Серая слизь

20

Думай о себе что хочешь, делай что угодно – рано или поздно это все равно произойдет. Ты будешь здесь. Один. Абсолютно один.

В центре площади в центре города. Как на ладони. Еле держась на ногах, ничего не соображая. С кровью, которой так много, что ее уже не отводят брови (которых – сгоревших – так мало), текущей в глаза.

Сквозь эту кровь он оглядывается, поводя бесполезным стволом (оружие весом теперь в пару тонн держат чужие и неумелые руки). ОНИ – повсюду. Cо всех сторон: в провалах окон, за бетонными блоками развороченных заграждений, за остовами сгоревших машин, на крышах. ИХ – десятки. ОНИ даже уже не прячутся. ОНИ все понимают. Не хуже его.

Он встречает равнодушную покойницкую уверенность в открытых, но не видящих глазах с коричневыми высохшими треугольничками в углах; бешеное, нетерпеливое каннибалье предвкушение в глазах с белками, сплошь залитыми кровью лопнувших сосудиков; чуждую, звериную ненависть в нечеловечьего разреза глазах со светло-желтыми радужками; презрительное всезнание мумий за непроницаемым пергаментом зашитых век.

В бессмысленной, беспомощной надежде на чудо он судорожно проверяет, что у него осталось. Чудес не бывает – не осталось ничего. Пистолет – три. Помповик – ноль. Машинган – ноль. Пулемет – ноль. Гранатомет – ноль. Плазмоган – ноль. Биг Факинг Ган – тоже ноль. И даже в бензопиле бензин на исходе. И два процента здоровья.

Он просматривает снаряжение. Невидимость выработана. Временной неубиваемости – нет. Аптечки – нет.

Допинг! Черно-красная баночка. Сто процентов.

Он – кликает эту баночку. ОНИ – бросаются. Одновременно.

Он распахивает веки. Проводит рукой по лицу. Обалдело, но уже облегченно улыбается. Садится в кровати… Выдавливает на зубную щетку полосатую какашечку из тугого тюбика. Снимает картриджем с крепкой челюсти безупречно ровную полоску нежной снежной пены. Прихлебывает призрачно воспаряющего кофию из кружки. Затягивает идеальный узел идеально подобранного к идеально отглаженной рубашке галстука. Тыкает брелком в направлении готовно квакающего авто. Авто уносится, расправив симметричные прозрачные крылья выплескивающейся из-под колес воды.

Рабочий день делового человека. Лифт-офис-приветственный оскал коллегам-монитор-цифры-распечатка-глубокомысленный кивок начальнику-прощальный оскал колле… Секунд восемь в общей сложности.

Можно расслабиться. Допустим, в баре. Наверное, он ошибся баром. Это нехороший бар, неправильный. Он так одинок тут в своей идеальной рубашке, галстуке, пиджаке и кейсе. Как на ладони. Он садится к стойке, сквозь грозовые табачные облака оглядывается.

ОНИ – повсюду, со всех сторон.

Он встречает изумление в мутных от пива глазах одутловатых пролов, издевательство в мутных от анаши глазах бритоголовых гопников, презрение в весело-недобрых глазах растатуированных байкеров, профессиональный интерес в прищуренных глазах недвусмысленных уголовников.

Ухмыляясь пренебрежительно, он отворачивается к бармену, перенимает у него из руки баночку энерджайзера характерной красно-черной расцветки. Видно название продукта: “FireWall”. Чпок! – баночка вскрыта, на экране – слоган “Nothing Can Get At You”, перетолмаченный вслух: “Тебя ничто не проймет!”

Я наконец поднимаюсь, и наконец делаю эти полтора шага, и сгребаю пульт со стола. Реклама, бля. Двигатель торговли… Вот – гораздо лучше. Не участвуйте в делах Тьмы.

Это они так творчески обыгрывают происхождение названия. FireWall – это же вроде совокупность защитных, против взлома, программ, компьютерная иммунная система (то, что у киберпанков, в “Нейро-манте” каком-нибудь, именовалось прямо противоположным образом – “лед”, ICE)… Не глядя, кидаю пульт через плечо (попадет на диван, не попадет), тяну сигарету из пачки. Зажигалка?.. Нет зажигалки. Опять нет зажигалки…

Мокрая, многообразно подсвеченная чернота. Блестит все: слизистые останки снежных бугров, теперь уже темных и твердых, стеклянных; асфальт; грязе-травяная каша; машины, разнящиеся не цветом, а лишь тональностью блеска; голые деревья, словно добравшие кривизны и приобретшие некоторую хоррорную зловещесть с привкусом категории B; гигантские рябоватые от мороси лужи, возводящие в квадрат тревожную осмысленность морзянки неправдоподобно часто загорающихся (всегда другим оттенком: зеленоватым, желтоватым, синеватым, красноватым) и гаснущих окон девятиэтажки напротив, внезапную решительность разражающейся дальним светом неподвижной еще “мыльницы” у бордюра, наглядную условность геометрической абстракции, реализуемую алой точкой сигаретного огонька чуть обок маленького бесполого силуэта, неразличимого навершия его. В туманной бороде единственного живого фонаря толкутся дождевые вши.

Вот же она, зажигалка… Несколько раз щелкаю, тупо глядя на рождающийся и пропадающий язычок. Стряхиваю с пальцев табачные крошки. Россыпь их и клочья фильтра – на подоконнике.

Вот так это и бывает. Ни с чего. На пустом месте.

И ушла, значит… Ну-ну.

То есть, как выясняется, совсем не на пустом месте. Таким вот интересным образом – выясняется… со спецэффектами… И очень даже с чего.

Щелк… – пламя… – щелк.

Сам ведь виноват, чего уж там. Ведь тебя слишком все устраивало, да? – то, как все выглядело. Видимость такого… свободного союза независимых индивидов. Это было самое то – для тебя… Только этого не было.

Да, я отдаю себе отчет – моя вина в конечном счете, мой косяк.

Не надо было закрывать глаза, замалчивать какие-то принципиальные вещи, давать раздражению копиться подспудно. Ведь всегда рано или поздно прорывает. И чем дольше копится, тем… Н-да.

Но зачем она-то так долго – почти два года, е-мое… – играла в эту игру?.. Да ясно, зачем. Во-первых, ради того, чтоб быть с тобой. Она, видишь ли, любит тебя… Конечно, она с самого начала понимала, чувствовала, что ты такой… кот, который гуляет сам по себе. Бойцовый Кот, бля, боевая единица… Ну, и она же тоже, в конце концов, – девочка гордая. Привыкшая к роли самостоятельной деловой вумен… О’кей, независимость так независимость, все по взаимному согласию, но без чрезмерных взаимных обязательств…

Видит бог, она значит для меня очень много. Больше, чем значил кто-либо когда-либо (ну, не знаю, родителей не считая). Только засада в том, что меня на самом деле имевшийся статус кво устраивал как нельзя больше. А ее – на самом деле – нет.

Может, она и сама долго себе в этом отчет не отдавала (гордая!). Только к концу второго года не выдержала…

Ну, не будем валить на нее одну. Я в последнее время вон тоже (почему “тоже”? – я как раз-таки в первую очередь!) хожу не в самом мирном и чутком расположении духа (с чего бы, интересно?..) – так что, хм… сдетонировало.

(…Тут наверняка сказалось то, что я ее грузить неприятностями своими и непонятками сознательно избегал. В общем, ничего ей не говорил. Но чувствовать-то она, конечно, чувствовала, что что-то не так, – и вообще, я ходил мрачный-запаренный, весь в своих проблемах, не до нее мне было… А почему я, если уж на то пошло, ничего ей не говорил? ЕЙ? Уж кому бы, казалось бы… Лере вон говорил, а ей – нет. Как про деловое предложение с ТВ-3 – словно она и тут бы не поняла… Как тебе самому кажутся какими-то неприятно-чуждыми ее дела на работе, истории, происходящие с ее знакомыми… Да, брат, не ври себе: проблема зрела давно уже, и проблема довольно масштабная…)

СЕРЬЕЗНЫЕ ОТНОШЕНИЯ. Ей это надоело – не подростки уже, дескать, – ей нужны “серьезные отношения”. Ф-ф-ф… Ладно-ладно, гос-сди, понятно же все… Баба. Любой бабе, наверное, в конечном итоге нужно это: семья, блин… муж, дети…

Семья! “Я человек семейный”, – извиняясь, с некой грустной самоиронией (но и с каким-то внутренним крайним самодовольством! – подспудным, для собственного пользования, но и другими при желании ощутимым) повадился когда-то приговаривать Джеф, сваливая – трезвым – со всех пацанских пьянок, едва они успевали начаться. Мы, конечно, ржали. С превосходственной жалостью. Только чем дольше я за ним наблюдал, за его эволюцией: компанейской, профессиональной, всякой прочей – тем больше ощущал – причем там, на каком-то стихийно-рефлекторном этаже – натуральные, прости уж, Женька, ужас и отчуждение.

Я не хочу быть таким: умным, талантливым, безнадежным неудачником в двадцать четыре года.

Когда меня спрашивают, не подумываю ли я завести семью, для меня это звучит точно так же, как вопрос, не подумываю ли я отрезать себе ногу. И апелляция к тому, что, ну, так же делают все, осмысленна для меня ровно настолько же: ну посмотри, ну все же как взрослые солидные люди корячатся себе на костылях, а ты вон до сих пор как дитё – на двух прыгаешь…

Нике кажется, что я просто боюсь настоящей ответственности. Я не боюсь ответственности. Но я достаточно ясно осознаю, какую ответственность готов на себя брать, а какую нет.

Беру – быстро, но аккуратно – сигарету, единожды клацаю зажигалкой, затягиваюсь – глубоко… медленно, под давлением, через маленькую щель в губах выдуваю дымную струю.

Я совершенно убежден, что самое ценное из данного любому человеку от рождения – свобода. Cвобода мысли и действия. История девяноста процентов (девяноста девяти, если уж так) людей – это история поспешного добровольного отказа от того и от другого. Ибо человек-таки слаб. А ответственность за свободный и осмысленный выбор – это именно та реальная и очень непростая ответственность, которой подавляющее большинство боится и не хочет.

Это ответственность за выбор твоей разумной, а не биологической составляющей. Биологическая составляющая как раз по определению не дает тебе выбора (выбор – вообще категория разума) – она, как ей и положено, диктует. Через инстинкты. Через эмоции. В том числе высшие эмоции, важные эмоции, которые так много для нас всех, блин, значат. Тем непререкаемей диктат… Зато и от ответственности – реальной ответственности: ЗА СЕБЯ – освобождает. И ежели без эмоций… Особенностью схемы размножения вида хомо сапиенс является образование долговременных пар. Вперед.

Дело, конечно, не только в семейности – понятно, чего меня сейчас на ней клинит… Атака матери природы на несоприродный ей разум в каждом индивидуальном случае проводится по всему фронту. Но всегда – через, так сказать, насильственную социализацию. Поскольку социум вообще управляется биологическими, физическими законами (в том числе – в огромной степени – неубывания энтропии). А там – в природе и социуме – все к одному: семьи, дети, памперсы, стиральные машины, срач с тещей, необходимость обеспечить семью, то есть заработать больше денег, для чего лезть по карьерной лестнице, а залезая все выше, окружать себя соответствующей атрибутикой, знаками престижа (иначе люди не поймут), а для этого зарабатывать еще больше денег… Замкнутый цикл. Размножение – преумножение – кладбище. Неубывание энтропии.

…Конечно, помиримся. Раньше или позже. Надеюсь… Но какая-то очень важная и очень неприятная штука произошла сегодня. Обоим стала понятна вещь довольно безнадежная. Ведь ни мне, ни Нике не отказаться от своей натуры. А если они слабо совместимы (так? да вот, видимо, блин, так…)? Но мы хотим быть вместе (хотим? да конечно, господи, хотим!)? Ну да, ну да – кому-то опять придется совершать постоянное более или менее очевидное насилие над собой… Выйдет ли из этого что-нибудь путное? Ну не знаю, не знаю…

Ладно.

Макс как-то, разосравшись со своей Дианкой, запил. Джеф после того, как ему устраивают семейные сцены, ходит “изнасилованный мокрецом”. Тюря, когда его покойная Сашка послала, вообще вон по городу за ней таскался, следил… Все это смотрится достаточно жалко. Я себе такого не позволю, правда же? Не вопрос. Так что первым делом я все-таки подбираю мобилу, которой я в момент душевного шатания отрубил звук. Ага, ну вот – Лера звонила полтора часа назад…

Тут у меня, надо сказать, опять “все опускается”. Догадываюсь ведь, что у Леры что-то связанное… со всей этой хренью… Мать…

Вообще-то заниматься “этим”, лезть в “это” (и даже думать про “это”) у меня больше волны нет. Совсем. С некоторых пор. Со вполне конкретных. Падающих на голову крыш (про которые я, естественно, даже Лере не говорил) мне хватило. В тот момент, когда я обнаружил, что меня просто физически, как от холода, потрясывает, я понял, что моя инициатива по части активных действий все, кончилась. Извиняйте.

Но сейчас я злой. Я не к тому, что такова моя всегдашняя реакция на собственную слабость, куда уж мне, – но все же… Я в достаточной мере по Никиной милости ощутил себя придурком, так что показательно унижаться дальше как-то совсем уж противно. По крайней мере, на то, чтоб перезвонить Лере, меня хватает.

(…Перед Лерой тоже, конечно, довольно неудобно. Чего она из-за меня-то лезет в эту кашу? Более того, из косвенных, но многочисленных признаков явствует, что у нее нынче активный период в личной жизни (к вопросу о)… Заметим, что Лера вообще по этой части – насколько я могу судить – не самый удачливый человек. Тридцать один год, не замужем… Так что ей дай бог всяческих успехов. Но догадываюсь, что ей сейчас должно быть не очень до меня. Хотя догадываюсь также, что во многом именно потому она так активно за меня и впрягается – от гипертрофированной порядочности: совестно ей бросать меня с моими парками, предаваясь сугубо приватным радостям…)

– Ни к какому Маховскому меня, конечно, не подпустили, – говорит мрачная Лера. – Как и следовало ожидать. И не подпустят. Зато я имела довольно интересный разговор с Круминьшем, адвокатом его. Я знаю многих адвокатов, многие из них мудаки и почти все хитрожопые. Но Круминьш – это эталон. Чемпион породы. Однако кое-что мне из него вытянуть удалось. Действительно, оказывается, забавные вещи творятся. Я так поняла, что у него есть какие-то факты, которые не оглашались в ходе следствия, – какие именно, это он только под пентоталом скажет, ясное дело… Но на суть он намекнул. В общем, если процесс все-таки начнется, он будет доказывать, что Якушева не доводили до самоубийства – Яценко и его клиент. Потому что это вообще было не самоубийство…

– Что его убили?

– Да, что кто-то его убил.

21

В ноябре 1978-го в южноамериканской Гайане, в колонии Джонстаун, около девятисот эмигрантов из США, членов секты “Народный Храм” преподобного Джима Джонса покончили с собой, отравившись цианидами. В апреле 1993-го в Техасе члены секты Вернона Уэйла Хоу-элла (Дэвида Кореша) “Ветвь Давидова” подожгли свое штурмуемое ФБР ранчо. Семьдесят пять сектантов погибли. В октябре 1994-го в Квебеке и Щвейцарии покончили с собой и были убиты пятьдесят три человека из секты Люка Журе и Джозефа Димамбро “Солнечный Храм” / “Золотой путь”. В марте 1997-го в Калифорнии тридцать девять членов секты Маршалла Эпплуайта “Врата Небесные” отравили себя водкой с фенобарбиталом…

Из “апокалиптических” сект латвийский “Новый Ковчег” с его единственным известным общественности суицидентом точно не был самым кровавым. Но одним из самых странных – безусловно. Слишком плохо он, несмотря на параноидальную сущность учения, укладывался в жесткую, мало – при всей пестроте образности, терминологии и атрибутики – варьируемую от секты к секте организационную схему большинства “религий new age”.

– Строго говоря, этот “Ковчег”… насколько мы можем о нем судить, разумеется… напоминал не столько “тоталитарную” секту, сколько оккультное общество. Конспирация… Интеллектуализм… – Отсчитывая пункты, отец Даниил по очереди выбрасывает из встряхиваемого правого кулака длинные суставчатые пальцы, начиная с большого. – В том смысле, что теоретическая их база опиралась не столько на религиозные… псевдорелигиозные догматы, сколько на интеллектуальную концепцию… Возрастной и образовательный, так сказать, ценз… Кто в “Ковчеге”, за редким исключением, состоял? Молодежь, в основном до тридцати, как правило, довольно образованная, и вообще – такого богемного скалада… Наркотики, вдохновенно воспетые, если вы помните, оккультистом Кроули и вообще активно практикуемые в оккультистских кругах…

Я в очередной раз им любуюсь. Святой отец со своей немудрящей харизмой дальнобойщика даже внешне невероятно похож на Криса Кристофферсона в роли Резинового утенка из фильма “Конвой”, неубедительно маскирующегося (чтоб шериф Лайл не вычислил, ясное дело) при помощи рясы и примодненного дизайна очочков. Даниил Байдаков читает сектоведение в нашей Семинарии и – на общественных уже началах (за отсутствием специальной структуры) – по мере сил помогает совращенным лжепророками с пути истинного вернуться к нормальной жизни и в лоно православной церкви. Он же по своей, духовной, линии занимался два года назад делами “Нового Ковчега” – тогда мы с ним и познакомились. Надо сказать, анархический его “наружный” типаж вполне соответствует характеру – отец вслух кроет местного митрополита и всю верхушку автокефальной латвийской РПЦ, не стесняясь, в частности, при посторонних поминать для многих не являющиеся особым секретом, но любопытным образом игнорируемые и коллегами, и паствой педерастические наклонности здешних православных иерархов, включая владыку лично (еще в далекие советские времена вышибленного из школы, где он работал учителем русского языка и литературы, за растление малолетних). То же обстоятельство, что Даниил продолжает себе работать под началом владыки-извращенца, в очередной раз дает мне повод умиляться гибкости православных пастырей (позволяющей им то стучать в ГБ, то корешиться с бандотами…). Ну да бог им, собственно, судья.

– Суицидальные мотивы, – уточняю у Даниила (мы сидим в боковом приделе Свято-Троицкой церкви, что на углу Межа и Путю: оранжево теплится что-то за резными воротцами алтаря, свисают на цепочках некие полусамовары – паникадила? – со стены поглядывает невесело Святой Георгий, протыкая свою рептилию без всякого удовольствия, с видом человека подневольного, выполняющего работу малоприятную и неблагодарную), – они педалировались в проповедях Грекова?

– То-то и оно, что нет… – Отец-дальнобойщик смотрит на меня с трудно идентифицируемым выражением (или это форма его очков виновата?..). – Судя опять же по тому, что мы знаем… Помните, в чем был смысл их конспирации? Выжить в творящемся Потопе. У них же был – “Ковчег”!

– То есть самоубийство Якушева не было следованием наставлениям гуру? Более того – было поступком вопреки им?

– Если не ошибаюсь, ваш фильм так и назывался – “Дезертир с «Ковчега»”?

– А если это было не самоубийство?

– Вы имеете в виду, – хмурится Даниил, – убийство с имитацией суицида?

– Но согласитесь: кое-кто же знал, что он состоит в “апокалиптической секте”… Что может быть естественней самоубийства члена такой секты?

– А с чего вы взяли, что его убили?

– Да это не я, отец… (Что интересно – только сейчас я сам понимаю, как мало собственно расследования было в моем первом “расследовательском” сюжете. Я, правда, и не ставил себе целью, делая “Дезертира”, отыскивать виновных и выводить на чистую воду, и если какой-то памфлетный задор и был в фильме, то скорее на тему “как государству (ментам) наплевать на человеческую трагедию”… Но будем честны – я ведь особенно и не пытался разобраться: а что, вообще говоря, произошло? Иначе не пришлось бы теперь стукаться лбом об очевидные несообразности…)

– Денис… – Я наконец понимаю, что это у него за выражение – сомнение и подозрительность. – Что происходит-то – не поделитесь?

– Вы о чем? Смотрим друг на друга.

– Да за неделю буквально вы – уже второй человек, задающий мне одни и те же вопросы.

Как интересно…

– А первым кто был?

– Да из полиции приходили. Вот как раз неделю где-то тому…

– Не лейтенант ли? – Ощущение легкой тошноты, как если крепкого чаю на пустой желудок нахлебаться.

– Да… по-моему…

– А фамилию не помните?

– Фамилию? Сейчас… Нет, не помню… Что-то вроде Киндинов – не может быть?.. А что?

– Кудиновс?

– Д-да, кажется…

“Не было никакой секты”, – сказала мне тогда непростая девушка Кристина. Чудит мача, логичным образом решил я, и вдумываться в слова мачи не стал. И, видимо, был не прав. Теперь я пытаюсь понять, что она имела в виду. И, естественно, без толку – в аргументацию чудной девушки я в свое время по тем же причинам не вникал и интервью с нею в фильм не включил. И кассета с записью оного интервью благополучно порыдла.

Я, конечно, набрал номер, с которого она мне позвонила, – даже из телефонной будки – и, конечно, никто по нему не ответил.

Но уж больно, больно соблазнительно отыскать эту стриженую-растатуированную, что общается с амбалистым нибелунгом и приглашает на рандеву с покойными нацболами в дома со “съезжающей крышей”… Тем более что, в отличие от нибелунга, тут я хотя бы знаю имя, фамилию и “контакты” искомого объекта. Правда, объект скрывается.

Ладно, рассуждаем последовательно. Контакты, блин. Фрейманис – мимо. “ДК Dance” – мимо. Подруги из числа подруг Панковой. Мимо. Стоп…

Стоп. Сама Панкова?..

Так, врача телефончик-то у меня остался? Остался…

(…Это же только кажется, что “попал в дурку” – все равно что утоп: с концами. На самом деле – если, конечно, вести речь не о заведениях тюремного типа… а в данном случае такой речи нет… если говорить о местах, где худо-бедно лечат, – то пребывание в них требует постоянной финансовой подпитки со стороны. Нормальные медикаменты – штука ой недешевая… Панкова на Твайке уже два года. А семья ее, родители, сколько я помню, – люди совсем не богатые… И никаких других денежных родственников тоже, кажется, не наблюдалось… Вот и Лера ведь говорила – насчет Маховского: Круминьш, мол, дорогой адвокат…)

Звоню доктору Коневнину. С Кариной все… по-прежнему. Мрачно то есть. И меня к ней, естественно, с расспросами не пустят… Доктору я объясняю все почти честно – по крайней мере, прямого вранья в этом нет ни слова. Да, процесс по делу сектантов все-таки будет. И общая атмосфера вокруг этой истории – нехорошая очень… Вы слышали ведь, наверное, что одного из подследственных убили совсем недавно?.. А мне все-таки не хотелось бы, чтоб эта история так и заглохла – без последствий… (Как всякий психиатр, Коневнин теплых чувств к разного рода религиозным маргинал-радикалам не питает. Совсем.) Поэтому… У меня к вам, доктор, будут два вопроса… Во-первых, не знаете ли вы, как отыскать такую Кристину Шумскую – помните, может быть, Каринина подруга?.. И еще… Я понимаю, это не вполне этично, наверное… Но, честное слово, останется между нами… Вы не скажете, кто за лечение Панковой платит?.. За лекарства… и так далее?..

Понятная заминка. Но с доктором Коневниным у нас в свое время сложилось, в принципе, взаимопонимание. Так что в итоге он отвечает. “На самом деле, – хмыкает, – ваши два вопроса, Денис, это один вопрос. Потому что за лечение Панковой платит как раз эта ваша Шумская. Телефон?..” – и доктор дает мне тот же номер, что ранее давали подруги.

Ночной панический звонок по 03: приезжайте срочно, у меня жена с ума сходит, заперлась… с топором…

бредит, кричит… я боюсь, она что-нибудь… Психбригада (на такие – явные – случаи линейщиков не посылают, естественно) выезжает. Врач с санитарами поднимаются в квартиру. Так все и есть: перепуганный муж, комната на защелке, женские вопли оттуда. Быстро расспрашивают. Да, галлюцинации, бред преследования, агрессия. Не пила? Вроде нет… Ладно. Вышибают дверь, пеленают, уводят. Врач задерживается – перекурить и дать цеу. Спасибо, доктор, говорит муж. Да не за что. Скажите, доктор, говорит муж осторожно, а может, вы тогда уже… ну, заодно… и этого заберете? Кого – этого?.. Ну этого… зеленого… Зеле-еного?.. Ну да… сидит на потолке и пилит… пилит… сил никаких нет. Врач аккуратно тушит сигарету. Да-да, говорит ласково. Обязательно заберем. Сейчас только за санитарами спущусь… Забрали. Заодно.

Эпизодик при всей злостной карикатурности – непридуманный. У Левы таких “баек скорой помощи” в загашнике было – любой Веллер обзавидуется… С психбригадой он откатал санитаром года четыре, что ли. Потом сменил работу на более стационарную… именно в стационаре: на Твайке. С Левой я тоже познакомился тогда, два года назад: нормально разговорились…

Если человека держат в дурке безвылазно два года – наверное, дело действительно плохо. Если дело действительно плохо – то едва ли посетителей будут допускать к нему без сопровождения санитара… Короче, я встретился с Левой. Объяснил в общих чертах ситуацию. И попросил: если при нем навестит Панкову такая-то… – просто брякнуть мне на мобилку. Визитершу в известность не ставя. За мной не заржавеет.

…И что? И ничего…

Куда я ни тыкаюсь – очень скоро оказываюсь в вакууме. Вот и сейчас – вне моей досягаемости, помимо Панковой, вообще все, кто про “Ковчег” знает “из первых рук”. С сектантом Маховским мне разговоры заказаны. Сектант Яценко, сам желавший тет-а-тета со мной, “доработан напильником”. Прочие сектанты-конспираторы позашкерились еще два года тому… Правда, есть где-то этот Леонид – бывший туроператор, бывший сектант, севший на иглу и слезший с иглы. Который отказался говорить на камеру.

(Это уже почти термин такой существует: “героиновый бум конца девяностых”. Термин российский, но Латвия в этом смысле шла общим постсоветским курсом. Лично я мало общался с торчками, сидевшими на “герыче” (как и на “винте”, первитине, тоже в свое время довольно популярном в экс-совдеповских палестинах), но историй того времени с участием в основном именно данного опийного производного знаю хренову тучу. О пацане, у которого парализовало полтела после первого же укола – “герой”, но разбодяженным, как это часто водилось, какой-то дрянью… О пацане, чуть не прирезавшем родную мать, когда она отказалась давать ему денег на дозу, – в квартире к тому времени уже почти не осталось мебели: все было вынесено и продано… О пытавшихся завязать, и даже, казалось, завязавших… Я это к тому, что я неплохо представляю, что значит – суметь реально слезть с иглы. И, в общем, понимаю, отчего этот Леонид не любит распространяться о славном боевом прошлом…)

И все-таки я проделываю положенную уйму телодвижений (правда, из всего тела в них задействован по большей части лишь жмущий телефонные кнопки палец да голосовые связки – но уйму). Девяносто процентов – разумеется, вхолостую. Номеров никто не знает, а те, что знают, поменялись и не обслуживаются. Или никто не отвечает. Единственым откликнувшимся “на том конце” человеком оказывается его бывшая жена.

– Леонид умер, – отвечает она на мой вопрос, как его найти.

Пауза (справляюсь с обалдением):

– Когда?

– Месяц примерно назад.

– От чего? Пауза (с ее стороны):

– Сказали: передозировка.

– Но он же вроде завязал… Гудки.

22

Есть такой клуб “Voodoo” – непосредственно в здании перестроенной гостиницы “Латвия” (когдатошней главной базы рижской фарцы и валютных путан), – там тусуется местная “золотая молодежь”, мажоры по-старому, сыночки-дочурки политических и денежных воротил… и, соответственно, задаются стандарты латвийской дольче виты. Стилеобразующее такое место. Бля.

Из зелья там употребляют преимущественно не выходящий из моды (есть вечные ценности!) кокс. Кокаин – штука недешевая, и само место недешевое, и дресс-код у них строгий, и фэйс-контроль суровый… Так что те девочки, которым собственных доходов на варку в “Voodoo” никак не хватает, частенько идут под начало местных наркотранзитчиков в качестве так называемых “рабочих овец”. “Овца” – это девка, которую подкладывают под пограничников, российских или литовских, провозя очередную партию. Переправа обычно осуществляется устойчивой связкой: собственно курьер – “овца” – и кто-то из крышующих ментов… Так что, хмыкал Коля Куленко, криминальный репортер, если бы у нашей полиции появилось желание прихлопнуть разом три четверти наркотраффика, даже париться не надо было бы: посмотреть повторяющиеся сочетания одних и тех же фамилий в компьютерах погранцов – всего делов-то…

Почему не возникает желания – понятно. Сегодня циркуляция (и провоз, и продажа) наркоты в Латвии контролируется полицией вообще вся. Только разные отделы воюют за зоны влияния. И все мало-мальски громкие дела с задержанием партий и арестом курьеров – просто результат взаимных ментовских подстав. Или вот еще: полицейские любят подряжать молодых-зеленых дилеров, давать им прибыльно сбыть две-три партии – а потом сажать. Раскрываемость улучшается – плюс ротация низкооплачиваемых кадров…

Все это я слышал от знакомых журналистов-уголовщиков, от той же Леры. Я в курсе, до какой степени у наших ментов “все схвачено”. И я не обольщаюсь относительно того, что мне светит, если я все-таки сумею залезть достаточно далеко в тему связи “Ковчега” с наркоторговлей и наркотранзитом. Я также отдаю себе отчет, что, вероятнее всего, никуда я не залезу, даже если захочу – не смогу. Начнем, однако же, с того, что – не захочу. Этим же и закончим.

Но. Все равно не дают покоя некие не вполне осознанные ощущения – с ментами не связанные. Или почти не связанные. Пытаясь разобраться в тех ощущениях, звоню Лере:

– Я вот что думаю, – брежу вслух. – Все, что я тогда узнал, все, что в фильм вошло – это все опиралось на результаты детективной самодеятельности родителей и друзей Якушева, так? И касалось его сектантских знакомств. Понятно, почему двух других членов якушевс-кой “тройки” заподозрили в том, что они его и до самоубийства довели… А может, вообще не с того конца надо было начинать?..

– Погоди. Ты всерьез веришь в убийство?

– Да я бы рад не верить… Но предположим, его действительно убили и сымитировали суицид. Предположим! Что если тот, кто это делал, предугадывал общую реакцию? Ах – секта! Секта – это все объясняет… Мы все время повторяем это слово, хотя оно ровным счетом ничего не означает, кроме нашего страха перед иррациональным. Мы не можем понять логики людей, продающих имущество и уезжающих в тайгу к Виссариону, или бросающих семью и конспирирующихся по методу Грекова, мы говорим “секта” и испуганно отказываемся анализировать происходящее. И самоубийству никто не удивляется…

– Ты хочешь сказать, это мог сделать кто-нибудь, не имевший отношения к “Ковчегу”?

– Но – знавший про “Ковчег”.

– Н-ну?..

– Ну смотри: когда я в этой истории копался, я копался в сектантских связях Якушева. А про другие его знакомства я, естественно, не знаю…

– И ты хочешь узнать? – Печальная смесь удовлетворения и безнадежности.

– Вообще, если честно, единственное, чего я сейчас реально хочу, – это очнуться от бэд трипа… Но коль скоро он упорно не кончается, приходится действовать по его логике…

Молчание. Вздох:

– Дэн, только осторожнее. Не лезь на рожон, слышишь, Дэн…

До родителей Димы я вообще не дозвонился. Но дозвонился до Микушевичей, устраивавших когда-то у себя импровизированный литкружок, что посещал Якушев. Микушевичи – забавные ребята. Субтильный, невысокий, космато-бородатый Миша – такой припозднившийся типаж из “поколения дворников и сторожей” – нерегулярно работает кем угодно: от действительно сторожа до звукорежиссера, и регулярно играет “фэнтезийный фолк” с собственного (недурственного) сочинения текстами. Еще менее высокая и более субтильная, с огромной вороной шевелюрой Неля – учитель географии в школе (хотя мне страшно представлять ее в окружении десятков половосозревающих беспредельщиков) и автор неплохо продающихся в России любовных (под псевдонимом писанных) романов. Тогдашний кружок Микушевичей посещало множество самого разношерстного народа: от шестнадцатилетних нервических литературных гениев из Пушкинского лицея до быковатого тренера по карате.

В традиционном бардаке их квартиры, набитой книгами по ориенталистике и собственно ориентальными (плюс обширная видеотека с культовыми раритетами вроде “Трюкача” и полным собранием фильмов Джеки Чана), под укоризненным взглядом умных еврейских глаз традиционного двортерьера я довольно тупо слушаю, как Миха с Нелей перечисляют, хмурясь и переглядываясь, совершенно неизвестные мне имена. Хотя нет – вот одно…

– А Федька разве с ним общался? – переспрашиваю, когда они поминают и ФЭДа (“дядю Федора”).

– В смысле? – Неля. – Конечно, общался… По-моему… – Взгляд на мужа.

– Ну да, – Миха, – у нас они пересекались. Ну… может, не так уж часто – но они, вроде, и так дружили…

– Странно. Мне Федька говорил, что они почти не были знакомы.

Переглядываются:

– Может, конечно, мы неправильно поняли…

– Ну неважно. А еще?..

Реальная история. Рига. Ночь. Возвращается домой одинокий датый мужик. Навстречу – девочка в доспехах и с мечом. Мужик протирает глаза. Нет, не “белочка”. “Девочка… Ты кто?” – “Да так… воин”. – “А что – война?” – “Конечно, война.” – “С кем?!” – “Да как всегда. Света с Тьмой. Тьмы со Светом… Ну ладно, дядь, пошла я. Мне на фронт пора”.

