Сердце

Вечерняя школа

Четверг, 2 марта

Мой отец повел меня посмотреть вечерние занятия в нашей школе. В классах уже горел свет, и рабочие начинали собираться.

Когда мы пришли, директор и все учителя были страшно возмущены, потому что кто-то незадолго до их прихода разбил камнем оконное стекло.

Сторож, выбежав на улицу, схватил было проходившего мимо мальчика, но тогда появился Старди, который живет напротив школы, и заявил: «Это не он, я видел своими глазами, как Франти бросил камень, а потом сказал мне: берегись, если скажешь хоть слово! Но я не боюсь его».

Директор заявил, что на этот раз Франти будет окончательно исключен из школы.

Тем временем я смотрел на рабочих, которые по двое и по трое входили в школу. Их пришло, должно быть, более двухсот человек.

Я никогда раньше не видел, как хорошо в вечерней школе. Тут были и мальчики старше двенадцати лет и бородатые мужчины, которые шли с работы, неся в руках свои книги и тетради. Тут были и столяры, и кочегары с черными лицами, и каменщики с руками, белыми от известки, и пекари с волосами, напудренными мукой; пахло и лаком, и кожей, и смолой, и машинным маслом, смешивались запахи всех профессий.

В школу вошел также отряд рабочих артиллеристов; они были в солдатской форме, и вел их капрал. Все быстро рассаживались по партам, убирали нижнюю планку, на которую мы ставим ноги, и сразу же склонялись над работой. Многие подходили к учителю с открытыми тетрадями и просили объяснить непонятное.

Я увидел молодого и хорошо одетого учителя, которого мы прозвали адвокатиком; около его стола стояло трое или четверо рабочих, и он проверял их тетради. Здесь был также хромой учитель, который смеялся вместе с рабочим красильщиком над его тетрадкой, перепачканной красной и синей краской.

Я увидел и нашего учителя, — он поправился и завтра должен вернуться в школу.

Двери во все классы оставались открытыми. Когда начались уроки, можно было просто удивляться, как все были внимательны, как все глаза были устремлены на учителя. А вместе с тем большинство рабочих, как нам сказал директор, чтобы не опоздать в школу, даже не зашли домой поужинать и сидели голодные. У младших, правда, после получаса занятий начали слипаться глаза, а многие просто засыпали, уронив голову на парту. Учитель будил их, щекоча им уши кончиком пера. Но старшие не засыпали, нет, они сидели, открыв рот, и не мигая слушали учителя. Мне странно было видеть за нашими партами всех этих бородачей.

Мы поднялись также, во второй этаж, я побежал к двери своего класса и увидел на своем месте мужчину с огромными усами и забинтованной рукой… Может быть, он повредил ее во время работы у машины. И несмотря на это, он всё-таки писал, хотя и очень медленно.

Но больше всего мне понравилось, что на месте Кирпичонка, на той же самой скамье и в том же самом углу, сидел его отец, великан-каменщик. Он весь как-то сжался, подперев голову кулаками, и внимательно, не дыша, смотрел в книгу.

Он, оказывается, не случайно сидел на месте своего сына. В первый же вечер, придя в школу, он сказал директору:

«Синьор директор, сделайте мне одолжение, посадите меня на место моей „заячьей мордочки“»… — так он всегда называет своего сына.

Мы с отцом оставались в школе до самого конца занятий и видели, как на улице собрались ожидавшие своих мужей женщины с детьми на руках. А когда их мужья стали выходить, то начался следующий обмен: рабочие брали на руки детей, а жёны забирали у них книги и тетради, и все расходились по домам.

В течение нескольких минут на улице было очень людно и шумно. Потом всё затихло, и последнее, что мы видели, это была высокая, усталая фигура удаляющегося директора.

Драка

Воскресенье, 5 марта

Так и должно было случиться: Франти, выгнанный директором, решил отомстить и подстерег Старди на углу, когда тот шел домой вместе со своей сестренкой, за которой он каждый день заходит в школу девочек на улице Дора Гросса. Моя сестра Сильвия, которая как раз выходила из школы, видела всё и прибежала домой страшно напуганная.

Вот что произошло: Франти, сдвинув на одно ухо свой клеенчатый берет, побежал на цыпочках вслед за Старди и, чтобы вызвать его на драку, дернул за косу его сестренку, да с такой силой, что она чуть не упала. Девочка закричала, ее брат обернулся.

Франти, который гораздо выше и сильнее, чем Старди, очевидно думал: «Или он не посмеет и пикнуть, или я изобью его как следует». Но Старди, наш низенький коренастый Старди, ни секунды не раздумывая, одним прыжком бросился на верзилу Франти и начал тузить его кулаками.

Но он всё-таки был слабее и получал ударов больше, чем сам давал их. На улице в это время находились одни девочки, и никто не мог разнять дерущихся. Франти бросил Старди на землю, но тот сейчас же вскочил и снова кинулся на врага. Франти стал бить Старди кулаками, в одну секунду рассек ему Ухо, подбил глаз, раскровянил нос. Но Старди держался.

Он кричал:

— Убей меня, но раньше я с тобой рассчитаюсь!

Сверху сыпались удары и пощечины Франти, а Старди снизу бил головой и ногами.

Какая-то женщина крикнула из окна:

— Молодец малыш!

Другие говорили:

— Этот мальчик бросился защищать свою сестру.

— Держись!

— Дай ему хорошенько!

А по адресу Франти кричали:

— Насильник! Негодяй!

Наконец Франти совершенно озверел, он подставил Старди ногу, тот упал, и Франти навалился на него:

— Сдавайся!

— Нет!

— Сдавайся!

— Нет!

Вдруг, изогнувшись, Старди вскочил на ноги, схватил Франти поперек туловища, с неистовой силой повалил его на мостовую и стал ему коленом на грудь.

— Ах, негодяй, у него нож! — крикнул какой-то мужчина и бросился, чтобы обезоружить Франти.

