Сентябрь

ТОМАШ ПАЦИНЬСКИЙ

СЕНТЯБРЬ

Со штыком на танки шел я, словно князь,

Прокатились танки, раскатали в грязь…

Владислав Броневский "Польский солдат"

За Острувью шоссе спускается с небольшого возвышения и входит в посаженные ровнехонь­ко, словно под шнурочек, сосновые леса, остатки Белой Пущи, вырастающие из подляских песков, перемежаемые лугами и бесплодными полями. Разбросанные кое-где деревушки – это, по сути сво­ей, халупы, стоящие при клочках возделанной земли. Шаткие мостки и броды пересекают узкие пото­ки, только они, самое большее, пригодны для легкой повозки или коров, которых гонят одна за другой.

Сентябрь был сухим, даже жарким. В последние дни лета листья уже желтели и краснели, а в светящем все ниже на небе солнце серебрились нити бабьего лета. Вот уже несколько недель не упа­ло ни капли дождя. Лесная подстилка была сухой, на лугах стояла высокая, некошеная тра­ва.

Трава высохнет, посереет до конца. Не будет она стоять в стогах, никто не свезет ее в са­раи. Осенние ветры и мороси наклонят ее, а первые снега пригнут к земле.

Или же она сгорит, как вон на том лугу, до самого мелиоративного рва, где языкам пламени без помощи ветра, который помог бы перебраться им через узенькую помеху, пришлось остановить­ся. Не помог даже авиационный бензин, сожженный остов самолета торчал слишком далеко. С обочи­ны с трудом можно было заметить герб соединения на не тронутом огнем и теперь блестевшем на солнце хвостовом оперении.

Огонь поглотил только корпус машины. В обугленном круге выжженной земли торчали только переборки и глубоко зарывшийся в почву закопченный блок двигателя. Уцелела только лишь концов­ка одного крыла и отвалившийся в момент удара хвост.

Сидевший на краю придорожной канав усталый солдат опустил ладонь, которой заслонял гла­за от низко висящего на небе солнца. В последнее время подобных картин он видел слишком много. Не нужно было даже напрягать глаз, чтобы убедится в том, что машина принадлежала пол­ку из Минска Мазовецкого или из Радома.

Здесь останки самолета покоились не менее двух недель. С самого начала войны, когда сла­бая противовоздушная оборона быстро рассыпалась в прах. В самый раз, чтобы успел остыть раска­ленный дюраль, а ветер рассеял золу. В самый раз, чтобы танковые колонны сломили сопро­тивление и захватили всю страну. В самый раз, чтобы проиграть войну.

Чуть больше двух недель. Точнее – восемнадцать дней.

Солдат склонился, дотянулся до пряжки ботинка.

Слишком стар я уже для этого, подумал он. Чувствовалось бремя своих почти что пятиде­сяти лет. Физическая усталость, боль стертых подошв и суставов, тупо отзывающаяся по ночам под голым небом, что могло быть хорошо еще для зайца в борозде, но никак для капитана запаса.

- Вот же ж, курва, досталось, - буркнул он, меряясь силой с упрямой пряжкой.

Обувка была не самой лучшей, как и все, что таскали резервисты и добровольцы. Оружие по­мнило времена сразу же после прошлой войны. Экипировка, которой было далеко до уставной, пред­ставляло собой странное сборище инвентаря, тщательно собираемого предусмотрительными сер­жантами. А ботинки, годами хранимые на каком-то бездонном складу, никак не были при­способлены для контакта с грязью и пылью.

Выданного по службе оружия тоже давно уже не было. Когда он выстрелял, впрочем, в бе­лый свет, как в копеечку, все, что имелось в обоймах, оказалось, что ни одна из оставшихся в жи­вых логи­стических служб патронами такого калибра не располагает. Так что с чистой совестью он выбросил винтовку в канаву, тем более что в призывном бардаке никто в его книжку номера не внес. Вместо нее он взял новую радомскую винтовку, патронов к которой было, сколько душа по­желает.

Нужно двигаться, с неохотой размышлял он, глядя на треснувшую подошву. Сойти с этой до­роги, вообще-то выгодной, поскольку ведущей прямиком к цели, зато не слишком безопасной. Дальше продвигаться лесом, они избегают леса, предпочитая воевать на дорогах высшей катего­рии.

Нужно выходить… С рассудком боролись боль и усталость, сопровождавшие его в течение всех дней самостоятельного выхода из-под Млавы, сквозь уже занятую территорию. Отхода в одиноч­ку, с тех пор, как на отступающую в беспорядке, перемешанную с машинами беженцев колонну с пу­стого неба свалились истребители.

Нужно идти… С усилием он поднялся и накинул на плечи тяжелую, похоже, времен еще пре­дыдущей войны шинель, которую оскорбительно прозвали шиншиллой. В плотной шинели этой теп­лой осенью было ужасно жарко. Зато она была к месту в холодные ночи, серебрящиеся под утро ро­сой, которая очень скоро превратится в иней. А в лесу, когда приходится спать под свисаю­щими до самой земли еловыми лапами, на упругом, пахнущем матрасе из иголок, она была попро­сту необхо­дима. В лесу, который в очередной раз в нашей задолбанной истории становился по­следним убежи­щем.

Шинель он не сворачивал, не крепил к вещевому мешку. Под ней можно было спрятать корот­коствольную винтовку, повешенную, по-охотничьи, стволом вниз. Ту самую, которая не слиш­ком-то и пригодилась в ходе последнего столкновения, когда сам он вжимался в землю, пытаясь укрыться от надвигающегося на него чудища. Винтовка дергалась, сотрясаемая отдачей, пули высек­али на броне искры, а в голове болтался мрачный анекдот, ходивший в роте с самого начала войны. О том, как капрал учит призывников, как сражаться с танками. Всего то, пихнуть штыком вон в ту щель…

ʺЩелиʺ не было. Вместо нее он увидел блестящее пуленепробиваемое стекло перископа, вид­ное замечательно, потому что танк остановился в паре метров от мелкого окопчика, на дне кото­рого он сам свернулся. Шершавый панцирь, покрытый пятнами камуфляжа, походил на змеиную шку­ру, выгнутые крылья, блестящие траки гусениц, повисшие над самым окопом, моли в любой мо­мент вда­вить в землю ту кучку мяса и экипировки, в которую он превратился.

Затем увидел вспышку и вдвигающийся вовнутрь ствол пушки, мягкий удар в лицо, испытав лишь удивление от того, что не слышит выстрела. Последнее, что помнил, то был полк механизиро­ванных гренадеров, перекатывающийся через их позиции.

Он забросил за спину рюкзак и подскочил на месте, чтобы проверить: не брякает ли экипиров­ка. Кривая усмешка. Появились навыки, а ведь прошло всего лишь несколько дней. Быстро… Другое дело, что у тех, которые подобных навыков не приобрели, другого случая уже и не будет.

Господи Иисусе, пан капитан… Как быстро поднялся он в чинах всего лишь за неделю: от под­поручика запаса до капитана, командира батальона. Очень даже неплохо для резервиста. От гор­дыни уберегло только то, что из всего батальона можно было бы собрать неполный взвод.

Впрочем, командовать пришлось не долго. Он еще успел организовать оборону какой-то безы­мянной деревушки, потому что планшет с картами куда-то подевался вместе с предшественни­ком, от которого осталась лишь большая воронка в земле и ремешок от того самого план­шета, по­скольку от самого командира не осталось ничего, что можно было бы идентифицировать. Вступить в безнадеж­ный бой он приказал уже после трезвого замечания сержанта: "Курва, это ж и упиздовать некуда". А капитуляция разворачивавшимся как раз в наступление вражеским танкам давала малую надежду в отношении применяемой теми тактики, которая, в первую очередь, за­ключалась в обстре­ле всех по­тенциальных мест сопротивления, а затем – во фронтальной атаке. Противник быстро научился такой тактике, не встречая противотанковой защиты и исключив немногочисленные и уста­релые танки.

Единственным выходом было спрятаться в как можно более прикрытых местах и пере­ждать обстрел. Танки, в конце концов, раскатали деревушку, оставляя после себя горящие балки домишек и разбитые дымовые трубы. А потом они покатили дальше, не уделяя особенного внима­ния позиции, с которой прозвучали совершенно безвредные выстрелы. Неприятель не морочил себе голову пленни­ками, он пер дальше, на восток, чтобы, в соответствии с основами, захватить как можно больше тер­ритории. Лишь впоследствии должны были прибыть те, которые займут за­хваченные площади.

Он уже не помнил, как в затянутой дымами пожаров деревушке собрались остатки бата­льона, от которого осталось всего лишь отделение, ни как его вытащили из разрытого гусеницами окопа. Оч­нулся он только лишь в кузове трясущегося грузовика на покрытой выбоинами, забитой беженцами дороге.

"Господи Иисусе, пан капитан…".

Искривленное гримасой лицо молодого рядового в сидящей набекрень каске на фоне темнею­щего неба, которое сейчас осветится огнем взрывов… Словно остановленный в кадре кино­пленки темный силуэт самолета…

Хватит воспоминаний. Пора сойти с дороги, подумал он снова.

За Острувью дорога спускается с небольшого холма. Она идет прямо до самого поворота за домиком лесничего. Подшитый кустами можжевельника лес делается гуще, исчезают акации и оди­чавшая алыча, зарастающие канавы неподалеку от города.

Вправо отходит серьезный тракт с покрытием из гравия, ведущий через Нагошево и Турку вплоть до Бро­ка, до моста через Буг. Говоря же по правде, до места, оставшегося от моста, так как он разде­лил судьбу большинства мостов, разрушенных в первые часы войны, когда бомбы свалились на перепра­вы.

Неважно, подумал он, маршируя по хрустящему гравию. Лето сухое, Буг не такой уже и глубо­кий. Во время каникулярных походов в замшелые, еще довоенные времена, он узнал места, где реку можно перейти вброд, тем более, при низкой воде. Еще он помнил типичные подляские лод­ки. Узкие, из сосновых просмоленных досок, которые прячут в прибережных кустах, примотанные цепями к рас­тущим над водой ольхам. Кто знает, может какую и найдет.

Солнце стояло еще высоко. Он надеялся на то, что до наступления сумерек доберется до реки, оставалось всего двенадцать километров, немного подальше, чем по удобному, но опасному шоссе. Капитан собирался сойти с гравийной дороги и дальше следовать по опушке. Он не предпола­гал, чтобы враг занял столь несущественные, лежащие на окраине местности, но следовало опасать­ся моторизованных патрулей. Правда, в Турке имеется школа… Большая, замечательно годя­щаяся под пункт связи или пункт ПВО. Тем более, ее следует обойти.

В лесу было прохладнее; теперь тяжелая шинель уже не так докучала. Уплотненные и влаж­ные камешки под ногами уже не шуршали, дорога шла как раз по низинным, болотистым частям леса, здесь было мокро даже в средине самого жаркого лета. Капитан усмехнулся, прикусывая губы; сюда он приезжал собирать грибы, или же просто проезжал мимо, когда отправлялся в Острув за покупка­ми.

Лес глушит звуки, а размышления не способствуют осторожности. Когда капитан вспоми­нал, как когда-то, именно в этом месте, прислонил велосипед к дереву и, растянувшись на мхе, долго гля­дел в снующие по небу кучевые облака – камешки зашуршали под шинами быстрой брони­рованной раз­ведывательной машины.

Капитан застыл посреди дороги, прекрасно понимая, что уже слишком поздно отпрыгивать и прятаться в лесу, как на злость, высоком, с редко разбросанными кустами можжевельника. Он пре­красно знал, что в тяжелых ботинках, которые утопали бы в ягоднике, далеко бы не убежал. Во вся­ком случае, настолько, чтобы его не догнала пуля из пулемета MG.

Он мог только лишь сойти на обочину, медленно, не делая резких движений, и глядеть на ма­шину с надеждой, что те не станут тратить патроны на еще один отброс побежденной армии.

Капитан не отвел глаз, когда громадные ребристые шины катились мимо, отбрасывая в сторо­ны мелкие камешки. Он знал, что это не слишком-то разумно, тем не менее, поглядел прямо в лицо высунувшегося из "башенки" солдата, туда, где за запыленными очками-консервами наме­ревался увидеть глаза. Не увидел. Лишь черный глаз ствола тяжелого пулемета, ведомого грена­дером, все время глядел куда-то в сторону пряжки у него на поясе.

Капитан без всякой задней мысли регистрировал мелочи, все время, ожидая того, что чет­ко видимая ладонь в черной перчатке нажмет на спусковой крючок, пулемет рванет свисающую с боку ленту, конец которой прятался в цинке из прессованной жести.

Черный глаз ствола исчез. Гренадеру не хотелось вертеть ствол дальше. Он не посчитал офицера в ободранной шинели и стоптанной обуви стоящим нескольких патронов.

Разведывательная машина резко рявкнула открытой на всю катушку дроссельной заслон­кой и ускорила движение, Из-под восьми колес взлетели фонтаны гравия.

Капитан не почувствовал облегчения, на это у него просто не было времени. Из-за поворо­та дороги с характерным низким гулом и скрежетом гусениц выкатилась туша танка. За ней другая, и еще, и еще… Пятна солнечного света, профильтрованного сквозь ветки, ползали по броне, на башнях отмеченной черными крестами.

Люди в открытых люках не были столь же внимательными, как пулеметчик в разведыватель­ной машине; у них даже шлемов не было, только черные пилотки. Пальцами они показывали на стоя­щую на обочине одинокую фигуру.

А они избегают леса, предпочитая хорошие дороги, открытые поля. В лесу танк слепой. Вот здесь мы в безопасности, в этом наше преимущество. Еще одна устоявшаяся истина, повторяемая до полной затертости с целью подкрепления и так далее… Как та, многолетней давности, что их танки из картона сделаны. Так что Вислу форсировать не смогут, потому что расклеятся.

Капитан выдержал насмешливые взгляды, радостные возгласы, теряющиеся в грохоте мото­ров. Он стоял с высоко поднятой головой, прекрасно понимая, как выглядит сейчас в затрепан­ной ши­нели, допотопной фуражке, с несколькодневной щетиной на лице со впалыми щеками. Он глядел пря­мо на них и видел, как под его взглядом стираются издевательские усмешки, как глаза под пилотками делаются стальными, лишенными какого-либо выражения.