Эта девица из числа ролевых подопечных Алекса, понятно, стебалась. Но встречаются, говорят (Алекс говорит), среди этой публики и всерьез заигравшиеся. Которых ролевики адекватные именуют “глюколовами”. Последних, по Алексовым словам, в России до определенных пор водилось куда больше, чем в Латвии – и там это предосудительным не считалось. Задуматься пришлось, когда из двадцати московских Галадриэлей не меньше пяти сошлись в одной комнате – и давай выяснять (на эльфийском, разумеется), кто из них настоящая… Хотя и у нас игру по “Ночному дозору” Лукьяненко – “он лайн” и в городском антураже – пришлось свернуть (на две недели раньше срока) после того, как Алексу позвонили двое “упырей” и деловито попросили санкцию на съедение совершенно реальной целительницы.

Никогда мне было ролевиков по-настоящему не понять (то есть понять – не проникнуться: откровенный эскапизм мне лично не близок) – но из всех крупных скоплений праздной молодежи это я предпочту, пожалуй, почти любому: хотя бы в силу неагрессивности и интеллигентности (кто таков обычный ролевик? – студент-журналист-дизайнер-программер… хотя среди российских много еще спецслужбистов). Народ они пусть “прибабахнутый”, но живописно “прибабахнутый” и вообще милый: сам с деревянным мечом никогда по лесам не бегая, ролевиков наблюдал я в изобилии – благодаря приятельству с Алексом, каковой есть не просто Алекс, тридцатичетырехлетний пузатый раздолбай, но благородный дворянин драгонлорд Лексар, авторитет не только на местных ролевых играх, но и на российских: на “Хишках” подмосковных, на зауральском “Мифе”– их сейчас штук двадцать пять …

Алекса, уже ходячего – и в силу природной непоседливости ходящего активно и далеко, замотав расписной череп банданой, – я попросил свести меня с неким Кирой-Кирюхой, очередным “хоббитом” из ролевой тусовки, названным Микушевичами в числе довольно близких Диминых друзей. Не знаю, проводят ли “хоббиты” игры по “Буратино”, но Кира сошел бы на такой игре за “хедлайнера”: худосочный, блондинистый, длинноносый компьютерщик-“верстак” лет двадцати – куда скорее, чем за версткой рекламных буклетов, представимый за взломом серверов “Майкрософта” – с хитрющей мордой, масляными голубыми зенками, блудливой ухмылочкой и неостановимой нигилистической болтовней с неполиткорректными комментариями по поводу всех без исключения попадающих в поле зрения объектов реальности. На Буратино у меня ушло три ноль пять светлого “Ужавас” (по мере усвоения коих комментарии становились все беспардоннее и невнятнее) в “Лидо” у Домки и полтора часа вполне бесполезно угроханного времени – ни принять что-нибудь всерьез к сведению, ни сделать практические выводы из обрушенного на меня было невозможно. Под конец, вспомнив, я переспросил у Киры:

– А Дейча ты такого не знал? Такого здорового кента с татуировками? Димон с ним не тусовался?

– А, ну да, был какой-то такой… Шварц, Шольц, как ты говоришь? Дейч… Да, здоровенный такой лоб. Ну я его так не знал, но Димон знал хорошо…

– Это точно?

– Что?

– Что Дима его хорошо знал?

– Ну как… Так точно я, конечно, не могу сказать… Но вроде – да.

Странная история. Начинаю уже в собственной памяти сомневаться. Но ФЭД же мне сам говорил, что очень плохо знал Якушева… Говорил? Да вроде… Вроде?.. Черт… И самого Федьку не спросишь – контакты утеряны.

Я долго не мог простить себе того, что мы с ним – мы с ним! – так стремительно и глухо потерялись. И множество раз обещал себе в ближайшее же время Федькины московские (если он еще там – а если нет, то места, где он сейчас) координаты надыбать и связаться. И вообще – повидаться в кои-то веки… Вот так уже полтора года обещаю.

Хотя то, что он свалил-таки тогда с концами – и свалил заниматься именно этим, – было для ФЭДа более чем логично. Я и раньше предсказывал: рано или поздно он будет заниматься этим профессионально. Экстримом своим. Многообразным (Федюня у нас вполне по Аксенову – “довольно хаотический спортсмен”).

Эклектика ведь всегда была главной Федькиной чертой – не только в плане национальной принадлежности, но и в отношении рода занятий. Не имея даже десятиклассного образования, но обладая многочисленными талантами в разных областях, он на моей памяти успел поработать охранником в обменнике, спасателем на юрмальском пляже, оформителем кабаков, карикатуристом в еженедельном латышском журнальчике, сезонным уличным портретистом в литовской Паланге (рисовальщик ФЭД прирожденный), сезонным же, рижским, дорожным рабочим, автомехаником, могильщиком на Новом болдерайском кладбище… И поувлекать-ся серфингом, виндсерфингом, скайсерфингом (это когда тебя с обычной серферской доской сбрасывают с летательных аппаратов), рафтингом (сплавом по горным речкам), клаймбингом (скалолазанием) и бэйс-джам-пом (парашютированием с урбанистических объектов).

Через последнее он срыл полтора года назад в Москву: москвичи-бэйсеры в компании местных собратьев устроили показательные прыжки с верхней площадки рижской телебашни (высота 211 метров), в латвийской “сборной” был и дядя Федор, мгновенно с москвичами закорешившийся и очень скоро слинявший в первопрестольную под какой-то бэйсерский проект. Где он и завис в итоге. По доходившим до меня слухам, некоторое время назад ФЭД калымил инструктором парашютного клуба на аэродроме в Ступино, прочее время тратя опять же на экстрим – самого широкого профиля (еще будучи здесь, он азартно грузил меня разной Новой Зеландией, где можно гробануться – по выбору – на скалках, на речке и на доске).

…Так я его и запомнил: на низком ограждении, над двухсотметровой бешено ветреной пустотой, спиной ко мне, практически против солнца – одним, облитым слепящим светом, нечетким силуэтом. Каким я его увидел, оторвавшись на секунду от видоискателя цифровика, соображая насчет ракурса: солнце… Еще через пару секунд, согнув в локтях разведенные руки, он оттолкнулся и прыгнул – плашмя, животом. “Отделился”, как это у них называется. Раз, два, три секунды, растопырив конечности, увеличивал масштаб аэрофотосъемной карты с рекой, островами, мостами – и почти сразу вытолкнул из ладони “медузу”, маленький парашют, что с хлопком выдрал за собой уже основной полосатый бело-красный купол…

(BASE он расшифровывал как Building – Antenna – Span – Earth, “здание – антенна – перекрытие – земля”. Со всего этого: с высотных зданий, теле – и радиовышек, скал, труб ТЭЦ, мостов и мачт ЛЭП – последняя высотой в пятьдесят четыре метра была самой низкой площадкой для ФЭДова коллеги москвича Димы Киселева – они и прыгают, больше всего рискуя из-за малой высоты и неровной поверхности “стартового объекта”. Я знал, что потом ФЭД сигал с Останкинской башни, что собирался в Узбекистан, в Фаны – с гор десантироваться, на Камчатку – в кратеры потухших вулканов, и даже на пик Коммунизма, где на шести тысячах есть якобы пригодная для парашютирования площадка…)

Вообще-то их тогдашние рижские прыжки снимало – на нормальный “Бетакам” – LNT (как бы спонсор – в обмен на налепленные на пацанов эмблемы-логотипы), а меня с цифровой видеокамерой на эту площадку под самым шпилем Федька протащил практически контрабандой. Уж не знаю, почему, но теперь, вспоминая ФЭДа, первым делом я вижу именно это: нечеткий силуэт в окантовке режущего света. На самом краешке, за секунду до падения.

На выходе из “Лидо”, практически в дверях, сталкиваюсь вдруг со Степой Тиссо: он как раз заходит. По несколько преувеличенному дружелюбию понимаю, что уже пара сотен граммов в бывшем “молодежкинце” и постояльце Рижского централа сидит наверняка. Никакого особенного желания общаться-догоняться в Степиной компании у меня, естественно, нет, но и отделаться более-менее вежливо тоже не получается. Так что еще минут сорок я наблюдаю окончательное Степино сползание в благостную расхлябанность, пытаясь понять, кого же он мне все время напоминает. А когда понимаю наконец, кого – Пьера Безухова в исполнении Эс Бондарчука, – добивающий третью поллитру темного Степа, нырнув к столешнице, манит меня сар-делевидным пальцем:

– Слушай, старичок… ствол не нужен?.. “Макарон”, незамазанный… полный порядок…

Ну-ну. Да, дядя Степа в своем амплуа…

– Мне он на хера… мне нельзя теперь… – ухмыляется вполфизиономии. – Старичок, тебе за копейки отдам…

– И за сколько копеек? – интересуюсь исключительно из любопытства.

– Ну вообще новый “макар” сотен пять тянет… шесть… – Степа тянется к чесночным гренкам, сворачивая по пути солонку. – Но тебе, старичок, в натуре за две с полтиной…

– Да не, Степ, спасибо… – ставлю солонку на место. – Я, пожалуй, пока безоружный похожу. Хотя, оно конечно, тяжело в деревне без нагана…

Я вспоминаю одну из бесчисленных историй о золотых годах Степы. Как на пике эпохи первоначального накопления в распальцованном каком-то рижском кабаке назрела махаловка между залитыми по самое не балуйся братанами. Слово за слово… вознамерившись от слов перейти к делу, взрывоопасный Степа вскакивает из-за стола с воплем “Щас порежу всех нахер!!!”, цепляет бутылку (водки, ему показалось) и двигает ею по ребру столешницы, собираясь сделать “розочку”. Бутылка не бьется. Степа фигачит сильнее. Ноль эффекта. Еще раз. Не бьется. Оппоненты, вместо того чтоб кидаться в драку, пялятся с тупым изумлением. Степа молотит снова и снова. Бутылка отскакивает. Степа смотрит наконец на нее. Это пластиковая литровая бутыль минералки.

Я не люблю масс-медиа. Я не лажу по информационным интернет-агентствам. Нерегулярно смотрю новостные программы “Евроньюс”, реже – НТВ. Больше никаких даже новостей – с прочих каналов: российских ли, латвийских ли – я не воспринимаю в принципе. Не говоря уже о программах развлекательных. Не говоря уже о радио. Которое я не включаю никогда вообще совсем – и кабаки решительно предпочитаю те, где радио не работает. Газет я тоже не выписываю. А поскольку все мои здешние и нездешние корреспонденты имеют доступ к электронной почте, то обычных писем я не жду. Тем паче иных переводов. Поэтому в свой почтовый ящик я заглядываю максимум пару раз в месяц: в поисках счетов за квартиру и телефон (которым – обычным – я тоже практически не пользуюсь).

…Я привычным бездумным жестом просмотрел накопившуюся пачку бесплатных рекламных изданий – таки да, затихарился среди них маленький типографски разлинеенный листок. Странный только какой-то… Не счет. Некоторое время прошло прежде, чем я сообразил, что это такое.

Извещение с почты. Пятидневной давности. Что-то прислали мне. Bandrole. Бандероль. И не написано, откуда – значит, не из-за границы, из Латвии. Что за бред?

…На почте получаю довольно увесистый кирпичик в коричневой оберточной бумаге. Докапываюсь до тетки, пытаясь узнать, откуда он пришел. Оказывается, не издалека – из Риги, из 48-го почтового отделения. Где такое, интересно? В Земгальском предместье…

Ничего не понимаю. Нет, все честь по чести: “Зентенес 5, 81, Каманину Денису”… Осторожно ощупываю, встряхиваю – пугливый я нынче. Не тикает, по крайней мере.

Придя домой, вспарываю бумагу “ершом”, мемориальным своим свинорезом, морально, в общем, готовый и к брускам пластида, и к белому порошку со спорами сибирской язвы… Канцелярские папки. Общие тетради.

Открываю первую попавшуюся, неравномерно исписанную по-русски крупным валким почерком. Я когда-то видел почерк Димы Якушева. Я совершенно его не помню. Но откуда-то знаю совершено точно, что это – он.

23

“Пахнет серой. Это запах горелой веры. Произвольно, вольно, настырно, жирно лезут в ноздри свободные мономеры. Спичечный коробок опрокидывается вбок, и рассыпавшиеся спички суматошно ныкают в нычки ознобные муравьи, мурашки мои. Пахнет псиной. Это запах зверя, вышедшего из моря бензина. Все конфорки забиты тиной. Не хватает Ньютона, ньютонов, просто веса, упорства или какой-то еще скотины: за окном пружинит батудная паутина. Не разметишь асфальт собственным иероглифом, даже лезвия затихарились, наплевав на щетину, опустив подробности. Спички ломаются, не зажигаются, затвор цепляется за станину, как за штанину, и дуло уворачивается, скользя, боится смотреть в глаза. Заберу ладью, посажу в бадью, спиртом напою, е-два е-четыре первым ходом по вене двину. Айлавъю, адью. Пахнет болью, гарью, сталью, осенней ржавью, весенней гнилью, последней целью и нежностью”.

Я пытаюсь представить себе, как должен выглядеть обгоревший труп через три недели лежания на свежем воздухе.

“…Дай им знак, поцелуй меня, забери меня из миндальной дали, блевотной близи, утопи меня в хохоте серой слизи”.

Н-да.

Четыре общих тетради, две обычные, листы компьютерных распечаток, вырезки, выписки, бог знает что. Полный хаос. Стихи. Разбитые на строфы и в подбор. Отрывочные дневниковые записи. Перечни имен – просто перечни имен, по большей части мне незнакомых. Или же общеизвестных: Саш-Баш, Сергей Бодров-младший… Или полузабытых: Ника Турбина, допустим, – я не сразу вспоминаю, кто это была такая…

Цитаты, цитаты, цитаты – с указанием происхождения и без указания. Но все – так или иначе на одну тему.

“Мой дед беседовал с дьяволом, как я – с вами… Мать занималась тем, что отводила ворожбу и проклятия… На моих глазах исчезли домовые. Самые страшные заклятия потеряли силу. Духов стали вызывать для развлечения – и являлось что-то потешное. Мир стремительно упрощался, теряя всю свою нерациональную сторону… Но оскудение коснулось не только надрацио. Оно начало распространяться на все прочее. Это почти невозможно объяснить – но мир упрощается. Из него постоянно что-то пропадает. Причем эти исчезновения немыслимо трудно заметить. То, что остается, тут же затягивает брешь. Понимаете, это исчезновение не предмета, а понятия. Понятия о предмете. Раз нет понятия, то и потери не чувствуешь… Вот пример. Школьные сочинения тысяча девятьсот семьдесят восьмого, статистическая обработка. Вольная тема. Гимназисты начала века на сто человек использовали семьдесят шесть фабул, суммарный словарный запас – шестнадцать тысяч слов. Гимназисты семьдесят восьмого года – одиннадцать фабул на сто пишущих! Словарный запас – шесть тысяч пятьсот… Вымирает поэзия – тот уровень связей, на котором она существует, для современного человека почти неразличим. Короче, наш мир оскудел до невозможности… и, мне кажется, поскучнел. Для описания жизни современного человека нужно совсем немного слов…” Андрей Лазарчук, “Солдаты Вавилона”.

Хм… К вопросу о фабулах и описаниях. И уже не из фантастики, а из самой что ни на есть реальности. Мой российский приятель, журналист-поэт-прозаик и вообще знаменитость Димка Быков рассказывал, как его, в свою очередь, знакомец Дмитрий Дибров, персонаж еще более известный, отбирал ведущих для программы на радио из числа московских студентов. Он просил их в двух предложениях пересказать последнюю прочитанную книгу. Так вот, вместо пересказа все – все без исключения! – кандидаты произносили… рекламные слоганы. “Паоло Коэльо: лучший способ отказаться от самоубийства!” “Лев Толстой: просто и доступно о законах истории и семьи!” И тэ дэ. Ни один не изложил сюжета! Московские, блин, студенты… Что там Сашка говорила о тех, кому меньше тридцати? Это ведь действительно уже другая структура мышления… “Вымирает поэзия – тот уровень связей, на котором она существует, для современного человека почти неразличим…” А что, не вымирает? Кто сейчас читает стихи? Ну да, ну да.

Вот, собственно, и поэзия… В изобилии. Все-таки он был сумасшедший, совсем сумасшедший – покойник…

…Черт, откуда у этого урода – у этой уродки, у этих уродов – якушевские тетрадочки?! Пустой вопрос… Не о том думаешь… А о чем? Давай так. Если тебе это прислали – то зачем-то. Чего хотели? Может, все-таки где-то в записях намек? Ладно, блин, едем дальше…

“…Из интервью Рэя Брэдбери журналу «Wired»: «Практически все, описанное в “451° по Фаренгейту”, сбылось: влияние телевидения, пренебрежительное отношение к образованию. В результате существенная часть нынешнего населения Земли попросту лишена мозгов. Хочу лишь подчеркнуть, что я все это описывал совсем не для того, чтобы предсказать будущее, – я пытался помешать его приходу»”.

Все, в общем, правда. И что для описания жизни современного человека нужно совсем немного слов, и что большая часть оных человеков лишена мозгов… Под каждой практически цитатой подпишусь и я сам. Но скрупулезная их – десятков, сотен – подборка выглядит (да и является) хроникой паранойи. Ласковые объятия которой по мере ознакомления с содержимым любопытной бандерольки я ощущаю все явственней…

Ага, снова наши люди. Петр Вайль, “Гений места”: “Проблема – в скорости и густоте коммуникаций, невиданной, неслыханной и непредставимой прежде. Новизна – не количественная, а принципиальная. В этом стремительном и мощном теле-радио-газетно-кино-музыкально-товарно-туристско-компьютерном потоке исчезают и уносятся подробности, нюансы, оттенки. Как будто бы через глубины психологизма и живописные достижения портрета – по крутой параболе назад, к самому общему и оттого безошибочному – палка-палка-огуречик… Все это к тому, что мир нивелируется…”

Нивелируется… Стандартизируется… Упрощается… Более чем знакомое ощущение. Знакомое, наверное, любому мало-мальски мыслящему современному индивиду. Ощущение тотальной – всеподавляющей, всезаполняющей, всезаменяющей – унифицированной тупости. Дебильной пластмассовой простоты. Умственного удушья… Да господи, сколько об этом переговорено хотя бы нами с Джефом!

(Джеф, между прочим, как критик-аналитик и эксперт по современной культуре, никаким параноиком и уж тем более сектантом не будучи – наоборот, будучи человеком стопроцентно, безнадежно трезвым – на полном серьезе полагает (и пишет – в газетку “Часик”), что тот самый процесс… ну скажем, оскудения общего, общемирового интеллектуального поля развивается с ускорением. Если не по экспоненте. Что самым наина-гляднейшим образом иллюстрирует вся означенная культура. Динамика происходящего в ней. От современного Голливуда с его энтропийным торжеством кинокомикса (и по сути, и как жанра), а значит, стандарта максимально аляповатого, простого, примитивного, детского, лишенного нюансов и оттенков (палка-палка-огуречик), – до, не знаю, современной русской прозы, с ее энтропийным торжеством бессюжетной псевдоисповедальности… “Причем заметь – процесс взаимообусловлен! Чем примитивнее кино, тем больше народу его смотрит – и наоборот. Я понимаю, Дэн, как это звучит, но все ведь доказывается совершенно элементарно. И объективно. Статистически. Я сравнил данные сайта moviemistakes.com, где все фильмы рассортированы по количеству «ляпов», небрежностей и нестыковок, с бокс-офисом all times, рейтингом самых прибыльных лент за всю историю кино. Догадайся с одного раза, что я получил. Правильно – в обоих списках все призовые места занимают фильмы последних лет пяти!.. Боюсь, что причин тут уже не доискаться: это лавинообразное увеличение частоты потребления требует более легкоусвояемого продукта – или низкая калорийность пищи требует увеличения частоты потребления?..”)

Да… Но одно дело – праздные телеги под пиво, или даже интеллектуальное нытье в форме газетного эссе, а другое – такой вот якушевский архив… И вообще – при всей справедливости констатируемого, это вещи… ну все равно достаточно отвлеченные.

Я еще могу понять того же Джефа: культура – его профессия, и если она наглядно деградирует, то ему приходится либо опускаться до ее уровня, либо менять профессию. Первое западло, второе не хочется. Мне, конечно, в этом смысле проще. Хотя… хотя это еще как посмотреть. Вспоминаю Ансиса и наш с ним последний базар (“Ну вот это обстоит таким образом, так? Так. А это – прямо противоположным. Так? Так. Противоречие налицо. Так?” Молчание.). Вспоминаю ребят с канала “Россия”, которые чуть не завернули мне мой сюжет про Ригу, – хотя классный, блин, вышел сюжет, супер, блин! У меня сложилось страшное впечатление, что они просто… ничего не поняли. “Какая энтропия?.. Че за энтропия?..” Хотя все же, вроде, проще пареной репы.

“…Как им объяснить, Дэн? Я же никому ничего не могу объяснить! Они, кажется, просто не оперируют теми категориями, в которых я рассуждаю…” Да, Джеф, не знаю, как им объяснить. Сам не могу.

…Так вот и Дима Якушев пытался кому-то что-то втолковать – а на него точно так же смотрели бараньими зенками, искренне не врубаясь, о чем он вообще… Ну он, нервический вьюнош, взял и… Или Сашка Князева… Целый вечер передо мной распиналась – а я думал, что у нее то ли сезонная депрессия, то ли месячные… И она тогда… Стоп! Вот тут – стоп!

Этого-то он, визави мой, на хрен, анонимный и добивается. Малявами своими, на хрен, посылочками. Голову он мне морочит. Крышу сдвигает. Как Сашке, небось, в свое время сдвинул…

Не-е, братцы. Хуюшки. Со мной этот номер не проканает. Только не со мной. Фак офф.

Посмотрим еще, блядь, у кого башня прочнее.

Захлопываю тетрадку, выказываю средний палец собственному отражению в экране отключенного монитора. Для убедительности хлопаю левой ладонью по локтю полусогнутой правой.

Как дела, Абрам? – Не дождетесь!

Когда умер Ким Ир Сен, CNN пообещало двадцать пять тыщ баксов тому телеоператору, который снимет хотя бы площадь в Пхеньяне, где проходит оплакивание Великого Вождя. Юсуф (он же Эмиль) Нурсалиев, стрингер, прилетел туда вместе с делегацией Егора Лигачева – автор исторической фразы “Борис, ты не прав!” с покойным Кимом состоял в друзьях. В аэропорту, где Егора Кузьмича встречали северокорейские официальные лица, он сказал операторам: “Ребята, дальше сами”. Ребята сделали морды ящиком и, представляясь “советской программой «Время»”, миновали семь армейских кордонов, ни разу не предъявив корочки. До гроба оставалось метров пятьсот, в ушах звучали рыдания плакальщиков, перед глазами маячили двадцать пять кусков зеленых рублей… И тут им преграждают дорогу два юных чучхейских пионера с галстуками и свистками на цепочках. Стрингеры небрежно отжимают салаг в сторонку. А те принимаются свистеть вовсю. Моментально подруливают два полицейских джипа, телевизионщиков крутят, надевают наручники, везут в тюрягу… Сутки они сидели на циновках в камере и пели русские песни. Освобождал их консул.

Из всех историй, рассказанных мне Юсуфом, это была единственная бескровная. Остальные… ну вроде такой, например. Первая чеченская. Грозный. Нурсалиев работал с американской стрингершей Синтией Элбаум. Остановились на перекрестке, договорились, кто в какую сторону двинет дальше. Разошлись – и через пару секунд буквально – бомба. Синтии отрывает голову. Голова катится в сторону Юсуфа. Юсуф первым делом хватает камеру: шикарный кадр…

Цинизм его был беспределен: с Нурсалиевым в этом конкурировать могли бы разве судебные медики или военно-полевые хирурги. Видя по телику репортаж с места крушения поезда (десятки окровавленных трупов, груды перекореженного железа), он совершенно естественно прищелкивал пальцами: какая картинка!.. Впрочем, стрингер без цинизма – не профессионал… и вообще не жилец: если не грохнут (ремесло, вообще этим чреватое: из числа коллег Нурсалиев потерял на войнах человек пятнадцать одних только друзей… знакомых же – с полсотни), то с катушек съедет. Без цинизма… и без лицемерия. “Бывало так, – заливая литром кипятка пачку чаю, повествовал в своем фирменном азартно-пофи-гистическом тоне Юсуф. – Сидим в ресторане. Звонит мобильник. Спокойно разговариваешь, лениво, никто не знает, с кем. А в трубке информация: в Узбекистане резня. Спокойно пропускаешь две-три рюмки. Притупляешь бдительность коллег. Потом говоришь, что надо на полчасика отлучиться, мол, бабке плохо. У других тоже мобильники звонят. Каждый играет в свою игру и валяет ваньку: кому тещу хоронить, кому с желудком нехорошо… И все обещают скоро вернуться. А через час встречаемся в одном самолете…”[9]

Стрингер стрингеру волк. Юсуф признавался честно, что был вполне способен задействовать все свои связи и даже сунуть на лапу, чтобы коллега-конкурент не сумел вылететь, скажем, с военного аэродрома… а он, Юсуф, сумел. В башлях дело? В башлях, конечно, тоже: есть компании, которые платят за минуту видеорепортажа из “горячей точки” четыреста баксов, есть те, что берут материал “оптом” – и тут уже надо торговаться… Если реальный бой – с кровью и убитыми, – можешь получить от полутора до десяти “косых”. В зависимости от ценности конфликта в мировом информраскладе. Свой “топ” – двадцать тысяч долларов – Юсуф срубил на вводе советских войск в Баку 20 января 1990-го. Журналисты, которых слетелось туда немерено, ждали ввода две недели. Потом отчаялись и в массе своей свалили – 19-го числа. А те, кто остались, были уже бухие беспробудно. Единственным дотерпевшим и трезвым оказался Нурсалиев. За снятые им кадры Горбачев, говорят, со страшной силой отымел минобороны Язова, а пленки Юсуфа купили NBC, BBC и CBS. Каковых монстров новостного вещания зрители, в свою очередь, завалили исками – потому что от увиденного им стало плохо.

Эмилем Юсуф стал – в телетитрах – во время карабахского конфликта. Имя, распространенное в Азербайджане, – могли обвинить в необъективности… За пятнадцать лет стрингерства он побывал в тридцати четырех “горячих точках”. В Баку снимал, как азербайджанцы резали армян. В Фергане – как узбеки резали турок-месхетин-цев. В Киргизии, в Оше – как киргизы резали уже узбеков. В Тбилиси – как штурмовали дворец Гамсахурдии. В Карабахе – как два села полтора года имитировали войну (ни одного убитого, один раненый, и то случайно); стрельба прекращалась ровно в двадцать ноль-ноль – все шли смотреть по ящику “Дикую Розу”…

Но таких жизнеутверждающих курьезов в духе фильмов Кустурицы было раз-два и обчелся, а в основном – мясорубка. На ирано-иракском фронте (“настоящая, скажу тебе, Курская дуга была!..”), в Афгане, в Приднестровье, в Югославии, в Южной Осетии, в Абхазии, на Первой чеченской и на Второй…

После нескольких рейдов в самом начале Второй чеченской кампании Юсуф со стрингерства “слез”. Бесповоротно. И никому (во всяком случае – никому из наших общих знакомых) ни разу не обмолвился, из-за чего именно. Хотя прочими воспоминаниями делился с остроумным равнодушием и обилием красочно-жутких подробностей. Хотя сам же говорил, что стрингером перестать быть трудней, чем наркоманом…

Я с кавалером орденов и медалей – Красной Звезды, “За мужество”, “За личное мужество”, обладателем парочки бешено дорогих часов от Саддама Хусейна (оделявшего ими тех журналистов, которым посчастливилось добиться интервью), самым, наверное, знаменитым из полутора десятков русских стрингеров-профи (всего по миру активно действующих стрингеров – человек семьдесят) Юсуфом Нурсалиевым познакомился, когда стрингерство для него уже осталось в прошлом. На нормальной московской коллективной пьянке – со сменяющимся составом участников и непрогнозируемым перемещением из ресторана на антикварно обставленную квартиру дочки великого кинооператора Рерберга (на Тверской, напротив Долгорукого), оттуда – на седьмой этаж Дома аспирантов и студентов МГУ… В ДАСе, оказалось, обитал именно приятель Юсуфа – контуженный афганец Хатак. В обоих смыслах афганец – и по месту рождения (а так он был, кажется, таджик), и по “ветеранству” (воевал в армии ДРА, потом – иммигрировал в СССР)… С Хатаком разговаривать было одновременно весьма сложно (приходилось реветь на манер прогреваемого реактивного движка) и очень просто (на все твои реплики он реагировал совершенно одинаково: благодушным покачиванием головы и кривоватой ухмылкой). Хатаковы соотечественники тут же, в перегороженном фанерными стенками ДАСовском помещении калибра школьного класса деловито варили в кастрюльке что-то на опийной основе, Нурсалиев (которого собутыльники любили сокращать до НУРСа – неуправляемого ракетного снаряда), не глядя, утилизировал через окно очередные полбанки из-под “Кузьмича”, а я меланхолично представлял, как этот пузырь добавит чудесности растущему под аспирантско-студенческими окнами “чудо-дереву”: какой-то банальнейшей условной ольхе, чьи ветки сплошь были увешаны подобным же образом утилизированными презервативами.

Поставив крест на “своей войне”, Нурс отрастил хайр и заплел его в дреды (“всегда хотелось, но на фронте же запаришься с такой прической…”) и стал снимать экстримные спортивные репортажи и экстримные же реалити-шоу. Когда в очередном “Русском экстриме” кто-нибудь куда-нибудь прыгает, карабкается или погружается, то человеком, о котором ты в процессе глядения на экран не задумываешься, но благодаря которому (тому, что он тоже – прыгает, карабкается и погружается) на это глядишь, сплошь и рядом бывает Юсуф.

Про Нурса я вспомнил, когда ни обзвон московских парашютных клубов (кучу бабок, наверное, международный тариф сожрал), ни попытки расспросить кого-нибудь из тамошних бэйсеров не дали ничего: о Феде Дейче или не слышали, или слышали, но контактов с ним не поддерживали. Набирая нурсалиевский номер, я не особо-то и рассчитывал застать Юсуфа в пределах досягаемости. Мне, однако, повезло… точней, не повезло ему; можно сказать, комически, поучительно, по крайней мере: Нурс отснял целый цикл программ с дайверами в подводных пещерах на Окинаве, в сложнейших условиях, реально рисковал башкой и дорогущим оборудованием, пару раз чуть действительно не загнулся, но – не загнулся, не получил ни царапины и вообще все сделал тип-топ… И вот когда они это дело коллективно отмечали – уже в Москве, – он, великий профессионал бухалова (“Что есть одно из главных стрингерских умений? Квасить – для смазки – с каждым, кто предлагает… и при этом оставаться готовым в любой момент вскочить по тревоге, влезть на «броню» и быть в стопроцентно рабочей форме…”), нажрался в кашу, упал на ровном месте, заработал сложный перелом ноги – и валялся сейчас дома, под Питером, – в гипсе, обихаживаемый полузабытыми в ходе беспрерывных профессиональных отлучек женой и двумя сыновьями-близнецами.

На мой вопрос он долго хмыкал, покряхтывал, напрягал извилину – и сказал в итоге, что такого Дейча он да, помнит… хотя не видел уже давненько… но, кажется, он же варился с трэйсерами? Нет, кажется, именно с трэйсерами… Нет, координат трэйсеров у Юсуфа нет. Но вроде бы про них писали с год назад? В мужском каком-то журнале… Не, не помню, в каком…

Ну, и чего теперь? Год назад, неизвестно, в каком журнале… И вообще: чего я, собственно, добиваюсь-то? Что узнать хочу? Ну, дозвонюсь я до Федьки – и что он мне скажет?..

Это просто от незнания, что делать. От незнания ситуации, с одной стороны, и нежелания сидеть, ожидая очередных подарков из пространства, – с другой…

Телефонный облом в совокупности с воспоминаниями о московских пьянках побуждают меня извлечь безналоговую литруху “Tullamore Dew”, подогнанную работающим в порту и имеющим доступ к “таксфришным” товарам, которыми обеспечивают экипажи судов, Ромкой, – и недобитую (позор!) аж с Нью Йиера (пр-роклятые годы, однако). И тут звонит Лера. Добровольный и бескорыстный мой помощник, перед коим я во все увеличивающемся, хотя давно уже неоплатном, моральном долгу.

Она таки смогла узнать про Славика Доренского. Что самое интересное – так все, оказывается, и было. Насчет выгребной ямы. В ней его и утопили. Выломали деревянное сиденье в дачном сортире и затолкали Славика туда. Живого – экспертиза показала, что он именно захлебнулся этим добром. Причем пролежал в яме почти неделю, прежде чем нашли. Да, все как ты, Дэн, и предполагал – ни улик, ни подозреваемых, ни мотива. Архив.

Я наливаю себе “Туламора” полный стакан (дотрясаю последние капли), треть выпиваю залпом, а остальное принимаюсь тянуть ма-аленькими глоточками.

Когда мочканули Дашкиного брательника, у меня с Дашкой уже все кончилось. Но – только-только. За три прошедших с тех пор года подробно я всю эту историю не вспоминал ни разу – и предпочел бы, пожалуй, не вспоминать никогда…

Из всех моих довольно многочисленных уже девиц (скромное удовлетворение или “мы, оглядываясь, видим лишь руины…”) Дашка точно была самой красивой и самой… сложной. Я сам, в общем, не подарочек, наверное, – так что достойно удивления, как мы с ней ладили больше полугода. Однако же как-то ладили. И, глядишь, ладили бы дальше, что самое забавное…

Дашку у меня увел ФЭД. Самым откровенным образом. ФЭД, которого я тогда полагал лучшим другом. Причем отлично зная, что меня на ней зарубало довольно здорово. Причем послал ее через месяц. Сам послал – ФЭДа девки не посылали, по-моему, никогда – только он…

От всего этого разило мексикой, бразилией – и вообще много чем разило… Почему я и не хотел вспоминать. С Федькой мы тогда разосрались здорово. Единственный раз – но, я даже думал, напрочь… Ничего. Потом помирились. Девки, типа, приходят и уходят, а пацаны… это пацаны.

Делаю последний глоток вискаря, врубаю комп и кликаю иконку Internet.