Но уже Старди, совершенно вышедший из себя, схватил руку Франти обеими своими руками и так укусил ее, что тот выпустил нож и на руке его показалась кровь. Тем временем подбежали другие, разняли дерущихся и поставили их на ноги. Франти сейчас же убежал, а Старди остался стоять, с исцарапанным лицом, подбитым глазом, но победителем, около своей плачущей сестры, в то время как другие девочки подбирал его книги и тетради, рассыпавшиеся по улице.

— Молодец малыш! — говорили вокруг него. — Он вступился за свою сестру!

Но Старди, который теперь думал больше о своем ранце чем о своей победе, бросился перебирать одну за другой книг: и тетради, — не потерялась ли и не пострадала ли какая-нибудь из них. Он вытер их рукавом, осмотрел перо, всё положил по местам, а потом, спокойный и серьезный как всегда, сказал сестре:

— Пойдем скорей, мне сегодня еще надо решить арифметическую задачу в четыре действия.

Родители моих товарищей

Понедельник, 6 марта

Сегодня толстый Старди-отец сам пришел за своим сыном, опасаясь, что он снова встретится с Франти. Но говорят, что мы больше не увидим Франти, так как его отправляют в исправительное заведение.

Сегодня у школы собралось много родителей. Тут был и продавец дров, отец Коретти, вылитый портрет своего сына, такой же ловкий, веселый, с заостренными усиками и трехцветной ленточкой в петлице.

Я уже знаю родителей почти всех моих товарищей, потому что часто вижу их около школы. Я заметил сгорбленную бабушку в белом чепце, которая и в дождь, и в снег, и в бурю, и утром, и после обеденного перерыва приходит провожать и встречать своего внука, мальчика из первого класса. Она помогает ему снимать и надевать пальто, поправляет галстук, чистит его костюмчик, разглядывает его тетради; видно, что она только о нем и думает, что он для нее лучше всех на свете.

Часто приходит также артиллерийский капитан, отец Робетти, того самого мальчика на костылях, который спас ребенка, оттащив его от омнибуса. Все товарищи его сына, проходя мимо, здороваются с ним, и он всем ласково отвечает, никогда никого не забудет, ко всем наклоняется, и чем беднее и хуже одеты здоровающиеся с ним дети, тем любезней он им отвечает и благодарит их.

Но иногда около нашей школы происходят и грустные сцены. Один синьор не приходил вот уже больше месяца, потому что у него умер сын, и за другим своим мальчиком он посылал в школу служанку. А вчера он в первый раз пришел сам, но, увидев класс и товарищей своего умершего сына, он отошел в угол и заплакал, закрыв обеими руками лицо; тогда директор взял его под руку и увел к себе в кабинет.

Есть отцы и матери, которые знают по имени всех товарищей своего сына.

Приходят также за своими младшими братьями девочки из соседней школы и ученики из гимназии.

Приходит один старый синьор, бывший полковник, и если кто-либо из мальчиков уронит посреди улицы тетрадь или перо, то старый синьор сейчас же поднимет их.

Богато одетые дамы разговаривают у дверей нашей школы с женщинами в платочках и с корзинками в руках, и говорят они о разных школьных делах:

— Ах, какая ужасно трудная задача была задана в этот раз!

— А урок грамматики сегодня утром! казалось, он никогда не кончится!

Когда в одном из классов кто-нибудь болен, то все об этом знают, а когда больному становится лучше, все радуются. Как раз сегодня утром несколько женщин, синьор и работниц, окружили мать Кросси, зеленщицу, расспрашивая ее о бедном малыше, который живет на одном дворе с ней и сейчас опасно болен.

Кажется, что все эти женщины здесь равны и все любят нашу школу.

Номер 78

Среда, 8 марта

Вчера вечером произошла трогательная сцена. Вот уже несколько дней, как зеленщица, проходя мимо Деросси, смотрит на него особенно ласково. Дело в том, что Деросси, узнав секрет деревянной чернильницы и заключенного номер 78, стал особенно хорошо относиться к его сыну, Кросси, мальчику с рыжими волосами и больной рукой. Деросси помогает ему заниматься в школе, подсказывает ему ответы, дарит ему листы бумаги, перышки, карандаши, — одним словом, относится к нему как к настоящему брату. Всё это он делает как будто в возмещение того несчастья, которое случилось с отцом Кросси и о котором сын ничего не знает.

Зеленщица много дней подряд всё смотрела на Деросси, словно не могла оторвать от него глаз. Она хорошая женщина, живет только для своего мальчика, и поэтому Деросси, который помогает ее сыну учиться и занять лучшее место в классе, Деросси, настоящий синьор и первый ученик, кажется ей каким-то сказочным принцем. Она смотрит на него и как будто хочет что-то сказать ему, но стесняется.

Вчера утром она, однако, расхрабрилась и остановила Деросси у одной из дверей:

— Прошу прощения, синьорино, вы так добры, так хорошо относитесь к моему сыну, окажите мне милость, примите этот пустячок на память о бедной матери.

При этом она вынула из своей корзины с овощами маленькую картонную коробочку, белую с позолотой.

Деросси весь покраснел и стал отказываться, говоря:

— Отдайте ее лучше своему сыну, я ничего не возьму. Женщина казалась огорченной и попросила извинения, бормоча:

— Я не хотела вас обидеть, это только леденцы.

Но Деросси продолжал отказываться, отрицательно качая головой. Тогда она робко достала из своей корзины пучок редиски и сказала:

— Возьмите хоть это, отнесите своей маме; она совсем свежая.

Деросси улыбнулся и ответил:

— Нет, спасибо, я не хочу ничего брать; я всегда буду делать всё, что могу, для вашего сына, но ничего не могу принять от вас, хотя очень вам благодарен.

— Но ведь вы не обиделись? — с тревогой спросила женщина.

— Нет, нет, — улыбаясь успокоил ее Деросси и ушел, в то время как она с радостным видом говорила:

— Ах, какой хороший мальчик! Я никогда не видела такого милого, такого красивого мальчика!

Казалось, что на этом дело и кончилось. Но вечером, в четыре часа, вместо матери Кросси пришел его отец, человек с бледным и грустным лицом.