Водитель-механик рванул рычаг. Гусеница на миг замерла – танк забросило на обочину. Офи­цер побежденной армии свалился в неглубокий ров, обсыпанный пылью и гравием, выбро­шенными из-под гусениц. Когда он поднял голову и выплюнул попавший в рот песок, сквозь удаляю­щийся от­звук двигателя пробился довольный, издевательский гортанный гогот.

Речка называлась точно так же, как и окружающая местность – Турка. Походила она на са­мый обычный поток, питаемый стоками с полей – мелкий и узкий. Вдалеке ее течение отмечали только вы­сокие ольхи, пересекающие полосой луга.

Но она фигурировала на картах, даже не сильно крупномасштабных. Вода была такой, как когда-то: холодной и чистой, она быстро текла по каменистому дну. Она же приносила облегчение стертым, напухшим стопам.

Капитан решил переночевать в кустах можжевельника на опушке и съесть последнюю банку консервов, последнюю из тех, которые сам он несколько дней назад забрал из разбитого гру­зовичка. Schweine Zungen – заливные свиные языки. А вскоре нужно будет решиться, даже риск­нуть зайти в какой-нибудь дом. Дорога ждет долгая, а есть нужно.

Видимые на горизонте постройки казались не тронутыми войной. Как будто бы ничего и не случилось. Одним лишь беспокоящим элементом была вздымающаяся над ними тонкая игла с едва видимыми растяжками.

Мачту антенны капитан заметил, с трудом напрягая зрение, поскольку бинокль потерял уже давно. Он догадывался, что Турку уже захватили; возможно, установили пункт связи, возможно – пост ПВО. Расположение было подходящее, неподалеку от транзитного шоссе: между Вышкувом и Остру­вью Мазовецкой. В тишине сумерек даже со столь далекого расстояние был слышен шум движущего­ся по этому шоссе транспорта.

Встреча с патрулем на бронетранспортере в лесу выбила капитана из шаткого равновесия, в котором он находился с самого начала возвращения с проигранной войны. Но когда капитан пы­тался спокойно об этом размышлять, то пришел к довольно-таки утешительному выводу. Враг не охотился на отдельных невооруженных солдат, не пытался взять их в плен. Наверняка, у него было достаточно забот с теми, которых уже схватил…

Оказалось, что решение не снимать форму и не искать гражданские тряпки было правиль­ным. А может и по-другому, оно не было по сути своей неправильным. Капитан не знал, а не спра­вился бы лучше какой-нибудь гражданский, один из моря беженцев. Только не хотелось ему запро­сто так по­гибнуть в накапливающейся в небольших городках и лагерях толпе, которая, под чутким взглядом по­бедителей толпилась вокруг котла с похлебкой.

Это не было сознательным решением, следующим от отказа сложить оружие, продолжения сражения, нежелания сдаваться. Скорее всего: из-за отсутствия решения, что было логическим по­следствием последних недель, в течение которых он чувствовал себя захваченным разыгрывающи­мися событиями. Когда о последующих шагах решения принимались, самое большее, четвер­тью ча­сами ранее. А чаще всего, решения принимались за него.

Сам он хотел только вернуться. Ведь всегда возвращаешься. Даже если возвращаться не к чему.

Предвечерняя тишина усыпляла, натруженные ноги немели в холодной воде.

Вроде как, время есть всегда, веточка ли треснет под сапогом крадущегося, звякнет ли пряжка на снаряжении. Этого достаточно, чтобы сунуть руку под шинель, схватить винтовку и быстро под­няться вполоборота. Прицелиться, нажать на спусковой крючок…

- О, Господи!…

Искаженная страхом заросшая рожа.

Вот же ведь тихо подошел, сукин сын, подумал капитан, опуская ствол.

Он поднялся, стараясь не спускать с глаз перепуганного мужика. Зашипел от боли, когда встал босой ногой на остром, спрятавшемся в траве камешке.

- Господи Иисусе, оно же я… - простонал мужик, как будто бы это все поясняло. Офицер кив­нул, откладывая винтовку в сторону. Потом уселся, натягивая носки на мокрые, все в песке сто­пы.

Мужик присел на корточки рядом, искоса поглядывая на не помещающиеся под фуражкой се­дые волосы. Он вытащил смятую пачку сигарет.

- Пан капитан из запаса… - буркнул.

Как вопрос это не прозвучало, потому ответа он и не получил.

- Из запаса… - хриплым голосом повторил он и высморкался. – Заметно… - совершенно зря прибавил он.

Мужик вытащил лопнувшую сигарету, сплюнул на палец, тщательно склеил папиросную бума­гу и воткнул себе в рот. Потом одумался, показывая в усмешке немногочисленные зубы. Сигарет­у изо рта он вынул.

- Пан капитан закурит?... Оно из руки, так ведь последняя была…

Пан капитан подтянул ремешки гамаш, чувствуя, как сворачиваются кишки. Свою послед­нюю он выкурил еще два дня назад, так что лопнувшая, заслюнявленная сигарета притянула его взгляд.

Да ладно, что из руки, про рожу не вспомнил… Ладно, дареному коню…

Он более благосклонно поглядел на заросшего обитателя Курпёв и Подляся[1]. Сигарета была без фильтра, так что ее нельзя было сунуть в рот не покрытой слюной стороной. Он нетерпе­ливо щелкнул претенциозной бензиновой зажигалкой, единственной памятки от коллеги, тоже из запаса, и жадно затянулся.

- Только, пан, оставь и мне покурить, это последняя, - напомнил мужик.

Местный, жалуясь и неся на версту перегаром, пошел вперед. Фронт, который недавно прока­тился через эту местность, обычаев народа не изменил ни на йоту. Впрочем, из нескладных, переме­жаемых ругательствами признаний следовало, что сюда забирались только патрули. Глав­ный удар пошел в сторону, на Малкиню и Белосток.

Они добрались до ограды из распадающегося штакетника и заржавевшей колючей прово­локи. Сумерки уже полностью вступили в свои права, и постройки с темными окнами выглядели вымерши­ми.

Солдат тащился за крестьянином. Опускание ног в воду помогло не сильно; когда надел гама­ши, стопы горели, как и прежде. Зато в перспективе имелся ночлег, если даже не в доме, то, по крайней мере, на сене в сарае. Возможно, даже кружка молока, а не только все время обещаемая во­дяра.

- Сучье… Сам же распутал, как до вас шел… - Мужик никак не мог справиться с не даю­щейся проволокой. – Или оно там, а не тут…

Наконец-то ржавая проволока сдалась. Впрочем, можно было и не распутывать; один ви­ток висел достаточно низко над уровнем луга; его можно было легко и переступить.

- Парни рады будут: офицер, да еще и с ружьем…

- Когда до резервиста дошел смысл бормотания заросшего проводника, он остановился, слов­но вкопанный и рванул мужика за плечо.

- Эй, погоди! – Усталость куда-то ушла, вновь он был чутким и недоверчивым. – Какие еще парни?

- Наши! – В мутных глазах мелькнуло удивление. – Наши парни, армейские, наши… А я разве не говорил?

- Не говорили, добрый человек…

Резервист скрежетнул зубами, не скрывая злости.

Мужик же замер, раскрыв рот. Вообще-то, он и не был похож на особо сметливого, да и состоя­ние постоянной напитки самогонкой, в котором он находился не менее нескольких десятков лет, не способствовало ориентации. Но даже он уловил гневную нотку в голосе капитана.

В беспокойно бегающих глазах блеснуло подозрение. Он смахнул с себя руку солдата.

- А что это, пан капитан? – медленно спросил он. – Что это вы так?

Резервист буркнул что-то под нос и обернулся. У него не было желания объяснять всего, что он сам видел и знал. В одиночку у него было больше шансов. Были уже такие, которые пробо­вали об­разовывать группы, рассчитывая на то, что будет легче добыть продовольствие и защи­титься.

Так это выглядело в теории.

На практике же было совершенно иначе. Если захватчики не обращали внимания на одино­ких солдат, пускай даже в форме побежденной армии, то вот на небольшие группы – даже самые малые – рьяно охотились. В самом лучшем случае все заканчивалось за проволокой временных лагерей для военнопленных… Но бывало и хуже.

- Оно, может вы дезертир или еще чего… - мужик сочно харкнул.

Офицер запаса, несмотря на всю злость, только рассмеялся, совершенно сбив крестьяни­на с толку.

Дезертир, подумал запасной, глядя на мужика, который сдвинул на затылок берет с хвости­ком и теперь сконфуженно чесал всклокоченные волосы. Вот интересно, откуда это здесь можно дезер­тировать, и, по возможности, куда.

- Потому как, пан капитан, знаете…

Уже лучше, снова я и "пан" и "капитан", - подумал военный.

- Оно, пан должен знать, разные здесь крутятся…

- Какие разные? – резко спросил запасной.

Мужик решительным жестом натянул берет на лоб.

- Ну да, разные… Дезертиры… И такие, вот оно…

Он понятия не имеет, с кем имеет дело, понял военный. Увидал форму и знаки отличия. И вот теперь не знает, а не вляпался ли он во что-то такое, из чего уже не выберется.

Краем глаза он отметил вспышку недоверчивого взгляда. Чтоб его…

- Послушайте-ка, хозяин, - начал солдат. – Я хочу всего лишь переночевать, завтра утром уйду. Сам я возвращаюсь домой, война закончилась…

Полной правдой это не было. Конечно, война закончилась. Вот только дома у него не было еще до того, как он отправился на эту войну. Сейчас же он лишь беспомощно покачал головой, так как ничего больше выдавить из себя не мог.

О чудо, это как раз и убедило недоверчивого селянина. Где-то в глубине замороченного само­гоном разума блеснуло понимание. И даже что-то вроде сочувствия.

Заросший щетиной мужик уже знал, что перед ним стоит не дезертир или посланец скрываю­щейся в лесу банды мародеров. Снова он почесал голову, на сей раз сдвинув берет на ухо.

- Ну, оно ничего… - озабоченно буркнул он.

На лице, укрытом в густеющей темноте, поблескивали лишь белки с кровавыми жилками.

- Ничего… - добавил он через минуту, нерешительно переступая с ноги на ногу. – Пошли, что ли, ждут нас…

Резервист попытался взять себя в руки. Неважно, подумал он. Явно какие-то недобитки; поду­мали, что в куче безопаснее, по крайней мере – свободнее. Переночует, а утром отправится дальше. Если станет изображать из себя старого пердуна, те не станут настаивать, чтобы он к ним присоеди­нился. Эта мысль его чуточку развеселила. Говоря по правде, ему не надо даже и при­творяться.

Мужик же его усмешку воспринял совершенно наоборот.

- Оно видите, пан капитан! Хуже нет, как на свояков попасть.

Солдат, соглашаясь, покачал головой, направляясь в сторону темневших неподалеку до­мов. Ему не хотелось ссориться.

Только то была не маленькая группка разгромленных фронтовиков, равно как и не банда ма­родеров, которые, пользуясь валявшимся в каждой канаве оружием, решили позаботиться о соб­ственных интересах.

Когда они перебрались через следующее ограждение из ржавой колючей проволоки, двор вы­глядел вымершим. Их не приветствовал собачий лай; из пустой дыры будки свисала лишь цепь. Де­ревенские дворняги тоже пали жертвами войны. Патрули охотно стреляли в шастающих по дво­рам собак. Враги опасались эпидемии, слишком много тел лежало под тонким слоем земли на по­лях и в лесах. Или вообще не захороненных. Свою лепту вносили и крестьяне, чтобы собачий лай не выда­вал жилых дворов.

Окна низкой халупы из бревен "в сруб" были темны. Только лишь когда капитан напряг зре­ние, то заметил в одном из них слабый багровый отблеск жара, бьющего из-под кухонной плиты.

Когда они находились уже на средине двора, скрипнула дверь.

- Стой, кто идет? – прозвучало из темных сеней, подкрепленное четко слышимым в вечер­ней тишине передергиванием затвора.

Запасной замер, остановившись на полушаге, чуть не споткнувшись о лежащее в траве ближе не идентифицируемое сельскохозяйственное орудие. Вроде как борону. Мужик же настроя не поте­рял.

- Свой… - В этом он особой оригинальностью не отличался.

Вот интересно, в который раз его привычный отзыв сделается недостаточным, мимоходом подумал офицер.

- А вы, пан капитан, так не стойте, - повернулся к запасному мужик. – В халупу прошу…

Из темноты сеней блеснул свет от прикрытого ладонью фонаря. Он на миг осветил офице­ра и скользнул по лицу крестьянина, так что тот, ослепленный, прикрыл лицо ладонью.

- Говорю же: свой! – разозлился мужик. – А ну погаси! Еще увидят и…

Скрытый за снопом света часовой загоготал.

- А ну выключи свою батарейку, мать твою за ногу! Из-за тебя всех нас…

- Да не бзди, хозяин. – Часовой рассмеялся еще громче. – Они же словно мышь под вени­ком сидят, после заката на улицу ни гу-гу. Сюда не припрутся, не бойтесь, это мы к ним…

- Хлебало закрой! – раздался голос кого-то постарше. – Нечего ляпать, а это погаси!

Часовой буркнул что-то себе под нос. Но фонарик выключил.

- Заходите! – коротко и резко бросил он, желая тоном покрыть смущение.

- Пан капитан первым.

Хозяин неожиданно проявил знание хороших манер, выполняя плохо видимый в темноте при­глашающий жест.

Офицер запаса замялся. Несколько секунд он мигал, ожидая, когда глаза привыкнут к темно­те. Вообще-то, луч света до его лица не добрался; но сам он инстинктивно поглядел на фона­рик… Первым ему входить не хотелось, не хотелось споткнуться обо что-нибудь в темных сенях или раз­бить голову о низкий потолок. А кроме того, что-то здесь было не так. Здесь была не кад­ровая армия.

Дверной проем сеней осветился мерцающим блеском. Кто-то заслонял ладонью мечущий­ся язычок пламени. Блеснул оксидированный ствол автомата часового. Офицер запаса прищурил глаза, теперь он уже замечал мелочи. И выругался себе под нос…

Ожидать было нечего, он пошел дальше. Вошел в сени; часовой отступил на шаг, приклады­вая ладонь к непокрытой голове, что привело к появлению гримасы на лице того, что стоял со свеч­кой. Офицер заставил его еще сильнее смутиться, небрежно салютуя в ответ. Затем остано­вился и огля­делся по сторонам.

Нехорошо.

На часовом, на первый взгляд лет семнадцати, был надет новехонький, словно из-под иголоч­ки, мундир стрелка. Тот, что стоял со свечкой, был старше, но ненамного. Заслоняемый ладо­нью язы­чок пламени освещал юное лицо и галуны подхорунжего на парадном кителе.