24

Wall flip. Сальто назад после отталкивания от вертикальной стенки. Hand jump. Преодоление препятствия с использованием только рук. Twist. Сальто вперед и сразу же сальто назад. Tree flip. Сальто назад после отталкивания от дерева. “Есть дополнительная опасность промазать ногой по дереву”… Get over the wall. С разбегу толкаетесь ногой об стену, затем, когда вы в воздухе, нужно опереться руками и перелететь через стену. Blind jump. “Прыжок, выполняемый без созерцания точки приземления”. Так и написано – “без созерцания”… Ну не буддисты они.

“Люди, преодолевающие препятствия”. По-английски – одним коротким словом: трэйсеры. Хотя то, что они делают, именуется иначе и на другом языке.

Паркур. Французский термин из области вообще-то конного спорта: скачки по полосе препятствий, максимально разнообразных и заковыристых. Все, чтоб коняшке переломать ноги, а жокею свернуть шею. Теперь – последний вяк экстремальной моды: предельно скоростное перемещение по городу не там, где положено, а там, где хочется – через заборы, по крышам, стенам, карнизам. Поверх барьеров. Без страховки (это – принцип). Адреналиновый концентрат, выжимка, экстрим в степени, комплексный, синтетический – как все синтетическое, искусственный (но экстремальный спорт вообще штука искусственная – когда смертельно опасные препоны изобретательно воздвигаются на пустом месте), и, как многое синтетическое, сильнодействующий.

Паркур – комбинация разных видов “урбанистического лазанья” с языколомными названиями вроде бил-деринга, скейтбординга, акробатики, даже восточных единоборств (у “восточников” детально проработана техника падения – как, значит, нетравматичнее и безболезненнее себя уронить… вообще полезное умение).

Придумал эту штуку француз Давид Белль из города Лисса, сын вьетнамского ветерана. Папа натаскивал мальчонку с детства, и уже подросшему Давиду оченно в кайф оказалось взбегать по стенкам, сыпаться с крыш, перепрыгивать через полицейские “рено”… а городские власти и ажаны на это увлечение Белля и прочего быстро сгрудившегося вокруг него молодняка смотрели сквозь пальцы. Скоро первая в мире паркур-команда прославилась, про них стали писать газетчики и снимать телевизионщики. Трэйсеров позвали участвовать с трюками в гастролях мюзикла “Нотр-Дам” – надо было подмахнуть контракт на два года.

Отказались двое: “отец-основатель” Белль и его ближайший сподвижник Себастьян Фука. В лом им было вязать себя юридическими обязательствами. Правда, потом и они расплевались: Фука решил зарабатывать бабло, брать плату за тренировки – и учредил Федерацию паркура.

Трэйсеров-“конформистов” тем временем залучил к себе в проект продюсер Бессон, и фильм “Ямакаси: новые самураи” (смотрел-смотрел… фуфло стопроцентное. Я, правда, не думал, что это имеет прямое отношение к реальности) сделался прокатным хитом. Что характерно: вся компашка дружно возражала против участия в проекте Белля (который особо и не напрашивался): дескать, его класс настолько несравнимо выше, что прочие трэйсеры на фоне Давида мигом стушуются и поблекнут.

После “Ямакаси”, однако, на паркур стали подсаживаться экстремалы по всему шарику (как на “спид рэй-сиз”, ночные полулегальные гонки, после “The Fast and the Furious”, – Лера вон у себя слышит летом, как наши спидрэйсеры с ревом гоняют по Улманя гатве). В России в том числе. Первопрестольная, как положено, прореагировала первой: пионеры русского паркура собрались в Москве – четырнадцать, пишут, человек, в основном фанаты скалолазанья… Забирались на крышу Театра на Таганке, лазали по Дому дружбы, по особнякам на Тверской. Особенности национальной право-охраны: трэйсеров-москвичей регулярно вязали за нарушение границ частной собственности и тому подобное – и сажали в “обезьянники”, саркастически переименованные ими по такому случаю в “паркурники”. Потом уже и по стране появились паркур-коман-ды – в Питере, на Урале…

Трэйсеры – народ поголовно молодой, русские в том числе, так что двадцатисемилетний Дейч в этой тусовке оказался уникумом. Хотя он вообще уникум: занимается паркуром меньше года, а прочие трэйсеры уже смотрят снизу вверх и называют “русским Беллем”…

Действительно – мужской журнал. XXL. Я просто набрал слова “трэйсеры” и “паркур” в Яндексе. Перелопатил вываленную мне поисковиком груду инфы. Но в итоге нашел-таки линк на ту самую байку в ИксИкс-Эле, в которой поминался ФЭД. Там же, на сайте (главная страница: иконостас серийных обложечных телок в купальниках – умилительно честная адресация к основам), – координаты редакции. Телефон. Секретарша долго и неохотно ищет номерок Карена, автора статьи про “паркурщиков”…

…Трэйсеры? (Поразительно и восхищения достойно – не в первый и не во второй раз мною встречаемое умение в нескольких нейтральнейших слогах, да еще по телефону, продемонстрировать всю меру превосходственного снисхождения, из сакрального факта наличия московской прописки проистекающего.) Да-да, было такое дело, писал… Только, извините, вы не могли бы перезвонить часика через четыре… или лучше вечерком?

Вечерком он вне зоны. На следующий день. “Дейч? Ага, был такой. Он у них, типа, вообще суперстар. Не, я, естественно, как раз с ним хотел пообщаться, про него мне много восхищенных слов наговорили всяких… Но он, кажется, не очень общительный такой человек… (Федька-то? вечное ядро конденсации любой компании, трепло почти профессиональных шоуменских дарований, постоянно со всеми трущий, стрелкующийся, знакомящийся и всех присных знакомящий, каждый день носящийся с новой идеей?..) Трюки он показывал, да… действительно, знаете, очень впечатляюще… а вот разговора не получилось. Так что не знаю… С кем поговорить? Сейчас посмотрю… Не уверен, правда, что у меня с собой… А, нет, как раз есть номер. Лика такая… Записывайте…”

Лика.

– Друг детства?.. Нет, друг детства, я вам вряд ли могу помочь… – Нотки не самой доброй иронии в чуть тягучем голосе: они, они – неплохо знакомые мне интонации бесчисленных Дейчевых бывших… – Мы с Федором больше не общаемся.

– А он что, у вас в команде больше не состоит?

– Нет.

– Ну погодите, он же у вас чуть ли не главная звезда был…

– Был.

– Извините… Может, все-таки скажете, что произошло-то?

– А ничего не произошло. Просто взял и исчез… – Медлит секунду. – К нам как раз Давид собирался… Белль в смысле… на мастер-класс… Мы уже Фредом нацелились перед ним хвастаться. А он свалил.

Узнаю, узнаю брата Федю. Фредю. Снова неуловимые. (И еще – какая-то мимолетная ассоциация мелькает по краю сознания – не успеваю ее ухватить…)

– И что, вообще не сказал, куда?

– Не-а. Не сказал. Ну, я узнала потом… сама…

– Мне не скажете? Пауза.

– Динозавров ловить. – Смешок.

– Простите?..

– Динозавров, говорю, ловить. Где-то там на Чукотке, что ли…

Повисло напряженное гнетущее молчание…

– Ну есть такие… чудики… всяких Несси ищут… Ну и он с ними ломанулся… искать.

Я знаю, что это за чудики. Криптозоологи. Действительно люди, ищущие то, чего на самом деле нет. По Филатову: исхитрись ты мне добыть то, чего не может быть. Например, зажившегося в шотландском “лохе” пресноводного плезиозавра. Или йети, он же биг-фут, он же алмасты, он же… снежного, короче, человека. Или… как же это было-то? А! Мбиелу-мбиелу-мбиелу. Что на наречии аборигенов Центральной Африки означает “несколько вязанок хвороста”. Так якобы эта тварь и выглядит: как несколько вязанок. Всплывает на поверхность реки только в абсолютный штиль. И при малейшей попытке приблизиться к ней немедля уходит под воду. Надо же, запомнил. Видимо, по принципу абсурдности…

В свое время все мы были экспертами по этой ЛСДшной фауне – ученики “А”-класса гуманитарного рижского колледжа. Все это мы узнавали на уроках, как сие ни смешно, истории – одних из немногих уроков, которые мы старались не прогуливать. Просто потому, что не было на них никакой истории. На них былИ – историИ. И про мбиелу-мбиелу-мбиелу, и про его собрата мокеле-мбембе, и про зверя андабарру, похожего одновременно на свинью и носорога (свинорог? нососвин?). И про “мангупского мальчика” (крымское привидение, на которое идет долгая малоуспешная фотоохота). И про артефакты доисторической цивилизации гипербореев на плато Путорана: гигантские стелы из черного камня с нерасшифрованными письменами… микроскопические непонятные детали из металлов, в естественном виде на Земле не существующих…

При этом он был действительно вполне дельный и историк, и учитель, Андрей Геннадьевич Спицын. Но про мокеле-мбембе было интереснее, чем про министров Первой республики. И ему, и нам. А в экспедиции – в Крым, в Карелию, на Алтай, на ту же Путорану – он мотался активно, и водил знакомство со всем этим народом, со всеми этими безумными племенами: криптозоологами, уфологами, “черными следопытами”, “черными палеонтологами”, “черными археологами”… Подозреваю, что к последним он и сам принадлежал “хотя б отчасти”: вроде, все его экспедиции были вполне “в законе”, но хрена бы он прокормил семью с малолетней дочкой при таком-то образе жизни на зарплату школьного учителя.

Хотя когда мы прозвали Спицына Индианой Джонсом, никакой “черной археологии” мы в виду не имели, а имели – шрамик на физиономии аккурат на том же месте, по которому Инди в начале третьей части засветил себе кнутом… и вообще Спицын смахивал на молодого Харрисона Форда. Разумеется, он не ползал (опережая нацистов из института “Аненербе”) по полным ловушек мистическим подземельям на манер доктора Джонса… но курганы раскапывал и амфоры с черноморского дна поднимал. Это и есть хлеб “черного археолога” – довольно опасный местами: на тебя охотятся и государственные охранительные службы, и – частенько – бандиты, нанятые теми самыми дилерами, с которыми ты имеешь дело…

Что Чукотка, помянутая обиженной девушкой Ликой, на самом деле Якутия, я догадался и сам – опять порывшись в net’е. Озера Лабынкыр, Ворота и Хайыр. Где многочисленные очевидцы тоже лицезрели нессиобразных химер. Этим, впрочем, полезная интернет-информация и ограничивалась.

Однако же Инди-Спицын не подвел. Он не только знал, что экспедиция в Якутию прошлым летом действительно имела место, но даже был в курсе, кто именно ее устраивал: Виталий Кондрашин… И даже знал его телефон. И даже электронный адрес.

Телефон не отвечал – ничего, даже “вне зоны”: просто отделывался длинными гудками. Зато на е-мейл пришел ответ. “Здравствуйте, уважаемый Денис. Я действительно знаю Федора Дейча, и он действительно участвовал в нашей экспедиции на Лабынкыр. Экспедиция, правда, вышла безрезультатной и вообще неудачной. Мы, к сожалению, стартовали слишком поздно, и сворачиваться пришлось слишком спешно: в октябре в Якутии уже зима. А Федор с нами расстался на обратном пути, на пересадке в Якутске. Надо сказать, довольно экстравагантно: оставил записку, что у него срочные дела, и исчез из гостиницы. Так что, сами понимаете, в его поисках я Вам помочь не могу. Если найдете Федора – передавайте ему от меня и от ребят привет. Никаких претензий в связи с «пропажей» у меня к нему нет, естественно:) – наоборот, он со своими умениями был неоценимый товарищ. С пожеланием всяческих успехов – ВК”.

Одна знакомая девица утверждала, что он похож на молодого Патрика Суэйзи. Другая – что на молодого Рутгера Хауэра. Разброс достаточный, чтобы догадаться не только, что он не был похож ни на того, ни на другого, но и как у него обстояло с бабами. Хотя знал я и баб, которых Федька всерьез раздражал – с ходу. Все-таки в нем было слишком много агрессии и пофигизма.

Последнего – и по отношению к девкам тоже. В большой степени. Что почти не скрывалось ни на каком из этапов отношений. Так что, если по совести, они – все они – знали, на что идут. Разумеется, это не мешало им ни идти, ни затаивать потом смертные обиды, которых – суммированных и переведенных в мегатонны – хватило бы на непрерывную термоядерную реакцию. И все равно глупо было на него обижаться.

Принцип fuck and forget он исповедовал ведь не только из стихийного мачизма, но и просто в силу гиперактивности, наличия “шила в жопе”. Он никогда не сидел на месте – в обоих смыслах: не только срывался беспрестанно в вояжи и авантюры, лихорадочно менял девиц и сферы деятельности, но и буквально – постоянно двигался, быстро и порывисто.

…Это была интересная порывистость, плавная, мягкая, почти завораживающая: от зрелища ФЭДа, лезущего на тот же Алдара Торнис – не только без остановки, но и без видимого глазу промедления, безошибочно чередуя верхние, боковые, нижние захваты, лишь геснеровские монстры на лопатках то морщатся, то скалятся попеременно в такт сокращениям мышц, – и правда было трудно оторваться.

…И это была интересная мягкость и плавность – опасная. Взрывоопасная. Драться, например, с ним я бы не посоветовал никому, независимо от весовой категории и цвета пояса – не столько даже из-за собственных Федькиных неординарных габаритов, сколько по причине абсолютной его непредсказуемости. Он всегда бил внезапно: и в ситуациях, когда конфликт лишь зрел и, наверное, еще сохранял потенцию к ненасильственному разрешению, и когда супостат окончательно убеждался, что этот шкаф на самом деле полнейший слизняк и вот сейчас послушно отдаст лопатник… И всегда бил беспощадно. В нос, в “солнышко”, по яйцам. В полную силу. “А сил у него немерено”.

Непредсказуем он был, впрочем, во всем. Местами – сплошь и рядом, если уж честно, – это была не слишком комфортная для окружающих непредсказуемость. Тем более – близких. Отчего опять же несть числа обиженным на Федьку, причем обоих полов. В разных странах. Нужно было знать его почти с младенчества, расти с ним в одном дворе, входить во все возглавляемые им компании, шайки, банды и музыкальные группы, выпить с ним гектолитры алкоголя, прыгать с ним с парашютом в Цесисе и на байде с Абавас Румбы, разделить с ним (в разной очередности) не так мало девок, нужно было иметь, словом, мой уникальный опыт – чтобы суметь оставаться его другом. Столько лет. Несмотря ни на что.

И чтобы все равно – в какой-то момент он исчез без предупреждения и с концами. Как исчезал всегда, ото всех и отовсюду.

Да. Кстати. О девках.

Ну – что? Пора? Пора… Пора бы. Больше недели, однако, прошло.

Верчу в руках телефон. Дьявол, пальцы двигаться не желают. Надо же. Что это – ложно понятая гордость?..

Я знаю, что она ответит. Я совершенно точно знаю, что она ждет, когда я позвоню. Я знаю даже, догадываюсь, что эту неделю-с-лишним ее колбасило больше, чем меня… И все равно – не хотят пальцы двигаться.

Чертова мужская прерогатива действовать первому… Ладно-ладно…

Все. Поехали.

Не останавливаясь, под зеленый проходим перекресток с Дзирциема и плавно взлетаем на имантский путепровод.

Морозная четкость, ясность, лаконизм, предельно, болезненно усилившиеся в последние перед погрязанием в вечерней дымке мгновения. Два цвета остались, только два. Победивший серый: матовый серый асфальта, стен, мертвых газонов с сошедшим снегом, не помышляющих еще о зелени; прозрачный, в голубизну переходящий серый неба. И проигравший – густой, отчаянный оранжевый слоеного заката, проседающего в темную щетину леса за микрорайоном; он же, но поблекший до желтовато-опалового – у косо воткнутого в эти небесные волокна полуразвалившегося инверсионного следа; он же, но бесстрастно-розоватый – скользит в стеклах верхних этажей, стекает по трамвайным рельсам вниз с горба путепровода. Навстречу всплывает вереница ксеноновых фар – с их интенсивным отсутствием цвета.

Я поворачиваю голову влево, смотрю на нее в профиль, чувствуя на собственной роже неконтролируемое расползание кретинической совершенно лыбы. Она косится на меня, слабо улыбается и, словно стесняясь этой улыбки, но не будучи в состоянии с ней справиться, наклоняет голову, исподлобья глядя на дорогу, скатывающуюся, расширяясь, к перекрестку с Имантас.

…Есть мужики, способные по-собачьи неотрывно пялиться на своих женщин, искательно заглядывая в глаза. У меня так никогда не выходило. Я наоборот – никак не могу заставить себя на нее посмотреть. Поэтому смотрю на телек, вечно работающий под потолком “Кугитиса”. (На экране англоязычный, кажется – звук все равно отрублен, несинхронным саундтреком – радио Skonto… – музканал, рекламный блок. Фэнтезийно-го сауронистого вида магус в надвинутом куколе мечет из полиартритной длани шаровые молнии. Из-за рамки телеэкрана докатывается оранжевое эхо разрывов. Лаконичный титр: “Fireball”. Камера рывком смещается – по линии огня. В дачном креслице, развалившись, закинув ногу на ногу, молодой раздолбай мотает в такт только ему слышному плейерному музону кучерявой башкой, прихлебывает ежесекундно из красно-черной жестяной баночки… Одесную его магусовы файерболлы безвредно разлетаются в клочья, натыкаясь на невидимую непрошибаемую стену, силовое поле комфорта и спокойствия. Крупно – надпись на баночке: “FireWall”. Слоган: “Nothing Can Get at You”.)

Усилием воли я все-таки поворачиваю голову. Ника тоже не смотрит на меня – смотрит перед собой в столешницу.

И тогда я – уже без малейшего внутреннего усилия и абсолютно спонтанно – протягиваю руки и беру ее безвольные кисти, маленькие прохладные длиннопалые кисти с коротко стрижеными ногтями, с мягкими подушечками у оснований пальцев, легонько сжимаю… сжимаю сильнее, заведенные за голову и сведенные вместе, изо всех сил, вдавливая сквозь простыню в матрас, быстрая судорога идет оттуда по вытянутым рукам – вниз, прокатываясь по телу, завершаясь последним рывком бедер, спазмом, конвульсией – бесконечной, конечной, окончательной…

Конечно же, он не удержался. Не устоял. Все возможное стремится быть произошедшим. И не нужно ему подкрепление в виде практической цели, и не помеха ему – соображения здравого смысла… В общем, он это сделал, герой “Полости”. Он ее украл. Похитил.

Процесс похищения Абель Сигел описывает подробно, кажется, даже не без знания дела, с артур-хейлиевской почти детализацией. На несколько глав роман “Полость” превращается в полноценный, стопроцентный триллер – с сас-пенсом, с учащением пульса: поймают? не поймают? получится? не получится?.. Получилось. Спеленутую, с залепленным скотчем ртом суперстарлетку Эйнджел герой привозит в пригородный недостроенно-заброшенный особняк (обычная история, одинаковая что в престижном подмосковье, что в рижском Балтэзерсе – нуворишеское понтовое жилье, законсервированное на стадии голых краснокирпичных стен после убийства/посадки/разорения владельца), присмотренный им заранее.

Свалив Эйнджел на груду ветоши в несостоявшейся гостиной, герой курит в соседней комнате. Что с нею делать дальше, он не имеет ни малейшего понятия. Как-то он вообще об этом не задумывался. Как-то все мысли обрывались на моменте похищения – оставшемся теперь позади… Требовать за нее выкуп? Но он совсем не просчитывал механизм получения денег (а понятно же, что именно тут его и будут вязать), он не знает, как различить помеченные банкноты, он… Да в конце концов, он проделывал все это не ради куша! А ради чего? Наверное, понимает он, ради того, чтобы хоть как-то избавиться от собственной застарелой мании… хоть как-то сойти с эйнджелоцентрической орбиты… Отшвырнув бычок, он входит в гостиную.

Вообще Эйнджел как-то неадекватно вела себя по ходу киднеппинга. Особенно не орала и не сопротивлялась. Это, конечно, удача. Наглоталась чего-нибудь, прикидывает герой, обкурилась… Или, может, у нее такой тяжелый джет-лаг… Или так выражается шок?.. Он решительно отдирает скотч. Он ждет стонов… или слезных просьб о жалости, снисхождении, освобождении… или угроз… или предложения громадных бабок…

Но мировая поп-знаменитость не издает вообще никаких звуков… Она тупо таращится на героя, не пытаясь ни грозить, ни лебезить. Он видит, что эта идиотка, кажется, вообще плохо осознает – что, собственно, произошло. Она даже не особенно боится. Герой чувствует определенную обиду: он столько парился и рисковал, так виртуозно все придумал и блистательно осуществил – а эта коза, блин, совершенно не просекает, что теперь она полностью в его власти, что теперь все решает он… Герой пытается говорить с ней на неблестящем своем инглише: андерстенд, мол, как ты вообще попала? Ты понимаешь, что я чего захочу, то с тобой и сделаю?

Не понимает.

Потихоньку он начинает заводиться. Он материт ее на всех известных в этой части лексикона языках. Ну хоть какая-то реакция будет, нет, сука?!. Размахнувшись, двигает Эйнджел по скуле. Тонкая полоска лопнувшей кожи. Реакции – ноль. Он бьет еще раз. Еще. Ничего. Он пинает ее в живот. Ни-хре-на.

Абель Сигел оказывается неплохим психологом и порядочным мизантропом – как отсутствие сопротивления провоцирует агрессию, а незлобивый интеллигент превращается в животное, он показывает дотошно и не по-христиански убедительно. Причем автор далеко не полный игнорамус не только в области психо – , но и физиологии – что и демонстрирует с чем далее, тем менее переносимой обстоятельностью.

Герой избивает свою суперзвезду все страшнее, все увлеченнее, он уже не может остановиться. Он с мясом выдирает из ее пупка огромный бриллиант, величину и великолепие которого сам некогда описывал сплошными суперлативами. Он упоенно превращает в месиво растиражированное плакатами, постерами, интернет-линками, развлекательной периодикой, облепившее рекламные тумбы и стены подростковых комнат всего мира, прописавшееся в его кошмарах дебильное лицо. Носками ботинок ломает Эйнджел ребра. Каблуком дробит пальцы. Клочьями выдирает волосы. Он бесконечно, монотонно, отвратно насилует, сношает, харит, лососит ее – сначала во влагалище, потом в задницу.

И вот, бурно, как ни разу в жизни продолжительно, опустошающе откончавшись, отвалившись от жертвы, лежа, с ног до головы в ее крови и моче, рядом с не подающим признаков жизни телом на цементном полу, начиная все-таки понемногу соображать, он вдруг отдает себе отчет, что на протяжении всей экзекуции Эйнджел не только не сопротивлялась, но и почти НЕ РЕАГИРОВАЛА: не стонала, не орала, не плакала. Будто не испытывала ни страха, ни унижения, ни боли… Жуткое подозрение возникает у героя – он отползает от нее, кое-как, размазывая ее телесные жидкости по морде, встает, смотрит на старлетку, едва-едва, бессмыслено и молча ворочающуюся у него под ногами, пятится, пятится…

Выходит в соседнюю комнату. Встряхивается. Возвращается. Подбирает нож, которым для удобства пыточного процесса разрезал собственноручно накрученные на поп-идолище веревки. Пинками переворачивает Эйнджел на спину. И, примерившись, засаживает нож ей в живот. Нажав, вгоняет по самую рукоять. После чего долго, с усилием, с упругим треском тканей, вспарывающим движением ведет вверх – вскрывая звезду от матки до горла. Берется за края разреза, раздвигает…

Он не видит ни сально поблескивающих внутренностей, ни прыскающих кровью перерезанных сосудов, ни мышечных волокон, ни осколков костей – ничего. Внутри у суперстарлетки, под плотной человекоподобной оболочкой, ничего нет. Совсем. Одна только чуть припахивающая пылью пустота…

– …Здорово, рыжий, – отрываюсь от чтения: Венька Лакерник звонит.

– Привет, Динь. Радио сейчас не слушаешь случаем?

– Ты ж знаешь, я его никогда не слушаю. Даже тебя, извини…

– А ты вруби, вруби “сотку”. Песню для тебя заказали…

– В смысле – для меня?

– Ну вот – для тебя… Ты же, кажется, у нас Денис Каманин?

– Кто заказал? – Ищу маловостребованную кнопочку radio на пульте своего “Панасоника”… черт, как это делается-то?.. а, вот… “Мотаю” стрелочкой вправо – на дисплее мельтешат частоты… – Сколько, ты говоришь?

– Сто.

– Так кто заказал?.. Сто эф-эм.

– Девушка, старый, девушка… Так, все, мне пора. Слушай.

“…на теплом радио!” – интимно-приподнятое рекламное радиоконтральто.

Шшшто еще за байда?..

“Добрый вечер… точнее, доброй уже ночи тем, кто к нам сейчас присоединился… – Радиоэфир искажает Венькин свойский басок в той же степени, что эфир телефонный – но иначе. – С вами программа «Трамвай “Желание”» и ее ведущий Вениамин… Мы продолжаем ваши желания и пожелания по мере сил реализовывать… Трамвай наш следует со всеми остановками, невзирая на поздний час… и следующая остановка – для Дениса Каманина. Эту остановку мне объявлять самому приятно… И потому что, так уж получилось, Денис – мой приятель… И потому, что уж больно хорошую композицию ему сегодня подарили… «Роллинг Стоунз», «Paint it Black» – по-моему, лучшая вообще вещь Мика Джаггера и его парней… Денис, ставим для тебя музыкальный… рок-н-ролльный привет, подарок от хорошей, наверняка правильной девушки, которая нам позвонила… Сейчас… От Аськи Саввиной!.. Слушай на здоровье!..”

I see a red door and I want it painted black No colors anymore I want them to turn black… I see the girls walk by dressed in their summer clothes I have to turn my head until my darkness goes…

…I look inside myself and see my heart is black I see my red door and it has been painted black Maybe then I’ll fade away and not have to face the facts It’s not easy facin’ up when your whole world is black…

25

Мне, в общем, всегда везло. Скажем так: чаще везло, чем наоброт. Не то чтоб совсем уж радикально (один раз повезло радикально – в прошлом феврале в Берлине) и часто – но более-менее регулярно. Так что никаких поводов чувствовать себя неудачником у меня нет и не было. Однако я всегда был на их стороне – аутсайдеров и одиночек. Не по гуманитарному убеждению, отнюдь – на уровне самых базовых реакций.

Брат мой Андрюха определение “лузер” припечатывает, как доктор – указание: “В морг!” Ничего для него нет презреннее неудачника. Фразу “ну он такой… странненький…” самоуверенный Эндрю произносит не иначе как с ухмылкой предельной брезгливости. Причем брательник мой вовсе не стал таким, поступив на службу в жирный распальцованный банк и усевшись в “бэмку”, – он такой был всегда. Однажды мы с ним даже всерьез подрались.

Я, кажется, знаю, откуда у меня это чувство престранной причастности к странненьким. Благодаря кому.

Отца у Аськи не было, а мать пила. Аська была предоставлена сама себе, сколько я ее помню, – а помню я ее лет не то с четырех, не то с пяти: в детском саду мы вместе переходили из группы в группу. Подруг у нее тоже, по-моему, никаких не водилось. Не то чтобы ее травили – ею пренебрегали.

При этом в ее одиночестве не чувствовалось забитости и ущемленности изгоя. Может быть, ей пришлось с самого начала учиться такому автономному существованию – и она выучилась. Может, это был некий врожденный талант – самодостаточность. Самодостаточность не тупая и нарциссистская, ненавидимая мною как мало что (потому, вероятно, что слишком часто встречаемая) – а органичная и толерантная. Это была – цельность. Не зависящая от других, но другим открытая.

Нельзя сказать, что я составлял Аське компанию, – я питался от ее одиночества. Мы часами могли не произносить ни слова и даже заниматься каждый своим – испытывая спокойное и уверенное чувство единства двух самодостаточностей.

Из всех моих качеств в детстве властно и безусловно преобладала лень. Я был неописуемо ленив лет в пять. Я ленился чистить зубы, завязывать шнурки, класть на место шапку, а потом ее разыскивать. Аська, уже тогда деловитая и домовитая, у которой уже тогда был ярко выражен материнский инстинкт, в садике взяла надо мной добровольное шефство. На том и сошлись.

Мы дружили всегда – всю жизнь. Ее жизнь. Мы дружили, даже когда пошли в разные школы. Даже когда я начал отираться вокруг Кента, Костыля, Фрица-Дейча и прочих дворовых и школьных преступных авторитетов. Даже когда я бил стекла в теплицах и нажирался “Аболу винсом”. Разумеется, с самого начала и до самого конца эта дружба была предметом более или менее ядовитых подколок. Но никогда, ни единого разу мне не пришло в голову этой дружбы стесняться, не говоря – прервать ее.

Среди идиотских стереотипов видное место занимает утверждение, что женщины – существа загадочные и непостижимые. Глупость столь же распространенная, сколь объяснимая: самим женщинам она льстит, а мужикам позволяет уйти от ответа. Всю вторую половину жизни я убеждался, сколь мало какой бы то ни было загадочности в относительной непоследовательности и безответственности, от несколько иного баланса между логикой и эмоциями происходящих. Но – вторую половину. Всю первую я провел ввиду женщины, бывшей самым загадочным человеком из всех, мною встреченных.

Сейчас я даже перед самим собой не могу сказать, в какой мере я действительно воспринимал ее как объект иного пола. Мы ведь общались уже и во времена достаточно половозрелые; да и более-менее опосредованное сексуальное напряжение разного рода – вещь, на самом деле не зависящая от развития вторичных половых признаков… Это точно не была ни одна из разновидностей детской влюбленности – кажется, ни с чьей стороны (с моей – нет). Аська была совсем некрасивой девчонкой. Однако какая-то сложно определимая, но хорошо ощутимая – и противоположного пола представителями в том числе – именно женская составляющая в ней, кажется, имелась. Причем в куда большей мере, чем в сверстницах. Возможно, о чем-то подобном от Гумберт Гумбертова лица и писал энтомологический Владим Владимыч, утверждая, что демоническая сущность нимфетки внешней привлекательности не тождественна. Насколько я помню, некоторые пацаны косились на Аську с довольно специфическим выражением. Насколько я могу судить теперь, подколки некоторых из них в мой адрес не были лишены оттенка зависти.

Что характерно: самым ядовитым из подкольщиков был ФЭД. ФЭД, на меня самого в те времена еще обращавший крайне мало внимания. Суперменистый ФЭД, вообще не особо опускавшийся тогда до мелюзги нашего возраста. ФЭД, бывший на целых четыре года старше нас с Аськой, – которому в наши вполне целомудренные тринадцать было целых семнадцать и который, кажется, уже тогда был половым гигантом…

Черт его знает, с чего и как это произошло – что мы вдруг стали с ним лучшими корешами. Где-то уже в “пункерские” времена… Черт его знает, почему он меня выделил. Вроде, сложно найти двух более разных людей, чем мы с ним. Но, вероятно, противоположности и впрямь притягиваются.

Дружить с Федькой – это уже само по себе было разновидностью экстремального спорта. Адреналин брызжет, все мелькает, дух захватывает, и мало что соображаешь. Лишь успевай на виражах поворачивать. Можно, кстати, и не успеть. Запросто. С соответствующими последствиями. Но кайф – только матерными междометиями и описуемый.

Невозможней, чем не попасть под его обаяние, было только – угнаться за ним. Соответствовать его нагрузкам. Перегрузкам. Любой, угодивший в Федькину орбиту, был вынужден без большой пользы для самомнения всю дорогу в этом убеждаться.

Некоторые пытались с ним соревноваться. Кто в чем. Мало что ФЭД любил больше таких попыток. Да чего там – он всячески сам их провоцировал. Довольно причем, изобретательно: кого на понт брал, перед кем прибеднялся… Результат соревнований был, конечно, всегда одинаков. Но ФЭДу нравилось быть победителем.

В этом отношении я его быстро раскусил – и на провокации не поддавался. По-моему, он меня за это и зауважал. Не знаю. В своих симпатиях-антипатиях Федька был так же непредсказуем, как и во всем остальном.

Пару лет мы с ним тусовались очень плотно. Ну буквально кровными братьями сделались. В прямом смысле тоже – была и совместно пролитая в махаловках, на которые ФЭД без конца, разумеется, нарывался, юха. А также иная, гм, телесная жидкость…

Панковская юность никак не способствует длительному сохранению ряда иллюзий. Начальный период моей личной жизни вышел до крайности неупорядоченным. За редким исключением он комплектовался из девок специфического неформального типажа, в своей комбинации востребованности с нетребовательностью определяемого словосочетанием “плохо лежит”. Темпераментом большинство из них приближалось к предметам неживой природы, а сексуальной взыскательностью – к мусоросборочной машине. Учитывая же, что постоянство и чистоплюйство любого рода тогдашним нашим анархическим кодексом однозначно порицались, легко догадаться, что ротация кадров внутри “системы” была активной и хаотической. (Хотя и тут никуда не деться мне от интеллигентской наследственности: Лоб, например, порол бывшую свою одноклассницу, страшную, как смертный грех, что не помешало ей пару лет отработать блядью в Турции, родить и оставить там ребенка… – на такое у меня все же и тогда не поднималось… ничего.)

Короче, все перли плюс-минус одних и тех мочалок. И уж точно всех их – без исключения практически – юзал гиперактивный Федюня. Понятно, что и у нас с ним тут выходила масса пересечений.

Забавнее… страннее… другое. Что с ним у нас эта сомнительная традиция каким-то образом выжила и после распада “системы”. Вообще на данную тему я старался не задумываться. Просто потому что… ну ее.

Но теперь мне задумываться приходится. И вспоминать. И систематизировать воспоминания. Пусть и представляя заранее, что результат может выйти… показательным.

В данном же случае результатом выходит то обстоятельство, что ФЭД последовательно старался не упускать ни одной моей девки…

По Тилта машины шли густо и на хорошей скорости, опасно-внезапно выныривая слева, со стороны развязки и улицы Дунтес. Из-под колес выхлестывало на тротуар, в воздухе зависали шлейфы мелких капель. Я дождался паузы в автопотоке, перебежал улицу, увернулся от сияющего стеклянного трамвая. Двинул, озираясь поминутно, по Аптиекас вдоль прямоугольных блоков бетонного больничного забора к служебному входу. Дождь судорожно мельтешил под фонарями, в их неприятно-ярком свете было видно, что здание выходящего на Аптиекас двухэтажного корпуса – того самого единственно правильного желтого цвета.