Он остановил Деросси, и по тому, как он взглянул на него, я вдруг понял, что он подозревает, не известна ли Деросси его тайна. Он пристально посмотрел на мальчика и сказал ему ласково и печально:

— Вы любите моего сына… но за что вы его так любите?

Деросси вспыхнул, как огонь. Он хотел бы ответить: «Я люблю его, потому что и вы, его отец, были несчастны и искупили свою вину, люблю за то, что вы хороший человек». Но у него не хватило духа сказать это, — в глубине души он испытывал трепет, почти ужас перед этим человеком, который пролил кровь и шесть лет просидел в тюрьме.

Но тот всё понял и, понизив голос, сказал, почти дрожа, на ухо Деросси:

— Вы любите сына, но ведь вы не плохо… не презираете отца, не правда ли?

— О нет, нет, совсем наоборот! — воскликнул Деросси, охваченный страстным душевным порывом.

Мужчина сделал внезапное движение, как бы для того, чтобы обнять мальчика, но не посмел, а вместо этого осторожно коснулся рукой белокурых локонов Деросси, глядя на него влажными глазами.

Потом он взял своего сына за руку и ушел быстрыми шагами.

Смерть маленького товарища

Понедельник, 13 марта

Мальчик, который жил на одном дворе с зеленщицей, ученик первого класса, товарищ моего брата, умер. Учительница Делькати пришла в субботу вечером, вся в слезах, и сообщила об этом нашему учителю. Гарроне и Коретти сразу же попросили, чтобы им разрешили нести гроб.

Это был хороший мальчик, и на прошлой неделе он получил медаль за отличие. Он очень любил моего брата и как-то подарил ему сломанную копилку. Моя мать при встрече всегда ласкала этого мальчика.

Он был сыном железнодорожного рабочего и носил красный суконный беретик.

Вчера вечером, в воскресенье, в половине пятого, мы пошли к нему на дом, чтобы проводить его.

Его родители живут на первом этаже. На дворе уже было много мальчиков из первого класса вместе со своими матерями, пять или шесть учительниц и несколько соседей. Учительница с красным пером на шляпе и Делькати вошли в дом, и мы видели их через открытое окно… Обе плакали. Слышно было, как громко рыдала мать умершего мальчика. Две синьоры, матери его школьных товарищей, принесли по гирлянде цветов.

Ровно в пять часов мы двинулись в путь.

Гроб, совсем маленький, был покрыт черным сукном, и на нем лежали гирлянды цветов, принесенные двумя синьорами. С одной стороны к черному сукну были приколота медаль и три почетных отзыва, которые мальчуган заслужил в течение года. Гроб несли Гарроне, Коретти и еще два мальчика с того же двора. — За гробом впереди всех шла Делькати, которая плакала так, как будто это был ее собственный сын, за ней остальные учительницы, а за ними мальчики с букетиками фиалок в руках. Некоторые из них были такие маленькие, что держались за руку матери. Они смотрели на гроб с удивлением, и я слышал, как один из них спросил у своей мамы: «Теперь, значит, мы его больше не увидим в школе?»

Когда мы вышли на улицу, нам встретились мальчики из колледжа, которые шли парами. Когда они увидели гроб с медалью и учителей, то все сняли свои береты.

Бедный малыш! Теперь никто уже не отнимет у него медали.

Мы никогда больше не увидим его красного беретика. Он был совсем здоров, проболел всего четыре дня и умер. В последний день он еще пытался встать, чтобы сделать задания по арифметике и хотел, чтобы ему положили его медаль на кровать, боясь, что ее отнимут. Нет, теперь уже никто не отнимет твоей награды.

Прощай, прощай, маленький товарищ, мы всегда будем помнить тебя в нашей школе.

Накануне 14 марта

Вчерашний день был печальным, зато сегодняшний прошел очень весело.

Уже тринадцатое марта! Завтра — раздача наград в театре Виктора-Эммануила,[30] чудесный ежегодный праздник.

Обычно в этот день на сцену выходят мальчики из разных школ и передают аттестаты, предназначенные для премий синьорам, которые потом раздают их награждаемым ученикам.

Но на этот раз мальчики из разных школ будут выбраны не случайно.

Сегодня после утренних уроков в наш класс вошел директор.

— Мальчики, хорошая новость! — сказал он. Потом он вызвал нашего маленького калабрийца:

— Корачи!

Тот встал.

— Хочешь ли ты быть в числе мальчиков, которые завтра в театре должны будут выйти на сцену и передать аттестаты предназначенные для премий, синьорам из городского совета?

Калабриец ответил, что да.

— Очень хорошо, — продолжал директор. — Таким образом у нас будет и представитель от Калабрии. Это выходит великолепно. В этом году наш городской совет пожелал, чтобы т десять или двенадцать мальчиков, которые принесут аттестат из разных городских школ, были бы уроженцами всех облаете Италии. У нас всего двадцать школ, с семью тысячами учащихся. Среди такого большого числа учеников нетрудно найти по одному мальчику из каждой области Италии. В школе Торквато Тассо нашлось два мальчика с наших островов: сардинец и сицилиец; школа Бонкомпаньи дает нам маленького флорентийца, сына резчика по дереву; в школе Томмазео есть римлянина мальчик, родившийся в Риме. Венецианцев, ломбардцев, жителей Романьи у нас много. В школе Монвизо есть неаполитане сын офицера. Мы дадим генуэзца и калабрийца — тебя, Корачи. Вместе с пьемонтцем вас будет как раз двенадцать. Ведь это великолепно, правда?

Таким образом ваши братья из всех областей Италии принесут вам ваши награды.

Подумайте, они появятся на трибуне все двенадцать вместе, встретьте же их громкими рукоплесканьями. Вы еще мальчики, но будете представлять свои родные края, как взрослые люди: ведь маленький трехцветный флажок является таким же символом Италии, как большое трехцветное знамя!

Гордо приветствуйте его! Докажите, что и ваши маленькие сердца горят любовью к родине, что и вас, десяти- и двенадцатилетних мальчиков, воодушевляет священный символ вашей родины.

