Сердце

Маленький трубочист

Вторник, 1 ноября

Вчера вечером я пошел в школу для девочек, которая находится рядом с нашей, чтобы отнести учительнице моей сестры Сильвии рассказ о мальчике из Падуи, так как ей хотелось прочесть его. В этой школе шестьсот девочек. Когда я пришел, они только что начали выходить, радуясь тому, что завтра, в день всех святых, не надо учиться. И тут я увидел нечто замечательное. Как раз напротив школы, по другую сторону улицы, стоял, отвернувшись к стене и закрыв лицо рукавом, маленький трубочист. Щёки и лоб его были вымазаны сажей, в руке он держал свою сумку и метелку и, всхлипывая, горько плакал. Две или три девочки из второго класса подошли к нему и спросили:

— Отчего ты так плачешь?

Но он не отвечал и продолжал рыдать.

— Скажи, что с тобой, почему ты плачешь? — продолжали спрашивать девочки.

Тогда он открыл свое совсем еще детское личико и, заикаясь, рассказал, что сегодня он чистил трубы в нескольких домах и заработал тридцать сольдо, а потом потерял их, они выпали через дырку в кармане — вот она, эта дырка, — и теперь он боится идти домой без денег.

— Хозяин меня прибьет, — закончил он и снова в отчаянье закрыл лицо руками.

Девочки стояли и смотрели на него, задумавшись. Тем временем к ним подошли другие девочки, большие и маленькие, просто одетые и синьорины, все с сумками в руках. Одна из старших, у которых на шляпе было голубое перо, вынула из; кармана два сольдо и сказала:

У меня только два сольдо, но давайте устроим сбор!

— У меня тоже два сольдо, — откликнулась другая девочка в красном платье, — если каждая из нас даст что-нибудь, то мы конечно, соберем тридцать сольдо.

Тут со всем сторон послышалось:

— Амалия! Луиджина! Аннина! Одно сольдо! У кого есть сольдо? Вот еще сольдо!

У многих были с собой деньги на цветы или тетради, но они тоже пошли маленькому трубочисту. А некоторые, самые младшие, протягивали даже по несколько чентезимо.[14]

Девочка е голубым пером на шляпе получала монеты и громко считала:

— Восемь, десять, пятнадцать!

Но этого было мало. Тут подошла еще одна девочка, из самых старших, похожая скорее на молодую учительницу, и дала сразу пол-лиры. Это было встречено всеобщим восторгом. Однако всё еще не хватало пяти сольдо.

— Вот идут ученицы четвертого класса, у них, наверное, есть деньги, — сказала одна из девочек.

Четвероклассницы подошли, и сольдо посыпались со все сторон.

Все столпились вокруг маленького трубочиста, и прият было видеть, как он стоял, окруженный всеми этими разноцветными платьицами, перьями, ленточками, локонами. Тридцать сольдо уже давно были собраны, а девочки всё еще сыпали и сыпали деньги. Самые младшие, у которых не было денег, проталкивались среди старших и подавали свои букетики, чтоб тоже участвовать в общем сборе.

Вдруг выбежала привратница с криком:

— Синьора начальница!

Девочки разлетелись во все стороны, как стайка воробышков и маленький трубочист остался один, посреди улицы. Он был счастлив. Он вытирал свои заплаканные глаза, руки его были полны денег, в петлицах курточки, в карманах, за лентой шляпы торчали букетики, и вся земля у его ног была усеяна цветами.

Памятный день

Среда, 2 ноября

Мой друг Гарроне

Пятница, 4 ноября

У нас было всего два дня каникул, но мне казалось, что я очень долго не видел Гарроне. Чем больше я узнаю его, тем всё больше он мне нравится, — так же, впрочем, как и всем другим мальчикам. Только самые отчаянные не любят Гарроне, оттого что при нем не смеют безобразничать.

Как только какой-нибудь большой парень набрасывается на малыша, тот кричит: «Гарроне!» — и обидчику приходится останавливаться.

Гарроне — сын железнодорожного машиниста. Он поздно начал ходить в школу, потому что проболел целых два года. Гарроне — самый высокий и самый сильный во всем классе, — ему ничего не стоит одной рукой поднять парту. Он постоянно что-то жует, и он очень добрый. Что у него ни попросишь — карандаш, резинку, листок бумаги, перочинный ножик, — он всё это сейчас же даст или даже подарит; на уроках он не разговаривает и не смеется, а смирно сидит за партой, хотя еле за ней помещается. Он сидит всегда сгорбившись и втянув голову в плечи. Когда я смотрю на него, он улыбается мне и щурится так, как будто хочет сказать: «Ведь мы с тобой друзья, Энрико, правда?».

Но вместе с тем вид у Гарроне очень смешной: сам он большой и толстый, а его куртка, штаны, рукава — всё для него лишком узкое и короткое. Волосы у него острижены под гребенку, шапка не держится на голове, башмаки на нем грубые, а галстук всегда скручен веревочкой.

Милый Гарроне, довольно один раз заглянуть ему в лицо, чтобы полюбить его, а самые маленькие мечтают сидеть с ним за одной партой. Гарроне очень хорошо знает арифметику. Книги его перевязаны кожаным ремешком. У него есть ножичек с перламутровой ручкой, который он нашел в прошлом году на военном плацу. Этим ножичком он один раз порезал себе палец до самой кости, но в школе никто так и не узнал об этом, а дома он тоже ничего не сказал, чтобы не беспокоить своих родителей. Он не сердится, когда над ним шутят, но если он что-либо утверждает, а ему скажут, что это неправда, тогда беда! Глаза его загораются, и он так стучит кулаком по парте, что она, того и гляди, расколется.