…Лева, санитар с Твайки, позвонил в полседьмого: Кристина пришла к Панковой. Я сорвался, оставив Нику в перепуганном недоумении, схватил мотор. Слава богу, пробки были умеренные. В двадцать минут восьмого вылез у дурки. Слабо представляя, что собираюсь делать. Леву я как-то в голове не держал – мало на этот вариант рассчитывал…

Dienesta.[10] Осторожно захожу во двор. Ну, застану я Кристину… Ну, не станет она со мной разговаривать. Пошлет открытым текстом… Что дальше?.. Заставить – как? Грозить – чем? На людях…

И тут я ее вижу – ч-черт! – Кристина выруливает из-за угла шагах в тридцати. Практически мне навстречу. Я только что смотрел на план больничной территории, я лишь собираюсь повернуться туда, вправо, я пока поворачиваю одну голову… И вижу ее. Я сразу узнаю ее – несмотря на темноту и дождь. Кристи-Тина без зонта и даже без головного убора, руки в карманах куртки. Я рефлекторно отворачиваюсь. У меня на голове просторный капюшон с длинным козырьком – она не должна была меня опознать.

Ну – что?.. Кристи проходит у меня за спиной – к выходу.

Я медленно разворачиваюсь. Девица скрывается за углом – направляясь вправо. Тупо валю следом. Сейчас сядет в машину – и привет… Думай быстрее!

Нет, машина, кажется, ее не ждет – Кристи идет как раз туда, откуда пришел я. К Тилта. На трамвай? Мотор возьмет? Че тут еще?.. Да все че хошь – троллейбус, автобус, электричка даже вон недалеко. Следить за ней?.. Полнейшая глупость… Догнать ее, что ли? Сымпровизирую на ходу…

Только как-то странно она идет… Остановилась. Перешла на другую строну. Осматривается. Останавливаюсь и я, стараясь держаться поближе к забору. (Что-то у нее не так?.. Допустим, все-таки должна была ее ждать машина – и не ждет?.. Только почему – у служебного входа? Я-то таким макаром шел, чтоб не светиться лишний раз на всякий случай… А она? Тоже чтоб не светиться?..)

Девица доходит до конца Аптиекас, останавливается перед трамвайными путями. Я торчу метрах в сорока позади. Кристи держит правую руку у головы – говорит по мобиле. Вдруг оборачивается – я наклоняю голову, прикрываясь козырьком капюшона. Я в темноте, в паузе между фонарями – не разглядит…

Когда я поднимаю лицо – Кристи уже на той стороне улицы. М-мать… Рву бегом. Сквозь траффик вижу, как девка быстро удаляется в перспективу маленькой, перпендикулярной Тилта, улочки – куда она, черт бы ее?.. Яростный дребезг трамвайного звонка – “девятка” накатывает слева, я прыгаю вперед – под “пятерку” со стороны центра… Мать, мать и мать!!

Лесовоз… бензовоз… лесовоз… – взревывающие глыбы мокрого железа прут впритирку, раз за разом охаживая сырыми полотенцами плотной мороси. Прицеп, прицеп… Сейчас я ее и потеряю… Кидаюсь практически под колеса – матерно сигналят, маршрутка чуть не размазывает меня по радиатору… Паркур, бля…

Ну – потерял?.. Кажется… Нет – вон она! Еле видна уже… Быстрее! Улочка – Алекша, если верить табличке, – едва освещенная, узенькая, уходит вкось и чуть под горку. Справа что-то панельное, слева что-то деревянное, подворотни, фигуры в тени. Кристи сворачивает влево. Бегу.

Совсем какой-то дохлый переулок, кривые заборы с граффити: “Батя”, “Бабы суки” (без знаков препинания). Баба-сука вышагивает очень быстро, словно вот-вот сама на бег перейдет. Кажется, целенаправленно. С трудом вижу ее.

Ничего не понимаю – но совершенно мне все это не нравится…

А может, ну ее на хрен?.. Не, ребята, хватит с меня этих риэлити-шоу. Эту мочалку я разведу на разъяснения.

Двор. Полуутопленная в землю – словно средневековый собор, вокруг которого за века культурный слой нарос, – котельная. Дощатые сараи, затоваренная помойка с отдельно лежащим диванным валиком. Где она? Груда булыжников. Кусты. Где? Вон… Подворотня в противоположном конце двора – в ней Кристи и скрывается. Она что, оторваться пытается? От меня? Да не должна была она меня заметить… Снова бегу.

Улица Приежа. Сосновая то бишь. Ну, насчет “улица” – это они ей польстили… Вовсе уже трущобы пошли. Кристи двигает вправо – в ту сторону, где эта При-ежа упирается в заводские ворота (синюшно светят лампы, уходят в неразличимую темень громадные дымовые трубы разного сечения). Ага, опять по мобиле говорит – и снова озирается. Указания, что ли, получает?..

Куда она – на завод? Нет, дойдя до заводского забора, сворачивает вправо. Что за зигзаги, блин? Или она сейчас хочет к Дунтес вырулить? В той же стороне, кажется, Дунтес – большая улица…

Бегом-бегом. Ну е-мое… – щель между забором и кривой халупой, спуск вниз, темень – глаз коли, скольжу на мокрой грязи…

Дождь принимается валить стеной. Ни одного фонаря не горит в этом дворике. Темные массы сгрудившихся двухэтажных домов еле различаются в потемках (и одно только тлеет гнойным светом чердачное какое-то окошко). Ни черта не видать. Никакой Кристи тоже…

Бреду сквозь стену воды, на ощупь практически, пытаясь вслушиваться. Бесполезно. Один ровный, тяжкий, плещущий шорох, да клекот потоков в сточных желобах. Нет, тут тупик. А, вон там подворотня, вроде – тоже темная…

Я уже почти захожу в нее, когда сквозь шипение и шлепанье дождя различаю приглушенные голоса. Замираю. Говорят – тут, в подворотне (ее стены сыро резонируют). В двух шагах. Напряженно. Но вполголоса. В четверть голоса. Ничего не разобрать, кроме того, что один из голосов, кажется, женский. Кристи? Хер знает… Другой, кажется, мужской.

“А мне насрать!” – неожиданно громко: женщина. Точно Кристи! Ругаются, ну да…

Я – у самого угла, я боюсь из-за него показаться, несмотря на темень: слишком уж ЭТИ близко. Метрах, может, в четырех. Если не в трех. Дьявол, ни слова не разобрать… Дождь висит на плечах, как экспедиционный рюкзак, с козырька капюшона – струйки.

Вдруг голоса замолкают – им на смену приходят быстрые и совсем уж невнятные звуки. Вроде короткой возни, чьего-то оханья. Небольшая пауза. Шаги? Какие-то неровные… Удаляются? Кажется… Я наконец высовываюсь из-за угла. И ничего, конечно, все равно не вижу.

Звонкий хлопок – как автомобильная дверца. Или капот, или багажник. Где-то у выхода из подворотни. Еще такой же хлопок. Начинает урчать стартер, и одновременно метрах в пяти-шести передо мной загораются красным задние фары машины. Я шарахаюсь назад – здесь, в этом каменном коридоре, я как на ладони. Но машина стоит ко мне боком – я вижу только багажник. Странно покатый багажник. Какая-то, кажется, сильно старая тачка…

Машина чуть сдает задом – кажется, это старая “Волга”, воспетый Рязановым “ГАЗ-21”, что вдруг сделался в последние годы культовым и дорогим. Разворачивается – мордой в противоположную от подворотни сторону. Я бегу вперед, выскакиваю под ливень – в следующий крошечный дворик. “Волга” притормаживает на выезде из него, собираясь сворачивать на Дунтес, пропуская идущие по ней тачки. Она в этот момент стоит под фонарем, и я разбираю, что стекла у нее тонированные, что “двадцать первый” покрашен в тот самый сиреневато-розовый цвет, какового цвета “кадиллак”, фигурирующий, помнится, в “Wild at Heart” и “True Romance”, Элвис – если опять же верить кино, “Достучаться до небес”, – подарил некогда своей маме. И еще разбираю – номер. DH-1777. Латвийский.

Через пару секунд “Волга” мягко газует (может, и движок ей сменили), выруливает на Дунтес и исчезает в сторону центра. Вот и все.

Я бессмысленно топчусь во дворе, потом зачем-то возвращаюсь в кошками воняющую подворотню. Отбрасываю капюшон. Что тут произошло-то? Достаю зажигалку. Щелкаю, свечу по сторонам. Пятна на стенах, полустершиеся граффити. Свечу под ноги. Делаю пару шагов, снова свечу вокруг. Вниз.

Я стою прямо в небольшой темной луже. Я приседаю, опускаю зажигалку. Что растеклось по растрескавшемуся асфальту, понятно сразу – хотя в таком количестве я ее не видал, наверное, все-таки никогда. Кровь.

26

Звонит Лера – опять что-то случилось. Маховский пропал.

“То есть?” – “Ну, пропал. Никто не знает, где он. Ни родные, ни адвокат. Даже Круминьш ни хрена не понимает: ни разу не помню, чтоб он был таким – откровенно прибалдевшим…” – “С-слушай, давай пересечемся. Быстрее по возможности. Как у тебя?..”

Пересеклись в барчике метрах в тридцати от биофака, прилепившемся к теннисным кортам (на зиму их превращают в каток – а сейчас они праздно зависли в межеумочном состоянии).

– На сегодня психиатрическое обследование его было назначено. – Лера единым круговым движением свежует пачку “Caines”, комкает целлофан, кидает в пепелку. – А его нету нигде. Все. С концами.

Шарю по карманам в поисках зажигалки – дать ей огоньку. Забыл зажигалку. Впопыхах.

Лера достает свою. Перенимаю ее из Лериной руки, скрежещу колесиком… ни фига себе огнемет… но Лера, видимо, приноровилась – заранее отвела ладонью волосы… Разглядываю зажигалку – никогда у нее такой не видел… Лера усмехается.

– Прикол… – Возвращаю ей. – Из чего это?

– Из пулеметного патрона. Говорим о процессе – нервно. Что, не будет теперь никакого процесса? Ну а как ты себе это представляешь – в отсутствие обоих подсудимых? Них-хрена… Значит, ты все правильно предполагала… Что это – менты следы заметают? Очень не исключено… Выходит, в натуре варка – мама не горюй…

(…И странно загнувшийся месяц назад Леонид… И Кристи – что с ней произошло?.. Действительно ж никого не осталось уже, кто более-менее в курсе дела… Нич-че себе зачисточка… Менты, значит… Менты.)

– …Я одно точно знаю: нам сейчас отсвечивать никак, ну вот никак не стоит… и тебе, Дэн, в особенности… Ты понимаешь, Дэн?

Да… Попробуй тут не отсвечивать…

Закуриваю. Зажигалка, бензиновая – из гильзы длиной в палец. Бутылевидной. Самопал. Но стильный.

…Пояснять ей – рассказывать про вчерашнее? Не пояснять?.. Не пояснять.

– Слышь, Лер… Э-э… Ты не можешь… Извини, что я опять тебя юзаю…

Смотрит внимательно, чуть прищурившись: я даже глаза опускаю… целлофановая обертка в пепельнице ежится от стряхиваемых горячих крупинок.

– Можешь ты номер автомобильный пробить?

– А что за номер? Отдуваюсь, мычу, собираю лоб гармошкой…

– Ладно, – Лера. Грустно. – Диктуй.

– Дэ Ха один-семь-семь-семь.

– Сейчас… – Записывает на треугольной салфетке, складывает пополам.

Снова беру ее зажигалку:

– А от какого пулемета гильза, не знаешь?..

– Не помню. От немецкого какого-то. Киваю. Киваю. Поднимаю глаза:

– Откуда она у тебя такая… если не секрет? Медлит:

– А что?

– Да не, ничего… прикольно просто… Молча улыбается: так… про себя.

– Подарок?

– Допустим…

Пять лет назад, в июне девяносто девятого, в Таллин с концертом приезжала “Металлика”. Это был единственный тогда концерт Хэтфилда с компанией (еще той, классической, с Ньюстедом на басу) в Прибалтике – и билеты на него продавались в Риге тоже. Мы с Лехой Соловцом, понятно, не поехать не могли.

Вышло так, что для меня это был первый визит в соседнюю столицу – по городу водил и в марках эстонского пива просвещал меня Сол. Ну, вечерком мы, естественно, вдоволь напрыгались на концерте, сорвали голоса – оба… Обратные билеты у нас были на первый утренний автобус – часов в шесть. Всю ночь – белую, короткую – мы превесело проквасили на смотровой площадке в Вышгороде. С видом на весь Старый город, порт и залив. Оглашая исторический центр ангинными версиями “Гив ми фьюэл” и “Анфогивена”. Пили, как сейчас помню, местную водку “Виру”. Часа за полтора до автобуса, когда пузырь закончился, двинули в сторону автовокзала – городской транспорт еще не ходил. Но по пути еще намеревались затариться добавкой: пьяны были покуда в меру. То есть это мне так казалось.

Дело в том, что то был еще и мой первый совместный опыт более-менее масштабного бухалова с Лёшичем: я не был знаком с его особенностями индивидуального ужора. Особенности же эти для собутыльника чреваты: командный центр в Соловом мозгу перестает функционировать так внезапно и бесповоротно, словно его захватывает вражеский спецназ. То есть по пути с горки Леха еще пытался бойко клеить припозднившихся аборигенок, но к подножию уже перестал реагировать на внешние раздражители, сел – лег – на первую же скамейку и покинул мир живых.

И вот за час до отбытия я оказываюсь не только без представления о дальнейшем маршруте посреди абcолютно безлюдного незнакомого города, но и с трупом на руках, с обратными билетами на конкретный рейс – и практически без денег. (Труп тут не фигура речи. Из приподнятой активной жовиальности Сол скачкообразно переместился в ту стадию опьянения, когда человек представляет собой “вещь, предмет, может быть, тело”: этот телефон не работает…)

Роуд-муви наша дальнейшая заслуживает, бесспорно, увековечения гомеровским гекзаметром; возможно, дожив до пенсии, я этим займусь. Факт то, что кое-как добрались. Потом уже я имел неоднократное счастье наблюдать процесс (если корректно именовать процессом нечто практически одномоментное) Лёшичева срыва в штопор. Помнится, в конце декабря того же самого девяносто девятого по пути в Прагу, где мы встречали миллениум-demo, упитый Леха отключился в сортире “Неоплана”. Через какое-то время свет в “экологическом туалете”, как положено, вырубился. Еще через какое-то время Сол очнулся. И обнаружил себя – ничего спьяну не соображающий! – в теснейшем замкнутом пространстве в кромешной темноте. Ужас похороненного заживо: автобусный салон огласился глухими воплями и гулкими ударами в сортирные стенки…

Почему-то сортир вообще был постоянным соловским порталом для нуль-транспортировки в иную реальность. Кажется, в девяносто девятом (опять же) на собственном дне рождения (в сентябре) Леха пал смертью Винсента Веги на толчке в тогда еще красном “Красном”. Удача: он не озаботился защелкнуть дверь. Мы вдвоем с ФЭДом снимали тело с очка, застегивали пряжки и пуговицы, производили вынос, ловили такси, паковали в салон, волокли на третий этаж в “хрущобе” на Марупес и сгружали на руки безутешным родным, предварительно расшнуровав Лехины ботинки.

А на обратном пути, тут же, на выходе из шашечного строя серокирпичных пятиэтажек, на траверзе анонимного (то есть он, разумеется, называется как-то – но каждый раз, оказываясь у Сола, я забывал глянуть – как) шалмана нас встретили “марупские пацаны”. Актанты Лехиных баллад, коих криминальную грозность я, не столкнувшись с ними ни разу за пару лет, совсем было списал на простительную патриоту родного района и творческой натуре склонность к гиперболизации. Числом четыре (вечная паскуднейшая тактика гопоты: докапываться только при безусловном превосходстве…).

– Закурить будет? – Откуда, интересно, эта неистребимая страсть к сохранению самых анекдотических ритуалов, примета, блядь, архаического сознания?.. Дейче-вой почти весовой категории – только распределенной скорей по горизонтали, жлобина тот еще – флагман безошибочно адресуется к ФЭДу. Прочие гопнички рассредотачиваются классически – один маячит у лидера за плечом, двое берут в клещи – с комическим (наверное: если наблюдать со стороны) видом терпеливой непричастности… Намерения марупских слишком очевидны – как и то, что вечер окончательно перестал быть томным.

Я, страясь определить, “того, которому я предназначен”, жду реакции ФЭДа – готовый ко всему. (Инициативный и непрогнозируемый Федюня горазд начинать драку; кроме того, бить первым ему сподручно – ФЭД ведь левша, так что даже противник с хорошей реакцией почти наверняка его удар не сблокирует.)

– Держи. – Федька вместо этого протягивает пачку. Непринужденно-так-непринужденно. Как мне.

Широченный не с первой попытки выуживает сигарету. Предполагаемый “мой” скучает вполоборота. Костистый, оловянноглазый.

– А прикурить? – Жлобская раскатистая вальяжность.

– Запросто… – ФЭДовы дружелюбие и безмятежность растут с каждой секундой.

Сейчас. Примеряюсь: лучше всего – в носяру (словно правда попаду…). Скрежет, пламя. (Зубы, зубы держать неплотно, но сжатыми – а то раскрошат…)

– Покажь… – Императивно. – Это че у тебя такое?

– Из гильзы, – косится Федька почему-то на меня. – От пулемета фашистского…

– С понтом. – По-моему, сейчас вломит (чего ФЭД ждет?! вечные, на хрен, его заплеты…). – Где надыбал?..

– Сам сделал… – и снова на меня поглядывает. Словно не я его действий жду, чтоб по мере возможностей соответствовать, а наоборот.

– Бля. Клевая муля…

И тут я понимаю – он и правда ждет, чтоб я врезал первым. То есть проверяет – врежу или нет. То есть понятно, что бить первым обязательно, если ты хоть на что-то рассчитываешь, особенно когда все настолько недвусмысленно… А вот пороху хватит?.. Ведь слизнячок-то в подсознанке верещит, что раз они разговоры разговаривают, то, может, и отстанут? Может, обойдется, а? Миром-добром, все же мы люди, все же мы человеки… И я понимаю, что ФЭДу сейчас насрать на исход драки, на возможные пару выбитых зубов насрать – ему гораздо интереснее меня проверить. Это не нас, не его гопники марупские сейчас на испуг берут, а он меня – на слабо.

И вот когда я это понимаю, мне тоже становится насрать на исход и на зубы. И я подмигиваю ФЭДу: хрен те, брат. Не покупаюсь я на твои провокации…

– На. – Широкий возвращает hand made огнемет (приступ немотивированного превосходственного благодушия – бывает, хотя и редко… Или?..). – Ну че, спасибо…

– Да не за что…

– Ты сам с какого района?..

– С Иманты…

– А че здесь-то?..

– Корефана привозили. Именинника…

– Че, нажрался?..

– Ну…

– Ну ладно… бывайте, пацаны… (Тут еще важно не убыстрять шаг. Не мельтешить.

Неторопливо… Из окна хачевского общежития – музон: тягучие индусские подвывания. Во влажном асфальте монотонно мигает одинокая светофорная желтизна.)

– Не вышло сегодня подраться? – Федюня весел. Выщелкивает, прикуривает, протягивает. – Будешь?

(Ну – и кто кого победил? Мы их? Они нас? Я ФЭДа? ФЭД меня?)

– Давай.

(Натурально, огнемет. Сама зажигалка – в палец, факел – чуть не в полтора. Из гильзы MG Федюня ее соорудил, немецкого станкача времен Великой Отечественной. Долго отдраивал ржавый сувенир – от кореша, роющего в поисках оружейного эха войны болотистую пересеченку когдатошнего Курляндского котла, – сверлил, паял… Зато другой такой ни у кого нет.)

Маетная противная телесная легкость, неизбежное мышечное похмелье…

– Че, по пивасику еще? – Он скребет сквозь канареечную тишотку с надписью “US Navy” даже так просматривающийся грудной рельеф.

Ты вообще стремаешься когда-нибудь, блин?..

Почти метр девяносто и пропорционально широкий в плечах. Никогда специально не качаясь, он был мускулист от природы – но сухо, жилисто мускулист, поджаро. И тонок в кости. С узкими интеллигентными кистями и стопами маловероятного сорок третьего размера.

Частично монголоидное происхождение по его лицу определить было практически невозможно – но сразу бросающуюся в глаза экзотичность оно ему придавало. Азиатские скулы, светло-серые, но миндалевидные, почти бабские глаза. Вчуже полагаю, пидоры от него бы съезжали с катушек. Но даже боюсь представить, что бы стало с тем пидором, который рискнул бы ему об этом сказать.

Светлые волосы, всегда, сколько его помню, пребывавшие в большем или меньшем беспорядке, – он уделял им (как и вообще внешности) минимум внимания, а в какой-то момент, годам к четырнадцати, окончательно наскучив регулярными походами в парикмахерскую (его буквально трясло от любого регулярного принудительного действия), стал попросту подвязывать их ботиночным шнурком… От тех же привычек происходящая вечная небритость, периодически достигавшая состояния довольно гнусной эспаньолки. Кривоватый – еще в глубоком детстве свернутый, в драке, разумеется, – нос. Четыре кольца в левом ухе, добавившиеся в “альтернативно-музыкальную” эпоху.

…На большем или меньшем удалении от этого человека – но так или иначе в постоянном, даже если заочном, его присутствии я провел всю сознательную жизнь. Некоторое время считал его лучшим другом. Учился у него: драться, пить, похмеляться, цеплять девок, бросать девок, греть в фольге перед забивкой шарик гаша, ненавидеть ментов, метать ножик, презирать мажоров, играть на гитаре, плевать на деньги и собственные мелкие заморочки, вязать “восьмерку” и “двойную восьмерку”, переть в главном до конца. Я видел его обдолбанным в кашу, зеленым с бодуна, испражняющимся, совокупляющимся, измордованным. Я думал, что знаю его, как себя.

Теперь я понимаю, что никогда его не знал.

Нечеткий силуэт на фоне солнца на ограде площадки телебашни – спиной ко мне…

Стоящий спиной ко мне светловолосый амбал в темно-синей куртке в помещении студии “ДК Dance”…

…Мой личный мартиролог, поименно продиктованный мне. Что связывает этих людей, кроме меня? Кто?

С Аськой он, как и я, рос в одном дворе. Я не помню, рассказывал ли я ему про Кобу – но вполне мог рассказывать. С Крэшем он дружил поболе моего – и если я не делился с ФЭДом “лосиными” телегами, то почему не мог поделиться Костян?.. С Гвидо Эпнерсом он меня свел. С Димой Якушевым он, оказывается, как минимум приятельствовал (а значит, теоретически мог разжиться и его тетрадочками). С Володькой Эйдельманом общался довольно плотно – плотней опять же, чем я. С Санькой Князевой… с Санькой до его отъезда в Москву они знакомы не были.

“…Дэн, я с одним человеком общалась, ему двадцать восемь лет…” ФЭДу сейчас двадцать восемь.

“…У нее не было кровоподтека на лице – вот тут, с правой стороны?..” Провожу пальцами по собственной правой скуле, на которой еще отлично видна царапина.

“…А как он выглядел, этот Коба?..” – “Хорошо выглядел. Лет, наверное, под тридцать, крупненький такой. Высокий, бицепсы, полный порядок. И я говорю, блондин. Нибелунг такой…”

Мы с Никой начали встречаться, когда ФЭД был еще в Риге. Но, памятуя историю с Дашкой, между собой знакомить я их не спешил. А потом Федька свалил…

И только теперь наконец я понимаю, что цепануло меня в разговоре с московской девушкой Ликой. Фред. Она поминала его под этой никогда нами не использовавшейся кликухой. Сашка Князева, ответив единственный раз на вызов, озвученный “Paint It Black”, – вспомнил-таки! – называла собеседника так же: Фредом.

– Стас, ты помнишь того… человека, с которым Сашка стала встречаться после тебя? Ты говорил, ты его видел… Ты его хорошо тогда разглядел?

– Н-ну, не так чтоб очень… я… издалека все-таки… А что?

– Сейчас я тебе фотку покажу и одного пацана на ней. Скажи, это он?

– А что такое?

– Да нет, ничего. Просто скажи, ладно? Вот. Вот этот. На остальных внимания не обращай (на всех более-менее четких фотках с Федькой, какие я смог нарыть в своем бардаке, был либо я сам, либо кто-то еще – показываю в итоге Тюре кадр, где они с Лбом, Серегой и батареей пива: что бедный Стас подумает?..)……

Стас смотрит на фотку – долго: но я сразу, даже никакими психологическими спецумениями не обладая, понимаю, что ФЭДа он опознал с первого взгляда. Потом Тюря поднимает глаза и некоторое время разглядывает уже меня:

– Кто это?

– Это он, да?

– Допустим… Кто это?

(Сначала я вообще хотел сунуть Федькину фотографию Нике: не тот ли, мол, грузин из “Кугитиса”?.. – не стал. Не из логических соображений даже, а из интуитивного, скорее, позыва – но достаточно четкого…)

– Вряд ли тебе его имя что-то скажет. Федор Дейч.

– И кто он?

– Не знаю, Стас… Честное слово – уже не знаю.

Подходя к своему дому, я замечаю ее издалека. Старую “Волгу”, “ГАЗ-21”, выпендрежного розового цвета. Тачка торчит почти напротив моих дверей – абсолютно не скрываясь.

Я останавливаюсь за два подъезда. Я просто не знаю, что делать. У “Волги” тонированные стекла – так что непонятно, сидит ли в ней кто, и если сидит, то сколько народу. После зрелища лужи крови в подворотне на Дунтес у меня мало желания особо выдрючиваться…

Суки. И ведь суки наглые, и наглость свою демонстрируют – вот так вот, под окнами, не где-нибудь… Пугаете, бляди? (Что ж, нельзя сказать, что совсем безуспешно…) Шальная мысль: не могут это быть две разные машины?.. Да что за бред – две разные именно старые “Волги” именно такой расцветки?.. Кстати, это легко проверить… По крайней мере, если они тут так открыто такие приметные торчат, вряд ли приехали меня валить – у собственного подъезда…

Иду. Прохожу мимо. DH-1777. Она, она родимая… Ну, вот он я – что дальше? Повернувшись к тачиле спиной – набрать три цифры кода на двери, – несколько секунд ощущаю себя не слишком уютно… Ничего не происходит.

На хрена? На хрена вы это делаете? Чего вам, блядь, от меня надо?!. Зайдя в квартиру, чувствую стремительно нарастающую злость. Игры, значит… продолжаются игры… ни хрена от меня отставать не собираются… Издеваются же твари – под окнами прямо… Порежу колеса на хрен… Ну, че будете делать?.. К хренам собачьим покоцаю же… Я верчу в руках “ерш”, я вижу – в тысячный раз, но сейчас с особенным удовольствием, – какое у него славное, прочное, острое лезвие… За-е-бали, суки.

Возможно, я сейчас очень круто ошибаюсь, возможно, я это зря – но решение уже принято. В последний момент еще раз смотрю на эту тачку в окно… Что за?..

Нет тачки.

Минута прошла. Полторы максимум. Уехала? По сторонам гляжу – нигде не видать. Вот “ниссан”, вот “фордешник”, между которыми она стояла… Пусто.

Я даже снова во двор вышел – с ножом в кармане, Джек, блин, зе Риппер… Нигде нет.

Ножик этот, между прочим, – ФЭДов презент. Прощальный, можно сказать. Подарил он мне его незадолго до отъезда – заметил, как я сладострастно пялюсь… Федька любил широкие жесты.

“Ерш” – это модель так называется. Российского производства ножик. Металлическая ручка, шнуром обернутая. Лезвие восемь сантиметров, но по форме – как спортивный катер, или впрямь, как рыба ерш: не настоящая, а какой ее в мультиках рисуют. Загляденье. Только людей, в принципе, таким резать.…

Сам же Федька выиграл его на спор. Да не у кого-нибудь – у бывшего спецназовца: был такой Витек, весь из себя… Едва они с ФЭДом повстречались, моментально началось самцовское соревнование. Силы с обеих строн подобрались серьезные и в целом равные. Но Федька не был бы Федькой…

Пили они как-то в большой компании. Витек давай выпендриваться профессиональным умением так человека связать, что никакой Гудини ни в жисть не выпутается. Выпендреж был не пустой – Витек этот и впрямь где-то там служил, и людей, видимо, вязал. ФЭД слушает, слушает – и только хмыкает презрительно. “Не веришь?” – “Ну, насчет Гудини ничего не скажу, а меня тебе слабо, пожалуй, будет: развяжусь…” – “Да-а?..” – “Да”. – “Че, попробуем?” – “Хоть щас”. – “Пацаны, веревку какую-нибудь…” Надыбали веревку. “Ну, – говорит Федька, – вяжи. Как хошь. Только если я распутаться смогу, ножик твой – мой будет”. Ну, Витек расстарался – руки Федьке за спиной скрутил, узлов навязал… “О’кей, – говорит Федька, – теперь клади «ерша» вот сюда на стол – через минуту я к вам выйду с ним. И тогда он мой. Нет – я тебе на твой «Рэнглер» аэрографию делаю забесплатно. Чего ты там хотел – морского змея?..”

Вышли из комнаты. Ждут. Проходит минута – нет Федьки. Витек скалится. Две минуты. Три. Пять. Нет ФЭДа. Что за хрень? Витек пожимает плечами, открывает дверь, делает шаг… и застывает в неудобном положении. С “ершом” у горла. Федька любил киношные эффекты.

И только сильно позже уже мне ФЭД признался, что сделал. Освободиться от Витьковых узлов – это и впрямь была утопия. Только экс-спецназовец не был в курсе насчет гибкости Федькиных суставов (экстремал же, экстремал-универсал!..). Я это однажды видел – как он именно что связанные руки из-за спины через голову, вроде Вина Дизеля в фильме “Pitch Black”… Только чуть хрустнуло в плечах. И этим же ножом веревку и разрезал.

27

…Это моя или ее? Нет, это ее.

– Ник, твоя мобила!..

– Подкинь, пожалуйста… А где она, собственно?.. Вот она… Несу Нике на кухню ее голосящий Samsung, совершенно машинально, рефлексу повинуясь, бросаю взгляд на определитель – и еще не осмыслив увиденного, но уже осмыслив свое действие и мимоходом устыдившись, протягиваю ей телефон.

– Спасибо… Она сама точно так же бегло смотрит на экранчик…

Словно запинается. Я бы не обратил на эту запинку, разумеется, внимания – но Ника вдруг поднимает глаза на меня. Я вижу некоторую растерянность, смущение.

– Дэн… – с неловкостью в голосе.

Готовно выставляю капитулянтские ладони и с легчайшим, даже до обиды не доросшим удивлением – секреты у нас появились?.. – закрываю дверь. И только тут до меня доходит. 9856819. Тот самый номер. Якобы Кристи. Возможно, ФЭДа. Это с него сейчас звонят Нике.

Оцепенев, спиной к двери, слушаю. Короткие приглушенные реплики. Кажется, сердитые. “Нет!.. Я сказала, все!..” Боромотание. “Сколько можно звонить?!” Бормотание. Молчание. Отключилась.

Я резко разворачиваюсь, распахиваю дверь. Она вполоборота смотрит через плечо – стояла лицом к окну. Телефон в полусогнутой руке. Так и стоим. И смотрим.

– Ника… Кто это звонил? Она молчит – и с каждой секундой этого молчания все становится ясней и безнадежней.

– Никто, – категорически.

– Ответь мне, пожалуйста.

Растерянность. Красные пятна на скулах. Растерянность, и крайняя досада, и раскаяние, и быстро мобилизуемая готовность к отпору – она не привыкла к наездам. Я точно знаю, что надо сейчас, вот сейчас немедленно остановиться, – и так же прекрасно понимаю, что не остановлюсь. Совсем у меня стало никак с тормозами. Достало. Достали. Все – это уже последний гвоздь.

– Я не хочу об этом говорить. – Это должно звучать независимо, но звучит просительно.

– Извини, нам придется об этом говорить. Отворачивается.

– Это ведь Коба, да? Загадочный грузин из “Кугитиса”, правильно? Крупненький?.. Нибелунг?..

Я не контролирую уже, ни хрена не контролирую себя – просто потому, что слишком ясно представляю все. Как этот выродок, этот больной, этот хренов комплексант, с незапамятных дворовых времен, с Аськи, зацикленный на моих девках, бабах, на моих женщинах, как он склеил, мастер, на хрен, профи, ебарь патентованный, ее в том же “Кугитисе” – и ее тоже (мало ему Леры, уроду больному, всегда ему мало!), ЕЕ, ее он тоже трахнул!.. отметился… не упустил… коллекционер… падаль… – как раз тогда, когда мы с ней разосрались, поймал, блядь, момент…

– Тату его все рассмотрела?.. Он тебе лекции по искусствоведению читал до или после?.. Про то, кто такой Конрад Геснер?..

Молчит. Отвернувшись.

Ахаю дверью. Даже жалею, что стекло не вылетает.

И не сразу я соображаю (какое там – сейчас я вообще мало что соображаю): “Сколько можно звонить?” Чтобы ФЭД навязывался бабе? Ха! Ща… Я знаю, чего он звонит. Кому. Он не ей звонит – он мне звонит. Чтобы я, значит, заметил, понял, убедился…

И зажигалку он Лере подарил за тем же. Которую я не мог не опознать… (Что он, урод, про нас-то с Лерой решил?.. Что-что… То самое… Ладно, чего уж, будем с собой честны: дружба эта и впрямь со стороны позволяет толкования… разные. Все-таки возрастная дистанция – семь лет – у нас хоть и существенная, но не фатальная… На хрен!)

Все по-прежнему. Как со всеми этими… Как с Дашкой. Как будто это она ему тогда нужна была… Он же не ее тогда отымел – он меня отымел… 9856819… Ну че, а со мной побазарить волны нет? – прямо с собственной мобилы набираю его. Ну давай, урод, давай, ответь… Ну! Если ты со мной в эти игры играешь, если я тебе нужен – давай, блядь, перетрем… Гудки. Гудки.