После этого директор ушел, а учитель сказал с улыбкой:

— Итак, Корачи, ты теперь у нас депутат от Калабрии. Тогда мы все, смеясь, захлопали в ладоши, а когда вышли на улицу, то окружили Корачи, схватили его, подняли и понесли с триумфом, крича:

— Да здравствует депутат от Калабрии!

Всё это в шутку, конечно, но нисколько не в насмешку, а наоборот, чтобы показать, как мы все его любим и как он всем нам нравится; он улыбался. Так мы несли его до угла, где наткнулись на синьора с черной бородой, который при виде нас засмеялся.

— Это мой отец, — сказал наш маленький калабриец. Тогда мальчики сдали его с рук на руки отцу, а сами рассыпались во все стороны.

Раздача наград

Вторник, 14 марта

К двум часам огромный театр был уже полон; партер, галерея, ложи, сцена, — всё было полным-полно… тысяча лиц… мальчики, синьоры, учителя, рабочие, женщины, дети.

Непрерывно двигались головы и руки, колыхались перья, букеты, локоны, раздавался оживленный праздничный говор, от которого становилось весело.

Весь театр был убран красными, белыми и зелеными фестонами. Из партера на сцену вели две лестницы: по правой награждаемые должны были подниматься на сцену, а по левой спускаться, получив награду. На сцене стоял ряд красных кресел, а на спинке среднего кресла висел лавровый венок. В глубине сцена была украшена знамёнами. С одной стороны стоял зеленый столик, на котором лежали премированные аттестаты перевязанные трехцветными ленточками. Внизу, перед сценой помещался оркестр. Учителя и учительницы занимали целую половину первой галереи, отведенной специально для них. Скамеечки и средний проход в партере были заняты мальчиками которые должны были петь и держали в руках ноты. В глубине и вокруг всего зала учителя и учительницы устанавливали в шеренгу награждаемых, а вокруг суетились родители, которые в последний раз заботливой рукой приглаживали им волосы и расправляли банты.

Не успели мы войти в нашу ложу, как я увидел в ложе напротив учительницу с красным пером; она смеялась, и при этом на щеках у нее появлялись маленькие ямочки. С ней были учительница моего брата, «монахиня», вся в черном, и моя милая, учительница первого класса, — но как она, бедняжка, побледнела, а кашляла она так сильно, что это было слышно на весь театр.

В партере я вдруг увидел милое лицо Гарроне и белокурую головку Нелли, который стоял, прижавшись к плечу своего товарища.

Немного дальше я различил Гароффи. Он страшно суетился собирая списки учеников, получающих награду. У него уже была в руках целая пачка этих списков, и он, должно быть, собирался устроить с ними какую-нибудь сделку… о которой мы узнаем завтра. Около двери я увидел продавца дров с женой празднично разодетых, вместе с Коретти, который получал третью награду. Я страшно удивился, не увидев на нем больше берета из кошачьего меха и шоколадной фуфайки. На это раз он был одет как маленький синьор.

На одну минуту мелькнул передо мной на галерее Вотини в большом кружевном воротнике, и исчез. В одной из ложи, находящейся у самой сцены и полной народа, я увидел капитана-артиллериста, отца Робетти.

Как только пробило два часа, заиграл оркестр, и в то же время по правой лестнице поднялись на сцену городской голова, префект, инспектор и много других синьоров, одетых в черное. Они уселись на красных креслах. Оркестр перестал играть. На сцену вышел директор школы пения с палочкой в руке. По его знаку все мальчики в партере встали, по другому знаку — начали петь. Их было несколько сот, и они пели чудесную песню. Сотни детских голосов пели, сливаясь воедино, — как это было красиво! Все замерли, слушая их. Это была нежная, ясная, медленная песня, похожая на церковный гимн. Когда они кончили, все захлопали, потом всё стихло: началась раздача наград. На сцену вышел мой бывший учитель второго класса, с рыжей головой и живыми глазами; ему было поручено читать имена получающих награды.

Все ожидали выхода двенадцати мальчиков, которые должны были передавать аттестаты. В газетах уже писали, что это будут мальчики из всех провинции Италии. Все знали это и ожидали их выхода, с любопытством глядя в ту сторону, откуда они должны были появиться. Городской голова, другие синьоры и все присутствующие затаили дыхание. Вдруг на авансцену выбежали сразу все двенадцать мальчиков и, улыбаясь, выстроились в ряд. Весь театр, три тысячи человек поднялись, как один, и разразились рукоплесканиями, похожими на раскаты грома. На одно мгновение мальчики на сцене как будто смутились.

— Вот она, Италия! — раздался голос из ложи.

Это сказал отец Корачи, калабриец, как всегда одетый в черное.

В нашей ложе был один синьор, член городского совета, который знал всех мальчиков.

— Вот этот маленький блондин, — сказал он маме, — представитель Венеции. А этот, высокий и кудрявый, — римлянин.

Все мальчики были одеты хорошо и чисто. У флорентийца, самого маленького мальчика, вокруг талии был завязан голубой шарф.

Потом все они прошли перед городским головой, который поцеловал каждого в лоб, в то время как сидевший рядом с ним синьор, улыбаясь, называл ему вполголоса города:

— Флоренция, Неаполь, Болонья, Палермо…[31]

И каждый раз театр разражался рукоплесканиями.

Наконец мальчики побежали к зеленому столику за аттестатами, учитель начал читать список, называя школы, класс и имя, и награждаемые стали выходить на сцену.

Как только на сцену поднялись первые мальчики, справа послышалась музыка: тихо-тихо заиграли скрипки и продолжали играть всё время, пока длилась церемония.

Тем временем мальчики, получавшие премии, проходили один за другим перед сидящими в креслах синьорами, которые раздавали им аттестаты и каждого ободряли словом или улыбкой.

Ученики, сидевшие в партере или на галереях, хлопали каждый раз, когда выходил или очень маленький мальчик, или бедно одетый, или когда у кого-нибудь были красивые пышные локоны, или красный или белый костюм.