Это никак не крадущиеся домой потерпевшие поражение на поле боя солдаты, и не мародер­ы, а только те, что опоздали на баррикады.

Какое-то время на лице подхорунжего рисовалось смущение. Из неприятной ситуации его спас мужик-хозяин, который, что-то бормоча себе под нос, взял свечку и громко выругался, когда го­рячий стеарин капнул ему на ладонь. Подхорунжий вытянулся по стойке смирно.

- Пан капитан! Докладывает дежурный подхорунжий Мазёл: отряд готов действовать.

- Капитан Вагнер.

Какое-то время он оценивал взглядом вытянувшегося по струнке унтер-офицера. Тот безоши­бочно распознал офицера из запаса, на миг в его глазах даже мелькнуло превосходство, кото­рое кад­ровые военные так любили демонстрировать. Только видное под расстегнутой шинелью, сви­сающая стволом вниз короткоствольная винтовка пробуждал невольное уважение. Польский офицер, да еще с оружием – в последнее время картинка редкая.

- Вольно, - бросил через несколько секунд Вагнер. Взгляд подхорунжего выдавал облегче­ние. Вагнер догадался, в чем дело. Наконец-то нашелся кто-то, кто возьмет командование на себя. По крайней мере, так подхорунжему казалось.

Так что дело еще не самое паршивое, подумал резервист. Возможно, эти не станут спо­рить, возможно, даже подчинятся. Он выругался про себя. Все равно – проблема.

- Слушаю, пан капитан?

Вагнер покачал головой совершенно по-граждански. Подхорунжий не обратил на это внима­ния.

- Какая часть? – небрежно спросил офицер резерва. Особо это его не интересовало, ответ не мог быть существенным.

- Отдельный отряд Войска Польского!

Хорошее название, подумал Вагнер; нормальное, как и любое другое. Что дальше? Реше­ние за него принял хозяин.

- А чего это в сенях стоим? – задал он риторический вопрос. – В дом просим, в дом. Выпить чего-нибудь, а то холодина такая…

- Ведите, пан подхорунжий.

Вагнер кивнул. Остальная часть отдельного отряда квартировала за скрипучей дверью, в большом помещении. Там находился очередной семнадцатилетний пацан в мундире стрелка, плюс пара еще более младших подростков в харцерском хаки. И было им, самое большее, лет по пятна­дцать. Все они тут же, неумело, схватились на ноги, еще не зная, как приветствовать входя­щего в по­мещение офицера. Вагнер им только лишь кивнул, не желая провоцировать на более от­чаянные дей­ствия.

В качестве общества в освещенном керосиновой лампой комнате отдельный отряд имел мо­лодую девушку, на коленях которой спал младенец, и пара приличных размеров хряков в сби­той их досок загородке. Вагнер поглядел на окно, затемненное военным одеялом, старательно прибитым к оконной раме.

Взгляд девушки, совершенно никакую красоту, которой портили грубые, словно бы запух­шие черты лица, скользнул по Вагнеру. Через миг девушка опустила глаза.

- Невестка… она немного не в себе… - пояснил хозяин, который пролез за всеми в помеще­ние. – Это с тех пор, как повестку получила… Мы-то уже отплакали, еще два имеются, в плену, только вот она почему-то до сих пор не может.

Похоже, сын его погиб еще в самом начале, когда еще сооб­щали, понял офицер запаса. И поглядел на спящего младенца, который никогда уже не увидит отца.

- Так ему было на роду написано. – Мужик явно верил в судьбу. – А вот старшеньких Пресвя­тая Дева защитит, как и нас.

Вагнер только скривился. У него самого было довольно скептичное мнение относительно на­мерений и возможностей Девы Марии. Хуже того, многовековой опыт это лишь подтверждал.

- Баба еду варит. – Мужик никому не давал взять слово, совершенно не обращая внимания на подхорунжего, который, вне всяких сомнений, желал перехватить инициативу. – Долго оно, по­том что натемно, но кишка будет. Кровянка. И убоина свежая.

Впервые за вечер Вагнер повеселел, несмотря на сокращение, которое неожиданно почув­ствовал в желудке, давно уже не помнящем горячей еды. Он поглядел на загородку, в которой доне­давна проживал еще один обитатель. Оставшиеся подсвинки похрюкивали, не осознавая ждущей их неиз­бежной судьбы.

- Пан капитан…

- Пан подхорунжий, скомандуйте уже "вольно", - Вагнер заметил, что весь отдельный от­ряд стоит по стойке смирно.

- Пан капитан…

- Завтра, пан подхорунжий, завтра.

На сегодня ему было достаточно.

- Пан капитан…

Сквозь остатки сна пробивался настырный голос. Вагнер натянул одеяло на голову, не об­ращая внимания на щекочущие лицо стебли. Не помогло. К голосу прибавилась еще и сотрясение за плечо.

- Пан капитан…

Военный откинул одеяло, повел отсутствующим взглядом, пытаясь понять, где находится. Ко­сти болели от неудобного положения на слишком мягком сене.

С большим трудом он сконцентрировался на склоняющемся над ним заросшем щетиной лице. Прежде, чем его распознал, знакомый запах перегара, напомнивший ему вчерашний вечер.

- Пан капитан приказал с рассветом разбудить, - оправдывался хозяин. – Вот я и бужу.

- Ага… - буркнул офицер, отчаянно пытаясь не погрузиться снова в сон. Он знал, что если за­кроет глаза, то вновь заснет. Капитан с трудом сел.

А все от обжорства, подумал Вагнер. Первая горячая еда за… Ладно, не будем. Самое глав­ное, удалось отвертеться от самогонки. У подхорунжего, правда, очень подозрительно блесте­ли гла­за, но в присутствии офицера он не мог пить без разрешения. А разрешения не плучил.

Уже тогда до Вагнера дошло, что он попал в большие неприятности, чем предполагал раньше. Подхорунжий Мазёл на орла никак не был похож. Сопляк, из которого армия сделала ав­томат, не об­ремененный мышлением. Один из тех молодых пацанов, одурманенных патриотиче­ской и национа­листической пропагандой. Плюс блеск в глазах при виде самогонки.

Капитан тихо выругался, вспоминая о ждущем его задании. Мазёл – это тупица, кандидат в солдафоны самого худшего пошиба. Остальные мальчишки молодые и глупые, зато в них масса во­одушевления. И у них имеется куча оружии, из которого можно пострелять…

И он даже не пытался убеждать, зная, что ни к какому результату это не приведет, зато сам он утратит надлежащий по причине возраста и звания авторитет. Против его слов свидетельство­вала традиция безнадежных восстаний, вся патриотическая национальная и религиозная пропа­ганда, го­дами впаиваемые лозунги о народе избранников. И он прекрасно понимал, что их никак не убедят ар­гументы о репрессиях и судьбах подобного рода групп. Не были они первыми и, наверня­ка, не бу­дут последними.

Единственным шансом был бы короткий приказ сложить оружие, ради утешения окрашен­ный рассказом про ожидание подходящего момента. Нужно было только посоветоваться с подхо­рунжим.

Вагнер натянул ботинки, теряя какое-то время на пряжки. Потом с трудом поднялся, толк­нул просвечивающие щелями в досках двери сарая. На миг остановился, ослепленный уже высоко стоя­щим осенним солнцем.

Высоко стоящим солнцем – дошло до него, и вот тут-то он проснулся полностью. Явно это был не рассвет.

Стоящий рядом туземец, с покрытым щетиной лицом кривил его в усмешке, которая неожи­данно сползла с физиономии, кода Вагнер со злостью рванул его за плечо.

- Это что – рассвет?! Ты же должен был разбудить меня на рассвете.

Мужик был явно обижен. Он же хотел как лучше.

- И что плохого в том, чтобы выспаться? Я же видел, что пан капитан еле на ногах стоит.

У Вагнера опали руки. Не поймет, подумал он, видя изумление и обиду на лице крестьяни­на. Нужно быть поумнее. В свою очередь, а вот интересно, мелькнула мысль, как он так делает, что его седая щетина делается ни длиннее, ни короче. Ладно, проехали.

- Подхорунжий в доме? – спросил он, разглядываясь по сторонам. Никакого шевеления не за­метил. Хлев был пустой, точно так же, как и собачья конура; даже куры по двору не крутились. Навер­няка переловили, а свои, чужие – какая разница?

- А! – подтвердил мужик и закрутился на месте. – Уже иду. Он приказал доложить, кода пан капитан проснутся. И он поспешил в халупу, исчез в темных сенях.

Взгляд Вагнера привлекло какое-то движение. В небольшом прудике, окруженном вербами, плавало небольшое стадо уток. Невеликая поверхность воды поблескивала посреди подмокшего луж­ка рядом с постройками. Странно, подумалось капитану, кур нет, а вот утки сохранились.

Капитан перевел взгляд дальше, пока тот не зацепился на блестевшей на солнце, четко види­мой мачте радиостанции; недалеко: километрах в трех-четырех. На миг офицер запаса застыл, после чего втиснулся в тень сарая, под самую стенку из почерневших, рассохшихся досок.

Нужно быть поосторожнее, отругал он сам себя, а не шастать по открытой местности. Вагнер перевесил винтовку через плечо, проверил обойму. Было у него неясное такое предчув­ствие, что луч­ше быть готовым. К чему готовым – он не знал и предпочитал не ломать над этим го­лову.

На дворе появился подхорунжий Мазёл. В отглаженной выходной форме, в лоснящихся офи­церских сапогах выглядел он совершенно не к месту. Впечатление портил только металличе­ский шлем старого образца; его отполированная зеленая краска привлекала солнечные отблески. Если у Вагнера и были какие-то сомнения, то сейчас он их полностью лишился.

Глупый позер, подумал он, в самый раз, чтобы нравиться говнюкам. Типичный продукт ар­мии, для которой знамена и капелланы были важнее вооружения.

Вот только Мазёлу следовало отдать справедливость. Помимо болтавшейся на груди бля­хи у него имелось оружие. В кобуре на бедре свисал большой пистолет, поддерживаемый ремнем с пряж­кой, что в случае подхорунжего было явным нарушением предписаний в отношении формы.

Нужно действовать резко, в который раз кряду подумал Вагнер, когда подхорунжий остановил­ся перед ним по стойке смирно. Несколько секунд он оценивал того взглядом.

Этот трюк он подсмотрел у старого полковника, своего первого полевого командира. Полков­ник тоже был резервистом, ему пришлось уйти на покой, когда армия избавлялась от таких как он: не­корректных в плане политики и мировоззрения. Только лишь когда потребовалось поднять все резер­вы, вспомнили и о нем.

Полковник всегда, прежде чем отдать приказ, какое-то время лишь молча глядел, так что под­чиненный начинал терять настрой и уверенность. Свой секрет он открыл Вагнеру, как бы предчув­ствуя, что весьма скоро именно Вагнер возьмет после него командование на себя. Очередь в ко­мандиры неожиданно сократилась, профессионалов уже не хватало. Еще перед тем, как на следую­щий день штабной вездеход наткнулся на пару разведывательных транспортеров, полковник успел по­учить Вагнера о том, что чем подчиненный ничтожнее, тем результаты лучше.

- Соберите отряд, подхорунжий, - отдал приказ Вагнер.

Мазёл не тронулся с места.

- Ну, что случилось, вы не слышали? – капитан сознательно применил форму "вы".

- Слы… - Мазёл явно был сбит с толку. – То есть… Так точно, пан капитан. Докладываю, от­ряд отправлен на патрулирование.

Вагнер, скорее, был зол на самого себя, чем удивлен. Ведь мог он предусмотреть подоб­ное. Он приблизился к подхорунжему. Слабый, хотя и слышимый запах самогонки разозлил его еще силь­нее.

- Я же вчера приказывал приготовить отряд к осмотру! – прошипел он подхорунжему прямо в лицо. Тот отступил на шаг.

А вдобавок он не слишком-то смел, отметил про себя Вагнер, такой вот тип мелкого мошенни­ка. Об этом он догадывался уже вчера. Мазёл как-то до странного туманно рассказывал о себе самом и службе. На рукаве у него были нашивки четвертого года службы, которые он явно за­был отпороть. Четыре года службы, и до сих пор рядовой?

Мазёл наконец-то взял себя в руки.

- Пан капитан! – пролаял он тоном старого служаки; лишь его покрасневшее лицо свидетель­ствовало о недавнем замешательстве. – Пан капитан, докладываю, что вы сами приказывали встать к досмотру, как только вы встанете. Вы не вставали, так что я и послал людей…

- Эт-того, сам пан подхорунжий запретили будить! – возмутился щетинистый хозяин.

Вагнер и не заметил, когда тот подошел и прислушивался, кипя святым возмущением.

- Ага, сам пан подхорунжий! – повторил он. – Пан подхорунжий говорили, что пан капитан устав­ши, так что будить ни-ни, а то злиться станет…

- Заткнись, хам! – не выдержал Мазёл. – Заткнись, а не то я…

- А что будет? Теперь-то оно пан капитан командуют.

- Хозяин…! – резко бросил Вагнер, не отрывая взгляда от побагровевшего лица Мазёла.

Мужик не отошел, только уже не отзывался, только поглядывал искоса. При этом он щурил глаза с покрасневшими жилками, а на заросшей роже появилось выражение издевки. Похоже, слу­жил когда-то, в него было впаяно инстинктивное уважение к чинам.

Тишина продолжалась, ее заполняло доносящееся издали кряканье разгулявшихся в луже уток. Мазёл терял уверенность.

Вагнер подумал, что и хорошо, что все так складывается. Подхорунжий подставился сам. И не нужно будет искать повода. Хорошо и то, что при этом нет молодых. Потом он отдаст им приказ, по­следний приказ в этой их войне. Подкрашенный большими словами про обязанность, про терпе­ливое ожидание. Должны будут подействовать, если только… Ну да, если только Мазёл не станет раком. Это ведь он держал под собой весь отряд. Без него это будет куча перепуганных и дезориентирован­ных сопляков.

Только лишь это я и могу сделать, пришел к заключению Вагнер, наблюдая за тем, как лицо подхорунжего принимает совсем уже свекольный оттенок. Только это.

Неправда. Я мог уйти с самого утра или еще вчера, оставляя пацанов их собственной судь­бе, вне всяких сомнений – невеселой.

