Сердце

Beep и краски

Вторник, 9 мая

Мама — очень добрая, и у моей сестры Сильвии такое же доброе и нежное сердце.

Вчера вечером я сидел и переписывал часть ежемесячного рассказа «От Апеннин до Анд». Этот рассказ такой длинный, что учитель каждому из нас дал переписать из него по не большому отрывку.

Вдруг в комнату на цыпочках вошла Сильвия и тихо и быстро сказала мне:

— Пойдем вместе со мной к маме. Сегодня утром я слышала, как она разговаривала с папой; у него неприятности на работе, он очень расстроен, и мама уговаривала его не падать духом. Мы сейчас в очень, стесненных обстоятельствах, понимаешь, у нас может не хватить денег на жизнь. Папа сказал, что нам придется пойти на кое-какие жертвы, чтобы снова оправиться, и я думаю, что мы, дети, тоже должны принести свои жертвы, — ведь ты согласен со мной, правда? Ну вот же хорошо, тогда пойдем сейчас же к маме, и обещай мне, что ты будешь подтверждать и одобрять всё, что я стану говорить.

После этих слов Сильвия взяла меня за руку и повела к маме, которая задумчиво сидела и шила что-то. Я примостился на скамеечке с одной стороны от мамы, Сильвия — с другой, и сразу же она начала так:

— Послушай, мама, нам обоим нужно серьезно поговорить с тобой — Мама с удивлением взглянула на нас, а Сильвия продолжала: — Ведь у папы сейчас затруднения с деньгами, не правда ли?

— Что ты говоришь? — возразила, покраснев, мама. — Это не так! Что ты можешь знать о таких вещах? Кто тебе это сказал?

— Я это знаю, — твердо продолжала Сильвия. — Так вот слушай, мама, мы тоже хотим принести свои жертвы. Ты обещала в конце мая подарить мне веер, а Энрико — краски, но, теперь нам ничего этого не нужно, мы не хотим, чтобы вы тратили деньги нам на подарки. Мы будем довольны и так, понимаешь?

Мама пыталась что-то сказать, но Сильвия продолжала:

— Нет, так и будет. Мы так уже решили. И пока у папы трудности с деньгами, нам не надо ни фруктов, ни других лакомств, нам довольно одного супа на обед, а утром мы будем есть только хлеб. Таким образом у нас сократятся расходы на еду, на которую мы сейчас тратим слишком много. И мы тебе! обещаем, что всегда будем всем довольны… Ведь правда, Энрико?

Я отвечал, что да.

— Мы всегда будем всем довольны, — повторила Сильвия, закрывая маме рот своей рукой, — а если нам нужно будет принести и еще какие-нибудь жертвы, например в одежде или в чем-нибудь еще, мы это тоже сделаем с радостью, мы готовы даже продать те подарки, которые получили от вас раньше! Я с удовольствием стану помогать тебе, мы ничего не будем больше заказывать, я буду хозяйничать вместе с тобой целы день, буду делать всё, что ты захочешь, я готова на всё, на всё, — при этом Сильвия порывисто обняла маму, — лишь бы опять видеть вас обоих спокойными и веселыми, как раньше вместе с вашей Сильвией и вашим Энрико! Я вас так люблю что с радостью отдала бы за вас свою жизнь!..

Я никогда раньше не видел маму такой счастливой, как в эту минуту, когда она услышала эти слова; никогда раньше она так нежно не целовала нас, одновременно плача и смеясь. Она не в силах была произнести ни слова.

Потом она стала уверять Сильвию, что та плохо поняла ее разговор с папой, что мы, к счастью, не дошли еще до такой крайности, как думает Сильвия. Мама тысячу раз благодарила нас и была очень весела весь вечер, пока не пришел отец, которому она сразу же всё рассказала. Бедный отец, он не ответил ни слова, но сегодня утром, когда мы сели за стол, то одновременно и обрадовались и огорчились: я нашел у себя под салфеткой ящичек с красками, а Сильвия — веер.

От Апеннин до Анд (ежемесячный рассказ)

Много лет тому назад один тринадцатилетний генуэзский мальчик, сын рабочего, совершил, совершенно один, путешествие из Генуи в Америку, в поисках своей матери.

За два года до того она уехала в Буэнос-Айрес, столицу Аргентины, рассчитывая поступить там служанкой в какой-нибудь богатый дом и заработать таким образом в короткий срок столько, чтобы поправить дела семьи, которая вследствие ряда несчастных обстоятельств разорилась и попала в долги.

Не мало мужественных женщин уже проделали с подобной же целью этот длинный путь и благодаря высокой плате, которую получает по ту сторону океана прислуга, вернулись через немного лет на родину с несколькими тысячами лир.

Бедная мать плакала кровавыми слезами, расставаясь со своими сыновьями, старшему из которых было восемнадцать, а младшему одиннадцать лет, но всё-таки уехала, не теряя мужества и полная надежды.

Путешествие прошло благополучно. Сразу же по прибытии в Буэнос-Айрес молодой женщине удалось устроиться на место с помощью двоюродного брата ее мужа, торговца из Генуи, который уже давно обосновался в Америке. Она поступила служанкой в одну аргентинскую семью, где ей щедро платили и хорошо к ней относились, и начала аккуратно переписываться со своими. Ее муж, как было условлено, писал ей письма через посредство своего двоюродного брата, которому и она вручала свои ответы. Тот пересылал их в Геную, часто прибавляя еще и от себя несколько строк.

Получая восемьдесят лир в месяц и ничего не тратя, жена через каждые три месяца отправляла домой кругленькую сумму, так что ее муж, который был честным человеком, мало-помалу расплатился с самыми неотложными долгами и начал восстанавливать свое доброе имя.

Вместе с тем он работал, и всё, таким образом, шло хорошо. Он надеялся, что жена его скоро вернется, потому что дом казался пустым в ее отсутствие и младший сын, который горячо любил свою мать, особенно грустил без нее и не мог примириться с тем, что она так далеко.

Но примерно через год после отъезда семья получила от матери коротенькое письмо, где говорилось, что она не совсем здорова, а потом письма совсем прекратились. Два раза писали они двоюродному брату, но он не отвечал. Тогда они написали в ту аргентинскую семью, где служила их мать, но так как они перепутали в адресе имя, то письмо их так и не дошло и они напрасно ждали на него ответа.

Опасаясь какого-нибудь несчастья, они написали итальянскому консулу в Буэнос-Айрес, прося его навести справки. Через три месяца консул ответил им, что, несмотря на объявление в газетах, никто не явился и никто ничего не сообщил. Впрочем, иначе и не могло быть еще и потому, что бедная женщина боялась, нанимаясь в служанки, запятнать честь своей семьи и скрыла поэтому от хозяев свое настоящее имя.

Прошли еще месяцы, — никаких известий!

Отец и оба сына страшно волновались. Младший мальчик приходил в отчаяние, которого не в силах был побороть. Что делать? К кому обратиться? Первой мыслью отца было отправиться самому на поиски своей жены в Америку. Но работа? И кто за это время содержал бы его мальчиков?

Старший сын тоже не мог уехать, так как он только что начал кое-что зарабатывать и поэтому нужен был дома. Так они и жили, в постоянной тревоге, каждый день говоря всё о том же или молча глядя друг на друга.

Наконец однажды вечером Марко, самый младший, решительно сказал:

— Я поеду в Америку разыскивать маму.

Отец с грустью опустил голову, но ничего не ответил. Конечно, он понимал горячий душевный порыв сына, но в тринадцать лет, одному, поехать в Америку, куда целый месяц пути, было совершенно невозможно.

Но мальчик терпеливо продолжал настаивать на своем. Он говорил об этом и сегодня, и завтра, и во все последующие дни, говорил совершенно спокойно, рассуждая как взрослый человек.

— Покидали же свою родину, — говорил он, — другие, которые были еще моложе меня. Вы посадите меня на пароход, а там я доеду, как и все. А в Буэнос-Айресе мне нужно будет только отыскать лавку дяди. Там столько итальянцев, кто-нибудь покажет мне дорогу. А когда я найду дядю, то, значит, я найду и маму. А если я не найду его, то пойду к консулу, и он отыщет аргентинское семейство. Если же что-нибудь со мной случится, то там, говорят, для всех есть работа, найдется она и для меня, и я сумею заработать себе хотя бы на обратный путь.

И так, мало-помалу, ему удалось почти уговорить своего отца. Отец уважал его, знал, что у Марко есть здравый смысл и мужество, что он привык к лишениям и жертвам и что все эти хорошие качества еще усилятся, когда перед ним будет стоять святая цель — найти свою мать.

А тут случилось еще, что друг одного из их знакомых, капитан парохода, услышав эти разговоры, предложил достать для Марко даром билет третьего класса до Аргентины. И тогда, после еще некоторых колебаний, отец, наконец, согласился; было решено, что Марко поедет. Уложили в мешок его платье, дали ему немного денег, адрес дяди и в один прекрасный апрельский вечер посадили на пароход.

— Марко, сынок мой, — сказал ему отец, стоя со слезами на глазах на сходнях готового к отплытию парохода и крепко целуя своего сына, — мужайся. Ты едешь со святой целью, и бог поможет тебе.

Марко был мужественный мальчик и готов был ко всем трудностям путешествия, но когда он увидел, что за горизонтом исчезла его прекрасная Генуя и что он в открытом море, на огромном пароходе, окруженный крестьянами эмигрантами, один, никому не знакомый, с маленьким мешочком, где спрятано всё его богатство, его неожиданно охватило уныние. В течение первых двух дней он лежал, свернувшись на носу судна, почти не прикасаясь к пище и чувствуя огромное желание плакать.

Разные печальные мысли приходили ему в голову, и особенно упорно возвращалась к нему самая грустная, самая страшная мысль, что, может быть, его матери нет больше в живых.

В своих бессвязных, тяжелых снах он видел всегда лицо какого-то незнакомца, который смотрел на него с состраданием, а потом шептал ему на ухо: «Твоя мать умерла». И тогда Марко просыпался с подавленным криком.

Однако, когда вышли из Гибралтарского пролива и глазам Марко открылся Атлантический океан, к нему вернулось немного мужества и надежды.

