Серебряная свадьба

О л ь г а А р т е м ь е в н а Я к у н и н а.

Г л е б Д м и т р и е в и ч — ее муж.

А р с е н и й (Л а р с) — их сын.

И в а н И в а н о в и ч Г е д р о й ц.

И р и н а И л ь и н и ч н а Я н к о.

К о р н е й Ф и л и п п о в и ч Ч е р к а ш и н.

А л е в т и н а Р о м а н о в н а Р ы ж о в а.

Б а б а Ш у р а — домоправительница.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч Я к у н и н — человек из самых дальних комнат.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Старинный московский особняк с огромной гостиной, посредине которой гигантский стол-сороконожка. Такие дома остались у очень заслуженных людей — они получены, обставлены, обжиты очень давно.

Картины в потускневших рамах, массивные продавленные диваны, кресла, старинная бронза, потускневшие зеркала, фарфоровые вазы и безделушки. Старый рояль. Все — чуть потрескавшееся, слегка запыленное, словно «оставшееся со времен средневековых»… Матовое столовое серебро, тяжелые уникальные гардины — чуть выцветшие, но все равно победоносные в своей борьбе со временем.

В этой огромной комнате (метров на восемьдесят!), во всей квартире все равно чувствуется могучий, старый, словно окаменевший дух большого корабля, населенного людьми, которые пронесли через рифы и невзгоды времени много тяжкого… И вот-вот, кажется, он, этот дом, уже станет музеем, сколком «времени ушедшего», ибо люди, построившие его, вносившие сюда мысль, дух и дыхание, должны (по воле Бога!) уходить из жизни, а молодой поросли — этого светлого, зеленого цвета! — не чувствуется в некогда шумном старом доме.

…На сцене б а б а Ш у р а — домоправительница и деспот семьи академика Якунина. Здесь же И р и н а И л ь и н и ч н а Я н к о — врач и приятельница Ольги Артемьевны Якуниной — хозяйки дома. Баба Шура, несмотря на то что ей под сто лет («осталась одна пятилетка!»), почти насильно усаживает гостью за стол и неспешно, неумолимо медленно накрывает для нее «легкую закуску». Хоть и на краю «сороконожки», но по всем правилам — со всем необходимым количеством тарелок, серебра, бокалов.

Наконец, кряхтя, нагибается куда-то в глубь огромного буфета-дворца и достает бутылку марочного вина, которую, завернув в салфетку, ставит в уже приготовленное — со льдом! — серебряное «каше».

И только после всего этого, с трудом отдышавшись, позволяет себе сесть на край тяжелого старинного стула, чтобы поддержать беседу с гостьей.

Я н к о. Да зачем вы хлопочете, Александра Михайловна? Меня в сумасшедшем доме прекрасно накормили!

Б а б а Ш у р а. Полагается. (Пауза.) Придется за Глебом Дмитриевичем гоголь-моголь доесть — не пропадать же добру! (Ест сосредоточенно, почти торжественно.)

Я н к о. Не знаю, как я дотяну Глеба Дмитриевича? Скорее бы уж Ольга возвращалась!

Б а б а Ш у р а (рассматривает что-то на скатерти). Видишь — желтенькая таблетка? Выбрасывает! И сиреневенькие — тоже. А я собираю и… (Берет таблетки в горсть и разом глотает.)

Я н к о (всплескивает руками). Баба Шура!

Б а б а Ш у р а. Ничего! Каждая таблетка свою болезнь найдет! Ты закусывай, закусывай…

Я н к о (с аппетитом ест). Когда самолет из Амстердама?

Б а б а Ш у р а (посмотрела на большие часы с боем — настоящий «Нортон»). Уж с минуты на минуту должны быть. Ларс сам за матерью поехал.

Я н к о. Трезвый?

Б а б а Ш у р а. Ты рыбки… рыбки бери! Я меньше трех кило не заказываю.

Я н к о. Зачем так много? Семья у вас… Глеб Дмитриевич почти не ест, Ларс на мощи стал похож.

Б а б а Ш у р а. А народ-то? Народ! Один Гедройц Иван Иванович как сядет! Или Рыжова! Или еще кто из института! Ведь хозяйка любит, чтобы в доме все как при Дмитрии Михайловиче было! И Глеб Дмитриевич любил! (Поправилась.) Любит…

Я н к о. Да! Старая Москва… Так же, наверно, Склифосовские жили! Третьяковы… Туполевы… Остроумовы…

Б а б а Ш у р а (неожиданно). А ты не жалей нас! Дело-то у нас на века поставлено! Недаром Ольга Артемьевна из Амстердама Большую золотую медаль везет! Весь мир опять обскакали! (Приблизившись.) И правительство на днях к нам собирается! Расширяться будем! Вот так!

Я н к о. Сколько же лет вы в этом доме, Александра Михайловна?

Б а б а Ш у р а. Ну, как Глеб Дмитриевич родился… Значит, пятьдесят семь! Ты выпей, выпей винца! Может, и осмелеешь? А вино это особое! Его еще в тридцатом году Дмитрий Михайлович в подвал заложил. Ему тогда в Крыму четыре огромнейших корзины подарили. По сто бутылок! Так вино в подвале и хранится.

Я н к о. Как-то нереально… все это! В центре Москвы… Особняк, подвалы! Брейгель! Рафаэль на стенах… Серебро чуть ли не восемнадцатого века. И рядом — наисовременнейший, всемирно известный институт имени… Каждый второй в Москве знает фамилию Якунина. Уже никто и не помнит, кто из Якуниных жив… кто умер… А институт все гремит и гремит!

Б а б а Ш у р а (с гордостью). Мы ведь Глебушку тоже могли за какую-нибудь «принцессу советскую» отдать! А женили на простой лаборантке! На Тоболкиной Ольге Артемьевне. И не жалеем! Нам с покойной хозяйкой — Евгенией Корниловной — без разницы было! Она… бедная душа (перекрестилась), первая заметила… что живет человек в этом доме на последнем пределе. Год-другой… Десять — двадцать! А потом его на Болеарские острова тянет…

Я н к о. Куда?

Б а б а Ш у р а. На Болеарские острова! Так покойница говорила. Ну, ломается он! Машина и та свой срок имеет. А у человека хуже — уходит он куда-то… В свой мир. Если, конечно, разгон был настоящий! (Вздохнула.) А Дмитрий Михайлович уж такой им всем разбег и разгон давал, что не только дети его… а целый институт в три тысячи человек до сих пор на его идеях летит… (Смеется.) Расступись, ученый народ!

Я н к о (осторожно). А как же сама… Евгения Корниловна?

Б а б а Ш у р а. Я же сказала — бедная душа! (Пауза.) Боялась она за детей своих… Ведь двое-то — Алик и Муся — еще в отрочестве погибли. Один утонул! Другая руки на себя наложила… Вот и встала Корниловна за Глебушку, за младшего! Откуда что взялось! Как тигрица…

Я н к о. Ну а дальше… потом?

Входит О л ь г а А р т е м ь е в н а Я к у н и н а в дорожном строгом костюме.

Я к у н и н а (с порога). А потом — суп с котом! Понятно, «подруга дорогая»? (Взяла бутылку.) О! Каким вином тебя угощают?!

Я н к о. Поздоровалась хотя бы… (Обнимает Якунину.) Поздравляю! «Подруга дорогая»!

Я к у н и н а (тише). Как Глеб? К нему можно?

Я н к о (не сразу). С каких это пор… ты стала меня об этом спрашивать?

Я к у н и н а. В дороге всякое померещится! (Достает из сумки красивую бархатную коробку, вынимает оттуда цепь, на которой Большая золотая медаль… Надевает на себя. Потом передумала… Сняла, сложила все обратно.)

Входят Л а р с и И в а н И в а н о в и ч Г е д р о й ц.

Л а р с (матери виновато). Я был уверен, что Иван Иванович тебя встретит…

Я к у н и н а. Поэтому ты и засел в международном кафе? Как вообще тебя туда пустили?

Г е д р о й ц. Я провел Арсения Глебовича через ВИП.

Я к у н и н а. Иван Иванович! Запомните! У меня других детей — нет! А из Арсения… Из вашего любимого Ларса! Я все равно дурь выбью! Чего бы мне это ни стоило! (Почти в ярости.) Ты слышишь? Олух царя небесного?

Л а р с. Слушаю… Суламифь!

Б а б а Ш у р а (Янко). Во-о… Точь-в-точь как покойница, свекровь ее!

Я к у н и н а (Ларсу). Дай только отца поставить на ноги!

Л а р с. Желательно… (На немой вопрос матери.) Мы все утро говорили с ним.

Я к у н и н а. Ну?!

Л а р с (опустив голову). Он уже… по ту сторону!

Г е д р о й ц. Ларс имеет в виду, что идея распада материи для него сейчас занимательнее, чем проблема ее устойчивости.

Я к у н и н а (сдерживаясь). Вы же зам по хозяйственной части?! А то — «ВИП», «распад материи»! (Взяла себя в руки. Бабе Шуре.) Бокалы! (Сама разливает вино.) Баба Шура, спасибо, что дом не рухнул, не покачнулся, пока меня здесь не было.

Б а б а Ш у р а. Правильно говоришь — с уважением! (Тоже поклонилась Якуниной.)

Я к у н и н а (словно не заметив, Янко). Спасибо и тебе, Ира, что Глеб… жив! И что я могу поговорить сейчас с ним. (Тихо.) Наедине! (Пьет. Жестом дает понять, чтобы Янко привела Глеба, а остальные вышли. Опускается в глубокое старинное кресло и на секунду закрывает глаза. Расстегивает воротник сорочки, словно ей душно.)

Янко вводит высокого, очень худого, удивительно схожего с сыном — идеально одетого! — чуть смущенного человека. Это муж Ольги Артемьевны — Г л е б Д м и т р и е в и ч Я к у н и н. При виде жены он останавливается — то ли как школьник, то ли как юный влюбленный… Он не боится ее — он благоговеет перед ней!

Янко тихо исчезает.

(Нежно целует мужа.) Ты еще похудел! За какие-нибудь десять дней. (Слабо улыбнулась.) Ну что мне с тобой делать?

Г л е б. У меня на завтрак был гоголь-моголь. Удивительно питательная вещь! О! Ты не знаешь всех защитных свойств организма! Человек теоретически вообще может не есть более трех месяцев!

Я к у н и н а (почти печально). Ну да… Ты же — теоретик! (Достает из коробки свернутый лист Почетной грамоты.) Вот!

Г л е б (радостно, торжественно читает). «Почетному доктору Европейской академии наук и искусств. Обладателю Большой золотой медали Всемирного конгресса д-ру Якуниной… Ольге Артемьевне…» (Почти плачет.) Оленьке! Как… прекрасно! Надень на себя мантию, цепь… Прошу! (Читает по-латыни посвящение в почетные доктора.) Боже! Как же тебе все это идет! Ты только посмотри на себя в зеркало!

Я к у н и н а (почти кричит). Но ведь это твоя… Твоя! Только твоя медаль! Твоя работа! При чем тут я?! Максимум, что я делала, — это записывала твои ночные монологи… (Почти плачет — от бессилия.) И кое-что подсчитывала на ЭВМ… И то когда ты слишком уставал, чтобы посчитать в уме!

Г л е б. Не уподобляйся глупцам, милая! Даже Рафаэль писал одну-две фигуры — остальное за него дописывали ученики.

Я к у н и н а. Но мы-то знаем — Рафаэля! А я — по твоим же словам… только ученик? Подмастерье?..

Г л е б (не сразу, со значением). «Ты — женщина! Ты — бабочка большая!» (Обнял ее.) Ты моя… любимая женщина! Только ты проникаешь в мои мысли… Ты — мать моего ребенка! Ты — Якунина, наконец! Ты — уже… Якунина! (Кричит.) Ты — почетный доктор! Ты — профессор!

Я к у н и н а. Господи! Не вспоминай лучше о моем профессорстве!

Г л е б. А что? Ты не получила ни одного черного шара!

Я к у н и н а. Попробуй получи хоть один черный шар диссертант с фамилией — Якунина! В нашем институте…

Г л е б. Я ликую… А ты чем-то встревожена?

Я к у н и н а (опустила голову). Ты помнишь доктора Смэлла? Из Принстона?

Глеб кивает головой.

Почему он сказал, что на основе моей… нашей работы можно подойти к этой формуле? (Показывает ему бумагу с формулой.) Что это такое?

Г л е б (смеется). А… Так и должно быть! Формула Дэвидсона-Платова. Проблема перехода неживой материи в биологически активную.

Я к у н и н а. Что ты смеешься? Это бред, да?!

Г л е б. Не думай об этом…

Я к у н и н а. Почему я не поняла этого? Почему не знала?!

Г л е б. Мы так быстро работали…

Я к у н и н а. И в те дни, пока меня не было?

Г л е б (извиняясь). Ты же знаешь — мне надо спешить!

Я к у н и н а. И Ларсу — тоже? (Пауза.) Почему он говорит, что «ты по ту сторону»? И это — про отца!!

Г л е б (тихо). Прости мальчика! Он, кажется, не успевает за мной… А времени объяснять у меня уже нет!

Я к у н и н а. А мне — тем более?!

Г л е б (еще раз смотрит в бумагу). Это хорошая формула… Это — красивая формула!

Я к у н и н а (резко). Но если что случится… все это уйдет вместе с тобой? Я же буду бессильна хотя бы… понять!

Г л е б (почти просительно). Но есть же Ларс… (Тише.) Ну, и, наконец, сам… Он!

Я к у н и н а. Он?! (Молчит.) Он даже не допустит меня к себе.

Г л е б. Может! (Пауза. В растерянности.) Но есть же еще институт… Фирма!

Я к у н и н а. Якунинская? Фирма? (Отвернулась.) Ты слышал, что в начале недели у нас ожидается посещение?

Г л е б. Зачем? Они же не могут ничего понимать в нашей проблематике! Особенно — в новой!

Я к у н и н а (раздраженно). Откуда ты знаешь, понимают они или не понимают? Кстати, в отделе Совмина — половина твоих учеников! А потом, не забывай — мы же работаем и на оборону…

Г л е б (отмахиваясь, сердито). Это побочно! Это — все… побочно!

Я к у н и н а. Необходимо заодно договориться и об экспериментальном заводе! И еще о новом корпусе!

Г л е б (печально). Извини! (Пауза. Осторожно.) А когда мы стали работать на оборону?

Я к у н и н а (не сразу). Весной… Помнишь, у нас были два… теннисиста. Ты еще не мог нарадоваться, что тебе есть с кем поиграть в теннис?

Г л е б. Так это были… они?!

Я к у н и н а. С одним из них я летела сегодня в самолете. (Молчит.) Он мне — как бы случайно! — открыл тайну…

Г л е б. Этот полковник?

Я к у н и н а (раздраженно). Перестань притворяться!! Через заднее стекло машины прекрасно были видны их генеральские фуражки!

Г л е б. Да, да! Что-то припоминаю… Они еще все время пытались завести разговор по статистическим моделям глобального распада! (Неожиданно.) Кстати… Утром я сегодня болтал об этом с Ларсом. У него интересная идея!

Я к у н и н а. Какая?..

Г л е б. Послать это все… к чертовой матери!

Я к у н и н а (настойчиво). Если мы не предложим… к посещению хотя бы маленькое предложение… Хотя бы эскиз!

Г л е б. Я удивляюсь! Почему ты не заинтересовалась предложением Ларса?

Я к у н и н а. Не издевайся! (Тише.) То… заказ отдадут Климову! Или вообще в другое ведомство…

Г л е б (крайне серьезно). Но ведь Ларс…

Я к у н и н а. Не рви ты мне нервы с этим олухом! Пожалей себя! Меня!

Г л е б (еще более серьезно и удивленно). Неужели ты не понимаешь?.. У него фундаментальная идея! Достойная моего отца. Его деда! (Неожиданно быстро выпил фужер вина.)

Я к у н и н а. Что ты сделал?! Тебе же нельзя… Это же яд для тебя! (Кричит.) Ира! Янко! Иван Иванович! Кто там?!

Появляется Я н к о со шприцем в руках.

Он выпил вина. С ним может быть кома?!