Еще вчера Мазёл вызывал впечатление кандидата в камикадзе – в живую торпеду. Сегодня Вагнер уже не был в этом столь уверен. Подхорунжий, скорее, был похож на трусливого и лениво­го главаря, прячущегося за спинами парней, отважных юношеской храбростью, основанной на не­знании и уверенности в собственном бессмертии.

Так что не мог он уйти, прокравшись словно вор, оставляя желторотиков под командовани­ем Мазёла. Уж слишком многое видел он по дороге, в ходе короткой войны и сразу же после пора­жения.

Ему вспомнились сопляки в харцерской форме, с допотопными мосинками на пять патро­нов, извлеченными из арсенала школьного стрелкового кружка, и сопровождавшего их пожилого мужчину, ксёндза с горящими фанатизмом глазами.

Кончилось все даже не самым худшим образом. Священник не успел повести подростков в атаку на немецкие линии. Он не покрыл себя бессмертной славой, как его предшественник, кото­рый много лет назад погубил таких же говнюков в бессмысленном наступлении на большевистские макси­мы.

Командир батальона, личный состав которого составлял чуть больше взвода, даже не выслу­шал настырных просьб направить добровольческий отряд в бой, во имя Бога, Чести и Отчизны. Он постучал себя пальцем в висок, приняв предложение за неуместную шутку. Не обратил он вниман­ия и на выкрикиваемые оскорбления в адрес изменников, евреев-пьяниц и трусов, когда солдаты отбирал­и ружья у несовершеннолетней армии. Вагнер спокойно глядел на мечущегося фанатика, одновре­менно потягивая из фляжки, что давало основания для некоторых оскорблений. Только лишь когда харцеров отправили с эскортом в тыл, а несостоявшийся национальный герой сидел в хлеву, служа­щем в качестве временного КПЗ, он позволил себе описать вслух сложившую­ся ситуацию: связ­но, ко­ротко и нецензурно.

Вагнер приглядывался ко всему этому со стороны, довольный тем, что ему не следует прини­мать решений. Сам он просто пристрелил бы подобного сукина сына на месте. Если кто покон­чить с собой, вопреки заветам собственной религии, то пусть сам идет на танки с кропильницей, Но при этом пускай никого не тащит за собой.

Несостоявшийся герой дергался, грозя, попеременно, то Божьим судом, то полевым, заве­ряя в готовности к любым пожертвованиям, со смертью в защиту истинной веры во главе. Добрый Господь Бог выслушал его просьбы довольно-таки быстро; последующий залп из тяжелых гаубиц на­крыл польские позиции, а один из снарядов разбил маленький хлев. Творец, как и обычно, ва­лил несколько вслепую: остальные снаряды попали в перевязочный пункт, решая при случае проблему раненых, для которых невозможно было найти транспорт. Неисповедимы пути господни.

Воспоминания пролетали сквозь мысли Вагнера, разум которого холодно наблюдал за нарас­тающей неуверенностью подхорунжего Мазёла.

Через пару секунд он не выдержит – пришла оценка.

Скрипнула дверь халупы, к отдаленному кряканью присоединился плач младенца. На двор вышла девушка с лишенными выражения глазами. Она встала на солнце, качая сверток. Губами-то она шевелила, вот только колыбельной – или молитвы – слышно не было.

- Пан капитан… - Мазёл уже был готов. Он облизал запекшиеся губы.

Вагнер, несмотря на облегчение, не позволил себе улыбнуться. Он сомневался в том, а будет ли офицер запаса, в покрытой пятнами форме и кривых пехотных гамашах, с седыми, лезу­щими из-под фуражки волосами, достаточным авторитетом для подхорунжего. Не знал он, сколько еще значат капитанские звездочки, виднеющиеся на рукавах крадущегося лесами беглеца. Мазёл еще вчера поз­волил себе несколько, вроде как бы и случайных, язвительных замечаний. Он явно хотел проверить, сколько и чего может себе позволить, когда его неоспоримое, казалось, командо­вание над группой подростков внезапно сделалось шатким. По-видимому, его злило восхищение, которое "его ребята" проявляли фронтовому офицеру, пускай и из запаса. Соплякам импонирова­ло то, что Вагнер не бро­сил оружие, как другие, которых они уже успели встретить ранее по доро­ге. Они сразу признали его одним из них, не сдавшимся, давшим клятву Богу и Отчизне продол­жать сражаться. Богу и Отчизне, именно в этой последовательности. Он был из тех, которые, как уже бывало столетиями назад, созы­вали себе дружину и отправлялись в лес.

Вагнер поставил подхорунжего на место. Дрессировка школы прапорщиков еще действова­ла. До Мазёла быстро дошло, что так он ничего не добьется. Теперь капитан стал раздумывать над тем, чтобы заставить его подчиниться себе.

- Пан капитан… - начал было тот.

- Заткнитесь, подхорунжий. – Вагнер сам удивлялся тому, как легко усвоил тон старослужаще­го гражданский, которым он был еще до недавнего времени. Это все из-за военных филь­мов, мельк­нуло у него в мыслях. – Заткнитесь, - повторил он. – Вы не выполнили приказ!

И этого хватило. Годы казарменной муштры перевесили. Бог войны в лоснящемся шлеме и отглаженной форме сломался.

- П-пан к-капитан! – заикнулся унтер-офицер. – Я думал… Ну… как по порядку…

- Хрен ты что там думал, - заявил Вагнер. – Хотел показать, кто здесь главный. Хотел дока­зать соплякам: что бы там ни было, они должны слушать тебя.

Тут он холодно усмехнулся, усиливая растерянность подхорунжего.

- Ну… это же стандартные действия, - выбрасывал из себя слова Мазёл, брызгая капелька­ми слюны. – Разведывательный патруль, обеспечение места постоя.

- Ма-алчать! – Улыбка с лица Вагнера исчезла. – Что ты мне тут пиздишь? Какое еще обеспе­чение? Какого места постоя?

- Согласно уставу…

- Заткни уже свое глупое рыло!

Глядите, выходит уже все лучше и лучше. Нужно было бы еше прибавить "курва". И он тут же поправился.

- Это что вы мне тут, курва, пиздите! Какой в хрен устав! Говнюков в патруль выслал, а сам задницу под крышей греешь!

Теперь уже Мазёл был бледен, словно стена, он так сильно стискивал челюсть, что задрожал­и мышцы на щеках.

- Мазёл, хрен ты моржовый, - продолжал Вагнер с язвительным спокойствием. – Здесь вы с позавчера, так что не пиздите мне тут о рутине. Сам даже носа из халупы не высунул, только жрал и водяру хлестал…

В свою очередь, это впервые ему случилось набрести на подобную сволочь. На войне ни­чего подобного встречать не доводилось; это только сейчас, пронюхав оказию, вылезали такие в чистень­ких мундирчиках. Не было у него ни иллюзий, ни сомнений. Очень скоро, Мазёл довел бы подчинен­ных до гибели. Сам же, вне всяких сомнений, закончил бы как грабитель и бандит.

- Ты куда их, курва, выслал?

Неопределенное движение рукой.

- Туда…

- Куда, курва, туда?

- Ну, туда…

Подхорунжий трясущейся рукой показывал в направлении Нагошева, где над постройками торчала тонкая игла мачты. Вагнер почувствовал, как кровь ударяет ему в голову. Он ткнул Мазёла пальцем в грудь, в самый последний миг удерживаясь от того, чтобы не повторить этого же стволом винтовки.

- Туда, - подавился он бессильной злостью. – А ты можешь сказать: на кой хер?

Мазёл начал отступать на полусогнутых.

- Ну… - выдавил он наконец из себя. – Там пост. Так что… того… разведать…

- Мазёл, ты идиот! Я же вчера еще говорил, что в лесу…

Вагнер прервался на полуслове, почувствовав идущий по спине холодок. Он заглушил прокля­тия под собственным адресом. Ты ведь и сам хрен моржовый, а не командир, пришла ту­манная мысль. Он тряхнул головой.

- Немедленно верни их назад, - тихо и спокойно произнес капитан. Подхорунжий, которого смена тона застала врасплох, застыл на месте.

- К… как? – беспомощно простонал он.

- У тебя, что, нет связи? – спросил резервист, уже зная ответ. У Мазёла и не могло быть свя­зи. Не был он похож на такого, который о подобном подумает. Вагнер схватил его за воротник кителя и притянул к себе.

- Тогда пиздуй за ними! – прошипел он тому прямо в лицо. – Пиздуй, и немедленно, только сними с башки свою блестящую кастрюлю, потому что, курва, тебя сразу же и пришьют… И будет луч­ше, чтобы ты их привел сюда, потому что я тебя лично, курва, пристрелю на месте…

Он замолк; в тишине было слышно лишь свистящее дыхание этой пары. Ну да: кряканье уток и плач ребенка.

Вновь до Вагнера начали доходить детали окружения. Заросший щетиной мужик, бесшум­но напевающая что-то девушка рядом с колодезным журавлем, убаюкивающая на руках ребенка. Дохо­дящее через открытую дверь дома хрюканье подсвинков. Он гглянул на подхорунжего, кото­рый дро­жащими пальцами отстегивал пряжку блестящего шлема.

- Отправляйся за ними, Мазёл, - скомандовал Вагнер уже более спокойно. – Наверняка успе­ешь, пацаны играют в войнушку, быстро не идут и в обязательном порядке прячутся. Впрочем, пой­дем вместе…

Подхорунжий кивал головой в перекосившемся шлеме, пряжка никак не поддавалась.

- Приведи их, - продолжал запасной. – Все это псу под хвост, они должны вернуться по до­мам, война закончилась. А для них она даже не должна начаться.

Здесь он совершил ошибку. Подхорунжий перестал заниматься пряжкой, опустил руки, гла­за расширились…

- Т-ты… - тихо произнес он. – Ты… трус.

Вагнер застыл на месте, понимая, что сам все испортил. Снова он ошибся в оценке; Мазёл не был ловкачом и мошенником – он был тупоголовым кретином.

- Предатель. Это все из-за таких, как ты… Сам пиздуй домой, пердун старый!

Пальцы подхорунжего копались с застежкой кобуры. Вагнер почувствовал, как его охваты­вает бешенство.

Открытой ладонью он пихнул Мазёла в грудь. Подхорунжий с размаху уселся на задницу, шта­нами размазывая по траве утиный помет. Он хотел было схватиться на ноги, но щелчок затво­ра его остановил. Глаза его глядели прямо в дуло винтовки.

- Лапы прочь! – предупредил Вагнер, видя расстегнутую кобуру и пальцы унтер-офицера, охватывающие рукоять.

Какое-то время ему казалось, что проиграл, но Мазёл медленно отвел руку. По его лицу стека­ли слезы злости.

- Это все из-за таких, как ты… - плохо разборчиво бормотал он. – Трус! Дезертир!

- Панове, панове, - неожиданно вмешался хозяин. – Да что же это вы…

Ствол винтовки очертил полукруг.

- Да я так только… - Мужик отскочил, словно ошпаренный. – Оно, может, ничего и не ста­нется, там на посту всего несколько…

Выстрел прозвучал неожиданно, отразившись от стены леса. После него раздались другие. Наконец очередь из тяжелого пулемета, похожая на ужасно усиленный звук разрываемой ткани. Все замерли на месте.

Недалеко, километра полтора – два, машинально оценил Вагнер. Глухо взорвалась грана­та. Потом следующая. И тишина. Только лишь один-единственный выстрел, более тихий, словно бы из пистолета.

Резервист опустил оружие.

- Все, Мазёл, уже не нужно идти, - буркнул он. – Все кончено. – Он оглянулся по сторонам. – В дом! – заорал со злостью, видя девушку с ребенком, продолжавшую стоять у колодца. – И ты тоже! – крикнул он хозяину, словно столб торчащему посреди двора. Прикрыв козырьком ладони набежав­шие кровью глаза, тот всматривался в линию горизонта.

Подхорунжий поднимался с земли, избегая взгляда Вагнера. Слезы оставили на его лице грязные следы. Резервист схватил его за плечо и потащил под стену сарая. Мазёл споткнулся и уда­рился о почерневшие доски.

- Забери ее отсюда! – крикнул Вагнер мужику. – Забирай ее и бегите!

- Куда бежать-то? – Мужик беспомощно закрутился на одном месте. – Куда?

- Идиот, - буркнул офицер запаса в адрес унтер-офицера, который опирался о стену сарая и глядел пустым взглядом перед собой. – Придурок…

Он прекрасно понимал бессмысленность собственных слов, но прерваться не мог.

- Войнушки тебе захотелось, - с горечью выплевывал из себя слова Вагнер, сам не зная: то ли в адрес подхорунжего-неудачника, то ли самого себя. – Молись теперь, чтобы их сразу… Сразу же с ними покончили, в самом лучшем случае – взяли в плен. Ведь если нет, если который из них вы­скользнул, то сейчас же приведет их сюда…

Словно бы в подтверждение его слов снова грохнули выстрелы. На сей раз ближе.

- Господи Иисусе! – Мужик подскочил под стенку. – О Боже, идут!

Вагнер хотел выглянуть из-за угла сарая, но не успел. От грохота недалекого взрыва у него даже зазвенело в ушах. Когда он осторожненько глянул, то успел заметить только взлетающую из озерца тину и грязь с клубком перьев. Очередной снаряд из гранатомета выдрал с пасбища клочья дерна. Обломки с шипением пошли вверх и с треском опали на сарай.

- Да забери же ты ее, курва! – взвизгнул подхорунжий.

Он схватился на ноги, не обращая внимания на очередной разрыв, подальше. Схватил за­стывшую девушку, потащил в дом.

- Господи Иисусе… - стучал зубами мужик.

Пули рассекали воздух высоко над их головами; был слышен лишь характерный свист. Резер­вист упал на землю и, прижимаясь к ней всем телом, подполз к углу сарая, выглянул, держа го­лову над самой землей. Обстрел из гранатометов уже закончился, сюда прилетело всего три или четыре снаряда – в этом Вагнер не был уверен. Но он догадался, почему так, ну а увиденное под­твердило его предположения.

Пригнувшиеся на бегу силуэты были настолько близко, что атакующие прекратили огонь, что­бы не поразить собственных людей.

Офицер запаса отвел голову и какое-то время лежал с закрытыми глазами. Все псу под хвост; он чувствовал лишь пустоту и холод. Напрасной была длительная дорога по лесам. Он встретит смерть за колючей проволокой. И дай Бог, чтобы так и было, подумал он на удивление спокойно, словно все это относилось к кому-то другому.

Вагнер знал, что уже не успеет вернуться. Неожиданно почувствовал укол, хотя прекрасно по­нимал и то, что возвращаться уже не к чему.