Ну конечно… Хрен он возьмет, м-мудила…

Трубку берут. Я даже теряюсь несколько…

Потом я теряюсь совсем – потому что отвечает мне вовсе не Федькин голос. Женский. Очень знакомый – но я почему-то не могу понять, чей:

– …Что происходит? Объясни мне! Ты понимаешь, что происходит? Я – нет! Это ведь не жизнь. Это имитация жизни. Словно зомби тщательно выполняет все привычные повседневные дела, пытаясь себя убедить, что он еще жив…

Сашка. Сашкин голос…

Я судорожно отрубаюсь. Я едва удерживаюсь, чтоб не шваркнуть телефон об стену… Ф-фак… Руки не дрожат – но не вполне свои.

Диктофон… Просто диктофон – записал ее, а сейчас… Он же ждал моего звонка. Он же на то и рассчитывал… Затем Нику доставал… А Сашку – просто записал когда-то…

Он, выходит, давно готовился… Это такая многоходовка у него. А Сашкина смерть – что, один из этапов?..

Это ведь все ради меня затеяно… Все? Что – все?..

Он же задвинут на мне – на мне персонально. Он всегда был задвинут на мне.

Не я на нем – наоборот!

(Я ввязывался в махаловки, чтоб не ударить перед ним в грязь лицом. Я нажирался “имантской бодяги”, чтоб не отставать от него. Подписывался на все его затеи. На басухе у него долбил, клеврет, блин, сподвижник… С парашютом скакал, чтоб показать ему: мне тоже не слабо. На Алдара Торнис лез – вслед за ним…

Ну понятно: он же такой был крутой, все за ним увивались, все ему подражали…

Да, многих он провоцировал сам – чтоб не забывали: до него им всем – срать и срать. Но тем и кончалось. Он демонстрировал всем и себе собственное превосходство и успокаивался.

Но я же никогда не пытался выглядеть круче его! Не покушался на его лидерство… Не пробовал превзойти его ни в экстремальности эскапад, ни в количестве баб. На хрен мне это было не нужно. Во-первых, я всегда понимал, что это бесполезно, во-вторых и в главных, класть я всегда хотел на эти кобелиные понты. Я не из тех, кто “меряется хуями”. Я всегда был достаточно уверен в собственной мужской и любой иной состоятельности, чтобы не доказывать беспрестанно ее наличие себе и другим…)

Нет, это он – он на мне клинился… Потому и лучшего друга изображал. В конфиденты лез, в душеприказчики. Очень что-то во мне его интересовало. Волновало… Покоя не давало…

Я вспоминаю – и вспоминается странное. Чуть не все самое интересное и главное в моей жизни, если вдуматься, начиналось так или иначе – с него. На альпинизм я “подсел” после знакомства с Эпнерсом. Но ведь с Эпнерсом меня познакомил – он. Первый свой большой сюжет я снял про местных серфингистов – с которыми меня свел занимавшийся тогда серфингом ФЭД. Моя большая профессиональная “пруха” началась с “Дезертира” – а с чьей подачи я начал делать этот фильм?..

И еще я понимаю: все самое интересное – да. Но и самое опасное. Горы, в которых так легко гробануться… Расследовательская кинодокументалистика, с которой так легко нарваться…

Рисковать по разным поводам – это было свойство его натуры. Но ведь и меня он – и прямо, и косвенно – подначивал рисковать. Нарываться. Все время нашего знакомства…

Но почему – почему я?!

Каждому человеку так или иначе свойственно ощущать себя осью мира, пупом земли и центром циклона. Это понятно, это тупая биология, и если человек тупой своей биологической ипостасью не исчерпывается, означенное ощущение он на рациональный и поведенческий, так сказать, уровень не допускает. Обязан не допускать.

Так вот, на этом уровне среди самых искренних убеждений всю свою осмысленную жизнь я числил постулат об отсутствии во мне какой бы то ни было исключительности. Я всегда “терпеть ненавидел” тех, из кого сознание собственной исключительности перло, – и никогда не позволял себе таковым уподобляться. Нет, мне было приятно, конечно, когда у меня выходило что-то лучше, чем у других, или даже лучше, чем у большинства, или даже чем у подавляющего большинства. Но никогда я не заблуждался по поводу какой бы то ни было собственной “эксклюзивности”.

Разумеется, мне было приятно, когда выделяли меня, и повышенное внимание уделяли мне те, кого выделял я сам. Чрезвычайно горд я был в свое время дружбой с ФЭДом – хотя и не вполне понимал, благодаря чему ее удостоился. Важны и ценны для меня кофепития и заумные разговоры с Лерой – хотя и тут я не берусь сказать, чего она на меня столько дефицитного своего времени тратит… Только с некоторых пор это не вполне объяснимое внимание к моей персоне со стороны разных людей меня скорей пугает.

“Ты, видимо, не в курсе… Но она вообще-то на тебе задвинулась малость…” Ну хорошо – ФЭД… Но это же чепуха: мужик может заставить бабу помешаться на себе – но не на другом же мужике! Зачем нужна была эта головоломная интрига по созданию видимости случайности нашей встречи?! Хочешь выговориться – ну попроси часок внимания… И опять же – почему именно со МНОЙ приспичило ей наболевшим делиться?

Кристи опять же… Она-то какого черта подписалась участвовать в этих патологических играх? От этого же всего сумасшествием несет за три версты… Или она тоже что-то имела против меня? Что?!

Ну и ФЭД… ФЭД… Как умудрился я стать его идефиксом?

Что, черт, во мне ТАКОГО?

Бродя два года назад с рюкзаками по кавказскому ущелью Адыл-Су, мы неожиданно напоролись на пограничную заставу – еще за год до того ее тут, говорят, не было. Пограничники в ультимативной форме потребовали документы, и пришлось двоим пацанам-латышам из числа нашей группы бежать в альплагерь за оставленными там гражданскими и негражданскими паспортами. На обратном пути на подходе к заставе их остановили двое погранцов. “Сюда!” – сказали погранцы, недвусмысленно нацелив АКМы. Ребята, готовясь к худшему, робко подошли. Товарищи военнослужащие были бухие в кашу. “Здесь, на Кавказе, не принято, чтоб водка грелась, – еле ворочая языком, но убедительно объяснили погранцы, наливая «гостям» (не только плохо говорящим по-русски, но и абсолютно непьющим) национального «хозяйского» напитка в обрезанные горлышки пластиковых бутылей. – Ну… за вас… за нас… за Северный Кавказ!” Непьющие латыши ухнули залпом, не морщась.

Невероятные приключения этих условных итальянцев в безусловной России вообще были забавны и поучительны – как пример столкновения цивилизаций, тем более симптоматичный, что еще десять с небольшим лет назад и латыши, и русские, и балкарцы жили в одной стране… Пару дней спустя мы возвращались с Чегета (куда ездили по-буржуйски на канатке) в свой лагерь. Хлынул ливень. Мы с несколькими латышами стали ловить попутку – ходу было еще пару часов, а хлестало как из ведра. Никто, разумеется, и не думал останавливаться. Мы уже совсем было отчаялись, как вдруг тормозит “Волга” (в тех краях, где время движется иначе и ностальгические приметы на каждом шагу, сия машина по-прежнему служит знаком немалого престижа). За рулем – фактурный усатый кавказец в шляпе. На набалдашнике рычага коробки передач – полумесяц со звездой. В салоне – медитативные глубоко восточные распевы (как с запозданием выяснилось – сутры Корана). Едем. Водитель молчит, смотрит исключительно на дорогу, латышка Солвейга, такая по-европейски раскрепощенная и по-хуторски болтливая девица (в шортиках и облепляющей мокрой маечке) пытается (с сильным акцентом) его разговорить: “А это, – со святой непосредственностью тычет пальцем в магнитофон, – ваша национальная музыка, да?” Водитель наконец поворачивается к ней – словно через силу, – смотрит прожигающе и сквозь зубы произносит (тоже с акцентом – но совсем другим): “Это – голос бога!” …Кстати, бабок он с нас не взял, хотя мы предлагали.

Что характерно: из восьми молодых латышей, ездивших с нами в том году на Кавказ, никто до этого в России не был вообще ни разу. Тем более приятно – особенно на фоне латвийской государственной русофобии – меня поразила их терпимость к мерзостям русской провинциальной жизни. Возможно, конечно, ребятами унитазы, выплескивающие содержимое тебе под ноги при попытке спустить воду в сортире “евро-ремонтного” коттеджа, вонючие прокаленные вагоны-душегубки поезда “Кисловодск – Санкт-Петербург” с вальяжными тараканами, озверевшими проводницами и не открывающимися отродясь окнами, нежно обхлопывающие тебя по интимностям омоновцы, – тоже воспринимались разновидностью экстремального развлечения. Может быть, изначальная дистанция помогала им относиться ко всему этому спокойнее. Может быть, более свойственная национальному характеру толерантность… Видит бог, меня Россия – не Москва и не СПб, настоящая: с по-прежнему неистребимым духом хрестоматийно серой, уныло-уродливой совдепии, осененной выцветшим лозунгом “Слава труду!” (при том что лично я в балкарском поселке Эльбрус, каковой населенный пункт означенный лозунг благополучно осеняет, не наблюдал НИ ЕДИНОГО мужчины трудоспособного возраста, занятого какой-нибудь работой, если ни считать таковой лузганье семечек), с кривой вывеской “Коммерческий магазин” на заколоченной будке, с бесстыдной нищетой и безальтернативным хамством, с жирными ментами, которым не требуется даже самого формального повода, чтоб развести тебя на бабло, – меня, русского, бесила куда больше.

Компания тогда вообще подобралась чрезвычайно симпатичная, хотя и классово абсолютно монохромная. То, что, говорят, нынче именуется “бобуины”: “БОгемные и БУржуазные”, якобы самоназвание новой редакции морально устаревших young professionals – не отмороженных статистов American Psycho в костюмах-тройках, а раскрепощенных свободомыслящих карьеристов, с удовольствием меняющих Донну Каран на Полартэк и предпочитающих в свободное от офиса время суровые развлечения где-нибудь в высокогорье. Звучит чудовищно, но максимально приближенный к этому типажу (все до тридцати, все до крайности небедны – один альпинистский экип сколько стоил, все заняты в перспективных до волчьего воя сферах деятельности: от той же юриспруденции до того же программирования) народ, с которым я провел в приэльбрусье две недели, оказался мил на редкость. В конце концов, то, что пляжу в Эмиратах они предпочли дубак и гипоксию на пяти тыщах над уровнем моря – более того! – выбрали не Альпы и Монблан, а Эльбрус и Кавказ, военно-криминальную жуть коего в Латвии в дантовых тонах обрисовывают государственные СМИ и коим титульные мамы грозят малолеткам за плохое поведение, свидетельствует хотя бы о непредвзятости, незашоренности, небанальности мышления и поведения.

И сколь же странно при всем при том было для меня слабое, но постоянное собственное ощущение принципиальной отдельности от всех от них. Как бы ни симпатизировал я этим людям – искренне! – сколько бы ни хлебал с ними из одного котелка под сосенкой сваренного на бензиновом примусе супчика, как бы ни доверял им, страхующим меня на леднике, – я всегда чувствовал себя в каком-то смысле вне этой компании. Причем чувство дистанции к национальным различиям касательства не имело: на Илюху и на Ленку его оно, как я быстро заметил, распространялось в той же точно мере, что на Янку, Солвейгу, Артурса и прочих балтов.

По возвращении в Ригу, убеждаясь, к все большему собственному недоумению, что симптом – не на Кавказе, разумеется, обнаружившийся (просто там обнаруженный) – действует в отношении почти всех моих приятелей (Джефа – нет, Федьки – нет… да и все, пожалуй!), я задумался. Ясно было, что это ощущение дистанции не связано ни с длительностью знакомства с человеком, ни с количеством вместе выпитого. Ни с социальной принадлежностью визави, ни с профессиональной (хотя с двумя последними пунктами как-то косвенно коррелирует). И главное – не с особенностями моего собственного характера: чувство причастности к дружеским компаниям я лелеял с глубокого детства, а самовлюбленной нелюдимости комплексантов не понимал никогда… И тем не менее.

Я понял, что с большинством моих нынешних знакомцев и приятелей я в чем-то по-разному воспринимаю реальность и по-разному реагирую на ее раздражители. И даже одинаковые действия (поездка на Эльбрус, допустим) мы совершаем из не вполне одинаковых позывов.

И ведь… (То, о чем думать не хочется, то, о чем я старался не думать, даже когда, может, и стоило…) Между мной и Никой ведь – та же самая дистанция, которую все равно невозможно не чувствовать, и которую, конечно, все равно чувствую… и я, и, похоже, она тоже…

Как и другими трудноформулируемыми непонятками, я поделился этим со своим персональным душеведом – с Лерой. Лера отреагировала неожиданно. Некоторое время она меня разглядывала – с интересом, но не профессиональным, кажется, все же, не с тем, с каким она под шизу косящих уголовников изучает, а с каким-то вроде бы даже грустным. А потом выдала готовую практически формулировку – словно вопроса такого ждала давно и загодя все проанализировала.

– А в том, Дэн, дело, – сказала Лера, – что у тебя – в отличие даже от других людей твоего возраста, социального слоя, круга профессионального и дружеского – есть привычка постоянно сверяться с собственными пространственно-бытийными, если можно так выразиться, координатами. С собственным местоположением относительно других объектов и понятий. (“Мне надо определиться в пространстве” – ну да, ну да…) Делать то, чего действительно не делает подавляющее большинство людей, в том числе и неглупых вовсе. А уж среди представителей твоего, прости, поколения тех, кто так поступает, и вовсе, кажется, не водится… Большинство людей – оно ведь влито в реальность. Оно существует в ней более-менее органично – внутри, как часть ее. Оно не анализирует. Что требуется для анализа? – какого-либо рода дистанция. “Не знаю, кто первым открыл воду, но это точно были не рыбы…” Ну вот твоя профессия – такая в наших палестинах редкая… Ты ведь работаешь не с чем-нибудь, а именно что с реальностью – ты погружаешься в нее и показываешь ее такой, какая она есть, ничего от себя не добавляя. Но для того чтобы отобрать, что именно показать и знать, зачем показывать, нужно все равно осмыслить ее… Будучи внутри нее – в каком-то смысле быть вне. В том смысле хотя бы, чтобы всегда иметь в голове четкую условную систему координат этой реальности – и с системой оной все время сверяться…

– Джи-пи-эс, – говорю.

– Что?

– Глобал позишининг систем. Такой приборчик, который через спутник определяет и показывает тебе широту, долготу и высоту над уровнем моря той точки, в которой ты находишься – с точностью до нескольких метров… Очень популярный у всяческих экстремальных туристов…

Новое “мыло” мне. С левого (интернет-клубного) адреса. Привет еще раз, Федюня.

Совсем коротенький текст. И фотка приаттачена.

Кто следующий?

Фотка – древняя, лет семь-восемь ей. “Пункерских” времен. У Серого на огороде, кажется, сделана. На фотке – Крэш. То есть снят он был явно с кем-то, чья-то рука на плече у него – но чья, непонятно: полфотографии обрезано.

Кто? “Следующий”… Ты имеешь в виду, кто будет следующим покойником?

Ну да. Это и имеет.

Чья рука-то? Правая. Не понять…

Постой… Может, и у меня была такая фотка… Это пьянка же была какая-то, общая, на огороде у Сереги – че за пьянка и по какому поводу, помню очень плохо, совсем не помню – только помню, что да, кто-то там из пацанов с фотиком бегал. Валялись же и у меня эти снимки… Снова распахиваю дверцы шкафа, снова выгребаю всю эту груду. Да…

Пытаюсь искать. Недолго пытаюсь – хрен ты тут чего найдешь… Опять всматриваюсь в экран компа. Смотрю на свою правую руку. На экран. Черт…

Копаюсь в мусорной фотокуче. Ага, вот как минимум один кадр с той пьянки. Серый с Герой.

Набираю Серого – впервые за год как минимум. Abonents neeksiste.[11] Набираю Геру.

Гера удивлен. Обещает, когда домой доберется, посмотреть и перезвонить.

А я все пялюсь на обрезанную картинку сосканированного плохого снимка “мыльницы”. Нетрудно догадаться, кто следующий.

28

Гарик, Игореха Мищенко, принадлежал к “имантской системе” – и за этим чувачилой я всегда наблюдал не без любопытства. Он был персонаж из классического анекдота: “А как же вы расслабляетесь?” – “А я не напрягаюсь!” Гарик действительно не парился – никогда. То ли ему просто так везло, что с ним не случалось по этой жизни более-менее серьезных обломов, – то ли он, правда, умел совсем не обращать на них внимания. Хотя кто сказал, что тут не бывает обратной причинно-следственной связи?

У Гарика были персональные отношения с экзистенциальной гравитацией – он был куда легче прочих, всех нас. Соответственно – и динамика передвижения по пересеченной местности тухловатого районного бытия иная, и пластика. Я один так это для себя формулировал, но чувствовали это – все. Оттого при его вполне заурядных компанейских данных (не то что у ФЭДа!) к Гарику постоянно тянулся самый разнообразный пипл – в его присутствии каждый чувствовал себя на редкость свободно и без труда коммуницировал с людьми даже и не своего вовсе круга. Оттого и при весьма скромных данных внешних у баб он пользовался успехом преизряд-ным: причем на Гарика, раздолбая и люмпена, вечно без бабок и работы, клевали, к немалой собственной растерянности, в том числе и небедные мачи “на понтах”.

Мне всегда было интересно, как сложится его жизнь. Насколько подверженным возрастной коррозии окажется его защитный слой органичного пофигизма.

Гарик спился. Самым хрестоматийным образом. То есть в “пункерские” времена все мы керосинили так, что не дай боже, – но раньше это было как бы проявлением анархистской лихости. Завершение игр в анархию сразу разделило “систему” на две неравные группы. Большинство стало пить гораздно меньше (я, например, – не говоря о каком-нибудь Гере). Кто-то (Гарик, Лоб) продолжил оставшуюся без идеологической подоплеки питейную практику, оказавшуюся банальным демаскированным алкоголизмом.

Мы перестали общаться с Гариком совершенно естественно – когда я понял, что в его компании можно только нажираться, а он – что я мало к последнему расположен. Что самое обидное: он ведь оставался неплохим пацаном – бескорыстным, открытым, необидчивым, непредвзятым. Но осмысленно общаться с ним с какого-то момента стало невозможно.

Года четыре мы не виделись – ни разу. Естественно, что звоня ему сейчас, я чувствовал неловкость, готовя извинения за то, что так глухо запропал, предвкушая натужные поиски общих тем и настраиваясь на фальшивую ностальгию. Парился я зря.

Гарик не удивился моему звонку нимало. Гарик совершенно не собирался обсуждать причины четырехлетней паузы в общении и уж тем более не держал никаких обид. Гарик преохотно согласился на встречу – и даже всячески ратовал за немедленность оной. И – сразу выставил требования. Его райдер был не чета тем, что шлют Никиным работодателям русские попсюки. Он состоял из одного-единственного пункта. Объемом ноль семь.

Реакция Гарика на мое внезапное появление из небытия казалась столь отработанной, что у меня сложилось четкое впечатление: ему было совершенно по барабану, кто звонит и с кем предстоит встречаться. При личном общении впечатление только подтвердилось.

Мне было любопытно, как он отреагирует на рассказы об Эльбрусе и Берлинском кинофесте – запишет в буржуи? порадуется? позавидует? Но любопытство мое осталось вообще без удовлетворения: мне не пришлось ни о чем рассказывать. Моя эволюция за истекшие годы не колыхала его нимало, а своей он не касался за отсутствием предмета. И вообще к моменту встречи он был уже хорошо дат.

Понимая, что превращение визави в бревно в свете оговоренного подношения не за горами, и убедившись, что на соблюдение разговорных ритуалов тут всем покласть, я перешел к существу дела сразу после второго опрокидывания:

– Гарик, помнишь, когда Крэш загнулся…

– Крэш? Ну…

– Ты же виделся с ним, кажется, в тот день.

– Ну да…

– Ты не помнишь, с кем он тогда квасил?

– Квасил? Да хер его знает… Он, по-моему, со всеми по очереди тогда гудел. У него ж запой был… Да, Крэша надо… За Крэша… Давай…

– Погоди. Ну вот вы с ним в тот день тусовались. А с кем он потом пошел догоняться, не помнишь?

– Потом?.. Так с тобой же он и пошел…

– Да нет, ты че. Я его тогда вообще не видел. Ты попробуй все-таки вспомнить.

– Не, Дэн, не помню…

– Подумай. Не с ФЭДом?

– С ФЭДом?.. А, ну да, с ФЭДом!

– Ты точно помнишь?

– Ну да, да, сейчас вспомнил. В натуре – с ФЭДом…

Опыт алкоголических компаний: упившегося до бессознательного состояния никогда не клади на спину, клади на бок – чтоб, если начнет блевать, не захлебнулся рвотой. И уж тем более если слышишь характерные звуки – поверни его мордой вниз.

Только долгое ли дело – подержать его в этот момент головой кверху?.. И ага – несчастный случай, никто ничего и не подумает, особенно если все чего-то подобного и ждали рано или поздно.

А того, кто изнасиловал и убил Аську, не нашли…

И того, кто так недушевно обошелся со Славиком, Дашкиным братом. Не любившим очень сестриных парней. А кто выходит последним на его веку сестриным парнем?..

Что произошло с Якушевым? Предсмертная записка, ушел в секту и вообще был странный чудила. Улик никто не искал. Хотя сектантское учение на суицидальный лад, вроде, не настраивало… Хотя самосожжение – уж больно редкий для наших мест способ самоубийства… К тому же – в чем смысл самосожжения? В демонстративности, публичности: почти любое самосожжение – выражение политического протеста. Какая публичность на заброшенной промышленной площадке?.. И зачем ФЭД скрывал – от меня, да и не только от меня – факт знакомства с Якушевым? И если он дружил с ним – мог ли не знать про “Ковчег”?..

Когда ФЭД сбежал от своих криптозоологов? В прошлом октябре в Якутске. Когда убили Эйдельмана?

В прошлом ноябре в Москве (виновные опять-таки не найдены).

Когда, Тюря говорил, у Сашки появился таинственный хахаль? Месяца три назад. То есть перед Новым годом где-то.

Яценко? Напильник в глотку… Большая физическая сила и немотивированная жестокость (а в выгребной яме человека топить?..). Яценко поминал подруг Панковой, наверняка имея в виду Криcти. Кристи, с которой ФЭД не только был знаком, но которая помогала ему сдвигать мне крышу (на радио Аськой, интересно, тоже она представилась?..). И что случилось с Кристи (лужа крови)?..

Но если действительно… Зачем он мне “передавал приветы” от всех от них?..

А вот за этим как раз. Чтоб я догадался.

“Кто следующий?” И испугался… (Кладбищенские свечки…)

Бр-р-р-ред…

Оп-п… – успеваю схватиться за влажную проволочную сетку: подошвы скользят по камням, смазанным не то дождем, не то прибоем. Нет уж, мы лучше по сеточке… вдоль забора… (перебирая руками поскрипывающие крупные ячейки в чешуйках облезшей зеленой краски, за которыми уступчатыми штабелями громоздятся желто-серые бревна и покачивает разомкнутой клешней на длинной суставчатой лапе автопогрузчик – никого в кабине). Ну вот теперь можно и по-людски – забор виляет влево, а цепочка булыжников превращается в бетонированную дорожку – которая, будто дорожка ковровая, раскатана поверх длинного узкого дугообразного волнолома, сложенного целиком из валунов:

валуны калибра моей башки… валуны калибра меня самого… бетонные какие-то ломти с торчащими сухожилиями ржавых арматурин… и металлическая решетчатая башенка маяка – в конце, в пятидесятиметровой перспективе, на фоне сползающей в море драной облачной мешковины…

Узнав от Леры, что “ГАЗ-21” с номерным знаком DH-1777 зарегистрирован на имя Глеба Лапицкого, я испытал одновременно две взаимоисключающие эмоции. С одной стороны, не было ничего естественней принадлежности этой тачки этому человеку… и ничего ожидаемей появления в данной истории еще одного нашего с ФЭДом (моего через ФЭДа) общего знакомого… С другой – ничего противоестественней и неожиданней участия именно в данной истории именно этого персонажа.

Глеб… Гос-сди, еще и Глеб…

Волноломов с маяками тут два, они приобнимают бухточку с рыбоперерабатывающим комбинатом на берегу – траулеры, проходя меж маяков, разгружаются на его причалах… Огибать “режимную зону” (комбинат-причалы-склады) с внешней стороны – добрых полчаса… может, есть все-таки прямой путь? По пляжу? Выходит, нету. Забор даже в воду вдается – метра на два. Дабы неповадно. Ветер с натугой раскачивает залив. Сдуваемая с него водяная пыль мешается с дождевой моросью, липнет на морду. Через бугристый хребет второго, без всякой пешеходной дорожки, волнолома перехлестывают серые водяные языки, развешивая белые слюнные нити.

Приходится возвращаться и двигать в обход. Когда-то я бывал тут, в Звейниекциемсе, у Глеба. Правда, последний раз – уже года три назад, так что пути к его дому практически не помню. Зато сам дом помню хорошо.

Дом – оставшийся от отца-архитектора – у Лапицко-го был штучный. Не просто в дюнной зоне – а непосредственно в дюне. Врытый в дюну с внутренней стороны. Так что с узкого галечного звейниекциемского пляжа виден был только один этаж “дзота” – так Глеб сам называл фамильное свое гнездовище; закругленно-приплюснутый, с покатой крышей, этаж этот и впрямь напоминал то ли навершие дзота, то ли ходовую рубку скоростной яхты. И только если подходить со двора, с обратной стороны, становилось понятно, что этажей в “дзоте” два, даже два с половиной (приземленные оконца полуподвального выполнены были в форме иллюминаторов). Полуутопленным в дюну получался и овальный двор: Лапицкий-старший в свое время бульдозером выскреб песок и почву до твердого глинистого слоя – так что летом, в жару, Глеб каждодневно поливал этот “такыр” из шланга, чтоб не пошел трещинами.

Внутри особнячок тоже тяготел к дизайнерской мили-тарности, намекающей то на подземный укрепрайон, то на субмарину или, к примеру, дредноут: камин (в котором мы по плохой погоде или холодному времени жарили осетровый шашлычок) стилизован был под пароходную топку, столешница низкого журнального столика вырезана из медного листа с заклепками по периметру (ножка – из трехлопастного гребного винта)… А всяческая декоративная колониальная дребедень (статуэтки, курительные трубки и прочие “пылинки дальних стран”) даже не создавала ощущения кунсткамеры.

Это любовно-дотошное, заботливо-пристальное внимание к ВНЕШНЕМУ, к вещам, неодушевленным предметам, объектам неживой природы, характеризовавшее не только домашнюю обстановку, но и самого домовладельца – именно в индувидуальном Глебовом случае интересным образом, отнюдь не раздражало и никоим образом о его мудачестве не свидетельствовало. Хотя в подавляющем большинстве иных случаев свидетельствует именно о нем…

Никогда мне было не просечь, допустим, понятия моды. Как минимум, в отношении мужиков и их одежды. С глубокого детства, проведенного в джинсах и кедах, и по сю пору, проводимую – all year around – в одних и тех же трекинговых кроссовках и акватексовой куртке (под которую зимой просто поддевается флис, в случае особенного дубака – два флиса). Любой другой – в радикальном, по крайней мере, проявлении – подход к ШМОТЬЮ всегда отдавал для меня в лучшем случае патологической зависимостью от кастовых формальностей (костюм-тройка, напяливаемый из соображений корпоративной этики), в худшем – латентной педерастией. Но для одного человека я всегда делал исключение. Для Глеба.

Лапа был пижон, пижонище – причем в самом кондовом смысле. Одевался он всегда по-разному, но всегда не просто тщательно: изобретательно, азартно. С тем упоенным интересом к мельчайшим деталям прикида, что отличал, верно, героев Дюма, придирчиво различавших нюансы манжетных кружев или шитья перевязи… Сие не означает вовсе, что Глеб циклился на тряпках: одежка была всего лишь частным проявлением общего Глебова “метода осуществления жизни”, каковой жизни он был не любитель, а – профессионал.

Помимо одежки, Лапа знал толк в кухнях (и сам готовил отменно, с изъебистой шефповарской лихостью), табаках, винах, вообще алкоголе, женщинах, машинах (и менял их часто: от оригинального кургузого “мини-купера” до насекомовидного родстера “Chrysler Prowler”… – как, впрочем, и женщин), яхтах, часах и почти всей прочей глянцевожурнальной инфантильной атрибутике. За показательным исключением, например, оружия (предназначенного не для наслаждения жизнью, а для ее пресечения) – что подтверждает: не в инфантилизме было дело… И не в сибаритстве, и тем более не в накопительстве толкиеновского МУСОМА (хлама, которым человек обрастает – и к которому прирастает).

В вещах, бабах, прочих радостях плоти Глеб усматривал, видимо, просто одно из проявлений завораживающей пестроты, захватывающего многообразия бытия вообще. Он и книжки читал так же – залпом, и фильмы смотрел запоем, и с людьми знакомился взахлеб. Среди Глебовых знакомых была груда знаменитостей – но не потому вовсе, что Лапе эти знакомства льстили, или он коллекционировал звезд: его притягивала (насколько я могу судить) человеческая яркость, внутренняя состоятельность. Тем более что маргиналов и чудиков всех сортов в приятелях у него ходило ничуть не меньше.

Подкупало в Глебе то, что его чувство к жизни смотрелось по-настоящему искренним и бескорыстным. И, что характерно, взаимным. Лапа уникален был еще и тем, что его успешность – в смысле самом прямом и грубом, социально-финансовом, – хоть и будучи благоприобретенной, не являлась результатом целенаправленного усилия. Ни деньги, ни социальное положение не были для него целью; а отсутствие каких-либо проблем как с тем, так и с другим, оказывалось не причиной этого невнимания, но каким-то парадоксальным следствием.

Заниматься он мог чем угодно – создавать дизайнерское бюро или фирму видеопроката, или выступать торговым посредником, или устраивать чьи-нибудь где-нибудь гастроли, – и всегда это выходило удачным и приносило Лапе превосходящий всяческие расчеты и ожидания профит. Причем чем безответственнее он распоряжался этим профитом, тем неотвратимее и ско-ропостижнее наступала следующая пруха.

И вот чего при всем этом в Глебе не было ни грана – так это самодовольства. Возможно, в последнем, в итоге, все дело. Возможно, именно благодаря данному обстоятельству органичным и ненатужным гляделся полный до самопародии Глебов реестр примет везунчика и победителя: подтянутость-загар-голливудский оскал и тотальный, абсолютный, всепогодный, многоцелевой оптимизм.

Как ни странно, при крайне шапочной сущности моего с Лапой знакомства, я знакомство это ценил. Оно помогло мне не погрязнуть в негативных стереотипах…

…Еще идя по влажной песчаной дорожке от шоссе к “дзоту”, я понимаю, что никого не застану. Хотя пасмурно, света – ни в одном окне, калитка явно заперта, двор (насколько я могу разглядеть через деревянный невысокий заборчик) не убирался самое меньшее неделю. На гаражных воротах – издали видимый тяжелый висячий замок… Все-таки подхожу, все-таки дергаю калитку. Для проформы сандалю кнопку звонка… Оглядываюсь: за темными сосновыми столбами мокнут соседские дома – тоже без особых признаков жизни. Дюнные складки спускаются по обе стороны “дзота” (с фасада смахивающего, скорее, на ленинский мавзолей), на гребне – контрастными силуэтами – опять же сосны, но совсем другие: не прибалтийские, а японские какие-то, с японской гравюры, скрюченно-скрученно-кружевные (такие же я помню на Кавказе, только там они еще горизонтально вырастали из вертикальной скалы).

У калитки – почтовый ящик, сквозь прорези в дверце видно: что-то там есть… Почти механически трогаю ее за жестяной уголок – не заперто. Конверт с логотипом “Лат-телекома”. Телефонный счет. Пятидневной давности, невостребованный… Сую обратно, захлопываю дверцу.

Перелезаю через забор – сам не очень зная, зачем. Грязь во дворе, грязные разводы на светлых плитках дорожки, грязная вода в чаше фонтанчика, куда нападали сучья. Стучу в синюю дверь. Ага. Разворачиваюсь…

Истошные оранжевые – полуметровые – буквы (краской из баллончика) размахнулись полукругом по внутренней стороне забора.

УТОПИ МЕНЯ В ХОХОТЕ СЕРОЙ СЛИЗИ

Строчка из стихотворения покойного Якушева.

У кого должен быть номер Лапы? У Макса, например. Звоню Максу. Оказывается, Макс тоже давно с Глебом не виделся. Эдак с годик. А то и с полтора. Лапа, мол, сам запропал куда-то. Номер?.. Звоню по номеру. “Абонента не существует”. Снова Максу. Кто может знать?.. Дина, наверное. Дина… это кто? Жена его бывшая… та, которая рыженькая. Которая Катьки мать. Вроде, они с Глебом общались регулярно… раньше, по крайней мере… Номер? Записываю…

…С Лапиными бабами тоже было не вполне стандартно. То есть с количеством – в полном порядке (а как иначе?), хотя знавал я и куда больших ходоков. Но в отличие от всех нас, безответственных халявщиков, Лапа с каждой из своих заводил какой-никакой, а роман – пусть и недолгий, но по всем правилам композиции. Зачастую включающий и последний пункт – матримониальный: одних бывших жен у него было штуки четыре. И даже, сколько я знаю, двое детей – в разных браках. Симптоматично, что со всеми ними, бывшими, Глеб умудрился сохранить хорошие отношения (пускай людей, плохо относившихся к Лапе, я не только не встречал, но даже и представить не могу – но экс-жена есть существо, которому по определению положено таить смертную обиду… а вот поди ж ты). Какую-то из них я наблюдал в свое время, но была ли это Дина, естественно, не помню.

…Не сказать, что я не ожидаю чего-то подобного… но все же не такого. Что все не в порядке, по голосу Дины становится понятно куда раньше, чем она объясняет – что именно. Объяснение выходит несколько неловким. Глеб в больнице. В какой, не знаю, он не оставил координатов. Э-э… он заболел?.. Да… вы не знали?.. Извините, нет, а что с ним? Он заболел полтора года назад. Да… тяжело… Ей явно не хочется пускаться в подробности. И уж точно вряд ли хочется со мной встречаться. Я откровенно напрашиваюсь на встречу. У нее на работе. В антиквариате в “Конвента Сета”. Дом два, рядом с музеем фарфора.