Г е д р о й ц (появляясь в дверях). Там явилась… эта дама! Бывшая ваша невестка… Ну, жена Ларса. Готова буянить! Выпроводить? Или будете с ней говорить?

Я к у н и н а. Что ей надо?

Г е д р о й ц. Насколько я понял, требует раздела жилплощади.

Я к у н и н а. Однокомнатный кооператив ей хватит? В крайнем случае соглашайтесь на двухкомнатный… Но — не больше!

Г е д р о й ц. Я понял так, что она хочет жить в этом доме.

Я к у н и н а (не сразу). По другим временам я бы ей… (Неожиданно.) Она, кажется, программистка?

Г л е б (приходя в себя). Отличная программистка! Богом данная…

Я к у н и н а. Пришлите ко мне Ларса. Пусть он запрется с ней! Этак на полсуток…

Я н к о (осторожно). Ларс не вполне…

Я к у н и н а. Это уж мое дело. (Идет к двери, ищет, чем бы вооружиться, хватает зонтик и устремляется к двери.) Гедройц! За мной!

Глеб и Янко остались вдвоем.

Г л е б (не сразу). Это, конечно, неделикатно, Ирина Ильинична! Но я хотел бы знать… На сколько я могу еще рассчитывать?

Я н к о (смеется). На вечность! (Смутилась.) Впрочем, как и все мы, — на случайность. (Пауза.) Сегодня прислали интереснейшее швейцарское лекарство!

Г л е б (морщится). У нас ужасно шумный дом! Надо попросить, чтобы обили двери войлоком…

Я н к о (с врачебной улыбкой). А когда мы начнем принимать швейцарское лекарство?! Я уже во всем разобралась, проконсультировалась… (Замолчала. Очень серьезно.) Я решилась на собственный диагноз. Вы больны не столько лейкемией… Вы же приобрели ее двенадцать лет назад? Когда производили свои знаменитые опыты с расщеплением структурных оснований?

Г л е б (тихо). Я болен! Болен, Ирочка… Я жил, любил! Радовался новорожденному сыну! Плавал с аквалангом… Лазал по горам… Кажется, еще помню три-четыре языка… Имел любовниц! Интересовался политикой! Страстно занимался виндсёрфингом… Гонял на машине! Я работал с хорошими, талантливыми, удивительными учеными. Лез в драки… Но пришел момент… (Пауза.) Когда все это остыло, смылось… Как на плохо или вообще не отпечатанной пленке. В одно прекрасное утро, вставая с постели… отделяясь от прекрасного тела своей жены… еще теплого, розового, матового… тем утром я понял — секундой! Взрывом! — что все это было — только прельщением!.. Черной дырой! Цветастой цыганской юбкой! Которой Бог… Или черт?! Гонит нас от истины! Гонит от гениально-простого! Из чего соткан подлинный наш мир. Что он сам по себе… наш мир — и угроза, и смысл, и откровение… (Тихо.) Для немногих!

Неожиданно целует Янко.

Я н к о (не сразу). И такой женщиной могла быть я?

Г л е б. Двенадцать лет назад. (Отвернулся.) Все последние годы я уже не чувствую… этой пчелиной пыльцы жизни! Она словно растерлась между пальцев.

Я н к о (не сразу). Я знаю… Я — врач.

Г л е б (любуясь ею). Нет, вы просто удивительно красивая женщина! И только это — главное! В эту секунду! В эту минуту! А вы знаете, что это мгновение можно расширить до беспредельности?! Вы будете жить в одном возрасте, в одном пейзаже, среди нестареющих людей… В неизменяющемся мире! Не будет меняться Москва, человечество…

Я н к о (улыбается). Фантазии?

Г л е б (тихо, уйдя в себя). В чем-то — фантазии. А в чем-то — и вполне возможная… реальность. Недаром у Ивана Златоуста сказано: «Это не время проходит — это мы проходим»!

Я н к о (серьезно). Значит, вы пытаетесь это сделать? Остановить время?

Г л е б. А его и не нужно останавливать — оно недвижно. Это мы — растения, животные, облака, пески, люди… Да, да, и мы! Люди! Люди-секунды. А минутные стрелки для нас… так — условность!

Я н к о. А человек? Тоже — условность?

Г л е б. Самая большая! Ибо он еще тягается с временем и претендует на бессмертие! И в нем самом столько отвлекающего — чувств, страданий, честолюбия!

Я н к о (не сразу). Вам… очень больному человеку… можно простить все! Но вот мой диагноз… Вы переходите границы возможностей человека! А это всегда оказывается непростительно!

Г л е б (горько). Так же непростительно, что он в беспамятстве зачинает детей… которым потом слишком больно от несовершенства рода человеческого! А что сказать им… детям?! Да и главное — можно сказать, только стоя уже одной ногой в могиле!

Я н к о. Вы… боитесь за Ларса? Вы уже знаете, что ему сказать?

Г л е б. Что говорить — сейчас? Меня уже не будет, когда ему понадобится самое главное. И слово! И мое плечо! Кто ему поможет? Кто спасет?

Я н к о. А Ольга?

Г л е б. Она еще не понимает, как опасно… как сложно жить в нашем доме! Здесь умерли… истончились простые человеческие чувства… отношения!

Я н к о (тихо). Но ведь и она сама — такая же!

Г л е б (изумленно). Разве?

Входят Я к у н и н а и К о р н е й Ф и л и п п о в и ч Ч е р к а ш и н. Это веселый, красивый, моложавый человек с огромным букетом.

Янко хочет уйти.

Ч е р к а ш и н. Доктор? Швейцарское лекарство уже доставлено?

Я н к о. Больной отказался его принимать.

Я к у н и н а (спокойно). Он будет их принимать! Идите, Ирина Ильинична. (Мужу.) Не узнаешь?

Г л е б. А-а… мой главный партнер по теннису?

Ч е р к а ш и н. Скажем проще — отныне, надеюсь, вообще ваш главный партнер!

Г л е б (тихо). Все к жене! К ней… К Ольге Артемьевне!

Якунина ставит цветы в вазу.

Ч е р к а ш и н. Ну зачем же… сразу так — в штыки!

Г л е б. Где здесь бумага?

Я к у н и н а (спокойно). Пожалуйста. И авторучка.

Г л е б (быстро пишет). «С сего дня считаю себя свободным от обязанностей директора Всесоюзного института из-за… о… (смеется)… из-за онтологических противоречий с намечаемой программой дальнейшей работы института». Ну, и подпись! (Расписывается. Вручает бумагу Черкашину.) Да! Еще рекомендую на эту должность профессора Якунина А. А.!

Ч е р к а ш и н (в некоторой растерянности). А… в каком смысле?..

Я к у н и н а (Черкашину, спокойно). Глеб Дмитриевич предупредил меня еще утром о своем уходе. К вашим… к нашим проблемам это не имеет никакого отношения.

Ч е р к а ш и н. Но все-таки было бы как-то надежнее… Задачи-то уж больно неотложные. Глобальные, можно сказать, задачи!

Г л е б. Я же там все написал! И, кстати, отличная кандидатура. (Показывает на жену, на мантию, на медаль, на цепь.)

Ч е р к а ш и н. Мы-то за… дорогая Ольга Артемьевна! Но не мы же последняя инстанция! А академия? А Большой дом?

Я к у н и н а (бросает перед ним бумаги). Вот приглашение на полгода читать лекции в Упсале. А вот — во Франции. Сорбонна тоже на дороге не валяется. Еще два-три… Америка!

Ч е р к а ш и н (смеется). А больной муж? Дом? Институт, наконец?!

Я к у н и н а. Ну вот… Наконец-то вы вспомнили про наш «якунинский» институт!

Ч е р к а ш и н. На той неделе… у вас же будут — гости!

Я к у н и н а. Не мне вам говорить, что мы привыкли к вниманию со стороны руководства. (Пауза.) И еще — Алевтина Романовна Рыжова работала над вашей темой с основными лабораториями со дня моего отъезда в Европу!

Г л е б (задумчиво). Думаю, с того дня, когда мы с…

Ч е р к а ш и н. Корней Филиппович…

Г л е б. С того дня, когда мы с Корнеем Филипповичем играли в теннис?

Я к у н и н а (отвела глаза). Не исключено!

Ч е р к а ш и н (решаясь). Когда у вас выборы в академию? Мы займем решительную позицию!

Г л е б (смеется). А военным и не пристала любая иная позиция!

Ч е р к а ш и н. И все-таки заявления вашего я не приму! За одну вашу формулировку… «онтологические»! Мне голову снимут. (Смеется. Встает.)

Входит Л а р с.

Л а р с. При виде меня не стоит вставать, генерал! (Падает в глубокое кресло.) Ну что — передача власти уже состоялась?

Я к у н и н а. Встань и исчезни!

Л а р с. Когда-нибудь я ведь тоже приму институт из твоих ослабевших рук, мамочка. Так что мне нужно готовиться, чтобы не ударить в грязь лицом!

Ч е р к а ш и н (мягко). Вы служили в армии, молодой человек?

Л а р с (вскакивает). В парашютно-десантных, товарищ генерал!

Ч е р к а ш и н. Отмечены наградами?

Л а р с. Медалью «За отвагу»!

Ч е р к а ш и н (не сразу). Никогда не скажешь…

Л а р с (снова развалился в кресле). А зачем говорить, генерал? (Потянулся, зевнул.) В нашем доме тоже есть свои маршалы, генералитет, обоз, вспомогательные войска… Ну и еще основной контингент! Который занимает три огромные корпуса за известным вам вокзалом. Не считая филиалов. Так что здесь всегда обстановка как в штабе крупного воинского соединения. Да, да! Среди этих картин, бронзы, безделушек, привезенных еще дедом… еще в том веке со всего света!

Я к у н и н а. Сын недалек от истины, Корней Филиппович! (Торжественно.) Мы берем ваш заказ!

Л а р с. Вот видите! Начальник штаба уже наложил резолюцию! Твоей подписи — достаточно. Кстати, я решил снова поселить Дарью у себя! Такой программистки на эти месяцы днем с огнем не найдешь.

Я к у н и н а (Черкашину). В доме есть небольшая экспериментальная установка с вычислительным центром. Мои мужчины любят иногда работать ночью.

Ч е р к а ш и н (пытаясь скрыть изумление). И у вас есть на это… разрешение? В частном доме?!

Г л е б. Боже, какой вы непонятливый… Корней Филиппович! (Резко.) Это уже давно не частный дом! (Хочет встать, но это ему не удается.)

Л а р с. И разрешение есть! Весьма, по нынешним временам, экзотическое!

Ч е р к а ш и н. Чье же?!

Л а р с. Иосифа Виссарионовича! (Язвительно.) В нашем институте в жизни не видели оснащения такого уровня! Всё — последние новинки!

Г л е б (резко). Подождите… (Повторяет.) «Послать ко всем чертям…» Что ты имел в виду. Ларс? Ну, утром?

Л а р с. Только то, что сказал.

Г л е б. Нет, ты употребил еще какое-то слово!

Л а р с (смеется). Я только добавил, что у чертей тоже своя классификация. (Смотрит на Черкашина.)

Г л е б (быстро). Точно! Значит, я тоже перешел в другую классификацию?

Я к у н и н а (быстро). А кто еще?

Л а р с. Как кто? «Он»… Дед!

Ч е р к а ш и н (хохочет). А при чем тут классификация чертей?

Ларс поднимается с кресла, берет и небрежно читает заявление отца.

Л а р с (задумчиво). «Онтологическое противоречие»! Какая глупость! Отец, неужели ты это решился написать? Онтос, в общем, условно — это земля, вселенная, суть явления… Основа мироздания! (Серьезно.) И у тебя с ней онтологические противоречия? Прошу тебя — не трогай ее! И она будет жить в сиянии вечности!

Г л е б. Я уже не могу повернуть назад! (Тихо.) Это понял даже мой врач.

Ларс, неожиданно для всех, спокойно рвет заявление отца.

Я к у н и н а. Ларс?! Что ты… позволяешь себе?

Л а р с. Я позволяю себе только одно — напомнить своей матери, что Якунины не уходят в отставку! Как не уходили Толстые, Репины, Курчатовы, Королевы… Они умирают в своем деле! В отставку их не может отправить даже сам Бог! Даже если он на мгновение смутил их разум… Потому что даже разорванный… смятенный мозг Якуниных — дороже дремотно-тусклого мозга господ Тоболкиных!

Ч е р к а ш и н. О ком это он?

Все молчат. Ольга Артемьевна замерла.

Парень, а ты хотя бы кандидат?

Г л е б (про себя). «По классификации чертей»? Ларс, а как же ты ее видишь? В хаосе? Или хоть в какой-то систематике?

Я к у н и н а (решительно Черкашину). Надеюсь, вы поняли, что ваши проблемы уже в работе?

Ч е р к а ш и н (вытер пот со лба, смеется). Только… как же это все… я буду докладывать?

Л а р с. Гедройц с Рыжовой к посещению составят обстоятельнейшую бумагу! Мы с ребятами ее просчитаем… А на что не хватит времени, прокрутим с Дашкой у себя дома… Поверьте, мать не даст нам снизить темпа. Мы же ее все боимся! Вы что, сами не видите?! (Вдруг осекся.) …Только вот отец…

Я к у н и н а. Ларс!

Л а р с (запальчиво). Или, может, ты? Его! Заменишь?! Или Гедройц? Или даже Рыжова? (Отвернулся.) Это же… отец! (Не может говорить.) Двенадцать лет назад он уже рванул один раз… На предельной скорости! И чего это ему стоило? И что это стоило нашей семье?! А теперь — когда он на пороге второго взрыва… (Неожиданно кричит.) Где швейцарские лекарства? Где эта баба со шприцем? Отец! Надо! Мы с Дашкой будем рядом… Мать! Надень мантию! Если нет деда, то хоть чем-то надо напомнить его!

Ольга Артемьевна бесстрастно надевает мантию.

И цепь! и медаль! (Откуда-то из шкафа достает ордена, звезду Героя Социалистического Труда, быстро прикалывает на грудь Глеба. На себя напяливает шапку от мантии.)

Ч е р к а ш и н (смеется). А порода в тебе есть… Волчонок!

Л а р с. Фотографа! Пусть снимают для «Огонька» славную фамилию русских ученых Якуниных. В полном сборе! (Быстро ставит пластинку Шаляпина: «О, если б навеки так было…»)

Долгая пауза.

Г л е б (тихо, про себя). Мы, живые, можем выйти только к пониманию поверхностного, полуспящего… С редкими провалами сознания! Оболочного, а не действительного мира! Мы, пока живы, подвержены самому страшному — симметрии мышления. Но если сделать шаг-другой в саму бесконечность… (Чуть сникает.)

Я к у н и н а (зовет). Ира! Янко! Укол! Ему плохо!

Л а р с. Отец! Отец, я же просил…

Г л е б (затихая). Провал в симметрии с одной стороны — суть смерть. Ибо мы воспитаны на ней… У нас нет противоядия для асимметричного мира… Асимметричности сознания… Но надо шагать дальше. Там — подлинность и бессмертие! Не фигуральные… А явственные!

Я к у н и н а (быстро). Что? Что ты говоришь?

Г л е б. Отец… Дед! Он это, кажется, понял!

Тишина. Словно во сне, мы видим, как вбегает Я н к о с шприцем, хочет сделать укол, рука безвольно отваливается.

Я н к о. Поздно! Конец! (Закрыла глаза Глебу.) Долгая пауза.

Л а р с (не сразу. С трудом.) Мать! Пиши… Такого-то числа… «вступаю в руководство институтом в качестве и. о. директора ввиду кончины Якунина Глеба Дмитриевича». Число. Подпись.

Ч е р к а ш и н. А как же… с утверждением? Это же не шутки! Наверно, нужны хотя бы представители академии?

Ларс идет молча к дальней двери, открывает ее, скрывается за нею и через некоторое время ввозит в коляске д р е в н е г о с т а р и к а «с белыми зрачками черноглазого гения».

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (его подвозят к столу, он берет ручку). «Утверждаю. Якунин Д. М.». Число, подпись. (Смотрит на мертвого сына. Ни слезинки. Тихо.) Ничего, сынок. Ничего! Это еще не самое страшное…

Ларс быстро увозит старика в его дальние комнаты. За ними закрываются старинные тяжелые двери.

