько невнятных слов: «…есть люди, чья жизнь слишком драгоценна… Они являются душой организации… рисковать ими было бы преступно…» Но Пилот взглядом оборвал его; движение плеч, сопровождавшее этот жёсткий взгляд и смягчавшее его, казалось, говорило: «Я никуда больше не гожусь и никому не нужен…» Затем он выпрямился и быстро заговорил: «Без фраз, малыш… Ты должен немедленно уехать в Базель. По многим причинам. Поднявшись над границей, наш аэроплан сейчас же окажется в Эльзасе. Каждому своя задача: я готовлю птицу, ты — листовки. Прежде всего надо составить текст. Трудно — но, очевидно, ты уже думал над этим. Затем отпечатать его. Для этого — Платнер. Ты незнаком с ним? Вот записка. Он владелец книжного магазина на Грейфенгассе. У него есть типография, надёжные люди. Там все говорят по-немецки не хуже, чем по-французски. Они переведут твоё воззвание. За несколько ночей они отпечатают тебе миллион экземпляров на двух языках. На всякий случай пусть всё будет готово к субботе. Полных три дня. Успеть можно… Не пиши писем. Ни мне и никому другому: за корреспонденцией следят. Если что-нибудь случится, я дам тебе знать через кого-либо из знакомых. Адрес здесь, в этом конверте. Вместе с другими точными инструкциями. И несколько карт… Нет, оставь! Ты рассмотришь это в дороге… Итак, встретимся на границе. Пункт, день и час будут назначены мной… Согласен? — Только теперь его лицо смягчилось и голос слегка дрогнул: — Так вот, есть подходящий поезд на Базель в половине первого. — Он подошёл ближе и положил обе руки на плечи Жака: — Благодарю… Ты оказываешь мне большую услугу…» Его взгляд затуманился. Секунду Жаку казалось, что сейчас Мейнестрель обнимет его. Но Пилот, напротив, резким движением отдёрнул руки. «Я неизбежно кончил бы идиотским поступком. А этот может, по крайней мере, оказаться полезным. — И, прихрамывая, он подтолкнул Жака к двери: — Опоздаешь на поезд. До скорого свидания!»

Жак встаёт и подходит к окну, чтобы немного подышать воздухом. Он выглядывает наружу: знакомый пейзаж — озеро и Альпы, освещённые августовским солнцем, — в последний раз сияет перед его глазами, но он не видит его.

Женни… Ещё вчера, сидя на скамье другого поезда, увозившего его из Парижа, он невыносимо страдал, у него перехватывало дыхание, как только им овладевало воспоминание о Женни. Ещё раз взять в руки эту головку, заглянуть в эти голубые глаза, погрузить пальцы в эти волосы, увидеть совсем близко от себя этот затуманенный взгляд и полураскрытые губы! Ещё раз, один только раз почувствовать рядом с собой это юное тело, гибкое, горячее!… В такие минуты он вскакивал с места, выбегал в коридор, стискивал руками оконную раму и, закрыв глаза, стоял там, трепеща, содрогаясь от боли, подставляя лицо укусам ветра, дыма, осколков угля… Сейчас он может думать о ней, не испытывая таких страданий. Она покоится в его воспоминании, как страстно любимая усопшая. Непоправимое несёт в себе умиротворение. С тех пор как цель так близка, всё — его вчерашнее существование, Париж, потрясения последней недели — всё ушло вдруг так далеко! Он думает о своей любви, как о детстве, как о далёком прошлом, которое уже ничто не может воскресить. А от будущего ему остаётся только грозовое завтра…

Он опускает поднятую машинально штору. Суёт руки в карманы и сейчас же вынимает их, — они влажны. Эта жара доводит его до исступления — эта пыль, этот шум, эти мухи! Он снова садится, срывает с себя воротничок и, забившись в угол, высунув руку из окна, силится думать.

Осталось сделать главное: написать это воззвание, от которого зависит всё. Оно должно быть как вспышка молнии среди ночи, молнии, которая ударит в сердца людей, готовых убивать друг друга, пронзит их очевидностью истины, заставит всех подняться в едином порыве!

Какие-то бессвязные слова уже сталкиваются в его голове. Намечаются даже фразы, звучные фразы митинговых выступлений.

«Неприятельские армии… Почему неприятельские? Французы, немцы… Случайность рождения. Люди одни и те же! В большинстве рабочие, крестьяне. Труженики! Да, труженики! Почему же враги? Разные национальности? Но ведь интересы одинаковы! Всё соединяет их! Всё делает из них естественных союзников!…»

Он вынимает из кармана записную книжку, огрызок карандаша. «Не записать ли на всякий случай то, что приходит в голову?»

«Французы, немцы! Братья! Вы равны! И равно принесены в жертву! Вы жертвы навязанной вам лжи! Среди вас нет ни одного, кто добровольно оставил бы жену, детей, дом, завод, магазин, поле, чтобы служить мишенью для других тружеников, подобных вам! Тот же страх смерти. То же отвращение к убийству. Та же уверенность в том, что всякая жизнь священна. То же сознание, что война нелепа. То же стремление избавиться от этого кошмара и как можно поскорее обрести вновь жену, детей, труд, свободу, мир! И тем не менее вы стоите сегодня лицом к лицу, с заряженными винтовками, готовые по первому сигналу бессмысленно убивать друг друга, хотя вы не знаете друг друга, хотя у вас нет ни малейшего повода к ненависти, хотя вы даже не знаете, для чего вас делают убийцами!»

Поезд замедляет ход и останавливается:

«Лозанна!»

Тысяча воспоминаний… Его комната с полом из светлой ели в пансионе Каммерцинна… Софья…

Боясь, что его узнают, он не поддаётся искушению выйти из вагона. Он слегка отодвигает занавеску. Вокзал, платформы, газетный киоск… На третьей платформе, вон там, он прогуливался с Антуаном в один зимний вечер, перед тем как уехать в Париж к умирающему отцу!… Ему кажется, что эта поездка с братом была десять лет назад!

Люди ходят взад и вперёд по коридору с чемоданами, с детьми. Проходят два жандарма, осматривая поезд. Пожилая супружеская пара входит в его купе и располагается в нём. Муж, старый рабочий с огрубевшими от работы руками, нарядившийся ради поездки по-праздничному, снимает куртку, галстук, вытирает лоб и закуривает сигару. Жена берёт куртку, аккуратно складывает её и кладёт к себе на колени.

Жак, забившись в свой угол, снова хватает записную книжку. Он лихорадочно набрасывает:

«Меньше чем в две недели — массовое, неистовое безумие. Вся Европа! Пресса, ложные известия. Все народы опьянены одинаковой ложью! То, что вчера ещё казалось невозможным, ненавистным, стало неизбежным, необходимым, законным!… Повсюду те же толпы, искусственно взвинченные, разъярённые, готовые ринуться друг на друга, не зная за что! Умирать и убивать стало синонимом героизма, высшего благородства!… Для чего всё это? Для кого? Где люди, несущие ответственность?»

Ответственность… Он вынимает из бумажника сложенный листок. На нём фраза, которую Ванхеде выписал для него из книги о Вильгельме II, фраза из речи, произнесённой кайзером: «Я убеждён, что большая часть столкновений между нациями является результатом ухищрений и честолюбивых устремлений некоторых министров, пользующихся этими преступными средствами с единственной целью сохранить власть и увеличить свою популярность».

«Надо бы найти немецкий текст, — думает Жак, — чтобы иметь возможность сказать им: „Видите! Даже ваш кайзер…“ Найти текст. Где? Как?… Через Ванхеде? Писать нельзя. Мейнестрель запретил… Найти текст!… В Базельской библиотеке? Но название книги? И где взять время для поисков?… Нет… А всё-таки! Найти текст!…» Кровь приливает к его лицу, вызывает головокружение. «Ответственность… Те, кто несёт ответственность…» Он ёрзает на диване, меняет позу. Старуха с удивлением следит за ним взглядом. Она сидит напротив на слишком высокой для неё скамье; на ней чёрные башмаки и белые чулки; её короткие ноги болтаются от толчков. «Ответственность… Найти текст…» Если старуха не перестанет смотреть на него, он… Она вынимает из ручной корзинки ломоть хлеба и горсть вишен: она медленно жуёт, а косточки выплёвывает в руку, на которой блестит обручальное кольцо. По лбу у неё разгуливает муха, но она, видимо, не чувствует этого, словно покойник… Невыносимо!

Он встаёт.

Как найти этот текст?… В Базеле? Нет, нет, напрасный труд… Слишком поздно… Он знает, что не найдёт его!

Жажда прохлады гонит его в коридор; он обеими руками хватается за оконную раму. Тёмные тучи шапкой покрывают сейчас горную цепь Альп. «Будет гроза. Вот почему так душно…»

Озеро кажется сверху густым, как ртуть; у него такой же мертвенный блеск. Опрысканные купоросом виноградники, спускающиеся к берегу, — какого-то ядовитого синего цвета.

«Ответственность… Когда ищут поджигателя, прежде всего спрашивают себя, кому выгоден пожар». Он отирает лоб, снова берёт карандаш и, стоя, прислонясь к оконному наличнику, стараясь быть равнодушным ко всему — к старухе, к этой предгрозовой духоте, к мухам, к шуму, к толчкам, к пейзажу, ко всей враждебной вселенной, — лихорадочно записывает:

«Таинственная сила — государство — распорядилась вами, как фермер распоряжается своим скотом!… Государство! Что такое государство? Разве французское государство, разве немецкое государство являются подлинными, полномочными представителями народа? Защитниками интересов большинства? Нет! Государство, как во Франции, так и в Германии, — это представитель меньшинства, это поверенный по делам объединившихся спекулянтов, всё могущество которых в деньгах и которые являются ныне хозяевами банков, крупных трестов, транспорта, газет, военных заводов, хозяевами всего! Бесконтрольными хозяевами покоящейся на рабстве социальной системы, которая служит выгоде немногих в ущерб интересам большинства! Мы видели эту систему в действии в последние несколько недель. Мы видели, как её сложный механизм раздавил одну за другой все попытки сопротивления сторонников мира. И это она бросает вас сегодня с примкнутыми штыками на границу для защиты интересов, которые чужды, которые даже враждебны почти всем вам! Люди, идущие на смерть, имеют право спросить себя, кому выгодна их жертва! Право знать, отдавая свою жизнь, кому, за что они её отдают!…

Так вот, в первую очередь ответственность за это несёт кучка эксплуататоров — крупные финансисты, крупные промышленники, ожесточённо конкурирующие между собой во всех странах и сейчас готовые без колебания заклать стадо, чтобы упрочить свои привилегии, чтобы ещё увеличить своё благосостояние! Благосостояние, которое, вместо того чтобы обогатить массы и облегчить их участь, послужит лишь тому, чтобы ещё больше поработить тех из вас, кому удастся уцелеть в этой бойне!…

Но ответственность падает не только на этих эксплуататоров. В правительственном аппарате каждой страны они обеспечили себе поддержку и помощь… Существует ещё одна категория государственных деятелей, которая должна нести ответственность, существует горсточка людей, одержимых манией величия, людей, изобличённых даже самим кайзером…»

«Найти текст, — думает он. — Найти текст…»

«…горсточка шарлатанов, министров, посланников, честолюбивых генералов, которые в тиши дипломатических канцелярий и генеральных штабов своими интригами, своими политическими манёврами хладнокровно поставили на карту вашу жизнь, даже не посоветовавшись с вами, даже не предупредив вас, французский и немецкий народы, вас — ставку в их тёмной игре… Ибо дело обстоит именно так: в нашей демократизированной Европе XX века нет ни одного народа, который сумел бы сохранить за собой руководство внешней политикой своей страны; и ни один из тех парламентов, которые вы избрали, которые должны были бы являться вашими представителями, ни один из них никогда ничего не знает о тех секретных обязательствах, которые могут в любой день погнать вас — всех вас — на бойню.

И, наконец, за этими главными виновниками стоят, как во Франции, так и в Германии, все те, кто более или менее сознательно сделал войну возможной, либо покровительствуя спекуляциям банков, либо оказывая свою корыстную поддержку честолюбивым устремлениям государственных деятелей. Это — консервативные партии, организации предпринимателей, националистическая пресса! Это также церковь, духовенство, которое фактически почти везде образует своего рода духовную жандармерию, состоящую на службе у имущих классов, — церковь, которая, изменив своему высшему долгу, повсюду сделалась союзницей и заложницей богачей».

Жак прекращает писать и тщетно пытается прочесть написанное. Огрызок карандаша, судорожно зажатый в пальцах, лихорадочное возбуждение, неудобная поза, толчки поезда — всё это делает его почерк почти неразборчивым.

«Выкинуть лишнее, — думает он. — Плохо… Много повторений… Слишком длинно. Чтобы убедить, надо написать насыщенно и сжато. Но для того, чтобы они могли обдумать, опомниться, надо дать им все основные данные!… Трудно!»

Он больше не может стоять. Сесть, побыть одному… Он проходит по коридору в поисках пустого купе. Всё занято, везде шумно. Волей-неволей он возвращается на своё место.

Солнце, близкое к закату, наполняет вагон ослепительным красным золотом. Отупев от жары, мужчина храпит, опершись на локоть, с погасшей сигарой в зубах. Старуха, всё ещё держа куртку на сдвинутых коленях, обмахивается газетой; дуновение воздуха шевелит завитки её седых волос. Она как будто бы не смотрит на Жака, но он то и дело ловит на себе её беглый, тупой и суровый взгляд.

Тогда он скрещивает на груди руки, закрывает глаза, считает до ста, чтобы заставить себя успокоиться. И вдруг, побеждённый усталостью, засыпает.

Внезапно он просыпается, поражённый тем, что мог уснуть. Который час? Поезд замедлил ход. Что за станция? Его соседи по купе уже встали. Мужчина снова надел куртку, разжёг свой окурок; женщина запирает корзину висячим замком. Жак в каком-то оцепенении; он пытается узнать вокзал. Берн? Уже?

— Grüetzi[192]— говорит ему мужчина, проходя мимо.

На платформе полно народу. Поезд берут приступом. Купе заполнило словоохотливое семейство, говорящее по-немецки: мать, бабушка, две девочки, няня. Багажные сетки гнутся под множеством корзин с провизией, детских игрушек. У женщин усталые, испуганные лица. Девочки, измученные духотой, ссорятся из-за места в углу. Ясно, что война застигла этих людей во время каникул, и они возвращаются на родину; отец, должно быть, в один из первых же дней мобилизации уехал в свой полк.

Поезд трогается.

Жак выбегает в коридор, битком набитый стоящими пассажирами; по большей части это мужчины.

Слева трое молодых швейцарцев громко разговаривают по-французски.

— Вивиани остаётся премьер-министром, но без портфеля…

— А кто такой этот Думерг[193], будущий министр иностранных дел?

Справа два пассажира — юный студент с портфелем под мышкой и пожилой человек в пенсне, как видно, профессор, — просматривают газеты.

— Видели? — насмешливо говорит студент, передавая своему спутнику «Журналь де Женев». — Папа выкинул ловкую штуку. Он опубликовал «Призыв к католикам всего мира!».

— Понятно! — отвечает его собеседник. — Что ни говори, а на земле существуют ещё миллионы католиков. Папская анафема? Да, может быть, если бы она была категорической, громкой… И если бы её пустили в ход до того, как это началось…

— Да вы прочтите, — продолжает студент. — Вы, должно быть, думаете, что он торжественно осуждает войну? Обвиняет правительства? С треском отлучает от церкви все без различия воюющие государства? Как бы не так! А традиционная осторожность Ватикана? Знаете, что он нашёл нужным сказать этим миллионам католиков, которых завтра вооружат и пошлют убивать и которые, конечно, в тревоге ждут его повелений, чтобы успокоить свою совесть? Так вот — он отнюдь не сказал им: «Откажись! Не убий!» — что, может быть, действительно сделало бы войну невозможной… Нет! Он ласково говорит: «Идите на фронт, дети мои!… Идите, но не забудьте вознести ваши души ко Христу!»

Жак рассеянно слушает. Ему вдруг приходит на память один мобилизованный священник, которого он где-то видел. Где же? На Северном вокзале, когда он провожал Антуана… Молодой, похожий на спортсмена священник с блестящими глазами (тип аббата — сотрудника «светских католических обществ», «вожака молодёжи»), с двумя походными сумками поверх рясы, подобранной над новенькими башмаками альпиниста, и в маленькой шапочке сержанта, кокетливо сдвинутой набекрень… Северный вокзал, Антуан… Антуан, Даниэль, Женни… Все те, кого он невольно вспоминает, и все эти мужчины и женщины вокруг него составляют часть мира, к которому он больше не принадлежит: мира живых, у которых есть будущее и которые без него продолжат свой путь…

Слева трое молодых швейцарцев с негодованием обсуждают ультиматум, предъявленный Германией Бельгии.

Жак делает шаг в их сторону и прислушивается.

— Было объявлено: сегодня ночью корпус германской армии перешёл бельгийскую границу и двигается на Льеж.

Из соседнего купе выходит средних лет мужчина и присоединяется к группе разговаривающих. Он бельгиец. Он спешно возвращается в Намюр, чтобы записаться добровольцем.

— Я социалист, — заявляет он сейчас же, — но именно поэтому я не могу допустить, чтобы Сила раздавила Право!

Он произносит целую речь. Повышает тон. Клеймит презрением тевтонское варварство; превозносит западную культуру.

Подходят другие пассажиры. Все в равной степени возмущаются цинизмом германского правительства.

— Сегодня утром собралась бельгийская палата депутатов, — говорит человек лет пятидесяти; в его французском языке чувствуется сильный немецкий акцент. — Как вы думаете, будут социалисты голосовать за кредиты на национальную оборону?

— Все, как один! — восклицает бельгиец, сокрушая своего собеседника пламенным, вызывающим взглядом.

Жак молчит. Он знает, что бельгиец говорит правду. Но он с яростью вспоминает выступления бельгийских социалистов в Брюсселе, их проповедь безоговорочного пацифизма… Вандервельде… В прошлый четверг… Не прошло и шести дней!…

— В Париже тоже сегодня собирается палата, — говорит один из швейцарцев, — стоит вопрос о военных кредитах.

— То же самое будет и в Париже! — пылко заявляет бельгиец. — Во всех союзных странах социалисты будут голосовать за кредиты — это не подлежит сомнению! За нас Справедливость!… Эта война навязана нам. Каждый истинный социалист должен быть в первых рядах борьбы против прусского империализма! — Говоря это, он не перестаёт демонстративно смотреть на человека с немецким выговором; тот молчит.

На помощь «Отечеству в опасности»! Долой германский империализм! Таков общий припев. Во всех левых французских газетах, которые Жак прочёл вчера, был единый лозунг: социалисты повсюду отказывались от сопротивления. Вчера кое-где в предместьях были ещё объявлены собрания секций, но они созывались только для «обсуждения способов помощи семьям мобилизованных»! Война стала совершившимся фактом; фактом, принятым без сопротивления. Особенно показателен был номер «Гэр сосьяль». Гюстав Эрве имел наглость написать в передовой: «Жорес, вы счастливы, что не присутствуете при крушении нашей прекрасной мечты… Но мне жаль вас, ибо вы ушли, не увидев, как наша пылкая, восторженная, полная идеализма нация приняла необходимость идти исполнять свой горестный долг! Вы были бы горды нашими рабочими-социалистами!…» И ещё более показательным было «Воззвание к железнодорожникам», опубликованное тем самым профсоюзом железнодорожников, который ещё так недавно и с таким жаром утверждал свой антинационализм: «Перед лицом всеобщей опасности стираются старые разногласия! Социалисты, синдикалисты и революционеры, вы опрокинете низкие расчёты Вильгельма и первыми ответите на призыв, когда прозвучит голос Республики!» «Какая насмешка!… — думал Жак. — Вот и осуществилось в каждой стране то самое единодушие народных партий, которое казалось невозможным! И осуществилось именно благодаря войне! Тогда как, будь оно направлено против неё… Какая насмешка! Приверженцы Интернационала, единодушно принимающие сегодня войну во имя нации! Тогда как две недели назад они могли бы воспрепятствовать ей, стоило им проявить единодушие в вопросе о превентивной забастовке!» Единственный и последний отголосок независимости Жак нашёл в одной английской газете, в «Дэйли ньюс»; статья звучала так, как звучали воззвания, написанные до того, как был предъявлен ультиматум Бельгии. В ней разоблачалось зарождение в английском общественном мнении первых агрессивных течений и провозглашалась необходимость для Англии защитить себя от заразы, сохранить свою свободу, свой нейтралитет арбитра и не вмешиваться в войну ни в коем случае, даже если бы одна из враждующих армий рискнула нарушить бельгийскую границу. Да… Но сегодня правительство Англии заявило, что оно тоже великодушно соглашается принять участие в пляске смерти!