Он пополз к неподвижно опирающемуся о стенку мужику. В доски с другой стороны удари­ла пуля, сразу же за ней – другая. Был слышен рев двигателя разведывательной машины, которая дви­галась сразу за пехотинцами.

- Вали в дом! – Вагнер дернул хозяина за плечо. – Поздно уже бежать.

Он поглядел на обширные и пустые поля с другой стороны, спадающие к невидимой отсю­да речке. Не было ни малейшего шанса; кто бы туда не бежал, был бы видим, как на ладони.

Мужик раскрыл сжатые веки, стащил с головы берет с хвостиком и прижал его к груди.

- Господи Иисусе – стонал он, - Дева Мария…

Вагнер схватил его за плечи и тряхнул.

- Беги в дом, там толстые доски!

- Дева Мария защитит! Не позволит она! Нас, невиновных, веры придерживающихся…

Офицер запаса разочарованно мотнул головой. Крыша у мужика поехала, подумал он. Вновь отозвался пулемет. Очередь ударила о стену сарая, пробивая, словно швейная машинка ткань, тон­кие доски. Над их головами в почерневшей древесине расцвели дыры, окруженные бо­лее светлыми щепками. К счастью, пули пошли высоко, под навес крытой толью крыши. Припав к земле, Вагнер ви­дел, как склоненный вперед хозяин, пошатываясь, бежит в сторону спасительной двери. Внезапно му­жик споткнулся, замер в неестественном положении, словно наскочил на неви­димую помеху. Через мгновение он выбросил руки вверх и в полуобороте сполз на землю. В течение доли секунды Вагнер видел его лицо, широко раскрытые, уже мертвые глаза. И темное пятно входного отверстия на лбу, сразу же под обрезом берета. Кровь не текла, она просто не успела, прежде чем лицо упавшего уда­рилось о землю. И Дева Мария со своим заданием не спра­вилась. А может, она просто не любила отдающих самогонкой, заросших щетиной мужиков. Вагнер впил пальцы в песок, стиснул веки. Да, все так бессмысленно, только и подумал он.

На дворе разлаялся ручной пулемет. Яростный крик. Капитан запаса открыл глаза.

Подхорунжий не сбежал, не спрятал голову под перину, как предполагал Вагнер. Еще раз он неверно его оценил. Мазёл, выпрямившись, стоял посреди двора. Адреналин прибавил ему сил, по­скольку он держал пулемет на бедре, без перевязи, с патронной лентой, свободно перевешивающей­ся через левую руку. Он медленно поворачивался, с пальцем на спусковом курке, с ис­каженным под шлемом лицом и с безумием в глазах. Унтер-офицер что-то выкрикивал, непонятно: то ли проклятия, то ли молитвы, в то время как подающий механизм ритмично дергал перевешен­ную через руку ленту, оружие выплевывало учетверенные языки огня из глушителя отдачи. Гильзы и рас­сыпающиеся зве­нья ленты словно в замедленном фильме спадали к вычищенным до блеска сапо­гам.

Мазёл решил сделаться героем. В соответствии с национальной традицией – мертвым.

В более медленное стаккато ручного пулемета ворвался отзвук очереди тяжелого MG. Эта вторая хлестнула по балкам халупы, обозначая их оспинами щепок, вгрызлась в угол, в соединен­ные закладкой бревна, выбивая крупные щепки, которые взлетали высоко в воздух. Последующая оче­редь с грохотом ударила по колодцу, выщербила бетонное кольцо, выбивая куски величиной с кулак.

Третья очередь, выпущенная со теоретической скоростью тысячу двести выстрелов в се­кунду, была уж цельной. Вагнер закрыл глаза, сохраняя под веками вид спины подхорунжего, взрывающейся фонтаном крови и обломками костей.

Он схватился, чтобы бежать вслепую. С пустотой в голове. Ни о чем не думая.

Он успел сделать четыре шага, одновременно подбросив перевешенную на груди коротко­ствольную винтовку. Первое попадание, в плечо, развернуло его, Вагнер четко увидел темные, при­гнувшиеся силуэты, плюющиеся яркими огоньками выстрелов. Рука отказалась слушаться, ствол опу­стился, выстрел пошел в землю. Но он все так же жал на спусковой крючок, пытаясь при­поднять вин­товку. Во время второго ранения, в бедро, он тоже не почувствовал боли. Горизонт из горизонтально­го неожиданно сделался вертикальным, земля с размаху ударила его в лицо. Те­перь он мог только лежать и смотреть, повернутый задом к наступающим.

Он видел все новые, светлые обломки на стене халупы, перекошенный забор, пустую соба­чью будку, со свисающей, перекинутой через крышу цепью. Он слышал свист пролетавших вверху пуль, визг, когда те врезались в бревна, и глухие, чавкающие, когда те попадали в землю. Один, а за­тем и второй звон, когда пули прошили свисающее с колодезного журавля ржавое ведро.

И еще один отзвук – с другой стороны. Высокий визг и лязг гусениц. Вагнер уже не мог повер­нуть голову сильнее, тело его не слушалось. Только лишь пальцы выброшенной вперед руки царапа­ли траву, пытаясь достать отброшенную при падении винтовку. Он видел перерезанный пу­лей ткане­вый ремень.

Стрельба утихла, раздался еще один, потом другой запоздавший выстрел. И нарастающий шум откуда-то сбоку. С грохотом треснули доски забора.

Все более громки делался свист турбины. На дворик, громя гусеницами корыто и неустанов­ленные сельскохозяйственные орудия, вкатился танк, main battle tank M6A1 Schwartzkopf.

ПОСЛЕДНИЙ БЕРЕГ

Дело паршивое. Только мы никого не осуждаем. Все это вызвали не супердержавы.

Нет, все это натворили маленькие, безответственные страны.

Невилл Шют "На последнем берегу"

Он толкнул тяжелую, металлическую дверь, с прямоугольником грязной фанеры вместо выби­того стекла. В лицо тут же ударила волна тепла, вонь гадкого табака, квашеной капусты и самогона. Внутри было темно, сквозь немногочисленные оставшиеся стекла пробивались всего лишь не­большие полоски света. Громадные окна, типичные для павильонов стиля раннего GS. Как у Келюса – новая, светлая, застекленная пивнушка к тысячелетию…

Сейчас все эти громадные окна, защищаемые хитроумно сваренными из армированных пру­тьев решетками, в большинстве своем были заслонены бельмом небрежно сбитых досок, истрепан­ных картонных листов и кусков оторванной толи. Уцелевшие окна изнутри были покрыты ис­париной, кухонная вентиляция представляла собой воспоминание о минувшей эпохе.

Он вошел в зал; стук ботинок на грязном полу, который не убирался, похоже, с того време­ни, как здесь прошел фронт, терялся в говоре бесед, бряцании бутылок и нескладной пьяной пес­ни. Пели по-русски, калеча слова польским акцентом.

Остановился. Несмотря на ранее время, мест не хватало.

В пьяном взгляде кого-то за ближайшим столиком блеснула подозрительность. Его дружок, ко­торого пихнули в бок, чуть не грохнулся с погнутого металлического стульчика. Несколько секунд он мутным взглядом ввинчивался в лицо прибывшего, пытаясь сконцентрировать взгляд. Наконец это, вроде как бы, удалось, потому что в набежавших кровью глазах мелькнуло нечто вроде стра­ха. Про­трезвев, он уже срывался с места, ни на чем не останавливающимся взглядом глядя куда угодно, только не туда, куда глядел раньше. Одной рукой он пытался забрать со стола на две тре­ти опорож­ненную бутылку, а второй дергал приятеля за плечо. Наверное, это ему даже удалось бы, если бы не то, что все эти вещи он пытался сделать одновременно. Бутылка упала, мутная струя самогона потек­ла по голой столешнице.

Пьяница, ничем не отличающийся одеждой от анонимной и оборванной толпы, прокатываю­щейся волнами по улицам пограничного города, пожелал вытереть стол рукавом.

Контрабандист, подумал Вагнер. Новый, этой рожи я здесь еще не видел.

Его не обманула потасканная военная русская куртка, "ялту" таскало большая часть муж­чин в этой зоне. И он мог позволить себе на… Присмотрелся к остаткам еды на тарелке с отбиты­ми краями.

Котлету из свиного фарша с капустой подавали только за доллары. Свиньи, как и всякий нахо­дящийся под угрозой уничтожения вид, наконец-то дождались надлежащего признания.

За злотые или – как их здесь называли – оккупационные боны здесь можно было приобре­сти только хлеб и кашу. Иногда – овощи. За рубли, в соответствии с одним из первых распоряже­ний, по­лучали три года. Это минимум три. Новые власти как огня боялись каких-либо параллелей с аннекси­ей или оккупацией, символом которой могла стать российская валюта. Официально до сих пор утвер­ждалось, что все это было мирной операцией. Возвращение мира после агрессивной войны, защита меньшинства перед настроенными ксенофобски поляками.

Не имело никакого значения, что в русской зоне все давным-давно уже забыли о местной администрации. В городах военные комендатуры обрастали гражданскими, которые переставали быть меньшинством в приграничной зоне. Все больше хозяйств, даже здесь, в развилке Буга и Нарев­и, переходило в литовские руки. Понятное дело, в рамках компенсации, а при случае суверен­ная, вро­де как, Литва все сильнее заполнялась русскими.

Не имело значения и то, что силезцы охотно заняли место бывших ГДР-овцев; они пользова­лись щедрой помощью федерального правительства для ландов, отставших в хозяйственном разви­тии. Все было устроено как следует, международное мнение убедили результаты плебисци­та.

Операция по принуждению к миру. Силезия возвратилась в Фатерланд вместе с большей ча­стью Великопольши и Поморья. В Великопольше никто плебисцит не проводил, это было компенсаци­ей за Восточную Пруссию. Именно таким образом, по меркам двадцать первого века, была решена проблема экстерриториального коридора. А великополяне, в соответствии с много­вековым опытом, спокойно могли теперь садить свои Kartoffeln, производить из них чипсы и пиво "Лех".

Все остальное осталось польским. Американская зона, от Быдгощи до Кракова, с польски­ми администрацией и полицией. С четырехзвездочным американским генералом, который прини­мал ре­шения по всем вопросам, с до сих пор забитыми лагерями для интернированных. И зона временного расположения российских миротворческих сил.

И это никак не оккупационные войска, нет никакой аннексии. Так что ни в коем случае не­льзя вводить собственную валюту, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не подумал… Как будто бы все и так не было ясно.

Именно так произошло величайшее в истории матушки-России экономическое чудо. Рубль на черном рынке стоил четыре доллара.

Все потому что рубль был базовой валютой в торговле с русскими, и военными, и граждански­ми. В России, терзаемой постоянным кризисом, давно уже было запрещено владеть ино­странными валютами, не первый раз в истории. Прецеденты уже бывали. А от русских покупалось все: военная форма, боеприпасы, консервы и кашу, противотанковые гранатометы и ордера на дерев­о из леса. Во­обще-то, эти последние должны были распределяться среди всех зарегистриро­ванных жителей, с тех пор, как все остальные источники энергии окончательно высохли. Только вся штука была в том, что пограничной зоне большая часть людей пребывала нелегально. А ле­гальные, только еще не обжив­шиеся, ужасно удивлялись, пытаясь получить желанную бумажку на древесину без рубликов. Понят­ное дело, через какое-то время опыт у них появлялся, или же они переправля­лись через Буг в поис­ках American Dream. Поскольку в другую сторону пересечь реку было труднее, возвращались они ред­ко когда, а вдобавок были удивительно малоразговорчивыми.

Пьяный контрабандист наконец-то закончил оттирать залитую столешницу и трясущейся ру­кой поставил бутылку. При этом он толкнул дружка, который к этому времени смог, пошаты­ваясь, под­няться. Они ушли, уставив глаза в грязный пол.

- Благодарю, - буркнул Вагнер себе под нос.

Он с нежностью поставил в углу тяжелый, продолговатый пакет и присел на стул. Менее всего погнутый.

Сидя в углу, у окна, сквозь не слишком покрытое испариной стекло он мог глядеть на ули­цу, когда-то, как он сам помнил, оживленную, международную трассу на Августов и Белосток. Когда несколько лет назад он сиживал в этом же самом месте, то видел бесконечную череду больше­грузных автомобилей, совершающих международные перевозки, и которые ожидали зеле­ного света на перекрестке; стены пивной сотрясались вибрации проезжающих автомобилей, зве­нели стекла, ко­торые вибрировали от низкого рокота двигателей. Сейчас же асфальт, зияющий вырванными гусени­цами ямами, был пуст, редко-редко когда пролетал УАЗ или военный грузовик. Иногда по мостовой могли простучать копыта лошади, запряженной в телегу, или же со звоном подков проезжал кавале­рийский патруль.

Две небольшие, окруженные сеточкой трещин дырочки в стекле дарили надежду на глото­чек свежего воздуха. Когда Вагнер выпрямился, те очутились точно на высоте грудной клетки. Ма­ленькие дырочки: 5,45 или 5,56, из ʺкалашаʺ или ʺбериллаʺ.

А интересно, бесстрастно подумал он, сидел ли тогда здесь кто-нибудь. Наверняка сидел, в противном случае, зачем напрасно жечь патроны?

Окружающий говор вернулся к первоначальной громкости. Разговоры, притихшие было, когда он входил, вновь вернулись в нормальную колею, если только пьяные бормотания, песни и ссоры можно было назвать разговорами.

Задумавшись, он и не заметил, когда их клубов дыма и пара, бухающих из лишенной две­ри кухни, появилась официантка.

- Чего-нибудь горяченького? – без тени улыбки, слегка кивнув, спросила она. Зато прибыв­ший усмехнулся широко. Особое отношение. Ему было известно, что остальных клиентов она при­выкла спрашивать коротко и вежливо: "Чего?".

- Кушать? – делано удивился он. – Натощак?

Этого он мог и не говорить, не говоря ни слова, девушка ушла. Через несколько секунд верну­лась и поставила перед ним стакан с золотистой жидкостью.

Он тоже, не говоря ни слова, вытащил мятую пятерку. Долларов. Бакс чаевых, может она – наконец-то – улыбнется. Официантка же даже не пошевелилась, не протянула руку за банкнотом.

- Восемь, - сухо бросила она, почесываясь под левой грудью. – Это настоящий.

Он сделал осторожный глоток из стакана, насмешливо поглядывая в безразличное лицо де­вушки. Та чесалась все сильнее. Дура, вшей не ловит, пришла бесстрастная мысль.

