Сердце

Первый день в школе

Понедельник, 17 октября

Сегодня — начало занятий. Как сон пролетели три месяца, которые мы провели в деревне! Утром мама повела меня в школу Баретти,[1] чтобы записать в третий класс, но я всё еще думал о деревне и шел неохотно.

Улицы были полны детей. В книжных магазинах толпились отцы и матери, которые покупали ранцы, сумки и тетради, а перед школой было столько народа, что сторож и полицейский с трудом расчищали дорогу к подъезду.

У самой двери я почувствовал, как кто-то тронул меня за плечо, — оказалось, что это мой учитель второго класса. Он, как всегда, выглядел очень веселым, и его рыжие волосы торчали во все стороны.

— Ну что же, Энрико, — сказал он, — вот мы с тобой и расстались?

Я хорошо знал, что мы должны были, с ним расстаться, но от этих слов мне сделалось грустно. Мы с мамой с трудом протиснулись в школу.

Синьоры, дамы, бедно одетые женщины, рабочие, офицеры, бабушки, служанки толпились в вестибюле. Каждый вел за руку мальчика, а в другой руке держал свидетельство о приеме.

Шум стоял такой, как при входе в театр.

Я с радостью снова увидел большой зал первого этажа, двери из которого вели в семь младших классов. Ведь целых два года я каждый день проходил через эту залу. Здесь тоже была толпа, и всё время входили и выходили учителя.

Учительница, у которой я учился в первом классе, стоя у своей двери, ласково кивнула мне и сказала:

— Ну, Энрико, в этом году ты переходишь во второй этаж, и я не увижу тебя больше в нашей зале. — При этом она смотрела на меня печально.

Директор стоял, окруженный расстроенными женщинами, дети которых не попали в школу, так как не было больше мест. Мне показалось, что борода у него стала еще немножко белей, чем в прошлом году.

Мальчики тоже показались мне изменившимися: они выросли и пополнели.

В первом этаже уже распределили всех детей. Некоторые малыши, только что поступившие в школу, не хотели идти в классы и упирались, как маленькие ослики, так что их приходилось тащить силой. Другие выскакивали из-за парт и бежали прочь. А были такие, которые, видя, что их родители уходят, начинали плакать, и тогда папы и мамы возвращались, чтобы утешать и уговаривать их, а учительницы от всего этого приходили просто в отчаянье.

Мой маленький брат попал к учительнице Делькати, а я во второй этаж, в класс учителя Пербони.

В десять часов мы все, пятьдесят четыре мальчика, уже сидели на своих местах. Только пятнадцать или шестнадцать из моих товарищей перешли вместе со мной из второго класса, и среди них Деросси, наш первый ученик.

Школа показалась мне тесной и печальной, по сравнению с теми горами и лесами, где я провел лето.

Я вспомнил также своего учителя второго класса, такого доброго, с растрепанными рыжими волосами. Он всегда смеялся вместе с нами и был такого маленького роста, что его можно было принять за нашего товарища. И мне стало грустно, что я не увижу его больше.

Наш новый учитель — высокий безбородый старик с длинными полуседыми волосами и прямой морщиной на лбу. Голос у него строгий, и он так пристально посмотрел на каждого из нас, как будто хотел прочесть самые наши мысли. Он никогда не смеется.

Я подумал: сегодня первый день занятий. Впереди еще девять месяцев учения. Сколько работы, сколько ежемесячных испытаний[2] сколько труда! Мне так хотелось, чтобы скорее кончились уроки и за мной пришла мама. Когда я, наконец, увидел ее, то бросился к ней и поцеловал ее руку.

— Ничего, Энрико, — сказала она, — держись молодцом! Мы вместе с тобой будем готовить уроки — И я вернулся домой успокоенный. Но мне не хватает моего прежнего учителя с его доброй и веселой улыбкой, и поэтому школа не кажется мне такой милой, как прежде.

Наш учитель

Вторник, 18 октября

Я пробыл сегодня всё утро в школе, и мой новый учитель очень мне понравился.