В субботу утром на улице плакала девочка из первого класса, потому что у нее отняли сольдо. Тогда Гарроне отдал ей свое сольдо, и ему потом не на что было купить себе тетрадку.

Вот уже три дня, как он сочиняет письмо ко дню рождения своей матери. Это письмо будет занимать восемь страниц, и на полях его Гарроне хочет сделать рисунки пером. Его мать часто заходит за ним; она очень милая, такая же высокая и полная, как и ее сын.

Учитель то и дело поглядывает на Гарроне и когда проходит мимо, то похлопывает его по затылку, как хорошего смирного бычка.

Я очень люблю Гарроне. Мне приятно, когда он берёт меня за руку своей большой, как у взрослого, рукой. Я уверен, что он мог бы отдать свою жизнь за спасение товарища и что он дал бы себя убить, защищая друга, это так и видно по его глазам.

И хотя говорит он всегда громко и немного грубоватым тоном, но в голосе его звучат такие добрые нотки, что сразу чувствуется, какое у него хорошее сердце.

Угольщик и синьор

Понедельник, 7 ноября

Нет, Гарроне никогда не сказал бы того, что сказал вчера утром Карло Нобис. Карло страшно задирает нос, потому что его отец — важный синьор, высокий, с черной бородой и ужас серьезный. Каждый день он сам приводит своего сына в школу. Вчера утром Карло повздорил с Бетти, сыном угольщика, одни из самых младших в классе и, не зная, как бы сильнее обидеть его, хотя сам был во всем виноват, грубо крикнул ему: «Твой отец — нищий!» Бетти покраснел так, что слёзы навернулись ему на глаза, но ничего не ответил, а вернувшись домой, всё рассказал своему отцу. Отец его, невысокий, весь черный от угольной пыли, после обеденного перерыва сам пришел в школу, ведя за руку своего сына, и пожаловался учителю. Пока он говори в классе стояла полная тишина. Отец. Карло Нобиса, который как всегда, помогал своему сыну снять пальто, стоя у двери в класс, услышал свое имя, вошел и потребовал объяснения.

— Да вот этот рабочий пришел жаловаться на вашего мальчика, который сказал его сыну: «Твой отец нищий», — объяснил учитель.

Отец Нобиса сдвинул брови и слегка покраснел. Потом спросил у Карло:

— Это правда, ты так сказал?

Тот стоял посреди класса, лицом к лицу с маленьким Бетти низко опустив голову, и ничего не отвечал. Тогда отец взял его за локоть и, подвинув так близко к Бетти, что они почти касались друг друга, приказал:

— Проси прощенья!

Угольщик хотел помешать этому, забормотал: «Нет, нет», но синьор не слушал его и всё повторял:

— Проси прощенья, проси прощенья, повторяй за мной: «Извини меня за те обидные, бессмысленные и неблагородные слова, которые я сказал о твоем отце; мой отец сочтет для себя честью пожать ему руку».

Угольщик сделал такое движение, как будто хотел сказать «не надо».

Но синьор не слушал его, и в конце концов Карло, не поднимая глаз от земли, медленно произнес:

— Извини меня за те обидные… бессмысленные… и неблагородные слова, которые я сказал о твоем отце. Мой отец… сочтет для себя честью пожать ему руку.

Тогда синьор протянул руку угольщику, и тот крепко пожал ее.

— Сделайте мне одолженье, — продолжал синьор, обращаясь к учителю, — посадите, пожалуйста, этих мальчиков рядом.

Тогда наш учитель велел Бетти занять место на одной парте с Нобисом, и когда они уселись, отец Нобиса раскланялся и ушел, а угольщик постоял еще несколько мгновений, задумчиво смотря на сидящих друг возле друга мальчиков. Потом он подошел к их парте, с удивительной нежностью и жалостью взглянул на Карло, как будто хотел сказать ему что-то, однако ничего не сказал. Потом он протянул руку, словно собираясь погладить мальчика по голове, но не посмел этого сделать и только коснулся его волос своими грубыми пальцами. Затем он направился к выходу, обернулся еще раз, взглянул на Карло и вышел.

— Никогда не забывайте того, что вы сейчас видели, мальчики, — сказал учитель, — это ваш лучший урок за весь учебный год.

Учительница моего брата

Четверг, 10 ноября

Сын угольщика раньше учился в классе учительницы Делькати, которая пришла сегодня к нам, чтобы навестить моего больного брата. Мы очень смеялись, когда она рассказала нам, как жена угольщика два года тому назад принесла ей полный фартук угля в благодарность за то, что ее сын получил медаль, как она не хотела уносить этот уголь обратно домой и почти плакала, когда ей пришлось-таки возвращаться с полным передником.

Учительница рассказала нам еще, как одна добрая женщина ей удивительно тяжелый букет цветов, внутри которого оказалась большая горсть сольдо. Нас всех очень рассмешили эти рассказы, а мой больной братишка даже выпил лекарство, которое раньше ни за что не хотел принимать.