Когда я уже в электричке – обратно еду, в Ригу (на противоположном пустом сиденье оприходованная баночка “FireWall’а”, за мокрым окном – мельтешение голого орешника, пустые дачи Видземского взморья), – звонит Гера: нашел он у себя эту фотку. Сосканировал даже и замылил на мой адрес. Вроде, та самая, о которой я говорил…

Открываю электронный блокнот. Да, вот оно, “мыло” Герино. Фотка… Та самая фотка. Не ошибся Гера. И я не ошибся. На плече Крэша – моя рука.

Только обрезан кадр, оказывается, был с двух сторон. На самом деле на снимке – трое. Крэш посередине, по левую руку от него я… а по правую – ФЭД.

“Кто следующий?” В смысле – кто из нас первый?..

“Конвента Сета”, “Двор Конвента” – несколько отреставрированных квартальчиков в Старушке позади церкви Петра между улицами Скарню и Калею, летом – эдакий традиционно европейский как бы средневековый туристический лабиринтик: двух-трехэтажные домики с крутыми черепичными крышами, булыжные коридорчики, арочки, сплошные музеи-кафешки-пивнушки-отельчики-магазинчики, германская кукольность. Сейчас, в марте, в седьмом часу – хаос полутемных тесных подворотен и тупиков, неравномерно оживляемых интенсивным, но безжизненным свечением внезапных ламп, витрин и безлюдных отельных холлов.

Плутая в этом тонком кишечнике в поисках дома два, я вдруг замечаю, что беспрерывно оглядываюсь. Что-то рефлекторного порядка, на уровне неосознанных практически ощущений. Мания преследования развивается?.. Разовьется тут, пожалуй…

Несмотря на нетуристический сезон и непрогулочную погоду, народ по “конвентским” закоулкам какой-то все же шляется, а, учитывая темноту и тесноту, пытаться определить, не идет ли кто-нибудь из них конкретно за тобой – дело вполне бесполезное… И вообще, нехрен поощрять паранойю – ее и так регулярно и настойчиво подкармливают…

Стоит только начать убеждать себя – как параноидальные ощущения делаются предметными и неотвязными. Но тут как раз я вижу музей фарфора и “Antikvariats”.

– …Сначала все никак не могли понять, что это такое. Потом электромиографию сделали, тогда уже доктор сказал, что точно – БАС. Боковой амиотрофический склероз… Это вообще в его возрасте очень редко бывает… И от чего это – никто не знает… А главное…

его ведь не умеют лечить на самом деле… Там спинномозговые нейроны отмирать начинают… есть такой участок спинного мозга, где шея… там как раз двигательные так называемые клетки… И вот они из строя выходят… И человек постепенно теряет способность двигаться… Руки, ноги… Глотать становится трудно, говорить… Его руки не слушались… мышцы ног напряжены были все время, даже во сне, тонус высокий постоянно… так что Глеб уже иногда ходить не мог… не может… совсем… руки не держат ничего… С речью проблемы, заговаривается… Временами уже ел с трудом… ну, только жидкую пищу… Это бульбарный синдром называется… А потом у него стали уже кисти атрофироваться… руки тощие, страшные… пальцы скрюченные… доктор так и называл – “когтистая лапа”… Это уже развитая стадия. Это значит, что… недолго осталось. А потом – какой центр первым откажет… Дыхание остановится. Или сердце… Извините… Он сначала в Первой лежал, в неврологии, потом в Гайльэзерсе – но методик лечения эффективных, в принципе, не существует никаких… Он… Ох, он вообще-то хорошо держался… держится… улыбаться старался, шутить… Но господи, видно же, как ему тяжело… как это унизительно… что он сам за собой ухаживать уже часто не в состоянии… Он и со мной… вообще со всеми близкими… знакомыми… старался поэтому не общаться… Вы меня простите – но мне правда про все это тяжело… А месяца… полтора назад он пропал. Телефон не отвечает, и дома его нет… А потом, через пару дней, пришел е-мейл – Глеб написал, что уехал на несколько месяцев… что в какой-то клинике за границей – где, в какой, ничего не уточнил – опробуют экспериментальную методику… и что он не хочет никого обнадеживать… и сам не очень-то надеется… но все равно лучше попробовать, чем просто ждать, пока помрешь… Я пыталась на этот адрес… ну, с которого письмо пришло… писать – но никакого ответа… Он не хочет просто, наверное…

Руку, полупротянутую вперед, надо держать на уровне “солнышка”, открытой ладонью вниз. Две монетки кладешь на тыльную сторону, подбрасываешь. Невысоко, сантиметров на десять-двадцать. Фишка в том, чтобы поймать обе монетки. Но не одним движением: это легко. А двумя. Раз, два. Как курица клюет, хмыкал Федюня. Это он показал фокус Лапе. Только кажется, что фиг поймаешь. На самом деле – хорошая реакция и немного тренировки… Глеба на этом трюке вдруг зарубило. Дня два ходил и подбрасывал – не ловил. На третий научился. Сильно радовался и даже хвастался – очень заразительно.

Дверь антиквариата выходит на угол: я сворачиваю вправо – к Яня Сета, прохожу два, четыре, шесть шагов в направлении узенькой низкой квадратной арки под домом со свисающими тросами строительного подъемника. Недолгий невнятный звук сверху – скрип, лязг – доходит до слуха, но пока не до сознания, я делаю еще ровно два шага, второй уже непосредственно под арку…

Это как удар смаху, наотмашь по затылку, и даже сразу по мозгу – на пару секунд я словно отключаюсь, а детали: страшный, жесткий, хрясткий, гулкий бах, как гигантской кувалдой в гигантский валун, пинающую землю отдачу, мелкую крошку, хлестнувшую по икрам, чье-то судорожное вяканье – кусками добираю еще чуть спустя… Кажется, уже обернувшись, уже, наверное, начав слышать, уже при виде его. Здоровенного, тяжеленного полутораметрового синего железного баллона. Газового. Сварочного. Упавшего, рухнувшего, ебнувшегося, разнеся мокрую уличную плитку, – максимум в метре за моей спиной. С крыши трехэтажного дома. Где этот подъемник висит.

Я отступаю вглубь арки, спиной. На шаг. На два. На несколько. Где-то что-то кричат, кто-то откуда-то выглядывает. Я отступаю.

Последние сто метров до подъезда. Ткнуть тремя пальцами в три цифры – 340. Зайти в подъезд. Подняться на пять пролетов. Открыть два замка на наружной двери и один на внутренней. Доковылять до койки. Можно не раздеваясь. Можно не разуваясь. Вытащить ее из кармана – квадратного сечения ноль семь “осталковской”. Сделать – прямо из горла – два, три, четыре больших, максимальных глотка. Пять. Шесть. Сколько влезет. Ничего больше не знать. Ни о чем больше не думать.

Прохожу последние сто метров. Тычу тремя пальцами в три кнопки на панели кодового замка. Три, четыре и ноль. По обрыдлой лестнице с лупящейся зеленой краской до середины стен и исцарапанной ключами штукатуркой выше, доволакиваюсь, едва переставляя ноги, ощупывая в кармане грани бутылки, до своего третьего этажа. Выцарапываю ключи. Едва не роняю. Отпираю один замок наружной двери. Отпираю…

– Ну наконец-то. А то че-то заебался я тебя уже ждать…

Я сразу опознаю голос – но не говорящего. И не воспринимаю смысла фразы. И точно так же – сразу узнаю того, кто неторопливо спускается ко мне сверху, с площадки между этажами, той, где мусоропровод. Но не понимаю, кто это. Может быть, потому что сейчас он в джинсах и кожане, а оба предыдущих раза был в костюме. Может, потому что на лице его – выражение, не просто отличающееся, но абсолютно не вяжущееся с теми, что я наблюдал в ходе предыдущих встреч.

Лейтнантс Кудиновс не спеша хиляет ко мне сверху – коленями в разные стороны, не вынимая рук из карманов, растягивая и растягивая все более сползающую набок, все более дико диссонирующую с рептильным плоским взглядом резиновую лыбу.

29

Это взгляд лабораторной крысы, рассматривающей в микроскоп потроха пытливого исследователя. Собаки Павлова, примеривающейся со скальпелем в лапе к распластанному на операционном столе бородатому академику. В нем есть большое любопытство, большое удовлетворение, мстительное торжество даже. И – ничего человеческого. Под этим взглядом, с бессмысленным упорством стараясь его выдержать, я все-таки отвинчиваю крышку (крошечное усилие, со слабым хрупаньем лопается колечко), сую коротенькое горлышко в рот, поднимаю граненую тару и проталкиваю отраву в пищевод. Тылом ладони медленно вытираю подбородок:

– Ну так чем обязан?

Он молчит, молчит мастерски, изнуряюще, как во время допросов. Поворачивает голову вправо, влево, как бы с интересом осматривая небогатый комнатный интерьер, снова останавливает взгляд на мне. Лейтенантские узенькие губы совершают, не размыкаясь, странные движения, словно примериваясь, издевательски ли им скривиться, непримиримо ли поджаться, или даже осклабиться в стиле трэш-хоррора – но, так и не выбрав, выдают:

– Да вот понять хочу. Теперь не отвечаю я. Молчать так молчать. Давай, блин, помолчим. Хотя бы дислокация у меня выгодней: я сижу, откинувшись, на диване, Кудиновс – на стуле, боком, чуть подавшись вперед, одним локтем опершись на спинку, другим – на столешницу. Куртку он так и не снял.

– Хочу посмотреть, как ты ссышь, – говорит вдруг после паузы лейтнантс. Новым для себя – для меня – тоном. Уже не деревянно-индифферентным – агрессивным, напористым, почти азартным.

И опять мы молчим, пялясь друг на друга. Я прикладываюсь к “осталковской”. И если в моем визави от природы есть что-то зомбическое, то я на данный момент – тоже зомбак стопроцентный. Все, дошел. Так и сидим, два кадавра.

– Я знаю, ты ссышь. – Конвульсивная, тут же пропадающая ухмылка. – Все вы всегда ссыте, иначе не бывает. Но ты, блядь, так уверенно держишься… Еще и на рожон прешь. Это ты типа меня на слабо берешь, да? Типа мне никак тебя за жопу не взять? Ничего не смогу сделать, если прямых улик нет? Или ты просто меня за тупого держишь? Просто думаешь, я ни хера не понимаю?..

Он меняет позу – чуть откидывается назад, сдвигая левым локтем клаву компа и облокачиваясь на стол, правой приобнимая спинку стула за ребро. Он перерождается на глазах – даже кривоватая рожа явственно оживилась. От этого он как бы теряет определенность – выпадает из фокуса.

– Ну че ты молчишь?.. – Коротко качает подбородком. – Так складно на вопросы отвечаешь всегда… Все у тебя всегда схвачено… Мотива нет, улик нет… Менты тупые… Отпечатки со стакана стер. Косяк сжег и в очко кинул – тесты отрицательные, значит, кто-то другой в квартире был. И на мобилу ей еще позвонил – в списке вызовов твой номер останется, я типа не знал, что она уже… Всех наебал, да? – Мимолетный полуоскал крайнего презрения. – А мобилу Яценки разбил, чтоб потом сказать, что это он тебе позвонил, а не ты ему. С ручки напильника отпечатки стер… – Лейтенант усталым жестом с нажимом, чуть шурша пробивающейся бесцветной щетиной, оглаживает правой рукой подбородок. – Серии разматывать всегда трудно. Во-первых, действительно нет рационального мотива. А во-вторых, часто бывает, что такой вот ебанутый, совершенно ебанутый, мочит с дикой жестокостью, на куски режет – а улик оставляет очень мало. Ебанутые, но аккуратные… А ты да – ты дико аккуратный. Патологически аккуратный. Прямых улик – правда никаких, ноль. Косвенных до хера, а прямых нет. Ни в одном случае… Ты ведь и косвенные специально оставлял, а? Блокнот этот свой электронный? У подъезда “Локомотива” отирался до приезда наряда? На подруг Панковой намекал – когда про звонок Яценки мне грузил… Это ты Шумскую в виду имел? Которая пропала? К которой ты приходил в студию? Ты че, поиграть хочешь?.. Ну че, давай играть – че ты с такой рожей сейчас сидишь? Че молчишь? Ну давай, бля, играть. Ты ж на допросах не молчал, у тебя ж на все моментальные ответы были…

Кудинов, вродe, заводит себя, входит в раж – но я вижу, что он все время внимательно следит за моей реакцией. Видимо, она ему и впрямь важна… Я отхлебываю. (Какая тут может быть реакция?.. Я бухнусь на колени, рвану на груди тельник и заору: “Да, да, я убил!”?

Или начну многословно оправдываться, путаясь во вранье?.. Он правда этого ждет? Да нет, не идиот же он – псих, полный, да, но не идиот… Ясно же, что что-то ему в итоге от меня нужно, – то, зачем он сюда приперся, к чему все время ведет. Ну давай, договаривай уже…)

Одно только несомненно – лейтенант не просто на понт меня берет: он действительно верит во все, что несет. Наверное, это вполне смешно – но юмористический аспект ситуации мною не воспринимается, совсем. Он знает, я ссу… Конечно, ссу. Я бы даже паниковал, наверное, если бы не крайняя степень эмоциональной отшибленности.

– …А ты, игрок, не подумал, что есть результаты анализа спермы, найденной в теле Саввиной? – Кудинов вдруг встает, двигая чуть не падающий от этого стул (еще больше сбивая фокус), приваливаясь к краю стола бедром. – Что у тебя просто можно взять анализ – и все, вот и прямая улика… Не подумал? Умник…

Глядя сверху вниз, быстро, пристально, не отрываясь шарит, шарит глазами по моему лицу: сам лейтнантс нестоек, как жидкий киборг, но глаза его, маленькие, круглые, неопределенного цвета, наоборот, предельно тверды – и никакой нет сейчас в этих глазах рептильной бессмысленной неторопливости, хватка в них, дотошная беспощадная цепкость – и я ничего не могу поделать с собой, я все больше теряю самоконтроль, окостеневаю.

– Подумал, вижу… Правда, умник… Знаешь, что нельзя взять анализ. Оснований нет. Дело то закрыто тыщу лет. Против тебя все равно никаких улик… – Ощущение, что он кайф немалый ловит от моей неуязвимости. – Вообще таких, как ты, колют – на признание раскалывают. Думаешь, я не знаю, как это делается? Хотя бы на трое суток, на законные трое суток в изолятор – по “стодвадцатке”. “До выяснения всех обстоятельств дела”. Думаешь, за эти трое суток ты бы не раскололся?.. Не боишься, да? Я понимаю, почему ты не боишься. Ты ж у нас, бля, звезда… С ушами. Все тебя теперь знают. И ты всех знаешь. Журналистов одних знакомых пол-Латвии. И Плотникова эта твоя всех адвокатов знает…

Потихоньку до меня доходит дикий парадокс происходящего. Кудинов уверен, что убивец, маньяк, ебанько – я. Но поскольку улик нет и на допросах я не проговариваюсь, он решил, что я просто такое хитрое и предусмотрительное ебанько. А сюда он пришел, чтоб посмотреть и послушать меня, неподготовленного к разговору. Потому и наезжает с ходу. Начни я лихорадочно отпираться – это, естественно, будет расценено как подтверждение моей вины. Но ведь и молчание мое, по его логике, работает на ту же версию – как свидетельство того, что я, наоборот, готов заранее ко всему. Это логика параноидальная – когда взаимоисключающие обстоятельства трактуются одинаково… Я глотаю водяру, она идет не в то горло, я закашливаюсь, и кашляю, и не могу остановиться. …А подробно реконструирует ход моих якобы мыслей лейтенант – чтоб показать, что все-то ему за меня ясно, что я для него как на ладошке (только другой прихлопнуть). Тупик.

Я поднимаю голову – и тут меня парализует окончательно. Кудинов, отвернувшись, листает что-то на столе. Я догадываюсь, что. Тетрадку Якушева.

Он листает ее очень медленно, читает внимательно страницу за страницей. Пару минут. На меня ни разу даже не покосившись. Захлопывает ее, споро перебирает наваленное рядом с компом, безошибочно извлекает еще два Диминых дневника. Бегло проглядывает.

И тогда только спокойно поворачивается, как бы протягивая мне все три тетради:

– Значит, не был знаком с Якушевым?.. Между прочим, эти твои слова в протокол занесены… Или ты думаешь, я не видел его почерка? Или, думаешь, трудно будет установить авторство этого вот?.. Ну давай, сымпровизируй: откуда они у тебя, если ты не был с ним знаком? Поехали, время пошло…

– По почте прислали… – хрипло. Ему, по всему, полагается глумливо заржать, но он только сожалеюще чуть головой качает:

– Никак у тебя с импровизацией… Может, хоть квитанция с почты осталась? (Издевательство – острейшее, но в подтексте.) Не осталась?.. Нет, братан, это совсем у тебя лажа выходит…

– Слушай, лейтенант… – провожу рукой по морде. – В чем ты прав – их всех правда убил один и тот же человек. Аську, Доренского, Крэша… Решетникова Константина, Якушева, Князеву, Яценко, Шумскую эту – всех… Тот же самый человек, что прислал мне эти дневники…

– И ты знаешь, кто?

– Да, знаю. Федор Дейч. Про которого я тебе говорил. Только он не в Москве сейчас. Он три месяца назад вернулся. Можешь проверять, лейтенант… Он от всех скрывается. От меня скрывался. Еще он, скорее всего, убил такого Глеба Лапицкого, своего приятеля… Он ездит на его машине. На розовой “Волге”, “ГАЗ-21”, номерной знак Дэ Ха один-семь-семь-семь… Он был знаком со всеми перечисленными – проверяй. С Якушевым – есть свидетели. Он звонил мне с мобильного номера девять-восемь-пять-шесть-восемь-один-девять – проверяй, тот ли это номер, что остался в списке вызовов Сашкиного телефона в тот вечер… Он перемочил половину старых своих друзей, в большинстве – наших с ним общих. Он после убийства Сашки косвенно дал мне это понять. Чтоб я испугался. Чтоб я понял, что следующим буду я. Это у него многолетняя фиксация на мне. Он больной, абсолютно. Ему неинтересно просто мочкануть меня, ему напугать меня надо было… Проверяй, лейтенант. Если ты сам не на мне персонально задвинулся, если ты правда хочешь найти того, кто всех их замочил – его ищи…

Кудинов снова тянет паузу, снова смотрит внимательно и с неопределенным выражением… Только сейчас передо мной совершенно другой человек. Он вдруг опять сошелся в фокусе, навелся на резкость – но оказался не собой. Все, выходит, было игрой, все – да? Его поведение на допросах – с невменяемо застывшими взглядами, с заторможенной моторикой, с идиотскими вопросами, задаваемыми в манере устаревшего биоробота, – и жутенькие чикатильи гримасы, и полусрывы в блатную истерику, продемонстрированные пять минут назад… Он действительно разнообразно и последовательно раскручивал меня на что-то – с самого начала. И, похоже, это что-то он вот сейчас получил.

– Дейч… – чуть отстраненно, словно продолжая анализировать, повторяет он. – Значит, Дейч, уехав полтора года назад, три месяца назад вернулся, убил Князеву и всех остальных – а теперь собирается убить тебя, так?

– Так…

Еще небольшая пауза, в ходе которой он, видимо, принимает некое решение:

– Насчет Дейча я проверил, как только ты мне его назвал. Я специально послал запрос пограничникам. И даже на всякий случай в российское посольство. Так вот, Федор Дейч в последние двадцать месяцев не брал российской визы. И границ Латвии не пересекал – ни в каком направлении. Хотя уже полтора года его действительно не видел никто из знакомых…

Сначала до меня просто не доходит. Потом доходит… не полностью. Когда доходит окончательно, я дергаюсь, чуть не опрокидывая бутылку на пол, суюсь вперед:

– Видел… В Москве видел. Я разговаривал с людьми, с которыми он там тусовался… Хочешь, я прямо сейчас их наберу… сам спросишь.

– Ну набери.

Подтягиваю к себе валяющуюся тут же на койке куртку, нашариваю в кармане телефон… Кому я там звонил? Лике той самой. Жму клавишу… блок – отрубаю… Руки едва слушаются. “Списки вызовов”… “Набранные номера”… Листаю. Листаю. Московский код – 007095: ищу номера, начинающиеся с этих цифр… Вот! Нет, черт, это канал “Россия”… Ну?.. Где?..

Все. Больше ни одного московского номера в памяти. Ни Лики, ни – как его, который из ИксИксЭл? – Карена… Ни номера редакции журнала… Ну еще бы, с моей-то плотностью звонков – давно вытеснены следующими. А в телефонной книжке я их не сохранял, естественно.

Бл-лядь…

Поднимаю глаза на лейтенанта. Тот отслеживает мои манипуляции без особого даже интереса. Юсуф!

– Юсуф, – говорю Кудинову. – Юсуф Нурсалиев. Стрингер… военный оператор… бывший. Он знает Дейча. Знает, что он был в Москве в это время… что он с трэйсерами тусовался…

Так… Глотаю из пузыря. Кликаю телефонный справочник. … “Лера”, “ЛНТ”, “Макс”, “Маня”, “Ненашев”, “Ника”, “НТВ”, “НТВ-Лошак”… “Нурс”. Одна стилизованная трубочка на экранчике мечет в другую стилизованный дартс…

– Щас… – подношу к уху. Гудок. Другой. Третий. Не берут. Пятый. Не возьмут. Берут после седьмого. – Нурс?..

Потрескивающая заминка.

– Н-нет… Это Галя. Его… жена.

– Галя, добрый вечер. Извините бога ради, это Денис Каманин… из Риги… Я могу сейчас с Юсуфом поговорить?..

Снова заминка.

– Он… он умер.

…Анафилактический шок. Кардиогенный анафилактический шок. У Нурсалиева начались осложнения с ногой – воспалительный процесс… Врач выписал антибиотик, в ампулах. Галя сделала ему укол – ей пришлось неплохо освоить медсестринское ремесло… Потом объяснили, что так бывает: медикаментозная аллергия. Тяжелейший анафилактический шок: ураганное ухудшение состояния, кома… Остановка сердца – в “скорой” по пути в больницу.

– Точно эта?

– Точно… Он еще раз кликает прямоугольничек с вывалившей, оскалясь, едва прикрытые бубсищи коровой – уменьшенную обложку одного из номеров XXL, того, в котором статья про паркур. С упоминанием ФЭДа. И снова – безрезультатно. Не кликается. Глючится сайт. Бывает.

– Глючится, – говорю убито, – сайт…

– Я вижу…

– Но можно же найти этот номер… Журнал…

– Можно… Найдем.

– Есть письмо от криптозоолога… как его… Кондрашина, что ли… с ним Дейч в прошлом году на Чукотку ездил… в Якутию… в моем мейл-боксе… Давай, – суюсь к столу, отбираю мышку. Так… Так. Вот оно.

Кудинов читает письмо Кондрашина. Опять берет мышку, указывает курсором на адрес отправителя:

– Видишь адрес?

– Ну?

– На что заканчивается?

– На “ком”…

– И где ящик?

– На “Яху”…

– Мне тебе надо объяснять, что такой ящик любой может за полчаса сделать бесплатно?

Хочется завыть.

– Ты что… намекаешь… что это… я его создал?

Лейтенант не до конца поворачивает голову в мою сторону, косится молча, снова отворачивается к монитору:

– Ты говоришь, Дейч тебе письма слал? Да… слал…

– Из интернет-кафе… – говорю безнадежно. Не глядя на лейтенанта, бреду к койке, нагибаюсь, подбираю бутылку. Стоя к Кудинову спиной, всасываю несколько мелких глотков. На последнем возникает острое блаженное подозрение, что вот сейчас я повернусь – и никакого лейтенанта не будет. Я глотаю еще раз – подозрение переходит в избавительную уверенность.

Я поворачиваюсь. Лейтенант есть. По-прежнему стоит у стола, смотрит в экран. Смотрит на меня:

– Ты упоминал Глеба Лапицкого… Я, само собой, не от тебя сейчас это имя впервые слышу… Когда Плотникова стала пробивать автомобильный номер – я понял, что по твоей просьбе, – я его тоже проверил… И вот какая штука получается… Полтора месяца назад Лапицкий действительно пропал. Жене его бывшей пришло “мыло” якобы от его имени, что, мол, уезжаю за границу… лечиться… И адрес отправителя – аналогичный, “яхушный”. Только у погранцов в компьютерах значится, что ни хрена Лапицкий в последние пару лет границу не пересекал.

Когда литературные персонажи оказываются в таких приблизительно ситуациях, им, как правило, мучительно хочется проснуться. Мне сейчас хочется спать. Радикально. Ультимативно. Я понимаю, что мне надлежит как-то реагировать, что-то отвечать, хотя бы что-то соображать. Но в состоянии я только сесть обратно на диван, продолжая безмысленно моргать на Кудинова.

– …поговорил с твоими соседями. Они подтвердили, что розовый “ГАЗ-21” в последний примерно месяц частенько стоит возле вашего дома.

– Ты к чему клонишь? – вяло спрашиваю, прекрасно понимая – к чему.

Лейтенант, на меня не глядя, механически пристукивает по столешнице костяшками левой, механически слоняется взглядом по свалке на столе, механическим жестом изымает что-то из ее центра. Зажигалку. Вертит в руках. Скрежещет самодельным колесиком. Слегка отодвигается от неожиданно длинного языка бензинового пламени:

– Еще о твоих знакомых… С Владимиром Эйдельманом ты же был знаком? Где ты был семнадцатого ноября прошлого года? В день его убийства?..

– В Москве… По личным делам. К другу в гости… К Быкову, Дмитрию… Журналисту.

– Эйдельмана убили в Москве… так? Так. В то время, когда ты был там, так? Так. Убийцы не найдены, так?..

– Это не доказательство…

– Конечно. – Кудинов ставит зажигалку вертикально, на основание гильзы. – Не доказательство. Как и с Доренским, например. Показания, что ты с ним знаком был, есть. Показания, что он терпеть тебя не мог, – есть. Доказательств – нет. И с остальными то же самое… Якушев, скорее всего, был убит. Ты говоришь, не был с ним знаком. И свидетелей, могущих подтвердить обратное, нет. Уже нет. Кто мог быть такими свидетелями? Те, кто больше всего общался с Якушевым перед его смертью. Яценко, которого убили. Непонятно кто. Маховский, который исчез. Непонятно куда. Возможно, Шумская. Тоже пропавшая. Пропавшая вскоре после того, как ты пришел в студию на Пилс, где она танцевала, и стал про нее спрашивать. А когда увидел ее и увидел, что она тебя тоже узнала, – сбежал, вынося двери…

Я уже не воспринимаю того, что он говорит. Не только не понимаю – не пытаюсь. Более того, мне совершенно по барабану, что он там говорит и что еще скажет. Мне сейчас вообще все по барабану. Во-об-ще…

– …не только доказательств, не только общего мотива… Даже связи между жертвами никакой нет практически. Знаешь, серии… даже самые сложные… в них обычно все-таки общие признаки есть. А чем все… твои связаны – может, вообще никто бы никогда не допер. Я-то сам на тебя, считай, случайно вышел… Пришлось мне… – хмыкает: так, про себя… – в силу нюансов взаимоотношения наших силовых ведомств… “Ковчег” копать. А откуда дело нарисовалось, с чего хай пошел? С тебя. Ведь вдуматься если, без тебя вообще бы ничего не было: это ж ты в итоге Грекова с компанией запалил… А когда ты – незадолго перед началом процесса! – оказываешься свидетелем по делу о странном таком суициде… я, само собой, стал к тебе приглядываться… Но даже когда уже с тобой мне, в принципе, все ясно стало… все равно кое-что не очень пилилось. Слишком ты уверенно… и даже не то что уверенно – по-другому уверенно… Я всякого народу в принципе насмотрелся. Бывают, конечно, умные, хладнокровные… предусмотрительные… Все равно они иначе себя ведут. А ты – ты же вел себя так… не так, как будто все продумал, рассчитал, спланировал… а как будто убежден, искренне убежден – САМ, что ты тут ни при чем… Ну, поговорил я с психиатрами… Оказалось, что да, действительно, так вот тоже бывает… Трудно, конечно, это представить, я-то все-таки не психиатр, я с по-настоящему, серьезно больными дела не имею… До последнего, честно говоря, не очень верилось. Я, собственно, затем сюда и пришел…

Я медленно ложусь на спину (самостоятельная, вообще кажется, отдельная рука предусмотрительно перемещает стоящую на полу “осталковскую” ближе к голове), вытягиваю, скрещиваю ноги. Теперь я вижу только потолок. Неровности побелки в слишком ярком свете люстры. Но можно закрыть глаза. Не видеть совсем ничего. Тогда кудиновский голос превратится в отдельную субстанцию, или даже тело – аморфное, сокращающееся, растягивающееся, переливающееся, навроде амебы, внутри себя.

– …расколоть невозможно. В том и засада, что ты на самом деле уверен, что ничего не делал. Все воспоминания о сделанном – “травматические” – из твоего сознания вытеснены – и замещены ложными. Происходит постоянная подмена причин и следствий… Ты наверняка думаешь, что этот стрингер российский умер после того, как рассказал тебе про Дейча. Но на самом деле это ты приписал ему вымышленный рассказ про Дейча именно после того и именно потому, что каким-то образом узнал, что стрингер умер. Почему ты придумал себе эту статью в журнале про Дейча? Потому, что зачем-то пытался открыть в Интернете данный конкретный номер, а он не открывался…

…Тут главная задача – не понять. Не понять смысла втолковываемого мне. Пока все эти звуки идут мимо моего сознания – я держусь. Но стоит мне только вникнуть в смысл хоть одного его предложения, последовать его логике, подчиниться ей – я тут же лопну, тресну, а он мгновенно просунет в брешь узловатые беспардонные пальцы, вцепится – и пойдет дергать, расшатывать, расширять разлом: пока я с беспомощным хрустом не распадусь – весь, полностью, целиком, вываливая ему на радость жалкое жидковатое содержимое – на торопливую чавкающую радость… Я зажмуриваюсь изо всех сил.

– …понятие “переноса” или “проекции”. Это когда больной все свои проступки, недостатки переадресует кому-то другому – и начинает искренне этого другого ненавидеть. Почему ты выбрал именно Дейча – совершенно понятно. Он же с самого детства был для тебе примером, идеалом, которому ты пытался подражать, с которым себя сравнивал и ассоциировал, который превратился для тебя в такое идеализированное альтер эго. После того, как ты убил его, ты, наоборот, трансформировал его в своего что называется “черного человека”, “повесил” на него все другие свои убийства, перевернул с ног на голову свою зацикленность на нем и превратил как бы в его зацикленность на тебе. Ты сам с собой стал играть в игру: от имени Дейча объяснял себе, что это он, Дейч, во всем виноват – “мыла” себе слал с соответствующими намеками… И сам же себя от имени Дейча пугал – убеждая, что Дейч и тебя тоже собирается убить…

Не понять!!

– …Не отвечай мне ничего. Я не требую от тебя ответа – я понимаю, что ты все равно ничего не можешь сейчас ответить. Ты должен просто понять, что я тебе говорю. Просто проанализировать. Сам. И вот когда ты встанешь перед фактами, перед объективными фактами, когда тебе будет никуда от них не деться…

Я открываю глаза.

Не-е-е. Не видно. Прозрачное в прозрачном. Кувыркается, булькает. Льется на подбородок.

Неудобно. Лежа глотать. Тем более когда то, на чем лежишь, ходит под тобой ходуном. Тем более когда под черепом карусель. Центрифуга. Кувыркание. И бульканье. Тем более. Более – менее. Все менее и менее. Почти кончается. Почти литр. Кончается.

Тьма сгущается, свет кончается: это время кончило без гондона. Осталась осколочная оболочка, жестянка, склянка, скорлупка вылупившегося на меня армагеддона. Обернись ко мне. Я боюсь тебя. Промокает стигматы губкой, смоченной в уксусе, робинзон с острова джона донна. Я боюсь тебя. Обернись ко мне. При твоем приближении нолик на груди раскаляется, твой рот изгаляется, робинзон исцеляется, нолик умер, валяется, распались звенья цепочки причинно-следственной. Обернись ко мне. Я боюсь тебя страхом точного знания, опознания, искушения, предвкушения, как подследственный точно знает сейчас вот сейчас будут бить по почкам. Я боюсь тебя. Обернись ко мне. Я хочу тебя. Дай им знак, поцелуй меня, забери меня из миндальной дали, блевотной близи, утопи меня в хохоте серой слизи. Не жалей меня. Тейк ит изи.

Спазмы в горле. У водки маслянистая консистенция и резкий химический вкус. Последние капли. Я отшвыриваю пластиковую канистру, та скачет по разбитому асфальту промплощадки. Лера единым круговым движением свежует пачку “Caines”, комкает целлофан, кидает в пепелку. Я шарю по карманам, достаю зажигалку. От рук воняет химией, на пальцах – маслянистая дрянь. Скрежещет самодельное колесико. Пламя.

– Прикол. – Лера берет зажигалку у меня. – Из чего это?

– Из пулеметного патрона.

“И вот когда ты встанешь перед фактами, перед объективными фактами, когда тебе будет никуда от них не деться…” Я с маху захлопываю розовый багажник. От первого удара начинает орать сигнализация, от второго стекло разбивается – я кидаю смятый библиотечный талончик на сиденье.

Диван, на котором я корчусь, уже не просто мерно качает на боковой волне – уже подбрасывает и швыряет. Раскручивает вокруг своей оси. Центрифуга. Миксер. И все внутри, в нутре в моем взбалтывается, вспенивается и просится наружу. Мать… Пытаюсь встать. Не так просто попасть ногами в пол, особенно когда ноги чужие, особенно когда неизвестно куда их засунули. От же ч-ч-черт… Какой “вертолет”… И шатаюсь, и путаюсь ногами в чем-то, валяющемся на полу… Это куртка моя валяется. Темно-синяя, закрывающая жопу “акватексовая” куртка, перетягиваемая в бедрах-поясе-шее, с “отражателями”. Я вижу длинный козырек капюшона, вижу на его изнанке сеточку мембраны.