Но это было краткое облегчение. Огромное морское пространство, всегда одно и то же, всё увеличивающийся зной, грустное настроение всех этих бедняков, которые его окружали, и чувство собственного одиночества снова заставили мальчика приуныть.

Дни шли за днями, ничем не заполненные, однообразные, и ему казалось, что он уже целый год на море.

Каждое утро, просыпаясь, Марко снова пугался, видя, что он один, среди беспредельных вод, на пути, в Америку. Чудесные летающие рыбы, которые время от времени падали на па лубу, великолепные тропические закаты с их огромными облаками цвета крови или раскаленных углей, фосфорическое сияние воды по ночам, когда, казалось, весь океан загорался, как огромное море лавы, — всё это представлялось ему не действительностью, а каким-то чудом, которое снилось ему во сне. Временами погода портилась, и тогда Марко вынужден был целые дни оставаться в каюте. Там всё качалось и падало, люд стонали и проклинали свою судьбу, и Марко казалось тогда, что настал его последний час. Потом наступали дни, когда беспокойное море приобретало желтоватый оттенок, зной становился невыносимым и тоска беспредельной.

Тянулись бесконечные мрачные часы, и истомившиеся пассажиры, неподвижно лежавшие на палубе, казались мертвыми телами. А путешествие всё не кончалось: море и небо, небо и море, сегодня, как вчера, завтра, как сегодня, — еще раз, всегда, — вечно. Долгие часы простаивал Марко, облокотившись на борт, с изумлением смотря на это не имеющее границ море, и смутно думал, о своей матери, пока глаза его не закрывались, голова не склонялась и он не погружался в сон; а тогда он опять видел лицо незнакомца, который смотрел на него с состраданием и повторял ему на ухо: «Твоя мать умерла!»

При звуках этого голоса Марко вздрагивал просыпался и снова начинал грезить с открытыми глазами и вглядываться в однообразный горизонт.

Двадцать семь дней длилось путешествие! Но последние дни оказались самыми лучшими. Погода стояла прекрасная, и воздух был свежий.

Марко познакомился с одним добрым стариком из Ломбардии, который ехал в Америку к своему сыну, землепашцу, жившему недалеко от города Розарио; Марко рассказал старику все о себе, и тот часто повторял ему, похлопывая его по затылку:

— Держись молодцом, парнишка, я уверен, что с твоей матерью ничего не случилось и ты застанешь её здоровой.

Общество этого старика поддерживало Марко, и его предчувствия из грустных стали веселыми. Сидя на носу, рядом со старым крестьянином, который курил свою трубку, под покровом чудесного звездного неба, окруженный эмигрантами, которые пели песни, Марко в сотый раз мысленно представлял себе свой приезд в Буэнос-Айрес, видел, как он идет по улице, Находит лавку и бросается к своему дяде: «Как моя мать? Где она? Пойдем скорее к ней!» — «Пойдем, пойдем!» — и вот они бегут, поднимаются по лестнице, открывается дверь… Но здесь его немой монолог прерывался и воображение его терялось в чувстве невыразимой нежности.

Путешествие кончилось на двадцать седьмой день после отплытия. На небе горела чудесная алая майская заря, когда пароход бросил якорь в устье величественной Лаплаты, на берегу которой раскинулся огромный город Буэнос-Айрес, столица Аргентинской республики.

Великолепная погода показалась Марко хорошим предзнаменованием. Он был вне себя от радости и нетерпения: мать на расстоянии всего нескольких миль от него, через три часа он увидит ее!

Весь длинный путь представлялся ему промелькнувшим миг. Ему казалось, что он летел во сне и теперь проснулся.

Он был так счастлив, что почти не удивился и не огорчил когда в карманах у себя не нашел одного из двух пакетиков в которые он положил свои деньги, разделив на две части маленькое состояние, чтобы не потерять его всё сразу. И оказалось, что один из этих пакетиков украли и у него оста лось всего несколько лир. Но какое значение имело это е час, когда он был уже так близко от своей матери! Держа свой мешок в руках, сошел он, вместе со многими другими итальянцами, на пароходик, который доставил их почти к самому берегу, пересел с пароходика на лодку под названием «Анд Дориа»,[35] высадился на набережную, попрощался со своим другом, стариком ломбардцем, и большими шагами направился к городу.

Дойдя до первой улицы, Марко остановил прохожего и спросил его, в какую сторону ему идти, чтобы попасть на улицу Лос-Артес. Он случайно остановил как раз итальянца — рабочего. Тот посмотрел на мальчика с любопытством и осведомился, умеет ли он читать.

— Да, — ответил Марко.

— Тогда, — сказал ему итальянец, показывая на улицу, с которой только что вышел, — иди вот так, всё прямо, и читай звания улиц на всех углах; в конце концов ты дойдешь и той, которую ищешь.

Мальчик поблагодарил его и пустился по указанному пути. Это была прямая и длинная, но узкая улица, с низкими белыми домиками, похожими на небольшие виллы. По улице шли люди, катились повозки и экипажи, так что кругом стоял страшный шум; там и сям висели огромные полотнища, на которых большими буквами объявлялось об отплытии пароходов в неведомые города.

На каждом перекрестке Марко поворачивал голову направо налево и видел две другие, уходящие в бесконечность улицы, застроенные такими же низенькими белыми домиками и также полные пешеходов и экипажей. В конце каждой улицы видна была беспредельная американская равнина, похожая на уходящее до самого горизонта море.

Город казался мальчику бесконечным, ему представилось, что он сможет идти вот так всё вперед целые дни и недели и будет видеть направо и налево всё такие же улицы, которыми, должно быть, покрыта вся Америка.

Марко внимательно читал названия всех улиц, — странные названия, которые он с трудом мог разобрать. На углу каждой новой улицы у него начинало биться сердце, при мысли, что это, может быть «его» улица. Он смотрел на всех женщин, думая, что может встретить среди них и свою мать. Вдруг он заметил впереди себя женскую фигуру, при виде которой его бросило в дрожь; он нагнал ее, посмотрел в лицо, — это была негритянка.

И так он всё шел и шел, ускоряя шаги. Наконец он дошел до одного перекрестка, прочитал название улицы и остановился как вкопанный: это была улица Лос-Артес. Мальчик повернулся и увидел номер 117, а лавка его дяди была номер 175. Он еще ускорил шаги, почти побежал; у номера 171 ему пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Он сказал про себя: О моя мама, моя мама! Теперь я тебя увижу через несколько мгновений!

Он побежал дальше и остановился перед галантерейной лавочкой. Это было здесь. Он вошел и увидел седую женщину в очках.

— Что тебе нужно, мальчик? — спросила она по-испански.

— Не это ли, — произнес Марко, с трудом выдавливая из себя слова, — лавочка Франческо Мерелли?

— Франческо Мерелли умер, — ответила женщина по-итальянски.

Мальчику показалось, что его ударили в грудь.

— Когда же он умер?

— Да уж порядочно времени, — объяснила женщина, — несколько месяцев тому назад. Дела его пошли плохо, и он уехал. Говорят, что он отправился в Байа-Бьянка, это очень далеко отсюда, и умер, как только приехал туда. А лавка теперь моя.

Мальчик побледнел.

Потом он быстро начал объяснять:

— Мерелли знал мою мать, моя мать была здесь в услужении у синьора Мекинес. Мерелли один мог бы сказать мне, где найти ее. Я приехал в Америку в поисках своей матери. Мерелли пересылал ей наши письма. Я обязательно должен найти свою мать.

— Ах, бедный ты мой, — ответила женщина, — но я о ней ничего не знаю. Впрочем, можно спросить служащего у меня мальчика. Он знает паренька, который выполнял разные поручения Мерелли. Может быть, он сможет рассказать тебе что-нибудь.

Женщина направилась в глубь лавки и позвала мальчика, который сейчас же явился.

— Скажи-ка мне, — обратилась к нему лавочница, — не припоминаешь ли ты служившего у Мерелли паренька, который иногда относил письма к одной женщине, жившей прислугой в доме «Сыновей родины»?

— У господина Мекинеса? — переспросил мальчик. — Да, синьора, он несколько раз относил их туда. Это в конце нашей улицы.

— Ах, синьора, благодарю вас! — воскликнул Марко. — Но скажите мне скорей номер… вы не знаете его? Тогда разрешите, чтобы ваш мальчик проводил меня…

Марко говорил с такой страстью, что парнишка, не ожидая разрешения хозяйки, сказал ему: «Пойдем», — и первый вышел быстрыми шагами на улицу.

Почти бегом, не говоря ни слова, оба устремились в конец бесконечно длинной улицы, вошли в проход, ведущий к небольшому белому домику, и остановились перед красивой железной решеткой, за которой виднелся сад, полный цветов. Марко потянул за звонок.

Показалась синьорина.

— Здесь живет семья Мекинес, не правда ли? — с тревогой спросил Марко.

— Жила, — ответила синьорина, произнося итальянские слова на испанский манер, — а теперь здесь живем мы, Собальос.

— А куда же уехали Мекинес? — с бьющимся сердцем произнес Марко.

— Они уехали в Кордову.

— В Кордову! — вырвалось у Марко. — А где же это — Кордова? Ведь у них служила моя мать! Они увезли также и мою мать?

Синьорина посмотрела на него и сказала:

— Я не знаю. Может быть, что-нибудь известно моему отцу, он был знаком с семьей Мекинес, когда они уезжали. Подождите минутку.

Она убежала и вскоре вернулась со своим отцом, старым седобородым синьором. Он несколько мгновений внимательно рассматривал Марко, который был типичным генуэзцем с белокурыми волосами и орлиным носом, и, наконец, спросил у него на ломаном итальянском языке:

— Твоя мать генуэзка?

— Да, — ответил Марко.

— Ну, так служанка генуэзка господ Мекинес уехала вместе с ними, я это знаю наверное.

— А куда они уехали?

— В Кордову, это такой город.

Мальчик тяжело вздохнул, потом сказал с покорностью:

— Ну тогда… тогда я поеду в Кордову.