Многие малыши из первого класса, выйдя на сцену, смущались и не знали, в какую сторону повернуться, и тогда весь театр смеялся.

Один из них, совсем маленький, с большим красным бантом завязанным сзади, едва шел и, споткнувшись о ковер, упал.

Тогда префект поднял его и поставил на ноги, а весь театр засмеялся и захлопал в ладоши.

Другой малыш скатился с лестницы вниз, в партер… послышались крики… но он не ушибся.

Получали награду мальчики самые разные на вид: с лукавыми личиками, с перепуганными мордашками, у одних был красные, как вишни, щёки, другие, маленькие, всё время смеялись. Не успевали они сойти в партер, как их подхватывали папы и мамы и уносили прочь.

А когда дошла очередь до нашей школы, вот это было интересно! Почти всех, выходивших на сцену, я знал. Вот прошел Коретти, одетый с ног до головы во всё новое, весело улыбаясь и показывая свои белые зубы, — а кто знает, сколько дров он уже переносил сегодня утром! Городской голова, вручая ему аттестат, положил ему руку на плечо и спросил, что означает красное пятно у него на лбу.

Я искал глазами в партере его отца и мать и видел, как они смеялись, прикрывая рот рукой.

Потом вышел Деросси, в темно-синем костюме с блестящими пуговицами, со своими золотыми кудрями, стройный, непринужденный, с высоко поднятой головой, такой красивый и милый, что так бы и расцеловал его, и все синьоры хотели сказать ему несколько слов и пожать руку.

Потом учитель вызвал: «Джулио Робетти!» — и мы увидели, как вышел, опираясь на костыли, сын артиллерийского капитана. Сотни мальчиков знали о его подвиге, рассказ о нем в одно мгновение облетел весь театр, раздался взрыв аплодисментов, послышались крики, так что задрожала вся зала, публика встала, синьоры стали махать носовыми платками, и мальчик, смущенный, остановился посреди сцены… Городской голова привлек его к себе, дал награду, поцеловал и, сняв со спинки кресла лавровый венок, повесил его на поперечину костыля… Потом он довел Робетти до ложи, выходящей на сцену, где сидел капитан, его отец: тот поднял мальчика на руки и поставил в свою ложу, под оглушительные крики: «Браво!» и «Молодец!».

И всё время раздавалась тихая и нежная игра скрипок, и мальчики продолжали проходить и получать награды.

Вот ученики школы Мадонны-Утешительницы, почти все дети торговцев. Вот мальчики из школы «Ванкилья», сыновья Рабочих. В школе Бонкомпаньи большинство — дети крестьян, ученики школы Раниери, которые завершают список.

Как только прошел последний ученик, семьсот мальчиков в партере снова запели чудесную старинную песню. Затем выступил с речью городской голова, а после него — инспектор.

Он закончил, обратившись к мальчикам, следующими словами:

— Но мы не выйдем отсюда, не поздравив тех, которые так много делают для вас, которые посвятили вам все силы своего ума и сердца, которые живут и умирают ради вас. Вот они! — И он указал на галерею учителей.

И тогда на галереях, в ложах, в партере все мальчики встали и с криком протянули руки к своим учителям и учительницам, а те в ответ поднялись и оживленно замахали руками, шапками и платками. После этого опять заиграл оркестр, и публика послала последний шумный привет двенадцати мальчикам из всех провинций Италии, которые, взявшись за руки, вышли на авансцену и стояли, осыпаемые градом цветочных букетиков.

Ссора

Понедельник, 20 марта

Нет, совсем не из-за того, что он получил награду, а я нет, я поссорился я сегодня утром с Коретти.

Нет, не из зависти, но сознаюсь, что я был неправ.

Учитель велел Коретти сесть рядом со мной. Я писал в тетради по чистописанию, вдруг он толкнул меня локтем, и я посадил кляксу и запачкал ежемесячный рассказ «Горячая кровь», который я переписывал вместо заболевшего Кирпичонка. Я рассердился и выругал Коретти, а он с улыбкой ответил мне: «Я это сделал не нарочно». Конечно, он сделал это не нарочно, ведь я хорошо знаю его, но мне не понравилась его улыбка, и я подумал: «Ну вот, теперь, когда он получил награду, он начнет задирать нос», — и немного погодя, чтобы отомстить ему, я так толкнул его, что он измял страницу своей тетради. Тогда он, весь красный от гнева, сказал мне: «А ты сделал это нарочно!» — и поднял руку, но тут на нас посмотрел учитель, и рука Коретти опустилась. «Мы встретимся с тобой на улице», — прибавил он.

Мне стало не по себе, досада моя прошла, и я начал раскаиваться. «Нет, Коретти не мог сделать этого нарочно, — думал я, — он хороший». Я вспомнил, как был у него дома, как он работал, как ухаживал за своей больной матерью, как я радовался, когда он пришел ко мне, и как он понравился моему отцу. Как бы я хотел теперь вернуть обратно свои грубые слова, чего бы я не дал, чтобы ничего этого не случилось! Я подумал том, что мне всегда советовал отец: «Ты был неправ?» — «Да». — «Тогда попроси прощения». Но на это я не мог решиться, — мне было стыдно, мне казалось, что это унизит меня. Я исподтишка посматривал на Коретти, видел его фуфайку, распоровшуюся на плече от постоянной носки дров, чувствовал, что очень люблю его, и говорил себе: «Ну, смелей!» — но слова «прости меня» застревали у меня в горле. Время от времени Коретти искоса поглядывал на меня, и мне казалось, что он больше огорчен, чем сердит. Тогда я тоже косо посмотрел на него, чтобы показать, что нисколько не боюсь. Он повторил: «Так, значит, мы встретимся с тобой на улице», — и я подтвердил: «Да, мы встретимся на улице». Но в то же время я думал о том, что мне однажды сказал мой отец: «Если ты неправ, защищайся, но не бей сам!» И я повторил про себя: «Я буду защищаться, но сам не ударю Коретти».