Б а б а Ш у р а (на пороге, сдержав слезы). Отошел! Отмучился…

В общей тишине гремит голос Ф. И. Шаляпина: «О, если б навеки так было!..»

З а н а в е с

На сцене почти ничего не изменилось. Только мантия с цепью и медалью уже висит в одном из застекленных шкафов, среди таких же старинных академических одеяний — черных, белых, бирюзовых, алых… О л ь г а А р т е м ь е в н а и Я н к о пьют кофе. Разговор близится к концу…

Я к у н и н а. Деньги… И благодарность…

Я н к о. За что? Глеб Дмитриевич умер…

Я к у н и н а. Вы… скрасили ему последние месяцы. И вы, и мы знали, что он безнадежен. А тут, рядом… красивая женщина. Хоть малый интерес к человеческой плоти… Среди обычных его интеллектуальных игр!

Я н к о. Игр?

Я к у н и н а (зло). Конечно — игр! (Тише.) Для дела существует институт. Серьезная, тяжкая, планомерная работа. Три тысячи сотрудников… Работа подчас на износ… Командировки, полигоны, вычислительные центры. Филиалы… Чуть ли не на полстраны. И вечное проклятие — сроки, сроки, сроки…

Я н к о (неожиданно). Но, Оленька! С ним происходили странные явления.

Я к у н и н а. Ну?

Я н к о. Странное происходило с его кровью. При том количестве рентген, которые он получил еще тогда… смерть должна бы наступить гораздо раньше.

Я к у н и н а. Ну и что! Конкретно!

Я н к о. Это поразительно… Нет, даже неправдоподобно! Клетки крови то распадались в какой-то бешеной прогрессии. То наступал период резкого и такого же стремительного их восстановления.

Я к у н и н а (быстро). Когда он работал с установкой?

Я н к о. Да! Именно эта зависимость!

Я к у н и н а. А… с Ларсом?

Я н к о (тихо). Картина та же…

Я к у н и н а. Но у Ларса… не было же такого облучения, как у отца?!

Я н к о. При чем тут облучение! Тут другое… (Горячо.) Последи за сыном! Внешне — это сильнейшее переутомление… Хорошо бы витаминный курс. Ну, хотя бы месяца на полтора полного отключения. Куда-нибудь на Сахалин, на Валаам…

Я к у н и н а (не сразу). Конечно. Я позабочусь…

Я н к о. Ты по-прежнему хочешь… чтобы я навсегда покинула ваш дом?

Я к у н и н а. Вы… догадливы!

Я н к о. Когда-то мы называли друг друга по имени.

Я к у н и н а (не услышав). И второе — забудьте все, что вы здесь видели и слышали. (Неожиданно.) Зная твою природную порядочность, я и позвала тебя к Глебу. Хотя это было, в общем-то, безнадежно… Бессмысленно! Но еще бессмысленнее было держать около него целый консилиум академиков, которые бы разнесли по всей Москве обо всем, что здесь есть… И чего, кстати, нет!

Я н к о. Есть! Было… (Пауза.) Может, я пригожусь Дмитрию Михайловичу?

Я к у н и н а (резко). Абсолютное здоровье! Он же тогда… двенадцать лет назад… отказался сделать то, что заставили сделать Глеба… (Недобро смеется.) И все… Двенадцать лет! Не выходит из своей комнаты! Куда допускаются только баба Шура и Ларс. И то — иногда!

Я н к о. Но он же по-прежнему работает? Над чем?

Я к у н и н а. Не знаю. (Развела руками.) Не пускают! (Задумчиво.) Ларс говорит, что все стены его побеленной комнаты исписаны формулами. У него такая длинная палка с углем на конце… Так что он, даже не вставая, может писать на противоположной стене…

Я н к о. Но это ведь… наверно… бесценно?!

Я к у н и н а (не сразу). Ценным бывает только то, что требуется сегодня!

Я н к о. Но я кое-что поняла… на примере Глеба Дмитриевича. Это даже не фундаментальные исследования! Это…

Я к у н и н а (резко). Ты всегда была немножко… курицей. (Взяла себя в руки.) Про фундаментальные исследования вспоминают, когда они вот так (полоснула себя ладонью по горлу) нужны обороне. А в обыденности это считается фантастикой, пресыщенностью ума…

Я н к о (отвернувшись). Ты еще скажешь… дьявольщина?

Я к у н и н а. Хотя бы…

Я н к о. Но все же… (Настойчиво.) Ты хотя бы догадываешься, куда они идут? Глеб и…

Я к у н и н а. Возможность сдвинуть время! Или остановить его! Идея, которая так обуревала Глеба. И которой любит баловаться Ларс. Это, что ли? А кому это нужно? Тебе? Мне? Миллионам нормальных, живых, ни о чем не подозревающих людей?!

Я н к о. Но, может… когда-нибудь?

Я к у н и н а (решительно). «Когда-нибудь» — я согласна! Когда меня не будет на свете. Всё — без меня! И без них! Без Ларса! Даже без его детей! Ты же сама сказала — надо спасать сына… (не сразу). Я — простая баба… Я хочу внуков! И лучше — непохожих на моего сына. Не сдвинутых по фазе!..

Я н к о. Оленька! (Вздохнула, помолчала.) Скажи, зачем же ты тогда выходила за Глеба Дмитриевича? Ты же так… хотела этого! Почти преследовала его.

Я к у н и н а (не сразу). Значит… тоже тронутая. Ты же меня сама лечила.

Я н к о. Значит, не вылечила?

Я к у н и н а (молчит, потом тихо). В Волковичах… в деревне соседней… «он» жил. Начальник милиции. Шишка! А год-то — пятьдесят первый… Во френче, в фуражечке! Мне двенадцати годков еще не было, а от других девчонок уже слышала! Что он с ними делает! Арканом — уздечкой с серебряным набором — вокруг шеи! И… (Еле переводит дыхание.) Не верила — а сама-то ждала… Ждала! И — дождалась!

Я н к о. А Глеб?.. Он все это знал? Проговорилась?..

Якунина кивнула головой.

Ох, бедный!

Я к у н и н а. И сейчас… иногда! Как в тумане бреду к обрыву! Как тогда над Тоболом! А оттуда холодом и влажным речным дурманом тянет… И еще помню, как попыталась повеситься! Хорошо помню!

Я н к о (властно). Замолчи! Забудь!

Я к у н и н а (тихо). В одном виновата — «ждала»!

Я н к о. Сдох он давно! Твой «с уздечкой с серебряным набором»! И не воскреснет! Если не трогать…

Я к у н и н а (невесело смеется). Не волнуйся… (Отвернулась.) Зря я это вспомнила!

Я н к о (неожиданно). А тебе… не страшно?

Я к у н и н а (тихо). Все позади! Теперь — мне ничего не страшно!

Я н к о. Но за сына ты же боишься?

Я к у н и н а (просто). За него?.. (Тихо.) Нет! За Ларса? Он же — плоть от плоти этого дома! (Пауза.) Еще лет семи как рванул от меня… В свою якунинскую породу! От меня, словно не я его и родила! А что мне оставалось делать?! Сама подумай…

Я н к о. Попробовать… Тоже становиться Якуниной!

Я к у н и н а (усмехнулась). Гены — не те! И голова вроде варит, и пообтесалась среди них… И Глеб, покойный, кажется, всю душу свою в меня вложил! А как начнут они между собой! На своем птичьем языке!!! (В гневе.) Разорвала бы! Кажется… Обоих!

Я н к о (тихо). Одного ты уже…

Я к у н и н а (словно не слышала). На колени бы, казалось, бухнулась: «Ну будьте нормальными людьми!» Так ведь они бы только плечами повели: «Ты что? Мать?!»

Я н к о (почти кричит). Разреши — остаться!

Я к у н и н а (закрыла лицо руками). Знаешь, как я Ларса потеряла? Нормальный, толстый, краснощекий такой бутуз был… Ничем не лучше других! И вот зима… Вдруг вбегает он весь в снегу и бросается к столу. Я ему: «Разденься…» А он мне: «Мама, я слышал, как падал снег! Точно — слышал!» А я как села! И как зареву. «Все! — думаю. — Потеряла я сына. Мужа не могла удержать, теперь и сына потеряла…» И ты скажешь, это нормальный человеческий дом? Где люди живут?

Я н к о. Не гони меня отсюда! Ты же ничего в них не понимаешь!

Я к у н и н а (смотрит на нее, как не сумасшедшую). Думаешь — они больные? Их вылечить можно? Или меня?

Я н к о. Тебе одной… тяжело. Тебе не справиться! Ни с ними, ни со своей болезнью…

Я к у н и н а. Тем более…

Я н к о. Кто мог тебя понять… Понять! Его — не стало.

Я к у н и н а. Ты, значит, винишь меня?

Я н к о. Да! (Покорно.) Но я буду молчать!

Я к у н и н а (тихо). Попробовала бы ты еще что-нибудь сболтнуть!

Я н к о. Но все-таки я буду рядом…

Я к у н и н а. Нет. (Чуть презрительно.) Подмажься, попудрись. А то еще люди скажут, что ты в сумасшедшем доме побывала.

Я н к о. Забыла? Что именно там моя основная работа… (Медленно, с трудом поднялась, поднимая голос.) И не вздумай совать мне деньги!

Я к у н и н а. Все равно — всучу.

Входит И в а н И в а н о в и ч Г е д р о й ц.

Г е д р о й ц. Ирина Ильинична, вы в гневе?

Якунина молчит.

В гневе — на Ольгу Артемьевну? Но на нее совершенно бессмысленно сердиться! Это все равно что пылать гневом на Нику Самофракийскую! Это же воодушевленный Богом камень! Даже генерал и тот, кажется, отступил!

Я к у н и н а (устало). Нет! Вон сегодняшний букет!

Г е д р о й ц. Такие букеты накладисты даже для генеральского склада. А вы бы видели, как Ольга Артемьевна вела сегодня высокую делегацию по институту!

Я к у н и н а (нехотя). Гидрометцентр подписал соглашение?

Г е д р о й ц. И Министерство среднего машиностроения! И ЗИЛ…

Я к у н и н а. А штатное расписание? Фонды?

Г е д р о й ц. Вместе с вводом опытного завода и нового корпуса…

Я к у н и н а (кричит, сорвалась). Вы что — с ума сошли? А потом я буду полгода набирать новых сотрудников! И завод, и новейшие лаборатории будут стоять? Уж такую малость вы могли бы решить сами?!

Г е д р о й ц. Но я не могу наступать на зам Предсовмина Союза, как вы! Грудью!

Я к у н и н а (резко оборачивается к Янко). Оставайся! Можешь пока поселиться в комнате для гостей.

Я н к о. Я, кажется… передумала!

Я к у н и н а. Где Ларс? (Янко.) Интересно, почему ты это так… Быстро! Передумала?!

Г е д р о й ц (Янко). Я, например, умею показывать карточные фокусы.

Я к у н и н а. Не паясничайте!

Я н к о. Я ушла. (Уходит.)

Я к у н и н а (не сразу, вслед). Запомните, Гедройц. Это — сильный и знающий… врач! А главное — бескорыстный…

Г е д р о й ц (задумчиво). Я предпочитаю разделываться с неприятностями… по мере их поступления! А это… (вслед Янко) еще впереди!

Я к у н и н а. Что вы недоговариваете?

Г е д р о й ц. Но об этом вы уже начинаете догадываться? (Другим, прежним тоном.) Кстати, к вам… Рыжова.

Я к у н и н а. Великое событие!

Г е д р о й ц (тише). Завтра она тоже баллотируется в член-корры.

Я к у н и н а. Как это? Ученый совет института не давал ей рекомендации.

Г е д р о й ц. Но она… серьезный ученый!

Я к у н и н а. Серьезный ученый? И директор головного института. Есть некоторая разница?

Г е д р о й ц. Это не министерство. И даже не отдел Большого дома. Это академия! Годичное собрание с тайным голосованием…

Я к у н и н а. Что вы опять темните?

Г е д р о й ц. Мне не хотелось бы ставить себя в неудобное положение.

Я к у н и н а. Значит, вы предпочитаете поставить меня? (Решилась.) Хорошо! Зовите вашу… Кюри-Склодовскую! (Неожиданно.) Она по-прежнему такое же страшилище?

Г е д р о й ц (пожал плечами). Я как-то уже… присмотрелся!

Гедройц уходит, и через мгновение входит в столовую А л е в т и н а Р о м а н о в н а Р ы ж о в а.

Я к у н и н а (зовет). Баба Шура! У нас гости!

Б а б а Ш у р а (появляясь). Ой, слоеные крутоны еще не поспели! Сейчас, сейчас! Всё соберем! (Начинает вроде бы медленно, но сноровисто накрывать на стол.)

Я к у н и н а. Лучше мейссен… И фужеры Евгении Корниловны!

Б а б а Ш у р а (с сомнением смотрит на Рыжову, но все равно достает уникальные старинные фужеры). Хорошо…

Я к у н и н а. Извините, Алевтина Романовна, за вином я уж сама спущусь в подвал. (Уходит.)

Р ы ж о в а. Может… я помогу вам?

Б а б а Ш у р а. Ты сейчас лучше думай, как себе помочь! Когда такой парад — от Ольги пощады не жди.

Р ы ж о в а. А что… она мне может сделать?

Б а б а Ш у р а (заканчивая сервировку). Съест и не подавится… И косточку выплюнет!

Р ы ж о в а (слабо улыбаясь). Но вы-то как-то… сохранились?

Б а б а Ш у р а. Против меня — она слаба! Я ее еще кутенком бесхвостым в дом вводила… За ногтями ее следила, за чулками. К парикмахеру нашему таскала. Корниловна, свекровь ее, ох и строга в этом была! За полгода ее вышколила! (Смотрит на руки Рыжовой.) Обкусываешь? Ох, девка! А с волосами что делаешь?

Р ы ж о в а. Стригусь…

Б а б а Ш у р а. В бане, что ли?

Р ы ж о в а. В бане.

Б а б а Ш у р а. Оно и видно — без мужика. Слаба!

Р ы ж о в а. А очень… видно?

Б а б а Ш у р а (решительно). На муху наступишь — не раздавишь!

Возвращается Я к у н и н а с бутылкой, завернутой в салфетку.

Р ы ж о в а. Интересно… что это за вино?

Я к у н и н а (довольно нелюбезно). Не бойтесь — не цикута. (Бабе Шуре.) Александра Михайловна, когда крутоны будут готовы, подавайте сразу. (Рыжовой.) Вы любите крутоны с красной икрой! Или с черной?

Р ы ж о в а. Я…

Я к у н и н а (бабе Шуре). Значит, поровну — и той, и другой…

Баба Шура уходит. Якунина закуривает.

Р ы ж о в а. Разве вы курите, Ольга Артемьевна?

Я к у н и н а. Нет! У нас вообще не принято в доме курить. (Пододвинула пачку.) Не стесняйтесь — вы ведь не можете без сигареты?!

Р ы ж о в а. Очень любезно с вашей стороны. (Пауза.) Итак… мы в какой-то степени конкуренты? На завтрашний день?

Я к у н и н а (очень спокойно). Ну и что? (Пауза.) Просить вас снять свою кандидатуру? Мне — директору института? (Пауза.) Вас просто не выберут, вот и все!

Р ы ж о в а (усмехнулась). А почему бы вам не поинтересоваться, кто — в обход ученого совета института! — выдвинул меня?

Я к у н и н а. Очевидно, какой-нибудь чудак… из старых академиков?

Р ы ж о в а. Горячо-горячо…

Я к у н и н а (смеется). Может быть, вы еще замуж собрались? За вашего доброго гения?

Р ы ж о в а. Это невозможно.

Я к у н и н а (по-женски внимательно осмотрела ее). Похоже… вправду — невозможно!

Р ы ж о в а (вспыхнула). Не будем бабами! (Сникла, но не сдалась.) Вы действительно считаете, что я недостойна представлять в академии наш институт?

Я к у н и н а (взяла себя в руки). Хорошо, Алевтина Ивановна…

Р ы ж о в а. Романовна!

Я к у н и н а. Алевтина Романовна! Я ценю вас! Вас ценил мой муж, мой свекор… И я не могу относиться к вам иначе. Личная симпатия или антипатия в подобных случаях для меня роли не играет!