— Ах, бедный ребенок! — воскликнул синьор по-испански, с состраданием глядя на Марко. — Бедный мальчик! Ведь отсюда сотни миль до Кордовы.

Марко страшно побледнел и прислонился к решетке садика.

— Постой, постой, — сказал тогда растроганный синьор, открывая дверь, — зайди на минутку, посмотрим, нельзя ли что-нибудь сделать для тебя.

Он сел, усадил Марко, заставил его рассказать свою историю, выслушал ее с большим вниманием, потом несколько минут подумал и спросил Марко:

— У тебя, конечно, нет денег?

— Есть еще… немного, — ответил Марко.

Синьор еще минут пять помолчал, о чем-то думая, потом сел за столик, написал письмо, запечатал его и, передав мальчику, сказал:

— Слушай, маленький итальянец, иди с этим письмом в Боку. Это небольшой городок, наполовину населенный генуэцами, в двух часах ходьбы отсюда. Любой встречный укажет тебе дорогу. Отыщи синьора, которому адресовано это письмо, его там все знают. Отдай ему это письмо. Он отправит тебя завтра же в город Розарио и там поручит тебя кому-нибудь, кто сможет обеспечить тебе дорогу до Кордовы, где ты найдешь семью Мекинес и свою мать. А пока возьми это, — и он положил в руку мальчика несколько лир. — Иди и не теряв мужества. Здесь твои соотечественники сделают для тебя все что смогут, ты не останешься одиноким. А теперь прощай.

Мальчик сказал ему: — «Спасибо», — других слов благодарности он не сумел найти и вышел, неся свой мешок. Потом с расстался со своим маленьким провожатым и медленно зашагал через большой шумный город, по направлению к Боке.

Всё, что случилось с ним дальше, начиная с этой минут и вплоть до вечера следующего дня, осталось у него в памяти смутным и неопределенным, как бред лихорадящего больного, — так он был утомлен, огорчен и подавлен. На следующий день, к вечеру, после того, как он провел ночь в маленькой комнатке одного из домиков Боки, рядом с портовым грузчиком, а потом почти целый день просидел на куче бревен, словно в бреду наблюдая тысячи кораблей, барж и пароходов, — он оказался, наконец, на корме большой парусной баржи, нагруженной фруктами, которая отправлялась в город Розарио, под командой трех дюжих, бронзовых от солнца генуэзцев; голоса их и звуки родного наречия, на котором они говорили, вернули Марко немного спокойствия и радости.

Дорога длилась три дня и четыре ночи, в продолжение которых наш маленький путешественник не переставал удивляться. Три дня и четыре ночи провел он на изумительной реке Паране, по сравнению с которой наша великая По просто обыкновенный ручей; длина Италии, умноженная на четыре, не достигла бы длины течения Параны.

Баржа двигалась медленно, против течения. Она скользила между длинными островами, обиталищем змей и тигров. Покрытые апельсинными деревьями и ивами, эти острова были похожи на плавающие леса. Потом баржа входила в узкие каналы, из которых, казалось, она никогда не сумеет выбраться; затем Снова выплывала на широкие водные просторы, напоминающие большие озёра. А потом она опять скользила среди островов, по проливам запутанного архипелага, среди огромных массивов растительности. Кругом царило глубокое молчание. Если долго смотреть на берега и пустынные, безграничные воды, то начинает казаться, будто плывешь по неизвестной реке, по которой этот убогий парус впервые отважился пуститься. Чем далее они подвигались, тем больше подавляла Марко эта чудовищная река.

Он воображал, что его мать находится где-нибудь у самых истоков ее и что плавание их продлится целые годы. Два раза в день он съедал немного хлеба и соленого мяса вместе с лодочниками, которые, видя его таким печальным, не обращались к нему ни с какими разговорами.

Ночью он спал на сложенном одеяле и несколько раз внезапно просыпался, пораженный удивительно прозрачным светом луны, который серебрил беспредельные воды и далекие берега; и тогда сердце его сжималось. «Кордова!» Он повторял про себя это имя — Кордова! Оно было похоже на название какого-то таинственного сказочного города. Но потом он думал: «Моя мать проезжала здесь, она видела эти острова, эти берега», — и тогда они не казались уже ему такими чуждыми а пустынными — ведь на них останавливался взгляд его матери.

По ночам один из лодочников пел, и Марко вспоминал песни, которые пела его мать, убаюкивая его ребенком. В последнюю ночь, услышав пение, Марко зарыдал. Лодочник умолк, потом крикнул на генуэзском наречии:

— Эй, не унывай, паренек! Черт возьми! Как, ты, генуэзец, плачешь, потому что ты далеко от своего дома! Ведь генуэзцы со славой и победой объездили весь мир!

Услышав эти слова, Марке как бы проснулся; Он узнал голос генуэзской крови и, гордо подняв голову, ударил кулаком по рулю. «Да, — сказал он сам себе, — если бы мне пришлось даже объехать вокруг всего света, пространствовать еще долгие годы, пройти сотни тысяч миль пешком, я всё равно буду идти вперед, пока не найду свою мать, хотя бы я дошел до нее умирая и мертвым упал к ее ногам! Лишь бы мне еще один раз увидеть ее! Смелей!»

С такими бодрыми мыслями прибыл он, на розовой заре одного прохладного утра, к городу Розарио, на высоком берегу Параны, где отражались в воде украшенные флагами мачты сотен кораблей, пришедших сюда из самых различных стран.

Как только Марко высадился на берег, так сейчас же, крепко держа в руках свой мешок, стал подниматься по направлению к городу. Он должен был разыскать там одного аргентинского синьора и передать ему от того человека, который принял в нем участие в Боке, визитную карточку с написанными на ней несколькими словами.

Когда Марко вошел в Розарио, ему показалось, что он уже раньше бывал в этом городе. Здесь тянулись те же бесконечные прямые улицы с низенькими белыми домиками, над крышами которых по всем направлениям пересекались нити телеграфных и телефонных проводов, похожие на огромную паутину. На этих улицах царила такая же суматоха, было так же много людей, лошадей и экипажей.

Голова у Марко кружилась. Ему казалось, что он снова попал в Буэнос-Айрес и во второй раз должен разыскивать своего, дядю. Он почти целый час кружил по улицам, поворачивая то направо, то налево, и ему чудилось, что он каждый раз попадал опять на ту же самую улицу.

Наконец, после многих расспросов, он нашел дом, который искал. Марко потянул за звонок. В дверях показался толстый светловолосый человек с суровым лицом, очевидно слуга, который грубо спросил, произнося слова на иностранный лад:

— Что надо?

Мальчик назвал имя синьора.

— Синьор, — ответил слуга, — уехал вчера в Буэнос-Айрес со всей семьей.

Марко стоял перед ним и не мог произнести ни слова. Наконец он пробормотал:

— Но я… у меня никого здесь нет! Я совсем один. И он протянул визитную карточку.

Толстый человек взял ее, прочитал и ворчливо сказал:

— Я не знаю, что и делать. Ты передашь хозяину эту карточку через месяц, когда он вернется.

— Но я… я здесь совсем один, он мне так нужен! — воскликнул мальчик умоляющим тоном.

— Ну, ступай! — услышал он в ответ. — Как будто у нас в Розарио мало такой сорной итальянской травы, как ты! Возвращайся просить милостыню к себе на родину.

И слуга захлопнул дверь перед самым носом Марко. Тот остался стоять на месте, как пораженный громом.

Потом он медленно поднял свой мешок и пошел прочь. Сердце его сжимала тревога, в уме, путаясь, проносились одновременно тысячи страшных мыслей. Что делать? Куда идти?

Из Розарио в Кордову надо ехать по железной дороге, а у него только несколько лир. Когда он проживет сегодняшний день, то у него почти ничего не останется. Где достать денег на проезд по железной дороге? Правда, он может работать, но как найти здесь работу? Просить милостыню? — чтобы тебя могли оскорбить и унизить, как сделал только что этот толстый слуга?.. Нет, никогда в жизни, лучше умереть! И при этой мысли, при виде уходящей вдаль длинной улицы, которая терялась там, в беспредельной равнине, Марко почувствовал, что мужество снова покидает его, — он бросил свой мешок на панель, сел на него, прислонился спиной к стене и закрыл лицо, руками; он не плакал, но вся фигура его выражала полное отчаяние. Люди, проходя мимо, задевали его ногами; экипажи наполняли улицу шумом; несколько мальчиков остановились, чтобы посмотреть на Марко. Он оставался неподвижным.

Вдруг он вздрогнул, — кто-то говорил ему, мешая итальянский язык с ломбардским наречием:

— Что с тобой, мальчуган?

Марко поднял голову и тотчас же вскочил на ноги, испустив крик изумления:

— Вы здесь?

Перед ним стоял старый ломбардский крестьянин, с которым он подружился на пароходе. Старик сам был не менее изумлен. Но мальчик не дал ему времени на расспросы и сейчас же начал рассказывать о своих злоключениях.

— И вот я остался без денег, — закончил он, — теперь мне надо работать; найдите мне какую-нибудь работу, чтобы я мог отложить несколько лир; я кое-что умею; я могу разносить товары, подметать улицы, выполнять различные поручения, могу также работать на полях. Мне довольно будет одного черного хлеба, лишь бы я мог скорее уехать, лишь бы я мог найти, свою мать! Окажите мне милость, дайте мне возможность работать, найдите мне работу, умоляю вас, а то я не могу больше.

— Ах, черт возьми! — воскликнул старик, осматриваясь кругом и почесывая себе подбородок, — вот история так история! Работать… это легко сказать! Но подумаем немного. Неужели нельзя будет собрать тридцать лир среди наших земляков?

Марко посмотрел на него, окрыленный надеждой.

— Пойдем со мной, — продолжал крестьянин. — Куда? — спросил мальчик, снова поднимая свой мешок.

— Пойдем со мной.

Старик двинулся в путь, и Марко последовал за ним. Они довольно долго шли молча. Наконец крестьянин остановился перед небольшим кабачком. Вместо вывески над дверью была изображена звезда, с надписью под ней «Звезда Италии». Старик заглянул внутрь, затем обернулся к Марко и весело сказал:

— Мы попали в удачную минуту.