Пока школьники еще собирались, а он уже сидел на своем учительском месте, в дверях нашего класса то и дело показывались его прошлогодние ученики, чтобы поздороваться с ним. Они заглядывали к нам, проходя мимо, и говорили:

— Здравствуйте, синьор учитель, здравствуйте, синьор Пербони.

Некоторые входили, пожимали ему руку и бежали дальше. Видно было, что они все очень любят его и охотно продолжали бы заниматься под его руководством. Он, не глядя, отвечал им «здравствуйте», пожимал их протянутые руки и в ответ на все их приветствия оставался серьезным, с той же прямой морщиной на лбу. Он отвернулся к окну и не сводил глаз с крыши противоположного дома; казалось, что он не радовался всему этому вниманию, а страдал от него.

Потом он обернулся к нам и долго смотрел на каждого из нас.

Диктуя, он ходил между партами, а увидев мальчика с красными пятнами на лице, перестал диктовать, взял его голову обеими руками и пристально поглядел на него. Потом спросил, что с ним такое, и приложил ему руку ко лбу, чтобы узнать, нет ли у него жара.

В эту минуту один из учеников за его спиной встал на скамейку и скорчил гримасу.

Тут учитель обернулся. Шалун сейчас же сел и с низко опущенной головой стал ожидать наказания. Но учитель только положил руку ему на голову и сказал: «Не делай так больше», — и всё. Потом он вернулся к своему столику и продолжал диктовку. Окончив, он несколько мгновений смотрел на нас молча, а потом произнес, медленно-медленно своим строгим, но добрым голосом:

— Слушайте. Целый год мы должны будем провести с вами вместе. Постараемся провести его дружно. Учитесь и ведите себя хорошо. Я одинок. Будьте моей семьей. В прошлом году у меня была еще мать, но она умерла, и я остался один Во всем мире у меня только вы мне некого больше любить и не о ком больше заботиться. Будьте моими сыновьями. Я вас люблю, любите и вы меня. Я не хочу никого наказывать. Докажите, что вы хорошие мальчики. Пусть школа будет для нас семьей, а вы — моим утешением и моей гордостью. Я не требую от вас никаких обещаний, я уверен, что в глубине сердца вы все уже ответили мне «да». И я благодарю вас за это.

Тут вошел сторож и объявил, что занятия окончены.[3] Мы тихо, тихо вышли из-за своих парт. Тот ученик, который вставал на скамейку, подошел к учителю и сказал ему дрожащим голосом:

— Синьор учитель, простите меня.

Учитель поцеловал его в лоб и ответил:

— Иди спокойно домой, мой мальчик.

Несчастный случай

Пятница, 21 октября

Учебный год начался плохо. Сегодня утром я шел в школу вместе с отцом и рассказывал ему, что говорил нам вчера учитель. Вдруг мы увидели, что улица полна людей, а у дверей школы — толпа.

— Наверное, случилось несчастье, — сказал мой отец, — год начинается плохо.

Нам с трудом удалось войти. В большой зале толпились родители и ученики. Учителя напрасно старались развести мальчиков по классам, — все смотрели на дверь директорского кабинета, и слышались слова:

— Бедный мальчик! Бедный Робетти!

Я взглянул поверх людских голов в глубь кабинета. Там, в толпе, я различил каску полицейского и лысую голову нашего директора. Потом туда вошел господин в цилиндре, и все зашептали:

— Это доктор, доктор.

— Что случилось? — спросил мой отец у одного из учителей. — Ему переехало колесом ногу, — ответил тот.

— У него сломана нога, — объяснил другой.

Оказалось, что несчастье случилось с мальчиком из второго класса. Он шел в школу по улице Дора Гросса и увидел, как малыш из первого класса вырвался от матери, побежал и упал на самой середине улицы, в нескольких шагах от ехавшего прямо на него омнибуса.[4] Старший мальчик быстро бросился к упавшему и оттащил его в сторону, но сам не успел отскочить вовремя, и колесо омнибуса переехало ему ногу. Его зовут Джулио Робетти, он сын артиллерийского капитана.

Пока мы слушали этот рассказ, в залу, расталкивая людей, ворвалась женщина, мать Робетти, которую вызвали в школу.