Он сделал еще один глоток и кивнул. Добавил еще одну пятерку. И действительно, напиток не был похож на самогон, окрашенный луковой шелухой. Все зависит от того, как мы понимаем значение слова "настоящий".

Девушка отошла. Он же поднял стакан, поглядел под свет, как янтарная жидкость масляни­сто стекает по стенкам. Черт, подумал, а может и вправду армянский или грузинский. Вкус уже за­былся.

Стакан мог представлять собой любопытный материал для любой дактилоскопической лабо­ратории. На самом краю остались едва заметные следы губной помады. Вот зараза, сама по­тянула по пути от бара, догадался он. Интересно, у нее одни только вши? Ну да ладно, спиртное дезинфици­рует.

Он глотнул еще раз, стараясь прикладывать губы по противоположной стороне от кармино­вых следов. Чувствуя, как коньяк наконец-то начинает разогревать, он поглядывал через покрытое испа­риной стекло на газон перед ратушей со сломанной башенкой и на БТР, вросший колесами в размяк­шую, бурую, зимнюю почву того же газона. Невольно вздрогнул, когда до него дошло, что опущенный ствол пулемета целит прямо в окно.

Транспортер стоял в том же самом месте, что и всегда. Самое малое – три, нет, уже четыре года. Никуда он уже не отправится, во всяком случае, собственными силами, хотя все это время при нем торчит часовой, сегодня закутанный в доходящую до щиколоток шинель. БТР дол­жен был будить уважение, заставлять быть послушными, на самом же деле он вызывал только жа­лость. Отмеченный ржавыми потеками, лучше всего видимыми на большом, нарисованном на бор­ту трехцветном флаге, и исключительно безвкусной, яркой эмблеме какого-то из гвардейских пол­ков. Весной его, наверняка, покрасят, как и два года назад.

Услышав скрежет двери, он мгновенно стряхнул задумчивость. Еще больше вместе со сту­лом забрался в угол, пряча лицо в тени, не разгоняемой тусклым светом зимнего дня, что сочился сквозь стекла, и мерцающим, синим светом немногочисленных люминесцентных ламп.

Еще не сейчас. В зал вошли два типа в совершенно новых ватниках. У того, что постарше, имелись седые усы на свежем, налитом лице; второй был молодым, на первый взгляд, умственно немного отсталый.

Вагнер выругался про себя. Курва, не было у них другого времени. Похоже, будут неприятно­сти.

Говор утих, словно ножом отрезало. У стойки повернулись в сторону зала завсегдатаи, пред­ставляя миру лица, очень сильно напоминающие физиономии клиентов бара из первой части "Звездных войн".

В неожиданной тишине брякнула отложенная вилка. Второй щелчок, раздавшийся через мгно­вение, как-то неприятно походило на отзвук открываемого пружинного ножа.

Из кухни донеслась ругань, теперь уже не заглушаемая общим говором.

- И откуда я возьму этому сукину сыну свежее масло? – возмущался повар. И правильно воз­мущался, масло, в особенности свежее, было чем-то из разряда мифов.

Прибывшие без всякой задней мысли разглядывались по залу. Через мгновение старший по­тащил младшего к столику, за которым имелось два свободных стула. Вагнер даже зубами заскреже­тал. То ли новички, то ли люди, лишенные одной существенной черты – инстинкта само­сохранения.

Компания за столиком, состоящая из двух заросших типов, которые ни в чем не походили на членов Временного Городского Совета, а еще пьяного в дымину лейтенанта гвардии, начала медлен­но вставать со своих мест. И не только она. Литовские поселенцы, в силу неписанного, зато безуко­ризненно исполняемого права, входить сюда права не имели.

Литовцы замялись, остановились. До старшего начинало что-то доходить, потому что по кре­стьянскому обычаю он смел с головы шапку, призывая на лицо неискреннюю улыбку.

- Позволите? – умильно спросил он на общем языке новой империи.

Уважаемый городской депутат оскалил немногочисленные зубы и крайне метко сплюнул посе­ленцу на сапог.

- Пиздуй отсюда, ботва, - акцентировано промямлил он.

- И одна нога тут, другая… - поддержал его коллега. Лейтенант свалился на стол, так как не мог удержать вертикального положения, и устроился щекой на недоеденной котлете.

Поселенец покраснел и начал орать, не обращая внимания на то, что младший отчаянно тя­нет его за рукав.

- Мы являемся граждане, певуче и с возмущением завел он, неожиданно вспомнив поль­ский язык. – Мы вправе…

Он замолчал, слыша громкий смех и ругательства.

- Да ёб вашу мать! – вновь перешел он на русский.

Затем глянул на лейтенанта, подскочил к нему и дернул того за плечо.

- Товарищ лейтенант! – крикнул он. – Помогите, ради Бога!

Лейтенант очнулся.

- Хуй тебе товарищ! – повел он по сторонам бесчувственным взглядом. Потом полез рукой за пазуху расстегнутой куртки, отрывая миру полосатую тельняшку.

Литовец, вместо того, чтобы повернуться и удирать, на что у него имелись какие-то, хотя и не слишком большие шансы, окаменел. Младший тоже перестал вести себя разумно, бешенство искази­ло его лицо. Он склонился и сунул руку за голенище. В руке депутата совершенно неожи­данно мате­риализовался нож с выкидным лезвием.

- Ну, ботва, давай, давай… - Городской советник совершенно не был похож на пьяного. Сей­час он выглядел именно тем, кем по сути своей и был: люмпеном и бандитом, по случаю добравшим­ся до власти.

Лейтенант наконец-то чего-то нашел. Щелкнул перезаряжаемый макаров; лейтенант свобод­ной рукой уцепился за плечо депутата.

- Оставь меня, пан! – рявкнул он. – Я, я их пришью, блядь!

Грохнул выстрел, с потолка посыпался какой-то мусор. Поселенец упал на колени, прикры­вая голову руками. Макаров – штука не слишком-то меткая, но у лейтенанта было еще пять патро­нов.

Вагнер схватил все еще лежавшую рядом с ним на столешнице бутылку. Та блеснула в свете люминесцентных ламп и разлетелась мелкими осколками, встретившись с потным лбом хра­брого русского офицера. Следующий выстрел, не причиняя никому вреда, попал в пол, а лейте­нант опять уложил голову на недоеденной котлете, пятная кровью пригоревшую панировку.

- Да что за кур… - советник с выкидным ножом резко обернулся, готовый немедленно атако­вать. Но когда заметил, кто поднимается в углу, расслабился и тут же закрыл нож.

- Курва, - с печалью в голосе буркнул он, глядя на свернувшегося поселенца, который в бессмыслен­ном рефлексе все еще заслонял голову. Второй литовец отступил на шаг.

- Раганис[2]… - прошептал он побледневшими губами. Выпущенный из его пальцев гадко выгля­дящий нож стукнулся об пол. Да, парень выглядел умственно отсталым, но абсолютным глуп­цом не был. По крайней мере – что-то знал.

- Так ведь ничего же и не было, - очень громко оповестил депутат горсовета, никому не гля­дя в глаза. – Ну, чего, курва? Я же говорю – ничего не было.

Вагнер одобрительно кивнул. Клиенты возвращались к своим котлетам, к бигосу, а прежде всего – к самогону и жидкости цвета конской мочи, бесправно называемой здесь пивом. Потом гля­нул на поселенцев, на поднимающегося с пола парня и неловко движущегося пожилого. Ему были видны трясущиеся руки, гримаса на лице молодого. Наверняка сын, подумал. Почувствовал укол, знакомый, хотя и слабеющий с течением лет. Его передернуло, словно неожиданно сделалось хо­лодно.

Старик стоял, поддерживаемый парнем. Вытирая кровь с прокушенной губы, он глядел ис­подлобья.

- Валите отсюда, ботва, - ласково произнес Вагнер. – Нечего вам тут делать, сами же види­те, - прибавил он через пару секунд.

Седой литовец начал чего-то бормотать. Отступали они спиной, недоверчиво поглядывая на зал, но остальные посетители, похоже, были поглощены выпивкой. В углу несколько хриплых голосов подхватило припев русской песни. Когда они уже исчезали в двери, младший глянул Вагнеру прямо в глаза и бесшумно пошевелил губами. Вагнер безошибочно прочел сказанное по-польски: "dziękuję".

Он вернулся к столу, на дне стакана оставалось еще немного коньяка. Теперь же присматри­вался к тому, как официантка дирижирует двумя плечистыми амбалами, которых здесь называ­ли гар­деробщиками. Сейчас они наводили порядок, что заключалось в том, что вытаскивали за ноги нахо­дящегося в состоянии беспамятства лейтенанта. Вагнер заметил, как один из них неза­метно рассте­гивает у офицера ремешок часов. Он усмехнулся про себя. Лейтенант сам был вино­ват. Он нарушил закон.

А законов пограничье знало немного. Имелся "закон военного положения" в виде плакатов на расползшихся от дождя и солнца досках объявлений, только плакатов этих никто не читал. За­кон зоны военных действий содержал всего лишь несколько параграфов, только они выполнялись в еще меньшей степени. И трудно удивляться, раз первой их начала нарушать русская админи­страция. Ну а предписания, которых еще не успели нарушить, тщательно обходились. Еще суще­ствовали неписан­ные права, молчаливые договоренности между захватчиками и захваченными, большая часть из ко­торых признавала принцип, что как-то надо жить. И среди них как раз та, кото­рую только что нарушил несчастный лейтенант. Заведения с подачей спиртного представляли со­бой места перемирия, по об­разцу церквей в средневековье.

С тех времен этика несколько пала, так что даже в пивной неприкасаемых не было. Но вно­сить в нее можно было только лишь холодное оружие, остальное следовало оставлять в разде­валке. Здесь не случалось, чтобы хоть что-то у кого-то пропало, хотя на вешалке нередко сосед­ствовали ка­лаши всеми ненавидимой добровольной милиции и М-16 национального партизанского движения, вы­бивавшего кацапов, калакутасов, евреев, масонов и всякого рода коммуняк.

Все это обладало глубоким смыслом, что подтверждала старая байка, вроде как даже правди­вая. Как-то раз в Ломже одному местному из Вооруженных Сил Самообороны не понрави­лось каче­ство подаваемого пива. Он заявил, что это последнее пиво, которое он выпил в данном заведении, что и подкрепил, выпалив в бармена из ручного противотанкового гранатомета.

Для всех клиентов, персонала и виноватого это и вправду было последнее пиво. Ну а заведе­ние никогда уже не вернулось к давнему величию…

С тех пор разрешалось только холодное оружие. Ножи, биты, велосипедные цепи. Все это позволяло персоналифицировать межчеловеческие отношения без вреда для посторонних.

В дешевых цифровых "касио" перескочили серые циферки. Вагнер ругнулся. У Кудряша время еще было, впрочем, как правило, он бывал пунктуальным. Раздражала, скорее, серость цифр. Бата­рейка садится, псякрев, подумалось. А новые можно достать только на той стороне. И ближе всего, в Воломине.

Он обвел взглядом соседей. Особо ничего и не изменилось, перемешанные за столиками ок­купанты, контрабандисты, национальные, экологические и левые партизаны пили согласно и рьяно, словно бы конец света должен был наступить уже завтра, и в первую очередь положить ко­нец прода­же спиртного. Подобного рода спешки больше ничего не оправдывало. Конец цивилиза­ции, давно уже решенный, не должен был наступить ни завтра, ни послезавтра. И даже не на этой неделе, в этом ме­сяце или в этом году. Хотя вот следующий год мог быть и последним.

Оккупанты, контрабандисты и партизаны выпивали согласно, не проявляя чрезмерной агрес­сии, если только не считать вербальную. Невнятные проклятия переплетались с тостами, иногда их заглушали нескладно петые куплеты из наиболее похабных песен. Никакой угрозы нет, машинально оценил Вагнер.

В Оструви он был практически неприкасаемым, как и повсюду на этой стороне границы. Вагнер скорчил ироничную гримасу. Линии разграничения, а не границы. Вопреки кажущемуся, разни­ца была существенная, и она не сводилась исключительно к названию.

Еще, всего один взгляд. Это вам не американская зона, не надбужанские лозы или выжжен­ные развалины Вышкува или Тлуща. Но даже здесь следует обращать внимание на баналь­ных бан­дюг, привлеченных ценным оснащением; на пьяниц, замороченные мысли которых не поз­воляют со­риентироваться, к кому цепляются их хозяева.

Следовало остерегаться румынских детей, занятие которых исключительно по привычке назы­валось попрошайничеством. Оказалось, что даже сейчас для них это более привлекательная терри­тория, чем отчизна. В связи с отсутствием автомобилей, в которых можно мыть окна, и без­различием к судьбе калек, сопляки выработали более эффективные методы заработка. Они атако­вали целыми ордами, хотя самые младшие из них едва умели ходить. Выбирали одиноких, даже не обязательно пьяных прохожих – они были более заядлыми и беспощадными, чем свора одичав­ших собак. Мало­летняя орава выскакивала из развалин и зарослей, оставляя после себя, как пра­вило, голый труп, а иногда даже несколько своих родичей, которых не забирали, чтобы хотя бы по­хоронить.

Никто не мог справиться с детскими бандами. Облавы ничего не давали; впрочем, а что могли русские сделать со схваченными? Депортировать? А не было куда. Заново социализиро­вать? Шутки в сторону, для социализации у них имелось достаточно своих граждан; сейчас же ока­залось, что все инвестиции в Сибири оказались неудачными и лишенными перспектив развития.

А вот чтобы поддержать настойчивые и постоянные просьбы местного населения русские ре­шиться не могли. Ведь даже сегодня сложно было отдать приказ стрелять в детей, словно в бес­хозных собак.

Вагнер передернул плечами. Он знал, как эту проблему решали в американской зоне. Он не ориентировался лишь в том, кто ее решает: армия или, возможно, польская полиция. Но даже угады­вать не хотелось.

Хватит этого. Протягивая руку за стаканом, Вагнер вновь окинул зал взглядом. И замер.

Парка, свисающая со спинки стула. Типичная американская парка, которые до сих пор но­сили солдаты из-за океана, располагающиеся в Польше, армейский третий сорт, для которых не хватило новенькой армейской формы из номекса. Нашивка на груди, кусочек зеленой ленты с чер­ной надпи­сью. Все остальные буквы спрятались в складках. Виден был только инициал фамилии. Большая чер­ная буква V.