Они вошли в комнату, где стояли столы и сидело много мужчин, которые пили и громко разговаривали.

Старый ломбардец подошел к первому столу, и по тому, как он поздоровался с шестью сидевшими вокруг посетителями, видно было, — что он сам принадлежит к их компании. Лица у всех были красные, и они со звоном чокались своими стаканами, громко разговаривая и смеясь.

— Друзья, — начал без всяких церемоний ломбардец, указывая на Марко, — этот мальчик — наш земляк, он один приехал из Генуи в Буэнос-Айрес, чтобы найти свою мать. В Буэнос-Айресе ему сказали: «Здесь ее нет больше, она в Кордове». Он на барже доплыл до Розарио, он плыл три дня и четыре ночи. У него было рекомендательное письмо, но когда он подал его, то ему показали язык и захлопнули дверь. У него не осталось больше ни чентезимо. Он здесь один и в полном отчаянии. А я знаю, что он хороший мальчик. Посмотрим, не найдется ли у нас деньжонок ему на билет до Кордовы, где находится его мать? Не оставлять же его без помощи, как собаку?

— Нет, нет! Черт побери! Кто это смеет говорить? — закричали все вместе и застучали кулаками по столу.

— Наш земляк!

— Подойди-ка, малыш!

— Ты увидишь, каковы мы, эмигранты!

— Посмотрите-ка на этого плутишку!

— Выкладывайте-ка гроши, товарищи!

— Молодец! Один приехал в Америку! Это смело!

— Хлебни-ка глоток, маленький земляк!

— Мы отправим тебя к твоей матери, не сомневайся!

При этом один ласково ущипнул его за щеку, другой похлопал по плечу, третий взял у него из рук мешок.

Другие земляки, сидевшие за соседними столами, встали и подошли поближе.

Рассказ о приключениях Марко быстро облетел весь кабачок. Из соседней комнаты прибежали трое аргентинцев, и меньше чем в десять минут старый ломбардец, который протягивал шапку, собрал сорок две лиры.

— Вот видишь, — обернулся он к мальчику, — как быстро делаются у нас дела.

— Пей! — крикнул ему один из земляков, протягивая стакан вина. — За здоровье твоей матери! — и все подняли свои стаканы.

— За здоровье моей… — хотел повторить Марко, но счастливые рыдания сжали ему горло и, поставив стакан на стол, он бросился в объятия своего престарелого друга.

На рассвете следующего дня Марко уже ехал в Кордову смелый и веселый, полный счастливых предчувствий. Но бод рое настроение скоро исчезло под мрачным влиянием окружавшей его природы. Погода была пасмурная, небо — серое. Поезд, почти пустой, шел по бесконечной равнине, лишенной каких-либо признаков жилья. Марко был один в длиннейшем вагоне, похожем на фургон для раненых.

Марко смотрел направо, смотрел налево — и видел только бесконечное ровное пространство, усеянное невысокими уродливыми деревцами, с искривленными стволами и ветвями, очертания которых, никогда раньше им не виденные, казалось, выражали не то гнев, не то отчаяние. Скудная, низкая и уныла растительность придавала равнине вид огромного кладбища Марко подремал с полчасика, потом снова обернулся к окнам вид оставался всё тем же. Железнодорожные станции стоял одиноко, как хижины отшельников, и когда поезд останавливался, не было слышно ни слова. Марко чудилось, что он один во всем поезде, покинутый посреди пустыни. Ему казалось, что каждая станция — последняя и что сейчас поезд углубится в таинственную и страшную область, населенную дикарями.

Ледяной ветер бил ему в лицо. Когда он садился на пароход в Генуе, в конце апреля, никто не подумал, что в Америку он приедет зимой, и он был одет по-летнему. После нескольких часов пути Марко начал страдать от холода, и вместе с холодом дала себя знать и усталость предыдущих дней, полных бурных переживаний И бессонных, проведенных в пути ночей.

Марко заснул, спал долго и проснулся совсем окоченевший, чувствуя себя очень плохо. Тогда его охватил неясный страх: вдруг он заболеет и умрет в пути, и его бросят здесь, на этой унылой равнине, где собаки и хищные птицы растерзают его тело.

В таком тревожном и болезненном состоянии, среди мрачного молчания природы, воображение его разыгралось, и всё представилось ему в черном цвете: уверен ли он, что действительно найдет свою мать в Кордове? А если ее там нет? Что если синьор с улицы Лос-Артес ошибся? А вдруг она умерла? С такими мыслями он снова заснул, и ему приснилось, что ночью он приехал в Кордову и что из всех дверей, из всех окон ему кричат: «Здесь ее нет! Здесь ее нет! Здесь ее нет!»

Вздрогнув, он в ужасе проснулся и увидел в другом конце вагона трех бородатых мужчин, закутанных в разноцветные платки, которые смотрели на него, вполголоса переговариваясь друг с другом; в уме Марко сверкнуло подозрение, что, может быть, это разбойники, которые хотят его убить, чтобы украсть его мешок. К холоду, к недомоганию прибавился еще и страх, и мысли его, и так уже смутные, совсем смешались.

Трое мужчин продолжали пристально разглядывать Марко, и один из них даже сделал шаг в его сторону; тогда мальчик совсем потерял рассудок, бросился к ним, раскрыв руки, и закричал:

— У меня ничего нет! Я бедный мальчик. Я приехал из Италии, чтобы найти здесь свою мать, я совсем один, не убивайте меня!

Люди сразу поняли его, пожалели, приласкали и успокоили, говоря ему много слов на языке, которого он не понимал. Видя, что у него стучат зубы от холода, они накинули на него один из своих платков и снова усадили его на место. Марко заснул с наступлением сумерек, а когда его разбудили, он был уже в Кордове.

Ах, с какой радостью и нетерпением бросился он из вагона! У железнодорожного служащего он спросил, где находится дом инженера Мекинес, и тот назвал ему одну из церквей, — дом находился рядом с церковью. Мальчик побежал туда. Была уже ночь. Марко вошел в город, и когда он увидел те же прямые улицы с теми же беленькими домиками, пересекаемые такими же прямыми и длинными улицами, ему показалось, что он опять попал в Розарию. Но прохожих было мало, и при свете редких фонарей Марко видел странные лица, невиданного им раньше цвета, смугловато-бледные, а поднимая время от времени голову, он различал церкви причудливой архитектуры, которые огромными черными силуэтами вырисовывались на фоне неба.

В городе было темно и тихо, но после той пустыни, которую пришлось пересечь мальчику, город казался ему оживленным. Марко спросил дорогу у встретившегося священника, быстро нашел указанную церковь и дом, одной рукой потянул за звонок, а другую прижал к груди, чтобы сдержать удары своего сердца, готового выскочить.

Дверь открыла старая женщина со свечой в руке. Мальчик сначала не мог вымолвить ни слова.

— Кого тебе надо? — спросила старуха по-испански.

— Инженера Мекинеса, — сказал Марко.

Женщина скрестила руки на груди и ответила, качая головой:

— Так тебе тоже нужен инженер Мекинес! А мне кажется, что пора было бы уж покончить с этим. Вот уже три месяца, как ко мне пристают по этому поводу. Мало того, что об этом было объявлено в газетах, нужно, очевидно, написать еще на всех углах, что синьор Мекинес уехал в Тукуман.

У мальчика вырвался жест отчаянья. Потом он закричал:

— Да это какое-то проклятье! Я в конце концов умру на улице, так и не найдя своей матери! Боже мой! Я сойду с ума!

А как же называется та страна, куда уехала моя мать, где она находится? Далеко ли отсюда?

— О бедный мальчик, — отвечала служанка, — далеко ли? Да совершенные пустяки, всего каких-нибудь четыреста пятьдесят миль, если не больше.

Марко закрыл себе лицо руками, потом, с рыданиями в голосе, спросил:

— А теперь… что же мне теперь делать?

— Что же я могу тебе сказать, сынок, — ответила женщина, — я не знаю.

Но вдруг ее озарила какая-то мысль, и она поспешно прибавила:

— Слушай, вот что я думаю. Сделай так: поверни направо по этой улице и отсчитай третью дверь от угла. Это будет двор Капатаса, торговца, который отправляется завтра утром в Тукуман со своими повозками и быками. Предложи ему свои услуги, не возьмет ли он тебя с собой. Может быть, тебе найдется место на одной из его повозок. Но иди к нему сейчас же.

Марко схватил свой мешок, поблагодарил женщину, побежал, и через две минуты уже стоял на широком дворе, освещенном фонарями, где разного вида люди укладывали мешки с пшеницей на большие повозки, похожие на фургоны фокусников, с огромными колесами и закругленным верхом. Высокий усатый мужчина, в странной, в черную и белую клетку, накидке и огромных сапогах, распоряжался погрузкой. Мальчик подошел к нему и робко обратился с просьбой помочь ему, объяснив, что он приехал из Италии и ищет свою мать.

Капатас, что означает капитан каравана повозок, осмотрел его с ног до головы и сухо ответил, что у него нет места.

— У меня есть пятнадцать лир, — умоляющим голосом продолжал Марко, — я дам вам эти пятнадцать лир. А в пути я буду работать. Я могу носить воду и давать корм скотине, я готов делать всё, что вы прикажете. Мне довольно будет одного хлеба. Дайте мне маленькое местечко на ваших повозках, синьор!

Капатас обернулся, чтобы посмотреть на Марко, и отвечал ему уже более добродушным тоном:

— У меня нет места… и потом… мы едем не в Тукуман, а в другой город. Сантьяго-дель-Эстеро. По дороге мы должны будем покинуть тебя, и тебе придется еще большую часть пути проделать пешком.

— Ах, я пройду сколько угодно! — воскликнул Марко. — Я пойду дальше пешком, не беспокойтесь об этом, я доберусь до своей цели любым путем, но дайте мне местечко, синьор, на ваших повозках, я прошу, умоляю вас не оставлять меня здесь одного!

— Имей в виду, что наше путешествие продлится двадцать дней.

— Мне всё равно.

— И дорога будет тяжелой.