Р ы ж о в а. Вы — прекрасный директор! Антрепренер, так скажем… И дипломат, и администратор!

Я к у н и н а (резко). Ну? Короче?

Входит б а б а Ш у р а с блюдом аппетитнейших слоеных крутонов с икрой.

Б а б а Ш у р а. Если уж тронула бутылку, то открывай. Вино ведь, оно живое.

Я к у н и н а. Позже, Александра Михайловна!

Б а б а Ш у р а. Будет «позже», когда я открою и уйду. Нащебечетесь еще!

Я к у н и н а. Баба Шура!

Б а б а Ш у р а. У тебя что, уши заложило, — как меня звать?! Не забывай, кто я здесь! Я в этом доме с двадцать третьего года прописана. А твоя прописка на Соколе. В двухкомнатной. Так что сообрази, кто здесь хозяин, а кто гость?! (Благоговейно открывает бутылку, чуть пригубила из фужера. Закусила крутоном.) Удались! Ничего не скажешь — удались! (Не торопясь, не оглядываясь, вышла из столовой.)

Я к у н и н а (улыбнулась). А вы знаете, почему она так смеет со мной разговаривать? А, например, с моим сыном — никогда?

Р ы ж о в а. «Пришлая? Взяли в дом…»

Я к у н и н а. И это есть… Но главное! (Задумалась.) Это точная копия отношения Якуниных к людям в их доме. (Тише.) И между собой — тоже.

Р ы ж о в а. А разве она тоже Якунина?

Ольга Артемьевна не отвечает.

(Тихо.) А вы знаете… что это… Он выдвинул меня в академию?

Я к у н и н а (спокойно). Тогда мое дело — швах…

Р ы ж о в а (торопливо). Ради института я могу снять свою кандидатуру…

Я к у н и н а (тихо). Зачем?

Р ы ж о в а (гордо). Институт должен оставаться «якунинским». Как при Дмитрии Михайловиче! Как при Глебе…

Я к у н и н а. Добавьте, «как будет при Ларсе!».

Р ы ж о в а (с вызовом). Добавлю!

Я к у н и н а. А пока я должна быть их тенью? Заменой?.. Фигурой из папье-маше? Нанятым управляющим? Гедройц в юбке?

Р ы ж о в а (не сразу, растерянно). Вы самая… счастливая женщина!

Я к у н и н а (в гневе). И это? Вы говорите — мне! Когда я месяц… как потеряла мужа! Когда…

Р ы ж о в а (тихо). Но вы всю жизнь были рядом — с Глебом Дмитриевичем! С вами — его сын! Вы жили рядом с Дмитрием Михайловичем! Вы что? Этого счастья — не понимаете? Вы — ограниченная женщина? Да?

Я к у н и н а (почти с печалью). Пожила бы ты сама… в этом доме!..

Р ы ж о в а. Тогда вы чуждый человек этому дому! (Встала.) Я не сниму своей кандидатуры! Я не знаю, как мне увидеть Дмитрия Михайловича…

Я к у н и н а. Вы не увидите его!

Р ы ж о в а. Я пошлю ему письмо.

Я к у н и н а. Оно не попадет ему в руки!

Р ы ж о в а (яростно). Авантюристка!

Я к у н и н а (тихо). И это — возможно! (С неожиданной силой.) У меня на руках свекор и сын. Без меня — они останутся наедине с жизнью. Дом престарелых ученых — для одного! И банальный дурдом — для другого! И после всего этого вы еще сомневаетесь… что я не смету кого угодно на своем пути?!

Пауза.

Р ы ж о в а (тихо). Дайте слово, что через десять лет… вы передадите руководство институтом сыну.

Я к у н и н а. Я не знаю, что будет с Ларсом завтра! А вы говорите — через десять лет! (Махнула рукой, отвернулась.)

Р ы ж о в а. Мне нужна пара электронных математических дисплеев, фирма «Рихтер-Каутц 7584». По сорок тысяч долларов каждый.

Я к у н и н а (быстро). По последним разработкам Глеба?

Р ы ж о в а (искренно). По каким разработкам? Он даже не появлялся в институте!

Я к у н и н а. А… (Потеряла интерес.) Значит, заказ Черкашина? (Тише.) Действительно, кажется, в институте нет валюты. (Снова резко.) Значит, вы ничего… не знаете?! Хотя бы формулу Дэвидсона-Плахова?

Р ы ж о в а. В самых общих чертах…

Я к у н и н а (про себя). Что значит «в общих»?.. (Долго смотрит на нее. Неожиданно.) Возьмите ребенка на воспитание! В вас же так силен инстинкт материнства! (Тихо.) Хоть вы будете посчастливее…

Р ы ж о в а (замкнулась). Для меня и сын, и муж, и любое родство — это наш институт.

Я к у н и н а. Ну, дай вам Бог член-коррства! Недаром же вас называют «несущей колонной якунинского института»? А? (Махнула рукой, чтобы ее оставили одну.)

Рыжова тихо вышла.

В комнату заглядывает Г е д р о й ц.

Ешьте… (Машинально чуть поморщившись.) Только не так жадно!

Г е д р о й ц (смеется, почти счастливый). Извините… Но когда я знаю, что попаду в ваш дом, то стараюсь даже не завтракать!

Я к у н и н а (думая о своем). Переселяйтесь сюда! Будете в вечном кулинарном блаженстве.

Г е д р о й ц. Как? Переселяться? (У него даже выпала вилка из рук.) В качестве кого?

Я к у н и н а. На ваше усмотрение… Сторожевого пса хотя бы… (Неожиданно резко.) А вы все скупердяйничаете? Рыжова жаловалась.

Г е д р о й ц (хитро). Через месяц-другой тот же «Рихтер-Каутц»… будет стоить на треть дешевле!

Я к у н и н а (быстро). А вы знаете, кто выдвинул кандидатуру Рыжовой?

Г е д р о й ц (замер). Неужели… (Пауза.) И вы никак не можете на него повлиять?

Я к у н и н а. Я не могу даже с ним поговорить. (Вскочила.) Я уезжаю из этого дома! К себе, на Сокол! Хватит! Я — вдова… Обыкновенная вдова, которой нужно начинать новую жизнь! Где мои вещи? Где мой генерал?! (Мечется по комнате. Пытается открыть шкаф с мантией, но все шкафы заперты на ключ.) Баба Шура! Шура! Гедройц! Да помогите же мне!

Г е д р о й ц (спокойно). Помогать вам? Сейчас? Это значит терять себя! Да и вас! Которую создавали с таким трудом. Нет уж, увольте!

Я к у н и н а (пораженная). Значит… меня — создавали? Как в колбе? И вы — тоже?

Гедройц сидит, как Будда, строгий, задумчивый.

Ларс! (Вдруг.) Где этот гаденыш? Опять болтается по кабакам? Или валяется до полудня со своей шлюхой?!

Г е д р о й ц. Ничем не могу помочь!

Я к у н и н а. Он мне нужен. Нужен! Пусть хоть сын мне что-нибудь объяснит. Хоть чем-нибудь поможет! Матери! Родной матери…

Г е д р о й ц. Дорогая, вы что, не слышите? Работает японский дисплей… И на все двенадцать каналов!

Я к у н и н а (резко, почти со злобой). А кто им разрешил? Они согласовали со мной свою работу? Или я кто? Для них? «2 — Гедройц — Два»?!

Г е д р о й ц (спокойно). Что-то вроде…

Я к у н и н а. Ну? Что вы сидите? Пойдите к ним… Извинитесь, что помешали…

Гедройц не отвечает.

Доставьте сюда Ларса!..

Гедройц молчит.

Ну! Попросите его!

Г е д р о й ц. Он… не услышит меня!

Я к у н и н а. Его же… мать зовет!

Г е д р о й ц. Даже если вы… Встанете перед ним на колени, он буркнет: «Мать! Отстань! Кончу — зайду!»

Я к у н и н а. Но он может торчать там до вечера!

Г е д р о й ц. Не я рожал вашего сына! Вы! Вы его сами родили… таким!

Я к у н и н а (почти зло). И слава Богу, что он такой! Да! Я горжусь им! (Тихо.) Но вы молодец! Продолжайте крохоборничать! Никому ни монеты! Пока!

Г е д р о й ц. Есть крохоборничать! (Почти солдатским шагом идет к двери. Оборачивается.) Это хорошо, что вы… Гордитесь сыном! Но все-таки Ларс… пока еще — не Якунин! До конца!

Я к у н и н а. Вон! Оборотень!

Г е д р о й ц. В этом доме я не имею права на обиду. (Кланяется.) Меня — уже нет! (Уходит.)

Якунина одна. Проходит мимо шкафов, потом долго ищет ключ, находит, облачается в торжественную мантию, надевает цепь, медаль… В задумчивости садится в глубокое кресло. Потом подходит к одной старинной вещи, к другой… Рассматривает их. Ей одиноко, неуютно. Осторожно открывает «Бехштейн», неумело пытается наигрывать «Собачий вальс».

Неожиданно распахивается дверь самой дальней комнаты и медленно вкатывается коляска, которую с напряжением, но упорно двигает сам Д м и т р и й М и х а й л о в и ч Я к у н и н. Ольга Артемьевна замерла у рояля, только успев захлопнуть крышку «Бехштейна».

Я к у н и н а. Вы?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А вы посчитали, что я уже мертв?

Я к у н и н а. Мертв, кажется, только ваш сын!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (пауза). Глеб… был тихий, скромный, застенчивый… гений. Но, к сожалению, преглуповат! Ему нельзя было соглашаться на ту… работу!

Я к у н и н а. А вы никогда не задумывались… что тогда он не захотел, чтобы его отец был под домашним арестом?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (усмехнулся). А я и так… под домашним арестом! Только, правда, под добровольным…

Я к у н и н а (неожиданно по-женски). Вы тоже вините меня в его смерти?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Я уже давно… вне морали! Кажется, он любил вас? В общем, такая женщина, как вы, была приятна ему!

Я к у н и н а. А обо мне вы не подумали?..

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Я не поп… чтобы думать о всех прихожанах! (Помолчал.) Для института сейчас — вы полезны.

Я к у н и н а. Вы даже знаете, что творится в институте?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (резко). Вы снова заигрываете с военными? Притом не они с вами, а именно вы!

Я к у н и н а. Кто же это вам все сообщает? Уж не баба ли Шура?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Гедройц. Он звонит мне утром… Каждый день! Утром и перед сном.

Я к у н и н а. Кто?! Гедройц? Нет!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. (Пауза.) Я приютил его еще в Ташкенте, в двадцать пятом. Ему было шесть лет! И первым делом он стащил у меня золотой брегет. (Пауза.) Кстати, он до сих пор носит его?

Я к у н и н а (не сразу). А почему не сделать все проще? Узнавать все от меня? Все-таки я… директор, так сказать?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Я — не Глеб! (Молчит.) Для меня вы — совершенно посторонний человек. Глеб ввел вас в нашу семью. Покойная моя супруга как-то привела вас в божеский вид… Ну а дальше? Только Глеб был — «Ваш раб! Ваш царь! Ваш червь! Ваш Бог!». (Резко.) А я не люблю незнакомых людей… Я как у Диккенса! Помните, Вортвуд все твердит — «слепой, слепой, слепой…»?

Я к у н и н а (неожиданно мягко). Меня беспокоит здоровье Арсения, Ларса! Он слишком много работает… Последнее время, с отцом, они пошли на что-то опасное для жизни… А для мальчика такое…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (отмахнулся). Знаю! Знаю! Это же он сейчас при дисплее? Слышите?.. Нет! Здесь я вам не помощник! Мальчик работает!

Пауза.

Я к у н и н а. Почему вы, когда умер Глеб… сказали ему: «Это не самое страшное… сынок»?..

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (напрягся). Это… не для вас! Это — лишнее!

Пауза. Якунина встала. Прошлась. Неожиданно властно.

Я к у н и н а. Разрешите, я посмотрю ваши формулы на стенах?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Уже донесли? (Молчит.) Нет, конечно! Нельзя!

Я к у н и н а (настойчиво). Я хочу! Их видеть!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А я не пущу вас…

Пауза.

Якунина решительно подходит к двери столовой и запирает ее на ключ.

(От изумления — еле слышно.) Гедройц! Шура!

Якунина молча отодвигает с дороги его инвалидную коляску и проходит в глубь комнат Дмитрия Михайловича.

(Тихо.) «Кадавр». (Громче.) Стерва! (Кричит.) Ничтожество!

Слышно, как в дверь столовой все настойчивее начинают рваться люди. Голоса — сначала бабы Шуры, потом Ларса. Его голос становится все истеричней.

Л а р с (кричит из-за двери). Мать! Что ты там творишь?! Это же Якунин! Сам! Дед! Отец убил бы тебя! Открой сейчас же! Открой! Я высажу эту дверь.

Но многопудовая дверь и не думает поддаваться натиску хилого Ларса и древней старухи.

(Кричит.) Я подожгу дом!

Я к у н и н а возвращается в столовую. Долго смотрит на старика. Потом в задумчивости, как бы между прочим, отвечает сыну — через дверь.

Я к у н и н а. Поджигай! Этот дом давно стоит того, чтобы его подожгли! (Показывает старику бумагу.) Эта формула. И у нас! На стене?! Ну? Почему вы молчите?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (усмехается). А это не требует ответа! Вы, кажется, сами все поняли? Или — нет? (Не сразу.) Только учтите… Глеб умер, как только попытался экспериментировать с ней. Вы понимаете, что здесь — решение одно? Крайняя мера! Как говорится — «смертию смерть поправ»! (Хохочет.)

Я к у н и н а. Смерть — экспериментатора?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (делово, задумчиво). Скорее всего! Или… генетически близкого человека!

Я к у н и н а (быстро, с пониманием сказанного). А сроки?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Самые ограниченные!

Я к у н и н а. А выигрыш?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Это наука, а не тотализатор!

Я к у н и н а. И все-таки?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Банальное… воскрешение!

Я к у н и н а (не сразу, почти спокойно, даже обыденно). Это уже… что-то!

Якунина задумчиво подходит к двери, открывает замок. Врываются Л а р с и б а б а Ш у р а с кочергой в руке.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (с усмешкой). А весь спектакль можно было провести и потише!

Я к у н и н а (подходит к телефону). Янко? Ирина Ильинична? Я прошу приехать к нам. Нет! Сразу! И не одной! Для вас здесь есть пациент! И не дай вам Бог — не успеть! (Кладет трубку.)

Л а р с. Деда?! Академика? (Хохочет.) Всемирно известного ученого… Туда?! Мать! Мать… Ты что? Рехнулась?

Слышен шум работающего дисплея.

Я к у н и н а (про себя). У тебя очень работоспособная жена? Да… (Пауза.) Она будет навещать тебя по всем разрешенным дням!

Б а б а Ш у р а. Не отдам! Не отдам ребенка! Через мой труп! (Замахнулась кочергой на Якунину, но та — в задумчивости — даже бровью не повела. Баба Шура невольно отступила.)

Л а р с (почти спокойно). Надолго?

Я к у н и н а. А это будет зависеть от твоего деда! Дмитрий Михайлович!

Тот удивленно смотрит на нее.

Когда предположительно мы проверим до конца эту вашу гипотезу?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Мы?! Ах да — мы… (Закашлялся.)

Я к у н и н а (почти кричит). Но ведь не Гедройц же?! С бабой Шурой?! Вы же собираетесь ее в конце концов заканчивать? Или снова струсили?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (закашлялся). М-м-м…

Я к у н и н а. Кстати, для быстроты нам не хватает двух «штатских» спектрографов. Я видела их на выставке в Амстердаме.

Незаметно появляется Г е д р о й ц. Быстро принимая обстановку — был, очевидно, где-то неподалеку.

Г е д р о й ц. Если бы я даже взял всю валюту института… За две пятилетки! Вряд ли мне хватило бы на эти штатские спектрографы!

Я к у н и н а. Найдете! Крохобор! (Дмитрию Михайловичу.) А вы — сами напишете просьбу о валюте в правительство! Вы их давно не тревожили!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (не сразу, подумав). Отвезите меня к себе, Иван Иванович.

Ларс молча увозит старика в его комнаты. Все смотрят на Якунину.