Какое терпенье нужно иметь с малышами приготовительного класса, беззубыми, как старички. Один из них не произносит «р», другой, «с», кто кашляет, у кого идет носом кровь, у этого свалились под парту деревянные башмаки,[15] тот хнычет, оттого что укололся пером, еще кто-нибудь плачет, потому что купил тетрадь № 2 вместо тетради № 1. В классе пятьдесят таких малышей, которые ничего не знают, у которых такие неловкие ручонки, и всех их нужно научить писать. В карманах у них и пуговицы, и пробки, и осколки кирпича, масса всякой ненужной дребедени, и учительнице приходится всё это вытряхивать вон, а малыши прячут от нее свои сокровища даже в башмаки. А как они легко отвлекаются: достаточно влететь в окно большой мухе, и уже поднимается суматоха: а летом ребятишки приносят в школу траву и майских жуков, которые кружат по классу, падают в чернильницы, а потом пачкают чернилами тетради.

Учительница должна ухаживать за своими малышами, как настоящая мама: она помогает им одеваться, перевязывает порезанные пальцы, поднимает свалившиеся береты, следит, чтобы дети не перепутали свои пальтишки, так как иначе они поднимают крик или пищат, как котята. Бедная учительница!

А матери еще приходят жаловаться! «Как это так вышло, что мой мальчик потерял свою ручку?», «А почему это мой ничему не научился?», «Отчего мой сын не получил медали? Ведь он всё знает!», «Как вы не видели, что в парте торчит гвоздь? Мой Пьеро разорвал штанишки!».

Иногда мальчики просто выводят из себя учительницу, и когда она не в силах больше терпеть, то кусает себе палец, чтобы сгоряча не дать кому-нибудь подзатыльника; бывают случаи, что она теряет терпение, но потом сама же жалеет об этом и утешает малыша, которому задала головомойку. Когда ей случится прогнать какого-нибудь шалуна домой, потом она сама раскаивается в этом и сердится на родителей, если они в наказание оставляют ребенка без обеда.

Учительница Делькати молода, стройна, всегда хорошо одета. У нее смуглое лицо, и она никогда не бывает спокойной, а всё время движется как на пружинах! Ее легко растрогать, и тогда она становится очень ласковой.

— Дети, должно быть, очень любят вас? — спросила мама.

— Многие — да, — ответила учительница, — но потом, когда год окончится, большинство не обращают больше на меня внимания. Когда они переходят в руки учителей, то начинают стыдиться, что были когда-то в классе у учительницы. После двух лет забот, после того, как привяжешься к малышу, так грустно с ним расставаться. Я часто говорю себе: «Вот этот, я уверена, будет всегда любить меня». Но проходят каникулы, он возвращается в школу, и я бегу ему навстречу: «О мой милый, милый мальчик!» Но он отворачивается, он смотрит в другую сторону… — Здесь учительница остановилась. — Но ты так не сделаешь, моя крошка? — сказала она, вставая и целуя моего брата, — ты не забудешь, не правда ли, своей первой учительницы?

Моя мать

Четверг, 10 ноября

Мой товарищ Коретти

Воскресенье, 13 ноября

Отец простил меня, но мне всё еще было очень грустно, и мама послала меня вместе со старшим сыном нашего привратника прогуляться на улицу.

Мы прошли уже половину пути и поравнялись с лавкой, у двери которой стояла телега, как вдруг кто-то окликнул меня по имени. Я обернулся. Это был Коретти, мой товарищ по классу, в той же фуфайке шоколадного цвета и берете из кошачьего меха, потный и веселый, с вязанкой дров. Человек, стоявший на телеге, подавал ему одну вязанку за другой. Мальчик хватал их и относил в лавку своего отца.

— Что ты делаешь, Коретти? — спросил я.

— А ты разве не видишь? — ответил он, протягивая руку за очередной вязанкой дров. — Я учу уроки.

Я засмеялся. Но он говорил серьезно, и, подняв на плечо очередную вязанку, забормотал на бегу: «Спряжением глагола называется… изменение его по лицам… по лицам… по числам…» — Он успел уже сбросить вязанку: — «…в зависимости от времени… от времени… к которому относится действие». — Тут он вернулся к телеге за новой вязанкой — «…в зависимости от наклонения, в котором выражено действие…»

Это было наше задание по грамматике к завтрашнему дню.

— Вот видишь, — сказал он мне, — я не теряю даром времени. Мой отец вместе с работником ушли по делу, мать больна, и мне приходится разгружать телегу. Одновременно я повторяю грамматику. Сегодня нам задали трудный урок. Никак не могу его вбить себе в голову… Отец сказал, что вернется в семь часов и тогда отдаст вам деньги, — прибавил он, обращаясь к вознице.

Телега уехала.

— Зайди на минутку в лавку, — сказал мне Коретти.

Я вошел. Это была большая комната, загроможденная поленницами дров и хворостом. В углу стояли большие весы.

— Сегодня, скажу я тебе, выдался трудный денек, — продолжал Коретти, — и мне приходится готовить уроки урывками. Только я начал писать предложения, как пришли покупатели, только я снова сел за письмо, как прикатила телега. А сегодня утром я уже два раза сбегал на площадь Венеции, где находится дровяной рынок. Я прямо не чувствую ног от усталости, и руки у меня распухли. Плохо бы мне пришлось, если бы нам задали еще урок по рисованию! — Говоря это, Коретти подметал сухие листья и щепки, валявшиеся на кирпичном полу.

— А где же ты пишешь, Коретти? — спросил я.