— Я вынесу всё.

— А дальше ты пойдешь один.

— Я ничего не боюсь. Лишь бы мне найти мою мать. Сжальтесь надо мной, синьор!

Капатас поднес фонарь к самому лицу мальчика и вгляделся в него. Потом заявил:

— Ну ладно.

Марко, благодаря его, поцеловал ему руку.

— Эту ночь ты проспишь в повозке, — прибавил Капатас, отпуская его. — Завтра в четыре часа утра я тебя разбужу. Спокойной ночи.

В четыре часа утра, при свете звезд, длинная вереница повозок со страшным шумом двинулась в путь. В каждую повозку было впряжено по шесть быков, и за каждой шло еще много волов на подставу. Мальчика разбудили, усадили в одну из повозок, на мешки, и он сразу же заснул снова.

Когда он проснулся, караван стоял посреди пустынной местности, солнце светило вовсю и все погонщики сидели около огромного, раздуваемого ветром костра. На воткнутой в землю длинной шпаге, как на вертеле, жарился большой кусок телятины.

Потом они все вместе поели, вымыли посуду, накормили быков, поспали и снова двинулись в путь. Так продолжалось путешествие, строго и размеренно, как марш воинской части.

Каждое утро в пять часов пускались в путь, в девять часов останавливались, в пять часов вечера снова снимались с места, и окончательно останавливались на ночь в десять. Погонщики ехали верхом и погоняли волов длинными палками. Марко должен был разводить огонь для жарения телятины, кормить скотину, чистить фонари, приносить воду для питья. Окружающая местность проходила перед его глазами как неясное видение обширные леса из маленьких коричневых деревьев, деревни, состоящие из нескольких разбросанных домиков с красными, украшенными резьбой фасадами, беспредельные, тянущиеся до самого горизонта участки сверкающей белой соли, быть может когда-то бывшие огромными солеными озерами; и со всех сторон, неизменно, — равнина, пустота, молчание.

Редко-редко навстречу попадались два или три всадника, скакавшие во главе конского табуна; они галопом, во весь опор, как вихрь проносились мимо.

Дни ничем не отличались друг от друга, совершенно так же, как это было на море, и проходили скучно и однообразно. Но погода стояла прекрасная. Однако погонщики, как будто мальчик был их крепостным слугой, становились к нему день ото дня всё требовательнее; некоторые обращались с ним грубо и угрожали ему; все желали, чтобы он служил им: заставляли носить огромные охапки корма, далеко посылали за водой, а он, разбитый усталостью, не мог даже спать из-за постоянных резких толчков повозки и оглушающего скрипа колес и деревянных осей. Вдобавок поднялся ветер, — тонкая, жирная красноватая, всё окутывающая пыль, постоянная, угнетающая, невыносимая, проникала в повозку, забивалась под одежду, в глаза и в рот, туманила зрение и не давала дышать.

Ослабевший от работы и бессонницы, оборванный и грязный, Марко, которого с утра до вечера ругали и обижали, с каждым днем приходил всё в большее и большее уныние и совсем упал бы духом, если бы сам Капатас не поддерживал его время от времени добрым словом.

Часто, забившись в угол повозки, где его никто не виде Марко плакал, уткнувшись лицом в свой мешок, где остались одни лохмотья. Каждое утро он вставал всё более слаб и печальный и, глядя кругом, видя всё одну и ту же бесконечную и неумолимую равнину, похожую на океан, он говорил себе: «Ох, я не доживу до сегодняшнего вечера, я не доживу до сегодняшнего вечера. Сегодня я умру на дороге!»

А работать становилось всё труднее, и обращались с ним всё хуже и хуже. Однажды утром, когда он запоздал с водой, один из погонщиков, в отсутствие Капатаса, ударил мальчика. И тогда вошло в привычку награждать его подзатыльником при каждом поручении, приговаривая: «Получай, бродяга, отнеся это своей матери».

Сердце у него разрывалось, и, наконец, он свалился больной. Три дня пролежал он в повозке, покрытой одеялом, трясясь в лихорадке и не видя никого, кроме Капатаса, который приходил, чтобы дать ему напиться и пощупать пульс.

Тогда Марко подумал, что умирает, и в отчаянии стал призывать свою мать.

— Мама, мама! — стонал он сотни раз подряд, — спаси меня, приди ко мне, ведь я умираю. Ах, мама, я никогда больше тебя не увижу! Ты найдешь меня мертвым на этой дороге!

Потом благодаря заботам Капатаса ему стало лучше, и он поправился, но вместе с выздоровлением настал самый страшный для него за всю дорогу день, — день, когда он должен был остаться один.

Караван находился в пути уже более двух недель. Когда доехали до того места, где от дороги на Тукуман ответвляется дорога на Сантьяго-дель-Эстеро, Капатас заявил мальчику, что пришла пора расстаться, дал ему несколько указаний относительно пути, пристроил мешок ему на спину так, чтобы он не мешал при ходьбе, и коротко, как будто боясь растрогаться, попрощался с ним. Мальчик едва успел поцеловать хозяину руку.

Все остальные, так жестоко обращавшиеся с ним, видя, что он остается один, казалось, тоже почувствовали к нему жалость и, удаляясь, делали ему прощальные знаки. Он отвечал им, махая рукой, и долго смотрел вслед каравану, пока тот не исчез в красноватой пыли. Тогда Марко печально двинулся вперед.

Одно, впрочем, с самого начала пути несколько подбодряло его. В продолжение всего путешествия по бесконечной и всегда одинаковой равнине он видел перед собой высочайшую горную цепь, голубую с белыми вершинами, которая напоминала ему Альпы и как бы приближала к родной стране. Это были Анды, становой хребет Американского континента, огромная горная цепь, которая тянется от Огненной Земли до Северного Ледовитого океана, на протяжении ста десяти градусов широты.

Мальчика подбадривало также то, что воздух начал становиться теплее. Это происходило оттого, что, идя на север, он всё больше приближался к тропикам.

Пройдя довольно большое расстояние, Марко оказался посреди небольшого, скопления домиков, где в маленькой лавочке купил себе кое-какой еды.

По дороге ему встречались всадники. Иногда он видел сидящих на земле женщин и детей, серьезных и неподвижных, с непривычными для него лицами землистого цвета, хитрыми глазами и выдающимися скулами. Эти люди пристально смотрели на него и долго провожали его взглядом, медленно, как автоматы, поворачивая голову. Это были индейцы.

В первый день он прошел столько, насколько у него хватило сил, и провел ночь под деревом. На второй день он прошел меньше и в более грустном состоянии духа. Башмаки его были разорваны, ноги стерты, желудок болел от плохой пищи. К вечеру ему стало страшно. Он слышал еще в Италии, что в Америке водятся змеи; теперь ему казалось, что он слышит, как они скользят во мраке, — он останавливался, потом бросался бежать, дрожа от страха.

Иногда ему становилось ужасно жалко самого себя, и он, продолжая путь, молча плакал. Потом он думал: «Как огорчись бы мама, если бы знала, что я так трушу», — и эта мысль извращала ему мужество. Чтобы забыть свой страх, он заставлял себя думать о своей матери, вспоминал, что она говорила, когда уезжала из Генуи, как она по вечерам укрывала его одеялом до самого подбородка, как, когда он был маленьким, она обнимала его и говорила: «Побудь немного вот так со мной», — и он оставался в таком положении, прижавшись, головой к ее голове, и думал, думал. Он мысленно говорил ей: «Увижу ли я еще когда-нибудь тебя, милая мама? Кончится, ли когда-нибудь мое путешествие?»

Так он шел и шел, среди незнакомых деревьев, через огромные заросли сахарного тростника и беспредельные луга, неизменно видя перед собой высокие голубые горы, высочайшие пики которых четко вырисовывались на ясном небе.

Прошло четыре, пять дней; неделя.

Силы его заметно падали, ноги сочились кровью.

Наконец в один прекрасный вечер, на закате солнца, ему сказали:

— До Тукумана отсюда пять миль.

У Марко вырвался крик радости, и он ускорил шаги, как будто в одно мгновение к нему вернулись все потерянные силы. Однако так продолжалось недолго. Силы скоро покинули его, и он в изнеможении упал возле дороги. Но сердце у него билось от радости.

Небо, усеянное сверкающими звездами, никогда раньше не казалось ему таким прекрасным. Он долго смотрел на него, растянувшись на траве, и, собираясь уснуть, думал, что, может быть, в эту минуту его мать тоже смотрит на небо.

Потом он прошептал: «Где же ты, мама? Что ты сейчас делаешь? Думаешь ли ты о своем Марко? Вспоминаешь ли своего сына, который так близко от тебя?»

Бедный Марко, если бы он видел, в каком состоянии находилась в эту минуту его мать, он сделал бы над собой нечеловеческое усилие, чтобы продолжать путь и прийти к ней несколькими часами раньше!

Она была больна и лежала в комнатке первого этажа богатого помещичьего дома, где жило семейство Мекинес. Хозяева очень любили ее и делали для нее всё, что могли. Она уже была больна, когда Мекинесу пришлось неожиданно уехать из Буэнос-Айреса, но чистый воздух Кордовы не вернул ей здоровья. Потом, не получая больше ответов на свои, письма ни от мужа, ни от его двоюродного брата, она стала жить в постоянной тревоге, в предчувствии какого-то большого несчастья. Она не знала, ехать ли ей домой, оставаться ли на месте, ежедневно ожидала рокового известия, и всё это самым пагубным образом отразилось на ее здоровье. В последнее время болезнь ее обострилась, и вот уже две недели, как она не вставала с постели. У нее была грыжа, которая требовала операции. В ту самую минуту, когда Марко мысленно призывал свою мать, у постели больной стояли хозяин и хозяйка, ласково уговаривая ее согласиться на операцию, но она со слезами отказывалась. На прошлой неделе к ней уже приезжал хороший доктор из Тукумана, но всё было напрасно.

— Нет, мои дорогие синьоры, — говорила она, — не надо этого делать. У меня нет больше сил, я умру под ножом хирурга. Лучше дайте мне умереть спокойно. Я не дорожу больше жизнью, для меня всё кончено. Пусть я умру раньше, чем узнаю, что случилось с моей семьей.