Я к у н и н а. Дайте мне что-нибудь! (Пьет.) Да, да, да. Я — пыль под его ногами. Сколько лет человек был наедине с самим собой! Пытка? Каторга? Одиночка? (Смеется.) Чем же тогда мы все занимаемся? В чем наша… наша жизнь? Что все это? (Срывает мантию, топчет ее, рушит какие-то статуэтки. Вдруг плачет.) Господи, какое горе — быть Им! Больше — проклятье! (Бормочет.) Неживое, оказывается, можно вернуть к жизни?! Нет, нет, я — материалистка! Но ведь… Там!!! (Кивает на комнаты старика.) Там… ведь получается! (Смеется.)

Г е д р о й ц ввозит с т а р и к а.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Деньги — будут! (Пауза.) Наверно, свежий глаз лучше видит? Что ж… Посмотрим на ваши спектрографы! (Неожиданно, с вызовом.) А вы еще… хороши!

Я к у н и н а (поникшему Ларсу, тихо). Я — плохая мать! Я жестокая, грубая женщина… Но есть времена, мой мальчик, когда детей… надо — жестоко жалеть! Грузчик зарабатывает себе грыжу, хватаясь из-за молодечества не за ту тяжесть. Попросту зарабатывает килу! Я работала когда-то в порту — я знаю, что это такое…

Л а р с (тихо). Мать! Но — я умру… там! Нельзя отрывать живое — от живого! Вот так… на полном ходу!

Быстро входит Я н к о, за дверью угадываются две могучие фигуры санитаров.

Я н к о. С кем?! Что случилось?.. (Отшатывается при почти безумном, белом взгляде черноглазого старого гения. Тихо.) Нет… я не возьму на себя такую ответственность!

Я к у н и н а. Этот — не для тебя! (Показывает на Ларса.) Как ты говорила? Витаминный курс? Аутотерапия, полный покой? (Вдруг.) И убери ты этих волкодавов из якунинского дома!

Я н к о. Когда мы здесь, то командую уже я. Соберите немного вещей, спортивный костюм, тапочки… (Садится у стола и начинает быстро заполнять карту.) Головные боли?

Я к у н и н а. Есть.

Я н к о. Я не вас спрашиваю, а пациента.

Я к у н и н а. Я сказала — да!

Я н к о (к двери). Сергей Савельевич, можете сопроводить больного в машину.

Два тяжелых гиганта в белых халатах надвигаются на Ларса, и тот инстинктивно бросается за спину матери.

Я к у н и н а (санитарам). В сторону!

Те послушно расступаются.

(Ларсу.) Пойдем, Ларс… Не бойся, я с тобой. Я всегда с тобой… Даже когда меня не будет… и тогда ты будешь ходить по земле, которой тоже буду я! А сейчас надо работать… Якунины — обязаны, прокляты святой этой работой. Не плачь, мой мальчик! Ты слышишь — твоя Дашенька шестой час не отрывается от машины… Ты вернешься, когда мы все изнеможем! Но мы оставим тебе небольшую часть, чтобы ты ее… По-гусарски! Лихо! Закончил! И будут три автора… с одной фамилией. Деда. Глеба. И внука…

Л а р с. А почему — не твоя?

Я к у н и н а. Потому что я буду продолжать эту работу. За него! (Тихо.) Через мои глаза его мозг увидел то, что никогда бы не разглядеть мне… (Смеется — почти счастливо.) Все правильно! Все — путем! (Обнимает сына.)

Они тихо уходят. За ними санитары, баба Шура с сумкой, полной вещей Ларса. На сцене остаются Дмитрий Михайлович, Янко и Гедройц.

Я н к о (растерянно Дмитрию Михайловичу). А я не могла бы вам чем-нибудь помочь? Хотя бы как врач?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Нет! (Тише.) Скорее, как человек!

Я н к о. Я готова!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (чуть ли не громовым голосом). Если готовы… Так убирайтесь отсюда! Как можно скорее! (Шепотом.) Но если через две недели… мой внук вернется домой… хоть в чем-нибудь — ущербным! То никакие бугаи в белых халатах — вам!.. Именно — вам… Не помогут!!!

Я н к о. Я? Я…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Вон!

Гедройц вежливо, но настоятельно уводит Янко.

Пауза.

Возвращаются Я к у н и н а и б а б а Ш у р а.

Б а б а Ш у р а. Увидела бы все это покойница… Это с ее-то внуком?! В родном доме… Мать! И что делает?!

Я к у н и н а (спокойно). А может быть… она — и видит? (Оглядывается.) На что бы перекреститься?

Дмитрий Михайлович достает небольшой образок, висящий у него на груди. Якунина падает перед образом, перед коляской Дмитрия Михайловича на колени и бьет поклоны.

Б а б а Ш у р а (резко). Хватит! Брат простудится! (Нежно.) Поехали, Дима! (Резко поворачивает коляску и везет Дмитрия Михайловича в его дальние комнаты. Оборачивается на пороге.) Все равно — не отмолишься! Если я не отмолилась — куда уж тебе!..

Якунина стоит на коленях, молясь и каясь быстро и истово.

З а н а в е с

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же гостиная в якунинском доме. Те же мантии в застекленных шкафах…

Но что-то произошло в этом старом доме — он весь словно после разгрома!

По гостиной быстро проходит б а б а Ш у р а, не обращая внимания, что на огромном столе-сороконожке остатки еды… Не обращая внимания на пыль — на шкафах, секретерах, статуэтках, рояле, вазах. Она только кутается в платок и бормочет про себя…

Б а б а Ш у р а. Слепой! Слепой… Слепой!

Слышно, как безостановочно, в одном ритме, тихо, но явственно работают в глубине дома стационарные измерители, спектрографы, дисплеи, установка и т. п. Появляется Р ы ж о в а, тоже в платке — в доме холодно, не топят… Рыжова что-то осторожно ест с тарелки. Замолчавший на секунду дисплей заработал снова…

Я видела… Кажется — видела!

Р ы ж о в а (вздрогнув). Что? Что вы видели?

Б а б а Ш у р а (снова уткнувшись в платок, про себя). Нет, нет…

Входит Г е д р о й ц.

Р ы ж о в а (встрепенулась). Дмитрий Михайлович? Зовет?

Г е д р о й ц. Нет! (Стоит в задумчивости, глядя в пространство, словно решаясь на крайнее.)

Я к у н и н а (входя). Столько баб в доме, а такой бедлам!

Б а б а Ш у р а. Нет! Нет — меня больше… Не указ ты для меня! Сына в сумасшедший дом упекла! Брата на божий свет вытащила! (Свистящим шепотом.) А он ведь давно… с нечистой силой знается! Недаром мы с покойницей Корниловной батюшку не раз звали… Выгонял!! Выгонял батюшка нечистую силу из этого дома!

Р ы ж о в а (задумчиво). И к Менделееву — звали! И к Илье Петровичу Мечникову… (Повернулась и ушла.)

Я к у н и н а (смотрит ей вслед, потом оглядывается на Гедройца). А вы, оказывается, не чета… этой? Из-под земли все достанете! Как мать моя говорила, на боку дыру провертите!

Г е д р о й ц. Для Дмитрия Михайловича — действительно все!

Я к у н и н а. А скрывать от меня… кое-что? Вы тоже научились — у старика?

Гедройц не отвечает.

Иван Иванович…

Г е д р о й ц. Да, да…

Я к у н и н а (не сразу). А сколько сейчас времени?

Г е д р о й ц. Только что вроде «Нортон» пробил? Минут десять первого, так, кажется…

Я к у н и н а. Нет! Вы по собственным часам проверьте!

Г е д р о й ц (смотрит на нее, потом достает золотой брегет). Двенадцать часов… девятнадцать минут!

Я к у н и н а (не сразу). Дорого заплатили? За брегет?

Г е д р о й ц (не сразу). Дорого! Считайте — всей жизнью… (Пауза.) А вы уж извините… Можете заплатить — не только своей!

Я к у н и н а. Что это с вами? Вы креститесь?

Г е д р о й ц. Перед большим делом… Полагается! (Уходит в комнаты старика.)

Входит Р ы ж о в а, у нее подавленный вид.

Р ы ж о в а. Старуха все твердит — «слепой, слепой…». А может, это я — слепая?

Я к у н и н а. А может, мы — обе? (Неожиданно.) Алевтина Романовна, давайте поревем вместе! А? Что нас обманывают эти старые мужики! Что сами мы тупы, легкомысленны, доверчивы! (Присела рядом, полуобняла сотрудницу… И замолчала, опустив голову.)

Р ы ж о в а. Все куда-то летит! Все работает… А ты бьешься о что-то предельное, отпущенное тебе, — и, кроме тьмы, ничего!

Я к у н и н а (смеется). А девка-то… Ларса? Часов по шесть спит в сутки — не больше. (На ухо Рыжовой.) Баба Шура, кажется, только ее одну и кормит!

Р ы ж о в а. И в академии черт знает что говорят…

Я к у н и н а. Пусть лучше переиздадут Федорова… Николая Федоровича!

Р ы ж о в а. Вы-то сами хоть читали?

Я к у н и н а. «Философию общего дела»? «Проект» его… (Вспоминает.) Главная задача человечества — вернуть к жизни «отцов», всеобщее воскрешение умерших… И великих и малых! И Пушкина, и Шекспира…

Р ы ж о в а (раздраженно). Но это же только мечта!

Я к у н и н а (благоговейно). Ме-ечта-а… (Тихо.) Но ради того, чтобы снова обнять Глеба, я готова… (Не может продолжать.)

Р ы ж о в а (сухо). В науке ничего не покупается. И ничего не продается!

Я к у н и н а (так же тихо). Продае-ется… Только — какой ценой!

Р ы ж о в а (вспылила). Ненавидите вы меня! Ненавидите!

Я к у н и н а (почти про себя). В вас нет инстинкта вины… Раскаяния! Очищения…

Р ы ж о в а. Дилетантство! Бабья болтовня… (Отошла.) Я же работаю! Работаю — до чертиков в глазах! И ничего уже не понимаю. Это невозможно — когда знаешь только краешек темы!

Я к у н и н а. Все знает только… сам!

Р ы ж о в а. Ну и что? «Сам»!

Я к у н и н а (усмехнулась). А избрание в академию сделало вас заносчивее!

Якунина потерла лицо руками. Коротко, как-то невидяще, глянула на Рыжову… Хотела что-то сказать ей, но передумала. Ушла в комнаты старика. Быстро проходит б а б а Ш у р а. Почти кричит ей вслед.

Б а б а Ш у р а. Слепой! Слепой!.. Слепой!!!

И старухи снова нет. Рыжова начинает собирать свои вещи и укладывать в сумку. Села, закурила… Она решилась уйти. Въезжает на коляске Д м и т р и й М и х а й л о в и ч.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (кричит вслед сестре). Это ты — про себя! Я-то зрячий! Скоро! Скоро убедитесь! (Неожиданно замолчал, потом Рыжовой.) Говорите прямо! Слабоумие? Да? Впал в детство?

Р ы ж о в а. Я этого… не скажу!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (показывает на коляску). Видите! Я уже сам управляюсь… (Жестко.) В нашем роду жили долго!

Р ы ж о в а. И Глеб… Дмитриевич?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (почти кричит). Что вы все время напоминаете мне о нем? Что я должен — языком молоть? «Глеб… Глебушка… Сыночек!» (Неожиданно спокойно, отрешенно.) Я тогда, милочка… работать — не смогу! (Молчит.) У меня еще он… мозг! Пищи просит! (Грубо.) Жрать хочет! Вы-то хоть знаете, что он — наш мозг — такое? (Зовет ее подойти ближе.) Алчный зверь! Недобрый! (Серьезно.) Какой-то… вне воли нашей…

Р ы ж о в а (смотрит на него почти с жалостью или страхом. Пытается взять себя в руки. Потом тихо). А я в детстве… мечтала стать аквариумисткой. (Улыбается про себя.) Светлый куб воды… Ракушки! Водоросли… Золотые рыбки! Все — перед твоими глазами. Все — в твоей власти!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Ишь, тоже — властительница! С желаниями! Желания — мелочь, прельщение…

Р ы ж о в а (осторожно). Даже желание — воскресить сына?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (закрыл глаза, сдержался… Рыжова даже сжалась от возможного близкого гнева). Извините… (С трудом.) Это не к нам машина подъехала?

Р ы ж о в а. Вам показалось…

Молчание.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (кивнул на сумочку). Сбежать? Собралась… (Махнул рукой.) Беги! (Тише.) От меня многие бежали — не привыкать! Слаба оказалась — так не путайся под ногами! (Захохотал.) Аквариумистка!

Рыжова хотела что-то ответить, но не смогла и быстро ушла с сумкой в руке. Дмитрий Михайлович подъехал к двери «бункера», прислушался, потом махнул рукой. Поежился… Осторожно подъехал к столу и начал жадно есть — все, что попадалось под руку. В таком состоянии и застал его вошедший Ч е р к а ш и н. Старик смутился, а от этого впал в какой-то недобрый транс.

Здороваться — хорошо бы!

Ч е р к а ш и н. Извините! Добрый день… Дмитрий Михайлович? Так?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Генерал! (Осматривает его.) Какая прелесть все-таки генеральская форма! (Неожиданно гостеприимно и почти восторженно.) Перекусите с дороги?

Черкашин опешил.

А может, легкое вино с фруктами? Академик Цицишвили отменные экземпляры прислал!

Ч е р к а ш и н. Ну… зачем же?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (все настойчивее). А может, взвар… Домашний? На льду? Из подвала? На улице-то небось жарища?

Ч е р к а ш и н (пожал плечами). Дождь! Проливной…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (не отступая). А рыбки — астраханской? Под пиво? Водки — не держу! Правда, спирт есть!!! Александра Михайловна…

Б а б а Ш у р а (вплывая с подносом). Как не быть! Еще довоенный…

Ч е р к а ш и н (пораженный). Как? Довоенный…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А кому здесь пить-то?! Разве что дети вырастают да балуются. (Новый взрыв возбуждения.) А? Стерлядки? Под спиртик?! Годится? Можно и не разводить…

Ч е р к а ш и н (замахал на него руками). Мне после вас — прямо к министру!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Знаю. Знаю… Ныне — не приветствуется! (Догадка.) А вы на мою старческую дикость сошлитесь. А?! Не пройдет?! (Неожиданно серьезно.) А вы точно — генерал?

Ч е р к а ш и н (встал). Генерал-лейтенант…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (махнул рукой — мол, садитесь. Снова ушел в свои мысли, потеряв всякий интерес к Черкашину). У меня тоже… Тесть! Был генерал. Только — от инфантерии…

В дверях Я к у н и н а. Старик пристально смотрит на нее, но она явно не хочет с ним разговаривать. Весь гнев она, кажется, готова сейчас обрушить на Черкашина.

Я к у н и н а. Вы уже и до него… добрались?!

Ч е р к а ш и н (поднявшись и сумев остаться корректным). Надеюсь, это только женская обида?

Я к у н и н а (оглядевшись). А где вы здесь увидели женщину? (Всплеснула руками.) Ах, это вы мне льстите? (Подошла к огромному букету цветов и выбросила его в открытое окно.)

Ч е р к а ш и н (после паузы). А если вам… прикажут? Прикажут разрабатывать именно нашу тему?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (вздрогнул, вышел из оцепенения). «Прикажут»?! Вы что мне — грозите? (Кахыкнул, еле сдержался.) Я — Сталина не боялся! (Поехал к «бункеру».)

Я к у н и н а. Вы… зачем? Туда?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Не могу же я ему одному доверить! Уж извините! Извините… (Цепко хватаясь за качалку, уехал в свои комнаты — в «бункер».)

Я к у н и н а (вслед старику). Боялся… Боялся он Сталина! (После паузы.) Это он меня не боится. (Тише.) Убить меня — не боится!

Ч е р к а ш и н. Вы шутите… конечно?

Якунина молчит.

Что произошло… Здесь?

Я к у н и н а. Не произошло — происходит! А ответить — полностью! — я сама не смогу. Не знаю!

Ч е р к а ш и н. Вам холодно! Вы словно чего-то боитесь…

Я к у н и н а. Боюсь? Конечно, боюсь… (Почти неслышно.) Результата — боюсь!