— Ну, конечно, не здесь, — ответил он. — Иди, посмотри, — и он повел меня в комнатку за лавкой; эта комнатка служила одновременно и кухней и столовой. У стены стоял стол; на нем лежали книги и тетради, одна из которых была раскрыта.

— Я как раз, — сказал он, — не дописал ответа на второй вопрос. «Из кожи делают обувь, ремни…» сейчас я прибавлю еще «чемоданы», — и, взяв перо, он стал писать своим красивым почерком.

— Есть здесь кто-нибудь? — послышалось в эту минуту из лавки. Это какая-то женщина пришла купить дров.

— Иду, — отозвался Коретти, выскочил из комнатки, взвесил дрова, получил деньги, побежал в угол, записал полученную сумму в книгу и вернулся к своей работе, приговаривая: — Посмотрим, удастся ли мне окончить предложение, — и написал: «дорожные сумки, ранцы для солдат…»

— Ах, — закричал он вдруг, — кофе закипел! — и побежал к печке, чтобы снять кофейник с огня.

— Это кофе для мамы, — сказал он. — Пришлось-таки мне научиться его варить. Подожди, мы вместе снесем его маме, ей будет приятно тебя видеть. Вот уже шесть дней, как она в постели… Спряжение глагола… Я всегда обжигаю себе пальцы об этот кофейник… Что прибавить еще к ранцам для солдат? Тут надо бы еще что-нибудь написать, но мне ничего не приходит в голову… Пойдем к маме.

Он открыл дверь, и мы вошли в другую маленькую комнатку. На большой кровати лежала мать Коретти. Голова ее была обвязана белым платком.

— Вот кофе, мама, — сказал Коретти, протягивая ей чашку, — а это мальчик из нашего класса.

— Какой вы милый, синьорино, что зашли навестить больную, — сказала она.

Тем временем Коретти поправил подушку за спиной своей матери и одеяло на постели, подбросил дров в печку и прогнал кошку с комода.

— Вам ничего больше не надо, мамочка? — спросил он, беря у нее из рук пустую чашку — Вы приняли две ложечки вашего лекарства? Когда оно кончится, я снова сбегаю в аптеку. Дрова разгружены. В четыре часа я поставлю мясо на огонь, как вы сказали, а когда придет продавщица масла, я дам ей восемь сольдо. Всё будет в порядке, не беспокойтесь.

— Спасибо, сынок, — ответила мать. — Бедный мальчик, тебе приходится обо всем заботиться.

Она предложила мне кусочек сахара, а потом Коретти показал мне фотографию своего отца в солдатской форме, с медалью за храбрость, которую он получил в 1866 году, в войсках принца Умберто; у него было то же лицо, что у сына, с теми же живыми глазами и веселой улыбкой.

— Вернемся в кухню, я придумал, что еще делают из кожи, — сказал Коретти и написал в тетрадке: «и лошадиную сбрую». — Остальное я докончу вечером, лягу спать попозже. Какой ты счастливый, что можешь заниматься сколько хочешь и еще ходить гулять!

Как всегда, весело и. проворно он вернулся в лавку, стал Укладывать поленья одно за другим на козлы и распиливать их пополам, приговаривая:

— Это моя гимнастика! Не то, что: «Руки вперед! Руки вверх!» Я хочу, чтобы к приходу моего отца все эти дрова были распилены; то-то он обрадуется. Плохо, что после пилки дров я пишу такие «д» и такие «у», что они похожи на змей, как говорит учитель. Но ничего не поделаешь! Я ему скажу, что мне пришлось поработать руками. Главное, чтобы мама скорее поправилась, вот что важно. Сегодня ей, слава богу, лучше! Грамматику я доучу завтра утром, встану вместе с петухами. А вот и телега с лесом; ну, теперь за работу!

Нагруженная доверху телега остановилась перед лавкой. Коретти выбежал поговорить с возницей и снова вернулся.

— Теперь я буду занят, — сказал он. — До свиданья, до завтра. Как хорошо, что ты зашел ко мне; ну а теперь иди гуляй, счастливчик!

Он пожал мне руку и бегом начал носить жерди из телеги в лавку. Его свежее лицо горело румянцем под шапочкой из кошачьего меха, и он так ловко управлялся с работой, что приятно было на него смотреть.

«Счастливчик», — сказал он мне. О нет, Коретти, нет! Ты счастливее меня, потому что ты учишься и работаешь больше, чем я, потому что ты больше помогаешь своим родителям, потому что ты лучше меня, в сто раз лучше, ты настоящий молодец!

Наш директор

Пятница, 18 ноября

Сегодня утром Коретти очень обрадовался: к нам на контрольную работу пришел его прошлогодний учитель Коатти. Это высокий человек, с целой шапкой курчавых волос, пышной черной бородой, большими темными глазами и громовым голосом. Он всегда грозится, что разорвет своих учеников на клочки и за шиворот стащит их в полицию; он делает всё, чтобы напугать их, но на самом деле никого никогда не наказывает и только незаметно улыбается себе в бороду. У нас в школе всего восемь учителей, считая Коатти и маленького безбородого помощника, который на вид кажется совсем мальчиком. Хромой учитель четвертого класса всегда кутается в большое шерстяное кашне и постоянно жалуется на какую-то болезнь. Эту болезнь он подхватил еще в то время, когда был учителем в сырой сельской школе, где со стен стекала вода.