Звучный голос бельгийского социалиста раздаётся в коридоре:

— Сам Жорес первый подал бы пример! Да, да, Жорес. Он сам побежал бы записываться добровольцем!

«Жорес… — думает Жак. — Помешал ли бы он отступничеству? Выдержал ли бы до конца?» Он вдруг снова видит себя вместе с Женни перед кафе на улице Монмартр… безмолвную толпу, собравшуюся в темноте… санитарную карету… «По-настоящему они хоронят его только сегодня, — думает он. — Цветы, речи, трехцветные знамёна, военные оркестры! Они завладели трупом великого человека и спекулируют его именем во славу отечества… Да, если уж гроб Жореса движется по мобилизованному Парижу, не вызывая бунта, значит, всё кончено, значит, рабочий Интернационал действительно умер и его хоронят вместе с Жоресом…»

Да, сейчас всё кончено там, в загипнотизированных городах; да, в тылу лопнули сейчас все пружины. Но несчастные, уже соприкоснувшиеся с войной на линии огня, ищут лишь призыва, чтобы стряхнуть дьявольское наваждение, — он в этом уверен. Одна искра — и освободительный мятеж наконец разразится!…

Бессвязные фразы снова начинают возникать в голове Жака: «Вы молоды, полны сил… Вас посылают на смерть… У вас насильно отнимают вашу жизнь! Для чего? Чтобы превратить её в новый капитал в сундуках банкиров!…» Он ощупывает в кармане записную книжку. Но как писать в этой суете, в этом шуме? Впрочем, меньше чем через двадцать минут он будет в Базеле. Надо будет разыскать Платнера, постараться найти комнату, пристанище, где бы можно было работать…

Вдруг он принимает другое решение. Это хорошо, что он поспал. Он чувствует себя бодрым, энергичным. Платнер может подождать. Было бы глупо дать остыть охватившему его возбуждению. Вместо того чтобы бегать по городу, он укроется где-нибудь в уголке, в зале ожидания, и фразы, которые кипят и теснятся в его мозгу, лягут на бумагу, ещё совсем горячие… В зале ожидания или же в буфете — потому что он умирает от голода.

LXXX

Нежданное убежище! Буфет Dritterklasse[194] так просторен, что посетители, хотя и многочисленные, занимают лишь центр зала; в глубине совершенно пусто.

Жак выбрал у стены большой стол посреди других свободных больших столов.

Он снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Жадно проглотил вкусную порцию телятины, щедро политой жиром и поджаренной ломтиками на сковородке, с гарниром из моркови. Выпил целый графин воды со льдом.

Под потолком жужжат вентиляторы. Служанка поставила перед Жаком, рядом с чашкой ароматного кофе, принадлежности для письма.

У стойки прохаживается официант с подносом: «Cigaren! Cigaretten!» [195] Да, да, Cigaretten!… После двенадцатичасового воздержания первая затяжка восхитительна! Пьянящее блаженство, новый поток жизненной энергии пробегает по его жилам, вызывает дрожь в руках. Нагнувшись над столом, нахмурив брови, глядя прищуренными глазами сквозь табачный дым, он не ждёт, не старается привести в порядок мысли, теснящиеся в мозгу. Выборку можно будет сделать потом, на свежую голову…

Его перо уже бегает по бумаге в жадном нетерпении:

«Французы и немцы, вы жертвы обмана!

В обоих лагерях вам изобразили эту войну не только как войну оборонительную, но как борьбу за Право народов, за Справедливость, за Свободу. Почему? Потому что прекрасно знали, что ни один рабочий и крестьянин Германии, ни один рабочий и крестьянин Франции не отдал бы свою кровь за войну наступательную, за завоевание территорий и рынков!

Всех вас уверили, что вы идёте драться, чтобы раздавить военный империализм соседа. Как будто милитаризм всех стран не стоит один другого! Как будто воинственный национализм не имел за эти последние годы столько же сторонников во Франции, сколько и в Германии! Как будто уже долгие годы империализм обоих наших правительств не подготовлял втайне возможности войны!… Вы жертвы обмана! Всех вас уверили, что вы идёте защищать свою родину от преступного вторжения зачинщиков войны, в то время как каждый из ваших генеральных штабов, — французский так же, как и немецкий, — уже долгие годы с одинаковым бесстыдством изучал способы, как бы первому начать сокрушительное наступление, в то время как в обеих ваших армиях ваши начальники пытались обеспечить себе преимущества той самой „агрессии“, которую сейчас они пытаются приписать противнику, чтобы оправдать в ваших глазах войну, подготовленную ими…

Вы — жертвы обмана! Лучшие из вас искренне верят, что жертвуют собой ради Права Народов. Но ведь с Народами и с Правом считались лишь в официальных речах! Но ведь ни одна из ввергнутых в войну наций не была опрошена путём плебисцита! Но ведь всех вас послали на смерть в силу секретных данных, произвольных соглашений, содержание которых вам неизвестно и которые никогда не подписал бы ни один из вас! Все вы — жертвы обмана! Вы, обманутые французы, поверили, что надо преградить путь германскому вторжению, защитить цивилизацию от угрожающих ей варваров. Вы, обманутые немцы, поверили, что ваша Германия окружена, что судьбе страны грозит опасность, что надо спасать ваше национальное благосостояние от иностранных вожделений. И все вы, немцы и французы, равно обманутые, вы искренне поверили, что эта война является священной войной только для вашего народа и что надо без колебаний из патриотизма пожертвовать ради „чести нации“, ради „торжества Справедливости“ вашим счастьем, свободой, жизнью!… Вы обмануты! Охваченные тем искусственным возбуждением, которым бесстыдная пропаганда в конце концов заразила вас за несколько дней, — всех вас, её будущих жертв, — вы героически выступили друг против друга по первому призыву родины, той родины, которой никогда не угрожала никакая реальная опасность! Не понимая, что по обе стороны фронта вы стали игрушкой ваших правящих классов! Не понимая, что вы являетесь ставкой в их игре, разменной монетой, которой они сорят, чтобы удовлетворить свою потребность в господстве и наживе!

Ибо совершенно одинаковой ложью исподтишка одурачили вас законные власти Франции и Германии! Никогда ещё правительства Европы не проявляли подобного цинизма, не располагали таким арсеналом ухищрений, помогавших им множить клевету, подсказывать неверное толкование событий, распространять ложные известия, всеми средствами сеять ту панику и ту злобу, которые были им необходимы, чтобы сделать вас своими сообщниками!… В несколько дней, даже не успев оценить огромность требуемой от вас жертвы, вы оказались запертыми в казармы, вооружёнными, посланными на убийство и смерть. Все свободы уничтожены сразу, одним ударом. В обоих лагерях, в один и тот же день, осадное положение! В обоих лагерях беспощадная военная диктатура! Горе тому, кто хочет рассуждать, требовать отчёта, кто хочет опомниться! Да и кто из вас смог бы это сделать? Вы не знаете правды! Ваш единственный источник информации — официальная пресса, националистическая ложь! Всемогущая в уже закрытых границах своей страны, эта пресса говорит сейчас не своим голосом, — она говорит голосом тех, кто распоряжается вами и кому ваше легковерное неведение, ваша покорность необходимы для осуществления их преступных целей!

Ваша вина в том, что вы не предупредили пожара, когда ещё было время. Вы могли помешать войне! Вы — мирные люди — представляете собой подавляющее большинство, но вы не сумели ни сгруппировать это большинство, ни организовать его, ни заставить вовремя вмешаться в события решительно и дружно, чтобы направить против поджигателей возмущение всех классов, всех стран и принудить правительства Европы подчиниться вашей воле к миру.

Сейчас беспощадная дисциплина повсюду надела намордник на сознание отдельного человека. Вы повсюду приведены к слепому повиновению — повиновению животного, которому завязали глаза… Никогда ещё человечество не знало подобного принижения, подобного ущемления разума! Никогда правительства, пользуясь своим могуществом, не предписывали умам такого полного отречения, никогда не подавляли устремлений масс так жестоко!»

Жак гасит о блюдечко окурок папиросы, обжёгший ему губы. Сердитым жестом он отбрасывает прядь волос со лба и вытирает пот, который течёт у него по щекам. «Никогда не подавляли устремлений масс так жестоко!» Эти звучные слова так громко отдаются в его ушах, словно он сам выкрикнул их на фронте, стоя перед этими двумя армиями, которые он видит с отчётливостью галлюцинации. Он испытывает такой же подъём, такую же бурю в крови, такой же необычайный прилив сил, какие наэлектризовывали его в былые дни, когда внезапный порыв веры, гнева и любви, властная потребность убедить и увлечь толкали его на трибуну какого-нибудь митинга и сразу поднимали над толпой и над самим собой в опьянении импровизации.

Не зажигая вынутой из кармана папиросы, он снова даёт волю своему перу:

«Теперь вы отведали их войны!… Вы услышали свист пуль, стоны раненых, умирающих! Теперь вы можете представить себе ужас бойни, которую они вам готовят!… Большинство из вас уже отрезвело, и вы чувствуете, как в глубине вашего сознания дрожит стыд — стыд за то, что вы поддались обману так покорно! Воспоминание о дорогих вам людях, покинутых так поспешно, неотступно преследует вас. Под давлением действительности ум ваш просыпается, у вас открываются глаза, — наконец-то! Что же будет с вами, когда вы поймёте, ради каких низких побуждений, ради каких надежд на завоевание и гегемонию, ради каких материальных выгод — выгод, которые вам чужды и которыми ни один из вас никогда не воспользуется, — денежные феодалы, хозяева этой войны, заставили вас пойти на столь чудовищную жертву?

Что сделали с вашей свободой? С вашей совестью? С вашим человеческим достоинством? Что сделали со счастьем вашего семейного очага? Что сделали с единственным сокровищем, которое обязан защищать человек из народа, — с жизнью? Разве французское государство, разве немецкое государство имеют право отрывать вас от вашей семьи, от вашей работы и распоряжаться вашей жизнью, не считаясь с самыми очевидными вашими интересами, не считаясь с вашей волей, не считаясь с самыми гуманными, с самыми чистыми, с самыми законными вашими инстинктами? Что же дало им эту чудовищную власть над вашей жизнью и смертью? Ваше неведение! Ваша пассивность!

Молния мысли, вспышка возмущения — и вы ещё сможете освободиться!

Неужели вы не способны на это? Неужели вы будете под снарядами, испытывая жесточайшие физические и нравственные муки, ждать этого далёкого мира — мира, которого никогда не увидите вы, первые жертвы этой войны; мира, которого, должно быть, не увидят даже и ваши младшие братья, те, кто будет призван, чтобы заменить вас на линии огня, и кто обречён на „славную“ смерть, подобно вам?

Не говорите, что уже поздно, что вам остаётся только одно — безропотно принять рабство и смерть. Это было бы малодушием!

И это было бы ошибкой!

Наоборот, настала минута сбросить с себя ярмо! Свобода, безопасность, радость жизни, — всё это похищенное у вас счастье можно завоевать вновь, и это зависит только от вас!

Опомнитесь, пока ещё не поздно!

У вас есть средство, верное средство поставить генеральные штабы перед невозможностью продлить эту братоубийственную войну хотя бы на один день. Это средство — отказ драться! Это средство — коллективное возмущение, которое сразу уничтожит их власть.

Вы можете это сделать!

Вы можете это сделать завтра же!

Вы можете это сделать, не рискуя подвергнуться никаким репрессиям!

Но для этого необходимы три условия, три непременных условия: ваше восстание должно быть внезапным, всеобщим и одновременным.

Внезапным — потому, что надо не дать времени вашему начальству принять против вас предупредительные меры. Всеобщим и одновременным — потому, что успех зависит от массового выступления, начавшегося в одно и то же время по обе стороны границы! Если откажутся принести себя в жертву только пять — десять человек, то они будут расстреляны без всякой пощады. Но если вас будет пятьсот, тысяча, десять тысяч, если вы восстанете все, как один, в обоих лагерях сразу, если ваш крик возмущения будет передаваться от полка к полку в обеих ваших армиях, если вы проявите, наконец, свою силу — неуязвимую силу миллионов, — никакие репрессии не смогут иметь места! И начальники, которые командуют вами, и правительства, давшие вам этих начальников, — все они окажутся в несколько часов парализованными навсегда в самом центре своего преступного могущества!

Поймите всю торжественность этой решительной минуты! Чтобы одним ударом вернуть свою независимость, нужны только три условия, и все три зависят только от вас самих: ваше восстание должно быть внезапным, оно должно быть единодушным и одновременным!»

У него напряжённое лицо, прерывистое, свистящее дыхание. На секунду он перестаёт писать и поднимает невидящий взгляд к стеклянной крыше. Реальный мир исчез: он ничего не видит, ничего не слышит; перед ним нет ничего, кроме этих тысяч обречённых, кроме этих обращённых к нему лиц, искажённых мучительным страхом.

«Французы и немцы! Вы — люди, вы — братья! Во имя ваших матерей, ваших жён, ваших детей, во имя самого благородного, что есть в ваших сердцах, во имя духа созидания, который идёт из глубины веков и один только делает человека справедливым и разумным существом, воспользуйтесь этой последней возможностью! Спасение близко! Восстаньте! Восстаньте все, пока ещё не поздно!

Это воззвание, во многих тысячах экземпляров, сброшено сегодня одновременно как во Франции, так и в Германии, по всей линии фронта. В эту самую минуту в обоих ваших лагерях тысячи французских и немецких сердец трепещут той же надеждой, что и ваши, тысячи кулаков сжимаются, тысячи умов голосуют за восстание, за торжество жизни над ложью и смертью.

Смелее! Без колебаний! Малейшее промедление смерти подобно! Восстание должно вспыхнуть завтра!

Завтра, в один и тот же час, с восходом солнца, вы, французы и немцы, все вместе, в едином порыве героизма и братской любви бросьте оружие, откажитесь воевать, издайте один и тот же крик освобождения!

Восстаньте все, откажитесь от войны! Заставьте государства немедленно восстановить мир!

Завтра, с первыми лучами солнца, восстаньте все!»

Он осторожно кладёт перо на чернильницу.

Его грудь медленно распрямляется и слегка отдаляется от стола. Глаза опущены. Движения мягки, заглушенны, бесшумны, словно он боится спугнуть птицу. Лицо потеряло напряжённость. Кажется, он чего-то ждёт: завершения внутреннего процесса, немного болезненного. Ждёт, чтобы сердце успокоилось, чтобы кровь в висках перестала стучать так сильно, чтобы медленное возвращение к действительности произошло без чрезмерных страданий…

Машинально он собирает листки, исписанные лихорадочным почерком, без помарок. Он складывает их, ощупывает и вдруг с силой прижимает к груди. Голова его на секунду склоняется, и, почти не шевеля губами, он шепчет, как молитву: «Возвратить людям мир…»

LXXXI

Платнер поместил Жака у старухи, матери одного социалиста, по фамилии Штумф, которого партия недавно послала куда-то с поручением. Считается, что Жак поселился в Базеле для того, чтобы работать в книжной лавке: Платнер вручил ему оформленный по всем правилам договор. В случае, если полиция, ставшая после объявления войны особенно ретивой, заинтересуется его присутствием, он сможет доказать, что у него есть служба и определённое место жительства.

Дом старой г‑жи Штумф, находящийся в Малом Базеле, в нищем квартале Эрленштрассе (недалеко от Грейфенгассе, где держит свой магазинчик Платнер), — это расшатанная лачуга, обречённая на слом. Комната, снятая Жаком, похожа на узкий коридор, прорезанный двумя низкими окошками — по одному на каждом конце. Одно, без стёкол, выходит во двор; со двора поднимается вонь от крольчатника и прокисших отбросов. Другое выходит на улицу, за которой виднеются угольные склады пограничной баденской станции, иными словами — почти на германскую территорию. Над головой — так низко, что можно достать их рукой, — тянутся ряды кровельных черепиц, нагретых солнцем и создающих днём и ночью температуру раскалённой печи.

Здесь, в этой парильне, запирается Жак, чтобы отшлифовывать своё воззвание, поддерживая силы кружкой кофе и бутербродом с гусиным жиром, которые по утрам ставит у его двери мамаша Штумф. Иногда около полудня духота становится до того невыносимой, что он делает попытку сбежать. Но, выйдя на улицу, сейчас же с сожалением вспоминает о своей конуре и спешит вернуться в неё. Он снова ложится на кровать и здесь, обливаясь потом, с закрытыми глазами, снова нетерпеливо разматывает клубок своей мечты… Аэроплан высоко в небе… Сидя позади Мейнестреля, он нагибается, хватает охапки листовок, бросает их в пространство… Гудение мотора сливается с пульсацией его крови. Птица с огромными крыльями — это он сам; из собственного сердца вырывает он эти послания, чтобы рассеять их над миром… «Завтра, с восходом солнца, восстаньте все!» Отдельные части воззвания располагаются в стройном порядке. Фразы понемногу отливаются в определённую форму. Он знает их наизусть. Лёжа, устремив взгляд в потолок, он без конца повторяет их. Иногда вдруг вскакивает, бежит к столу, чтобы изменить какой-нибудь абзац, переставить слово. Потом снова бросается на кровать. Он почти не замечает окружающей его жалкой обстановки. Живёт среди своих грёз… Он видит, как мятеж распространяется… На командных пунктах совещаются офицеры, мечутся испуганные писаря; сообщение со ставкой главнокомандующего прервано… Какие бы то ни было репрессии невозможны. Если правительства хотят ещё хоть для вида сохранить престиж, им остаётся одно: спешно заключить перемирие…

Эта навязчивая идея гложет его, но и поддерживает — как кофе. Он не может больше обходиться ни без того, ни без другого. Как только какая-нибудь настоятельная необходимость — короткое посещение книжной лавки или просто встреча на лестнице с г‑жой Штумф — на мгновение отрывают Жака от его мечты, он испытывает такое болезненное чувство, что спешит вернуться в своё уединение, как наркоман к своему наркотику. И тотчас же находит облегчение. Не только спокойствие, но вместе с ним какое-то радостное, полное энергии возбуждение… По временам, когда дрожь в руке вынуждает его перестать писать или когда он видит в осколке зеркала на стене своё лоснящееся от пота лицо, впалые щёки, взгляд взгляд маньяка, ему впервые в жизни приходит мысль, что он болен. И эта мысль вызывает у него улыбку. Какое значение имеет это теперь?… Удушливой ночью, когда ему не удаётся сомкнуть глаз, когда он каждые десять минут встаёт, чтобы смочить в кувшине полотенце и обтереть им пылающее тело, он на минуту останавливается; перед окошком. Оно выходит в ад: в грохота пакгаузов копошится при свете дуговых ламп целая армия железнодорожников; дальше, в темноте депо, с шумом катятся тележки, сталкиваются вагонетки, во всех направлениях разбегаются огоньки; а ещё дальше, на блестящих рельсах, свистят и маневрируют бесконечные составы, которые сейчас, один за другим, провалятся во мрак воюющей Германии. Тогда он улыбается. Он один знает. Он один знает, что вся эта суета напрасна… Избавление близится. Листовка написана. Каппель сделает немецкий перевод. Платнер напечатает миллион двести тысяч экземпляров… В Цюрихе Мейнестрель готовит аэроплан… Ещё несколько дней! «Завтра, с первым лучом солнца, восстаньте все!»…

После двух суток лихорадочной работы он решается наконец отдать свою рукопись. «Быть готовым к субботе», — сказал Мейнестрель…

Платнер стоит в задней комнате своей книжной лавки среди кип бумаги за двойной, обитой клеёнкой дверью; несмотря на утренний час, все ставни закрыты. (Это человек лет сорока, маленького роста, некрасивый, тщедушный; у него больной желудок и дурно пахнет изо рта. Грудная клетка выступает вперёд, как грудная кость птицы; лысый череп, худая шея, выдающийся вперёд горбатый нос делают его похожим на ястреба. Этот торчащий нос как будто увлекает всё тело вперёд и перемещает центр тяжести, отчего Платнеру постоянно кажется, что его равновесие нарушено: неприятное ощущение, передающееся и собеседнику. Надо привыкнуть к его неблагодарной внешности, чтобы заметить простодушный взгляд, добрую улыбку, ласковый, немного тягучий голос, который часто дрожит от волнения и в котором каждую минуту словно сквозит готовность отдать свою дружбу. Но Жаку не нужен новый друг. Ему никто больше не нужен.)

