Сень

Глава 1

Утром товарищ Сталин проснулся в очень хорошем настроении. Потому что впервые за несколько последних лет у него ничего не болело, а он еще и выспался прекрасно. Но потом он вспомнил о вчерашнем визите…

Она сказала, что про ее он ничего не знает, но, скорее всего, они тут сильно ошибалась. Товарищу Сталину по должности положено знать очень многое, тем более о таких… странных личностях. Что там Лаврентий про нее рассказывал?

— Только хочу сразу предупредить, — начал тогда свой рассказ Берия, — поначалу будет информация сугубо медицинская, но без нее вообще ничего понятно не будет. К тому же большая часть этого медицинского из ее же рассказов известна стала, но всё то, что смогли врачи наши проверить, полностью ее слова вроде бы подтверждают. Итак, начнем. Сначала — установочные данные. Девочка Татьяна Васильевна Серова, родилась в деревне Некрасовка Рязанской области третьего марта тридцатого года. В документах в госпитале ей год прибавили, но об этом потом. В семь лет из-за смерти матери — отец ее еще до рождения дочери погиб — девочку взяла тетка, проживающая в Пушкине под Ленинградом. С началом войны тетка перебралась в Ленинград, где устроилась на работу в полевой госпиталь. Осенью сорок второго госпиталь разбомбили и девочка осталась круглой сиротой. Установить, где она жила до конца февраля, не удалось, а в феврале ее отправили в эвакуацию, и на станции Ковров сняли с поезда поскольку она уже почти умирала. И вот дальше начались чудеса. Но о чудесах чуть позже, сначала с установочными данными закончу. Так вот, рост сейчас — как и в сорок третьем — метр сорок восемь, вес — сорок четыре килограмма, это сейчас, а в сорок третьем и тридцати не было в связи с голодом и дистрофией. В сорок четвертом было замечено, что девочка необычайно сильная и невероятно выносливая.

Берия отхлебнул чаю, откашлялся:

— Весной сорок третьего к нашему сотруднику в Коврове обратились тамошние врачи из местного госпиталя, с просьбой — просьбой странной — выяснить, откуда тринадцатилетняя девочка могла набраться медицинских навыков. Именно необычность просьбы подвигнула этого сотрудника направить соответствующие запросы, и ленинградская часть ее биографии как раз и было частично определена. Врачам в госпитале сообщили, что девочка, скорее всего, помогала тетке в госпитале, где каких-то знаний и навыков и набралась…

— Очень интересно, а главное — совершенно необычно. И это всё?

— Это даже я до начала сказки не дошел. Наш сотрудник, передавая собранную информацию врачам, поинтересовался, почему те у девочки это не спросили — и узнал, что девочка, оказывается, полностью потеряла память. То есть не совсем полностью, но вот события своей жизни она перестала помнить совершенно. Видимо, в связи с тем, что она уже один раз умерла.

— А что, можно несколько раз умереть?

— Оказывается, можно. Переходим к медицинской части. Когда у человека останавливается сердце, то наступает так называемая клиническая смерть. Но если его быстро запустить снова, но человек по сути оживает. Тонкость в том, что если его запустить позже, чем через шесть минут после остановки, то человек этот превращается в овощ: оказывается, смерть человека столь ужасна, что природа предусмотрела специальный механизм избавления от ужаса: какими-то ферментами, образующимися в отсутствие кислорода, вся память стирается. Причем стирание начинается с так называемой кратковременной памяти, то есть человек сначала забывает именно момент своей смерти. А через шесть минут — вообще все, включая даже безусловные рефлексы. Но при определенных условиях — например при сильном переохлаждении — этот период может увеличиться, минут до десяти или даже чуть больше… У этой девочки сердце не билось девять минут, это зафиксировал врач, который ее с поезда принял. Он педиатр, с еще дореволюционным стажем, опытный, ошибиться в этом не мог. А запустилось сердце у нее снова когда что-то с проводами случилось: там даже лампочка взорвалась, а медсестра, которая рядом с телом девочки стояла, сказала, что и ее вроде как током немного зацепило. В общем, сердце у нее снова заработало — и оказалось, что долговременная память у нее стереться успела, а кратковременная — как раз нет. И она запомнила, как умирала. Вероятно, из-за этого она полностью поседела: у нее на голове волосы стали как снег белыми. Но только на голове… в смысле, брови, ресницы — всё осталось прежним.