Ч е р к а ш и н (неожиданно откровенно и очень искренно). Я увезу вас! Спрячу! Буду только ждать — готовый на все! И на ваше презрение… И на помыкательство собой…

Якунина словно окаменела.

(Еле слышно.) Я вам письма ночами пишу… Ей-богу! (Усмехнулся.) И слова-то откуда берутся — совсем мальчишеские, живые…

Я к у н и н а. Не надо… Знали бы вы, сколько я проплакала ночей!

Ч е р к а ш и н (решившись). Вы им были нужны… только чтобы влить «свежую кровь». Вы же для них — просто донор!

Я к у н и н а (тихо). Не приходите никогда в форме… Я прошу!

Ч е р к а ш и н (искренно). Но я ведь… на службе!

Якунина встала, прошлась по гостиной — ее тянет к дверям «бункера», но она берет себя в руки. Смотрит на Черкашина, словно впервые видит.

Я к у н и н а. Да, да… Вы, кажется, грозили нам, генерал?

Ч е р к а ш и н. Я же только…

Я к у н и н а (вяло, но пытаясь сосредоточиться). Вот — конверт. В любой момент он уйдет по самому высокому адресу. Это выводы по делам всех подведомственных вам институтов… А они плачевны! Выводы!

Ч е р к а ш и н (горячо). Каких институтов?!

Я к у н и н а (настойчивее). Итак… вы сдаетесь?

Ч е р к а ш и н (пытается улыбнуться). На милость победителя?

Я к у н и н а. Вы продолжайте финансировать наши работы! И полное — «сов. секретно»!

Ч е р к а ш и н (после долгой паузы, мрачно). Гарантии?

Я к у н и н а (усмехнулась). Имя… якунинского института!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (въезжая на коляске, возбужденно, почти радостно). Неужели вы не знаете, молодой человек… что всякая глобальная тема… (Смеется.) Каким-то странным образом! Оказывается полезной — именно вам! Военным! (Откровенно хохочет.)

Я к у н и н а (старику). Все-таки… обошлись без меня?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (резко). У тебя другая… роль!

Ч е р к а ш и н (в гневе). А у меня — какая роль? Что я должен… Конкретно! Докладывать — министру?!

Я к у н и н а (снова «директор института»). Ваше ведомство теряет смысл… если мы прорвемся к результату!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. И не только ваш «Пентагон»! Их — тоже!

Ч е р к а ш и н (старику). Она сейчас упадет!

Я к у н и н а. Я выдержу… генерал! У меня есть опыт… «общения с военными»!

Ч е р к а ш и н (откровенно зло). А если, всё — туфта?! Если — нет?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Это уже реально! Это… близко! (Кричит.) Да что вы тут торчите?! Только на вихре после эксперимента вы сможете запустить… десяток ваших мельниц!

Ч е р к а ш и н (с жалостью смотрит на еле державшуюся Якунину). Хорошо! Я согласен… Это фундаментальный ответ. (Боится уйти.) Правда, хотелось бы формулировочку…

Я к у н и н а (садится рядом со стариком, обнимает его, очень тихо). Прощайте! Генерал…

Черкашин смотрит на нее, потом на старика. Решительно кланяется и быстро — почти строевым шагом — выходит из гостиной. Дмитрий Михайлович осторожно, даже застенчиво смотрит на Якунину, боясь задать главный вопрос.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Какой холодный, тихий дом…

Якунина молчит.

Даже мне как-то не по себе… Прижмись! (Неожиданно и пытливо.) Почему нас с женой… стращали твоей психикой? Тогда еще… Ну, те, старые врачи?

Якунина сжалась, но ни слова.

Что было? Не скрывай от меня!

Я к у н и н а (встала). Я уйду… Совсем! Так будет лучше…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Ты что, ненавидишь… боишься меня?!

Я к у н и н а. Я себя боюсь! (Тихо.) Нельзя было рожать сына! Ларса…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Мне тоже, наверно, было нельзя. (Пожал плечами.) Теперь — поздно об этом. Вина — да… Так она — на всех!

Я к у н и н а. Значит, придет и расплата… Вы выдержите, а я — нет. (Снова пытается уйти.)

Старик не останавливает ее. Он начинает только тихо, словно только самому себе, говорить…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А я ведь по-своему чистый человек. Сколько раз я отказывался от самых заманчивых предложений… Если они вели к тотальным формам разрушения! (Молчит.) Все твердят — я не любил сына! Почему — не любил? Любил… Наверно… (Снова молчит.)

Якунина присела на край кресла, прислушивается к его тихим, еле слышным словам.

Была жена… Пышная такая брюнетка! Так боялась жизни, что иногда даже жалко ее было… (Пауза.) А может, она меня боялась? (Думает.) Трое детей — счастливая семья! Двое умерли… (Убеждая себя.) Нет, нет! Я любил Глеба — он же оставался единственным! Я вспомнил… Любил. (Замкнулся.) Но все это было где-то на обочине… А потом, позже, они как-то смешались для меня — сын и Ларс, только один помоложе, другой — ребенок… Потом тоже стал постарше! Они всегда приходили ко мне что-то спрашивать. Кто по диссертации, кто по институтскому учебнику. А я им рассказывал, что меня в ту минуту интересовало. (Замялся.) Вряд ли они меня понимали. А я ведь интересовался многим — и радиобиологией, и санскритом. Ну, и теорией глобального взрыва. И, естественно, математика — и чистая, и прикладная… (Горестно.) Мозг, он ведь ест нас. Требует пищи! Смешно? Нет? (Замкнулся.) Потом эта история с Глебом… А у меня инсульт какой-то… Жена умерла. Больницы, больницы… (Вздохнул.) Распалась! Разорвалась… Истончилось что-то во мне! Мозг, он ведь не душа! Он уходит безжалостно… (Отключился в себя.) А где же простая жалость? Самое дешевое сострадание? (Усмехнулся.) Когда мне сказали — тогда — о смерти жены, я — поверь! — ни-че-го не почувствовал! (Тихо.) Вот тебе и расплата… Уродство души! Смещение человеческого в человеке… (Смолк.) Ну вот, лежал и лежал я в своих глухих комнатах… Со мной чуть не гугукают! Смотрю я на этих академиков, а сам думаю: «Какие вы все — идиоты! Я же не тем болен! Я душой высох, окаменел! Мне бы изначальное, самое-самое детское в душу обратно влить! Чтобы самое начало жизни…» И тут великий Николай Федорович попался на глаза! Читал, как по складам! Великий, божественный! Федоров! Ты! Ты спас тогда меня! Спасибо тебе, старик… (Отвернулся.) А когда свою мать… во сне молодой увидел — надеяться начал… Хоть на малое: что мир — тот, мой!.. утренний! единственный! — вернуть можно. Себя вернуть — в свежести, в беззащитности… (Засмеялся тихо, задумался.) Боже! Как же я в те дни на ваш голос злился! Только в детстве такой же гудок у буксира «Заветный» был! Ну, хоть с того света сгонит! (Замолк.) А все-таки услышал я в вас… В голосе даже! Душу обиженную… Страшной обидой! И — пожалел… (Всплеснул руками.) Пожалел! За многие годы… в первый раз!

Я к у н и н а (вдруг жестко). Вы… не зря отослали Рыжову!

Старик не отвечает.

Вы уже… начали?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (трезво). Конечно. А зачем бы я перед тобой тут исповедовался?

Якунина замерла, потом все-таки справилась с собой.

Я к у н и н а. Но вы же… должны быть там?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Не обязательно я… Слишком жирно будет! (Усмехнулся.) Гедройц все знает! Это уже так… Автоматика!

Я к у н и н а. Но вы уверяли меня — не хватает того, другого!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Да, так! Сейчас мы Глеба — не… Не сможем!

Я к у н и н а. Значит, Глебу не поможешь?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (вдруг резко). А я могу… Я имею право его спасать? Когда рядом со мной… раненый душой человек! А?! Как?

Я к у н и н а. Я? Вы — обо мне? Нет! Не надо!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Боишься? Себя — боишься? А для чего я тогда тебе все это… выкладывал?

Я к у н и н а (пораженная). Все — для меня? Это — для меня… (Молчит.) Нет! Кажется, уже нет — не боюсь!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (взял ее руку, очень бережно). Мы… Якунины! За тебя — в ответе…

Я к у н и н а (в тон ему). А Глеб?.. Как же с ним-то? Поклянитесь!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Божиться — не в моем возрасте.

Я к у н и н а. Уж он-то совсем невинная душа!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (закрыл глаза). Не думал все-таки… что его, как кошку за задние лапы… И — об угол!

Не успела Якунина и вымолвить слова, как Дмитрий Михайлович снова стал самим собой.

И все-таки… Ты — важнее! (Хохочет.) Сейчас — важнее!

Я к у н и н а (пристально). Вы — оборотень!

Дмитрий Михайлович поднимает трубку внутреннего телефона — дальнейшая связь идет по селектору.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Иван Иванович!

Г е д р о й ц. Да… Я здесь…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Он уже идет? Эксперимент?

Г е д р о й ц. Как договорились — в первой стадии.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Прекрасно! Обворожительно… Формидабль!

Г е д р о й ц (настороженно). Но я перехожу… Должен переходить к решающей фазе?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (потирая руки). Можно, можно… Рванем, однако!

Г е д р о й ц. Как Ольга Артемьевна?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (резко). Не состояние… Не патологично!

Г е д р о й ц. Но я все-таки…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (не сразу). Решает она сама!

Я к у н и н а. Я… не уйду!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Кончать разговоры! (Резко передохнул, словно ему стало нечем дышать.) Вперед!

Не сразу… но ощутимо настойчиво раздается странный, чуть скрипучий мелодичный звук! Все замирает… В доме такая обморочная тишина — словно все вымерло… И вдруг — треск! Перед тем как погаснуть электричеству, по комнате проходит невысокий поджарый человек в кителе-«сталинке». В руках у него петля из кожаной уздечки с серебряным набором. И вновь — резко! — темнота… И вдруг — неестественно яркий, внезапный свет. Вскакивает, хватая воздух, побелевшая Якунина…

Я к у н и н а (еле хватает ртом воздух). Нет! Где он?..

Старик молчит, как в трансе.

Он — снова? Здесь?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Кто был этот человек?! Отвечайте! Вы его знаете?!

Я к у н и н а. Я… Нет! Я… (Падает в кресло, теряет сознание.)

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Знаешь… Знаешь ты его! Еще как хорошо знаешь! (В селектор.) Гедройц!

Г е д р о й ц. Я пока не понимаю! Что-то вроде замыкания… (Осторожно.) Но результат-то есть? Был?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (закрыв глаза, расстегнул ворот рубашки). Был… Был!

Г е д р о й ц. У нас не хватило мощностей зафиксировать его! Он исчез… Распался вновь!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (тихо). И слава Богу!

Г е д р о й ц (осторожно). А что с Ольгой Артемьевной?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Привожу… ее в чувство.

Г е д р о й ц (обеспокоенно). Я все отключаю… И сейчас буду у вас!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Позвоните врачу — это первое.

Старик сидит один около не приходящей в себя Якуниной. Смотрит на нее, даже, кажется, любуется ею…

(Тихо, из последних сил.) Отдыхай… Он… исчезнет теперь навсегда из твоей памяти. Из твоей души! Этот… «кадавр»! Твой страх… Твое чудовище! (Смеется — еле слышно.) А старик… Его извилины еще на что-то годятся! А? (Смолк.) Спи, девочка! Это не обморок — это сон… Здоровый, воскрешающий сон! (Снова смолк, чуть ли не уснул.) На большее у меня не хватило ни возможностей! (Тише.) Ни мужества… (Задумался.) Пока — не хватило! Но я-то знаю! Я знаю! Если спасти мать — спасешь всю семью. И детей, и стариков! И даже тех, умерших! (Усмехнулся.) Как бы… умерших?! Но это уже не моя… а твоя… Оленька! Забота! Самая большая. И долг — тоже твой! Если поймешь… (Тихо, еще не веря.) Если ты — поймешь…

Г е д р о й ц (вбегая). Поднимите трубку! Там звонят из… (Начинает трясти телефон.)

Я к у н и н а (очнулась, резко поднялась). Ларс! Что с ним… Он жив?

Г е д р о й ц (поправляет телефон). Да! Да… Теперь слышно! (Протягивает трубку Якуниной.)

Я к у н и н а. Янко? Ирина? Что с Ларсом? Успели… Точно — успели?! (Пауза.) Только не давайте ему слишком больших доз успокоительных! Я еду… Я сама буду сейчас!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (палочка со стуком выпала из его рук). Еще и… Ларс?

Я к у н и н а. Его… едва успели вынуть из петли!

Вбегает взволнованная, все слышавшая б а б а Ш у р а.

Б а б а Ш у р а. Митя. Дмитрий! Тебе нельзя волноваться! Митя!

Я к у н и н а (взяла себя в руки). Дмитрий Михайлович будет жить! Он вообще… живучий!

Б а б а Ш у р а. Занимайся сыном! Сама упекла — сама вези обратно!

Я к у н и н а. Александра Михайловна! В доме должен быть… покой и порядок! Я везу сюда сына — и вашего внука! Больного!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (не сразу). А петлю… я только что видел! В руках… этого «кадавра»…

Я к у н и н а (оглянулась на пороге… Медленно). Из уздечки… с серебряным набором?

Старик кивнул головой. Они с Якуниной посмотрели друг на друга.

(В дверях.) Гедройц! За мной!..

Старики неотрывно смотрят на закрывшуюся за ними дверь.

Б а б а Ш у р а (в сердцах). Ох, Митька! И путаник ты божий! Мало тебя отец драл… Мало!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Да, наверно… (Снова уйдя в себя.) Надо было — уж до смерти!

З а т е м н е н и е

Включены все люстры в старом якунинском доме.

Торжественно накрытый стол… Б а б а Ш у р а заканчивает последние приготовления, но делает это вяло, скорее по обязанности. Все время о чем-то задумывается, смотрит то на одиноко сидящую у стола Я к у н и н у, то на примостившуюся в глубоком кресле Я н к о, кутающуюся в платок.

Баба Шура села, последний раз осмотрела стол… Задумалась, поискала вязание, снова посмотрела на обеих женщин. Те словно окаменели в своих мыслях… Пытаясь расшевелить их, начала почти умилительно.

Б а б а Ш у р а. А ведь прежде — какой дом был! Люстры-то разве так сияли?! А народ? Все — молодые… Даже еще во фраках! Многие… Брат, Дмитрий! Только что из Англии вернулся… Еще и отец наш с Митей жив был… Гордился Дмитрием! Он сам-то лесничим был… По старым временам большая должность! Ну, а тут Мите целый институт дали! А он, мальчишка, из Англии машину тогда невиданную привез. «Олсмобилл»! А у кого тогда частные машины были? А?! То-то же… (Раскраснелась, даже всплеснула руками.) А уж Евгения Корниловна! Королева! Панбархат… Декольте… Изумруды! Еще ее бабки. Отец-то у нее царский генерал был — умер вовремя, еще до всех сложностей. (Снова всплеснула руками.) А уж Глебушка-то… О!!! Маленький… А уж краси-и-вый! Такой кудрявый! И ни слова по-русски! (Смеется.) Он же там, в Англии, родился-то! (Смахнула слезу.) А я его уж и так… и эдак! А он… Душа ласковая! (Смеется.) Дедову бороду… Ну отца нашего с Митей! Ласкает, гладит, бывало… (Чуть не всплакнула.) Ангельской души был ребенок! Доверительный… Пока! Пока…

Я к у н и н а (Янко). Разлей вино! День рождения Глеба все-таки… Праздник! (Тихо.) Вот ты и снова, Ирина, здесь… Все, кто уходят из этого дома, — возвращаются.

Я н к о (тоже с поднятым бокалом). Не буду кривляться — я рада… что снова здесь.

Б а б а Ш у р а. Мне, что ли? За внука — тост говорить? (Смотрит на Якунину.)

Я к у н и н а (после паузы). Не только этот дом — весь мир… Глебушка! Полон — отсутствием тебя! (Закрыла лицо ладонью.)

Б а б а Ш у р а. Пьем. (Грозно.) Ну!

Все выпили. Баба Шура долго смотрит на Якунину, чувствуя в ней что-то новое, незнакомое.