– Простите, – окликаю я тонкогубую тетку без возраста, с выправкой отставной балерины.

– Да?

– Я… Извините, я ищу Кристи…

– Кого?

За спиной “балерины” – легкоодетые молодые люди, некоторые смотрят в нашу сторону. Одна очень коротко стриженая девушка, вроде, даже мне знакома… Очень знакома. Нехорошо знакома, опасно. Я кошусь по сторонам. Очень опасно! Слева – некое смежное помещение, дверь полуоткрыта. Я делаю шаг в ту сторону.

– Эй! – тетка.

Еще шаг и еще. Тревога нарастает, делается нестерпимой. Я уже на пороге этой маленькой комнатки. Опасность – за спиной. Толкаю филенку. И – стартую с места. Грохочет о стену створка противоположной двери. Двери-проемы-тамбуры. Очко. Я упираюсь потными скользящими ладонями в фаянсовые борта и раз за разом, сотрясаясь всем телом, всеми поджилками, всеми фибрами, раз за разом, раз за разом вываливаю содержимое себя, нате, все секретное-потайное, смотрите, нечего мне скрывать, смотри, лейтенант, вот он я весь, вот, вот, сколько ни есть – все мое…

Отплевываюсь от тягучей бесконечной слюны, медленно поворачиваю голову. Лейтенант так и лежит в ванне, в кожане своем, на боку, кое-как поместившись, неловко подтянув к груди джинсовые ноги. Не обращая на него внимания, отворачиваю почти до отказа оба крана, плещу на морду маслянистую, с химическим запахом жидкость. Кое-как обтираюсь рукой, поднимаю глаза на зеркало.

Оно, как и положено, чуть отблескивает под резким, замкнутым в кафель электрическим светом – но это поблескивание не стеклянное: бумажное. Глянец фотобумаги. Плоховатого цветного снимка “мыльницы”. Ножницы берут его со слабым кряканьем.

– Гарик, ты помнишь, когда Крэш загнулся…

– Крэш? Ну…

– Ты же виделся с ним, кажется, в тот день.

– Ну да…

– Ты не помнишь, с кем он тогда квасил? Ну вот вы с ним в тот день тусовались. А с кем он потом пошел догоняться, не помнишь?

– Потом?.. Так с тобой же и пошел… Щелк – падает цветная полоска. “Ерш” – это модель так называется. Металлическая ручка, шнуром обернутая. Лезвие восемь сантиметров, но по форме – как спортивный катер, или впрямь, как рыба ерш: но не настоящая, а какой ее в мультиках рисуют. Загляденье. Только людей таким резать.

Он же с самого детства был для тебя примером, идеалом, которому ты пытался подражать, с которым себя сравнивал и ассоциировал, который превратился для тебя в такое идеализированное альтер эго…

Щелк – вторая.

“Кто следующий?”

Пальцы тычутся в зеркало, ногти скребут по стеклу. Кто? Я пытаюсь узнать, понять, вспомнить, кого вижу там. Я же знал его… Вы были знакомы с Якушевым? Только это уже не Дима в зеркале… Это же Аська там, господи, Аська, я уже и забыл почти, как она выглядела… Кто? Крэш. Кто? Глеб Лапицкий. Кто? Володька Эйдельман. Кто? ФЭД. Кто следующий? Ну?

– Ну че, пойдем? Мы с Герой – в “Рупуцисе”, внизу, правеe стойки, за угловым – четверть круга – столиком. Я сижу лицом в угол, Гера – слева от меня, спиной к окну, начинающемуся от уровня столешницы. В окне на высоте моего взгляда – послойно – незаконченные отражения, ноги прохожих, фары Гериной “короллы”, светящиеся ящики троллейбусов, вывески: зелено-оранжево-синяя “Нарвессена” и красная – “Т-маркета”.

Я толкаю рукой анатомирующего лопатник Геру.

– А? – поворачивается Гера ко мне. Я киваю на окно. Он сначала не въезжает, начинает вертеть головой. Уставляется в окно:

– Чего там?

– Да стоял какой-то мудак… На нас прямо пялился.

Я проснулся с острым приступом паники, и в первую секунду, не расклеив еще век, успел испытать мгновенно сменяющие друг друга полнейшую дезориентацию, ложное понимание с обманчивым облегчением и тягучую, ледяную, безвоздушную, стремительно нарастающую тревогу.

Открыть глаза было, как пройтись по ним наждачкой. Невыключенный верхний свет слепил, стояла глухая ночь и тишь, вне времени, словно на затонувшей подлодке: клаустрофобия и удушье. Весь мир был наждачный: при каждом движении скребло и драло, от каждой мысли. Глотка засохла и скукожилась, во рту настаивался паскудный привкус блевотины, я по-прежнему валялся на диване в одежде. И медленным рикошетом возвращалось то, что меня разбудило – отрывистый писк телефона, на который пришла SMSка.

Где? Где он? Уф-ф-ф… Самое омерзительное из всех возможных состояний: когда ты еще пьян и еще ничего не соображаешь, но пьяная легкость уже ушла – и уже похмелен, и все похмельные симптомы уже налицо… Где он? Ничего не понятно… Вот же он… Руки трясутся, как у самого распоследнего ханурика.

распались звенья цепочки причинно-следственной обернись ко мне.

Все с того же самого – 9856819.

Я смотрю, не въезжаю, смотрю еще раз, бросаю телефон, валюсь на диван, стеная, поднимаюсь, добредаю до выключателя, вырубаю свет, падаю, закрываю глаза – и вот тогда наконец понимаю: внезапно, рывком, судорогой – все. Наконец-то все складывается, вся эта несообразная дичь приходит к общему знаменателю, весь этот бред обретает смысл.

Я умер.

Не знаю точно, когда. Может, в то утро, когда оставил открытым кухонный газ – а потом пошел на кухню закурить. Все тогда случилось – спичка зажглась, газ рванул, меня разнесло. Может, тогда… Неважно. Я умер. Но не захотел этого понять. Принять. Распались звенья цепочки причинно-следственной. Я закуклился. Я делаю сам перед собой вид, что жив. Лихорадочно нагромождаю индивидуальную виртуальную реальность, в которой спичка не зажглась, и… Я все более погрязаю в этом посмертном бреде.

Это совершенно бессмысленно и бесперспективно, но я тем не менее упорно за это цепляюсь. Снова и снова. Несмотря на то, что бред мой уже расползается, разваливается под собственной тяжестью… На меня рушится крыша дома – но я уверяю себя, что успел убежать. Мне на голову падает сварочный баллон – но я убежден, что успел сделать лишний шаг, что он в меня не попал…

“Это ведь не жизнь. Это имитация жизни. Словно зомби тщательно выполняет все привычные повседневные дела, пытаясь убедить себя, что он еще жив…”

А они – они просто пытаются достучаться до меня. (“Обернись ко мне!”) Мои покойники. Кто как. Дать мне понять, что происходит на самом деле. Помочь не завязнуть совсем.

Помочь мне умереть.

30

Стиснув з-з-зубы… В первую секунду – словно тебя за шиворот выдергивают куда-то. Где пусто и странно легко… Только в первую секунду всерьез колбасит – потом ничего… Более-менее. М-можно терпе-е-еть… Терпеть. Терпи, сука, терпи, падаль. Затяжного бодуна мы себе сейчас позволить не можем… Закручиваю холодный кран, хватаю полотенце. Уф-ф-ф…

Ну, уже, считай, другой разговор. Вылезаю из ванны – в которой в моих ночных пьяных глюках валялся свихнувшийся лейтенант. Бля, надо было уметь так укваситься. Цельные ноль семь, че ты хошь… в одни ворота… Орел… Это у меня что – индивидуальная такая модификация нервного срыва была?.. Рожа – землистая (представьте себе, представьте себе, зелененький он был), зенки дикие, волосья дыбом. Ладно. Кризис постановляем считать преодоленным с минимальными потерями. Малой кровью… могучим ударом…

Задираю оконную ручку вверх, вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю сырой холод. Который, впрочем, уже не такой и холод: солнце полыхает в стеклах, орут воробьи, типа, весна… Наваливаю в кружку две щедрые ложки молотой арабики, заливаю – прямо так – кипятком из чайника. Коричневый порошок всплывает, стоит у края толстым полукольцом, атоллом, липнет к языку. Я вспоминаю покойного лидера группы “Черный обелиск” Анатолия Крупнова, который под конец жизни уже не мог нормально с утра функционировать, не приняв первым делом фирменного коктейля “Доброе утро, Толик”: кофе и водка два к одному. Помер Крупнов лет, кажется, в тридцать пять, кажется, от сердца. Правда, говорили, он всю дорогу еще и плотно сидел на тяжелой наркоте… Мать, неужели анальгина не осталось? (Эти пидоры, местные законодатели, “подогретые” врачебным лобби, постановили практически все, самые элементарные включая, лекарства продавать в аптеках только по рецептам – то есть ты сначала сходи к врачу, забашляй врачу, и только потом в аптеку… Таскаться по поликлиникам – это ну совсем уже не мой жанр, приходится возить тот же самый несчастный анальгин из Москвы-Питера, оптовыми партиями, еще и всем родным-знакомым…) А, нет, вот он…

Телефон. SMS. Опять. Аж дергаюсь, судорожно ставлю кружку на стол. Вконец, блин, довели…

Оказывается, всего-навсего шесть-пять-шесть: служебное сообщение от моего Tele-2. “Срок действия кредита вашей карты истекает через три дня. Остаток на счете 1,45 Ls”.

Сигаретки “LA” меньше обычных, дамского почти калибра – зато в пачке целых сорок штук… Кручу колесико ФЭДовой зажигалки – и снова чуть не подпаливаю себе бровь: не привыкну никак… Огниво это я тогда же, в барчике у кортов, у Леры потихоньку спер. Ломало все-таки меня, чтоб она с ним так и ходила. За Леру было обидно… Еще несколько раз медленно проворачиваю колесико. Над срезом гильзы колко проскальзывают почти призрачные искорки, порциями отделяются дымовые загогулинки. Кидаю зажигалку в щель окна.

Телефон, телефон… Ни хера невозможно думать с бодунища… Тушу сигарету о блюдце. Телефон. Счет. Телефонный.

На конверте “латтелекомовского” счета, который лежал в почтовом ящике Глеба Лапицкого, был штамп с датой отправления – 25.03.04. Шесть дней назад. Значит, счет за последний месяц. Именно reķins, текущий счет, а не bridinajums, предупреждение о возможном отключении за неуплату – то выглядит по-другому… Хотя Глеб, по словам Дины, пропал полтора месяца назад.

– …Макс, у тебя есть номер домашнего телефона Лапы? Ну, того дома, в Звейниекциемсе?…

– Здравствуйте… Я абонент номера 7424643… Это в Звейниекциемсе, Юрас, восемь… Мне… Нам тут счет пришел, свежий… Я только с собой его не захватил, к сожалению… Ну, там получается, что мы как-то наговорили очень много… Вы бы мне подробную распечаточку не сделали, по номерам?..

– Какой адрес?

– Юрас, восемь. Звейниекциемс.

– Фамилия ваша?

– Лапицкий. Лапицкийс. Глебс. От двадцать пятого счет…

В “М6” – от офиса “Латтелекома” за углом – отставив ноль три (больше мне сейчас – сверху на утренние ноль пять да на “старые дрожжи” – точно не стоит: осовею) красного “Ингвера”, расправляю на столешнице сложенную принтерную распечатку. Звонки-номера-даты. Штук двадцать звонков. С середины февраля по середину марта. Номера… Указываются только мобильные и международные, остальные – местные, городские, – просто “ isas sarunas”, “короткие разговоры”…

Международные. Два. Оба с московским кодом. Один номер мне незнаком. Зато узнаю второй. Мобильный Юсуфа Нурсалиева. Девятое марта, продолжительность семь минут.

Сотовые… Ага. 9856819. Раз, два… четыре.

Но это не самый часто встречающийся номер. Больше всего – восемь – звонков на другой. 6514012. Не знаю такого…

На экране телевизора над стойкой под приглушенную таривердиевскую тему профессор Плейшнер бредет по бернскому зоосаду. Это у них в “М6” новая фишка такая – по просьбе посетителя врубают вползвука “Семнадцать мгновений”. Хотя кто просил, непонятно – зал пустой практически…

На всякий случай. А вдруг. Открываю “наладонник”, в память которого я по жизни стараюсь сгружать номера вообще всех своих “контактов” – в мобилу столько все равно не влезет… “Поиск по…” По номеру. 6514012. Enter.

Смазанное, почти неуловимое перемещение по столбику фамилий и номеров. Ну надо же… есть такой номер. Вот – семь цифр и имя, маркированные желтым…

С этого номера два года назад, когда я уже монтировал “Дезертира…”, мне позвонил Всеволод Греков.

Гуру “Ковчега”. Впоследствии исчезнувший.

“…Откуда дело нарисовалось, с чего хай пошел? С тебя. Ведь вдуматься если, без тебя вообще бы ничего не было: это ж ты в итоге Грекова с компанией запалил…”

– Ало…Степа?.. Привет, это Дэн Каманин.

– Привет, старичок. Как твое ничего?

– Ничего… Степ, я чего звоню… Помнишь, ты мне дней десять назад одну штуку предлагал… Она еще у тебя?..

– Ну… пока у меня, вроде.

– Знаешь, я тут подумал… и решил, что, вообще, пригодится. Ты как сейчас – сильно занят? Прямо сейчас?..

– Не сильно… Только если прямо сейчас – то почти пустая будет… Без запаса.

– Пойдет… Запас, если что, потом доберу.

На этот раз я не вышагиваю в открытую по подъездной дорожке – а, озираясь, делаю крюк прямо по дюнам. На море (сейчас оно насыщенного, чистого темно-синего, иссиня-черного даже цвета) – почти штиль, только слабый зябкий ветерок оттуда задувает. Между соснами дотаивает сизая дымка; птицы шуршат по коре, перекликаются в кронах; пахнет водой, землей, влажной гнилой хвоей, липнущей к кроссовкам. Внутри у меня – легкая похмельная вибрация, желейное колыхание. Или не похмельная… Нервная…

Дом Лапицкого выглядит все так же безжизненно. Я долго разглядываю его с соседнего пригорка – никакого движения. Не было там никого ни со вчерашнего дня, ни задолго до того. Но ведь пользовался же кто-то телефоном…

Осторожно приближаюсь к забору. Перелезаю. Обшариваю двор. Ни хрена. Оранжевые буквы на заборе. Ничего интересного.

Самый актуальный вопрос – стоит ли дом на сигнализации? Огромное искушение ломануть дверь (что тоже не так просто)… или стекло высадить (соседи на грохот сбегутся) – в общем, влезть туда… Не. Не-не. Не вариант. Потому что если он все-таки стоит на сигнализации (возможно? – даже вероятно), – через десять минут максимум меня приедут вязать менты. Как раз то, что мне сейчас надо больше всего…

Черт… Топчусь во дворе, обхожу дом с разных сторон. Стоп. Окно. Окно второго этажа со стороны дюны. Оно – ну да, приоткрыто: словно кто-то проветривал комнату и забыл закрыть.

Да. Только как до него добраться? Никаких тебе пожарных лестниц не наблюдается. По водосточной трубе – утопия… А если?.. Между краем крыши первого этажа с угла и обрывом “стесанной” дюны – пара-тройка метров всего. Ага, два с небольшим.

Форсирую забор в обратном направлении, поднимаюсь на горку. Стремновато, однако, прыгать. Крыша чуть скошенная. И расстояние… И высота… Ежели не допрыгну… может, и не допрыгну… переломаю на хрен кости. Допрыгну… Херня… Допрыгну… Несколько раз прохожу туда-сюда участок предполагаемого разбега. Еще раз оглядываюсь.

…Я допрыгнул, но подошвы сорвались с неожиданно скользких металлических чешуек – рассадив колени, я грохнулся на живот, кое-как повис, болтая ногами. Кое-как втащил себя обратно, кое-как (не поднимаясь с четверенек, по-крабьи, матерясь под нос) дополз до стены. Вдоль нее – до приоткрытого окна. Перелез через подоконник.

Спальня. В которой давным-давно не спали. Слой пыли на пустой тумбочке. Стою, прислушиваюсь. Тихо.

…Разумеется, никого в доме нет и не было – какое-то время. Но не столь уж долгое. Не полтора месяца – недельку. От пепельницы еще воняет гарью. Горбуша в собственном соку – в холодильнике, во вскрытой жестянке, – пока, кажется, вполне пригодна в пищу. На каминной полке в гостиной я нашел “Часовский” номер за пятое марта. Знакомый – с байкой “Прерванный полет” на первой полосе, про разбившегося фотографа Яниса Бидиньша. Причем байка обведена фломастером…

Дотошнее всего шарюсь в кабинете на втором этаже. Компьютером, судя по всему, пользовались – и тоже не так давно: по тому судя, что от сети он не отрублен, по тому, что пыли на столе не очень много, а на клавиатуре почти нет… Комп я, естественно, врубил – он запросил пароль. Лапиного пароля я не знаю, конечно, а хакер из меня никакой, так что на этом общение с техникой закончилось. Зато рядом с компьютером обнаружилась бумажка, подоткнутая под угол процессорного “тауэра” – с явно наскоро записанным адресом сайта. www.delfi.lv/articles/conference/apocalyps_enow_.php. “Болталка”. Конференция на “Дельфях”.

Верчу в руках бумажку. Адрес накарябан на оборотной стороне чека. Магазинного чека, из продуктовой секции “Рими”… Расплачивались с кредитки. Некто V. Berman. Подпись – условная закорючка… Чек тоже довольно свежий: 21.03.04.

С “наладонника” захожу на этот “дельфийский” чат. Апокалипс-нау… К фильму Копполы он отношения, впрочем, не имеет – какая-то обсуждается статья: насколько я понимаю из реплик, нечто абстрактно-социологическое… Некоторое время пытаюсь читать рассуждения-поливы-взаимные выпады (на русском, но некоторые набраны латиницей): да, что-то по философически-демагогическому разряду.

Берман, Берман… Берман… Без одной буквы великий шведский режиссер. Берман. Погоди, вроде вертится же что-то… Причем что-то, связанное с Грековым… Берман. Греков, Швеция… Погоди… Писали же тогда, в “Дагбладет”, что-то такое. Въезжал он, что ли, куда-то незаконно по подложным документам – уже после “дембеля” из органов… Как-то они это пристегивали к обвинениям в наркотраффике… Берман – не его ли это псевдоним, собственно, был?

Cайт “Свенска Дагбладет” Yahoo! выкидывает сразу же (она у них сокращается SvD – как снайперская винтовка Драгунова…). Пролистываю вниз. Телефон.

Хорошо, что в Скандинавии все почти поголовно говорят по-аглицки. Будь это не “Дагбладет”, а, допустим, “Эль Паис”, я бы, подозреваю, попарился… Автора цикла (даже цикла…) статей про наркоскандал с грековским участием зовут, оказывается, Стефан Блад. На месте его нет. Но есть его сотовый.

Блад, жизнерадостный баритон, узнав, что я тот самый латвийский документалист, который “все это раскопал”, делается еще радостней. Да, по его данным, Греков действительно въезжал в Швецию по документам на имя Виктора Бермана…

…Посторонний: А Вы поменьше цепляйтесь за слово “апокалипсис”. Разумеется, говорить о конце света – это дурное кликушество и вообще паранойя. Но в статье-то, пардон, речь не о конце мира вообще, а о конце мира в том виде, в каком мы его наблюдали до сих пор. Как там пелось (у R.E.M., что ли): It’s the end of the world AS WE KNOW IT… Мир, может, и не кончается – он меняется, но в нем кончается, уходит из него очень многое из того, что было краеугольным камнем для картины мира прежнего. Какие-то принципиальные понятия не то что нивелируются даже, а – вообще пропадают. Прежние достаточно безусловные ценности.

@lter: Например – ум?

Посторонний: Например – ум. В Вашем вопросе, любезный/ая @lter, чудится мне явственная издевка – что само по себе говорит о многом. О том, например, что ум, разум – то, извините, что отличает человека от животного, – в соответствии с нынешними понятиями провозглашать безусловной ценностью уже как бы не комильфо. Почему-то немодно помнить о том, что человечество делится в том числе на умных и дураков – и при прочих равных умный ЛУЧШЕ дурака: поскольку ум – это хорошо, а глупость – это плохо. Всегда. Безусловно. (Еще раз – при прочих равных.) Почему-то под способностью к абстрактному мышлению подразумевается нынче склонность к пустопорожней болтовне, отвлекающей от того, чем единственно стоит в жизни заниматься – заколачивания бабла. Почему-то считается, что единственный критерий для книги, фильма, статьи и т. д. – их коммерческая ценность, а апелляция к интеллектуальной состоятельности/несостоятельности воспринимается как оправдание неудачников. Я понимаю, что говорю (пишу) сейчас лютые банальности, – но менее актуальным ведь все это не становится. Становится более актуальным – несмотря на бесконечное обмусоливание.

Николас: Знаете в чем, братцы, сдается мне, наша ошибка? Мы оцениваем происходящие изменения в прежних категориях. Что по определению бессмысленно – ведь в результате изменений отменяются сами эти категории.

Посторонний: А я совершенно не вижу, зачем мне, собственно, отказываться от прежних категорий дробь ценностей. Если это МОИ ценности. Если я их всегда искренне в качестве таковых исповедовал. То, что в “дивном новом мире” они не будут ценностями, – это вообще не мое дело! Если в нем не будет того, что я искренне полагаю главным, то я не вижу никаких причин приветствовать происходящее! То, что происходит – происходит объективно помимо нашего желания? О’кей! Но так было вообще всегда – ход вещей никогда не зависел от желания конкретного индивида. Что, впрочем, никак не освобождало индивида (если он, конечно, полноценная личность, а не просто биологический объект) от необходимости определенным образом позиционировать себя по отношению к объективно происходящему – исходя из СУБЪЕКТИВНОЙ системы оценок. В том числе – не принимать его.

@lter: То-то ему, происходящему, от этого жарко или холодно…

Посторонний: А это – вообще не моя забота! Моя забота – не то, что творится помимо меня, а то, как я на это реагирую!

Сол: Господа, господа! Кунги! Вот вы тут все про ум да про мышление. И при этом – на полном серьезе трете, как мир, значит, деградирует на ваших глазах. И никто отчего-то не вспомнит, что в этой тональности: ах, все испортилось, все изголимилось, поглядите на нынешнюю молодежь, вот мы в их возрасте… – рассуждали все без исключения поколения. Недовольство окружающим – это, видимо, некая константа, нет?

Посторонний: И Вы, многоуважаемый Сол, хотите мне, наверное, сказать, что человек умный от глупого отличается в том числе как раз тем, что это постоянство тоже осознает?

CatWoman: Ну вы уже ваще даете… Чувствую себя, как в курилке на втором курсе:)

Сол: Именно это, многоуважаемый Посторонний, и хочу сказать. Угу.

Посторонний: А Вам не кажется, что тут мы как раз и загоняем сами себя в ловушку – следуя неким правилам “интеллектуального бон тона”? В соответствии с каковыми считается (и у этой точки зрения более чем авторитетная база – с царя Соломона начиная), что в возможность КАЧЕСТВЕННЫХ изменений всего, что связано с человеческой натурой или общими принципами человеческого существования, могут себе позволить верить только дураки. Дураки оптимистические, благостные, говорят о прогрессе и считают, что все – и сами люди – улучшается, дураки пессимистические, брюзжащие, полагают, что все деградирует и из поколения в поколение твердят об упадке (нравственности, интеллекта, черта в ступе). А умный – на то и умный, чтобы понимать, что не меняется по большому счету ничего. Декларировать же иное для человека трезвомыслящего – моветон. Но не кажется ли Вам, что эти тоже условности, тоже предубеждения, порой заставляют нас закрывать глаза на объективные факты? На РЕАЛЬНЫЕ изменения – если они все-таки происходят? А автор статьи – которого умный Вы, морща нос, немедля причисляете к осточертевшей категории нудных мессий апокалипсиса, – сделав над собой усилие, их-таки отмечает?

Сол: Ну, адвокатура “мессий апокалипсиса” в Ваших устах выглядит по меньшей мере двусмысленно, нет? Я, кажется, правильно понимаю, с кем беседую?.. Если да – то Вам, сорри, лучше моего должно быть известно, что такой подход – как у автора, как у Вас, – рискует оказаться несовместимым с жизнью? Сорри еще раз.

Сол – это отлично знакомый мне незамысловатый ник Лехи Соловца. Величайшего интернет-трепача нашего времени. По крайней мере, таковым он был, когда мы с ним еще активно общались. Не имея отношения к вялому племени интровертных сетевых сублимантов, будучи, напротив, существом с зашкаливающей витальностью, Леха мог просиживать в “аськах”, чатах, конференциях, русско-, латышско-, англоязычных – и даже, кажется, умудряясь изъясняться на языках, на которых вообще не знал ни слова, – часы, дни, недели. Из редакционного кабинета “зачатившегося” Леху заполночь выгоняла охрана, а потом из гонорара у него вычитали нехилые суммы за перерасход “интернет-лимита”.

Ни обсуждаемая тема, ни отсутствие компетентности в рассматриваемом вопросе не колыхали Сола ничуть – собеседнику же он рад был абсолютно любому. Ни бельмеса не смысля в естественных дисциплинах, он лазил на какие-то сугубо научные конференции, знакомился по Сети с девками из Великих Лук или Мельбурна, в мыслях не держа пересекаться с ними очно.

Леху завораживал сам процесс общения. Что, собственно, касается не только – и даже не столько – коммуникации виртуальной. В реальной жизни это превращало любое перемещение с Солом по городу или посещение кабака в абсурдисткую пьесу. Он заговаривал с пьяными, бомжами, сумасшедшими, домашними животными, малолетними детьми, их родителями, трамвайными контролерами, магазинными продавцами, гопниками, ментами, девицами, девицами, девицами. Искреннее стремление к контакту творило чудеса – только на моей памяти два-три недвусмысленных наезда на нас с требованием лопатника перешли в живое обсуждение актуальных проблем личной жизни и международной политики. С муниципалами, недовольными фактом распития в общественном месте, Леха чуть ли не подружился. В московской пельменной, заповеднике советского общепита (мутные стаканы, засаленные бурые подносы, проспиртованный контингент и смехотворные цены), чудом сохранившемся на центральной Петровке до конца девяностых, Сол вовлек в беседу задумчиво обедавшего серыми комковатыми пельмешками бомжика, смахивавшего на престарелого аристократа в изгнании. То, впрочем, была не столько беседа, сколько Лехин экспрессивный монолог: Сол представился актером и сымпровизировал красочное повествование о тяготах и радостях артистической своей житухи. Бомжик слушал, жевал, кивал в ударных местах, а потом выдал краткое веское резюме: “Нет. Это Андрей Миронов был актер. А ты – баклан по жизни”. Что характерно: Леха не обиделся, а обрадовался. И долго тряс бомжикову руку.

К виртуальной же ипостаси Лёшича – с безумными, завиральными, но неизменно азартными его телегами по любому поводу или без оного – рунетовская публика относилась, кажется, со смесью снисходительности и веселого почтения (“ну дает пацан…”). Так что Сол (никогда своему нику не изменявший, вообще не пользующийся бонусами сетевой анонимности) даже сделался маленькой легендой Рунета…

Я, правда, за последние пару лет пересекался с Лехой всего раза три, четыре от силы, причем последний раз… ну точно больше полугода прошло… Естественно, ничего нет странного в зрелище его ника на “апокалиптической” конференции. Странно другое – что Сол, никаким боком к истории с “Ковчегом” не причастный, опознал в своем виртуальном оппоненте Грекова.

Я практически не сомневаюсь, что Посторонний – это Греков.

Позвонив на старую Лехину мобилу, слышу гнусное свиристение, словно аппарата, принимающего факс, – означающее, что номер отключен. Набираю Джефа.

Тот сам Соловца видел уже бог знает когда. Телефон… Да, вроде Леха менял телефон. Нет, нового номера Джеф не знает. И рабочего тоже. Как контора эта называлась, юрмальская, туристическая, в которой Сол работал?.. “Дзинтара атпута”, кажется. В Дубулты они, что ли, сидели, в бывшем военном санатории… “Приежу крастс”… по-моему… Выясняю номер “Атпуты” через 118, звоню – numurs slegts.[12] Опять в справочную. Санаторий. “Ало”. – “Добрый день… Это санаторий «При-ежу крастс»?” – “Отель «Приежу крастс»”. – “Э-э… Извините, не подскажете, как я могу позвонить в фирму «Дзинтара атпута»… Они у вас, кажется, располагались…” – “У нас?.. Ну, это хозяева… Ну… Владеет отелем фирма… Телефон?..” Телефон.

Женский голос. Наглый, ленивый, блядский. Секретарша.

– Скажите пожалуйста, у вас еще работает такой Соловец Алексей?

Пауза.

– А что вы хотели? – не без враждебного недоумения.

– Поговорить с ним…

– А кто вы? Ну ни хера себе…

– Его знакомый.

– Вообще-то он сам обычно ни с кем не разговаривает… Ну, я могу ему передать… Как вас представить?

– Каманин, – говорю, ничего не понимая… Кто не разговаривает? Лёшич не разговаривает?! – Денис Каманин…

– Перезвоните минут через пять. Звоню через пять. “Каманин?.. Да, подождите, я сейчас соединю…”

В первый момент я думаю, что произошла какая-то накладка, может, не раслышали, может, однофамилец… – я не узнаю голоса собеседника. И только когда я убеждаюсь, что он-то вполне понимает, с кем говорит, – до меня доходит, что на том конце действительно Соловец. Просто интонации и манера его настолько изменились. Всегда взахлеб, до недержания речи, восторженно болтливый – сейчас Леха давит слова с отчетливым усилием и даже, кажется, отвращением… А чего ты хотел? Ну, вообще времени у меня нету… Совершенно… А это что, дико срочно?.. Ну, если… Я у себя в отеле буду… Часа через два… Ну, если надо, ты подъезжай. Адрес знаешь?..

Когда я еду на электричке в Юрмалу, мне вдруг звонят из прошлой – хотя такой вроде недавней – жизни.

Дайнис Прециниекс звонит. С ТВ-3. “Тезка”. Все-таки уже целый месяц прошел, все сроки выходят, им нужен мой окончательный ответ. Я не без труда удерживаюсь от истерического смеха, представляя себя, взахлеб пиарящего местных ментов. Лейтенанта Кудиновса в особенности. Себя, cнимающего среди прочего сюжет о героической поимке означенным лейтенантом серийного убийцы Дениса Ка.

Нет, Дайнис, извините, но никак. К величайшему, словами не описуемому сожалению. “Тезка”, кажется, даже огорчен. Но если все-таки… вдруг… то еще неделя у меня есть на передумать.

Отрубившись, я все никак не могу совладать с нутряным смеховым зудом, мелко трясусь, отвернув от попутчиков корчимое мимическими спазмами лицо.

В Дубулты я все-таки слегка заплутал – но быстро сориентировался. Я, между прочим, даже помню этот санаторий, “Priežu krasts”, – еще по тем советским временам, когда он принадлежал военному ведомству и считался привилегированным: мой покойный дед Антон, полковник авиации в отставке, там отдыхал. Во времена же независимости и клинической смерти курортной юрмальской индустрии “Krasts”, кажется, впал, как и многие аналогичные объекты, в совершенное запустение…

Двигаясь от проспекта Мейеровица к берегу, я срезаю углы, иду пустыми дворами. Мимо помоек. Пиная валяющиеся жестяные банки. Почему-то именно жестяными банками тут все засыпано… Причем какими-то знакомыми…

Я даже приостанавливаюсь. Ну да, он – “FireWall”. Вот красно-черная характерная баночка. Вот. И вот… И еще, и еще… Я оглядываюсь – со странным каким-то ощущением.

Помойка. Помойка как помойка. Дворовая. Переполненные мусорные контейнеры. Вывалившаяся из них на асфальт дрянь. Упаковочная бумага. Жестяные банки из-под энерджайзеров. Из-под одного энерджайзера. Одинаковые банки. В мусорниках, на асфальте. Целые, смятые. Красно-черные. Десятки. Повсюду. Все, абсолютно все, без исключения – “FireWall”.

31

Это отель. Теперь это отель. “Priežu krasts”. Четырехзвездочный. Явно в свете туристического бума последних лет (постигшего данную страну в рамках прочего необъяснимого экономического процветания) свежепе-рестроенный и свежеотделанный. Еще не функционирующий, но находящийся в финальной стадии готовности. К сезону, начинающемуся в апреле. Каковой апрель начинается непосредственно завтра.

То есть тут еще нет никого, но уже есть все. Стоит мебель в холле, лежат ковровые дорожки в коридорах, даже сквозь закрытые стеклянные двери видны висящие вверх ножками бокалы над стойкой бара. И – ни единого человека. “Мария Селеста”. Отель “Оверлук” из ужасника “Сияние”…

Я вижу все это, когда жирноватый окостюмленный охранник с выражением скучливого отвращения, столь свойственного обожаемой мною как мало какая другая категории ЧЕЛЯДИ: всех этих холуев, секьюрити, гардов, секретуток, сопровождает (конвоирует) меня до лифта и на оном наверх, на последний, двенадцатый этаж. К кабинету Лехи Соловца. Хозяина (как я понимаю – то есть уясняю, принимаю к сведению – но, разумеется, совершенно не будучи в состоянии отыскать этому обстоятельству сколь-нибудь приемлемого места в своей картине реальности) и фирмы “Dzintara Atputa”, и данной гостиницы.

Я даже не пытаюсь думать, что произошло за эти полгода с небольшим. Что за бизнес-комбинацию измыслил Леха, что за кредит взял. Что произошло с самим Лехой. Когда я вижу его, я вовсе отказываюсь от попыток это осмыслить.