— Действительно, даже слушать о таком — и то ужасно. А уж пережить…

— Она пережила, хотя оголодала так, что у нее сил не оставалось даже рукой шевельнуть. И говорила она с трудом, но первым делом попросила еды, причем дающей много быстрой энергии. Яблоко, сироп… Короче, девочку с того света вытащили — ну, или она сама оттуда вылезла. А через неделю уже она вытащила с того света главного хирурга госпиталя, у которого случилась остановка сердца. При этом сослалась на того врача, которому она в ленинградском госпитале вроде помогала… в общем, медикам очень захотелось с тем врачом проконсультироваться, и в Ленинград ушел запрос на сбор более подробной информации. Но об этом тоже потом.

— Почему?

— Сказочность истории нарушится, так что сначала про саму девочку закончу. С потерей памяти она, вероятно, потеряла и все навыки общения с людьми, но быстро их восстановила. Очевидно, считая правильным такое общение, как к ней относились окружающие в госпитале, а потом и в школе. Поэтому она со всеми людьми ведет себя одинаково, что с детьми, что со взрослыми — и ведет со всеми как заботливые взрослые с маленькими и беззащитными детьми. Или с непослушными детьми, она любого взрослого может «наказать за непослушание», причем достаточно неприятным способом, а сразу после этого может и приласкать-погладить. Например, если взрослый человек сделал что-то хорошо, она его конфеткой угощает или печеньем…

— Забавно…

— А если плохо, то она может человека пнуть, причем очень больно. И все, кто от нее пинок получил, говорят, что боль была просто безумной. К тому же боль эта не проходила, пока она что-то там не делала, что-то вроде легкого массажа. Но почти все, кого она так пинала, потом были ей за эти пинки благодарны… об этом тоже потом поподробнее скажу. Но все это — и угощения, и пинки — она проделывает абсолютно равнодушно. Не сердится, не радуется успеху, а просто угощает или пинает — вроде, как это простая необходимость в данной ситуации. И никогда ни с кем ни о чем не спорит, но если оппонент по ее мнению неправ и может нанести какой-то вред другим людям, она не объясняет, почему тот неправ, а показывает.

— Это как?

— Например, она не захотела или не сумела убедить Голованова в том, что ее препарат какой-то летчикам давать нельзя — и чтобы он понял это, она его просто убила.

— Как убила?

— Вколола ему препарат какой-то… адреналин вроде. А когда Александр Евгеньевич действительно умер, она его оживила и объяснила, что с ним произошло. Не испытывая при этом ни раскаяния, ни даже смущения. Ну убила маршала — и убила, дело-то житейское. Ведь потом-то оживила… И да, она всегда, когда что-то делает, абсолютно убеждена в своей правоте. Насчет Голованова — врач, который над ней опекунство оформил, чтобы ее в детский дом не сдали, спросил, а что бы было, если бы она Голованова оживить не смогла. А она спокойно ответила, что потому и убивала, что заранее знала о том, что оживить его будет нетрудно. Или, в худшем случае, трудно — но в том, что она его оживит, у нее ни малейших сомнений не было.

— Завидная самоуверенность…

— Скорее, уверенность в своих силах. Полковник Алекперов — это ее опекун и главный хирург первого Ковровского госпиталя — говорил, что она делает операции, которые ни один хирург в мире делать не взялся бы: для любого врача это гарантированная смерть пациента на столе. А она такие операции делала без тени сомнения — и всегда ее пациенты поправлялись. Причем ей было все равно, кто перед ней, рядовой или генерал, советский боец или немец — она, по ее же словам, «делала свою работу». А если ей сам раненый мешал делать ее хорошо, она и раненых била. И после этого вылечивала. Как говорил начальник ее госпиталя — тот самый педиатр, «если Белоснежка решила кого-то вылечить, сопротивление пациента будет бесполезно». Там вроде случай был, когда один раненый решил с жизнью покончить — так она его так избила, что тот сутки от боли выл. Но потом спокойно вылечился и больше самоубиться не пытался, сейчас в какой-то артели в городе работает.