Я к у н и н а. Спасибо вам, баба Шура! Нет! Александра Михайловна! (Помолчала, опустив голову.) Не смотрите на меня так — я уже никому не принесу беды… (Вдруг опустилась перед старухой на колени. Поцеловала руку.)

Баба Шура прижала ее к себе…. Оттолкнула и быстро вышла. Якунина через некоторое время медленно поднялась, сделала несколько шагов, и ее взгляд встретился с глазами Янко.

Я н к о (не сразу). Да! Ты выздоровела! Кажется, но…

Я к у н и н а. …Но — какой ценой?

Я н к о. Этого я пока не знаю. Я далеко не все знаю про Ларса…

Я к у н и н а. Но ты снова здесь — около него…

Я н к о. Он прогоняет меня. Снова заперся с женой… (Смеется невесело.) И снова установка работает. Хорош — Ромео!

Я к у н и н а (словно впервые видит). Какая ты все-таки красивая! Яркая! Цельная! (Неожиданно.) Почему ты… не министр? Или — не академик? Или просто не счастливая жена? Или мать? Ну, наконец, победоносная жрица любви? Хотя бы… А?

Я н к о. Да и ты просто светишься! От тебя аж горным воздухом… озоном — тянет!

Я к у н и н а. Нет, ты ответь! Ответь мне: что с нами — бабами! — со всеми происходит?

Я н к о (не сразу, зло). Слишком долго смеялись, что любая кухарка может управлять государством! А смеяться давно уже нечему — так и произошло! Плохо ли, хорошо ли — а вырвали эту странную привилегию! «Управлять»! Посмотри на себя! «Директор»! На Рыжову эту — «академика»… На меня даже… Кто из нас счастлив?

Я к у н и н а (задумчиво). Кажется — я…

Я н к о (тихо). Когда твой сын?.. Только что — из петли?

Я к у н и н а. Да, это моя вина…

Я н к о. Что твой муж умер?

Я к у н и н а (настойчиво). И в этом я виновата!

Я н к о. И все равно… ты счастлива?

Я к у н и н а. Да! (Отошла, ищет слова…) Ты не заметила, разве… что мы сами взвалили на себя эту ношу? Мужики ведь так долго уничтожали друг друга… Я не только о войнах говорю! Мы ведь должны были… спасти! Хоть что-то! Если уж не мужей, то хотя бы детей, внуков!

Я н к о (не сразу). Но могу гарантировать, что с Ларсом не повторится то, что убило Глеба!

Я к у н и н а. А я могу! Гарантировать! (Горячо.) Мы должны были сохранить не только их самих, их жизни… Мы обязаны были вернуть им то, что они потеряли в своей вечной драке! В сжигании идолов… Культуры прошлого. Сохранить их мир! Потерянный ими же самими! Мужской мир свободной мысли… Их моцартианское нетерпение мальчишек! Я даже сама чувствую этот легкий ветерок, где не отделить сострадания от мысли!

Я н к о (настороженно). Ты… Ты? Чувствуешь?

Я к у н и н а (смеется). Не пугай себя! Типичная бабья манера!

Я н к о (резко). У тебя — от него… От Глеба! Что-то…

Я к у н и н а. Не у меня — у Ларса. И голос тот же… И повадки!

Я н к о. С Ларсом — сложнее…

Я к у н и н а. Ты все-таки поставила Ларса на ноги. Он дома… Он в порядке!

Я н к о. Хотя бы в день рождения Глеба… не ври мне! В этом доме что-то произошло! О чем я могу только догадываться…

Я к у н и н а (отвернулась). Да! Мы дали новый заряд… Моему сыну! Сделали подлинным Якуниным!

Я н к о (тихо). Нет! Ты… Или вы? Вы просто выжгли из него твою… болезнь? Вину?! Слабость твою…

Я к у н и н а (поморщилась). «Выжгли»?

Я н к о. А что ты морщишься?! (Взяла себя в руки.) Ты же раньше любила, когда тебя называли «железной леди»!

Я к у н и н а (резко). Для «леди» — другую жизнь надо было бы прожить! Нет, я не «леди»… И не «железная»!

Я н к о (долго смотрит на Якунину). Но если ты истратила последний шанс… не на Глеба, а на себя?!

Я к у н и н а (почти кричит). Иди к Ларсу! Если можешь — приведи его.

Я н к о. Раньше ты бы закатила скандал. Такой бы стоял крик — на весь дом…

Я к у н и н а (не сразу). Ирина… (Усмехнулась.) «Подруга дорогая»… Дослушай меня — теперь я, кажется, что-то поняла. (Смеется.) Да! Все будет в мире в порядке… Если мы вернем мужикам — их юношеское, мальчишеское… А нам, женщинам, — материнское!

Я н к о (сухо). Матриархат, что ли?

Я к у н и н а. Мы, бабы, так много чего чужому научились! Что уж пора — возвращаться! К своему, к исконному!

Я н к о. А с тобой действительно что-то… произошло! (Усмехнулась.) А я-то, дура, все раньше думала: и чего такого в тебе Глеб… рассмотрел? (Встала, пошла к Ларсу).

Якунина одна… Налила фужер, чокнулась с кем-то невидимым… Улыбнулась, очень помолодев. Въехал на своей коляске Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Тоже взял фужер. Они переглянулись с Якуниной, молча подняли бокалы. И так же молча выпили. Их теперь словно связывает какая-то единая невидимая связь.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (решившись). Может, ты приведешь его… Ларса?

Я к у н и н а. Он — придет! Придет!.. Наш мальчик! (Долго смотрит на этого вроде бы беспомощного, но все равно какого-то величественного в своих мыслях и муках старика… Садится ближе к нему… Осторожно.) Ларс… кажется, знает основные принципы нашей… победы?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (вздрогнул). Откуда?

Я к у н и н а. Определил данные нашего спектрографа… Для закрытия биомолекулярной цепи.

Дмитрий Михайлович пытается встать.

Что, вы думаете, он сделал, вбежав в дом? Забыв даже поцеловать меня или жену! Он буквально впился в данные вчерашнего… А главное, сегодняшнего дня!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Сжечь их! Сжечь…

Я к у н и н а (усмехается). Нет…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (растерянно). Почему?

Я к у н и н а (серьезно). Потому что вы! На самом деле… Этого не хотите!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Я запрусь в своих комнатах! Основная аппаратура у меня!

Я к у н и н а. А хотите вы… как раз — совсем противоположного! Разве не так?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (бормочет). У меня в бункере — двери с тройными плитами!

Я к у н и н а (жестко). Вы же ничего не кончили! Вы на полпути! «Хитрейший узник замка Иф»!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Нет! Я не могу взять на себя такого греха!

Я к у н и н а. А это без вас… все само получится! Разве не так… А?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Но ведь мы не можем ничего повторить… Ты что, не понимаешь этого?

Я к у н и н а. Я понимаю только одно, что надеяться вам больше не на кого… Кроме!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (зло). Всю жизнь я привык надеяться только на самого себя!

Я к у н и н а. Так это было раньше! А теперь приходится… Что поделаешь! Надеяться на других! Ведь правда? Одна жертва, другая… Ну, там… И третья!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Кто ты такая… чтобы это говорить мне?!

Я к у н и н а. А правда, что в молодости вы запирали Глеба в ванной комнате? Чтобы он не мешал вам работать?! Ваша жена даже хотела развестись с вами из-за этого!

Старик, насупленный, молчит.

А потом он так привык, что стал сам уходить в ванную играть, даже когда мы его уже просили играть в доме!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (быстро). Ну и что? Ну и что?..

Я к у н и н а. А теперь черед — другого… Уже внука! Принести в жертву?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (почти взревел). Я?! Чтобы я… Я тебе — всю свою душу открывал. А ты… Дура! Ничего не поняв… Мне — такое!.. (Неожиданно.) А ты думаешь, он… того?! Решится? (Замахал руками.) Вместе с Гедройцем, конечно!

Я к у н и н а. Но вы же сами говорили, что опасность…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (как ребенок). Что ты заладила — «опасность, опасность»! Мы что, тюльпаны, что ли, разводим? Вон, посмотри на себя! О! Прелесть! Конфетка!

Я к у н и н а (прямо). А вы меня? Его мать? Спросили?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (искренне). Тебя?! Это еще зачем?!

Я к у н и н а (аж всплеснула руками, почти бормочет). И это великий… знаменитый на весь мир! Вами гордятся народ, ученые… Легенда! Апостол Веры! Веры в человеческое Добро!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (машет рукой, нетерпеливо). Это все не обо мне! Все выдумали! О ком-то другом!

Я к у н и н а (кричит). О вас! О вас!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Ну, хорошо! Они меня — придумали! Им верить в кого-то надо! Вчера в вождей, потом — в экстрасенсов! Теперь — черед ученых. Потом — еще кого-нибудь… (Неожиданно.) Но ты, придя сюда, тоже верила?!

Я к у н и н а. Еще как! (Неожиданно, словно уткнувшись в стену.) И сейчас… еще больше!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (оценил, задумался, неожиданно). Зажги мне сигарету! (Кричит.) И не спорь! (Закрыв глаза, с наслаждением курит. Усмехнулся почти по-мальчишески.) И как — Он! — меня, окаянного… примет? А? (Тише.) Как?

Я к у н и н а (рядом с ним, шепотом). Как жить-то… дальше?

Старик молчит.

Хоть вы — ответьте.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (нахмурился). Дурацкий вопрос! Все проще простого…

Я к у н и н а. Дурацкий?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Одно понять человеку надо. Или он из тьмы приходит — и в тьму уйдет! Или из света приход его… И к свету! Путь! Туда…

Я к у н и н а (после паузы). А вы решили?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (очень просто). А как же это решить? По каким таким данным судить? А? По нас с вами, что ли? Или по Истории? По книжкам? По жизни людской? (Тихо.) Не-е-т… Там — мрачно! Безысходность какая-то… А что-то надо делать! На что нам, убогим, мир весь этот дан? Хоть собственный, что внутри… Он же — зачем-то! Задуман?! (Резче.) Вот и лезешь в преисподнюю. Там, может, ответ? А тут под руки суются… (Чуть не плача.) Тогда — двенадцать лет назад — показательные взрывы! Вчера еще — мораторий! Сегодня — «новое мышление»… (Прикрыл глаза.) А Глебушки-то… Нет?! А?

Якунина, как старшая, почти по-матерински обняла его.

Я к у н и н а (нежно). Димочка… Михайлович! А вы ведь среди всех нас — самый несчастный!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (встрепенулся). Не смейте разговаривать со мной… как с покусанным на бульваре… старым пуделем! (В сторону.) Какой я несчастный? Я — живой…

Вбегает Л а р с. У него лицо счастливого человека.

Л а р с. Де-ду-ля! Ну! Нет… слов!!! Тебя же в цирке надо показывать! Престидижитатор какой-то просто… (Чмокнул деда.) А может… Мефистофель? А чего мелочиться? (Целует его еще много раз.) И ведь в чем, кажется, только душа держится?! А туда же! «Биовазомоторика восстановления живой материи»! Воскрешение душ! Привет от Федорова! Старик знал, что один идиот всегда найдет другого идиота!

Я к у н и н а. Ну ты…

Л а р с (реверанс). Хорошо! Гений — найдет гения! Идет? Инквизиция, дедуля, по тебе с матерью плачет! (Матери.) Ну ты-то что ревешь — шарфик слез? Ну да! Полосочка характерная. (Поправляет модную косынку на шее.) Нет! Нет! Это просто семейка «Аль Капоне»! Нет, только представьте — додумались! Единственного внука — чуть на тот свет не отправить! (Хохочет не без ехидства.) А считать-то надо аккуратнее! Или уж маразм? А? Родственнички дорогие?! Меня бы попросили… Прежде чем этим амбалам в белых халатах передавать!

Я к у н и н а. У тебя что… недержание речи?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (буркнул). Мы переживали!

Л а р с. Не смешите меня! Они — переживали!!! Вы еще скажите мне сейчас, что решили прекратить опыты?

Я к у н и н а. Что за вульгарный тон?

Л а р с (всплеснул руками). Маман! Вы что — сменили родословную?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (серьезно). А где была твоя воля? В тот момент? Это что… нельзя было перебороть?

Л а р с (как споткнувшись). Да! С волей… Человеку, прожившему жизнь в этом доме! Непросто! (Пытается прийти в себя, насвистывает.) Я же все-таки здесь… не числился выше, скажем, лейтенанта!

Я к у н и н а. Не надо на эту тему!

Л а р с. Ого, мать! Я тебя недооценил! Уже столкновения — с «Пентагоном»? Да! Если вы уж готовы поставить под вопрос военное могущество страны?! Да-а…

Все молчат.

Ну! И когда вы допрете все-таки до реального воплощения… (хохочет) своей идиотической идеи?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (озабоченно). Ты все-таки считаешь ее нереальной?

Л а р с (серьезно). Скорее — непредсказуемой! Вот так! (Снова гаерничает.) Но пока же я только подопытный!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (быстро и сосредоточенно). Пойми главное! К человеку, как явлению, наиболее подходит понятие кванта! То есть одновременно… И частица! И волна… Как частица, он распадается!

Л а р с (так же стремительно). …А как волна! Существует — бесконечно?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Вся задача… Успеть! Успеть!

Я к у н и н а. Успеть? Да! Но и уметь… Уметь! Восстановить биологическую частицу, имея постоянную…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Имея постоянную…

Л а р с. …Волну?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Вот именно! Именно! Волну! (Вдруг почти кричит.) Нет! Ты — мой внук! Мой!

Ларс смотрит на них обоих чуть отстраненно.

Л а р с (потом светлея юношеской улыбкой). Или вы… все-таки сумасшедшие? Или…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Пока — первое!

Л а р с. Мать? А ты… что скажешь?

Я к у н и н а. Ну, если ты все понял… (Нетерпеливо.) Я не понимаю тогда… твоих вопросов?

Л а р с (смотрит на мать, переводит взгляд на деда). Когда же ты успел? Дед…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Сними шарф!

Тот снимает.

Да, след тот… Уздечки!

Л а р с (искренно). Какой уздечки? (Кричит.) При чем тут уздечка? А? На кого уздечка? На меня, что ли?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (вздохнув). Пусть решает… она! Все-таки — мать!

Я к у н и н а (тихо, почти не в себе). Решает в конце концов… сам человек!

Л а р с. Вы — обо мне? Я так понял? Понял!

Все молчат.

Что я должен решить? (Пауза.) Ну, подскажите… Мама!

Появляется Г е д р о й ц. Он, кажется, все уже понимает.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Вот кто доставит меня… Нет! Не в бункер! А на балкон! Я хочу видеть людей! Город! Жизнь… И шампанское — тоже на балкон! Я буду пить! На глазах всего изумленного города!

Л а р с. Я сейчас принесу!

Я к у н и н а. Останься!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (уже на ходу). Ах, какие нежности! Как все о себе стали заботиться! Как беречь себя… Просто какие-то… жеманницы!

Я к у н и н а (в сердцах). Что вы несете?!

Г е д р о й ц (с намеком Ларсу). Если бы ваша мать могла бы это сделать сама… не было бы вообще вопроса!

Л а р с (искренно). Какого вопроса?

Старик неожиданно крестит их обоих и дает знак Гедройцу: «Вези!» Гедройц увозит старика на балкон. Потом возвращается за шампанским и фужерами… Уносит их на большом серебряном подносе. Старик там, на балконе, веселится, читает стихи… Ларс в гостиной сидит в оцепенелости. Якунина смотрит на него с непередаваемой нежностью.

Мама… А зачем ты вообще родила меня?

Я к у н и н а (сдержалась). Не помню.

Л а р с. Чтобы укрепиться в якунинской семье?

Я к у н и н а. Это не вопрос.

Л а р с. Да! Это — догадка… А если бы меня вообще не было на этом свете? Тебе стало бы легче? Или было бы легче?

Я к у н и н а. Такие вопросы… (Сдержалась.) Матери не задают!

Л а р с. А какие вопросы… В этом доме! Задают матерям?!

Я к у н и н а. Ты есть! И это — факт! (Отвернулась.)

Л а р с (тихо). Я — значит… «факт»! И это говорит мне моя… Да! Не слишком счастливая мама?! Значит! Это не просто… (Как-то нелепо машет руками, словно пытается понять причину всего происходящего.) Дед? Он что… прощался? С нами? Или только со мной?