Другая женщина выбежала из кабинета директора и рыдая бросилась ей на шею. Это была мать спасенного мальчика. Обе побежали в кабинет, и мы услышали крик:

— О мой Джулио, мой мальчик!

Скоро к подъезду подкатила карета, и через минуту в дверях показался директор с Робетти на руках. Голова мальчика лежала на плече директора, лицо было совсем белым, а глаза закрыты. Все замолчали, и слышны были только рыдания матери. Директор, тоже очень бледный, остановился и обеими руками приподнял ребенка так, чтобы все могли увидеть его. Тогда учителя, учительницы, родители, ученики, все вместе закричали:

— Молодец, Робетти! Молодец, Робетти!

Мальчик открыл глаза и сказал:

— Где мой ранец?

Мать спасенного мальчика показала Робетти его ранец:

— Вот он, твой ранец, не беспокойся, я понесу его.

В то же самое время она поддерживала мать Робетти, которая закрывала лицо руками. Они вышли, уложили раненого в карету и уехали. Тогда мы все молча вернулись в школу.

Мальчик из Калабрии

Суббота, 22 октября

Вчера, после обеденного перерыва,[5] в то время, как учитель говорил нам, что бедняжке Робетти придется ходить некоторое время на костылях, вошел директор, ведя за руку новенького мальчика, смуглого, черноволосого, с большими черными глазами и густыми сросшимися бровями. Он был одет в темный костюм с черным кожаным поясом. Директор сказал что-то на ухо нашему учителю и вышел, а новичок остался и недоверчиво смотрел на нас своими огромными глазами. Учитель взял его за руку и обратился к классу:

— Вы можете порадоваться, мальчики. Сегодня в нашу школу поступил маленький итальянец из Калабрии;[6] это больше, чем за пятьсот миль отсюда. Калабрия — одна из самых красивых провинций нашей родины, там большие леса и высокие горы, там живут умные и отважные люди. Полюбите вашего брата, приехавшего издалека. Он родился в славной стране, которая дала Италии много знаменитых людей, много хороших работников и храбрых солдат. Полюбите своего нового товарища, чтобы он не скучал вдали от родного города. Пусть он знает, что в какую бы школу Италии ни попал итальянский мальчик, он всюду найдет братьев.

Учитель встал и показал на большой карте Италии Калабрию. Потом вызвал Эрнесто Деросси, нашего первого ученика. Деросси встал.

— Поди сюда, — сказал учитель.

Деросси вышел из-за парты и стал у доски, рядом с маленьким калабрийцем.

— Как первый ученик класса, — продолжал наш учитель, — поздоровайся от имени всех со своим новым товарищем; пусть дети Пьемонта радушно встретят сына Калабрии.

Деросси поцеловал маленького калабрийца и сказал ему своим звонким голосом:

— Здравствуй!

Мальчик тоже с жаром поцеловал Деросси в обе щеки. Все захлопали в ладоши.

— Тише, — сказал учитель, — в школе нельзя хлопать в ладоши, — но мы видели, что это ему понравилось. Новичок, по-видимому, тоже был доволен. Учитель указал ему его место и усадил за парту. Потом прибавил:

— Не забывайте того, что я вам сказал. Чтобы мальчик из Калабрии чувствовал тебя в Турине как дома и чтобы мальчик из Турина чувствовал себя в Калабрии как в собственном доме, нашей стране пришлось сражаться в течение пятидесяти лет, и тридцать тысяч итальянцев отдали за это свою жизнь. Вы все должны уважать и любить друг друга. Но тот из вас, кто посмеет обидеть своего нового товарища за то, что он родился не в нашей провинции, тот недостоин смотреть на трехцветное знамя Италии.[7]

Новенький сел на свое место, и его соседи сейчас же подарили ему перьев и картинку, а один мальчик с последней скамейки прислал ему шведскую марку.

Мои товарищи

Вторник, 25 октября

Тот ученик, который послал калабрийскому мальчику марку, нравится мне больше всех. Его зовут Гарроне. Он самый старший в классе — ему уже почти четырнадцать лет. У него большая голова и широкие плечи. Он очень добрый, что видно по его улыбке. Но мне всегда кажется, что мысли у него — как у взрослого. Теперь я уже знаю почти всех своих товарищей. Мне еще очень нравится веселый мальчик по имени Коретти, — в фуфайке шоколадного цвета и берете из кошачьего меха. Отец его торгует дровами. Во время войны 1866 года он был солдатом в войсках принца Умберто[8] и, говорят, получил три медали за храбрость.