Платнер ошеломлён. Слух о том, что парламентская фракция социал-демократов голосовала в рейхстаге за военные кредиты, подтвердился.

— Голосование французских социалистов в палате — это уже страшный удар, — признаётся он дрожащим от негодования голосом. — Хотя после убийства Жореса этого до некоторой степени можно было ожидать… Но немцы! Наша социал-демократия, великая пролетарская сила Европы!… Это самый жестокий удар за всю мою жизнь социалиста. Я отказывался верить официальной прессе. Готов был дать руку на отсечение, что социал-демократы все, как один, сочтут необходимым публично заклеймить имперское правительство. Прочитав сообщение агентства, я рассмеялся! От него пахло ложью, ловкой плутней! Я говорил себе: «Завтра мы прочтём опровержение!» И вот… Сегодня надо признать факт очевидным. Всё верно, до ужаса верно!… Ещё неизвестно, как всё это происходило за кулисами. Может быть, мы никогда не узнаем правды… Райер уверяет, что двадцать девятого Бетман-Гольвег пригласил Зюдекума, чтобы добиться от него прекращения оппозиции социал-демократов…

— Двадцать девятого? — переспрашивает Жак. — Но ведь двадцать девятого в Брюсселе — речь Гаазе!… Я был там! Я его слушал!

— Возможно. Однако Райер утверждает, что, когда немецкая делегация вернулась в Берлин, состоялось заседание центрального комитета и было вынесено решение подчиниться: кайзер знал, что может издать приказ о мобилизации, что восстания, что всеобщей забастовки не будет!… Должно быть, до голосования в рейхстаге центральный комитет устроил закрытое заседание, которое, вероятно, прошло не так уж гладко. Я ещё отказываюсь сомневаться в таких людях, как Либкнехт, Ледебур, Меринг[196], Клара Цеткин[197], Роза Люксембург, но, по-видимому, они оказались в меньшинстве и им пришлось уступить предателям… Факт налицо: голосовали за! Тридцать лет усилий, тридцать лет борьбы, медленных и трудных завоеваний сведены на нет одним голосованием! За один день социал-демократическая партия навсегда потеряла уважение пролетариата… Русские социалисты не склонились перед царизмом в думе! Они все голосовали против войны! И в Сербии тоже! Я видел копию письма Душана Поповича[198]. Сербская социалистическая оппозиция остаётся несокрушимой! А между тем это единственная страна, где патриотизм национальной обороны мог бы ещё иметь некоторое оправдание!… Даже в Англии сопротивление упорно продолжается: Кейр-Харди не складывает оружия. Я читал последний номер «Индепендент лейбор парти». Это всё-таки утешительно, правда? Не надо отчаиваться. Понемногу мы заставим прислушаться к нам. Не всем же нам заткнут рот… Держаться крепко вопреки и наперекор всему! Интернационал возродится! И в день своего возрождения он потребует отчёта у тех, кто пользовался его доверием и кого так легко приручила диктатура империализма!

Жак не прерывает его. Он делает вид, что соглашается. После того, что он видел в Париже, никакое отступничество уже не может больше его удивить.

Он берёт со стола несколько газет и рассеянно пробегает заголовки: «Сто тысяч немцев идут на Льеж… Англия мобилизует флот и армию… Великий князь Николай назначен главнокомандующим всеми русскими военными силами… Нейтралитет Италии объявлен официально… Победоносное наступление французов в Эльзасе».

В Эльзасе… Жак бросает газеты. Наступление в Эльзасе… «Теперь вы, отведали их войны! Вы услышали свист пуль…» Всё, что отвлекает его от одинокой экзальтации, стало для него невыносимым. Ему не терпится уйти из магазина, оказаться на улице.

Как только Платнер берётся за рукопись, чтобы начать подготовку к набору, Жак убегает, несмотря на просьбы остаться.

Базель раскрывается перед ним. Базель и его величественный Рейн, его сады, скверы; Базель с его контрастами тени и света, зноя и прохлады; Базель и его фонтаны, в которых Жак освежает потные руки… Августовское солнце пылает в раскалённом небе. От асфальта поднимается терпкий запах. Каким-то переулком Жак поднимается к собору. Соборная площадь безлюдна: ни экипажей, ни прохожих… Базельский конгресс 1912 года!… Церковь, видимо, закрыта. Её красный песчаник напоминает по цвету старинную глиняную посуду; древняя рака из обожжённой глины, одиноко стоящая на солнце, монументальная и никому не нужная.

На площадке, возвышающейся над Рейном, под каштанами, где тень церковного свода и течение реки создают прохладу, нет никого, кроме Жака. Снизу, из школы плавания, скрытой в зелени, доносятся время от времени весёлые крики. Жак один с дикими голубями. С минуту он следит взглядом за их полётом. Нет, никогда ещё до приезда в Базель он, отшельник, не чувствовал себя до такой степени одиноким. И он с восторгом упивается величием, мощью этого полного, этого безусловного одиночества. Он не хочет нарушать его до тех пор, пока всё не будет совершено… Внезапно, сам не зная почему, он думает: «Я поступаю так только от отчаяния. Я поступаю так только для того, чтобы убежать от себя… Я не остановлю войну… Я никого не спасу, никого, кроме самого себя… Но себя я спасу, отдав свою жизнь!» Он встаёт, чтобы отогнать ужасную мысль. Сжимает кулаки: «Быть правым наперекор всем! И найти спасение в смерти…»

Над красноватым парапетом поверх излучины реки, между мостами, поверх колоколен, поверх труб заводов Малого Базеля виднеется на горизонте плодоносный и лесистый край, подёрнутый тёплой дымкой испарений: это Германия — сегодняшняя Германия, мобилизованная Германия, которую грохот оружия уже потряс до самых недр. Жака охватывает желание пойти на запад, дойти до той точки, где линия границы идёт по Рейну: там с крутого швейцарского берега он увидит перед собой — так близко, что можно добросить камень, — германский берег, поля и села, принадлежащие Германии.

Кварталом Санкт-Альбан Жак доходит до предместья. Солнце медленно поднимается в неумолимом небе. Нарядные виллы среди подстриженных живых изгородей, их зелёные беседки, качели, клумбы, орошаемые струйками воды, белые столики, накрытые цветными скатертями, — всё свидетельствует о том, что ничто ещё не нарушало спокойствия этого уголка, укрывшегося в сердце охваченной пожаром Европы, что зараза ещё не проникла сюда. Однако в Бирсфельдене Жак встретил батальон швейцарских солдат в походной форме, который с песнями спускался с Гарда.

Лес растянулся справа, по склону холма. Длинная аллея, идущая параллельно реке, прорезает рощицу молодых деревьев. На дощечке надпись: «Waldhaus»[199]. Слева, между стволами, виднеется зелёная, залитая солнцем равнина, посреди которой течёт извилистый Рейн; справа, наоборот, — густая чаща, лесистый и крутой склон горы. Жак медленно шагает вперёд, не думая ни о чём. После этих дней затворничества, после ходьбы по жаре среди домов тень деревьев приносит ему успокоение. На вершине холмика, прислонясь к нему, стоит среди зелени белое строение. «Это, должно быть, и есть их Waldhaus», — думает Жак. Тропинка наискось спускается к берегу. От близости воды мелкая поросль в лесу делается ещё более свежей. И вдруг Жак оказывается на берегу Рейна.

Германия — там. Она отделена от него только этой сверкающей струёй.

Германия безлюдна. На противоположном берегу нет больше ни одного рыбака. Ни одного земледельца на обсаженных яблонями лугах, расстилающихся между рекой и рядом маленьких домиков с красными крышами, которые скучились вокруг колокольни у подножия холмов, загораживающих горизонт. Но у самой воды Жак различает верх полосатой трехцветной будки, полускрытой густыми зарослями откоса. Что это? Вышка часового? Пост пограничников? Таможенных досмотрщиков?…

Он не может оторвать взгляд от этого пейзажа, где так много таинственных примет. Засунув руки в карманы, неподвижно стоя на сырой земле, он не спеша разглядывает Германию и Европу. Никогда ещё он не был так спокоен, не мыслил так проникновенно, не отдавал себе такого ясного отчёта в своих поступках, как в эту минуту, когда, один на берегу исторической реки, он широко раскрытыми глазами смотрит на мир и на, свою судьбу. Наступит день, наступит день!… Сердца забьются в унисон, равенство людей осуществится, неся с собой достоинство и справедливость… Может быть, так надо, чтобы человечество прошло ещё и через этот этап ненависти и насилия, прежде чем достигнуть эры братства… Что касается его, Жака, то он не станет ждать. В его жизни наступил тот час, когда он обязан принести людям этот безраздельный дар. Отдавался ли он когда-нибудь по-настоящему, целиком?… Мысли, другу, женщине? Нет… Пожалуй, нет — даже идее революции. Нет — даже и Женни! Отдавая себя, он всякий раз утаивал значительную часть своего «я». Он прошёл через жизнь как беспокойный дилетант, скупо отбирающий те частицы самого себя, которые уступает. Только теперь он познал всепоглощающую щедрость сердца… Сознание приносимой жертвы сжигает его, как пламя. Прошло время, когда отчаяние задевало его своим крылом так часто, когда он ежедневно боролся со своими бессильными порывами к самоотречению! Добровольная смерть не есть самоотречение: это расцвет человеческой судьбы.

Шорох шагов раздаётся в лесной чаще; он оборачивается. Это чета дровосеков, одетых в чёрное; у мужчины торчит за поясом кривой нож; женщина несёт по корзине в каждой руке. У них суровые лица швейцарских крестьян — озабоченный взгляд, плотно сжатые губы, как бы говорящие о том, что жизнь не прогулка. Оба подозрительно рассматривают полускрытого кустами незнакомца, который пожирает глазами то, что происходит там.

Не следовало ему подходить так близко к границе. На берегу реки, конечно, можно встретить дозоры таможенных досмотрщиков, патрули солдат… Он поспешно поворачивает назад и идёт напрямик через лесную поросль, чтобы выбраться на большую дорогу.

В этот же день, под вечер, Жак является на свидание, которое ему назначил Каппель.

— Подожди меня на улице, — говорит ему студент. — Сейчас время обхода больных, а профессора нет. Я выйду к тебе через десять минут.

Детская больница находится в Малом Базеле, на набережной. Маленький садик, обнесённый живой изгородью из плюща, окружает трехэтажное здание с множеством террас, как в санатории, где стоят на солнце кроватки больных детей. В тени густых деревьев поставлены белые кресла. Жак садится. Покой, тишина… Тишина, нарушаемая лишь щебетанием птиц и более отдалённым щебетанием маленьких больных, которых Жак видит сквозь ветви: время от времени, когда подходит сиделка, худенькое тельце приподнимается над подушкой.

Быстрые шаги на песчаной дорожке. Это Каппель. Без халата и без очков, тонкий, гибкий, в широкой рубашке и полотняных брюках, он похож на подростка. Очень светлые волосы, немного впалые щёки, нежная, гладкая кожа. Но лоб вызывает чувство удивления: изборождённый морщинами, он кажется лбом старика. И взгляд голубых с металлическим блеском глаз, опушённых светлыми ресницами, поражает неожиданной зрелостью.

Каппель — германский подданный. Он продолжает изучать в Базеле медицину. Он и не подумал вернуться в Германию. Днём он работает с профессором Веббом в Kinderspital[200], вечером, ночью сражается за революцию. Он завсегдатай книжного магазина, и это ему Платнер поручил сделать в течение одного дня немецкий перевод. Впрочем, Каппель ничего не знает о планах Жака; он не задал ему ни одного вопроса.

Он вынимает из кармана четыре страницы, исписанные готическими буквами, тонкими и заострёнными. Жак берёт листки, рассматривает их, ощупывает. Его пальцы дрожат. Заговорит ли он, поделится ли с немцем надеждой, от которой у него захватывает дыхание?… Нет. Теперь не время для излияний, для обмена мыслей. Остающиеся ему несколько дней он проведёт в одиночестве — одиночестве сильных. Он складывает листки и говорит только:

— Благодарю.

Из деликатности Каппель спешит заговорить о другом. Он вынимает из кармана газету.

— Послушай! «Анри Бергсон[201], президент Академии моральных наук, взял слово, чтобы приветствовать присутствовавших на заседании бельгийских членов-корреспондентов. Борьба, начатая против Германии, — заявил он, — есть не что иное, как борьба Цивилизации против Варварства…» Бергсон!…

Вдруг Каппель умолкает, словно прислушиваясь к отдалённому шуму.

— Это глупо… Скажи, с тобой этого не бывает? Двадцать раз на день, — особенно вечером, ночью, — мне кажется, что я слышу глухие удары… гул канонады в Эльзасе…

Жак отводит глаза. В Эльзасе… Да, там бойня уже началась… Ему приходит в голову новая мысль. В час, когда столько невинных обречены на жертву, самую бесславную, самую пассивную, он испытывает гордость оттого, что остался властелином своей судьбы, что сам избрал свою смерть: смерть, которая явится одновременно и актом веры, и последним криком возмущения, последним бунтом против нелепости, царящей в мире, — обдуманным поступком, отмеченным печатью его личности, поступком, который будет насыщен тем самым смыслом, какой он захочет ему придать…

Каппель, помолчав, возобновляет разговор:

— Когда я был ребёнком, мы жили в Лейпциге, возле тюрьмы. Как-то раз, зимним вечером, — шёл снег, — в нашем квартале распространился слух, что в город приехал палач и на рассвете должны кого-то казнить. Помню, я никому ничего не сказал и ушёл… в темноту. Было поздно. Падал густой снег. На улице — никого. На площади — жуткая тишина. Я несколько раз обошёл вокруг тюрьмы совершенно один. Я не мог вернуться домой. Не мог отделаться от мысли: там, по ту сторону этой стены, находится человек, которого люди приговорили к смерти, и он знает это, он ждёт…

Несколькими часами позже, сидя в углу Kaffeehalle[202], в дыму скверных сигар, прислонившись к прохладным изразцам печки, Жак макает хлеб в кружку кофе и грезит. Лампочка без абажура, которая свисает с потолка, словно паук на кончике паутины, ослепляет его, гипнотизирует, отделяет от остального мира.

Платнер уговаривал его остаться поужинать, но Жак, торопливо исправив гранки воззвания, сбежал, сославшись на усталость. Он симпатизирует владельцу книжного магазина и упрекает себя за то, что недостаточно проявляет свою симпатию. Но эта болтовня о революции, полная общих мест и повторений, эти назойливые взгляды, когтистая рука, которую Платнер то и дело кладёт на плечо собеседника, манера внезапно опускать длинный нос к изуродованной груди и заканчивать фразу шёпотом, подобно конспиратору, открывающему тайну, — всё это безумно раздражает Жака, его нервы не выдерживают.

Здесь ему хорошо. Kaffeehalle — плохо освещённое, бедное кафе с большими столами без скатертей; своей окраской и шероховатостью их старое облезлое дерево напоминает мякиш ржаного хлеба. Здесь можно получить по дешёвке порцию сосисок с капустой, тарелку супа, толстые ломти белого хлеба во всю ковригу. Жак нашёл здесь если не одиночество, то хотя бы уединение; безымянное уединение в непосредственной близости со стадом.

Ибо в Kaffeehalle всё время полно народу. Странная публика: здесь сталкиваются все категории отшельников, холостяков, бродяг. Тут студенты, развязные и шумные, которые называют служанок по имени, обсуждают вечерние телеграммы, спорят поочерёдно о Канте, о войне, о бактериологии, о машинизации, о проституции. Тут приказчики, конторщики, прилично одетые, молчаливые, отделённые друг от друга полубуржуазной осмотрительностью, которая тягостна им самим, но которую они не умеют преодолеть. Тут хилые существа, чьё общественное положение трудно определить: безработные, выздоравливающие, только что вышедшие из больницы, — вокруг них ещё плавает тяжёлый запах йодоформа; калеки, вроде того слепого, что устроился у дверей и держит на сдвинутых коленях набор инструментов для настройки роялей. Тут перед стойкой — круглый стол, за которым обедают три женщины из Армии спасения[203]; они едят только овощи и, укрытые своими огромными чепцами, шёпотом сообщают друг другу назидательные секреты. Тут есть также целая плавучая армия обломков крушения, бедняков, выброшенных сюда волнами нищеты, преступления или неудачи; счастливые тем, что попали сюда, они сидят, не решаясь поднять глаза, согнувшись под тяжестью прошлого, как видно нелёгкого, и долго крошат в суп свой хлеб, прежде чем опустить в него ложку. Один из них только что занял место напротив Жака. На секунду глаза их встретились. И во взгляде этого человека Жак поймал мимолётный беглый огонёк, шифрованный язык тех, кто поставлен вне закона: задушевный, таинственный обмен мыслей, пробегающих в зрачках, быстрый, как молния, вопрос, всегда один и тот же: «А ты? Тоже неприспособившийся, непокорный, гонимый?»

Молодая женщина появляется в дверях и делает несколько шагов по залу. Изящный силуэт, лёгкая походка. На ней чёрный английский костюм. Её глаза ищут кого-то, но не находят.

Жак опустил голову. Он чувствует внезапную боль в сердце. И вдруг встаёт с места, чтобы бежать отсюда.

Женни… Где она сейчас? Что сталось с ней без него, без всяких вестей, кроме лаконичной открытки, посланной им с французской границы? Он часто вспоминает о ней так — во внезапном и коротком порыве, страстном, тоскливом; и каждую ночь, во время бессонницы, судорожно сжимает её в своих объятиях… Мысль о том, как он нужен ей, мысль о неверном будущем, на которое он её обрекает, невыносима, когда он думает об этом. Но он думает об этом редко. Искушение сохранить свою жизнь ради Женни ни разу не коснулось его души. Отказ от любви не кажется ему изменой. Напротив: верность самому себе — тому, кого полюбила Женни, — кажется ему лучшим доказательством верности его любви к ней.

За стенами кафе — ночь, улица, одиночество. Он почти бежит, сам не зная куда. Глухая мужественная песнь сопутствует его шагам. Он ускользнул от Женни. Он вне пределов досягаемости. В нём нет больше ничего, кроме жгучего, очищающего восторга — восторга героев.

LXXXII

Ежедневно он первым делом выполняет одну из инструкций Мейнестреля: «Каждое утро, между восемью и девятью, проходить мимо дома номер три по Юнгштрассе. В тот день, когда увидишь в окне красную материю, спроси госпожу Хюльтц и скажи ей: „Я пришёл снять комнату“».

В воскресенье 9 августа, около половины девятого, проходя перекрёсток Эльссезерштрассе и Юнгштрассе, Жак вдруг чувствует, что сердце его на секунду перестаёт биться: на балконе дома номер три сушится бельё, и среди скатертей, салфеток на видном месте висит кусок красной бумажной ткани!

Улица в этом месте состоит из невысоких домов, отделённых от мостовой палисадниками. Когда Жак поднимается на крыльцо дома номер три, дверь отворяется. В полумраке прихожей он различает силуэт белокурой женщины с обнажёнными руками, в светлом корсаже.

— Госпожа Хюльтц?

Вместо ответа она закрывает за ним входную дверь. Коридор образует маленькую прихожую, довольно тёмную; все двери закрыты.

— Я пришёл снять комнату…

Двумя пальцами она быстро достаёт что-то из-за корсажа и протягивает ему: это скатанный в крохотную трубочку листок тончайшей бумаги, какую пересылают с почтовыми голубями. Засовывая записку в карман, Жак успевает почувствовать теплоту тела, которую ещё хранит бумага.