Это не Леха. Даже внешне наблюдаемый мною за столом-бумерангом малоподвижный индивид в дорогом шерстяном костюме при галстуке и с остановившимся взглядом гиперактивного, вечно расхристанного, с вечным пьяноватым блеском в глазах Сола напоминает весьма отдаленно. Когда же он начинает двигаться (незначительный отрыв жопы от кресла, брезгливое пожатие безвольной руки), впечатление лишь усиливается: где тот Лёшич, которого я знал, – его форсированная, несколько разболтанная моторика?.. Ну а когда визави нехотя разевает рот, я убеждаюсь окончательно: это не просто не Соловец, это даже не подделка под Соловца. Это в лучшем случае дубль из стругацкого “Понедельника” – причем некачественный, небрежный, с минимумом рабочих возможностей.

Еще не успев ни о чем его спросить, еще только пытаясь наскоро переформатировать свои вопросы из тех, какие я мог бы задать когдатошнему Солу, в те, которые имеет смысл хотя бы попытаться задать тому, кого (что) я наблюдаю, я уже знаю, конечно, что это заведомо бессмысленно. Совершенно очевидно, что ни в каких “болталках” ни на каких “Дельфях” ОНО не участвовало (и вообще – ты че? – такой херней маяться не станет), никакого Грекова знать не знает. Что – снова игра, очередная подстава, еще одна наживка… Я спрашиваю, я выслушиваю ожидаемые ответы – причем даже особого встречного недоумения в них не ощущается, вообще какого бы то ни было интереса. Мы все более вяло обмениваемся ритуальными бессодержательными репликами – пока в дверь не заглядывает средних лет сильно, до кирпичной красноты, загорелый чудила с пачкой бумаг в руках: тут Сол несколько оживляется, делает чудиле приглашающий жест, а мне объясняет, что – извини, Дэн, дела, сам видишь, тебе охранника позвать, или сам не заблудишься?..

Безлюдным коридором мимо пустых номеров в вязкой тишине и сгущающемся (за окнами темнеет, а свет не зажигают – не для кого) полумраке бреду к лифту – через эту тщательно выполненную декорацию, кукольный дом в натуральную величину. Принадлежащий движущемуся манекену. Вот он, весь наш экономический бум, все наше процветание, все наши понты – куклы, муляжи, пустышки. Ты еще удивлялся, что не въезжаешь в причины происходящего…

(Странная картина вдруг рисуется передо мной: как я, вместо того чтобы послать “тезку” с его джинсой, соглашаюсь – а через некоторое время бывшие знакомые не могут взять в толк, что произошло с этим Дэном и почему так халтурно сварганили робота, долженствующего его заменять…)

Ощущение глухого мозгового ступора. Род реакции на дневную лихорадочную активность. Откат. Я опять проделал кучу телодвижений и умозаключений – и опять не пришел ни к чему. В очередной раз. Как всегда. На данный момент – ПОСЛЕ ВСЕГО, после всей беготни, всех стремов, всей паранойи, всех несообразностей, всех обескураживающих новостей – я нахожусь все на той же стадии понимания (нулевой), что и в самом начале. Интеллектуальный паралич столь полный, что я даже иду кое-как, волоча ноги.

Все. Я готов. Можно паковать.

Нажав кнопку, стою в ожидании лифта. Машинально оглядываюсь. Движение в дальней перспективе длинного коридора… Кто-то скрывается за углом.

Высокий. Плечистый. В закрывающей жопу куртке характерного покроя. Такого же, как у моей.

С легким шелковистым звоном разъезжаются двери лифта. Я поворачиваю голову в сторону электрического свечения, размноженного зеркальными стенками кабины, смотрю в собственное дауническое, без выражения, хлебало. Смотрю в перспективу коридора. Ноги движутся сначала с некоторым усилием, поскольку – самовольно, без санкции башки, потом быстрее, еще быстрее, бегом. Сую руку в карман. Выбегаю за угол.

В конце перпендикулярного коридора, метрах в пятнадцати, плавно закрывается снабженная пружиной дверь с матовым стеклом.

Идя к ней, я вытаскиваю “макарон”. Снимаю с предохранителя. Пульс разгоняется, но в голове не яснеет – наоборот. Перед дверью останавливаюсь. Осторожно толкаю створку левой.

Холл – с образующими угол двумя стеклянными стенами, закиданный венозно-красными отсветами гаснущего громадного заката. Кожаные диванчики, журнальные столики, что-то бонсаеобразное в кадках. Раскрашенные облака, раскрашенное море – задником. Дверь сбоку – в перпендикулярный коридор?.. Металлическая винтовая лестница, уходящая в круглое отверстие в потолке – на чердак? Остаточный характерный звук шагов по ее ступеням – сверху. Он, ЭТОТ, – там.

Медленно подхожу к лестнице. Стоечка с табличкой. “Honolulu” bars.[13] И стрелочка вверх.

С каждой ступенькой ноги становятся все более чужими. Идти бесшумно невозможно. Я перехватываю волыну обеими руками. Между перекрытиями лестница успевает сделать полный оборот вокруг своей оси. Наверху – какое-то небольшое помещение, тоже со стеклянными стенами.

Сейчас моя голова покажется над полом. Я втягиваю ее в плечи. Поднимаю вооруженные руки.

Бар “Гонолулу” – это стеклянная башенка на крыше бывшего санатория. Круглого сечения. С круглой стойкой по центру и столиками у сплошь – до полу – прозрачных стен, за которыми сейчас размахнулся закат: вся башенка насыщена его вишневым свечением. Стулья еще не разобраны из нескольких “стопок”, но столы уже расставлены. Всего их – меньше десятка.

За тем, что прямо напротив лестницы, расставив колени и закинув за голову сцепленные на затылке руки, лицом ко мне сидит ФЭД. Он тут один.

Его собственного лица я практически не вижу: к единственному источнику света, к закату, он сидит спиной, он опять лишь силуэт – но на таком расстоянии я ошибиться не могу. Стоя на предпоследней ступеньке, вытягиваю в его сторону правую с “макароном”:

– Оставайся на месте. – Выходит как-то дохло, вполголоса. – Руки держи на виду.

– Ты че, Дэн? – В его голосе искреннее, кажется, удивление, и веселье, и издевка: это Федька, тот же Федька, что всегда, и в какой-то момент верхом нелепости мне представляется тыкать в него стволом снятого с предохранителя пистолета. К тому же совершенно очевидно, что оный ствол его нимало не пугает – забавляет, кажется… Я сам чуть не начинаю ржать в какой-то момент… Но момент этот проходит.

– Я – ниче. – Не отводя волыны, поднимаюсь на последние две ступеньки, отступаю к соседнему с ФЭ-Довым столику, приваливаюсь к нему задом, стоя над Дейчем. – Баллона мне хватило.

– Какого баллона? – Он откровенно потешается. Мне неприятно, что я освещен, а он в тени. Хорошо хоть само солнце уже село и не бьет в глаза.

– Сам знаешь. В “Конвента сета”. – Я волей-неволей чувствую себя идиотом – и здорово злюсь. Не знаю, как вышло, что с первых секунд он восстановил прежнее распределение ролей, собственное снисходительное старшинство – словно не было этих патологических игр, этих смертей, попытки угондошить меня сварочным баллоном. Как будто это не он сошел к чертовой матери с катушек. Как будто это не у меня в руке ствол.

– Я чего-то пропустил. Рассказывай.

– Давай сначала ты будешь рассказывать. Он некоторое время молчит, разглядывая меня – теперь без улыбки.

– Давай. – ФЭД вдруг резко разводит руки. Так резко, что рефлекс чуть не заставляет меня потянуть спуск. Но Дейч лишь обхватывает столешницу с обоих противоположных краев. Снова скалясь – совершенно уже глумливо. – Спрашивай.

Сейчас бы я его ухлопал… ф-ф-фак… Просто от неожиданности. Даже не знаю, как у меня хватило выдержки не пальнуть. Я чувствую, что вся спина мокрая, а вытянутая рука готова завибрировать. Ну ур-род…

– Еще дернешься, – говорю сквозь зубы, – грохну, понял?

– Это чего – “макарон”? – с очень натуральным любопытством. – Откуда он у тебя?

Все-таки это не совсем прежний Федька – я вижу, что выглядит он хреново, что за эти полтора года он словно постарел лет эдак на пять. Даже против света, даже несмотря на фирменную, ни фига не изменившуюся наглую ухмылку заметна так мало вяжущаяся с этим человеком какая-то застарелая всеобъемлющая усталость. Правда, это все равно совсем не то, что я ожидал увидеть. Хотя я и сам понятия не имею, чего именно я ожидал. Но не этого.

– Как ты уехал в Москву без визы? И как обратно вернулся? У погранцов не зарегистрировано, что ты вообще границу пересекал.

Это, конечно, не главное, что меня интересует. Не знаю, почему я спрашиваю именно об этом.

– Так у меня же невъезд был на год, – охотно поясняет Федька – и только тут я вспоминаю: да, действительно, говорил он что-то такое в свое время. – За повторное, гы, нарушение правил регистрации. А мне в Москву надо было срочно, мы с ребятами добазарились, с бейсерами – помнишь?.. Я границу просто перешел по-тихому – там же, недалеко от Зилупе. Пехом… Ну и обратно пришлось тем же макаром. Куда б я к российским погранцам без визы сунулся?

Я чувствую, что уже устал держать руку с пистолетом на весу. Ко всему прочему, в этом нет никакого смысла. Не выпуская, естественно, рукояти, я кладу “макарон” рядом с собой на столик – за ту секунду, что понадобится мне, в случае чего, чтобы выстрелить, он все равно ни хрена не успеет сделать.

– Юсуф умер, – говорю. – Знаешь?

– Знаю.

– Это ты ему из Лапиного дома звонил?

– Я, – довольно.

– Почему он мне ничего не сказал? Я ему бомбил – где-то перед самой его смертью, про тебя спрашивал…

– Я ж знал, что ему ты первому позвонишь, когда догадываться начнешь. – ФЭД сует руку за пазуху – я тычу в него стволом. Дейч, не обращая на это внимания, достает из внутреннего нагрудного кармана куртки сигареты и спички, преспокойно закуривает, спичку кидает на пол. Я опускаю волыну. – Я его специально просил не говорить ничего. Иначе б неинтересно было. – Оскал.

– А так – интересно?

– Ты мне скажи. – Лыбясь, стряхивает пепел на полированную столешницу. Правую руку – в левой сигарета – закидывает за спинку стула, кладет щиколотку левой ноги на колено правой.

– Счет телефонный – специально оставил? Специально дверцу ящика почтового не закрыл?

– А то…

– И окошко – тоже?

– Как ты до него добрался?

ФЭД, конечно, всегда был штучным позером и собой владел как никто – но невозможно отделаться от впечатления, что сейчас он не блефует, не изображает удовлетворение, что игрища продолжаются: его игрища, по его правилам, что нынешняя мизансцена тоже им организована и полностью соответствует неизвестному мне сценарию…

– Перепрыгнул. На крышу. Почему Греков? Что ты о нем знаешь?

– Я хотел, чтоб ты на конференцию слазил. А мимо такой фамилии, как Греков, я знал, ты не пройдешь. Слазил в чат? Понимаю, что слазил – как бы ты тут оказался… Ну что ты-то скажешь – по существу вопроса?

– “Посторонний” – это ты? А “Сол”?

– Я. Все я. В смысле – эти двое. Остальные – не я. Но ничего базар вышел. Я даже не ожидал. Так что скажешь?

– Почему – Сол?

– А чтоб ты с ним нынешним познакомился. Как он тебе?

Сверху опускается рокочущий гул – большой реактивный самолет, перебрасывая с крыла на крыло разноцветные огни, заходит на посадку со стороны моря.

– Как ты узнал, что я здесь?

– Машка. Секретарша его. Видел ее? Мы с ней… поладили. Ее бы ты все равно не миновал – напрямую Лёшич теперь ни с кем из старых знакомых не общается. Хорош, правда?

– Откуда у тебя чек Грекова? Смотрит на меня. Не отвечает. Запрокидывает голову, принимается пускать в потолок дымные кольца. Этому я тоже у него когда-то учился – в каком-то там классе.

– Откуда? У тебя? Его? Чек? И номер? – Снова наставляя “макарон”, с силой пинаю ногой его столик. Столик сдвигается, бьет Дейча по задранному колену, на которое он положил кисть с сигаретой. Он отдергивает руку, сигарета падает. ФЭД фыркает, скалится, добывает новую.

– От Кристинки, – произносит невнятным из-за сигареты голосом, скосив глаза на спичку. – Она ж, – хмыкает, – у нас его прямая наследница… Классная девка, а? Как ты, кстати, ее нашел – там, в студии? Я те честно скажу, охренел, когда тебя увидел. И бегаешь здорово… Только как ты меня не узнал, ума не приложу. Не узнал ведь, да?

– Какая, на хрен, наследница?

– Ну так ей же все досталось. Мобила его, кредитка – счет его, на имя Бермана открытый… С каких, ты думаешь, она денег платит за Каринкино лечение?

– Почему – ей досталось? Какое она имеет отношение к Грекову? Что с ним самим?

– Какое отношение? Да вот то самое. Сексуально-трансмиссивное… Хотя она, правда, ото всех почти это скрывала…

– Где он? Щурится, отвечает не сразу:

– Выбыл из зоны обслуживания.

– То есть?

– Менты завалили, – закуривает очередную. – Знал много. Про наркоту. Он и правда в этом деле варился, а весь траффик здесь же полиция крышует. А тут этот процесс. Ну, его и застрелили – в собственной тачке… Практически на Кристинкиных глазах. Так что ей круто повезло, что про нее они ничего не знали…

– Аськой она представилась? На радио?

– Ну а кто ж еще?

– Что ты с ней сделал?

– С кем? С Кристинкой? А… – ржет в голос, – да… Дурная была идея, согласен. Хотя и моя… Ну че ты хочешь – на ходу пришлось импровизировать. Ничего лучше в башку не пришло. Ну, типа, че хотелось – стремануть тебя… У них же на Твайке даже хирургическое отделение есть, даже морг – ты в курсе? Ну так она за два года там со всеми врачами перезнакомилась… Не знаю даже, как она объяснила, на хрена ей кровь…

– Полное фуфло. Че-то хреново сочиняешь…

ФЭД с интересом склоняет голову набок – лыба его меняется:

– Ты че, Дэн, – с каким-то обескураженным восхищением. – Не, постой… Ты думаешь, я Кристинку – что? Мочканул?

– Ладно. – Меня вдруг подхватывает дикая злость. – Че ты теперь-то муму ебешь? Я что, должен поверить, что ты, блин, ни при чем – это после всего? За кого ты вообще меня держишь?

Он молча мотает башкой, кривится эдак прибалдело.

– Погоди, – выщелкивает недокуренную сигарету в отверстие лестницы, подается вперед, облокачивается на столешницу, – так что я, по-твоему, сделал?

– Вопросы, блядь, – сам чуть наклоняюсь к нему, – я задаю. Как ты ее убил? Как ты убил Глеба?

ФЭД, тараща глаза и уже не лыбясь, медленно откидывается на стуле:

– Кого я убил?

– Хорош под дебила косить.

Новый самолет проходит, завывая, над нашими макушками.

– Ты это серьезно, Дэн? – Он словно не может решить, смеяться ему или охреневать. Нельзя не признать – чрезвычайно правдоподобно у него это выходит.

– И Сашку ты не трогал?

– Сашку? – переспрашивает, как у слабоумного.

– Да иди ты в жопу! – ору. – У нее справа кровоподтек был! И кожа рассечена! Перстнем!

Он хмуро уставляется на массивную печатку на среднем пальце левой.

– Мы посрались, – глядя на руку, не на меня. – Она нахамила… здорово… в общем, я себя в руках не удержал… Но убивать… ты совсем больной?..

– А на диктофон нахрена ее писал? Что – ясновидящий? Знал заранее, что она?..

– Диктофон?.. – криво ухмыльнувшись, дергает головой. – Ее телеги я не для тебя, дурака, писал… Для нее самой. Я думал… Почти уверен был… Что она не… А как Лёшич… изменится, в общем… И вот тогда, после этого, я думал дать ей послушать собственные же слова, до изменения сказанные… Про то как раз, как все перерождаются… Я думаю, она и тебе про это говорила… Только она лучше оказалась, чем я про нее думал…

– Ну-ну. Пожимает плечами.

– Отпечатки со стакана кто стер?

– Мне надо было, чтоб мои “пальчики” нашли в квартире самоубийцы? – смотрит исподлобья.

– Так. Еще раз. Когда она, ты хочешь сказать, прыгнула? До тебя или после?

После паузы, почти убито, опустив взгляд в стол:

– Я был тогда в квартире. На кухне. Я не видел ни хрена. Я говорю, мы посрались… оба из себя вышли… она даже драться пыталась… неважно…… ну, она в комнату ушла, дверь закрыла… Ну, а потом… Блядь, я не ожидал, что!..

– Ты хоть сам понимаешь, как это звучит?

– А ты, Дэн? Ты понимаешь, что несешь? – подняв взгляд, задрав брови. – Я всех убил? Ну, кого еще?

– Кого? Ты, блядь, у меня спрашиваешь – кого? После того, как сам полный список составил?

– Ты о чем?.. – встряхивает головой. – Так ты думаешь?.. – издает какой-то хрюкающий испуганный смешок. – Ну ты даешь… То есть в смысле – Гвидо я тоже завалил?.. Ты в курсе хоть, где он пропал?

– Ладно, Гвидо, может, и не ты…

– Кого?.. Кобу? Из снайперки – или из чего его там?..

– Кого? – повторяю. – Крэша! Аську! Якушева! Славика! Чего ж ты от него мне привет-то не передал?

– Какого Славика?

– Доренского. Дашкиного брата. Который к сестре мужиков ее ревновал. Кто Дашку пер, когда его в очке утопили?

– Да я его вообще не знал!.. – ахает рукой по столу. – Лично в смысле… Между прочим, про него говорили, что он с бандитвой какой-то тусовался… Что ты там про Крэша сказал? При чем тут Крэш?! Крэш блевотиной захлебнулся!

– Ага. Когда ты с ним рядом был.

– Что за бред? С чего ты взял? Кто тебе сказал?

– Гарик. Да, все-таки чувствую себя идиотом – чем дальше, тем больше…

– Гарик? Нашел кого спрашивать… Он что – до “белочки”, что ли, допился?

(“Не, не помню…” – “Вспомни, Гарик… Не ФЭД?” – “ФЭД?.. А, ну да, ФЭД!”)

– И с Якушевым ты знаком не был? И мне ты не врал, что знать его не знаешь?

Снаружи темнеет почти на глазах: сужается и тускнеет полоса над горизонтом, теряет блеск море, перестают различаться отдельные сосны под нами, сливаясь в единую ворсистую массу.

– Ну хорошо… врал. Ну и при чем тут это?

– Ты ж знал, что он с “Ковчегом” связался. А, ну, в секту ушел, умом повредился, суицидальный культ. А я, мол, и знаком-то с ним не был почти… Только культ был никакой не суицидальный…

– Дэн… Дэн! Послушай… Да, я его знал, и про “Ковчег”, конечно, знал… Вообще многих из “Ковчега” знал. И с Кристинкой я тогда еще познакомился… Знаешь, почему я тебе не сказал? Я хотел, чтоб ты раскопал эту историю. Ты. Сам. Тебе б просто нечего было делать, если б я все выложил, что знал… А так – ты полез в это, ты стал спрашивать, ты разворошил весь муравейник…

– Подставился неслабо…

– Имя себе сделал…

– Мне спасибо тебе сказать?

– Мог бы, кстати, и сказать… О чем мы вообще?.. – ворошит рукой волосы – замученно. – Я знаю, что культ – не суицидальный. Но Димка… Он же, светлая ему память, в натуре был того… на всю голову… Ты что – стихов его не читал?

– На хрена ты мне их прислал?

– А ты не понял? Да вижу, что не понял… Ни-чер-та ты не понял… – Он опускает лицо в ладони, с нажимом массирует. – Да… Эксперимент дал… парадоксальные результаты… Чего угодно ожидал… Но мне, честно говоря, в голову не приходило, что ты решишь, что это я их всех… – хмыкает: уже вяло, безнадежно даже. – Кстати, кого ты еще-то на мой счет записал? Славика, кого еще? Глеба? Кристинку? Ну, это-то проще простого… Лапа, правда, сейчас уже совсем плохой… А Кристи – набрать ее? Сам с ней поговоришь…

Я живо вспоминаю лейтенанта Кудинова – все повторяется издевательски буквально.

– Набери, – говорю. – Только без резких движений.

Он с демонстративной, гипертрофированной медлительностью сует руку в карман, извлекает телефон, показывает мне. Тычет в кнопки. Интересно, думаю, что если она правда жива?.. Ощущение идиотизма происходящего все усиливается.

– Кристин? Да. Я… Кристин, тут с тобой Дэн поговорить хочет. Ага, он самый. Поговоришь с Дэном?.. – ФЭД осторожно привстает, левой протягивает мне мобилу над столиком. – Сам ее спроси…

Я делаю шаг навстречу. Тяну свою левую – в правой пистолет. Между нами – столик. Я уже почти перенимаю из ФЭДовой руки черно-оранжевый Alcatel, когда он вдруг разжимает пальцы. Чисто рефлекторно я пытаюсь поймать падающую трубку, дергаюсь вниз – а ФЭД мгновенно перехватывает мое левое запястье, с силой рвет вверх и вбок; я теряю равновесие, а он, правой уцепив меня за акватексовый воротник, опрокидывает спиной на стол и тут же сам наваливается сверху, давит левым локтем на горло, правой выворачивая “макарон” из моей кисти; резкая боль в локтевом суставе, угодившем на ребро столешницы… – и все: я безоружный, задыхающийся, на линолеуме… Все.

На пол рядом со мной что-то падает-подскакивает-катится… патрон, пистолетный патрон: Дейч передернул затвор – проверил, не на понт ли я его брал…

– Ну, молодец, бля, Дэн… И правда ведь валить собрался…

Кашляю, ворочаюсь у него под ногами. Медленно, за стол держась, встаю. Вот сейчас и получу пулю в башку. Вот сейчас… Ни мыслей, ни ощущений. ФЭД смотрит в упор, правой обхватив перед животом запястье левой, в которой “макарон”.

Вот те и его сценарий… Как это он… Обрывочное мельтешение в голове. Как это я… Всегда все по-евоно-му… Вот и пиздец мне…

Дейч, чуть погодя, резко разворачивается, махнув левой, отходит к стойке пустого, без единой бутылки на полках бара, поворачивается ко мне снова:

– Да, Дэн… Сколько ни пытался… всю жизнь, бля… так я ни хрена про тебя и не понял… – странно приподнятые, прыгающие интонации. – Точно вы, наверное, какие-то другие уже… Разные поколения… только не как у людей – а как в технике… Несовместимость приборов… Ни черта нам друг друга уже не понять… – В такт фразам он пристукивает рукояткой волыны по стойке. – Че я от тебя хотел?.. – сам себе (и сам же своим мыслям как бы поражаясь, качает башкой). – Для себя что-то извлечь… Ну вот, бля… Не, ну че, извлек…

Почему-то страха, собственно страха, паники – нет: хотя совершенно же понятно, что отсюда мне не выйти. Но вместо страха – какая-то тупая безмысленная легкость, парадоксальная лихорадочная заторможенность.

– …Че я хотел?.. – Он явно разговаривает сам с собой, он и на меня-то смотрит лишь время от времени. – Что я, не понимал, что просто так с тобой базарить про все это бесполезно?.. Ты же просто не воспринял бы, в принципе… Вы ж такие все прагматики… – отклеивается от стойки, пинает ближайший столик. – Для тебя ж это демагогия, паранойя… Это у вас замечательная такая черта – игнорировать неудобные для себя факты… Сколько ни тыкай носом – ты бы просто отмахнулся…

Я медленно опускаюсь на стул, на котором раньше сидел он.

– Я хотел, чтоб ты все-таки задумался… – ФЭД ходит от стойки к стене и обратно, слегка помахивая вооруженной рукой (ничего не могу с собой поделать – взгляд как приклеился к этой руке). – Чтоб ты вынужден был задуматься… Чтоб стреманулся… Чтоб тебя все-таки проняло… Ну, блин, за что боролся… Конечно, все это выглядит паранойей… Но ты, Дэн, – что ты сделал? Ты в ответ на эту паранойю по-быстрому придумал другую! Только более удобную – для тебя… Если не хочется думать о чем-то – что может заставить сделать неприятные такие выводы… Безнадежные… Можно убедить себя, что это просто ФЭД ебанулся на всю голову, это он всех убил и съел, псих, маньяк, сериал-киллер… Так?

…Потому и на верхотуру эту меня вел. Дальний угол, да еще над крышей – никто ничего не услышит. Даже и выстрел если услышат, не поймут, что это выстрел…

– …Ты хоть Димкину писанину читал? Да ни хера ты не читал…Ты в этот чат лазил, где я часа два распинался для тебя специально – ты хоть немного вдумался? Ты хоть статью-то саму прочел?.. Я вообще не въезжаю – как можно не чувствовать, что что-то происходит?.. Не будучи дураком – совершенно не будучи дураком, до такой степени, блин, не будучи… Сашка… Ты думаешь, я ее убил… Да, есть на мне вина – нельзя было ее провоцировать. Надо было помнить, что такие вроде бы максимально адаптивные, такие патологически здравые люди, как она, – если уж сходят с нарезки… Но знаешь, что ее добило? Среди прочего, по крайней мере? То, что ты тогда, в тот вечер, вообще не понял, что она имеет в виду, о чем говорит… Чего, ты думаешь, она ваньку валяла, вид делала, что все типа случайно, встреча ваша? Естественно, она видела, что бесполезно так вот подходить и в лоб спрашивать: что мол, происходит, Дэн? Ты хоть понимаешь, Дэн, что что-то происходит?.. Ты б решил, что она обдолбалась просто… Ну, она пыталась так ненавязчиво прощупать, чувствуешь ли ты, хоть в какой-то мере, то же, что она… Какое там!.. Честно говоря, вот тогда я и убедился окончательно, что придется тебя раскачать… растормошить…

– Почему я? – спрашиваю, едва ворочая языком.

Он прерывает хождение, опирается кулаками на соседний столик, некоторое время смотрит на меня. Уже настолько стемнело, что мне – против света, остатков света – даже на расстоянии пары метров практически не видно лица, его выражения.

– Почему? – тихо переспрашивает каким-то болезненным, почти искательным тоном. – Да потому что у тебя всегда выходило то, что не получалось ни у кого. Ни у кого, совсем… Потому что все загибаются – все, кто чего-то стоит! Все, без исключения… Чего я тебе про них напоминал? Чтобы ты охренел – так же, как я охренел, когда понял, что среди моих, среди наших знакомых, нет вообще – вообще ни одного человека! – кто сумел остаться собой и выжить. Просто выжить – физически! Потому что либо ты умираешь – как Крэш, как Димка, как Гвидо, как Эйдель, как Аська, как Коба твой, как все, все… – Поворачивается спиной, отходя к стене (дергается мысль рвануть к лестнице – куда: двадцать раз пристрелит). – Даже Глеб заболел неизлечимо… Даже Нурс загнулся… – опирается рукой на стекло: звякает пистолет. – Паранойя? – поворачивает ко мне голову. – Да, выглядит как паранойя – но это что, не объективные факты?.. Можно, конечно, сказать про Эпнерса, или Володьку, или K°-стяна, что они сами нарывались… Хотя если вообще чего-то хотеть от жизни, просто не быть растением, – то это уже значит нарываться… Ладно. А те же Глеб или Юсуф – то, что с ними произошло? Как это укладывается в рамки теории вероятности? Никак. Но это – есть. В смысле – нет. Нет вариантов…

Смысл его слов до меня вообще не доходит – только манера речи: устало-взвинченная, отрывистая; только жестикуляция: избыточная, бесцельная, резкая, ничего не имеющая общего с прежней Федькиной вкрадчиво-взрывной экономичной мягкостью…

– …Ты что, не понял, что нет вариантов? Либо ты умираешь – либо превращаешься в полное говно. В такое говно, о котором вообще бесполезно речь вести… В серую, блин, слизь… Чего я тебя сюда затащил? В последнюю очередь? Чтобы ты на Сола посмотрел. На эту альтернативу. Чтобы убедился, что лучше уж сдохнуть…

…Ну что – так и ждать, пока тебя пришьют?.. Надо ж что-то делать, хоть начать соображать… Ни фига не получается: полная апатия и черт-те что в голову лезет. Я понимаю, например, почему бар они назвали “Гонолулу”, – он у них весь такой гавайский: серферские доски висят под потолком, странно выглядящие в полутьме, крупные, еле уже различимые фотки племенных тату (“трибаль, трибаль”) над полками стойки…

– …И единственный – единственный! – из всех, кого я знаю, кто в этот расклад не вписывается – это ты.

Никогда я не мог понять, как это у тебя выходит. Оставаться собой – и при этом оставаться в реальности. Не подстраиваться под нее, не адаптироваться, не уминаться – но и не бегать от нее. Как сбегал Гвидо в горы, как Алекс сбегает в ролевые игры, как Гарик какой-нибудь – в запои… Как я сам бегал всю жизнь… метался, как сраный веник… Все же думают: это во мне энергии такой переизбыток… суперменство девать некуда… любого экстрима мало… На самом деле это просто паническое бегство. Это бег ради бега – от бейсеров к трейсерам, из Риги в Москву, от девки к девке – только ради того, чтоб не остановиться. Сбавишь темп – все, хана. Есть такая ящерица, называется “иисус”. Она бегает по поверхности воды – не тонет потому, что бежит быстро… Только бесконечно бегать невозможно, рано или поздно выдохнешься. И потонешь. Вот и я чувствовал, что уже на пределе. Что будет в итоге как со всеми… Кроме тебя.

Чем хуже на фоне неба виден треугольник самолета, тем лучше – огни по его периметру: зеленый, красный, белые. Огни неразличимых домов внизу – в уже почти черном сосновом массиве. Огни – совсем крошечные – в море, на горизонте: корабли на рейде.

– …Ведь ты же никогда не бегал, не дергался. Никогда… Конечно, я тебе завидовал! Люто завидовал, смертно. Всю дорогу. Хрен знает с какого еще возраста. Еще когда ты за мной по пятам ходил и считал, что я тут самый крутой. Даже тогда я чувствовал, что ты – круче. Я чего так выпендривался всегда и перед всеми – с таким перебором? От неуверенности, естественно… А тебе не надо было выпендриваться. Ты всегда был совершенно в себе уверен. Я хватался за все сразу – просто не зная, что мне надо на самом деле. А ты всегда знал, чего хочешь. Я пытался трахнуть всех девок, какие попадали в поле зрения, – но всех был вынужден тут же бросать. Просто чтоб они не успели бросить меня. Потому что я знал, что кроме хера не могу им ничего предложить, ничем всерьез заинтересовать…. А на тебе циклились даже те бабы, с которыми у тебя и не было ничего. Почему-то помнили, интересовались. Та же Сашка – я ее грузил, конечно, на тему тебя… но она же и сама всегда интересовалась, че там с тобой происходит… Про Лерку я вообще молчу… Даже Кристи – она же тебя отлично запомнила – с того раза, когда ты с ней общался два года назад. Это потом из-за тебя весь “Ковчег” накрылся – но запомнила она тебя раньше. Она и сейчас мне подыгрывать согласилась только из интереса к тебе. Между прочим, если ты думаешь, что у меня с ней было что-то – так ни хрена подобного… Не ради меня она этой дурью маялась – ради тебя…

Ощущение, что башенка тихо дрейфует на небольшой, небеспросветной, серо-сине-зеленой глубине, ввиду некой мелко светящейся подводной фауны… Было б очень тихо, если б не этот неостановимый бубнеж:

– …Ты всегда умел что-то, чего я не умел. Может быть, что-то главное. Так мне казалось… Вот я глядел на тебя – так органично, без ущерба, главное, для собственной состоятельности существующего в реальности, которая всех, всех абсолютно остальных либо гнет, корежит под себя, либо, если гибкости недостаточно, просто растирает в порошок, и которая ко мне уже примеривается… На тебя – не просто существующего, а еще и напрямую работающего с этой реальностью! Да еще и бонусы отхватывающего! Не только не гнущегося под нее – а скорее ее под себя гнущего!.. Смотрел и думал: может, ты – один из всех – знаешь рецепт? Способ? Если даже не умом знаешь – то как-то от природы умеешь? Думал, может, можно на твоем примере и с твоей помощью способ этот определить? Может, воспользоваться им?

Медленное-медленное, но неуклонное слияние неподвижных силуэтов столов и маятником перемещающегося меж ними, временами неожиданно застывающего ФЭДова силуэта – с небесным фоном…

– Зря я это, конечно, думал… Ни хрена ты не знаешь способа решения проблемы. И ты тоже. Ты просто до последней возможности закрываешь глаза на ее наличие… Ну че: негативный результат – тоже результат. Зато я убедился в том, что, конечно, всегда подозревал, – окончательно убедился. Что такого способа просто нет. Никакого третьего пути… Чего я за тебя так цеплялся-то, Дэн? Уж больно не хотелось в это верить… Значит, придется… А тебе, Дэн, придется еще убеждаться в этом – самому. Потому что закрывай глаза, не закрывай – реальность остается реальностью. И рано или поздно тебе таки придется иметь с ней дело. В одиночку. Тут никто никому не помощник…

Его метания, постепенно уменьшая амплитуду, прекращаются у стеклянной стены, где он стоит вполоборота ко мне, и я даже не пойму, куда смотрит. Ежится, бормочет, бормочет свое – все менее внятно:

– …Конечно, Дэн… Не ради тебя я всю эту бодягу затеял… комедию эту ломал… ради себя. И даже просто из-за собственной слабости… Трусости… Че я, лучше тебя – че я, сам самообманом не занимаюсь?.. Вот это и был мой самообман – за твой счет и с твоим пассивным участием… Только слабостям потакать никогда не стоит. По определению. И себе не поможешь, и перед другими опозоришься… Перед старыми знакомыми… Да, действительно… нефиг тянуть… К черту…

Продолжая спорадически конвульсивно жестикулировать, он поднимает левую руку к голове. Словно чешет стволом нос. Какое-то едва слышное клацанье доносится: я не сразу понимаю, что – железа о зубы. Выстрел звучит громко, но глухо – и сразу же он валится: очень быстро и мягко, прошуршав курткой и тяжело ткнувшись плечом в стену.