И да, для нее вообще нет такого понятия, как субординация. Я думаю, что если мы, допустим, окажемся ее пациентами и будем ей мешать нас вылечить, то она и нас изобьет. Но — вылечит!

Вспомнив этот пассаж Лаврентия, Иосиф Виссарионович недовольно поморщился, несколько секунд подумал — и выпил одну таблетку из прозрачной коробочки…

Примерно в это же время Федор Савельевич Егоров бурно общался с Таней Серовой:

— Я уже жалею, что ты так быстро расти начала. От маленькой тебя я бы просто убежал… драться будешь?

— Ну что вы, Федор Савельевич, вы же это идиотское постановление еще даже не опубликовали. Вот если бы опубликовали… хотя нет, я бы и тогда драться не стала бы, просто поубивала бы всех вас нафиг. Вы, извините, чем думали, когда решали матерей-одиночек благами наделять?

— Между прочим, мы это по твоей рекомендации…

— Дяденька, ты каким местом меня слушал? Я говорила, что если женщина ребенка без мужа рожает, растит и воспитывает, то ей нужно гарантировать, что ребенок этот, точнее все ее дети, будут расти сытыми, одетыми-обутыми и окруженными заботой взрослых. Но это не значит, что таких гарантий женщинам замужним не требуется! Вы что, хотите, чтобы все семьи в области бросились разводиться? Если бы вы свое постановление дурацкое опубликовали…

— Но ведь не опубликовали. И даже еще не приняли, я, между прочим, специально тебя поджидал чтобы твое мнение выслушать. Вот выслушал… И перестань называть меня дяденкой! Это было забавно и приятно, когда ты выглядела как шестиклассница, а теперь это заставляет меня думать, что я стариком уже становлюсь. Нет, мальчиком меня, конечно, давно уже не назвать, но все же…

— Вообще-то сорок пять — это еще молодость, так что… ладно, больше не буду… постараюсь так больше не называть. Тогда перейдем обратно к главному вопросу современности: что делать? Да, а сколько вы уже денег и прочего насобирать успели в этот материнский фонд?

— Денег-то немного, артели в основном продукцию решили предоставлять. А то, что деньгами набрали — так опять же, сырье закупали в других областях и республиках. Сама ведь говорила: деньги есть нельзя.

— Есть несколько предложений тогда… я исхожу из того, что пока толпы женщин не ринулись срочно рожать. Пункт первый: во Владимире строим… вы строите медицинский институт, в котором будем врачей готовить, педиатров и акушеров. От обкома — сначала выделение земельного участка под строительство…

— А может, из готовых помещений подобрать?

— Как временное решение годится, но лишь до конца года. Если успеете до конца октября… я попробую подобрать человек пять-десять преподавателей, можно первый набор и с ноября обучать — если в студенты заманить медсестер бывших… и нынешних. Но нынешних — без излишнего энтузиазма, конечно. Но следующей осенью мединститут должен начать работу в новом же здании… в комплексе зданий, при нем и клинику нужно будет открыть.

— Хорошо, я записал… сделаем. Правда, где сейчас строителей найти…

— Вопрос с персоналом я чуть позже проясню. Пункт второй: в каждом городе области выстроить отдельные специальные здания женских консультаций и отдельные родильные дома. И в каждом райцентре тоже, если райцентр в селе. При них организовать гаражи для машин, чтобы рожениц в роддома доставлять, я с артельщиками с ВАЗа договорюсь об изготовлении нужных машин. Само собой, при них должны быть молочные кухни… нет, не при них, а при детских поликлиниках: их тоже в каждый город и райцентр…

— Вот смотрел на тебя и думал: какая-то непонятная девка покрасилась под нашу Белоснежку. А сейчас слушаю и понимаю: Белоснежка-то наша подросла, красавицей стала! Такую же чушь несет, как и раньше! Строить-то все это кто будет?