— Очень жаль, но тут какое-то недоразумение, — громко говорит молодая женщина.

И сразу же открывает дверь на крыльцо. Жак старается встретиться с ней взглядом, но она уже опустила глаза. Он кланяется и уходит. Дверь сейчас же закрывается снова.

Спустя несколько минут, наклонившись вместе с Платнером над фотографической ванночкой, он расшифровывает текст письма:

«Сведения о военных действиях в Эльзасе побуждают действовать немедленно. Назначил наш полёт на понедельник, 10-го. Вылет в четыре часа утра. В ночь с воскресенья на понедельник переправьте листовки на холмы к северо-востоку от Диттингена. Смотреть карту границы, изданную французским генеральным штабом. Провести прямую линию между Г в слове Бург и Д в слове Диттинген. Место встречи находится на равном расстоянии от Г и от Д на открытом плато, господствующем над просёлочной дорогой. Поджидать аэроплан начиная с рассвета. Если возможно, расстелить на участке белые простыни для облегчения посадки. Привезите пятьдесят литров бензина».

— Сегодня ночью… — шепчет Жак, оборачиваясь к Платнеру; лицо его выражает только удивление.

Платнер — прирождённый конспиратор. Этот калека, преждевременно состарившийся в книжном магазине, обладает богатым воображением, способностью быстро принимать решения, как какой-нибудь предводитель шайки. Природная склонность к опасностям и приключениям всегда занимала в его преданности революционной партии не меньшее место, чем убеждения.

— Мы достаточно думали над этим в течение двух дней, — говорит он сейчас же. — Надо придерживаться того, что решено. Остаётся выполнение. Предоставь действовать мне. Лучше, если ты будешь показываться как можно меньше.

— А грузовичок? Достанешь ты его до вечера? И шофёр?… Кто даст знать Каппелю? Ведь чтобы быстро привезти листовки к месту посадки аэроплана, понадобится несколько человек…

— Предоставь действовать мне, — повторяет Платнер. — Всё будет готово в срок.

Разумеется, надейся Жак только на собственные силы, он не хуже Платнера сумел бы принять все необходимые меры. Но после этих нескольких дней одиночества, бездействия, при той физической слабости, какую он чувствует сейчас, для него просто облегчение покориться деспотизму книготорговца.

Последний уже предусмотрел всё до мелочей. Среди социалистов его секции есть содержатель гаража, поляк по происхождению, на которого можно положиться. Платнер садится на велосипед и едет к нему, оставив Жака одного в задней комнате магазина, перед ванночкой, где ещё плавает письмо Мейнестреля.

В течение часа Жак сидит и ждёт там, не делая ни одного движения. Он развернул на коленях взятую у Платнера карту генерального штаба, нашёл Бург и Диттинген; потом всё поплыло у него перед глазами. Бремя мыслей давит его с такой силой, что он почти не в состоянии думать. Всю неделю он жил своей мечтой, был всецело захвачен стоящей перед ним целью. О себе, о своей участи он думал лишь мимоходом. И вот внезапно он оказался лицом к лицу с действием, с поступком, который совершит через несколько часов и который будет для него последним. Он повторяет про себя, как автомат: «Сегодня ночью… Завтра… завтра на рассвете… аэроплан». Но он думает другое: «Завтра всё будет кончено». Он знает, что не вернётся. Знает, что Мейнестрель полетит как можно дальше, будет лететь до тех пор, пока не иссякнет запас бензина. Потом… Что будет потом? Аэроплан падает на позиции? Аэроплан захвачен? Военно-полевой суд? Всё равно какой — французский или немецкий… Так или иначе, он будет задержан на месте преступления. Смертная казнь без суда… Охваченный ужасом, рассуждая с жестокой ясностью, Жак с минуту сжимает голову руками: «Жизнь — единственное благо. Жертвовать ею — преступление, преступление против природы! Всякий акт героизма бессмыслен и преступен!…»

И вдруг его охватывает странное спокойствие. Волна страха прошла… Она как бы перенесла его через мыс: он близок к другому берегу, созерцает другие горизонты: …Война, быть может, будет задушена… Революция, братание, перемирие!… «И даже если это не удастся, — какой пример! Что бы ни случилось, моя смерть — действие… Восстановить честь… Быть верным… Верным и полезным… Полезным, наконец-то! Искупить мою жизнь, никчёмность моей жизни… И обрести великий покой…»

Это разрядка. Теперь всё его тело отдыхает; он испытывает чувство успокоения, почти отрады — какое-то грустное удовлетворение… Наконец-то он сможет сбросить свой груз… Покончить с этим требовательным, обманчивым миром; с требовательным, обманчивым существом, каким был он сам… Он думает о жизни без сожалений, — о жизни, о смерти… Без сожалений, но в тупом, животном оцепенении, таком глубоком, что он не может сосредоточить мысль ни на чём другом… Жизнь, смерть…

Платнер находит его на том же месте: он сидит, опершись локтями на колени, охватив голову руками. Машинально он встаёт и говорит вполголоса:

— Ах, если бы социалисты не предали…

Платнер привёл с собой содержателя гаража. У него голова с проседью, спокойное и решительное лицо.

— Вот Андреев. Грузовик готов. Он сам и отвезёт нас. Листовки, бензин мы положим в кузов… Каппель извещён. Он скоро придёт… Выедем, как только стемнеет…

Но Жак, которого приход мужчин вывел из оцепенения, требует, чтобы для верности дорога была обследована, пока светло. Андреев соглашается.

— Хочешь, я отвезу тебя туда? — предлагает он Жаку. — Возьму маленькую открытую машину: у нас будет такой вид, словно мы просто катаемся.

— А как с упаковкой листовок? — спрашивает Жак книготорговца.

— Почти закончена… Ещё час работы… К твоему возвращению всё будет готово.

Жак берёт карту и уходит с Андреевым.

Ожидая их возвращения, Платнер и Каппель заканчивают в подвале упаковку груза.

Воззвание отпечатано на четырёх страницах — две на французском языке, две на немецком — и издано на особой бумаге, лёгкой и прочной. Жак попросил разделить эти миллион двести тысяч листовок на стопы по две тысячи экземпляров и каждую стопу перехватить тонкой полоской бумаги, которую можно было бы разорвать ногтем. Всё вместе весит немногим больше двухсот килограммов. Сообразуясь с указаниями Жака, Платнер с помощью Каппеля складывает эти стопы в пачки по десять штук в каждой: шестьдесят пакетов, каждый перевязан бечёвкой, причём узелок легко развязать одной рукой. А чтобы сделать переноску этих шестидесяти пакетов более удобной, Жак раздобыл большие холщовые мешки, вроде тех, какими пользуются почтальоны. Весь груз состоит из шести мешков по сорока килограммов в каждом.

В пять часов автомобиль поляка возвращается. Жак встревожен, возбуждён.

— Дело плохо… На Метцерленском шоссе охрана… Проехать невозможно: таможенные досмотрщики, сторожевые посты… Другое — через Лауфен — свободно до Решенца. Но там придётся свернуть на просёлочную дорогу, совершенно непригодную для езды… Машина не проедет… Придётся от неё отказаться… Надо найти телегу… Крестьянскую телегу, запряжённую одной лошадью… Такая проедет где угодно и не привлечёт внимания.

— Телегу? — говорит Платнер. — Можно… — Он вынимает из кармана записную книжку и перелистывает странички. — Пойдём со мной, — говорит он Андрееву. — А вы оба оставайтесь здесь и кончайте упаковку в мешки.

У него такой уверенный тон, что Жак соглашается остаться.

— С последними кипами я управлюсь сам, — говорит немец Жаку, как только они остаются одни. — Отдохни, постарайся немного поспать… Нет? — Он подходит к Жаку и берёт его за руку. — У тебя жар, — заявляет он через минуту. — Дать тебе хины? — Жак пожимает плечами. — Ну, тогда не сиди в этой душной конуре, здесь воняет клеем… Пойди прогуляйся немного!

На Грейфенгассе гуляет множество семей, разряженных по-праздничному. Жак вливается в людской поток, доходит до моста. Тут он с минуту колеблется, затем поворачивает налево и спускается на набережную. «Мне повезло… Хороший вечер… — Он расправляет плечи и даже улыбается. — Не думать, быть твёрдым… Только бы они нашли телегу. Только бы всё сошло удачно…»

Тротуар, идущий вдоль реки, почти безлюден; он возвышается над движущейся водной пеленой, которую закат превращает в алую расплавленную массу. Под откосом, у самой реки, купальщики пользуются последними лучами солнца. Жак на минуту останавливается. Воздух так нежен, что причиняет боль; обнажённые тела в траве отливают таким мягким блеском… На глаза у него навёртываются слёзы. Он идёт дальше. Мезон-Лаффит, берега Сены, купанье, лето с Даниэлем…

Какими путями, какими извилистыми тропинками судьба привела к этому последнему вечеру тогдашнего мальчугана? Цепь случайностей? Нет. Конечно, нет!… Все его поступки вытекают один из другого. Он чувствует, он всегда смутно чувствовал это. Всё его существование было длительным, хотя и неявным подчинением каким-то таинственным законам, роковой связи событий. И вот теперь финал, апофеоз. Его смерть сверкает перед ним, похожая на этот великолепный закат. Он преодолел страх. Он повинуется призыву без ложного удальства, с полной решимости, опьяняющей, бодрящей грустью. Эта продуманная смерть — достойное завершение его жизни. Она — непременное условие этого последнего акта верности самому себе… верности инстинкту возмущения… С самого детства он говорит: нет! Он никогда не умел иначе утверждать свою личность. Он говорит «нет» — не жизни… не миру!… Его последнее отрицание, последнее — «нет» — тому, во что люди превратили жизнь…

Не замечая дороги, он забрёл под мост Ветштейн. Наверху проходят экипажи, трамваи, — живые люди. Дальше, внизу, виднеется сквер — приют тишины, зелени, прохлады. Он садится на скамью. Узенькие аллеи огибают лужайки и рощицы букса. Голуби воркуют на низких ветвях кедра. Женщина в розовато-лиловом переднике, ещё молодая, сидит на другой стороне аллеи; у неё фигура девочки, но уже увядшее лицо. Перед ней в детской коляске спит новорождённый: недоносок с редкими волосами, с восковым личиком. Женщина жадно ест ломоть хлеба; она смотрит вдаль, в сторону реки; свободной, хрупкой, как у ребёнка, рукой она рассеянно качает скрипучую, расшатанную коляску. Розовато-лиловый передник полинял, но опрятен; хлеб намазан маслом; у женщины спокойное, почти довольное лицо; ничто не изобличает крайней нужды, но вся нестерпимая нищета века написана здесь так ясно, что Жак встаёт с места и убегает.

Платнер только что вернулся в свою лавку.

Глаза у него блестят, он выпячивает грудь.

— Я нашёл то, что нужно. Повозка, крытая брезентом. Груз будет в ней совершенно не виден. Здоровенная ломовая лошадь. Править будет Андреев: в Польше он был батраком на ферме… Это займёт больше времени, зато уж наверняка всюду проедем.

LXXXIII

На колокольне церкви св. Духа бьёт полночь. Телега зеленщика шагом едет по пустынным улицам южного предместья и выезжает на Эшское шоссе.

Под толстым брезентом, пристёгнутым со всех сторон, полная темнота. Платнер и Каппель, сидя сзади, тихо разговаривают, прикрывая рот рукой. Каппель курит; иногда видно, как перемещается огонёк его папиросы.

Жак забился в самую глубь повозки. Примостившись между двумя кипами листовок, согнувшись, стиснув руками колени и сцепив пальцы, сосредоточенно думая о своём в этом мраке, он старается, чтобы побороть своё возбуждение, сидеть неподвижно, с закрытыми глазами.

До него доносится заглушённый голос Платнера:

— Теперь, дружище Каппель, подумаем о себе. Аэроплан — ночью… Сможем ли мы втроём спокойно уехать обратно в нашей повозке? Не потревожат ли нас, не спросят ли, что мы тут делаем… Как по-твоему? — добавляет он, наклоняясь в глубь повозки.

Жак не отвечает. Он думает о посадке… А о том, что случится после на земле с теми, кто останется в живых, он…

— Тем более, — продолжает словоохотливый Платнер, — что даже в том случае, если мы спрячем телегу в кустах… Надо будет отослать Андреева с повозкой ещё до появления аэроплана, сразу после того как мы выгрузим листовки, чтобы он успел выехать на шоссе до рассвета.

Жак уже видит себя на аэроплане… Он высовывается из кабины… Белые листки кружатся в пространстве. Луга, леса, стянутые войска… Листовки тысячами разлетаются над полями сражений. Трещат выстрелы. Мейнестрель оборачивается к нему. Жак видит его окровавленное лицо. Улыбка Пилота как бы говорит: «Ты видишь, мы несём им мир, а они стреляют в нас!…» Аэроплан с пробитым крылом спускается, планируя… Заговорят ли об этом газеты? Нет, на прессу надет намордник. Антуан не узнает. Антуан никогда не узнает.

— А мы? — спрашивает Каппель.

— Мы? Как только аэроплан будет нагружен, мы уберёмся восвояси, каждый в свою сторону, кто куда.

— All right[204], — произносит Каппель.

Повозка, как видно, едет сейчас по ровной дороге, потому что лошадь побежала мелкой рысью. Высокий, легко нагруженный кузов покачивается на рессорах, и от этого мерного покачивания в темноте хочется молчать, хочется спать. Каппель гасит папиросу и вытягивает ноги на тюках.

— Спокойной ночи.

Через минуту Платнер ворчит:

— Андреев — идиот. При такой езде мы явимся слишком рано, верно?

Каппель не отвечает. Платнер оборачивается к Жаку:

— Чем раньше мы приедем, тем больше риска, что нас заметят. Как по-твоему? Ты спишь?

Жак не слышит. Он стоит посреди зала. На нём та холщовая блуза, которую он носил в исправительной колонии. Перед ним полукругом сидят офицеры — члены военно-полевого суда. Высоко подняв голову, он говорит, отчеканивая каждый слог: «Я знаю, что меня ждёт. Но я пользуюсь последним остающимся у меня правом: вы не казните меня, прежде чем не выслушаете!» Это большой средневековый зал какого-то здания суда с нарядным потолком, состоящим из отдельных маленьких клеток, украшенных резьбой и позолотой. Председательствует генерал: он сидит на возвышении посреди судилища. Это — г‑н Фем, директор исправительной колонии в Круи. Доброволец, конечно, и уже генерал… Такой же, как прежде, молодой, светловолосый, с круглыми щеками, чисто выбритыми и напудренными, в блестящих очках, скрывающих взгляд. На нём нарядный чёрный мундир с галунами, отделанный каракулем. Ниже, за маленьким столиком, сидят рядом два старика инвалида; грудь у них увешана медалями. Они безостановочно пишут. Их деревяшки вытянуты под столом. «Я не хочу оправдываться! Тот, кто поступает согласно своим убеждениям, не нуждается в этом. Но пусть все присутствующие здесь услышат истину из уст человека, который идёт на смерть…» Его рука сжимает стоящую перед ним полукруглую балюстраду. Все присутствующие… Он чувствует позади себя бесконечное множество поднимающихся амфитеатром скамей, переполненных зрителями, как на велодроме. Женни здесь. Она сидит одна, на краю скамьи, бледная, рассеянная, в розовато-лиловом переднике и с детской колясочкой. Но он старается не оборачиваться. Он говорит не для неё. Он говорит и не для той странно молчаливой массы, внимание которой давит его, словно тяжёлый груз. Он говорит даже не для офицеров, которые не сводят с него глаз. Он говорит исключительно для г‑на Фема, так часто унижавшего его в былые времена. Огненным взглядом он впивается в бесстрастное лицо, но не может ни на секунду уловить ответный взгляд. Да и открыты ли у него глаза? Блеск очков, тень от кепи мешает удостовериться в этом. Жак так хорошо помнит злой блеск в глубине этих маленьких серых глазок! Нет — судя по застывшим чертам лица, веки упрямо опущены. Каким одиноким чувствует себя Жак в присутствии директора! Он один во всём мире, со своей собакой, с хромым пуделем, которого он подобрал в гамбургских доках… Вот если бы Антуан пришёл, уж он-то заставил бы г‑на Фема открыть глаза! Каким одиноким чувствует себя Жак! Один против всех. Генерал, офицеры, инвалиды, эта безымённая толпа, даже Женни, — все видят в нём обвиняемого, который должен дать отчёт в своих действиях. Какая насмешка! Он выше, чище каждого из тех, кто присвоил себе право судить его! Он противостоит всему обществу в целом… «Есть закон, который стоит выше вашего закона: закон совести. Моя совесть говорит громче, чем все ваши кодексы… У меня был выбор между бессмысленной жертвой на ваших полях битвы и жертвой во имя протеста, во имя освобождения тех, кого вы обманули. Я выбрал! Я согласился умереть, но не для того, чтобы служить вам! Я умираю потому, что вы не оставили мне иного средства борьбы — борьбы до конца — и за то единственное, что, вопреки разжигаемой вами ненависти, всё ещё имеет для меня значение: за братство людей!» В конце каждой фразы маленькая, вделанная в пол загородка сотрясается под ударом его сжатого кулака. «Я выбрал! Я знаю, что меня ждёт!» Взвод целящихся в него солдат внезапно возникает в его воображении и вызывает дрожь. В первом ряду он узнал Пажеса и Жюмлена. Он поднимает голову и снова оказывается в зале. Видение взвода было до того отчётливо, что лицо его ещё искажено волнением, но ему удаётся превратить эту гримасу в презрительную усмешку. Он по очереди оглядывает офицеров. Он смотрит на г‑на Фема; смотрит на него пристально, как смотрел, бывало, когда с тоской и вызовом старался разгадать, что скрывается за постоянным молчанием директора. Громко, язвительно он бросает: «Я-то знаю, что меня ждёт! Ну, а вы — вы знаете, что ожидает вас? Вы считаете, что у вас сила? Да, сегодня это так! С помощью нескольких пуль, выпущенных по вашей команде, вы можете заставить меня замолчать, — гордитесь этим. Но, уничтожив меня, вы ничего не остановите! Действие переживёт меня! Завтра оно принесёт такие плоды, о каких вы и не подозреваете! И даже если мой призыв не найдёт отклика, всё равно народы, которые вы утопили в крови, скоро поймут и опомнятся! После меня против вас восстанут тысячи людей, подобных мне, сильных сознанием своей сплочённости! Рядом с вами и вашими преступными установлениями поднимаются человеческая солидарность и духовные силы, перед которыми бессильны самые жестокие ваши репрессии! Прогресс, будущее мира неуклонно работают против вас! Международный социализм движется вперёд. Быть может, на этот раз он споткнулся, И вы варварски воспользовались его ошибкой. Да, вам удалось провести вашу мобилизацию! Но не обольщайтесь этой жалкой победой! Вы не повернёте ход истории в свою пользу. Интернационализм неизбежно восторжествует над вами! Восторжествует на всей земле! И не моим трупом удастся вам загородить ему дорогу!» Глаза Жака испытующе смотрят на лицо г‑на Фема. Слепая маска, восковая маска. Неопределённая улыбка Будды, равнодушная, непроницаемая. Жак дрожит от гнева. Во что бы то ни стало прийти в соприкосновение с этим человеком, с врагом! Хоть раз заставить его взглянуть! Он резко кричит: «Господин директор, посмотрите на меня!»

— Что такое? Что ты говоришь? Ты меня звал? — спрашивает Платнер.

Веки генерала поднимаются. Бездушный взгляд! Умирающий в больнице встречает такой взгляд в глазах санитара-профессионала, для которого человек в агонии уже только труп, нуждающийся в погребении. И вдруг ужасная мысль пронизывает мозг Жака: «Он велит убить и мою собаку. Велит Артюру, надзирателю, раз он взял его в ординарцы!…»

— Что ты говоришь? — повторяет Платнер.

Жак не отвечает, и, вытянув в темноте руку, тот касается его ноги. Жак открывает глаза. Но в первую минуту он видит перед собой не купол брезента, а потолок здания суда с его позолоченными клетками. Наконец он приходит в себя: Платнер, кипы листовок, повозка…

— Ты меня звал? — повторяет Платнер.