У нас учится еще бедный мальчик горбун Нелли, слабенький, с худым и бледным личиком.

Другой мальчик, Вотини, всегда очень хорошо одет и тщательно сдувает со своих костюмов каждую пылинку.

На парте передо мной сидит мальчик, которого прозвали «Кирпичонок», потому что его отец работает каменщиком. У Кирпичонка круглое, как яблоко, лицо и приплюснутый нос. Он умеет строить замечательную «заячью мордочку». Все просят его состроить эту гримасу и смеются. У него маленькая, сшитая из лоскутков шапочка, которую он складывает и прячет в карман, как носовой платок. Рядом с Кирпичонком сидит Гароффи, длинный и тощий парень, с носом, похожим на совиный клюв, и крохотными глазками: он всё время занимается продажей разных перышек, картинок и спичечных коробков. Домашние задания у него всегда записаны на ногтях, и он потихоньку читает их во время ответа.

Еще у нас учится сын одного синьора, Карло Нобис, страшно гордый мальчик. Он сидит на парте между двумя учениками, которые мне тоже очень нравятся.

Один из них — сын кузнеца, бледный и болезненный мальчик, одетый в куртку, которая доходит ему до самых колен. У него всегда испуганный вид, и он никогда не смеется. С другой стороны сидит рыжий мальчик. Одна рука у него больная, парализованная, и он носит ее на перевязи. Его отец уехал в Америку, а мать — зеленщица; она ходит по улицам и продает зелень и овощи. Старди, мой сосед слева, очень забавный мальчик, низенький и толстый, совсем без шеи. Это маленький ворчун, который никогда ни с кем не разговаривает. Мне кажется, что он плохо понимает объяснения учителя, но всегда смотрит на него внимательно, не мигая, нахмурив лоб и сжав зубы. И если в это время ты что-нибудь у него спросишь, то в первый и во второй раз он ничего не ответит, а в третий раз лягнет тебя ногой. Рядом с ним сидит худой и унылый мальчик, по имени Франти; его уже выгнали из одной школы. На следующей парте два брата, всегда одинаково одетые. Они похожи как две капли воды, и у обоих одинаковые калабрийские шляпы с фазаньим пером.

Но самый красивый и самый умный мальчик в нашем классе — Деросси. Он, конечно, и в этом году будет у нас первым учеником. Учитель уже понял это и часто его спрашивает. Но мне больше нравится Прекосси, сын кузнеца, болезненный мальчик в длинной курточке. Говорят, что отец его бьет. Прекосси очень застенчив и каждый раз, когда обращается к кому-нибудь, говорит: «Прости, пожалуйста» и печально смотрит своими добрыми глазами. Но Гарроне всё-таки лучше их всех.

Благородный поступок

Среда, 26 октября

Гарроне доказал это сегодня утром.

Я вошел в класс позже других, потому что по дороге меня задержала учительница первого класса. Она хотела прийти к нам в гости и спросила, в котором часу мы будем дома. Когда я вошел в класс, учителя еще не было и трое или четверо мальчиков мучили бедного Кросси, того самого рыжего Кросси с больной рукой, мать которого продает зелень и овощи.

Мальчики размахивали вокруг него линейками, бросали ему в лицо скорлупу от каштанов, дразнили его калекой и уродом и делали вид, что у них рука тоже висит на перевязи. А он, бледный и одинокий, забился за свою парту, переводил глаза с одного на другого и как будто взглядом просил, чтобы его оставили в покое.

Но его мучители смеялись над ним всё громче и громче, и я видел, как он начал дрожать и весь покраснел от обиды. А тут еще этот негодяй Франти вскочил на скамейку и сделал вид, что несет две корзины, передразнивая мать Кросси. Раньше она приходила в школу встречать своего сына, теперь она лежала больная. Почти весь класс захохотал. Тогда Кросси, не помня себя, схватил чернильницу и изо всей силы бросил ее в голову своего врага. Но Франти увернулся, и чернильница попала прямо в грудь входящего учителя. Все в страхе разбежались по местам, и наступила полная тишина. Учитель, бледный, подошел к доске и спросил изменившимся голосом:

— Кто это сделал?