Напрасно хозяева просили ее не падать духом, говоря, что на последние письма, адресованные непосредственно в Геную, она еще получит ответ, что она должна согласиться на операцию ради своих сыновей. Но мысль о семье только усиливала глубокое отчаяние, которое давно уже охватило ее, и услышав, что говорят о ее сыновьях, больная заплакала.

— Благодарю вас, синьоры, — сказала она, — благодарю от всего сердца, но мне лучше умереть, я хочу умереть. Видно, судьба моя умереть здесь.

Ослабев, она закрыла глаза и, казалось, задремала.

Хозяева постояли еще некоторое время у ее постели, с состраданием глядя, при слабом свете ночника, на эту мать, которая ради своей семьи уехала за шесть тысяч миль от родины и теперь, так много выстрадав, умирает.

На следующий день, рано утром, с мешком на спине, согнувшись и хромая, но бодрый и радостный, Марко вошел в Тукуман, один из самых молодых и самых процветающих городов Аргентинской республики.

Ему казалось, что он снова видит перед собой Кордову, Розарио, Буэнос-Айрес. Это были те же прямые и длинные улицы и те же невысокие белые домики. Но здесь со всех сторон окружала его пышная, невиданная раньше растительность, а ароматный воздух, чудесный свет, чистое и глубокое небо, какого он никогда раньше не видел, даже в Италии.

Шагая по одной из улиц, Марко почувствовал снова то лихорадочное волнение, которое уже испытал в Буэнос-Айресе. Он осматривал окна и двери каждого дома, вглядывался в каждую проходящую женщину, со смутной надеждой встретить свою мать. Ему хотелось расспросить каждого встречного, но он не решался остановить кого-нибудь. Многие с удивлением смотрели на оборванного и покрытого пылью мальчика, который, очевидно, прошел длинный путь.

А он искал среди встречных лицо, которое внушило бы ему доверие, чтобы обратиться со своим робким вопросом. Вдруг над дверью в одну из лавочек он увидел вывеску с итальянской фамилией. Внутри находился мужчина в очках и две женя шины. Марко медленно подошел к двери и, набравшись духа спросил:

— Не сможете ли вы мне сказать, синьор, где живет семейство Мекинес?

— Инженер Мекинес? — переспросил в свою очередь продавец.

— Да, инженер Мекинес, — повторил мальчик прерывающимся голосом.

— Семейства Мекинес, — сказал продавец, — нет сейчас в Тукумане.

Едва раздались эти слова, как у Марко вырвался отчаянный крик. Продавец и женщины вскочили, прибежало несколько человек соседей.

— Что случилось? Что с тобой, мальчик? — спрашивал его хозяин, втаскивая Марко в лавочку, и усаживая его. — Нечего так отчаиваться, черт побери! Семейства Мекинес нет здесь, это правда, но они недалеко, в нескольких часах езды от Тукумана.

— Где? Где? — закричал Марко, вскакивая и снова оживая.

— Милях в пятнадцати отсюда, — продолжал лавочник, — на берегу реки Саладильо, строится большой сахарный завод. Там стоит несколько домиков и дом синьора Мекинеса, это всем известно. Ты доберешься туда за несколько часов.

— Они там уже целый месяц, — прибавил молодой человек, прибежавший на крик Марко.

Марко посмотрел на него расширившимися глазами, и побледнев, быстро спросил:

— Не видали ли вы у синьора Мекинеса служанку итальянку?

— Генуэзку? Как же, видел.

Из груди Марко вырвались рыдания, похожие и на смех и на слёзы.

Потом, охваченный бурным нетерпением, он закричал:

— А как туда идти, по какой улице? Я сейчас же отправлюсь туда, скажите мне скорей, по какой улице!

— Но это целый день пути, — заговорили все окружающие, — а ты устал, должен отдохнуть; отправляйся лучше туда завтра утром.

— Нет, нет, это невозможно, — отвечал мальчик. — Объясните мне только дорогу, я не могу ждать больше ни секунды, я должен сейчас же идти туда, хотя бы мне пришлось умереть на дороге.

Видя его настойчивость, окружающие перестали с ним спорить.

— Ну, счастливого пути, — сказали они ему, — будь осторожен, когда пойдешь через лес. Счастливого пути, маленький итальянец.

Один из мужчин проводил его до выхода из города, указал ему дорогу, дал несколько советов и остался смотреть ему вслед. Через несколько минут фигурка хромающего мальчика с мешком на спине исчезла среди густых, окружающих дорогу деревьев.

Была полночь. Совершенно обессилевший Марко вынужден был отдохнуть несколько часов, сидя на краю канавы, но теперь он снова шел вперед. Путь его лежал через огромный лес из гигантских деревьев, каких-то растительных чудовищ, с необъятными стволами, похожими на колонны собора, которые на головокружительной высоте соединяли свои посеребренные луной кроны. В окружающем мраке Марко едва различал тысячи стволов и ветвей самых разнообразных очертаний: прямых, согнутых, искривленных, переплетающихся друг с другом. Одни ветки, казалось, застыли в борьбе, другие вытянулись, угрожая. Некоторые лежали, рухнувшие на землю, покрытые густой и спутанной растительностью, которая словно боролась за каждую пядь пространства. Другие деревья росли тесными группами, и стволы их поднимались вверх, как гигантские копья, острия которых касались облаков. Это гордое великолепие, этот чудовищный беспорядок огромных силуэтов представляли собой величественное и страшное зрелище. Такой природы, такой растительности Марко никогда еще не видел.

Временами его охватывал непреодолимый страх, но потом мысли опять обращались к матери. Силы его приходили к концу, ноги были в крови, а он всё шел один через этот ужасный лес, где редко-редко встречались ему небольшие хижины, жилище человека, да у подножия некоторых деревьев высились муравейники, а иногда попадались буйволы, спавшие у дороги.

Силы его приходили к концу, но он не чувствовал усталости Он был один, но не боялся. Величие-леса возвышало его душу. Близость матери придавала ему силу и смелость взрослого мужчины. Воспоминание об океане, всех ужасах пути, всех перенесенных и. побежденных с таким железным упорством мучениях заставляло его гордо поднимать голову. Недаром в его жилах текла смелая и благородная кровь генуэзцев.

И у него появилось новое чувство: до сих пор, когда он думал о своей матери, лицо ее представлялось ему всегда смутным, потускневшим после двух лет разлуки, но теперь этот образ прояснился, и лицо его матери встало перед ним так отчетливо, как давно уже не бывало. Он видел его прямо перед собой, улыбающееся, живое. Он снова узнавал еле уловимым движения ее глаз и губ, ее манеры, ее жесты, он следил, как на лице ее отражались ее мысли. И, подстрекаемый, подгоняемый этими воспоминаниями, он ускорял шаги. В сердце у него родилась новая невыразимая нежность, и по щекам его катились тихие и сладкие слёзы.

Подвигаясь во мраке вперед, Марко мысленно разговаривал со своей матерью, говорил то, что он должен был через несколько часов на самом деле шепнуть ей на ухо: «Я здесь, мама, я с тобой… и никогда больше я не покину тебя. Мы вместе вернемся домой, и я ни на шаг не отойду от тебя: На пароходе я буду стоять, тесно прижавшись к тебе, и никто не оторвет меня от тебя, никто и никогда больше, до тех пор, пока я жив!»

И он не замечал, что тем временем на вершинах гигантских деревьев блестящий серебряный свет луны отступал перед нежной белизной рассвета.

В восемь часов утра доктор из Тукумана, молодой аргентинец, стоял у постели больной, вместе со своим помощником, и еще раз пытался уговорить ее сделать операцию. Инженер Мекинес и его жена тоже горячо уговаривали ее согласиться. Но всё было напрасно. Ослабевшая женщина не верила в излечение, она была уверена, что умрет во время операции или несколько часов спустя, перенеся только лишние мучения. Напрасно доктор повторял ей:

— Но операция не опасна, вы обязательно поправитесь, если только проявите немного мужества, тогда как без операции вы скоро умрете.

Всё было тщетно.

— Нет, — отвечала женщина, — у меня есть еще мужество, чтобы умереть, но нет больше сил страдать. Благодарю вас, синьор доктор, но такова уж, видно, моя судьба. Дайте мне умереть спокойно.

Врач, потерявший надежду, не настаивал больше. Все кругом молчали.

Тогда женщина повернулась лицом к своей хозяйке и слабым голосом обратилась к ней со своей последней просьбой.

— Милая, добрая моя синьора, — с трудом говорила она, — пошлите мои небольшие сбережения и мои скромные вещи моей семье… через господина консула. Я надеюсь, что все мои — живы. Сердце, должно быть, подсказывает мне правду в эти последние минуты. И будьте так добры, напишите им, что я… всё время думала о них… всегда работала ради них… для моих сыновей… Мне больно только то, что я не увижу их больше, но я умираю мужественно, спокойно, благословляя их. Напишите, что я поручаю моему мужу и моему старшему сыну… моего самого младшего мальчика, моего любимого Марко, о котором я думаю в свою последнюю минуту… о мой Марко, мой милый мальчик!..

Но тут, обратив к своей синьоре глаза, полные слёз, она увидела, что той нет около постели, — ее потихоньку вызвали в соседнюю комнату.

Больная хотела обратиться к своему хозяину — он тоже исчез.

Около нее оставался только помощник доктора.

В соседней комнате раздавались быстрые шаги, слышно было, как там о чем-то поспешно шептались, доносились сдержанные восклицания.

Больная смотрела на дверь затуманенными глазами, ожидая. Через несколько минут она увидела, что вошел доктор с взволнованным лицом, затем хозяйка и хозяин, тоже с необычными лицами. Все трое смотрели на нее со странным выражением и шепотом обменялись несколькими словами. Ей Показалось, что доктор сказал синьоре: «Лучше сейчас же».

Несчастная женщина ничего не понимала.

— Хосефа, — сказала ей хозяйка дрожащим голосом, — я должна сообщить тебе радостную весть. Приготовься услышать что-то очень хорошее.