— Нет.

— Как видно, мы уже недалеко от Лауфена, — замечает книготорговец после паузы. Потом, не пытаясь больше побороть упорную немоту Жака, умолкает.

Каппель, лёжа на дне телеги, спит сном младенца.

Время от времени Платнер встаёт и делает попытку посмотреть наружу через щель в брезенте. Вскоре он вполголоса объявляет:

— Лауфен!

Повозка шагом проезжает по пустынному городу. Два часа ночи.

Проходит ещё минут двадцать. Затем кобыла останавливается.

Каппель вскакивает.

— Что такое? Что случилось?

— Тише!

Повозка только что проехала Решенц. Теперь надо расстаться с долиной: по выезде из деревни шоссе переходит в крутую просёлочную дорогу со множеством пересохших рытвин. Андреев слез с телеги. Он гасит фонари и берёт кобылу под уздцы. Повозка трогается.

Телега трясётся на ухабах; рессоры скрипят. Жак, Платнер и Каппель придерживают груз, чтобы он не перекатывался в узком кузове со стороны на сторону. Эти толчки, эти звуки пробуждают в памяти Жака какой-то ритм, какую-то музыкальную фразу, нежную и печальную; он узнал её не сразу… Этюд Шопена! Женни… Сад в Мезон-Лаффите… Гостиная на улице Обсерватории… Вечер, такой близкий, такой далёкий, когда Женни по его просьбе села за рояль.

Проходят добрые полчаса, и наконец новая остановка. Андреев отстёгивает ремни брезента:

— Приехали.

Трое мужчин молча соскакивают с телеги.

Только три часа. Ночь звёздная, но ещё совсем темно. Однако небо на востоке уже начинает бледнеть.

Андреев привязывает кобылу к стволу низенького дерева. Теперь Платнер молчит. У него уже не такой уверенный вид, как в лавке. Он силится пробуравить взглядом окружающий мрак. И бормочет:

— Где же оно, ваше плато?

— Пошли, — говорит Андреев.

Все четверо взбираются на поросший кустарником откос. Андреев идёт впереди. На вершине склона, у края плато, он останавливается. С минуту он тяжело дышит, потом, положив руку на плечо Платнера, протягивает другую в темноту и поясняет:

— Начиная оттуда, — сейчас увидишь, — больше нет деревьев. Это и есть плато. Тот, кто выбрал его, знает своё дело.

— Теперь, — советует Каппель, — надо быстро разгрузить телегу, чтобы Андреев мог уехать!

— Идём! — громко говорит Жак и сам удивляется твёрдости своего голоса.

Они спускаются вчетвером с откоса. Несмотря на крутой склон, отделяющий плато от дороги, переноска мешков и бидонов совершается в несколько минут.

— Как только станет немного светлее, — говорит Жак, опуская на землю свёрток белой материи, — мы расстелим простыни в трёх-четырех местах, подальше от центра, — для посадки.

— Ну, а теперь удирай со своей колымагой! — ворчит Платнер, обращаясь к поляку.

Андреев, обернувшись ко всем троим, несколько секунд не трогается с места. Затем он делает шаг к Жаку. Выражения его лица не видно. Жак протягивает ему руки во внезапном порыве. Он слишком взволнован, чтобы говорить; он вдруг испытывает к этому человеку, с которым не увидится больше, прилив такой нежности… но тот никогда о ней не узнает. Поляк хватает протянутые руки и, наклонившись, целует Жака в плечо, не произнося при этом ни слова.

Его шаги гулко отдаются на склоне. Мяуканье осей: телега поворачивает. Затем — тишина… Очевидно, Андреев, прежде чем снова взобраться на своё место, пристёгивает покрышку, проверяет упряжь. Наконец повозка трогается, и скрипенье колёс, стон рессор, глухой стук копыт по песчаной почве — все эти звуки, сначала отчётливые, постепенно замирают во мраке. Платнер, Каппель и Жак молча стоят рядом на краю откоса и ждут, устремив взгляд в темноту, в ту сторону, откуда доносится удаляющийся шум. Когда не к чему уже больше прислушиваться, кроме тишины, Каппель первый поворачивает к плато и беспечно растягивается на земле. Платнер садится рядом с ним.

Жак продолжает стоять. Пока что больше нечего делать, надо ждать рассвета, аэроплана… Вынужденное бездействие отдаёт его во власть тоски… О, как бы ему хотелось прожить в одиночестве эти последние мгновения… Чтобы уйти от своих спутников, он делает наугад несколько шагов. «Пока всё идёт хорошо… Теперь Мейнестрель… Мы издали услышим его… Как только станет немного светлее, простыни…» Мрак полон шелестов и шорохов — это насекомые. Снедаемый лихорадкой, шатаясь от усталости, подставляя ночной прохладе потное лицо, Жак, спотыкаясь о неровности, почвы, кружит по плато, стараясь не слишком удаляться от Платнера и Каппеля, чей шёпот изредка доносится до него во мраке. Наконец от этого слепого блуждания у него подкашиваются ноги; он опускается на землю и закрывает глаза.

Он различил сквозь толщу стен звук этих шагов, скользящих по каменным плитам. Он знал, что Женни найдёт способ проникнуть в тюрьму, ещё раз пробить себе путь к нему. Он ждал её, надеялся, и всё же он не хочет… Он противится… Пусть запрут двери! Пусть оставят его одного!… Поздно. Сейчас она придёт. Он видит её сквозь прутья решётки. Она идёт к нему из глубины этого длинного белого больничного коридора; она скользит к нему, полускрытая креповой вуалью, которую не имеет права поднять в его присутствии. Они запретили ей это… Жак смотрит на неё, не двигаясь с места… Он не пытается подойти к ней, он больше не ищет соприкосновения с кем бы то ни было: он по ту сторону решётки… И вдруг — он сам не знает, как это случилось, — он держит в руках окутанную крепом круглую дрожащую головку. Он различает под вуалью искажённые черты. Она спрашивает очень тихо: «Ты боишься?» — «Да… — Его зубы стучат так сильно, что он с трудом выговаривает слова. — Да, но этого не узнает никто, кроме тебя». Удивлённым, спокойным, певучим голосом, который так не похож на её голос, она шепчет: «Но ведь это конец… забвение всего, успокоение…» — «Да, но ты не знаешь, что это такое… Ты не можешь понять…» Кто-то вошёл в камеру за его спиной. Он не решается повернуть голову, съёживается… Всё исчезает. Ему надели на глаза повязку. Чьи-то кулаки подталкивают его. Он идёт. Свежий ветерок охлаждает его потную шею. Его ноги топчут траву. Повязка закрывает ему глаза, но он ясно видит, что переходит площадь Пленпале, оцепленную войсками. Что ему до солдат! Он не думает больше ни о чём и ни о ком. Единственное, что он замечает, — это овевающий его лёгкий ветерок, это ласку кончающейся ночи и зарождающегося дня. Слёзы струятся по его щекам. Он высоко держит голову с завязанными глазами и идёт. Он идёт твёрдым, но неровным шагом, словно развинченный паяц, потому что не владеет больше ногами, и почва кажется ему изрытой ямами, куда он то и дело проваливается. Ничего. Всё-таки он идёт вперёд. Неясные шумы вокруг создают непрерывный и приятный гул, песнь ветра. Каждый шаг приближает его к цеди. И он обеими руками поднимает и несёт перед собой, словно дар, что-то хрупкое, что надо донести до конца, не оступившись… Кто-то посмеивается за его спиной… Мейнестрель?

Он медленно открывает глаза. Над ним свод небес, и созвездия на нём уже гаснут. Ночь кончается; небо светлеет и окрашивается там, на востоке, за гребнями гор, линия которых вырисовывается на молодом, осыпанном золотыми блёстками небе.

У Жака нет ощущения, что он только что проснулся: он совершенно забыл свой кошмар. Кровь с силой пульсирует в его артериях. Ум ясен, чист, как природа после дождя. Время действовать близко: сейчас Мейнестрель будет здесь. Всё готово… В мозгу, где развёртывается цепь отчётливых мыслей, снова всплывает мелодия Шопена, словно приглушённый аккомпанемент, сладостный до боли. Жак вынимает из кармана записную книжку, вырывает страничку, которую отдаст Платнеру. Не видя, что у него получается, он набрасывает:

«Женни, единственная любовь моей жизни. Моя последняя мысль о тебе. Я мог бы дать тебе годы нежности. Я причинил тебе только боль. Мне так хочется, чтобы ты помнила меня таким…»

Слабый толчок, за ним второй сотрясают землю, на которой лежит Жак. В нерешимости он перестаёт писать. Это ряд отдалённых взрывов: он слышит их, он ощущает их всем своим телом, прижатым к земле. Вдруг его осеняет: артиллерия… Сунув записную книжку в карман, он вскакивает. На краю плато, у откоса, уже стоят Платнер и Каппель. Жак подбегает к ним.

— Артиллерия! Артиллерия в Эльзасе…

Придвинувшись друг к другу, они замирают на месте, вытянув шею, широко раскрыв глаза, глядя в одну точку. Да, там — война, ждавшая только рассвета, чтобы возобновиться… В Базеле они ещё не слыхали её…

И вдруг, в то время как они стоят там, затаив дыхание, с другой стороны раздаётся иной шум. Все трое оборачиваются одновременно. Вопросительно смотрят друг на друга. Ни один не решается ещё назвать своим именем это едва уловимое гудение, которое, однако, усиливается с каждой секундой. Там, вдали, с правильными интервалами продолжается канонада, но они уже не слышат её. Повернувшись к югу, они пожирают глазами бледное небо, заполненное теперь жужжаньем невидимого насекомого…

Вдруг их руки поднимаются все разом: чёрная точка появилась над гребнями Хогервальда. Мейнестрель!

Жак кричит:

— Ориентиры!

Каждый хватает по простыне и бросается к одному из краёв плато.

Самое большое расстояние приходится преодолеть Жаку. Спотыкаясь о комья земли, прижимая к себе сложенную простыню, он мчится вперёд. Сейчас у него одна мысль, одно желание — вовремя добежать до крайней точки плато. Он не смеет потерять хоть секунду на то, чтобы поднять голову и взглянуть на полёт аэроплана, который, оглушая его своим гудением, описывает, словно хищная птица, большие круги и, кажется, сейчас обрушится на него, схватит и унесёт с собой.

LXXXIV

Несмотря на ледяной ветер, который хлещет его по лицу, забивается в ноздри, в рот, наполняет таким ощущением, словно он тонет, Жак не чувствует, что движется вперёд. Его качает, его толкает, словно он стоит на тряской площадке тамбура между двумя вагонами. Оглушённый грохотом, который, несмотря на наушники шлема, терзает его барабанные перепонки, он даже не заметил, как аэроплан после ряда толчков по плато внезапно оторвался от земли. Пространство вокруг него — это густая хлопьевидная масса, от которой несёт бензином. Глаза у него открыты, но взгляд, мысль завязли в этой вате. Способность дышать нормально он обрёл довольно быстро. Больше времени ему нужно на то, чтобы приучить свои нервы к этому грому, который долбит, парализует мозг и то и дело пронзает электрическим током кончики пальцев. Мало-помалу ум начинает всё же связывать воедино образы, представления. Нет, теперь это уже не сон!… Он привязан к спинке сиденья; колени упираются в пачки листовок, нагромождённые вокруг. Он приподнимается. Впереди, в окружающем его белёсом тумане, под широкими чёрными лопастями крыльев, виднеется силуэт — плечи, шлем, — очерченные резко, словно китайские тени: Пилот! Ликующее исступление охватывает Жака. Аэроплан поднялся! Аэроплан летит! Жак испускает громкий крик — крик животного, долгий торжествующий вой, который теряется в рёве бури; спина Мейнестреля остаётся неподвижной.

Жак высовывает голову наружу. Ветер стегает его, свистит в ушах пронзительно, как нож на точильном камне. Насколько видит глаз, под ним огромная и бесформенная сероватая фреска, положенная плашмя и находящаяся очень низко, очень далеко; выцветшая, потрескавшаяся гипсовая фреска с бледными, тусклыми островками. Нет, не фреска, а страница из космографического атласа, немая карта незнакомой земли с обширными неисследованными пространствами. И тут Жак вспоминает об удивительной вещи: о том, что Платнер, что Каппель продолжают внизу, под ним, своё жалкое существование бескрылых насекомых… Внезапное головокружение… Его взгляд затуманивается. Он растерянно опускается на своё сиденье и закрывает глаза… Вдруг он видит себя ребёнком… Отец… Антуан и Жиз… Даниэль… Потом туманное видение: Женни в теннисном костюме, парк Мезон-Лаффита… Потом всё исчезает. Он снова открывает глаза. Перед ним по-прежнему сидит Мейнестрель: вот его плотная спина, круглый шлем. Нет, это не галлюцинация. Мечта наконец осуществилась! Как это произошло? Он не помнит. Начиная с того мгновения, когда он пытался разложить простыню на плато, когда, ощущая над собой чудовище, он инстинктивно распластался на земле, и вплоть до чудесной минуты, которую он переживает сейчас, он потерял всякий контроль над своими действиями. Его память механически отметила несколько смутных образов — призрачные фигуры, движущиеся в неясном, утреннем свете, — и только… Он старается вспомнить. Он вдруг снова видит демоническое появление Мейнестреля, видит, как, внезапно наделив голосом и душой этот упавший с неба болид, Пилот высунул из кабины плечи и лицо в кожаном шлеме. «Быстрее, листовки!» Он снова видит людей, во мраке бегущих по плато, мешки, перебрасываемые из рук в руки. Он припоминает также, что в тот момент, когда он взобрался к Мейнестрелю с бидоном бензина, Пилот, стоя на коленях в освещённой машине, где он закреплял длинным ключом какой-то болт, повернул голову: «Плохой контакт! Где механик?» — «Он уже уехал. Повёз обратно телегу». Тогда, ничего не ответив, Мейнестрель снова нырнул в глубину своей кабины. Но каким образом он, Жак, оказался здесь? Откуда этот шлем? Кто застегнул на нём эти ремни?

Подвигается ли аэроплан вперёд? Затерявшись в пространстве, заполняя его своим упорным гудением, он кажется неподвижным, повисшим в солнечных лучах.

Жак оборачивается. Солнце — сзади. Восходящее солнце. Значит, они летят на северо-запад? Очевидно, на Альткирх-Танн… Он снова приподнимается, чтобы выглянуть наружу. Да это просто чудо! Туман сделался прозрачным. Сейчас карта генерального штаба, над которой он слепил глаза целых четыре дня, расстилается под аэропланом, необозримая, залитая солнцем, красочная, живая!

Со страстным любопытством, опустив подбородок на металлический борт, Жак завладевает этим неведомым миром. Широкий белесоватый поток расплавленной массы, который как бы вычерчивает свой путь спиралью, делит пейзаж на две части. Долина? Долина Илля? В центре этого Млечного Пути извивается пресмыкающееся, местами скрытое серебристыми облаками: река. А что это за бледная черта, идущая вдоль реки, справа? Дорога? Альткирхское шоссе? А запутанная сеть жил и прожилок, которые скрещиваются и светлым пятном выделяются на подёрнутой туманной дымкой зелени равнины, что это — другие дороги? А вот эта чернильная, почти прямая черта, которую он сначала не заметил? Железнодорожное полотно?… Вся внутренняя жизнь Жака сосредоточилась сейчас в его устремлённом вниз взгляде. Он различает теперь очертания холмов, окружающих долину. То тут, то там порывы ветра растягивают, разрывают пелену дремлющего тумана и обнажают новые обширные пространства. Вот тёмно-зелёное пятно — лесистое плоскогорье. А что появилось вдруг там, справа, в разрыве ваты? Город? Да, город, расположенный амфитеатром на склоне холма, целый миниатюрный городок, розовый в лучах солнца, городок, кишащий множеством невидимых жизней.

Аэроплан слегка накренился назад. Жак чувствует, что машина поднимается, поднимается в непрерывном, бодром и уверенном полёте. Теперь он так привык к рычанию мотора, что оно необходимо ему, что он не мог бы без него обойтись, — он отдаётся ему и упивается им. Оно стало как бы музыкальным выражением его восторга, симфоническим оркестром, могучие волны которого переводят на язык звуков чудо этой минуты, волшебство этого полёта, уносящего его к цели. Ему незачем больше бороться, выбирать; он избавлен от необходимости хотеть. Освобождение! Встречный ветер, воздух высот, упрямая уверенность в удаче — всё это подхлёстывает его кровь, и она струится быстрее, сильнее. Он ощущает в глубине своей груди частое ритмическое биение сердца: это как бы человеческий аккомпанемент, глубокое, интимное участие его существа в том сказочном, торжествующем гимне, которым звучит всё пространство вокруг…

Мейнестрель суетится.

Он уже нагибался минуту назад. Зачем? Чтобы взглянуть на карту? Или просто чтобы сильнее нажать на рычаги управления?… Жак весело следит взглядом за манипуляциями своего спутника. Он кричит: «Алло!» Но расстояние и адский грохот исключают всякую возможность общения между ними.

Мейнестрель выпрямился. Потом он снова ныряет и несколько минут сидит наклонившись. Жак с любопытством наблюдает за ним. Он не видит, что именно делает Пилот, но по резким движениям плеч угадывает напряжение, физическую работу, может быть, возню с тем длинным ключом, который он, помнится, уже видел в руках Мейнестреля ещё на плато.

Беспокоиться нечего: Пилот знает своё дело…

Вдруг в воздухе происходит какое-то сотрясение, какой-то толчок. Что такое? Жак с удивлением озирается вокруг. Проходит несколько секунд, прежде чем ему даётся понять, в чём дело: этот толчок, эта внезапная пустота — попросту неожиданное вторжение тишины, полной, благоговейной, межпланетной тишины, которая вдруг сменила жужжание мотора… Зачем было выключать газ?

Мейнестрель приподнялся. Пожалуй, он даже стоит: его фигура закрывает переднюю часть машины.

Жак, насторожившись, не спускает глаз с этой неподвижной спины. Досадно, что нельзя разговаривать друг с другом!…

Аэроплан, словно сам удивлённый своим молчанием, делает несколько очень мягких волнообразных движений; затем несётся вниз, разрезая воздух с шелковистым свистом стрелы. Планирующий спуск? Штопор? Для чего эти манёвры? Не боится ли Мейнестрель, что аэроплан будет обнаружен по звуку? Может быть, он хочет спуститься? Разве передовые позиции уже близко? И, значит, скоро надо будет сбросить первую партию воззваний? Да, как видно, это так: потому что Мейнестрель, не оборачиваясь, сделал едва уловимый, быстрый жест левой рукой… Жак, трепеща, протягивает руку, чтобы схватить пачку листовок. Но, невольно соскочив со своего сиденья, теряет равновесие. Ремни врезаются ему в бока. Что же происходит? Аэроплан потерял горизонтальное положение и пикирует. Почему? Преднамеренно ли это?… Сомнение закрадывается в душу Жака. Догадка о возможной опасности борется с чувством полного доверия, которое внушает ему Мейнестрель… Жак цепляется за борт кабины, пытается привстать, чтобы выглянуть наружу. Ужас! Пейзаж опрокидывается. Поля, луга, леса, минуту назад расстилавшиеся, как ковёр, теперь шатаются, кривятся, коробятся, словно охваченная пламенем акварель, и, вызывая головокружение, поднимаются, поднимаются к нему в грохоте урагана с быстротой надвигающейся катастрофы!

Усилием бёдер Жаку удаётся разорвать ремень, откинуться назад.

Падение! Гибель…

Нет. Каким-то чудом машина выпрямляется, почти что восстанавливает положение, нужное для полёта… Мейнестрель ещё управляет… Надежда!

С минуту аэроплан растерянно парит в воздухе. Затем бурные волны подхватывают его, подкидывают, встряхивают, рвут на части. Фюзеляж трещит. Аэроплан кренится влево. Вираж на крыло? Посадка? Съёжившись, Жак цепляется обеими руками за железо, но его ногти скользят — им не за что ухватиться. Отчётливое видение запечатлевается на сетчатой оболочке его глаз: несколько ёлочек, залитых солнцем, лужайка… Он инстинктивно опускает веки. Бесконечно долгая секунда. Мозг опустошён, сердце в тисках… Страшный вой раздирает его барабанные перепонки. Звёзды фейерверка осыпают его, переворачивают, уносят в своём кружащемся танце. Колокола, колокола звонят не переставая… Он хочет крикнуть: «Мейнест…» Сотрясение неслыханной силы раздробляет ему челюсть… Его тело летит в пространство, и ему кажется, что он расплющивается о стену, словно известковый раствор, сброшенный с лопаты.