Другой учитель четвертого класса — старенький и седой — раньше был учителем в школе слепых. А учители со светлыми усиками, который всегда хорошо одет и носит очки, мы прозвали «адвокатиком», потому что, работая в школе, он кончил юридический факультет и получил диплом. Кроме того, он написал книгу о том, как обучать письму.

Гимнастику нам преподает бывший солдат, сражавшийся в войсках Гарибальди[16] на шее у него шрам от удара саблей, полученный в битве при Милаццо.[17]

Директор наш — высокий, лысый, в золотых очках, с полуседой бородой, спускающейся ему на грудь. Он всегда одет во всё черное и застегнут на все пуговицы. Он такой добрый, что, когда к нему в кабинет дрожа входят ученики, вызванные за какую-либо провинность, он никогда не кричит на них, а только берёт их за руки и начинает уговаривать, чтобы они никогда больше не поступали так, чтобы они раскаялись в своих проступках и обещали быть всегда хорошими. Он говорит так убедительно и таким мягким голосом, что все выходят из его кабинета с покрасневшими глазами и еще более смущенные, чем если бы их наказали. Мне жаль директора: он всегда раньше других на своем посту в школе, утром встречает учеников и объясняется с родителями, а вечером, когда учителя уже уйдут домой, он всё еще ходит вокруг школы — смотрит, не катаются ли ученики на запятках карет и не задерживаются ли на улице, чтобы пройтись на руках или набить свои ранцы песком или камешками. Каждый раз, когда он появляется из-за угла, высокий и весь в черном, целые стайки мальчиков, играющих на панели, разбегаются во все стороны, побросав свои перышки и камешки, а он, с печальным и добрым выражением на лице, грозит им издали пальцем.

Никто не видел, чтобы он улыбался, сказала мне мама, с тех пор как умер его сын, ушедший добровольцем в армию. Портрет сына всегда у него перед глазами, на столе в кабинете. После этого несчастья директор хотел уйти из школы и написал уже заявление о выходе на пенсию; оно лежало у него на столе, но он со дня на день откладывал его отправку, так как ему жалко было расставаться с детьми. На днях мой отец зашел в кабинет к директору и, узнав о его решении, сказал:

— Как жаль, что вы от нас уходите, синьор директор!

В эту минуту в кабинет вошел незнакомый мужчина с мальчиком, которого нужно было перевести из другой школы в нашу, из-за переезда на новую квартиру.

Увидев этого мальчика, директор вздрогнул от изумления, несколько мгновений смотрел на него не отрывая глаз, обернулся к портрету, который стоял у него на столе, и снова устремил глаза на ребенка. Потом привлек его к себе и заставил поднять лицо. Мальчик походил как две капли воды на погибшего сына директора.

Наконец директор сказал: «Хорошо», — записал новичка, попрощался с отцом и сыном и задумался.

— Как жаль, что вы уходите, — повторил в эту минуту мой отец.

Тогда директор взял свое прошение об отставке, разорвал его пополам и сказал;

— Я остаюсь.

Солдаты

Вторник, 22 ноября

Сын нашего директора пошел добровольцем в армию, и там умер, поэтому директор, в тот час, когда мы выходим из школы, всегда отправляется на главную улицу смотреть, как проходят войска.

Вчера это был пехотный полк, и человек пятьдесят мальчиков побежали вприпрыжку следом за музыкантами и пели и отбивали такт, стуча линейками по ранцам и сумкам. Мы с товарищами стояли на ступеньках школы и смотрели. Тут были Гарроне, в своей тесной курточке, жующий огромную краюшку хлеба, Вотини, тот самый, который всегда хорошо одет и вес время смахивает пылинки со своего костюма, Прекосси, сын кузнеца, в отцовской куртке, и мальчик из Калабрии, и Кирпичонок, и рыжеволосый Кросси, и Франти со своей дерзкой физиономией, и Робетти, сын артиллерийского капитана, тот самый, что спас ребенка, оттащив его от омнибуса, и теперь ходит на костылях.

Вдруг Франти расхохотался прямо в лицо солдату, который шел немного прихрамывая, — но в ту же минуту чья-то рука легла ему на плечо. Он обернулся и увидел директора.

— Стыдись, — сказал ему тот. — Смеяться над солдатом, который находится в строю и не может ни отплатить тебе, ни ответить — это же самое, что оскорблять связанного человека это низко.

Франти сделал вид, что он страшно смущен. Солдаты шли по четыре в ряд, покрытые потом и пылью, и ружья их сверкали на солнце.

Директор продолжал:

— Любите солдат, дети. Это наши защитники. Они завтра же пойдут на смерть ради нас, если враг нападет на нашу родину. Это такие же юноши, как и вы, только на несколько лет старше. Они, так же как и вы, учатся, среди них также есть бедные и богатые, и они также пришли со всех концов Италии. Смотрите, это можно угадать по их лицам: вот идут уроженцы Сицилии, Сардинии, Неаполя, Ломбардии. Это старый полк, один из тех, которые сражались в тысяча восемьсот сорок восьмом году![18] Солдаты в нем уже другие, но знамя осталось прежним. Сколько бойцов погибло за нашу родину, сражаясь под этим знаменем за двадцать лет до того, как вы родились!

— Вот оно! — воскликнул Гарроне.

И действительно, вдали, над головами солдат, появилось знамя.

— Знаете что, дети, — предложил директор, — приветствуйте, как школьники, трехцветное знамя Италии, когда его будут проносить мимо.