Я был недоволен собой, мне было грустно, я больше не слушал, что говорил учитель. Наконец занятия окончились. Когда я остался один на улице, то увидел, что Коретти идет за мной следом. Я остановился и стал ждать его, стиснув в руке линейку. Он подошел… я поднял линейку…

— Нет, Энрико, — сказал он со своей ясной улыбкой, отводя линейку в сторону, — будем, как прежде, друзьями.

Одно мгновение я стоял пораженный, а потом как будто чья-то рука толкнула меня в спину, и я оказался в его объятиях. Он поцеловал меня и сказал:

— Не будем никогда больше ссориться, хорошо?

— Никогда! Никогда! — ответил я. И мы расстались, счастливые.

Когда я пришел домой и рассказал обо всем моему отцу, то думал, что он будет доволен мной, однако он нахмурился и заметил:

— Это ты должен был первый протянуть ему руку, так как ты был виноват. — Потом он прибавил: — И ты не должен бы поднимать линейку на товарища, который лучше тебя, да тому же еще сын солдата!

И, вырвав у меня линейку из рук, он сломал ее надвое швырнул ее так, что обломки ударились о стену.

Горячая кровь (ежемесячный рассказ)

В этот вечер в доме, где жил Ферруччо, было гораздо тише чем обычно. Его отец, владелец маленькой галантерейной лавочки, уехал за покупками в город Форли, вместе с ним поехала его жена и повезла маленькую Луиджину, которой нужно было оперировать больной глаз. Они должны были вернуться только на следующее утро.

Время приближалось к полуночи. Женщина, которая приходила помогать по хозяйству, ушла с наступлением сумерек, и доме оставались только бабушка с парализованными ногами тринадцатилетний мальчик Ферруччо.

Домик был небольшой, одноэтажный, и стоял он на шоссе на расстоянии ружейного выстрела от деревни, лежащей недалеко от Форли, одного из городов Романьи.

Поблизости находился только один, пустой дом, два месяца тому назад пострадавший от пожара; над дверью дома можно было видеть трактирную вывеску.

За домиком, принадлежавшим отцу Ферруччо, был небольшой огород, окруженный забором. В этот огород вела из дома маленькая, грубо сколоченная дверца. Другая дверь, выходившая на шоссе, служила одновременно входом и в лавку и в дом. Кругом простиралась пустынная равнина, безграничные пахотные поля; среди них то здесь, то там возвышались тутовые деревья.

Время приближалось к полуночи, шел дождь и дул ветер, Ферруччо и бабушка еще не легли спать и сидели в кухне, которая служила одновременно и столовой. Позади имелась еще комнатка, с выходом на огород; эта комната была заставлена старой мебелью.

Ферруччо вернулся домой только в одиннадцать часов, после долгого отсутствия, так что бабушка все глаза проглядела, ожидая его и сильно волнуясь. Обычно она проводила весь день, а часто и всю ночь, в большом кресле, так как удушье не давало ей лежать спокойно.

Лил дождь, свистал ветер, и потоки воды стекали по стеклам окон. Было совершенно темно. Ферруччо вернулся домой усталый, грязный, в разорванной куртке и с багровой шишкой на лбу. Сначала он и его товарищи швыряли друг в друга камнями, потом дело дошло, как обычно, до рукопашной; вдобавок он проиграл все свои деньги и берет его остался в канаве.

Хотя кухня освещалась только небольшой лампочкой, стоявшей на краю стола, возле бабушкиного кресла, бедная старушка сразу заметила, в каком жалком виде вернулся ее внук, и частью угадала его похождения, частью заставила его самого сознаться в своих проделках.

Бабушка горячо любила Ферруччо, и когда она обо всем узнала, то принялась молча и горько плакать.

— Нет, — сказала она, наконец, после долгого молчания, — ты, видно, совсем не любишь свою бедную бабушку. Как ты мог воспользоваться отсутствием отца и матери, чтобы доставить мне столько огорчений! Ты бросил меня одну на целый день! Неужели же у тебя в душе нет чувства жалости? Смотри, Ферруччо, ты ступил на плохую дорогу, которая приведет тебя к дурному концу. Я видела, как многие начинали так же, как ты, и потом плохо кончали. Сначала это отлучки из дому, драки с другими мальчиками, проигрыши… потом мало-помалу от камней переходят к ножам, от игры — к другим порокам, а от пороков… к воровству.

Ферруччо стоял в трех шагах от бабушки, прислонившись к буфету, еще весь разгоряченный от драки, и слушал, опустив голову на грудь. Прядь каштановых волос падала ему на лоб, и голубые глаза смотрели неподвижно.

— Да, от игры переходят к воровству, — повторила бабушка, не переставая плакать. — Подумай об этом, Ферруччо, вспомни о позоре нашей деревни — о Вито Модзони, который ушел в город и стал бродягой. В двадцать четыре года он уже два раза сидел в тюрьме, его бедная мать умерла от горя, а отец в отчаянье бежал в Швейцарию. Вспомни об этом несчастном, Ферруччо! Я знала его еще мальчиком, и он начинал совершенно так же, как ты. Подумай, что ты можешь довести своего отца и мать до такого же ужасного конца!

Ферруччо молчал. По существу он был далеко не плохой мальчик, совсем наоборот: все его выходки вытекали скорее от чрезмерной живости характера и смелости, чем от дурных склонностей. В жилах его текла горячая романьольская кровь. Отец Ферруччо понимал это и смотрел на проделки сына сквозь пальцы, зная, что в глубине души он — хороший мальчик и способен, при случае, действовать решительно и благородно. Поэтому отец не очень держал его в руках и ожидал, что в конце концов Ферруччо сам образумится. В нем было заложено больше хорошего, чем плохого, но он был очень упрям, и даже когда горячо в чем-нибудь раскаивался, не мог заставить себя произнести те слова, которые приводят к прощению: «Да, я виноват, я никогда не буду больше так делать, обещаю тебе это, прости меня». Каждый раз сердце его было полно любви и раскаянья, но гордость не давала ему высказать этого вслух.