Немыслимая жара… Языки пламени, треск, смрад пожара… Острые иглы, лезвия терзают его ноги. Он задыхается, борется. Он делает нечеловеческие усилия, чтобы отодвинуться, чтобы выползти из пылающего костра. Невозможно. Его ноги припаяны к огню.

Два стальных когтя схватили его сзади за плечи, волочат его куда-то. Растерзанный, четвертованный, он вопит… Его тащат по гвоздям, его тело превратилось в лохмотья…

И вдруг весь этот кошмар тонет в сладостном покое. Мрак. Небытие…

LXXXV

Голоса… Слова… Далёкие, отгороженные густой войлочной завесой. Однако они упорно проникают в него… Кто-то говорит с ним. Мейнестрель?… Мейнестрель зовёт его… Он борется с собой, он делает мучительные усилия, чтобы вырваться из этого столбняка.

— Кто вы? Француз? Швейцарец?

Невыносимая боль разрывает ему поясницу, ляжки, колени. Он прибит к земле железными гвоздями. Его рот — сплошная рана; распухший язык душит его. Не открывая глаз, он запрокидывает голову, чуть поворачивает её вправо и влево, напрягает плечи, чтобы приподняться: невозможно. С подавленным стоном он падает на эти гвозди, буравящие ему спину. Отвратительный запах бензина, горелого сукна заполняет ноздри, горло. Изо рта течёт слюна; и краешком губ, которые ему почти не удаётся открыть, он выбрасывает сгусток крови, плотный, как мякоть плода.

— Какой национальности? Вам было дано задание?

Голос жужжит в его ушах и насильно выводит из оцепенения. Его блуждающий взгляд выступает из тёмных глубин, скользит между веками, на мгновение вырывается на свет. Он видит вершину дерева, небо. Краги, белые от пыли… Красные штаны… Армия… Несколько французских пехотинцев наклоняются над ним. Они убили его, сейчас он умрёт…

А как же листовки? Аэроплан?

Он слегка приподнимает голову. Через отверстие, образуемое расставленными ногами солдат, метрах в тридцати он, видит аэроплан… Бесформенная груда обломков дымится на солнце, словно погасший костёр: куча железного лома, откуда свешивается несколько обуглившихся тряпок. В стороне, глубоко вонзившись в землю, стоит в траве искромсанное крыло, одинокое, как огородное пугало… Листовки! Он умирает, не сбросив ни одной из них! Все пачки здесь, уничтоженные огнём, навеки погребённые под пеплом! И никто никогда, никогда больше… Он запрокидывает голову; его взгляд теряется в ясном небе. Мучительно жаль этих бумажек… Но он слишком страдает, всё остальное не важно… Эти ожоги прогрызают ему ноги до мозга костей… Да, умереть! Скорей, скорей…

— Ну? Отвечайте! Вы француз? Что вы, чёрт побери, делали на этом аэроплане?

Голос совсем близкий, задыхающийся, громкий, но не грубый.

Жак снова открывает глаза. Ещё молодое лицо, распухшее от усталости; голубые глаза за стёклами пенсне, козырёк кепи с голубым верхом. Другие голоса раздаются вокруг, перебивают друг друга, снова затихают. «Говорю вам, он уже не в себе!» — «Дал ты знать капитану?» — «Господин лейтенант, может, при нём есть документы. Надо обыскать его…» — «Ему ещё повезло: дёшево отделался!» — «Сейчас придёт врач: за ним побежал Паскен…»

Человек в пенсне опустился на одно колено. Его плохо выбритый подбородок и шея выступают из расстёгнутого мундира; на груди перекрещиваются ремни, портупея.

— Ты не говоришь по-французски? Bist du Deutsch? Verstehst du?[205]

Жёсткие пальцы опускаются на разбитое плечо Жака. Он издаёт глухой стон. Лейтенант сейчас же отнимает руку.

— Вам больно? Хотите пить?

Жак опускает ресницы в знак подтверждения.

— Во всяком случае, он понимает по-французски, — бормочет офицер, поднимаясь с земли.

— Господин лейтенант, я уверен, что это шпион…

Жак силится повернуть голову к этому крикливому голосу. В эту минуту несколько солдат отходят, и на земле, метрах в трёх, становится видна какая-то тёмная масса, нечто без названия, обуглившееся, не имеющее ничего человеческого, кроме руки, скорчившейся в траве: вся рука, от плеча до кисти, а вместо кисти — чёрная птичья лапа, от которой Жак не может оторвать глаз: тонкие, нервные пальцы, растопыренные, наполовину скрюченные. Шум голосов вокруг Жака как будто затихает…

— Посмотрите, господин лейтенант, вот идёт Паскен с врачом. Паскен видел всё; он нёс кофе охранению… он говорит, что аэроплан…

Голос отдаляется, отдаляется, поглощённый войлочной завесой. Вершина дерева на фоне неба задёрнулась туманом. И боль тоже отдаляется, медленно отдаляется, растворяясь в слабости, в тошноте… Листовки… Мейнестрель… Тоже умереть…

По велению чьей таинственной деспотической власти лежит он на дне этой лодки, раздавленный, раскачиваемый, бессильный? Мейнестрель — тот давно уже бросился в воду, потому что эта буря на озере слишком уж сильно качала их судёнышко… Солнце жжёт, как растопленный свинец. Жак тщетно старается спрятаться от его укусов. Он делает усилие, чтобы пошевелить плечами, и это заставляет его приоткрыть веки, но он тут же снова закрывает их, пронзённый до глубины зрачков золотой стрелой. Ему больно. Острые булыжники на дне лодки терзают его тело. Ему хотелось бы окликнуть Мейнестреля, но во рту у него раскалённый уголь, который прожигает ему язык… Толчок. Он болезненно ощущает его каждым кончиком нервов. Как видно, лодка, подброшенная внезапно нахлынувшей волной, стукнулась о пристань. Он снова открывает глаза… «Эй, Стеклянный, хочешь пить?» Кепи… Это спросил жандарм… Незнакомое лицо, плохо выбритое лицо деревенского кюре. Кругом грубые громкие голоса, перебивающие друг друга. Ему больно. Он ранен. Очевидно, он жертва какого-то несчастного случая. Пить… Он чувствует у своих пылающих губ край жестяной кружки. «Нет, дружище, их винтовки — это пустяки. Зато пулемёты!… И они наставили их повсюду, эти скоты!» — «А у нас разве нет пулемётов? Вот погоди, увидишь, что будет, когда мы выставим наши!…»

Пить… Несмотря на то, что он на солнце и весь в поту, у него озноб. Его зубы стучат о жесть. Рот — сплошная рана… Он жадно отпивает глоток и давится. Струйка воды стекает по подбородку. Он хочет поднять руку — руки в кандалах и привязаны ремнями к носилкам. Ему хотелось бы попить ещё. Но рука, державшая кружку, отстранилась… И вдруг он вспоминает. Всё! Листовки… Обуглившуюся кисть Мейнестреля, аэроплан, пылающий костёр… Он закрывает глаза; их жжёт солнце, пыль, пот, жгут слёзы… Пить… Ему больно. Он равнодушен ко всему, кроме своей боли… Но гул голосов, раздающихся вокруг, заставляет его снова открыть глаза.

Вокруг пехотинцы; у всех расстёгнутый ворот, голая шея, волосы слиплись от пота. Они ходят взад и вперёд, разговаривают, окликают друг друга, кричат. Жак лежит на самой земле, на носилках, поставленных в траву у края дороги, где полно солдат. Скрипучие фуры, запряжённые мулами, медленно проезжают мимо, не останавливаясь, поднимая густую пыль. В двух метрах, на обочине, жандармы стоя пьют по очереди, не прикладываясь губами, высоко поднимая блестящую солдатскую манерку. Винтовки, составленные в козлы, сложенные штабелями ранцы бесконечной линией вытянуты вдоль дороги. Солдаты, группами расположившись на откосе, беседуют, жестикулируют, курят. Самые измученные спят на солнцепёке, растянувшись на спине, заслонив рукой лицо. В канаве, совсем близко от Жака, сложив накрест руки, лежит молоденький солдатик; широко раскрытыми глазами он смотрит в небо и жуёт травинку. Пить, пить… Ему больно. У него болит всё: рот, ноги, спина… Лихорадочная дрожь пробегает по его телу и каждый раз исторгает у Жака глухой стон. Однако это не та острая боль, которая раздирала его сразу после падения, после пожара. Очевидно, о нём позаботились, перевязали его раны. И вдруг одна мысль пронизывает его дремлющий мозг! Ему ампутировали ноги… Какое значение имеет это теперь?… И всё-таки мысль об ампутации не покидает его. Его ноги… Он больше не чувствует их… Ему хотелось бы знать… Затянутые ремни приковывают его к носилкам. Однако ему удаётся приподнять затылок; он успевает увидеть свои окровавленные руки и обе ноги, выступающие из обрезанных до половины штанин. Его ноги! Они целы… Но что с ними? Они забинтованы и от колен до лодыжек вложены в лубки: это дощечки, как видно оторванные от какого-нибудь старого ящика, потому что на одной из фанерок ещё видны чёрные буквы: «Осторожно! Стекло!» Обессилев, он снова откидывает голову.

Вокруг голоса, голоса… Люди, солдаты… Война… Солдаты разговаривают между собой: «Один драгун сказал, что полк стягивается туда…» — «Надо идти за колонной, и всё тут. Разберёшься на привале». — «А вы откуда идёте?» — «Почём мы знаем названия мест? Оттуда… А вы?» — «Мы тоже. Мы, знаешь ли, всего навидались с пятницы!» — «Ого! А мы-то!» — «У нас, приятель, дело обстоит просто: после начала наступления — с пятницы, седьмого, это ведь три дня, так? — мы не спали и шести часов. Верно я говорю, Майяр? И нечего жрать. В субботу вечером нас немного покормили, ну, а с тех пор, как отступаем в этой неразберихе, ничего, никаких припасов! Не случись нам поживиться у земляков…» Дальше другие, сердитые голоса: «Говорю тебе, что это ещё не конец!» — «А я тебе говорю, что наше дело пропащее! Верно, Шабо? Пропащее! И если мы вздумаем снова наступать, то нам крышка…»

Пожалуй, самое болезненное — рана во рту; она не даёт глотать слюну, говорить, пить, почти не даёт дышать. Жак пробует осторожно пошевелить языком. В глубине горла у него упорно держится вкус бензина, горелого лака…

«И потом, знаешь ли, все ночи в поле, начеку… А когда батальон подошёл к Каршпаху…»

Да, у него ранен язык; он распух, разорван, с него содрана кожа… По-видимому, ему попал в лицо какой-нибудь обломок или он разбил подбородок при падении. Впрочем, нет. Ведь болит у него внутренность рта. Его ум работает. «Я поранил язык зубами», — говорит он себе наконец. Но это напряжение внимания отняло у него последние силы. Он снова опускает веки. Перед закрытыми глазами пляшут огни… В ногах не прекращается острая, колющая боль. Он слабо стонет и вдруг снова отдаётся ощущению покоя… забытью…

— Повсюду ожоги… ноги вдребезги… шпион.

Он открывает глаза. По-прежнему сапоги, краги.

Жандармы подошли ближе к носилкам. Вокруг них образовалась толпа. «Должно быть, этот аэроплан…» — «А, таубе? Брикар видел его…» — «Брика?» — «Нет! Брикар, долговязый унтер из пятого». — «Ничего от него не осталось, от ихнего таубе». — «Одним меньше!» — «Этому Стеклянному ещё повезло… Может, выкарабкается, несмотря на свои ноги…» Голос знаком Жаку. Он поворачивает голову. Это говорит и смотрит на него пожилой жандарм, похожий на деревенского кюре, с тусклыми глазами, с облысевшим лбом, тот самый, который давал ему пить. «Ещё чего!» — бросает другой жандарм, маленький, плотный, черноволосый; он похож на корсиканца; глаза у него словно раскалённые угли. «Слышите, начальник? Маржула сказал, что Стеклянный выкарабкается! Ненадолго!» Жандармский бригадир хохочет. «Ненадолго! Это верно… Паоли прав. Ненадолго!» Это высокий детина с новенькими нашивками на рукавах. У него чёрная, очень густая борода, из-за которой видны только две скулы цвета сырого мяса. «Если так, почему же с ним не разделались на месте?» — спрашивает кто-то из солдат. Бригадир не отвечает. «И далеко вы его потащите?» — «Надо доставить его в штаб корпуса», — поясняет корсиканец. Бригадир отворачивается, недовольный. Он брюзжит поучительным тоном: «Мы ожидаем приказа». Какой-то сержант пехоты разражается мальчишеским смехом: «В точности как мы! Вот уже два дня, как мы его ждём, этого самого приказа!» — «А вместе с ним и похлёбки!» — «Ну и неразбериха!» — «Кажется, больше нет даже связистов… Полковник…» Их прерывает свисток. «Разбирай винтовки! Колонна выступает!» — «Надеть ранцы! Вставайте, вы там! Надеть ранцы!»

Шум и суматоха царят сейчас вокруг Жака. Колонна трогается в путь. Он проваливается в тёмную яму. Вода булькает вокруг его лодки: одна более сильная волна приподнимает её, укачивает, относит в сторону…

«Держи правее!» — «Что случилось?» — «Правее!» Толчки. Жак открывает глаза. Перед ним спина жандарма, который несёт передок носилок.

Колонна извивается, людской поток огибает мёртвого мула: забытый на дороге, он лежит, раздувшийся, ногами кверху, распространяя зловоние. Солдаты отплёвываются и с минуту отмахиваются от мух, облепляющих лица. Затем, ковыляя, выравнивают ряды; а подбитые гвоздями подошвы снова возобновляют свой скрежет по каменистой почве.

Который час? Лучи солнца падают отвесно и жгут лицо. Ему больно. Десять, одиннадцать часов? Куда его несут?… Пыль такая, что ничего не видно на расстоянии нескольких метров. Слева полковые повозки продолжают ехать шагом в едком, удушливом облаке. Дорога курится, дорога воняет лошадиным навозом, мокрой шерстью, кожей, человеческим потом. Ему больно. Главное — у него нет сил. Нет сил думать, нет сил выйти из своего оцепенения. Горло его раздражено от пыли, язык окровавлен, дёсны пересохли от лихорадки, от жажды; он затерян в топоте этих бесчисленных ног, в этом шуме марширующей армии, затерян, и одинок, и отрезан от всего — от жизни, от смерти… В редкие минуты просветления, чередующегося с долгими промежутками бессознательного состояния или кошмара, он непрерывно повторяет себе: «Мужайся… Мужайся…» Иногда солдаты шагают так близко от носилок, что он не видит уже ничего, кроме этих покачивающихся тел, кроме стволов винтовок и воздуха, дрожащего между ним и небом; он как бы в центре волнующегося леса, который движется вперёд, и его тупой взгляд упорно устремляется то на туго набитую, раскачивающуюся сумку, то на блестящую кружку, привязанную к покрытой синим чехлом манерке. Многие солдаты отпустили ремни и сдвинули ранцы на поясницу; плечи у них согнуты, лица грязны от пыли и пота. Во взглядах, которые Жак подчас ловит на себе, такое странное выражение, — внимательное и рассеянное одновременно, — смущающее и до того непонятное выражение, что у него начинает кружиться голова… Они идут, идут прямо вперёд, плечо к плечу, ничего не видя, не разговаривая, шатаясь, но упорно продолжая это спасительное отступление, и силы их изнашиваются на дороге, словно стираясь на точильном бруске. Справа высокий, тощий солдат, с правильным, словно вычеканенным профилем, с повязкой санитара на рукаве, торжественно выступает, подняв голову, серьёзный, сосредоточенный, точно на молитве. Слева от носилок осторожно шагает маленький хромой солдатик. Отупевший взгляд Жака устремляется на эту прихрамывающую ногу, которая запаздывает на каждом шаге и при каждом усилии немного сгибается в колене. По временам, когда какой-нибудь беспорядок расстраивает ряды, Жак видит также деревья, изгороди, луга, деревенский пейзаж, залитый солнцем… Неужели это возможно? Только что у края дороги перед ним промелькнул двор фермы: гумно с саманной крышей, серый дом с закрытыми ставнями, куча навоза, где клюют куры. До него донёсся терпкий запах навозной жижи… В оцепенении он покачивается на носилках; глаза его почти всё время закрыты. Его ноги… Рот… Если бы тому жандарму пришло в голову ещё раз дать ему напиться… Движение то и дело прерывается; то и дело внезапные остановки, после которых солдаты, задыхаясь, вынуждены бежать, чтобы, заполнив интервал, не дать повозкам воспользоваться свободным промежутком и вклиниться в колонну. «Просто смотреть тошно! Почему это мы всё идём по одной дороге!» — «Везде то же самое, приятель! Все дороги запружены обозами! Ведь отступает целая дивизия!» — «Дивизия? Говорят, весь Седьмой корпус!»

«Эй, ты! Куда бежишь?» — «Ты что, с ума спятил?» — «Эй, старина!»

Какой-то пехотинец наискось перебежал дорогу, наперерез колонне, направляясь назад, на восток, — к противнику… Не обращая внимания на оклики, он пробирается между повозками, между солдатами. Он уже немолод. У него седая борода, и она поседела не только от пыли. Он без оружия, без ранца; выцветшая солдатская шинель надета поверх крестьянских штанов из коричневого плиса. Болтающиеся от бега предметы бьют его по бёдрам: патронташ, манерка, сумка. «Эй, папаша, куда бежишь?» Он увёртывается от протянутых рук. У него растерянное лицо, упрямый, дикий взгляд. Губы его шевелятся: кажется, что он тихо беседует с каким-то призраком. «Ты что, домой идёшь, старина?» — «Счастливо!» — «Пиши чаще!» Не поворачивая головы, не говоря ни слова, солдат устремляется вперёд, перелезает через кучу камней, перепрыгивает канаву, раздвигает кусты, окаймляющие пастбище, и исчезает.

«Смотри-ка! Лодки!» — «На дороге?» — «Как так?» — «Это удирает рота понтонёров!» — «Они перерезали колонну», — «Где?» — «И верно! Погляди! Лодки на колёсах! Чего только тут не увидишь!» — «Ну что, Жозеф, пожалуй, на этот раз мы раздумали переходить Рейн?» — «Быстрее!» — «Марш!» Колонна вздрагивает и трогается в путь.

Через сто метров новая остановка. «Что там ещё?» На этот раз стоянка затягивается. Дорогу пересекает железнодорожное полотно, по которому тянутся бесчисленные составы пустых вагонов; их волочит пыхтящий, добела раскалённый паровоз. Жандармы опускают носилки в пыль. «Кажется, дело плохо, начальник: они отводят подвижной состав в тыл!» — посмеиваясь, говорит Маржула. Бригадир смотрит на поезд и, не отвечая, отирает пот с лица. «Гм, — зубоскалит маленький корсиканец, — Маржула сильно повеселел с тех пор, как мы даём стрекача! Верно, начальник?» — «Да… — говорит третий жандарм, атлет с бычьей шеей, который, сидя на куче камней, жуёт кусок хлеба, — третьего дня, когда мы заметили улан, ему стало сильно не по себе…» Маржула краснеет. У него большой нос, большие серые глаза, грустный, уклончивый, но не безвольный взгляд, упрямый лоб, лицо расчётливого крестьянина. Он обращается к бригадиру, который молча смотрит на него: «Что греха таить, начальник: война — это не по мне. Я не корсиканец, я никогда не любил драться».