Знамя приближалось. Его нес офицер. Оно было разорванное и выцветшее, а к древку его были прикреплены ордена. Мы, все разом, подняли руки. Офицер посмотрел на нас, улыбнулся и отдал нам честь по-военному.

— Молодцы, мальчики, — сказал кто-то позади нас.

Мы обернулись и увидели старика с голубой ленточкой в петлице, — знак того, что он участвовал в Крымской войне.[19] Это был офицер в отставке.

— Молодцы, — сказал он, — вы хорошо сделали, что приветствовали знамя.

Тем временем полковой оркестр прошел нашу улицу и повернул на другую, окруженный толпой мальчиков; их веселые крики вторили звукам труб, как военная песня.

— Молодцы, — повторил, глядя на нас, старый офицер, — Тот, кто с детства почитает знамя своей родины, сумеет защитить его, когда станет взрослым.

Защитник маленького Нелли

Среда, 23 ноября

Бедный и маленький горбун Нелли тоже смотрел вчера на солдат, но с таким видом, как будто думал: «А я никогда не смогу быть солдатом!»

Нелли хороший мальчик и прилежно учится, но он такой худенький и бледный, и так тяжело дышит. На нем всегда длинный черный передник из блестящей ткани.

Его мать, невысокая блондинка, одетая в черное, каждый день приходит за ним в школу, чтобы мальчики не затолкали его при выходе, и, встречая, всегда нежно ласкает его.

В первые дни многие дразнили Нелли за то, что он горбун, и били его по спине ранцами, но он покорно переносил всё и ничего не говорил матери, зная, как она огорчится при мысли, что ее сын служит посмешищем для своих товарищей.

Его мучили, а он только плакал и молчал, опустив голову на парту.

Но однажды утром вдруг вскочил Гарроне и крикнул:

— Первый, кто осмелится тронуть Нелли, получит от меня такой подзатыльник, что три раза перевернется в воздухе.

Франти, который решил пренебречь этими словами, тут же получил подзатыльник, трижды перевернулся, и после этого никто уже больше не трогал Маленького горбуна.

Учитель посадил Нелли рядом с Гарроне, за ту же парту, и они сделались друзьями. Нелли сильно привязался к Гарроне и едва входит в класс, как сейчас же ищет глазами — а где Гарроне? Уходя, он обязательно говорит: «До свиданья, Гарроне».

Если Нелли уронит под парту перо или книгу, Гарроне сейчас же наклоняется и поднимает их, чтобы Нелли не надо было нагибаться. Потом он помогает Нелли укладывать передник в ранец и надевать пальто. Поэтому Нелли очень любит Гарроне, не спускает с него глаз, и когда учитель хвалит Гарроне, то Нелли радуется так, как если бы похвалили его самого.

В конце концов Нелли, должно быть, всё рассказал своей матери: и как над ним смеялись в первые дни, и как его мучили, а потом и о товарище, который встал на его защиту и к которому он привязался. Я думаю так потому, что вот что случилось сегодня утром.

За полчаса до окончания занятий учитель попросил меня отнести директору план урока, и как раз когда я был у него в кабинете, туда вошла белокурая синьора в черном платье — мать маленького Нелли — и сказала:

— Синьор директор, в одном классе с моим сыном учится мальчик по имени Гарроне, не правда ли?

— Да, — ответил директор.

— Не будете ли вы так добры и не вызовете ли его сюда? Мне хотелось бы сказать ему несколько слов.

Директор послал в наш класс сторожа, и через минуту на пороге показался страшно удивленный Гарроне.

Не успела синьора увидеть его, как бросилась к нему, положила руки ему на плечи и стала целовать его большую стриженую голову, говоря:

— Так это ты Гарроне — друг моего сына, защитник моего бедного Нелли, это ты, мой дорогой, славный мальчик, это ты!

Потом она поискала у себя в карманах и в сумочке и, не найдя ничего, сняла с себя цепочку с крестиком и надела ее на шею Гарроне, под галстук, со словами:

— Возьми эту вещицу, мой милый мальчик, носи ее на память о матери бедного Нелли, которая благодарит тебя и всю жизнь будет думать о тебе с благодарностью.

Первый ученик

Пятница, 25 ноября

Гарроне завоевал любовь всего класса, а Деросси — всеобщее восхищение. Он и в прошлом году получил первую медаль и в этом году также будет первым, — никому не под силу тягаться с ним, и все признают его превосходство по всем предметам. Он первый по арифметике, по грамматике, по сочинениям, по рисованию; он всё схватывает на лету, у него изумительная память, всё дается ему без труда, и кажется, что он не учится, а играет.

Вчера учитель сказал ему:

— У тебя очень большие способности, Деросси, смотри не растрать их даром.

Вместе с тем Деросси высокого роста, красивый, с целой шапкой, белокурых локонов; он такой ловкий, что легко перепрыгивает через парту, опершись на нее одной рукой, и уже умеет фехтовать. Ему двенадцать лет, он сын богатых родителей и всегда одет в синий костюм с позолоченными пуговицами. Он постоянно оживлен, весел, со всеми приветливо разговаривает, всегда помогает другим на экзаменах, и никто еще ни разу не осмелился обидеть его или сказать ему грубость.

Только Нобис и Франти смотрят на него косо, а у Вотини в глазах мелькает зависть.