Больная внимательно смотрела на нее.

— Это известие, — продолжала синьора, волнуясь всё более, — принесет тебе большую радость.

Больная широко раскрыла глаза.

— Приготовься, — говорила ей хозяйка, — увидеть кого-то… кого ты очень любишь.

Женщина порывисто подняла голову и горящими глазами стала смотреть то на синьору, то на дверь.

— Кого-то, — прибавила, бледнея, синьора, — кто только что приехал, неожиданно…

— Кто же это? — воскликнула больная каким-то странным и как будто сдавленным от страха голосом.

Вдруг из груди ее вырвался громкий крик, она резко приподнялась, села на постели, неподвижно, с широко раскрытыми глазами, и схватилась за голову руками, как будто увидев перед собой привидение.

На пороге, удерживаемый доктором, стоял оборванный и покрытый пылью Марко.

— Боже мой! — воскликнула мать.

Марко бросился к ней, она протянула похудевшие руки и прижала его к груди, потом она засмеялась, зарыдала и, задыхаясь, упала опять на подушку.

Но сейчас же она овладела собой и закричала, обезумей от радости, покрывая поцелуями голову сына:

— Как же ты очутился здесь? Почему? Неужели это действительно ты? Как ты вырос! Кто же привез тебя? Как, один? Ты здоров? Это ты, мой Марко! Это не сон! Говори же со мной! — Потом, неожиданно изменившимся тоном, она продолжала: — Нет, молчи! Подожди!

И, стремительно обернувшись к доктору, она закричала:

— Скорей, скорей, доктор! Теперь я хочу поправиться. Я готова. Не теряйте ни минуты. Уведите Марко, чтобы он ничего не слышал. Мальчик мой, это пустяки. Ты мне всё расскажешь потом. Еще один поцелуй! Иди. Теперь я готова, доктор.

Марко увели. Хозяева быстро вышли, с больной остались только доктор и его помощник, которые закрыли дверь. Синьор Мекинес хотел увести Марко в дальнюю комнату, но это оказалось невозможным, — он как будто прирос к полу.

— Что это значит? — спросил он. — Что с моей матерью? Что с ней делают?

Тогда инженер Мекинес, спокойным голосом, пытаясь всё время увести мальчика подальше, стал объяснять ему:

— Вот что, слушай. Сейчас я тебе всё скажу. Твоя мать больна, ей нужно сделать небольшую операцию; пойдем со мной, я всё тебе объясню…

— Нет, — возразил Марко, не двигаясь с места, — я хочу оставаться здесь, объясните мне всё здесь.

Инженер стал рассказывать ему всё подробно…

Но вот в дверях появился доктор и сказал:

— Твоя мать спасена. Она будет жить.

Марко взглянул на него и вдруг бросился к его ногам, повторяя:

— Спасибо, спасибо, доктор! Доктор бережно поднял его, говоря:

— Встань… это ты, маленький герой, это ты спас свою мать.

Лето

Среда, 24 мая

Генуэзец Марко — предпоследний маленький герой, с которым мы познакомились в этом году. Теперь нас ожидает только еще один, в июне.

Вообще нам осталось всего два месячных испытания, двадцать шесть дней занятий, шесть четвергов и пять воскресений. Чувствуется, что наступает конец учебного года. Деревья в саду, покрытые листьями и цветами, бросают приятную тень на гимнастическую площадку. Школьники одеты по-летнему, и когда мы выходим на улицу, то приятно видеть, как всё изменилось по сравнению с прошлыми месяцами. Нет больше волос, падающих на плечи, все головы острижены. Всюду мелькают голые ноги и голые шеи, соломенные шляпы самых разнообразных фасонов, с развевающимися сзади лентами, рубашки и галстуки всех цветов и оттенков. На каждом из малышей сверкает что-нибудь красное или голубое: отвороты, Кантики, кисточки, какая-нибудь яркая тряпочка, пришитая заботливыми материнскими руками, чтобы ее сынок выглядел понаряднее. Принарядились даже самые бедные.

Некоторые мальчики приходят в школу без пальто, как будто они случайно выбежали из дому. Многие носят белые спортивные костюмы. Один малыш из класса учительницы Делькати одет с головы до ног во всё красное и похож поэтому на вареного рака. Кое-кто щеголяет в матросских костюмчиках.

Но лучше всех выглядит Кирпичонок: он надел соломенную шляпу, которая делает его похожим на свечу под абажуром, и нельзя удержаться от смеха, когда он строит свою «заячью мордочку» из-под этого головного убора.

Коретти снял свой берет из кошачьего меха и теперь ходит в сером шелковом дорожном картузе. Вотини одет в шотландский костюм и выглядит очень элегантно. Кросси щеголяет с открытой грудью. Прекосси утопает в синей блузе кузнеца.

А Гароффи? Ему пришлось расстаться с накидкой, под которой он прятал свои товары, и теперь всем видны его карманы, набитые всякой всячиной.

Сейчас хорошо видно, что у кого в карманах: сложенные из газетной бумаги веера, дудочки, рогатки, чтобы стрелять в птиц, всякие травки, майские жуки, которые вылезают из карманов и потихоньку ползают по курточкам.

Многие малыши приносят учительницам букетики.

Учительницы тоже все одеты по-летнему в светлые или яркие платья. Только «монашка» по-прежнему во всем черном, да учительница с красным пером на шляпе не заменила его ничем другим, но зато повязала себе на шею розовый бант, весь измятый лапками ее учеников, с которыми она всё время бегает и смеется.

Настало время черешен, бабочек, музыки на улицах и поездок за город. Многие мальчики из четвертого класса уже бегали купаться в По.

Все уже мечтают о каникулах.

Каждый день мы выходим из школы всё более нетерпеливые и веселые.

Мне грустно только смотреть на Гарроне, одетого в траур и на мою бедную учительницу первого класса, которая с каждым днем всё худеет и бледнеет, и всё больше кашляет. Она теперь ходит сгорбившись и так грустно со мной здоровается.

Школа

Пятница, 26 мая

Глухонемая

Воскресенье, 28 мая

Вот и окончился месяц май, и как чудесно окончился! Сегодня утром раздался звонок. Мы все бросились в переднюю и услышали, как отец говорил удивленным голосом:

— Как, это вы, Джорджо?

Это был Джорджо, наш садовник из Кьери, семья которого живет в Кондове; сам он только что приехал из Генуи, куда прибыл накануне, проработав три года в Греции на железной дороге.

В руках у него был громадный узел. Он немного постарел, но был такой же румяный и веселый.

Мой отец пригласил его зайти, но он отказался и сразу же спросил, причем лицо его сделалось серьезным:

— Ну, а как моя семья? Как Джиджа?[37]

— Хорошо, — ответила мама. Джорджо с облегчением вздохнул.

— Ну слава богу, — сказал он. — У меня не хватало духа пойти прямо в институт глухонемых, не узнав раньше, как она. Я пока оставлю у вас свой узел, а сам схожу за ней. Три года, как я не видел свою девочку! Три года, как я не видел никого из своих!

Мой отец велел мне проводить Джорджо до института.

— Простите, еще одно слово, — сказал садовник, останавливаясь на площадке лестницы.

Мой отец прервал его:

— Ну, а как дела?

— Хорошо, — ответил тот, — слава богу, несколько сольдо я привез-таки домой. Но вот что я хотел у вас спросить. Чему там научили мою немушу? Говорит ли она хоть немножко? Когда я расстался с ней, она была, бедняжка, совсем как маленький зверек. Я-то мало верю всем этим институтам. Ее научили говорить знаками? Правда, жена мне писала: «Она учится говорить, делает успехи». Но какой смысл, скажу я вам, что она научилась говорить знаками, если я их не понимаю и не умею делать? Как мы будем объясняться с моей бедной малюткой? Эти знаки хороши для немых, которые могут понять друг друга. Так как же обстоит дело?

Отец улыбнулся и ответил:

— Я ничего не хочу говорить вам, вы всё увидите сами. Идите же, идите, не отнимайте у нее больше ни одной минуты.

Мы вышли. Институт находился совсем близко. Пока мы шли по улице, садовник разговаривал со мной и делался всё более и более грустным:

— Ах, моя бедная Джиджа! Родиться с таким пороком, быть глухонемой! Подумать только, я ни разу не слышал от нее слова «отец», и она никогда не слышала от меня «доченька». Она ни разу в жизни не сказала и не услышала ни слова. И счастье еще, что нашёлся добрый синьор, который взял на себя расходы по институту. Но вот… до восьми лет ее не могли туда принять. Три года меня не было дома. Теперь ей уже одиннадцатый год. Она выросла, скажи-ка мне, за это время? Она довольна, счастлива?

— Сейчас увидите, сейчас увидите, — отвечал я ему, ускоряя шаги.

— Но где же этот институт? — спрашивал он. — Жена отвела туда дочку уже после моего отъезда. Мне кажется, что он должен быть где-то здесь.

Наконец мы пришли и сразу же поспешили в приемную. Навстречу нам вышел швейцар.

— Я отец Джиджи Воджи, — сказал садовник, — скорей… скорей… мою дочь…

— У них как раз перемена, — ответил швейцар, — я сейчас доложу учительнице, — и он исчез.

Джорджо не мог больше ни говорить, ни стоять на месте; он рассматривал картины на стенах, ничего на них не видя.

Дверь отворилась, и вошла учительница, одетая в черное, ведя за руку девочку.

Одно мгновение отец и дочь смотрели друг на друга, потом с криком бросились друг другу в объятия.

Девочка, одетая в полосатое, белое с розовым, платье и серый передник, была выше меня ростом. Она плакала и обнимала своего отца обеими руками за шею. Потом садовник немного отстранил ее от себя и оглядел с ног до головы. Глаза его блестели, и он дышал тяжело, как после долгого бега. Наконец он воскликнул:

— Как же она выросла! Какая она стала красивая! Ах ты моя милая, несчастная Джиджа! Моя немуша! Это вы, синьора, ее учительница? Прикажите-ка ей, пусть она мне что-нибудь скажет своими знаками, может быть я хоть кое-что разберу, а потом научусь понемножку понимать ее как следует. Пусть она мне что-нибудь объяснит по-своему.