Бригадир не слушает. Он отвернулся и смотрит вправо. Глухой, как барабанный бой, топот примешивается к шуму поезда. Вдоль железнодорожного пути рысью несётся группа всадников. «Разъезд?» — «Нет, это из штаба». — «Может, приказ?» — «Посторонитесь, чёрт побери!» Кавалерийский отряд состоит из капитана кирасир, сопровождаемого двумя унтер-офицерами и несколькими солдатами. Лошади пробираются между повозками и пехотинцами, огибают носилки, пересекают дорогу, собираются вместе по ту сторону её и мчатся напрямик, через поля, на запад. «Этим везёт!» — «Как бы не так! Говорят, что кавалерийская дивизия получила приказ зайти нам в тыл, чтобы помешать им неожиданно напасть на нас сзади!»

Вокруг носилок спорят солдаты. Между отворотами расстёгнутых шинелей на потной груди у каждого висит на чёрном шнурке бляха, личный знак, который в случае смертельного ранения должен будет помочь опознать каждый труп. Сколько им лет? У всех помятые, грязные лица, одинаково старые. «Осталось у тебя немного воды?» — «Нет, ни капли!» — «Говорю тебе, что в ночь на седьмое мы видели цеппелин. Он летел над лесом…» — «Так мы не отступаем? Нет? Тогда чего тебе ещё надо?» — «Связист из бригады слышал, как штабной офицер объяснял это Старику. Мы не отступаем!» — «Слышите, вы? Он говорит, что мы не отступаем!» — «Нет! Это называется стратегический отход. Чтобы лучше подготовить контрнаступление… Ловкая штука… Мы возьмём их в „клещи“». — «Во что?» — «В „клещи“. Спроси у фельдфебеля. Знаешь, что это за „клещи“? Мы заманим их в западню, понимаешь? А потом — трах! „Клещи“ сжимаются и их песенка спета!» — «Таубе!» — «Где?» — «Там!» — «Где?» — «Прямо над скирдой». — «Таубе!» — «Марш!» — «Таубе, господин фельдфебель!» — «Вперёд! Вот и багажный вагон. Это хвост состава». — «Почему ты думаешь, что это таубе?» — «Ясно. Его обстреливают. Смотри!» Вокруг крошечной блестящей точки в небе появляются маленькие облачка дыма, которые в первую минуту принимают шарообразную форму, а потом рассеиваются от ветра. «Стройся! Марш!» Последние вагоны медленно скользят по рельсам. Переезд свободен.

Давка… О, эти толчки!… Мужайся… Мужайся… В минутном проблеске сознания Жак слышит над собой тяжёлое дыхание жандарма, несущего изголовье носилок. Потом всё опрокидывается: головокружение, тошнота, смертельная слабость. Мужайся… Пёстрые ряды солдат проходят, кружась, словно деревянные лошадки на каруселях, синие и красные. Жак стонет. Тонкая рука, нервная рука Мейнестреля чернеет, скрючивается на глазах, превращается в обуглившуюся куриную лапу… Листовки! Все сгорели, погибли… Умереть… Умереть…

Гудок автомобиля. Жак поднимает веки. Колонна остановилась у въезда в городок. Автомобиль гудит; он идёт из тыла. Чтобы пропустить его, солдаты скучиваются на краю дороги. При крике «смирно!» жандармский бригадир отдаёт честь. Это открытая машина с флажком; она переполнена офицерами. В глубине поблёскивает золотом кепи генерала. Жак закрывает глаза. Картина военного суда проносится перед его глазами. Он стоит в центре судилища, перед этим генералом в кепи с золотым позументом… Г‑н Фем… Гудок безостановочно гудит. Всё смешалось… Когда Жак снова открывает глаза, он видит ровно подстриженную живую изгородь, лужайки, герань, виллу с полосатыми шторами… Мезон-Лаффит… Над оградой развевается белый флаг с красным крестом. У подъезда пустой, изрешечённый пулями санитарный автомобиль; все стёкла разбиты. Колонна проходит мимо. Она шагает несколько минут, затем останавливается. Носилки резко ударяются о землю. Теперь на каждой, даже самой короткой, стоянке большинство солдат, вместо того чтобы ждать стоя, валятся на дорогу в том самом месте, где остановились, не снимая ни мешка, ни винтовки, словно хотят исчезнуть с лица земли.

Колонна находится в двухстах метрах от деревни., «Похоже на то, что мы сделаем привал у земляков», — говорит бригадир.

Суматоха. «Марш!» Колонна двигается дальше, проходит пятьдесят метров и снова останавливается.

Толчок. Что такое? Солнце ещё высоко и жжёт. Сколько часов, сколько дней длится этот переход? Ему больно. Кровь, скопившаяся во рту, придаёт слюне отвратительный вкус. Слепни, мухи, которыми покрыты мулы, впиваются ему в подбородок, жалят руки.

Деревенский мальчишка с горящими глазами рассказывает, смеясь, окружившим его солдатам: «В подвале мэрии… Прямо против отдушины… Трое! Трое пленных улан… Им недолго осталось! Ну точь-в-точь как крысы… Говорят, они хватают всех детей и отрубают им руки… Одного из них двое часовых водили мочиться. Так бы и распорол ему живот!» Бригадир подзывает мальчугана: «Что, есть ещё у вас тут вино?» — «Как не быть!» — «Вот тебе двадцать су, пойди купи литр». — «Нипочём не вернётся, начальник», — неодобрительным тоном предсказывает Маржула. «Вперёд! Марш!» Новая перебежка на пятьдесят метров до перекрёстка, где устроил привал взвод кавалеристов. Справа, на большом участке, обнесённом белой оградой, — как видно, это базарная площадь, — унтер-офицеры выстроили остатки пехотной роты. В центре капитан говорит что-то солдатам. Потом ряды расстраиваются. Возле скирды походная кухня, — здесь раздают похлёбку. Звяканье котелков, крики, споры, гуденье пчелиного роя. Мальчишка появляется снова, запыхавшись, размахивая бутылкой. Он смеётся: «Вот ваше вино, получайте. Взяли четырнадцать су, — ну и мародёры!»

Жак открывает глаза. Запотевшая бутылка кажется ледяной. Жак смотрит на неё, и его веки вздрагивают: один только вид этой бутылки… Пить… Пить… Жандармы обступили бригадира, который держит бутылку в ладонях, словно желая насладиться сперва её прохладой. Он не торопится. Расставив ноги, он принимает удобное положение, поднимает литр против солнца и, прежде чем приложиться к горлышку, откашливается и харкает, чтобы как следует прочистить горло. Напившись, он улыбается и протягивает бутылку Маржула, как самому старшему. Вспомнит ли Маржула о нём, Жаке? Нет. Он пьёт и передаёт бутылку своему соседу Паоли, у которого ноздри раздуваются, как у лошади. Жак тихонько опускает веки — чтобы не видеть…

Вокруг него — голоса. Он то открывает глаза, то закрывает. Драгунские унтер-офицеры — те, чей взвод дожидается на просёлочной дороге, — пользуются остановкой колонны, чтобы подойти поболтать с пехотинцами: «Мы из бригады лёгкой кавалерии. Седьмого нас ввели в бой, вместе с Седьмым корпусом… Нам велено было дойти до Танна, повернуть фронт, изменить направление и пройти вдоль Рейна, чтобы отрезать мосты. Но мы поторопились. Плохо начали, понимаешь? Хотели идти слишком быстро. Кони упирались, пехота выбилась из сил… Пришлось отступать». — «Ну и неразбериха!» — «Здесь-то ещё ничего! Мы идём оттуда, с севера. Там такие дела!… На дорогах там не только войска, но и всё гражданское население тех краёв: у всех у них душа ушла в пятки — удирают!» — «А мы были в авангарде, — говорит сержант пехоты низким, звучным голосом. — К вечеру дошли до самого Альткирха». — «Восьмого?» — «Да, восьмого, в субботу. Третьего дня, что ли?…» — «Мы тоже были там. Пехота не подкачала, ничего не скажешь. В Альткирхе было полно пруссаков. Пехотинцы в два счёта выгнали их оттуда и — в штыки! А потом, ночью, мы гнали их до Вальгейма». — «Это что! Мы дошли до самого Теольсгейма». — «И вдруг, на следующий день, перед нами никого… Ни души! До самого Мюлуза… Мы уж решили, что дойдём так до Берлина! Но нет, они, сволочи, хорошо знали, что делали, когда дали нам продвинуться вперёд. Со вчерашнего дня они перешли в контрнаступление. Кажется, там сейчас жарко». — «Наше счастье, что получен приказ удирать, а то от всех нас ничего бы уже не осталось». Пехотный фельдфебель и несколько сержантов из колонны подходят послушать. У фельдфебеля воспалённые глаза, красные пятна на щеках, прерывистый голос: «Мы дрались тринадцать часов, тринадцать часов подряд! Верно, Роже? Тринадцать часов!… Уланы засели впереди, в ельнике. Умирать буду — не забуду. Выбить их оттуда было просто невозможно. И вот нашу роту послали влево, в обход рощи. Я — кто? Счетовод у Циммера, в Пюто, — так что, сами понимаете… Больше километра проползли на брюхе. Прошло два часа, три, — мы уж думали, что никогда не доберёмся до фермы. Однако добрались. Хозяева сидели в подвале; женщины, детишки плакали — жалко было на них смотреть… Посадили их под замок. Эльзасцы, конечно, но всё-таки… В стенах пробили бойницы… Поднялись на второй этаж, окна заделали матрасами. Пулемёт у нас был только один, но патронов — без счёта. И вот мы продержались там целый день! Говорят, полковник сказал, что нам оттуда не выйти. И всё-таки мы вернулись! Просто поверить трудно, что иной раз случается пережить!… Но уж когда был получен приказ уходить, мы не заставили повторять его дважды, — можете не сомневаться. Когда мы выходили из лесу, нас ещё было двести. А когда уходили с фермы, осталось только шестьдесят, да ещё из этих шестидесяти не меньше двух десятков раненых… И знаешь что — ты, может быть, мне не поверишь, но, в общем, это не так уж страшно… Не так страшно, потому что в это время и сам не знаешь, что делаешь. Ни солдаты, ни офицеры — никто. Ничего не видишь. Ничего не понимаешь. Прячешься за прикрытие и даже не видишь, как падают товарищи. Со мной было такое… Рядом стоял один, который меня обрызгал своей кровью. Он сказал мне: „Ну, я готов“. Как сейчас, слышу его слова, слышу голос, а вот кто это был — не знаю. Мне, наверно, некогда было обернуться, чтобы взглянуть. Бой идёт, ты кричишь, стреляешь, — и сам не знаешь, что с тобой творится. Верно, Роже?» — «Прежде всего, — говорит Роже, сердито оглядывая своих собеседников, — прежде всего надо хорошенько запомнить: пруссаки по сравнению с нами — ничто». — «Начальник! — кричит один из жандармов. — Колонна выступает!» — «Ну? Тогда — марш!» Унтер-офицеры бегут на свои места. «Равняйсь! Эй, там, равняйсь!» — «До свидания, счастливый путь!» — кричит бригадир, проходя мимо драгун.

Колонна двинулась дальше. Уже без остановок она доходит до городка, заполнив всю улицу своими тесными рядами, своим топотом, похожим на топот стада. Темп ходьбы замедлился. Качание носилок не так болезненно. Жак смотрит. Дома… Может быть, это конец его пытки?…

Жители кучками стоят на порогах своих домов: пожилые мужчины, женщины с маленькими детьми на руках, ребятишки, цепляющиеся за юбки матерей. Вот уже долгие часы, быть может, с самого рассвета, они стоят так, прислонясь к стене, вытянув шею, с тревогой в глазах, ослеплённые пылью и солнцем, — стоят и смотрят, как течёт, занимая всю ширину мостовой, этот бесконечный поток полковых фур, военных обозов, санитарных отрядов, артиллерийских парков, измученных полков — вся эта великолепная «армия прикрытия», на которую они взирали с надеждой несколько дней назад, когда она направлялась к границе, и которая теперь отступает в беспорядке, бросая их на произвол судьбы, на милость победителя… Город, задыхаясь от пыли, курится на солнце, словно разрушаемая постройка. Жужжание потревоженного улья наполняет улицы, переулки, дворы. Лавки наводнены солдатами, которые хватают остатки хлеба, колбасных изделий, вина. На церковной площади полно солдат, остановившихся повозок. Драгуны, держа лошадей под уздцы, столпились справа, где есть немного тени. Батальонный командир, красный, разъярённый, пригнувшись к лошадиной шее, бранит за что-то старого полевого сторожа в опереточном мундире. Обе створки главного входа в церковь широко раскрыты. Внутри, на соломенной подстилке, в полумраке лежат раненые; возле них суетятся женщины, санитары, врачи в белых фартуках. Снаружи, стоя на фуре, на самом солнцепёке, сержант-каптенармус истошным голосом орёт, стараясь перекричать шум: «Пятая рота! Подходи за пайком!…» Колонна движется всё медленнее. За церковью улица суживается и превращается в настоящую кишку. Ряды смешиваются, солдаты с руганью топчутся на месте. Старик в кресле с подушками сидит на крыльце своего дома, положив руки на колени, словно в театре. Он спрашивает у бригадира, когда тот проходит мимо: «И далеко ещё вы будете отступать?» — «Не знаю. Ждём приказа». Старик обводит носилки, жандармов прозрачными, как вода, глазами и неодобрительно покачивает головой: «Я уже видел всё это в 1870 году… Но мы держались дольше…»

Жак встречает сострадательный взгляд старика. Отрада…

Колонна продолжает двигаться вперёд. Теперь она уже миновала середину городка. «Похоже на то, что мы сделаем привал вон там, за последними домами», — говорит бригадир, который только что наводил справки у жандармского лейтенанта. «Тем лучше, — отзывается Маржула, — мы будем первыми, когда пойдём дальше». Мостовая кончилась. Улица переходит в широкую, без тротуаров, дорогу, окаймлённую низкими домами и садиками. «Стой! Пропустить повозки!» Полковые обозы продолжают двигаться вперёд. «Вот что, — говорит бригадир, — пойдите поглядите, не идёт ли, случаем, за нами кухня… Хочется есть… Я с Паоли Останусь здесь — из-за Стеклянного…»

Носилки поставлены у обочины дороги, рядом с колодцем, к которому солдаты всех родов оружия подходят, чтобы наполнить свои манерки. Взбаламученная вода переливается за каменную закраину и струйками стекает по желобам… Жак не в силах оторвать взгляд от этих струек. Во рту у него ужасный вкус железа. Слюна — словно влажная вата… «Не хочешь ли попить, сынок?» Чудо! Белая чашка блестит в руках старухи крестьянки. Вокруг скопился народ. Солдаты, местные жители, старики с обветренной кожей, мальчишки, женщины. Чашка приближается к губам Жака. Он дрожит… Он благодарит взглядом — взглядом собаки. Молоко!… Он пьёт с болью, глоток за глотком. Уголком передника старуха то и дело вытирает ему подбородок.

Мимо проходит врач с тремя галунами. Он подходит ближе. «Раненый?» — «Так точно, господин доктор. Не стоящий внимания… Шпион… Бош…» Старуха выпрямляется, словно подброшенная пружиной. Резким движением она выплёскивает в пыль остатки молока. «Шпион… бош…» Эти слова переходят из уст в уста. Кольцо вокруг Жака суживается, враждебное, угрожающее. Он один, связанный, беззащитный. Он отводит глаза. И вдруг вздрагивает от ожога… Щека! Кругом смеются. Над ним нагибается подмастерье в синей блузе. Мальчишка злобно смеётся. Он ещё держит в пальцах горящий окурок. «Оставь его в покое», — ворчит бригадир. «Так ведь это же шпион!» — возражает подросток. «Шпион! Поглядите-ка, шпион!…» Люди выходят из соседних домов, образуя полную ненависти группу, которую жандармы с трудом удерживают на расстоянии. «Что он сделал?» — «Где его забрали?» — «Почему не прикончили на месте?» Какой-то парнишка поднимает горсть камешков и швыряет в Жака. Другие делают то же. «Хватит! Оставьте нас в покое, чёрт побери!» — кричит бригадир сердито. И обращается к Паоли: «Давай перенесём его во двор. И закрой ворота».

Жак чувствует, что его подняли, несут. Он закрывает глаза. Ругательства, насмешки удаляются.

Тишина… Где он? Он решается взглянуть. Его положили в укромном месте, во дворе какой-то фермы под навесом сарая, где пахнет тёплым сеном. Возле него старая коляска вздымает к небу два обрубка оглобель, на которых спят куры. Тень и тишина… Никого… Умереть тут…

Внезапно жандармы врываются во двор, и Жак сразу просыпается. Хлопая крыльями, куры с испуганным кудахтаньем рассыпаются в разные стороны.

Что происходит? Со всех сторон — громкие возгласы, конский топот, суматоха. Бригадир поспешно напяливает мундир, надевает амуницию. «Ну, берите Стеклянного… И побыстрее!…» Другой стороной двор выходит в переулок, по которому рысью проезжает вереница санитарных повозок. «Начальник, они увозят даже полевой госпиталь». — «Вижу сам. Где Маржула? Живее, Паоли!… А это что? Теперь и сапёры?» Во двор въезжают два полугрузовика, за которыми шагает отряд солдат. Солдаты поспешно выгружают колья, мотки колючей проволоки. «Рогатки — в тот угол… Остальное — сюда… Живо!» Встревоженный бригадир спрашивает у сержанта, наблюдающего за работой: «Стало быть, дело уж совсем плохо?» — «Ещё бы! А мы только что укрепили позицию… Кажется, они уже занимают Вогезы… спускаются к Бельфору… Поговаривают о том, чтобы капитулировать — во избежание оккупации…» — «Кроме шуток? Значит, нам конец?» — «Пока что советую вам поскорее сниматься с якоря… Жителям приказано удирать. Через час деревня должна быть очищена…» Бригадир поворачивается к жандармам: «Ну, как со Стеклянным? Чей черёд? Маржула, сейчас не время копаться! Живо!» Гудение моторов заполняет двор. Порожние грузовики разворачиваются. Голос капитана покрывает шум: «Соберите все плуги, все бороны, какие найдёте… даже сенокосилки… Скажите лейтенанту, чтобы он запретил населению увозить тележки. Они понадобятся нам, чтобы баррикадировать дороги». — «Ну что же ты, Маржула?» — кричит бригадир. «Я готов, начальник».

Четыре руки берутся за носилки. Жак стонет. Жандармы быстро выходят на дорогу, где колонна уже построилась и тронулась в путь. Ряды теперь сдвинуты так тесно, что нелегко проникнуть с носилками в эту толчею. «Жми! Нам надо во что бы то ни стало занять там место». — «Баста! — ворчит Паоли. — Не можем же мы, в самом деле, вечно таскать с собой эту падаль!»

Толчки… толчки… все мучения возобновились.

В деревне — полная растерянность. Во дворах, в домах — возгласы, крики, причитания. Крестьяне наспех запрягают лошадей в свои двуколки. Женщины беспорядочно суют туда узлы, чемоданы, люльки, корзины с провизией. Многие семьи убегают пешком, смешавшись с солдатами, толкая перед собой тачки, детские коляски, набитые самыми разнокалиберными предметами. По левой стороне дороги с адским грохотом катятся обозы с боеприпасами, тяжёлые подводы, которые тянут могучие першероны. Из всех переулков стекаются телеги, запряжённые ослами, лошадьми. Старухи и малые ребята сидят на них, примостившись на груде мебели, ящиков, матрасов. Крестьянские упряжки вклинились в вереницу полковых обозов, которые едут шагом и заполняют середину шоссе. Пехотинцы, отодвинутые вправо, шагают где придётся — по обочине, по канаве. Солнце печёт. Сгорбившись, сдвинув кепи на затылок, прикрыв шею платком, нагруженные, как вьючные животные (некоторые даже тащат на плечах вязанки хвороста), они идут тяжёлым, но торопливым шагом, в полном молчании. Они отбились от своих полков. Они не знают, откуда и куда они идут. Им всё равно: одну неделю длится война, а они уже перестали что-либо понимать! Они знают только, что «надо удирать», и идут вслед за другими… Усталость, страх, стыд и радость, вызванные бегством, придают всем лицам одно и то же ожесточённое выражение. Они не знают друг друга, не разговаривают друг с другом. Сталкиваясь, они обмениваются ругательствами или злобными насмешками.