Вагнер отставил стакан, поднялся, прекрасно понимая, что все это бессмысленно. Он же лич­но завершил эту главу. Невозможно! Тем не менее, он поднялся.

Он не обратил внимания на то, что шум притих, и что за ним следят взгляды, неожиданно чут­кие и трезвые. Подошел, протянул руку к обшитому искусственным мехом капюшону и стиснул паль­цы. Так он стоял какое-то время, совершенно не обращая внимания на то, что сидящий на стуле муж­чина напрягается, наклоняется и протягивает руку к голенищу сапога.

Вагнер рванул парку. Несколько секунд всматривался в нашитый на груди фрагмент ленты с надпечаткой: Веласкес.

Хозяин парки успел схватиться со стула. Он даже не был слишком пьян, успел выхватить нож: небольшой, лишенный рукояти boot knife, матово отсвечивающий черной сталью с покрытием Парке­ра, если не считать узкой, серебристой поверхности лезвия. В узких, теряющихся на широ­ком, плос­ком лице глазах таилось изумление, не лишенное хищной бдительности. Парень на все сто не был Веласкесом. Он ни в чем не был похож на латиноамериканца. Скорее всего, нашивка была эпитафи­ей, единственным следом, который оставил на этой земле парень из американских трущоб, которого судьба бросила на линию разграничения.

Краденные из транспортов и складов парки не имели имен владельце. Сами же амери­канские парни снаряжением не торговали. У них самих было его слишком мало, располагающиеся в Европе отряды находились в самом конце списков снабжения. Веласкес за потерю парки запла­тил жизнью.

Кто-то схватил за руку, держащую нож. Дружок нынешнего владельца парки пытался предот­вратить возможную драку. В скошенных глазах Вагнер заметил облегчение.

Этого человека он не знал. Казах, калмык? Он не был похож на дезертира, наверняка один из тех мафиози, которые размножились на концах давней империи, обнаглевшие за целые годы россий­ской слабости.

Интересно, долго он здесь будет развлекаться, подумал Вагнер, вешая парку на спинку стула. Быть может еще и встретимся.

Он отвернулся, игнорируя лезвие, которое косоглазый продолжал держать в руке. Говор вновь усилился, кто-то хриплым голосом завел бессмертную песню про обязанности и достижения совет­ского дипломата. Вагнер уселся на место, одним глотком осушил половину стаканчика жидко­сти, при­творявшейся коньяком. Он прикрыл глаза. И снова увидел зеленую ленточку. С большой, черной бук­вой "V" вначале. Только вот остальные знаки никак не складывались в фамилию "Ве­ласкес".

"Yossler". Кровь текущая из разбитой бровной дуги, заливает один глаз, но второй глаз смот­рит все так же четко и выразительно. Видит и регистрирует, без участия разума, словно каме­ра; кар­тины откладываются в памяти, все их можно в любой момент вызвать. Иногда же они про­являются сами. Молодое лицо искажено издевкой; безумие горит в светло-синих глазах.

На фоне неба высокой дугой летит предмет. Черный, хотя на самом деле – зеленый, цилин­дрический, с белой надписью, которую не видать, но Вагнер знает, что она там имеется. Вон стекла, смех. Белая вспышка и крик. И ничего кроме этого.

ʺВилли Питʺ. Фосфорная граната. Огонь, который невозможно погасить, прожигающий оде­жду и плоть до самой кости. Можно лишь кричать. Долго, очень долго.

Он не размышляет. Лишь регистрирует образы, прекрасно понимая, что как только умолк­нет крик, а балки халупы охватит пламя, когда белое облако горящего фосфора заменит черный, тяже­лый дым, воняющий смолой с крыши и паленым мясом, придет его очередь. Тогда молодой, черноко­жий парень с детским, искаженным напряжением лицом, нажмет на спуск М-16, которую держит в тря­сущихся ладонях.

Ствол винтовки ходит кругами, то заглядывая прямо в глаза, то целясь куда-то в грудь. Черно­кожий парень тоже слышит крик. Быть может, он и сам начнет визжать. Возможно, он бро­сится на свое­го командира, но не исключено и такое, что он бросит оружие и побежит, куда глаза глядят. Или же нажмет на спусковой крючок, становясь на правильной стороне, заглушая совесть.

Растянутые тела лежат там, где их срезала очередь. Кровь пачкает пятнистые куртки паца­нов из Стрелка и синий когда-то ватник заросшего щетиной хозяина. Глаза солдат в арамидовых шлемах расширены, сконцентрированные лица светлеют от вспышки фосфорного жара в окне по­черневшей халупы.

Видны малейшие подробности. Бежевый панцирь "шварцкопфа". Голубовато поблескиваю­щее оптическое стекло усилителя изображения с маленьким "дворником". Серийный номер на крыле. Вмятый ящик для инструментов. Блестящие траки гусениц.

Время остановилось, наполненное криком.

Он замечает силуэт в люке. Контур над плоской башней. Почти черный, непроницаемый на фоне светлого неба, но регистрируемый всего лишь одним глазом. Но сияние горящего фосфо­ра открывает подробности.

Дурацкая зеленая бейсболка. Парка вместо танкистского комбинезона. Это не танкист, ско­рее уже – командир поста в Турке, решивший добыть лавры, сражаясь с партизанами. Ладонь в черной перчатке держится за край люка, а броня небрежно замазана бежевой, пустынной краской.

Не успели перекрасить, все из последних пополнений. И изумление. Откуда у меня время на размышления? Время остановилось. Крик.

Зеркальные очки-консервы на лице высунувшегося из люка водителя милостиво заслоняют глаза. Они отражают белый жар. Что-то блестит пониже, стекает по лицу, прокладывая в пыли бо­лее светлые борозды. Слезы? Или, возможно, пот? Из прокушенной губы стекает струйка крови.

Крик. И смех. Оскаленные, тщательно ухоженные зубы. Зеленая ленточка с фамилией Йос­слер.

Крик наконец-то стихает, гаснет чудовищное белое сияние, языки огня темнеют, становясь оранжевыми. Они проедают обшивку крыши, с навеса текут капли горящеей смолы. В небо вздымает­ся колонна черного, жирного дыма.

Треск горящий бревен, гул разгорающегося пожара, визг турбины "черной головы" на холо­стом ходу. И смех.

Ствол М-16 застывает. Еще мгновение. Последний взгляд. Силуэт над люком танка, не осве­щаемый сиянием горящего фосфора. Едва видимая лента с фамилией Йосслер.

Время еще не ускоряется. Тень на лице заслоняет единственный глаз. Четко видны лопа­сти винта идущего на посадку "блэкхока", кружащиеся в воздухе лохмотья сажи и всосанный огнем мел­кий мусор.

В глазах чернокожего паренька ни тени испуга. Имеется решительность. Белеет сжимающийс­я на спусковом крючке палец.

Пора закрыть глаз. Смех. Визг турбины. Треск горящих бревен и неспешный грохот лопа­стей винта.

Удар. Красная вспышка под сводом черепа, и последняя мысль. Фамилия, которую ты хо­чешь утащить с собой в преисподнюю.

Йосслер.

Вагнер сделал глубокий вдох, загоняя в легкие духоту капусты, табачный дым и вонь наби­той людьми пивной. Остаточных количеств кислорода хватило, чтобы настырные видения исчезли.

Он потянул очередной глоток. К счастью, давно уже была прекращена бессмысленная при­вычка продажи спиртного в порциях по пятьдесят граммов. Но не помогло.

Вагнер размышлял над тем, как еще долго будет он вот так реагировать, просыпаясь с бешен­о колотящимся сердцем, вглядываясь широко раскрытыми глазами. В темноту, не имея воз­можности сбежать от звучащего под черепушкой крика горящих живьем женщин. Как и сейчас, когда, увидав парку, в первую очередь он глянул на ленту с фамилией.

Почему во снах он никогда не видит того, что происходило потом. Когда он во второй раз уви­дел зеленую нашивку. Буквы, складывающиеся в фамилию "Йослер", перечеркнутые черной ниткой словно знаком дроби.

Этого момента он ждал более года. Почти что шесть месяцев заняли приготовления; он при­нялся за них сразу же после того, как его отрезали от висельной веревки.

Тут он невольно усмехнулся. Ну ладно, не совсем-то и отрезали. Все равно: то на то и выхо­дит.

Грязь, секущий мокрый снег. Оливковые палатки с красным крестом, разъезженные колеса­ми грузовиков колеи. Может сложится впечатление, что вот-вот завесу типи поднимет Соколиный Глаз, а посреди смотрового плаца в дамском изысканном платьице появится рядовой Клингер[3].

Картину портил приземистый "блэкхок", темный, почти что черный в свете осеннего утра, стоя­щий на краю посадочной площадки с тяжело свисающими над землей лопастями винта. На­росли и шишки датчиков и выступающий топливный зонд придавали вертолету вид притаившегося дракона. Правда, этому виду мешали тарелки спутниковых антенн на крыше разрисованного мас­кировочными полосами контейнера. Никак не соответствовал и "хаммер" с торчащим над грузовой кабиной полу­дюймовым пулеметом.

Это никак не Корея. Сюда не налетят легкие стрекозы с плексигласовым пузырем кабины; пер­вые вертолеты Белла с двухлопастным винтом, со смешным прутом гироскопического стабили­затора над головкой, которые – как придумал себе Игорь Сикорский – спасали жизнь раненным.

149 M.A.S.H. Где-то на полпути между Вышкувом и Острувью. И несколькими десятками лет позднее.

Крайне неудобно забираться на ʺхаммерʺ со скованными за спиной руками. Ему нужна была по­мощь, и он ее получил. Рывок за воротник американской летной куртки без знаков различия, ры­вок сильный, хотя и мягкий, без злости. На латиноамериканском лице солдата не отражались ка­кие-либо чувства. Вот с военными полицейскими - жандармами все было не так. Молодой ир­ландский бычок буквально кипел желанием застрелить кого-нибудь во время попытки к бегству, без какой-либо по­требности и без смысла он размахивал своим ʺингремомʺ. Несмотря на холод, на нем был только про­тивоосколочный жилет, надетый на оливковую футболку с короткими рукавами. В обогреваемой каби­не хаммера это никак не мешало, но сейчас, под режущим мокрым снегом, го­лые руки покрылись пу­пырышками, не слишком-то подходящими к образу неустрашимого Рэмбо, на которого, наверняка, по­лицейский желал походить. На самом же деле он вызывал не очень-то даже скрываемые насмеш­ки солдат из взвода охраны госпиталя.

Вообще-то, у двух жандармов, ведших скованного Вагнера, были каменные, непроницае­мые лица; зато другие, стоящие дальше, позволяли себе сплевывать и делать краткие коммента­рии. Хра­брый ирландский воин испанского не знал, но по тону мог сделать вывод, что это не про­явление изумления.

Но он не реагировал. Он был всего лишь сержантом, а наиболее громкие комментарии про­возглашал мекс, на погонах которого имелись капитанские звездочки.

Хотя сержант терпеть не мог мексов, черномазых, бамбуков, пуэрториканцев и всяческой иной сволочи, которая заливала его обожаемый Средний Запад, протестовать он не решался. Зато оты­грался на заключенном, стукнув его прикладом ʺингремаʺ в спину.

Темнолицый капитан сплюнул себе под ноги и буркнул что-то, что прозвучало исключи­тельно оскорбительно. После чего сделал такое, чего никто не мог ожидать. Не обращая внимания на оне­мевшего военного полицейского, он подошел к хаммеру, вытянулся по стойке смирно и отдал устав­ный салют, глядя пленному прямо в глаза.

Жандарм-сержант покраснел, что не представляло для него особого труда, поскольку у него был вид свежевымытого, розовенького подсвинка. Он что-то рявкнул водителю. Хаммер резко рванул с места, выбивая из-под колес фонтаны грязи. Когда машина проезжала мимо солдат, те тоже вы­тянулись по стойке смирно. Вагнер не мог им салютовать в ответ. Он только кивнул, а в его памяти все еще стоял взгляд черных, непроницаемых глаз капитана.

За первой машиной тронулись две остальные, с пулеметами на кузовах. Одна выехала вперед, вторая заняла позицию сзади.

Заключенный видел перед собой красный, жирный загривок сержанта, чувствовал упираю­щийся ему в ребра ствол. Сидевший рядом военный полицейский тоже, вероятнее всего, был ро­дом из Ирландии. В военной полиции, как правило, так оно и было, как успел сориентироваться в ходе преждевременных столкновений с американской машиной военного правосудия. Сплошные белые что в нынешней армии США было, скорее, чрезвычайным событием.

На каждой выбоине ствол подскакивал, болезненно впиваясь в бок. Оружие было снято с предохранителя, а сопливый жандарм держал палец на спусковом крючке. Интересно, на какой выбои­не он этот палец сожмет.

Вагнера даже не угнетала перспектива, что в ближайшем лесочке сержант остановит кон­вой, пинками выгонит его из машины, после чего выстрелит в спину. То на то и выходит, парой дней рань­ше, парой дней позднее.

Он не ошибался. Сержант вполне серьезно рассматривал подобный план, размышляя в дан­ный момент, на сколько человек он может рассчитывать, что те его не засыплют. Ему казалось, что на всех, все же сплошные свои, ирландские католики, жаждущие славы и желания приложить еретикам-полячкам. А злая судьбина, как правило, тяжело испытывающая полицейских в любой армии, до сих пор как-то не давала им возможностей. В принципе, никакого риска и не было, ско­рее всего, их ожида­ло повышение по службе и признание. Конвоировали ведь они не первого встречного-поперечного, но военного преступника, который наносил предательские удары, пря­чась за спинами гражданского на­селения. Сержант уже принял решение, он ожидал лишь подходя­щего местечка. Пока же было слиш­ком близко.

Несмотря на все это, Вагнер не мог удержаться от того, чтобы не поглядывать на побелев­ший, стиснутый на спусковом крыльце палец и в пустые – бессмысленные, но внимательные – гла­за ближайшего солдата. С самого начала у него не было шансов. Американская армия гра­жданское на­селение не убивает. Во всем виноваты те, кто нарушил перемирие. В особенности же они виноваты за немногочисленные, достойные сожаления случаи, когда в результате действий по восстановлению порядка погибли гражданские.

Чернокожий парень с искаженным напряжением лицом спусковой курок не нажал. Его упре­дил сохраняющий остатки человечности сержант, ударив лежащего прикладом по голове. Но и этим он ничего не изменил. Все уже было предопределено.