— Ах, Ферруччо, — продолжала бабушка, видя, что он молчит, — неужели у тебя не найдется ни одного слова сожаления Ты видишь, в каком я состоянии; скоро, наверное, меня похоронят. Как у тебя хватает жестокости так мучить меня? Ведь я твоя бабушка, мать твоей матери, я так стара, что близок уже мой последний день. А как я любила тебя, Ферруччо! Когда ты был совсем маленьким, я целыми ночами качала тебя колыбельке и отказывала себе в куске хлеба, чтобы только побаловать тебя. Я всегда говорила себе, что ты будешь моим утешением в старости. А теперь ты сводишь меня в могилу Я охотно отдала бы немногие оставшиеся мне дни, только бы снова увидеть тебя хорошим, послушным, каким ты был в те годы, когда я водила тебя гулять в Сантуарио. Помнишь, Ферруччо? Тогда ты наполнял мне карманы камешками и травками, а потом я на руках приносила тебя домой, заснувшего от усталости. Вот когда ты на самом деле любил свою бедную бабушку. А теперь, когда я разбита параличом, твоя любовь нужна мне как воздух для дыхания, потому что у меня ничего больше не осталось в жизни, я бедная старуха, одной ногой уже в могиле… о боже мой!

Ферруччо, побежденный охватившим его чувством, хотел было броситься в объятия к бабушке, как вдруг ему показалось, что он слышит легкий стук в соседней комнате.

Он прислушался.

Лил дождь.

Стук повторился, и на этот раз бабушка тоже услышала его.

— Что это? — спросила она с тревогой.

— Дождь… — пробормотал мальчик.

— Так вот, Ферруччо, — продолжала старушка, вытирая глаза, — обещай мне, что ты будешь хорошим, что ты никогда больше не заставишь плакать твою бедную бабушку…

Новый легкий шум заставил ее умолкнуть.

— Но это не похоже на дождь, — воскликнула она, бледнея. — Поди-ка взгляни! — Но тут же прибавила: — Нет, оставайся здесь, — и схватила мальчика за руку.

Оба затаили дыхание, но слышали только шум падающей воды.

Вдруг они вздрогнули: обоим почудились шаги в соседней комнате.

— Кто там? — спросил Ферруччо, с трудом выдавливая из себя слова.

Никто не ответил.

— Кто там? — снова спросил Ферруччо, холодея от страха.

Но не успел он произнести этих слов, как оба, и внук и бабушка, закричали от ужаса, — в комнату вошли двое мужчин. Один из них бросился к мальчику и зажал ему ладонью рот. Другой схватил старуху за горло. Первый сказал:

— Ни слова, если тебе дорога жизнь!

— Молчать! — прибавил другой и поднял нож. Лица у обоих были закрыты черными масками с двумя дырками для глаз.

В комнате слышно было только тяжелое дыхание четырех человек и шум падающего дождя.

Тот, который держал Ферруччо, сказал ему на ухо:

— Где твой отец держит деньги?

Мальчик, стуча зубами, еле слышно ответил:

— Там, в шкафу.

— Иди покажи, — приказал мужчина и, продолжая держать мальчика за горло, потащил его в заднюю комнату, где на полу стоял потайной фонарь.

— В каком шкафу?

Ферруччо, задыхаясь, указал на шкаф. Тогда, чтобы мальчик не помешал ему, бандит бросил его на колени перед шкафом и зажал ему шею между ног. Потом, держа нож в зубах, и потайной фонарь в одной руке, бандит другой рукой достал из кармана заостренную железку, вставил ее в замок, сломал его, распахнул дверцы шкафа, перерыл всё внутри, набил себе карманы, закрыл дверцы, затем снова распахнул их, еще раз всё обшарил, опять схватил мальчика за горло и снова втолкнул его в кухню, где другой бандит всё еще стискивал горло бабушки.

— Нашел? — спросил шепотом второй разбойник.

— Нашел, — ответил первый и прибавил: — Посмотри-ка, что делается за дверью.

Человек, который душил старуху, бросился к двери на огород, увидел, что поблизости никого нет, и сказал шепотом почти прошипел:

— Идем.

Тот, который оставался в кухне и еще держал Ферруччо, показал нож мальчику и старухе, которая снова открыла глаза и сказал:

— Если кто-нибудь из вас крикнет, я вернусь и зарежу его! — При этом он пристально посмотрел на обоих.

В эту минуту далеко на шоссе послышалось пение нескольких голосов.

Вор быстро повернул голову к двери, и от этого резкого движения маска упала у него с лица. У старухи вырвался крик:

— Модзони!

— Проклятие! — прорычал узнанный разбойник. — Так умри же! — и он бросился с поднятым ножом на старуху, которая от страха потеряла сознание. Убийца нанес удар.

Но в то же мгновение Ферруччо, с отчаянным криком, одним прыжком кинулся к бабушке и прикрыл ее своим телом. Убийца, убегая, толкнул стол. Лампа упала и погасла.

Мальчик медленно склонился к бабушке, соскользнул на колени и так и остался, обняв ее и положив голову ей на грудь.

Прошло несколько мгновений. В комнате было совершенно темно. Пение крестьян замирало в далеких полях. Бабушка пришла в себя.

— Феруччо! — позвала она еле слышным голосом.

— Бабушка! — ответил ей мальчик.

Старушка силилась заговорить, но ужас всё еще сковывал ее язык. Прошло некоторое время в молчании, потом она спросила, дрожа от страха:

— Они ушли?

— Да.

— Они меня не убили, — пробормотала старуха прерывающимся голосом.

— Нет… вы спасены, — тихо ответил ей Ферруччо. — Вы спасены, дорогая. Они унесли деньги, но отец… взял с собой в город почти всё, что у него было.

Бабушка облегченно вздохнула.

— Бабушка, — продолжал Ферруччо, не поднимаясь с колен, — милая бабушка, ведь вы меня любите, правда?

— Ах, Ферруччо, мой бедный мальчик, — ответила старушка и положила ему руки на голову, — как ты, должно быть, испугался! О боже милосердный! Зажги-ка свет… нет, не надо, мне всё еще страшно.