— Я же сказала: вопрос с людьми для строек решается легко. Вы, Федор Савельевич, народу объявите: кто на стройках по четыре часа в день отработает — сверх своей основной работы, конечно — получит в течение двух лет новую квартиру. Не комнату, а именно квартиру, а сельским жителям дом новый выстроим. А кто еще и по воскресеньям… скажем, двадцать воскресений за год на стройке отработает, получит в награду и кухонный гарнитур. Или столовый, или спальный — на выбор.

— Меня за такие объявления в ЦК с потрохами сожрут.

— Не сожрут. Орден, конечно, не обещаю, но какую-то награду могу гарантировать. От меня лично — вы уже ведь догадались, что я могу кое-что получше любого ордена дать?

— Нет.

— Экий вы недогадливый. Вы на район в каком виде пришли? А сейчас как у вас здоровье?

— Ну, в этом смысле…

— Именно. Сделаете, что мы тут решили — и я вам гарантирую здоровье и бодрость духа, ну и тела, конечно, минимум до девяноста лет. И я не шучу: вы подумайте хотя бы о том, сколько стариков в Ковровском районе за последние пять лет умерло…

— Так ведь… ну… да. Это всё ты со своей химией? Не отвечай, а то мне будет трудно сделать вид, что я поверил. Но тогда все это нужно будет дать и тем, кто кирпич жжет, цемент, кто дрова и торф добывает.

— Безусловно. Но, я хочу особо подчеркнуть, чтобы вы потом не говорили, что не слышали или не так меня поняли: всем, кто в этой работе будет участвовать прямо или косвенно, нужно будет очень тщательно разъяснить, что все это делается исключительно для наших детей. Для того, чтобы дети были здоровы и счастливы.

— Это… это я, пожалуй, через комсомольскую газету до народа доведу. Только… Белоснежка, можно я все же напишу, что это именно ты всё предложила? Ведь сам-то я — всего лишь секретарь обкома. А ты — Белоснежка!

— Дяденка, кончай прибедняться… ой, Федор Савельевич, ты бы еще рваный армячишко надел и треух вылинявший. Впрочем, ладно, если под это дело комсомольцев подрядить, то пусть пишут что, мол, доктор Серова Т. В. категорически рекомендует, но штатных строителей не хватает, так давайте же ударным добровольным трудом и так далее. Если это поможет, то пусть.

— Поможет-поможет. А еще мы корейцев и китайцев привлечем, не везде, конечно, в Ковров-то их не пустят…

— Это каких корейцев и китайцев? — с подозрением в голосе поинтересовалась Таня.

— Ты просто пропустила эту новость. СССР решил оказать помощь братским странам в деле сельскохозяйственного машиностроения…

— Мне можно без лозунгов.

— Вот никакого у тебя уважения к партии! Ладно, слушай так. Было решено выстроить там заводы вроде нашего, потому что владимирский трактор получился самый простой в производстве и недорогой. Сейчас нам присылают по несколько сотен рабочих для обучения, но их сначала русскому языку научить надо. Вот, думаю, пусть, пока язык учат, и на стройках поработают. Я не знаю, какой… умный человек с ними договаривался, но они сразу присылают корейцы триста человек, китайцы — вообще пятьсот, а на заводе мы должны обучать по сто человек каждые три месяца. В смысле, по сто корейцев и сто китайцев…

— Я поняла. А что сами они думают? Я про корейцев с китайцами говорю.

— А хрен их знает. Сейчас где-то человек пятьдесят корейцев уже приехали, мы их в общежитии завода как-то расселили — но у них всего два переводчика, причем один русский понимает, но русские его нет…

— Так пойдем спросим! Они что, так в общежитии и сидят?

— А куда их девать-то еще? А пойдем! Второй-то по-русски нормально говорит, может застанем его…

— Да и не застанем: в университете сейчас много китайцев учится, корейцы тоже есть, я немного нахваталась от них… договоримся как-нибудь.