Учительница улыбнулась и тихо спросила у девочки:

— Кто это за тобой приехал?

И тогда девочка, каким-то хриплым, странным и однообразным голосом, как иностранец, который впервые заговорил на нашем языке, но совершенно отчетливо, улыбаясь произнесла:

— Э-то мой о-тец.

Садовник отскочил назад и закричал, как безумный:

— Она говорит! Да как же так, как же это? Говорит? Ты говоришь, доченька, говоришь? Скажи-ка, ты вправду говоришь? — И он опять обнял ее и три раза поцеловал в лоб. — Так, значит, ее не знаками научили говорить, синьора учительница, не пальцами? Да как же это так?

— Нет, синьор Воджи, — ответила учительница, — не знаками. Это уже устаревший метод. Теперь мы учим их по новому, звуковому методу. Разве вы этого не знали?

— Нет, я ничего не знал, — отвечал пораженный садовник. — Меня три года не было в Италии. Мне, правда, писали об этом, да я не понял, ведь у меня всё равно что деревянная башка. Ах, доченька моя, так ты, значит, меня понимаешь, ты слышишь меня? Отвечай-ка мне, ты слышишь, ты слышишь, что я говорю?

— Ну нет, — вмешалась учительница, — вашего голоса она не слышит, так как она глуха. Но по движению ваших губ она понимает слова, которые вы произносите. Вот в чем весь секрет. Она не слышит ни вас, ни тех слов, которые говорит сама; она произносит их потому, что мы выучили ее буква за буквой, как складывать губы и двигать языком, как нужно при этом дышать и как напрягать горло, для того чтобы издавать звуки.

Садовник не понимал и стоял с открытым ртом. Он всё еще не верил, что его дочь может говорить.

— Скажи-ка мне, Джиджа, — шепнул он ей на ухо, — рада ли ты, что твой отец вернулся?

И он выпрямился, ожидая ответа.

Девочка задумчиво посмотрела на него, но ничего не ответила.

Отец смутился.

Учительница засмеялась, а потом сказала:

— Мой друг, она не отвечает вам, потому что она не видела движений ваших губ, ведь вы говорили ей на ухо! Повторите свой вопрос так, чтобы ваше лицо было ей хорошо видно.

Садовник, глядя прямо на дочь, повторил:

— Рада ли ты, что твой отец вернулся и что он не уедет больше?

Девочка, которая всё время внимательно смотрела на его губы, пытаясь заглянуть даже в рот, ясно ответила:

— Да, я ра-да, что ты вер-нул-ся и боль-ше ни-ког-да не у-е-дешь.

Отец восторженно обнял ее, а затем, желая еще раз убедиться, что она, действительно, говорит, он быстро-быстро стал задавать ей вопросы:

— Как зовут твою маму?

— Ан-тония.

— Как зовут твою младшую сестренку?

— А-де-лаида.

— Как называется эта школа?

— Шко-ла глу-хо-не-мых.

— Сколько будет дважды десять?

— Двадцать.

Мы думали, что он захохочет от радости, а он вдруг заплакал. Но это всё-таки были слёзы радости.

— Успокойтесь, — сказала ему учительница, — вы должны радоваться, а не плакать. Вот видите, теперь заплакала и ваша дочь! Ну разве это хорошо?

Садовник схватил руку учительницы и стал целовать ее, говоря:

— Спасибо, спасибо, тысячу раз спасибо, дорогая синьора учительница, и простите меня, что я не умею этого сказать по-другому.

— Но ваша дочь научилась у нас не только говорить, — продолжала учительница, — она научилась читать и считать. Она знает названия всех обычно окружающих нас вещей и немного историю и географию. Сейчас она в начальном классе. Окончив следующие два класса, она будет знать еще больше, а когда выйдет от нас, то в состоянии будет выбрать себе какую-нибудь профессию. Две глухонемые девушки, кончившие нашу школу, работают сейчас в магазинах, обслуживают там покупателей и справляются со своим делом не хуже других.

Садовник снова страшно удивился. Казалось, что всё перепуталось у него в голове. Он смотрел на свою дочь, тер себе лоб, и по лицу его было видно, что ему далеко не все еще понятно.

Тогда учительница обернулась к швейцару и попросила его привести ученицу из приготовительного класса.

Через несколько минут швейцар вернулся с девочкой лет восьми-девяти, которая только несколько дней тому назад поступила в институт.

— Эту бедняжку, — сказала учительница, — мы только начинаем учить. Вот как это делается. Я хочу, чтобы она сказала «е». Смотрите. — Учительница открыла рот так, как это требуется для произношения «е», и знаками показала девочке, чтобы та сделала то же самое. Та послушалась. Тогда учительница знаками показала, чтобы девочка издала звук. Та издала его, но вместо «е» у нее вышло «о».

— Нет, — сказала учительница, — это неверно. — И, взяв обе руки девочки, она одну из них приложила к своей шее, а другую — к груди, и повторила: — «е».

Девочка, которая ощутила теперь движение горла и дыхание учительницы, снова открыла рот и четко произнесла «е».

Таким же образом учительница заставила свою маленькую ученицу произнести звуки «с» и «д», не отнимая ее рук от своего горла и груди.

— Ну, поняли вы теперь? — спросила она садовника.

Да, теперь он понял, но казался еще более удивленным, чем раньше, когда не понимал.

— И так вы учите их говорить? — спросил он после минутного размышления, глядя на учительницу. — И у вас хватает терпения учить так, мало-помалу всех глухонемых, одного за другим, год за годом? Но тогда вы просто святые! Вы просто ангелы небесные! И во всем мире нет для вас достаточной награды!.. Но что я еще хотел сказать?.. Да, вот что, позвольте, мне, пожалуйста, хоть пять минут поболтать наедине с моей дочкой.

Он усадил ее в сторонке и начал расспрашивать. Джиджа отвечала ему, а он смеялся, глаза его блестели, он бил кулаком себя по коленям, держал девочку за руки, смотрел на нее и вне себя от счастья слушал ее голос, как будто это был голос, идущий прямо с неба.

Потом он спросил у учительницы:

— Не смогу ли я поблагодарить синьора директора?

— Директора сейчас здесь нет, — ответила учительница, — но есть кто-то другой, кого вам следует поблагодарить. У нас каждая новенькая девочка поступает на попечение одной из старших учениц, которая старается ей заменить сестру или мать. За вашей девочкой ухаживала одна славная глухонемая семнадцати лет, дочь булочника, которая очень полюбила Джиджу. Вот уже два года, как она каждое утро помогает ей одеваться, причесывает ее, учит ее шить, чинит ей платье, проводит с ней свободное время. Луиджа, как зовут твою маленькую маму?

Девочка отвечала с улыбкой:

— Кате-рина Джор-дано. — Потом она прибавила, обращаясь к своему отцу: — о-чень, о-чень хо-ро-шая.

По знаку учительницы швейцар снова вышел и сейчас же вернулся с глухонемой девушкой. Это была рослая блондинка с веселым лицом, одетая также в розовое полосатое платье и серый передник. Девушка остановилась в дверях и покраснела. Потом, рассмеявшись, опустила голову. У нее была фигура взрослой женщины, но казалась она девочкой.

Дочка Джорджо бросилась ей навстречу, взяла за руку, как ребенка, и потащила к отцу, говоря при этом своим хрипловатым голосом:

— Ка-те-рина Джор-дано.

— Ах, милая барышня! — воскликнул садовник и протянул было руку, чтобы приласкать ее, но не решился и продолжал повторять: — Ах, милая барышня, бог да благословит вас. Да пошлет вам небо радость и утешение, будьте вы и все ваши близкие всегда счастливы. Вы славная девушка… Я простой рабочий, бедный отец семейства, и я от всего сердца желаю вам счастья!

Старшая девушка ласкала младшую, не поднимая глаз и не переставая улыбаться, а садовник продолжал смотреть на нее, как на мадонну.

— На сегодня вы можете взять к себе свою дочку, — сказала учительница.

— Еще бы я не взял ее! — отвечал Джорджо. — Я увезу ее с собой в Кондову и верну ее вам завтра утром… Вот было бы здорово, если бы я не взял ее!

Тем временем Джиджа убежала, чтобы одеться.

— Это после трех-то лет, что я ее не видел! — не унимался садовник, — да тем более, что она теперь говорит… Да я сейчас же увезу ее с собой в Кондову. Но сначала я хочу пройтись по Турину под руку с моей «немушей», чтобы все ее видел повести ее ко всем своим знакомым, чтобы все ее слышали! Ах какой замечательный денек! Вот это, что называется, утешили! Возьми под руку своего отца, Джиджа!

Девочка, которая вернулась в накидке и капоре, взяла его, под руку.

— Спасибо вам всем, — сказал ее отец, уже в дверях. — Спасибо от всего сердца. Я как-нибудь еще раз зайду, чтобы как следует поблагодарить всех!

Он остановился, подумал, потом вдруг бросил руку дочери, вернулся обратно и, шаря в кармане жилета, закричал как одержимый:

— Ну что ж, я бедный малый, но вот я дарю двадцать лир вашему институту, хорошенькую, совершенно новенькую золотую монету! — и, изо всей силы ударив по столу, он положил на него золотой.

— Нет, нет, друг мой, — возразила ему тронутая учительница, — возьмите обратно ваши деньги, я не могу принять их, возьмите их. Я тут ни при чем. Вот когда приедет директор… Но и он тоже не примет от вас денег, уверяю вас. Ведь вам стоило не малого труда заработать их. Мы и так вам очень благодарны.

— Нет, я оставлю их, — настаивал упрямый садовник, — а там… видно будет.

Но учительница сунула ему монету обратно в карман, не давая опомниться.

Тогда он покорился, опустив голову. Потом, быстро послав воздушный поцелуй учительнице и девушке, снова взял под руку свою дочь и бросился, как безумный, к выходу, крича:

— Пойдем, пойдем, доченька, пойдем, моя немуша, мое сокровище!

А девочка воскликнула своим хрипловатым голосом:

— Ка-кое солнце!