Но Деросси даже не замечает этого. Все улыбаются ему, когда он проходит по классу своей изящной походкой, собирая тетради.

Он дарит мальчикам иллюстрированные журналы и картинки, которые получает дома; он начертил для нашего калабрийца маленькую географическую карту Калабрии; и всё это он делает с улыбкой, непринужденно, никогда не отдавая предпочтения одному перед другими. Нельзя не завидовать ему, не чувствовать себя ниже его во всех отношениях. Ах, я так же, как и Вотини, завидую ему.

Каждый раз, когда я мучаюсь дома над заданными уроками и вдруг вспомню, что Деросси наверное уже всё сделал, и сделал прекрасно и без всякого труда, я начинаю думать о нем с горечью и даже с неприязнью.

Но потом, в школе, стоит мне только снова увидеть нашего красивого, веселого Деросси, услышать, как он свободно и уверенно отвечает на вопросы учителя, увидеть, как он приветлив и как его любят товарищи, и вся горечь, вся неприязнь исчезают из моего сердца и мне стыдно, что вчера я их испытывал.

Тогда мне хочется всё время быть около Деросси, хочется учиться вместе с ним и дальше. Его присутствие, его голос придают мне силы, внушают желание работать, делают меня веселым и радостным.

Учитель дал ему переписать ежемесячный рассказ, который он нам прочитает завтра: «Маленький ломбардский разведчик»! Деросси списывал его сегодня утром и был так взволнован геройским подвигом, что лицо его запылало, глаза стали влажными, а губы приоткрылись.

Он был так хорош в эту минуту, что мне хотелось откровенно, честно сказать ему: «Деросси, ты в тысячу раз лучше мен Я уважаю тебя и восхищаюсь тобой!»

Маленький ломбардский разведчик (ежемесячный рассказ)

Суббота, 26 ноября

В 1859 году, во время войны за освобождение Ломбардии, через несколько дней после битвы при Сольферино и Сан-Мартино,[20] где французы и итальянцы одержали победу над австрийцами, в одно прекрасное июньское утро небольшой конный отряд медленно продвигался по пустынной тропинке вперед, по направлению к противнику, внимательно исследуя всю окрестность.

Отрядом командовали офицер и сержант. Люди напряженно всматривались в даль — не мелькнут ли среди деревьев белые мундиры передовых частей неприятеля. Таким образом отряд дошел до маленького деревенского домика, окруженного высокими ясенями. На пороге сидел мальчик лет десяти и стругал ножом ветку, чтобы сделать из нее тросточку.

Из окна дома свешивалось большое трехцветное знамя, но внутри никого не было: должно быть, крестьяне, вывесившие флаг, убежали из страха перед австрийцами.

Как только мальчик увидел солдат, он отбросил в сторону свою ветку и снял берёт. Это был красивый парнишка, с открытым, смелым лицом, голубыми глазами и длинными светлыми волосами. Он был без куртки, и рубаха его была распахнута на груди.

— Что ты здесь делаешь? — спросил у него офицер, останавливая коня. — Почему ты не ушел вместе со своей семьей?

— У меня нет семьи, — отвечал мальчик, — я найденыш, работаю то на одного, то на другого. Я остался, чтобы посмотреть на войну.

— Проходили ли здесь австрийцы?

— Нет, вот уже три дня, как их не видно.

Офицер на минуту задумался, потом соскочил с коня и, оставив солдат, которые не переставали напряженно вглядываться в сторону противника, вошел в дом и поднялся на крышу; но домишко был низенький, и с крыши можно было увидеть только небольшой участок местности.

— Надо бы влезть на дерево, — сказал офицер и спустился вниз.

Прямо перед домом поднимался высокий и тонкий ясень, вершина которого купалась в голубом небе.

Офицер погрузился в раздумье, поглядывая то на солдат, то на дерево, потом внезапно он обратился к мальчику:

— У тебя хорошие глаза, паренек?

— Хорошие ли глаза? — воскликнул тот. — Да я вижу воробья за целую милю!

— А ты сумел бы взобраться на вершину этого дерева?

— На вершину этого дерева? Еще бы, в полминуты.

— А сумеешь ты рассказать мне всё, что увидишь оттуда? Нет ли с какой-нибудь стороны австрийских солдат, не видно ли столбов пыли, блестящих штыков, лошадей?

— Конечно, сумею.

— А что ты возьмешь за это?

— Что возьму? — переспросил, улыбнувшись, мальчик. — Да ничего! Вот если бы меня попросили немцы, то я ни за какие деньги не сделал бы этого, но для своих!.. Ведь я ломбардец!

— Ну хорошо, полезай наверх.

— Одну минутку, я только сниму башмаки.

Мальчик разулся, потуже затянул ремень, бросил берет на траву и обхватил руками ствол дерева.

— Постой! — вырвалось вдруг у офицера, и он сделал такое движение, как будто, охваченный неожиданным страхом, хотел удержать мальчика.

Тот обернулся и вопросительно посмотрел на командира своими прекрасными голубыми глазами.

— Нет, ничего, — сказал тот, — полезай. Мальчик стал ловко, как кошка, карабкаться на дерево. — Смотрите вперед! — крикнул офицер солдатам. Через несколько мгновений мальчик был уже на вершине дерева; руками он крепко держался за ствол, ноги его были скрыты листвой, но грудь выступала над кроной, и солнечный свет падал прямо на его светлые волосы, заставляя их блестеть как золото.