Все молчали. Учитель, повысив голос, спросил еще раз:

— Кто это сделал?

Тут Гарроне, которому стало жалко бедного Кросси, встал и решительно заявил:

— Это я.

Учитель посмотрел на него, посмотрел на притихший класс и спокойно сказал:

— Нет, это не ты.

Потом он подумал и прибавил:

— Виновный не будет наказан. Пусть он встанет.

Кросси встал, заплакал и пробормотал:

— Они меня били и оскорбляли, я не выдержал и бросил…

— Садись, — приказал учитель. — Пусть встанут те, которые его дразнили.

Четыре мальчика поднялись со своих мест и низко опустили головы.

— Вы, — сказал им учитель, — обидели товарища, который ничего вам не сделал, смеялись над калекой, вчетвером напали а слабого, который не может защищаться. Вы совершили один из самых низких, самых позорных поступков, на какой только способен человек. Вы жалкие трусы! — Затем он прошел между партами и приблизился к Гарроне. Тот стоял неподвижно и смотрел в землю. Учитель взял его за подбородок, заставил поднять голову, взглянул ему прямо в глаза и произнес:

— У тебя благородное сердце.

Потом, повернувшись к четырем виноватым, он отрывисто сказал:

— Я вас прощаю.

Моя первая учительница

Четверг, 27 октября

Учительница, у которой я учился в первом классе, сдержала свое обещание и пришла сегодня к нам, как раз в тот момент, когда мы собирались выйти, чтобы отнести немного белья одной бедной женщине, о которой писали в нашей газете. Мы очень обрадовались приходу моей учительницы, так как она не была у нас почти целый год.

Она всё такая же, невысокого роста, в той же шляпе с зеленой вуалью и в таких же, не слишком хорошо вычищенных ботинках, так как у нее нет времени наводить на них блеск. Но она бледнее, чем в прошлом году, у нее больше седых волос, и она всё время кашляет.

— Как ваше здоровье, дорогая? — спросила ее мама. — Боюсь, что вы недостаточно бережете себя!

— Это неважно, — ответила моя учительница с веселой и в то же время грустной улыбкой.

— Ведь вам нельзя так много говорить, — продолжала мама, — и вы слишком уж беспокоитесь о своих малышах.

Это правда, в школе всё время слышен голос этой учительницы. Я помню, что когда я был в ее классе, она всё время говорила; она делала это для того, чтобы мальчики не отвлекались, и не умолкала ни на одну минуту. Я был уверен, что она придет к нам, потому что она никогда не забывает своих бывших учеников. В течение многих лет она помнит их имела и в дни ежемесячных испытаний спрашивает у директора, какие они получили отметки. Она ждет своих бывших питомцев у выхода и просматривает их сочинения, чтобы порадоваться их успехам. И многие уже поступившие в гимназию мальчики, в длинных брюках и с часами в кармане, приходят в школу, чтобы навестить свою первую учительницу.

Сегодня она выглядела очень усталой, так как водила своих малышей в картинную галерею. В этом году, как и прежде, она ходит с ними каждый четверг[9] в какой-нибудь музей, где всё подробно объясняет им. Бедная моя учительница, мне кажется, что за этот год она стала еще более худенькой. Но она всегда оживлена, и когда говорит о своем классе, то щёки ее загораются румянцем.

Ей захотелось еще раз посмотреть на ту кроватку, в которой я лежал больной два года тому назад и где теперь спит мой младший брат, и она несколько минут простояла около нее молча.

Она недолго была у нас, так как ей нужно было еще навестить одного больного корью ученика, кроме того, она должна была проверить к завтрашнему дню большую пачку тетрадей, а ведь это целый вечер работы, и дать еще урок арифметики одной лавочнице, и всё это за один вечер.

— Ну, Энрико, — спросила она меня, прощаясь, — теперь, когда ты решаешь трудные задачи и пишешь длинные сочинения, любишь ли ты еще свою первую учительницу?