— Бабушка, — снова повторил мальчик, — я так часто огорчал вас…

— Нет, Ферруччо, не говори этого, я не помню об этом больше, я всё забыла, я так тебя люблю!

— Я всегда огорчал вас, — с трудом, дрожащим голосом продолжал Ферруччо, — но… я всегда любил вас. Вы больше не сердитесь на меня? Простите меня, бабушка.

— Да, мой мальчик, я прощаю тебя, прощаю от всего сердца. Как же я могу не простить тебя? Но встань с колен, мой милый. Я никогда больше не буду бранить тебя. Ведь ты у меня хороший, ты очень хороший! Давай теперь зажжем свет, не надо больше бояться. Вставай, Ферруччо.

— Спасибо, бабушка, — отвечал мальчик слабеющим голосом, — теперь… я счастлив. Ведь вы не забудете меня, бабушка, правда? Вы всегда будете помнить меня… вашего Ферруччо?

— Мальчик мой! — воскликнула старушка с удивлением и тревогой, кладя ему руки на плечи и наклоняясь, чтобы заглянуть ему в лицо.

— Вспоминайте меня, — повторил Ферруччо голосом, слабый как вздох, — поцелуйте от меня маму… отца… Луиджину… Прощайте, бабушка…

— Боже мой, что же это с тобой? — закричала старушка тревожно ощупывая голову внука. Потом, изо всех сил, которые у нее еще оставались, она отчаянно крикнула:

— Ферруччо! Ферруччо! Ферруччо! Сынок мой! Любовь моя Ангелы небесные, помогите мне!

Но Ферруччо не отвечал больше. Пораженный ножом я спину, он умер, спасая жизнь своей бабушки. Как настоящий герой, пролил маленький романьолец свою горячую кровь.

Болезнь Кирпичонка

Вторник, 21 марта

Бедный Кирпичонок тяжело заболел. Наш учитель сказа чтобы мы пошли навестить его, и мы решили отправиться к нему втроем: Гарроне, Деросси и я.

На всякий случай мы спросили нашего надутого Нобиса, хочет ли и он пойти вместе с нами, но он кратко ответил:

— Нет.

Вотини тоже отказался, может быть из страха, запачкать известкой свой костюмчик.

Мы отправились в четыре часа, после окончания уроков. Дождь лил как из ведра.

На улице Гарроне остановился и спросил, не переставая, как всегда, жевать кусок хлеба:

— Что же мы купим больному? — При этом он позвякивал в кармане двумя сольдо.

Мы все сложились по два сольдо и купили Кирпичонку три больших апельсина.

Нам пришлось подняться на самый чердак. Прежде чем войти, Деросси снял свою медаль и положил ее в карман. Я спросил у него, для чего он это делает.

— Я сам не знаю, — отвечал он, — чтобы не выглядеть… мне кажется, лучше войти без медали.

Мы постучали. Нам открыл отец Кирпичонка, огромный мужчина, похожий на великана. Лицо его было мрачно, и он казался испуганным.

— Кто вы такие? — спросил он.

— Мы школьные товарищи Антонио и принесли ему три апельсина, — ответил Гарроне.

— Ах, бедный мой Тонино, — воскликнул каменщик, грустно качая головой, — боюсь, что ему не придется попробовать ваших апельсинов! — и он вытер себе глаза тыльной стороной руки. Потом он пропустил нас впереди себя в комнату. Это была мансарда под самой крышей.

Мы вошли и увидели Кирпичонка, который спал на узкой железной кроватке. Его мать сидела, склонившись над ним и закрыв лицо руками. Она еле взглянула в нашу сторону. На одной из стен висели кисти, кирка и решето для известки. Ноги больного были прикрыты курткой каменщика, белой от гипса.

Бедный мальчик очень похудел, лицо у него было совсем белое, нос заострился, и он тяжело дышал.

Ах, милый мой Тонино, мой маленький товарищ, всегда такой живой и веселый, как мне было грустно смотреть на него. Чего бы я не дал, чтобы снова увидеть, как он строит «заячью мордочку», бедный наш Кирпичонок!

Гарроне положил один из апельсинов на подушку рядом с лицом больного. Запах разбудил его, он схватил было апельсин, но тут же выпустил его и пристально посмотрел на Гарроне.

— Это я, — сказал тот, — Гарроне. Ты узнаёшь меня?

Больной улыбнулся еле заметной улыбкой, с трудом приподнял свою маленькую руку и протянул ее Гарроне. Тот взял ее в свои руки и прижал к щеке, говоря:

— Ничего, держись, Кирпичонок, ты скоро поправишься снова вернешься в школу, а учитель посадит тебя рядом со мной, хочешь?

Но Кирпичонок ничего не ответил. Тут мать его заплакала:

— Ах, бедный, бедный мой Тонино, такой хороший и добрый, а вот теперь бог хочет отнять его у нас!

— Молчи! — крикнул в отчаянье каменщик, — молчи, ради всего святого, или я не знаю, что сделаю!

Потом он с тревогой обернулся к нам:

— Ступайте, ступайте теперь, мальчики; спасибо вам, но ступайте… Ну что вам здесь делать? Спасибо, идите себе домой.

Кирпичонок снова закрыл глаза и лежал совсем неподвижно.

— Не можем ли мы помочь вам? — спросил Гарроне.

— Нет, сынок, спасибо, — отвечал каменщик, — идите домой С этими словами он вывел нас на лестницу и закрыл за нами дверь. Но не успели мы спуститься до половины, как закричал:

— Гарроне! Гарроне! Мы все трое снова бросились наверх.

— Гарроне! — кричал каменщик с изменившимся лицом, — он назвал тебя по имени, а он уже два дня, как ничего не говорил. Он два раза позвал тебя, он хочет тебя видеть, ид скорей. Ах, господи, только бы это было хорошим знаком!

— До свиданья, я остаюсь здесь, — сказал нам тогда Гарроне и бросился в комнату вместе с отцом Кирпичонка.

— Он начал говорить, он поправится, — обрадовался я.

— Конечно, — отвечал мне Деросси, — но сейчас я думаю о нем… я думаю о том, какой хороший наш Гарроне.