Офицер с трудом мог разглядеть его, таким маленьким казался он снизу.

— Смотри вдаль прямо перед собой! — крикнул офицер наверх.

Чтобы лучше видеть, маленький разведчик отнял одну руку от ствола дерева и прикрыл глаза от солнца.

— Что ты видишь?

Мальчик наклонил голову и, приставив руку ко рту в виде рупора, крикнул:

— Я вижу двух всадников на белой дороге.

— На каком расстоянии?

— В полумиле.

— Они двигаются?

— Нет, стоят на месте.

— Что ты видишь еще? — спросил офицер после минутного молчания. — Посмотри направо.

Мальчик посмотрел направо. Потом он сказал:

— Около кладбища что-то блестит из-за деревьев. Это похоже на штыки.

— Видишь ты там людей?

— Нет. Люди, наверное, спрятались в пшенице, В эту минуту в воздухе раздался тонкий свист пули, которая перелетела далеко за домик.

— Слезай! — закричал офицер. — Тебя увидели. Мне ничего больше не нужно, спускайся!

— Но я не боюсь, — возразил мальчик.

— Слезай!.. — повторил офицер. — А что ты видишь налево?

— Налево?

— Да, налево.

Мальчик повернул голову влево; в тот же миг вторая пуля с еще более тонким свистом и еще ниже, чем первая, прорезала воздух. Мальчик вздрогнул.

— Вот здорово, — вырвалось у него, — они целит прямо в меня!

Пуля действительно пролетела совсем близко от него.

— Вниз! — отрывисто и сердито крикнул командир.

— Сейчас, — отвечал мальчик. — Дерево закрывает меня, не бойтесь. Так вы хотите знать, что я вижу слева?

— Да, слева, — повторил офицер, — но слезай.

— Слева, — продолжал мальчик, наклоняясь всем телом в ту сторону и высовываясь из листвы, — там стоит часовня и мешает мне видеть…

В третий раз пуля зловеще просвистела в воздухе, и почти в то же мгновение люди, увидели падающего мальчика. Сначала он пытался схватиться за ствол и за ветки дерева, но потом полетел прямо вниз головой, широко раскрыв руки.

— Проклятье! — закричал офицер, подбегая к дереву. Мальчик ударился о землю спиной и теперь лежал навзничь, раскинув руки. Струйка крови текла у него из груди. Сержант и двое солдат соскочили с коней; офицер наклонился и раскрыл рубашку на груди мальчика — пуля пробила ему левое легкое.

— Он умер! — воскликнул офицер.

— Нет, он жив, — возразил сержант.

— Ах, бедный мальчик, храбрый мальчик, держись, не падай духом!

Но пока офицер уговаривал его не падать духом и прикладывал ему к ране носовой платок, мальчик вдруг широко раскрыл глаза и уронил голову, — он был мертв.

Офицер побледнел и несколько мгновений смотрел на него не двигаясь. Потом уложил его так, чтобы голова ребенка покоилась на траве, и встал, не спуская с него глаз; сержант и оба солдата стояли и так же молча смотрели на мальчика. Остальные глядели в сторону врага.

— Бедный мальчик, — повторил офицер, — бедный храбрый мальчик.

Потом он приблизился к домику, отцепил от окна трехцветное знамя и покрыл им, как погребальным покрывалом, тело ребенка, оставив его лицо открытым.

Сержант положил рядом с ним башмаки, берет, палочку и ножик.

Еще несколько минут все постояли молча. Потом офицер повернулся к сержанту и сказал:

— Мы пошлем за ним людей из походного госпиталя: он умер как солдат, — пусть его похоронят солдаты.

Затем он отдал честь мертвому мальчику и скомандовал:

— На коней!

Все вскочили в сёдла, небольшой отряд построился и поскакал дальше.

А несколько часов спустя маленькому герою были отданы последние воинские почести. На закате солнца вся передовая линия итальянцев пошла в наступление, и по той же дороге, по которой утром проскакал наш отряд, потянулась двойная колонна стрелкового батальона, того самого, который несколько дней тому назад оросил своей доблестной кровью склоны холма Сан-Мартино. Весть о смерти маленького героя распространилась среди солдат еще до того, как они покинули свой последний лагерь. Тропинка вдоль ручья проходила всего в нескольких шагах от знакомого нам домика. Когда первые офицеры батальона увидели тело маленького разведчика, распростертое у подножья ясеня и покрытое трехцветным знаменем, они, с саблями наголо, отдали ему честь. Один из них нагнулся, сорвал несколько цветков, которых много росло по берегу ручья, и бросил их на тело мальчика. И тогда все солдаты, проходя мимо, стали срывать цветы и бросать их маленькому герою. В несколько минут отказался покрыт цветами, а офицеры и солдаты, проходя, отдавали ему честь и говорили;

— Слава тебе, маленький ломбардец!

— Прощай, юный храбрец!

— Вот тебе цветы, белокурый герой!

— Слава тебе! Прощай! — Один офицер положил ему на грудь свою собственную медаль за храбрость, другой нагнулся и поцеловал его в лоб.

Цветы всё сыпались и сыпались на его босые ноги, на окровавленную грудь, на белокурую голову, и мальчик как будто спал, лежа на траве, покрытый родным знаменем, с белым, словно улыбающимся лицом… Казалось, он слышал всё, что происходило кругом, и был счастлив, что отдал жизнь за свою Дорогую Ломбардию.