Сойдя с лестницы, она поцеловала меня и прибавила:

— Никогда не забывай меня, Энрико!

Нет, я никогда не забуду тебя, моя дорогая первая учительница. Даже когда стану совсем большим, я буду помнить тебя. И каждый раз, как мне придется проходить мимо какой-нибудь школы и слышать голос учительницы, мне будет казаться, что я слышу твой голос, и я вспомню тот год, который провел у тебя в классе, где узнал столько нового, где столько раз видел тебя больной и усталой, но всегда заботливой и приветливой.

Как ты огорчалась, когда кто-нибудь не мог научиться правильно держать перо, как волновалась, когда нас опрашивали инспекторы, и как была счастлива, если мы оказывались молодцами! Ты всегда была с нами ласкова и любила нас, как настоящая мать. Нет, я никогда не забуду тебя, моя первая учительница!

На чердаке

Пятница, 28 октября

Вчера вечером мы с мамой и с моей сестрой Сильвией пошли к той бедной женщине, о которой писали в газете.

Я нес пакет с бельем для нее, а Сильвия — газету, в которой был адрес и инициалы бедной женщины. Мы поднялись под самую крышу старого дома и оказались в длинном коридоре со множеством дверей. Мама постучала в последнюю дверь, и нам открыла худенькая, еще молодая женщина со светлыми волосами. Мне показалось, что я уже видел ее раньше, и даже в той же самой синей косынке.

— Это о вас писали в газете? — спросила мама.

— Да, синьора, обо мне.

— Ну так вот, мы принесли вам немного белья.

Женщина стала благодарить нас, и всё благодарила и благодарила; а я тем временем заметил в углу совершенно пустой и темной комнаты мальчика, который стоял на коленях перед стулом, спинкой к нам и как будто что-то писал. Да, он действительно писал: бумага лежала перед ним на стуле, а чернильница стояла около него на полу. Как мог он писать в такой темноте?

Пока я раздумывал над этим, вдруг я узнал рыжие волосы и бумазейную куртку Кросси, мальчика с больной рукой, сына зеленщицы. Я тихонько сказал об этом маме, в то время как женщина убирала принесенные нами вещи.

— Тише! — ответила мне мама. — Он, может быть, стыдится, что ты, его товарищ, принес милостыню его матери. Не окликай его.

Но в эту минуту Кросси повернул голову и, видя, что я стою со смущенным видом, улыбнулся. Тогда мама подтолкнула меня, чтобы я подошел к нему, а он поднялся и пожал мне руку.

— Да, я совсем одна с этим мальчиком, — говорила тем временем его мать моей маме. — Муж мой уже шесть лет как в Америке, и мы о нем ничего не знаем, а я, к тому же, еще заболела и не в силах больше разносить овощи, чтобы заработать свои несколько сольдо.[10] У меня не осталось даже стола, на котором мой бедный Луиджино мог бы готовить уроки. Пока у нас была еще скамейка, он мог писать на ней, но и скамейку у нас отобрали. Я не в состоянии даже купить свечи, чтобы он, занимаясь, не портил глаза. И хорошо еще, что он может ходить в школу, потому что городской совет выдает ему книги и тетради. Бедный мой Луиджино, ему так нравится учиться. Ах, несчастная я женщина!

Мама дала ей всё, что у нее было в кошельке, поцеловала мальчика, и когда мы вышли, сказала мне:

— Видишь, как этот бедный мальчик старается, а ты, обеспеченный всеми удобствами, ты тяготишься тем, что тебе нужно учиться. Ах, Энрико, один день работы этого ребенка стоит больше, чем целый год твоего труда. Вот кто по-настоящему заслуживает первую награду.

Школа

Пятница, 28 октября

Маленький патриот из Падуи[11] (ежемесячный рассказ)

Суббота, 29 октября

Нет, я не буду плохим солдатом. Но я гораздо охотнее ходил бы в школу, если бы учитель каждый день рассказывал нам такие интересные вещи, как сегодня утром. Он обещал нам каждый месяц по одному рассказу. Это будут правдивые истории о героическом подвиге, совершённом маленьким мальчиком, и мы сами должны будем по очереди переписывать эти рассказы.