Да, все было предопределено. Более громкое ругательство, выбивающееся из заполняю­щего пивнушку мерного шума, вырвало Вагнера из задумчивости. Он повел взглядом по окруже­нию. Ниче­го не изменилось. Зато вернулись неоднократно переживаемые образы.

Вот только адреналин не выжег мозг у сержанта. Он понимал, в чем принимает участие, видел сжимающийся на спусковом крючке палец. И он сделал единственное, что мог сделать.

Вагнер невольно усмехнулся. Как-то они встретились, значительно позднее, когда сержант уже попрощался со службой и перебрался в русскую зону, где занялся тем, что любил более всего – торговлей наркотой.

Где-то недели через две сержанта уже не было в живых; он погиб единственным из всей груп­пы контрабандистов, наскочившей на патруль киборгов, когда тех на границе было дофига и больше. Бедняга, ему не помогло, что старался вплавляться в окружение, что при своих способно­стях уже че­рез пару месяцев по-польски и по-русски говорил практически без акцента, и даже по-литовски умел договориться. Одевался он как местный, в пятнистую спецназовскую форму, даже ʺкалашомʺ пользо­вался. И все псу под хвост. Наверное, потому что он был чернокожим.

Карим. Похоже, именно так звучало его имя. У всех у них в последнее время была манечка на пункте ислама. Парень из черного гетто, который после того, как засыпался в третий раз, на вы­бор имел либо обязательное пожизненное или почетную службу. Тоже пожизненную. Правда та в нынеш­ние времена, как правило, продолжалась короче.

На заделанном утками дворе, в нечеловеческом сиянии горящего фосфора, в момент, запол­ненный криками, один лишь сержант Карим не утратил до конца сознания. В жизни он видел уже много жестокостей, как и всякий черномазый, доживший до совершеннолетия, он бязан был убивать, чтобы выжить. Хотя черное гетто было из жестоких и жестких мест, там никто не забрасы­вал в дома фосфорные гранаты. И не смеялся, слыша крик горящих живьем людей.

Карим убивал достаточно часто, но не так.

Он ударил инстинктивно, видя сгибающийся на спусковом крючке палец. Он не намеревал­ся спасать кого-либо. Было понятно лишь то, что этот вот сопляк, чернокожий брат, через мгнове­ние присоединится к безумию убийств, раскрученному стукнутым беляшом.

Вагнер машинально потер затылок, почувствовав выпуклый шов шрама; Карим ударил силь­но, а композитный приклад М-16 оказался ой каким твердым.

То не было осознанным решением, но Карим тогда решил, что сволочи типа капитана Йослер­а по свету ходить не должны. Он слишком накололся, когда несколькими неделями позднее закинул гранату в сортир. Не удалось; Йослер сидел на другой дырке, а дерьмо приглушило взрыв, поглотив обломки. Второй раз Карим пытаться уже не мог, уж слишком перед многими успел он по­хвастаться своим намерением. Не успел Йослер отмыться, как Карим смылся в леса.

Шрам до сих пор зудел, как и всегда, когда вспоминался Карим и его тяжелая рука. В себя он пришел только лишь через несколько дней. Когда хоть что-то начал соображать, то увидел си­дящего возле раскладушки вооруженного солдата и часовых за приоткрытым полотнищем входа в палатку.

Все сходилось. Он не был пленником, а только лишь военным преступником.

Здоровье возвращалось быстро, уход был неплохим, только организм не желал соглашать­ся с неизбежным, понять, что его лечат только лишь затем, чтобы здоровый преступник мог полу­чить свой последний укол. На расстрел он рассчитывать не мог, как сообщил прокурор с лицом бледного онани­ста, опять же, во время допросов имелась у него неприятная и отвлекающая вни­мание привычка дер­жать руки в карманах и играться собственными яйцами.

Вагнер даже не пытался защищаться, с самого начала все походило на фарс. Когда он прочи­тал материалы дела, а в них – признания главного свидетеля, он понял, что никаких шансов у него нет. Ведь отягощающие признания дал капитан Йослер, теперь уже майор, получивший по­вышение за подавление диверсий в тылах, в настоящее же время он занимался координировани­ем распреде­ления гуманитарной помощи для голодающего населения. Не помог защитник, пере­пуганный лейте­нантишка-латинос. Он был здесь самым нижним чином, его заставляли вытягивать­ся в струнку даже адъютанты прокурора, оба в чине капитана. Единственную надежду Вагнер мог полагать на немецко­го майора, поначалу принимавшем участие в следствии. Немец читал материа­лы дела, недоверчиво крутя головой и повторяя свои любимые слова unmöglich (невоз­можно – нем.) и Quatsch (вздор, ерун­да – нем), иногда прибавляя : Scheisse (дерьмо – нем.). Он часто требовал доступа к сети связи, что-то передавал своему начальству, заставляя американцев по-настоящему беситься. И что с того; за это время было подписано соглашение о сферах влия­ния, и майор покатился nach Pommern (в Поме­ранию – нем.), чтобы внедрять закон и порядок в но­вом ланде. А вместе с ним исчезла и последняя надежда.

И так вот, усиленными темпами лечимый врачом, иногда бросавшим невыразительные руга­тельства на фарси в адрес начальства и Дядюшки Сэма, Вагнер дождался момента выезда со ско­ванными руками по направлению моста на Буге, в Воломин, где размещалась действующая амери­канская тюрьма и военный суд, а так же – что самое главное – вершинное достижение западной гума­нитарности: оснащение для осуществления смертельных уколов…

А может, и значительно ближе, в ближайший лес.

Загривок жандарма побледнел, ирландец внимательно осматривался. Водитель хаммера притормозил, солдат за пулеметом водил стволом по лесу. Все еще большая толкучка, мимо них проехало уже несколько УАЗов: русские как раз принимали зону за Бугом, который должен был стать пограничной рекой. Или, если кто желает, линией разграничения.

Вновь он поглядел на серые циферки. Боже, как медленно идет время, неприязненно поду­мал он. В особенности же, когда пришли воспоминания.

Перед Бугом случая как-то не оказалось. Проехали Порембу и въехали в леса, тянущиеся до самого Борка. Отличное местечко. К сожалению, жандарму пришлось еще немного переждать: по раз­битому гусеницами асфальту тянулась колонна БТР-ов с трехцветными флагами на бортах. Подоб­ные обозначения были весьма важны: самые большие потери у русских были по причине авиации со­юзников. Так уж неудачно сложилось, что польское оснащение было идентичным, если не считать "меркав", которые были плодом краткого военного флирта с Израилем перед самым на­чалом войны.

Только флаги особо и не помогли. Пригодными они оказывались лишь тогда, когда у пило­тов было время на зрительную идентификацию цели; для разумных боеприпасов магнитные и инфра­красные сигнатуры такого транспортера были идентичными, независимо от того, чтобыло на­малевано на боках. Потому-то, к неподдельному раздражению союзников, российское командова­ние заставило ограничить применение воздушных налетов, что значительно увеличило потери в конечной фазе опе­рации.

Вагнер машинально присматривался к колоннам, мимо которых они проезжали. На дыря­вом асфальте ʺхаммерʺ уже не так трясло, как на грунтовой дороге, тычки автоматным стволом были более редкими и менее болезненными. Русские, обсевшие броню стоявших на обочине транспортеров, гля­дели на проезжавшие ʺхаммерыʺ неподвижным взглядом. Кое-кто проводил ма­шины стволами автома­тов. Перемирие кончалось, делили ошметки. Они уже не были союзниками, хотя еще не стали и вра­гами, теперь же внимательно приглядываются друг к другу с обеих сторон границы. Которая лишь по названию являлась линией разграничения.

Конвой подъезжал к Броку, добрались до последней прямой перед городком, слегка опадаю­щей книзу. Свернули к реке, проехав мимо сожженного торгового павильона, съехали вдоль насыпи, ведущей на мост.

Длинный мостовой пролет, разбитый как раз посредине, лежал в течении реки с первых ча­сов войны, когда в него попала наводимая лазером бомба Payeway. Как и большинство мостов в Польше. За разбитой конструкцией вода творила водовороты, вымывая глубокие ямы к радости многочислен­ных судаков.

Рядом саперы выстроили временную переправу. Для этого они воспользовались одним из мо­стов польского стратегического резерва, складируемым рядом, сразу же за сожженным пави­льоном. Вагнер помнил серые, покрытые лущащейся краской элементы с допотопных времен, когда сам при­ходил к Бугу на рыбалку. Тогда он никак не предполагал, что все эти горы железяк когда-то еще при­годятся.

Широкие шины ʺхаммеровʺ зашуршали по временному деревянному настилу. На другой сторон­е царил привычный русский бардак, а вот на американском берегу был возведен надлежащий погра­ничный пост. Разрисованный маскировочными полосами жилой контейнер; блестящий све­женькой бе­лой и красной краской шлагбаум, рядом – в ивах – окопанный "брэдли". Пулеметный пост, обложен­ный мешками с песком.

Из ведущего ʺхаммераʺ выглянул военный полицейский, махнул пропуском у часового под но­сом. Солдат даже не вздрогнул, понуро глядя из-под края шлема.

Конвой ускорил движение. Сержант-ирландец почувствовал себя увереннее, он даже повер­нулся, оценивая заключенного взглядом, из которого без труда можно было прочесть мститель­ный триумф. Вагнер глаз не опустил, только выругался. Жандарм прищурил глаза.

Сейчас они ехали быстрее. На этом берегу Буга дорога была пустая. Американцы не подтяги­вали армию так близко к границе. У них для контроля была значительно большая территория, а го­ловные милы перебрасывали именно сейчас на Ближний Восток. Согласно официальным сведен­иям, они могли рассчитывать на поддержку марионеточного правительства. Тут все еще была Польша, чу­довищно обкорнанная с одной стороны по причине присоединенных к Федеративной Рес­публике лан­дов; а с другой стороны – русской зоной. Но американцы представляли собой толь­ко лишь миротвор­ческие силы, которые должны были предостеречь меньшинства перед началом этни­ческих чисток. Скорее всего, эти меньшинства были негритянскими, так как иных меньшинств не было. Даже вьет­намцы кучей перебрались в Великопольшу, ныне называющийся Вартоландом.

Так что пулеметы, никому не угрожая, целили в небо. Солдат в ведущем ʺхаммереʺ исчез из поля зрения, прячась от холодного ветра под укрытием высокого борта. Жандарм снова повернул­ся и еще раз измерил заключенного взглядом. Скоро лесок, эта дорога была ему известна.

Первая машина притормозила. Они доехали до разбитого мостика над небольшой, за­росшей ряской и лилиями-кубышками старицы, которую можно было без труда объехать. Только ведь мост – это мост, считается по штукам, так что и этот попал в перечень целей, а так же полу­чил свою бомбу с лазерным наведением. Если учесть его стоимость и значение, то для Военно-Воздушных Сил США данный бизнес был невыгодным.

ʺХаммерʺ заколыхался, съезжая с насыпи на насыпанный бульдозерами объезд. Ство авто­мата больно врезался в ребра. Принимая во внимание предполагаемую длительность жизни, Вагнер пару секунд размышлял над тем, чтобы стукнуть сидящего рядом жандарма головой, раз уж руки были в наручниках. Не успел.

Ведущая машина превратилась в огненный шар. Словно в замедленном кино, из набухаю­щего шара выстрелил длинный язык кумулятивной струи. Противотанковый гранатомет, успел еще поду­мать Вагнер, причем – крупного калибра, не РПГ, скорее, "Карл Густав". Похоже, немножко еще оста­лось, не все проделали дыры в броне абрамсов, шварцкопфов и леопардов.

Только лишь сейчас сюда добралась взрывная волна, вдавила вовнутрь лобовое стекло, за­сыпая всех сидящих градом стеклянных обломков. ʺХаммерʺ резко затормозил, водитель выпря­мился, подергиваясь в такт попаданий. Свернувшийся клубком сержант спрятался за спинкой си­дения в на­дежде, что от огня спереди его защитит блок двигателя. Не обращая внимания на втис­кивающийся под ребра ствол, Вагнер изо всех сил бросился на двери, молясь только о том, чтобы те не были за­блокированы. И чтобы сидящий рядом урод не нажал на спусковой крючок.

Дверь заблокирована не была. Выпадая наружу пленник понял, что не нужно опасаться суну­того под бок оружейного ствола. В долю секунды он заметил мертвеющие глаза молодого воен­ного по­лицейского, черную дыру под козырьком фуражки. Вагнеру повезло При попадании пули в мозг, че­ловек не нажимает на спусковой крючок в последней судороге; подобного рода попадания от­ключают нервную систему.

Свалился он плохо, помешали скованные за спиной руки. Так что он сильно ударился голо­вой об землю – к счастью, мягкую, еще не утоптанную шинами. Он увидел, как второй ʺхаммерʺ тоже охва­тывает пламя, а солдат при пулемете выстреливает последнюю очередь в небо.

Вагнер почувствовал тупой удар в предплечье, который его подбросил; упал лицом в песок, но под веками была картинка пригнувшихся фигур, бегущих от старицы, из зарослей ивняка.

Он понимал, что ранен, но боли не чувствовал. Время ускорилось, ему были слышны хлоп­ки взрывающихся в горящих машинах боеприпасов, что-то влетело в грунт возле самой его голо­вы. В конце концов, канонада начала утихать.

Он лежал, наполовину задохнувшийся, во рту и в носу было полно сырого песка. Наконец по­чувствовал, как кто-то пинает его в бедро, дергает за плечо, переворачивает на спину. Вагнер вскрик­нул, плюясь песком – было больно.

Он открыл глаза и сразу же их закрыл, так как сразу же перед ними увидел ствол с характер­ной газоотводной трубкой. ʺКалашʺ.

- Оставь его, - услышал он девичий голос. Снова открыл глаза.

Стоявший над ним человек был одет в пятнистый спецназовский комбинезон. Но русским он не был. На голове у него был польский арамидовый шлем с прикрепленным к полотняному чех­лу сво­бодно болтающимся кусочком рыжего меха. Оснащение у него было американским, зато па­тронташ – русский.

Из-под шлема на плечи спадали длинные волосы.

- Да вижу я, вижу, - неохотно буркнул таинственный тип, молодой парень, как заметил Вагнер. И буркнул достаточно громко, так как слышно его было сквозь гул гаснущего уже огня.

- К счастью, - прибавил тот. – Если бы не лежал на роже, я бы скованных лап и не заметил.

- Раз уж попался эмпикам (MP = military police), парень может быть и в порядке.

Девушка подошла поближе, продолжая чутко разглядываться.