Но договориться не получилось, по крайней мере пока: парторг корейской группы на хорошем русском языке сообщил, что сюда прислали именно рабочих, со станками уже знакомых, и прислали именно для обучения изготовлению тракторов. Но, добавил он, Корея, по его информации, была бы не против обучения и строителей, так что он о предложении товарища Егорова своему начальству сообщит, и может быть чуть позже…

Еще в этот же день в Ленинграде состоялся скромный банкет. Сотрудники Ленгидропроекта с большим удовольствием (и по полному взаимному согласию) «пропивали» в ресторане премию, полученную за проект Новосибирской ГЭС. Хотя сам проект с привязкой к местности еще только предстояло разработать, руководство министерства электростанций премию коллективу выдало очень немаленькую — «за новаторский подход». Причем не абстрактно новаторский, а проверенный на реальной гидростанции в Белоруссии: там на Двине за год была выстроена небольшая ГЭС неподалеку от Витебска, на которой плотину выстроили из укатанного бетона. Затраты на строительство сократились почти на треть по сравнению с первоначально намеченными, так что было бы просто глупо такой опыт не использовать при строительстве больших плотин. Ну а то, что Витебскую ГЭС выстроили по проекту москвичей, роли большой не играет. Ведь обе организации относились к одному и тому же управлению МВД, так почему бы опыт коллег и не позаимствовать?

Вообще-то Витебскую ГЭС заказал еще товарищ Пономаренко, причем строили ее как «межколхозную» — и, вероятно, поэтому ленинградцы считали ее крайне нерациональной: на крошечной станции предполагалось установить восемь шестимегаваттных генераторов (а пока там только три заработали). Но и генераторы тоже были «колхозными» (точнее, артельными, сделанными в Коврове), а республика на ее строительство вообще ни копейки не потратила… а откуда белорусские колхозники брали деньги на это строительство, знали сам Пантелеймон Кондратьевич и сменивший его Николай Иванович Гусаров. Знали, но никому об этом не рассказывали…

Лаврентий Павлович в этот день тоже посетил банкет. Но не в Ленинграде и не в ресторане: в городе со странным названием «Челябинск-40» ресторанов пока еще не было. Но банкет состоялся, причем вообще «за казенный счет» — и повод для него был, вероятно, более весомый, чем у ленинградцев: первая линия центрифуг выдала первую продукцию. Семь килограммов гексафторида урана с обогащением до пяти процентов. К концу ноября еще четыре таких же каскада должны были обеспечить производство урана уже с обогащением до двадцати процентов, поэтому после окончания банкета Лаврентий Павлович в отдельном кабинете пообщался с несколькими руководителями текущих проектов. И отдельно — с Игорем Васильевичем, которому сунул в руки несколько листов с картинками и разными к этим картинкам пояснениями. Сунул, слегка поморщившись от воспоминания от рассказа Николая Николаевича. Тот две недели назад сказал, что Серова, после изложения его просьбы, вроде бы не на шутку рассердилась:

— Я же говорила, что физхимия меня вообще не интересует! Но раз уж вы меня в это дело втянули… Еще раз: я в ядерной физике ничего не понимаю и понимать не хочу, Маша Орбели мне об этом своей едва живой тушкой каждый день напоминает. Но если вас интересуют мои совершенно абстрактные размышления… в общем, я думаю, что можно на двадцатипроцентном уране сделать достаточно маленький реактор, дающий где-то двадцать пять-тридцать мегаватт электрической мощности. Вот, примерно такой… насчет материалов я свои соображения отдельно распишу, но опять скажу: я вообще в этом ничего не понимаю, а исхожу из общих соображений и тех знаний, которые вы мне успели дать. Деталями проекта пусть специалисты занимаются, Курчатов или, лучше, Николай Доллежаль…

— Почему Доллежаль лучше? — спросил тогда Николай Николаевич.

— Потому что Курчатов — теоретик, а чех — практик. Игорь Васильевич будет долго рассуждать, как бы сделать получше, а Николай Антонович сначала сделает что надо, а потом будет думать, как в следующий раз сделать получше…

Сейчас здесь «чеха» не было, а вот проверить мысль Серовой было бы неплохо. Посмотрим, что предложит «теоретик», а «практик» уже к работе на прошлой неделе приступил. То есть пока лишь «на бумаге», но вот кто сможет сделать лучше… нет, достаточно хорошо и быстро — пока это было непонятно. Однако, как говорил товарищ Ленин, практика — это критерий истины, а практикой, похоже, как раз заняться время и наступило…