Сегодня мы услышали о «Маленьком патриоте из Падуи».

Всё это произошло на самом деле. Однажды из испанского города Барселоны отплыл в Геную[12] французский пароход, на борту которого находились французы, итальянцы, испанцы и швейцарцы. В толпе пассажиров можно было заметить мальчика лет одиннадцати, плохо одетого, одинокого, который держался в стороне, как дикий зверек, угрюмо посматривая на окружающих. Нет ничего удивительного в том, что он смотрел угрюмо. За два года до того отец и мать, крестьяне из окрестностей Падуи, продали его хозяину бродячего цирка. Этот хозяин, избивая и держа мальчика впроголодь, сначала научил его разным фокусам, а потом повез во Францию и Испанию, не переставая бить и никогда не кормя досыта. Когда они прибыли в Барселону, мальчик не в силах был больше терпеть побои и голод; доведенный до такого состояния, что на него жалко было смотреть, он убежал от своего мучителя и бросился искать защиту у итальянского консула. Растроганный его рассказом и видом, консул посадил ребенка на отходивший в Италию пароход с письмом к начальнику полиции. Тот должен был доставить его к родителям, к тем самым родителям, которые продали его, как скотину. Бедный мальчик был одет в лохмотья и страшно худ. Ему отвели койку в большой каюте второго класса. Пассажиры смотрели на него с любопытством, и некоторые пытались его расспрашивать, но он не отвечал, и казалось, что он ненавидит и презирает всех — таким подавленным и печальным сделали его лишения и побои. Несмотря на это, трем путешественникам удалось заставить его разговориться: в нескольких отрывистых фразах, смешивая слова венецианского наречия с испанскими и французскими, он рассказал им свою историю. Хотя эти три путешественника не были итальянцами, но они поняли его и отчасти из жалости, отчасти оттого, что были в хорошем настроении от выпитого вина, дали ему несколько сольдо. Они шутили и подстрекали его, чтобы он рассказал им еще что-нибудь, а так как в эту минуту к ним подошли другие пассажиры, то они, чтобы показать свою щедрость, со звоном стали бросать на стол еще деньги, приговаривая: «На, вот тебе, возьми!» Мальчик брал и прятал в карман каждую монетку, вполголоса говоря «спасибо». Он оставался таким же сдержанным, и только глаза его озарились теплой улыбкой. Потом он влез на свою койку, задернул занавеску и умолк, раздумывая о том, что он будет делать с этими деньгами. Целых два года он не ел досыта хлеба, теперь он сможет получить на пароходе какое-нибудь сытное блюдо. Потом, когда он высадится в Генуе, он купит себе новую куртку, на смену этим лохмотьям; и, наконец, когда он принесет столько денег домой, отец и мать встретят его, может быть, не так сурово, как если бы он явился с пустым карманом. Для него полученные деньги были целым маленьким состоянием. Пока он думал обо всем этом, лежа на койке за занавеской и чувствуя себя немного утешенным в своей горькой судьбе, трое пассажиров продолжали беседовать, сидя вокруг обеденного стола посреди каюты второго класса. Они пили вино и говорили о своих путешествиях, о странах, которые они видели, и, от слова к слову, перешли к Италии.

Один начал жаловаться на ее гостиницы, другой — на железные дороги, а потом все вместе разгорячились и принялись бранить всё остальное. Один предпочел бы путешествовать по Лапландии,[13] другой заявил, что встречал в Италии одних мошенников и разбойников, третий прибавил, что итальянские служащие неграмотны.

— Невежественный народ… — подтвердил первый.

— Грязный, — добавил второй.

— Во… — воскликнул третий. Он хотел сказать «воры», но не успел договорить: целый град сольдо и полулир обрушился на головы и плечи собеседников и, со звоном ударившись о стол, покатился по полу. Все трое в бешенстве вскочили, посмотрели наверх и получили еще одну пригоршню сольдо прямо в лицо.

— Возьмите обратно ваши деньги, — презрительно произнес мальчик, высунувшись из-за занавески, — я не беру милостыни от тех, кто оскорбляет мою родину.