Жак то открывает, то закрывает глаза, в зависимости от толчков. Боль в ногах, пожалуй, немного затихла во время этой короткой передышки в тени навеса, но воспалённый рот непрерывно, мучительно болит… Вокруг маячат какие-то фигуры, винтовки. Пыль, испарения этого человеческого стада душат его; зыбь этих беспорядочно колышущихся тел вызывает в его пустом желудке тошноту, как при морской болезни. Он не пытается размышлять. Он — вещь, покинутая всеми, даже им самим…

Движение вперёд продолжается. Дорога суживается меж двух откосов. Каждую минуту — затор, остановка; и каждый раз носилки, поставленные на землю, резко ударяются о неё; и каждый раз Жак открывает глаза и стонет. «Баста! — ворчит маленький корсиканец. — Если так пойдём, начальник, пруссакам нетрудно будет нас…» — «Марш! — с раздражением кричит бригадир. — Разве не видите, что все уже двинулись?» Колонна опять трогается, проходит кое-как метров пятьдесят и опять застревает. Жандармы вынуждены остановиться на перекрёстке просёлочной дороги, где стоит в ожидании пехотная рота, сгрудившись, с винтовками на ремне. Офицеры, собравшись на откосе вокруг капитана, совещаются и рассматривают карты. Бригадир обращается к фельдфебелю, который из любопытства подошёл к носилкам: «А вы куда идёте?» — «Не знаю… Ротный ждёт приказа». — «Видно, дело плохо?» — «Да, видно, что так… Говорят, на севере видели улан…» Один из офицеров выходит на край откоса. Он кричит: «На плечо! В колонну по четыре, за мной!» И, оставив загромождённую дорогу слева, уводит своих людей напрямик через луга, параллельно дороге. «Вот этот не дурак — верно, начальник? Уж он наверняка дойдёт до привала раньше нас!» Бригадир жуёт ус и не отвечает.

Остановка затягивается. Очевидно, пробка основательная. Даже артиллерийские обозы на левой стороне шоссе стоят неподвижно. Отряд самокатчиков, ведя свои машины, делает попытку пробраться между повозок, но и он увязает в этой гуще.

Проходит двадцать минут. Колонна не продвинулась и на десять метров. Направо пехотные части отступают к западу, прямо по полям. Бригадир нервничает. Он знаком подзывает жандармов. Их головы сближаются над носилками для конфиденциального разговора. «Чёрт побери, не можем же мы, на самом деле, торчать здесь весь день и разыгрывать храбрецов… Если начальству угодно, чтобы мы шли за колонной, пусть заставит её двигаться вперёд… У меня особое задание — так ведь? К вечеру я должен доставить эту падаль в жандармерию корпуса… Ответственность я беру на себя. Живо! За мной!» Не теряя ни секунды, жандармы выполняют приказ: расталкивая окружающих, они хватают носилки, перепрыгивают через ров, взбираются на откос и устремляются напрямик через поля, покинув шоссе и парализованные обозы.

Прыжок через ров, подъём на откос исторгают у Жака долгий хриплый стон. Он пытается повернуть шею, приоткрыть распухшие губы… Новый толчок… Ещё один… Небо, деревья — всё качается… Аэроплан горит: ступни Жака — два факела; смерть, жестокая смерть хватает его за ноги, за бёдра, доходит до сердца… Он теряет сознание.

Резкий толчок приводит его в чувство. Где он? Носилки стоят в траве. Давно? Ему кажется, что это бегство длится уже много дней… Освещение изменилось, солнце стоит ниже, день кончается… Умереть… Чрезмерность боли притупляет его ощущения, словно наркотик. Ему кажется, что он погребён под землёй на такой глубине, куда толчки, звуки, голоса доходят лишь приглушённые, далёкие. Видимо, он спал, видел сон… У него осталась в памяти роща акаций, где щипала траву белая коза, болотистый луг, где увязали сапоги жандармов, забрызгивая его грязью… Он широко открывает глаза, пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Маржула, Паоли, бригадир стоят, опустившись на одно колено. Впереди, в нескольких метрах, какая-то большая шевелящаяся куча: это залегла пехотная рота. Ранцы, приставленные один к другому, образуют панцирь гигантской черепахи, которая вздрагивает в траве.

Капитан, стоя позади солдат, рассматривает местность в бинокль. Слева косогор; на его отлогом склоне луг; сине-красный батальон расположился здесь веером и лежит, похожий на карты, разбросанные по зелёному сукну…

«Чего-же мы ждём, начальник?» — «Приказа». — «А если придётся бежать бегом, — говорит Маржула, — как мы со Стеклянным поспеем за другими?»

Капитан подходит к бригадиру и даёт ему посмотреть в бинокль. Вдруг справа несутся галопом кони, кавалерийский взвод с драгунским унтер-офицером во главе. Всадники привстали на стременах, конские гривы развеваются на ветру. Унтер-офицер останавливается возле капитана. У него детское лицо с оживлённым, радостным выражением. Левой, затянутой в перчатку рукой он показывает вправо: «Они там… За этим холмом… В трёх километрах… Прикрытие, должно быть, уже вступило в бой!»

Он сказал это громко. Жак заметил его. Образ Даниэля в каске пробивается сквозь его оцепенение.

Металлический лязг оглашает воздух: не дожидаясь команды, солдаты последнего ряда, услышавшие эти слова, примкнули штыки. Их движение постепенно повторяется всеми — от одного к другому, и вдруг из земли вырастает целое поле блестящих стеблей. Все головы поднимаются, все взгляды обращены к зловещему «холму», над которым позолоченное солнце, мирное, чистое небо… Унтер-офицер делает знаки кавалеристам, чьи лошади топчут сочную траву, и взвод рысью мчится дальше. Капитан кричит ему вслед: «Передайте, чтобы нам прислали распоряжения! — Он обращается к бригадиру: — Ну, видали вы что-нибудь подобное?

Слева — связи нет! Справа — тоже! Какого дьявола можно сделать в этой неразберихе?» Он отходит к своим солдатам. «Послушайте, начальник, уйдём отсюда…» — бормочет Маржула. «Глядите-ка, там зашевелились!» — говорит Паоли. В самом деле, ряд за рядом батальон, лежавший в траве, перебежками взбирается на гребень косогора и, опять-таки ряд за рядом, исчезает на противоположной стороне. «Вперёд!» — кричит капитан. «И мы тоже — вперёд!» — говорит бригадир.

Носилки поднимают, трясут. Жак стонет. Никто не слушает его, никто не слышит. О, пусть его оставят… пусть дадут ему умереть здесь… Он закрывает глаза. О, эти толчки… Через каждые пять — десять метров носилки резко падают в траву; жандармы, опустившись на колени, с минуту переводят дух и снова трогаются в путь. Справа, слева солдаты перебежками взбираются по очереди на косогор. Наконец и жандармы добираются почти до самого гребня, — им осталось несколько метров. Капитан здесь. Он объясняет: «По ту сторону, на дне оврага, должны быть лес и дорога… Думаю, что лесом мы пройдём к юго-западу. Но надо будет поторопиться… После гребня мы окажемся на виду…» Наступила очередь последнего пехотного взвода. «Вперёд!» — «За ними!» — кричит бригадир. Носилки ещё раз отрываются от земли и достигают гребня. Перерезанный кустарником луг спускается к лесистому ущелью, за которым начинается лес, загораживающий горизонт. «Надо кубарем скатиться вниз, напрямик, самым коротким путём, и всё тут! Вперёд!» И вдруг долгий свист раздирает воздух; скрежещущий, сверлящий звук, всё громче, громче… Носилки ещё раз тяжело падают в траву. Жандармы распластались на земле, среди солдат. У каждого одна мысль: сделаться как можно более плоским, вдавиться, уйти в землю, подобно тому как уходят в песок подошвы ног после отлива. Глухой мощный взрыв раздаётся впереди, по ту сторону оврага, в лесу. На всех лицах выражение панического страха. «Нас нащупали!» — «Живо вперёд!» — «В лесу-то нас и перебьют!» — «В овраг! В овраг!» Солдаты вскакивают и большими прыжками сбегают по склону, пользуясь малейшим кустиком, малейшей неровностью почвы, чтобы сплющиться на земле перед новой перебежкой. Жандармы бегут за ними, раскачивая, тряся носилки. Они достигают наконец опушки леса. Жак теперь — лишь неподвижная груда окровавленного мяса. Во время спуска вся тяжесть тела давила на его сломанные ноги. Ремни впились ему в руки, в ляжки. Он уже ничего не сознаёт. В ту секунду, когда носилки, словно снаряд, пробиваются сквозь ели опушки, он на миг приоткрывает глаза; его хлещут ветки, колют иглы, сдирая кожу с лица, с рук. И вдруг — успокоение. Ему кажется, что жизнь уходит от него так, как у человека вытекает кровь, — тёплой, вызывающей тошноту струёй… Головокружение… Падение в пустоту… Аэроплан, листовки…

Свист гранаты раздаётся в воздухе, приближается, проносится мимо… Жак открывает и закрывает глаза… Гул голосов… Тень, неподвижность…

Носилки лежат под деревьями на земле, усыпанной хвоей. Вокруг какое-то неопределённое движение… Тесно прижатые друг к другу, словно слитые в одну сплошную массу, пехотинцы, сутулясь в своей неудобной одежде, связанные винтовками и ранцами, цепляющимися за ветки, топчутся на месте, не в силах ни двинуться вперёд, ни повернуть назад. «Не напирайте!» — «Чего мы ждём?» — «Выслали дозор». — «Надо проверить, безопасно ли в лесу». Офицеры и унтер-офицеры выходят из себя, но никак не могут перегруппировать своих солдат. «Тише!» — «Шестая, ко мне!» — «Вторая!…» Недалеко от носилок какой-то солдат прислонился к ёлке, и сон вдруг сморил его, мёртвый сон. Он молод; у него ввалившиеся щёки, серое лицо, одеревеневшая рука бессознательно прижимает винтовку к бедру: он как будто взял на караул. «Говорят, третий батальон отправлен во фланговое охранение, чтобы прикрыть…» — «Сюда, ребятки, сюда!» Это кричит капрал, коренастый крестьянин, который входит в лес, ведя за собой своё звено, словно курица цыплят.

Через носилки перешагивает лейтенант. У него тот заносчивый и испуганный вид, какой бывает у начальника, когда он растерян и готов на всё, лишь бы сохранить свой престиж. «Унтер-офицеры, велите всем замолчать! Будете вы повиноваться, чёрт вас возьми! Первый взвод, стройся!» Солдаты с хмурым видом пытаются сдвинуться с места; они и сами хотят найти своё начальство, своих товарищей и снова почувствовать себя рядовыми нормальной воинской части. Некоторые смеются, наивно успокоенные тем, что деревья замыкают горизонт: словно война осталась там, по другую сторону опушки, в открытом поле. Время от времени какой-нибудь связной, весь потный, запыхавшийся, злой, вечно не находя того, кого он ищет, с руганью пробивает себе дорогу и скрывается за кустами и людьми, сердито бросив на ходу номер полка или имя полковника. Новый свист, более глухой, более короткий, раздаётся над деревьями. Все затихают, плечи съёживаются, затылки приникают к ранцам. На этот раз взрыв происходит справа… «Это семидесятипятимиллиметровый!» — «Нет! Это семидесяти семи!» Жандармы, обступившие носилки, словно они-то и придают смысл их существованию, образуют неподвижный островок, о который разбивается людская волна.

Внезапно на опушке раздаётся голос: «Прицел 1800 метров!… Линия гребня… Чёрная рощица… Стрелять по команде! Огонь!» Дружный залп сотрясает воздух. Под деревьями воцаряется тишина. Раздаётся новый залп. Затем слышатся разрозненные выстрелы, всё более и более многочисленные. Все, кто находился близ опушки, обернулись в сторону луга, и, не ожидая команды, счастливые, что могут что-то сделать, вскидывают винтовки и стреляют наудачу сквозь листву. Молодой солдатик, только что спавший у дерева, теперь стоит на коленях в ногах носилок и непрерывно, усердно стреляет, пристроив винтовку в развилке двух веток. Каждый выстрел хлещет Жака, словно удар кнута, но он уже не в силах открыть глаза.

Справа вдруг раздаётся конский топот… Группа офицеров верхом, два майора, полковник, врываются в лес, с треском ломая кустарник. Визгливый голос покрывает трескотню выстрелов: «Кто отдал команду? Вы что — с ума сошли? Что это за стрельба? Хотите, чтобы нащупали всю бригаду?» Унтер-офицеры кричат со всех сторон: «Прекратить огонь! Стройся!» Шум сразу прекращается. Повинуясь общему порыву, все эти сбившиеся в кучу люди, казалось застрявшие здесь навсегда, находят в себе силу преодолеть инерцию и повернуться в одну сторону. Они толкаются, налетают друг на друга, молча награждают друг друга пинками и вскоре, словно стая перелётных птиц, медленно трогаются к югу, вслед за группой старших офицеров. Позвякивание кружек, котелков, манерок, сопровождаемое глухим топотом солдатских башмаков по мягкой, точно устланной войлоком почве, наполняет лес неясным шумом, будто идёт стадо. Смолистая пыль рыжим облаком поднимается меж елей.

«А мы, начальник?» Бригадир уже принял решение: «Мы пойдём за ними!» — «Со Стеклянным?» — «А как же иначе? Ну!… За мной, марш!» И, не дожидаясь, словно идя в атаку, он вливается в поток, а за ним и два свободных жандарма. Двое других поспешно поднимают Жака. «Готово, Маржула?» — шепчет Паоли. Он пытается проскользнуть в ряды, но людской поток всё ещё так плотен, что при каждой попытке носилки безжалостно отталкивают назад. «Надо подождать, пока немного поредеет», — советует Маржула… «Баста! — говорит корсиканец, резко бросая свой конец носилок. — Пойду догоню начальника и скажу, чтобы он подождал…» — «Эй, Паоли, не бросай меня здесь!» — кричит старый жандарм, тоже отпуская носилки. Но Паоли уже не слышит; быстрый, как угорь, он пробрался в толпу, и его синее кепи, короткая загорелая шея моментально исчезли. «Вот так штука!» — восклицает Маржула. Он наклоняется к Жаку, как тогда, когда давал ему пить. Огонёк ярости загорается в его глазах. «Всё из-за тебя, сволочь!» Но Жак не слышит его. Он потерял сознание.

Жандарм раздвигает ветки и делает попытку схватить за плечо какого-то пехотинца: «Помоги мне нести это!» — «Я не санитар», — отвечает солдат, резко отталкивая его руку. Жандарм видит светловолосого толстяка, добродушного на вид. «Подсоби немного, старина!» — «Ещё чего!…» — «Что же мне делать с этой падалью?» — бормочет Маржула. Он вынимает платок и машинально вытирает лицо.

Вскоре поток редеет. Если бы Паоли вернулся, они бы смогли двинуться вперёд, это бесспорно! «Господин капитан!» — робко окликает Маржула. Ведя лошадь под уздцы, мимо проходит офицер; он смотрит, прямо перед собой и даже не поворачивает головы… Те, которые проходят теперь, это отставшие. Они идут вразброд, опустив голову, измученные, волоча ноги, обеспокоенные тем, что находятся в хвосте, стараясь из последних сил двигаться быстрее. Нечего и пытаться: никто из них не согласится обременять себя носилками…

Вдруг на лугу, по другую сторону опушки, раздаются голоса, быстрые шаги… Маржула оборачивается, весь позеленев; его пальцы инстинктивно расстёгивают кобуру, хватаются за револьвер. Нет! Это французская речь: «Сюда! Сюда!…» Между ёлками появляется раненый. Он бежит, как лунатик, у него повязка на лбу, иссиня-бледное лицо. За ним врывается в лесок человек десять пехотинцев без ранцев, без винтовок: это тоже легкораненые — у кого рука на перевязи, у кого забинтовано колено. «Скажи, старина, нам сюда? Здесь можно пройти?… Они ведь недалеко, знаешь?» — «Не… недалеко?» — заикаясь, бормочет Маржула.

Ветки снова раздвигаются. Появляется военный врач: он пятится задом, прокладывая дорогу двум санитарам, которые на переплетённых руках, как в кресле, несут толстого человека с обнажённой головой, с мертвенно-бледным лицом, с закрытыми глазами. Его офицерский мундир расстёгнут; четыре галуна; живот выпирает из-под испачканной кровью рубашки. «Осторожней… осторожней…» Врач замечает жандарма и Жака у его ног. Он быстро оборачивается: «Носилки! Кто это? Штатский? Раненый?» Маржула, стоя навытяжку, бормочет: «Шпион, господин военный врач…» — «Шпион? Этого только недоставало! Носилки нужны для майора. Живо! Шевелись!»

Жандарм начинает послушно расстёгивать ремни, развязывать верёвки. Жак вздрагивает, шевелит рукой, открывает глаза… Кепи полкового врача? Антуан?… Он делает нечеловеческое усилие, чтобы понять, чтобы вспомнить. Сейчас его освободят, дадут ему пить… Но что с ним делают? Носилки поднимаются. Ой!… Тише! Ноги!… Нестерпимая боль: несмотря на лубки, раздроблённые берцовые кости впиваются ему в тело, раскалённые иглы пронизывают мозг… Никто не видит его губ, искривлённых от боли, его глаз, расширившихся от ужаса… Сваленный с носилок, точно мусор из опорожняемой тачки, он с хриплым стоном падает набок. Внезапный холод, холод, идущий от ног, со смертельной медлительностью поднимается к сердцу…

Жандарм не протестует. Он со страхом озирается по сторонам. Врач рассматривает карту, а санитары торопливо укладывают на носилки майора, — глаза у него закрыты, а рубашка сделалась красной. Маржула бормочет: «Так они недалеко, господин врач?» Вдруг резкий, протяжный вой раздирает воздух, а вслед за ним, совсем близко раздаётся взрыв, от которого, кажется, сотрясается мозг в черепной коробке. И почти сейчас же со стороны луга доноситься трескотня ружейных залпов.

— Вперёд! — кричит врач. — Мы попадём между двух огней… Если мы останемся здесь — нам крышка!

В момент взрыва Маржула распластался на земле, как и остальные. Он с трудом поднимается на ноги. Он видит, как уносят носилки, как группа раненых углубляется в лес. И голосом, осипшим от страха, он вопит: «Как же так? А я? А Стеклянный?…» Старый унтер с перевязанной рукой, замыкающий шествие, не останавливаясь, оборачивается к нему. «А я? — умоляюще повторяет Маржула. — Не уходи… Что я буду делать с этой падалью?» Унтер — сверхсрочник, бывалый солдат колониальных войск, с обветренным лицом, складывает рупором здоровую руку: «Да кому он нужен, твой шпион? Прикончи его, дурак! И удирай, если не хочешь, чтобы тебя поймали, как крысу!»

— Дьявол, дьявол, дьявол! — вопит жандарм.

Теперь он один — один с этим полутрупом, лежащим на боку, с закрытыми глазами. Кругом торжественная, неестественная тишина… «Они недалеко… Прикончи его…» Трусливо озираясь, он суёт руку в кобуру. Он моргает. Страх попасть к немцам борется в нём со страхом перед убийством. Он никогда ещё никого не убивал, даже животных… Возможно, что если бы в эту минуту глаза раненого ещё раз приоткрылись, если бы Маржула пришлось выдержать живой взгляд… Но это мертвенно-бледное лицо, из которого как будто уже ушла жизнь, этот профиль, этот висок, как будто поставленный под… Маржула не смотрит. Он зажмуривается, сжимает челюсти и вытягивает руку. Дуло прикасается к чему-то… К волосам? К уху?… Чтобы подбодрить себя, чтобы оправдаться перед самим собой, он, стиснув зубы, кричит:

— Дерьмо!

Крик и выстрел раздаются одновременно.

Свободен! Жандарм выпрямляется и, не оглядываясь, бросается в глубь леса. Ветки хлещут его по лицу, хворост трещит под ногами. Отступление оставило за собой в чаще длинный след, проложило путь, Товарищи близко… Спасён!… Он бежит. Бежит от опасности, от одиночества, от совершенного убийства… Он задерживает дыхание, стараясь мчаться ещё быстрее, и, чтобы дать выход своей злобе и своему страху, при каждом новом прыжке он кричит, не разжимая зубов:

— Дерьмо!… Дерьмо!… Дерьмо!…