Я к у н и н а. Ты… ближе всех! Был… Нет! И теперь — к отцу…

Л а р с. Но что-то изменилось!..

Я к у н и н а (стремительно). Ты чист теперь… Чист, как ангел. Как посланец! Как ненародившееся дитя!

Л а р с (скривился в усмешке понимания). Как ангел! (Молчит.) Не мучь себя… мать! И не горбись! Ты только что была прекрасной, светящейся женщиной. Перед такими… можно только падать на колени. (Чуть нервно.) И голос у тебя был другой.

Я к у н и н а (тихо). Чей?

Л а р с. Его… (Тихо.) Отца!

Я к у н и н а. Не-е-ет… (Смеется.) Это просто он тебе послышался! Он звучал в тебе… мой мальчик!

Хочет взять его руку, но Ларс вырывает ее и быстро идет к двери в «бункер». Перед тем как войти туда, он вдруг выкрикивает…

Л а р с. «Ты — женщина! Ты — бабочка большая!» (Почти смеется.) Похоже?

Якунина не в силах ответить, а Ларс уже захлопнул за собой дверь. Мать сидит словно окаменевшая, чуть-чуть раскачивается в такт звучащей в ее душе музыке. И неожиданно из ее груди — чуть слышно, а потом все отчетливее, все явственнее — звучат голос и слова Глеба: «Ты — моя любимая женщина! Только ты проникаешь в мои мысли, даже в мои сны… Ты — женщина… Ты — бабочка большая!»

Словно помраченная, Якунина бросается к дверям «бункера», бьет кулаками по недвижной махине… А из ее груди рвется и рвется что-то бессвязное — словно другое существо прорывается сквозь нее!

Г е д р о й ц быстро ввозит с т а р и к а.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Назад! Прекрати! Не мешай ему! У него все будет в порядке!

Я к у н и н а (упала в кресло). Вы же сами говорили… Говорили?

Г е д р о й ц. Ну а кто думает сейчас, что это не опасно? Он? Я? Конечно — это непредсказуемо. Для нас, кстати, тоже…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (весь внимание). Ларс тоже сказал это — «непредсказуемо»!

Я к у н и н а. Я сейчас отключу напряжение… Я взорву эту дверь! (Неожиданно.) Чему вы так радуетесь?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Бог услышал меня — мой внук встает на мой путь! На путь отца — Глебушки!

Я к у н и н а (не сразу). А как со мной? Зачем тогда все это было со мной?! (Настойчивее, вскочив с кресла.) Вы же сами говорили — «спаси мать — спасешь всю семью»?

Г е д р о й ц. Вас и воскресили! Чтобы Ларс… решился.

Я к у н и н а. Он — сам? Сам должен вернуть отца? (Смеется.) А на мне, значит… провели репетицию? Малый опыт?

Г е д р о й ц (торжественно). Я шестьдесят один год при науке! Дочери мои устроены… Жену я похоронил три года назад. (Замялся.) А внуки… Они еще так малы, что вряд ли будут скучать по деду! (Значительно.) Вы меня слышите, Ольга Артемьевна? Вы меня поняли?

Я к у н и н а (про себя). Я сейчас… словно на электрическом стуле!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (взрываясь). Да пойми ты… женщина! Ты можешь только родить человека! А возродить?! Никогда!

Я к у н и н а. Боже! Как же вы меня не любите, Дмитрий Михайлович! Не любили сына! Не любите Ларса! Вы только любите…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А за что их любить? Что они ничего! Ничего! Из моих же мыслей — не довели до конца! До ума… До результата! Мои дети, внуки! Вы! А я из-за этого должен жить… чуть ли не до ста лет! И нянькаться с ними, с вами?! Или еще лучше — просить: «Пожалуйста, помогите старику!» (На Гедройца.) Вот — единственный помощник! (Поднял трубку.) Ларс! Арсюша… (Нежно.) Мальчик мой…

Л а р с (по селектору). Так… Дед! В гостиной оставайся один ты! Все пошло… Только уже по моему пути! По моей воле!

Я к у н и н а. Прекрати! Ты слышишь меня? Ты погибнешь!

Л а р с. Я повторяю — установка работает… Но я не перехожу к последующей фазе, которую не знает никто! Ни дед…

Входит Я н к о, она слышала конец разговора.

Я н к о. Арсений! Я прошу…

Л а р с. Вы еще при чем?

Я н к о. Дмитрия Михайловича… кажется, надо госпитализировать! (Берет старика за руку.)

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Отойдите! Отпустите мою руку…

Л а р с (смеется). Хитрости небось! Сейчас уже поздно!

Я н к о (серьезно). На твоей совести, Арсений… может быть, жизнь деда!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Глупости! На его совести? Всё! Всё на моей совести! (В селектор.) Правильно, Ларс?

Л а р с (в делах). Трудно возражать.

Я к у н и н а. Я никуда не отойду от Дмитрия Михайловича!

Я н к о (кричит). Но вы что? Слепые? Просто посмотрите на него…

Л а р с. Уберите всех… (Кричит.) Всех!

Г е д р о й ц. У вас что-то не ладится?

Б а б а Ш у р а (входя). Убрать? Уж не меня ли ты имел в виду? А?

Л а р с (в панике). Какой-то сумасшедший дом! И там! И здесь… Все — не так! Непредсказуемо! Все — вслепую…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (решительно). Гедройц! Взламывайте запасную дверь. Вы один знаете, где она…

Г е д р о й ц (бежит). Я — уже там!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Он должен быть жив!

Г е д р о й ц. Естественно! (Исчезает.)

Л а р с. Вы, кажется, стараетесь мне помочь? Но я уже разобрался!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Не делай пока ничего — есть еще время! Тебе помогут!

Г о л о с Л а р с а (про себя). Мне всегда помогали… Так крепко… Так безжалостно! (Кричит.) Нет! Теперь я хочу сам! Все — сам!

Я к у н и н а. Сам — погибнуть? Это ты можешь… Пожалуйста! Давай! Если только это твоя цель…

Б а б а Ш у р а (спокойно). Ты не жалей нас, Арсений! Погибнешь ты? И мы все — тоже… Кому кого жалеть? Старичье! (Тише, но отчетливее.) Но отца-то твоего… Глеба! Кроме тебя… кто воскресит?

Л а р с (вдруг кричит). Боже! Как все здесь разумно! Я разобрался… как далеко вы ушли! О-о-о… Дед!!! Ты… Ты… Что-то невероятное!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (быстро). Знаю, знаю… Теперь главное — спокойствие. Что надо дальше — все объяснят… Только одно — предупреди нас!

Л а р с (хохочет счастливый). А это еще зачем — предупреждать? Молебен, что ли, закажете?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. И тогда уже — не миндальничай! До самого дна! До результата!

Я н к о (тихо). А он… результат? Новая жизнь Глеба Дмитриевича?

Я к у н и н а (в сердцах). Да кто же это может сейчас сказать?! Кто?!

Л а р с. Но процессы. Ускоряются?! Иван Иванович! Гедройц?!

Г о л о с Г е д р о й ц а. Спокойно, Арсений… Теперь чуть снимем давление… (Почти про себя.) А так все правильно…. Ольга Артемьевна! Александра Михайловна… Женщины! Уйдите!! Ну, вы, Янко! Уходите!

Я н к о (кричит). Я должна быть рядом со стариком. У него же сейчас будет инсульт!

В руках у Янко появляется шприц.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (с прежней мужской силой). Вон! Целительница! Из «Палаты № 6»!

Я н к о (резко повернувшись к нему). Да… Наверно. Спасибо — за все! (Уходит.)

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (снова приник к селектору). Отвечайте! Есть признаки вероятности аннигиляционного взрыва?

Л а р с. Да… Кажется! И боюсь, что без него…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Гедройц! Но вы же знаете и другие возможности!

Г е д р о й ц. Если успею!

Я к у н и н а. Успей… Успейте! Иван! Иванович…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Попробуйте только сорваться во взрыв! Я вам уши отдеру…

Л а р с (лихорадочно). Некому будет.

Б а б а Ш у р а (спокойно). Некому будет драть! И некого будет наказывать…

Л а р с (в отчаянии). Но взрыв-то здесь не может быть рассчитан!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (издевательски). Дите неразумное! Тупица! По моей теории рассчитывают все взрывы… Во всем мире!

Л а р с. Но я же не проходил! Не знаю!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А надо было слушать, что дед-то бормотал! Собственный дед! Не чужой!

Я к у н и н а (молчит). Иван Иванович!..

Г е д р о й ц. Я занят… Сейчас! (Усмехается, но почти серьезно.) Столько лет быть при науке — и не оставить в ней следа? Это был бы — нонсенс! (Радостно.) Ага! Это уже другое дело… (Строго.) Мне нужно время!

Я к у н и н а (тихо, про себя). А мне нужен… сын!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (глухо). Мне — тоже…

Полная тишина. Только глухое, хриплое, небезболезненное дыхание старика.

Б а б а Ш у р а (пытаясь хоть чем-то помочь брату). Когда Глебушка учился ходить, он держал себя за уши… (Смеется.) Помнишь, Митенька?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (еле слышно). И все равно — падал…

Б а б а Ш у р а. И так забавно! Да, Митенька?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Как… Как… богдыханчи-ик!

В гостиную распахивается дверь, и вбегают возбужденные Р ы ж о в а и Ч е р к а ш и н.

Ч е р к а ш и н (не может говорить связно — от радости). Я! Мы… Я все — знаю!!! Это — потрясающе… Алевтина Романовна объяснила суть эксперимента!

Я к у н и н а (взбешенная). При чем тут Алевтина Романовна?!

Ч е р к а ш и н. Только не набрасывайтесь на бедную женщину! Ольга Артемьевна! Будьте уж великодушны!

Р ы ж о в а (быстро). За мной приехали… Ну, понимаете? Посадили в машину! И в очень… Очень! Высоком кабинете! Я рассказала… Ну, примерно… (Сжалась от взгляда Дмитрия Михайловича.) К чему мы идем…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (глухо). Она — идет! Просто летит! Эх, вы! Милочка… Аквариумистка!

Р ы ж о в а (плачет). Простите! Я же только чтобы помочь! А потом — этот вечный наш страх!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (пытается язвительно, но получается печально). А вы всё надеетесь, что «страх спасет мир»?!

Ч е р к а ш и н. Министр сначала просто отказывался верить!

Р ы ж о в а (ожила). Но ведь фирма! Якунинская!

Ч е р к а ш и н (не может остановиться). А потом! Он понял! Ведь даже при атомной войне… Мы можем восстановить кадровую армию! В самый короткий срок! Народ станет бессмертным!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (тихо). Народ? Да… Хорошо бы — возродить народ!

Ч е р к а ш и н. Полное восстановление живой силы при атомном ударе! Априори — мы выигрываем!

Р ы ж о в а. А какая возможность продвинуться в мирных переговорах!

Ч е р к а ш и н. Приказ подписан! Ох! Как легко! Как с плеч долой!

Б а б а Ш у р а (спокойно). Вон… отсюда!

Ч е р к а ш и н. Что? А вы — кто? Дмитрий Михайлович! Это она… мне?

Я к у н и н а. Вам!

Р ы ж о в а (не сразу). Нам — обоим… (Якуниной.) Если вы даже победите, то только потом поймете — какой ценой! (Черкашину.) Идемте, генерал!

Уходят.

Г е д р о й ц. Вы нас слышите? Порядок, порядок. Уже немного…

Л а р с (смеется). Какие у вас удивительные руки, Гедройц! А я вас всегда называл биндюжником!

Б а б а Ш у р а. Не молчи, не надо, Митенька… молчать!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (не может говорить, потом еле слышно). Когда Аристофан… уж безумный… Как я! Умирал от холода на морском берегу, всеми покинутый, он кричал, бедный: «Птицы! Слетайтесь мне на грудь! Птицы! Согрейте меня…» (Неожиданно уронил тяжелую свою голову на сжатые кулаки и с неожиданной, может, последней силой застонал.) О-о… Как хорошо было ему! Море… Простор! Птицы…

Л а р с (громко, торжественно). Ну…

Г е д р о й ц (тихо). Можно? Дмитрий Михайлович…

Баба Шура подходит к старику, но он молчит — не в силах ответить… Тогда встает Якунина…

Я к у н и н а. Ну что медлите? Вперед!

Г е д р о й ц. Я жду распоряжения… Дмитрия Михайловича!

Я к у н и н а (обняла Дмитрия Михайловича с другой стороны). Два слова… Хотя бы — два!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (из последних сил чуть вымолвил). Давай, внучек… (И даже улыбнулся.) Поехали!

Через мгновение в гостиной началось странное свечение. И вдруг! Словно гигантский черный смерч проносится по дому… Звенит стекло, рвется где-то ткань, хлопают двери… Но сам дом стоит крепко, неколебимо. Счастливый, мощный, молодой смех старика Якунина! И снова — так же внезапно — тишина! Обморочная, наважденная. Из глубины — в туман, который поглотил стены дома, оставив только гостиную с ее огромным столом, проступает среднерусский старинный усадебный пейзаж.

(Тихо.) Зачем же плакать, сестра? Когда все… возвращается?

Б а б а Ш у р а. Я не плачу. Я просто ничего не вижу… От утреннего тумана…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Просто еще не рассвело как следует!

Я к у н и н а. Нет! Солнце уже встает…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Милая Оленька! Поставь-ка мою любимую! Шаляпина! (Улыбаясь.) День надо начинать с чего-то нетленного. С горных вершин…

Б а б а Ш у р а (тихо, шепотом). Оленька… А он здесь?.. Глеб?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Глеб? Ты здесь?

Я к у н и н а. Да… Он стоит у стеклянной двери.

Б а б а Ш у р а. Слава Богу! Наш Глеб!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А почему он молчит?

Б а б а Ш у р а. Но там есть еще кто-то…

Я к у н и н а. Да! Они идут сюда. Вон — очень красивая полная женщина…

Б а б а Ш у р а. Евгения Корниловна! Женечка! Твоя свекровь… Митя, неужели ты не узнаёшь?!

Я к у н и н а. Аза руки она держит мальчика и девочку.

Б а б а Ш у р а. Неужели забыл — Алик и Муся…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (повторяет). Алик и Муся! Муся и Алик! А кто это кашляет?

Б а б а Ш у р а. Говори, Ольга, — я по-прежнему ничего почти не вижу…

Я к у н и н а. Это же ваш отец! Он с трубкой. И в форме лесничего…

Б а б а Ш у р а. А мама! Где мама?..

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Не плачь, Санечка! Они идут сюда… Я слышу!..

Я к у н и н а. А за ними еще кто-то… в тумане, в саду… и не разглядишь отчетливо!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (осторожно). А Глеб?! Он все так же стоит у балконной двери! И смотрит на нас?

Я к у н и н а. Да!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Смотрит на тебя!

Я к у н и н а. Да! Но он не осуждает нас…

Б а б а Ш у р а. А люди всё идет и идут… Я слышу! А это голос бабушки! И тети Лизы! А этот? Очень знакомый… Да, да… Иннокентия!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Твоего жениха!

Б а б а Ш у р а (тихо). Он погиб в брусиловском прорыве… Неужели и он… вернулся?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А Глеб все смотрит и смотрит на нас? Оля! Почему ты плачешь?

Я к у н и н а. Потому что у него счастливое лицо! Он — словно сама Любовь!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Значит, мы прощены?.. За все?!

Б а б а Ш у р а. Значит, все получилось? Я так поняла? И жизнь! И смысл! И любовь!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. И за муки даже… За грехи? За все? Прощены?!

Я к у н и н а (как эхо). Да… Кажется… мы прощены… И не только мы!..

А из утреннего, лазоревого, юного тумана к столу идут люди. И вот они уже смешались все за одним якунинским столом! Евгения Корниловна — рядом с мужем — кормит завтраком смеющихся, еще не совсем выспавшихся Алика и Мусю… Отец-лесничий раскуривает свою трубку и гулко, уютно кашляет от первой утренней затяжки… Глеб опускается в кресло рядом с Ольгой Якуниной и осторожно гладит и целует ее руку. А рядом примостился юный Ларс… Гедройц вносит огромный сияющий старинный самовар… А над всем этим вечным счастьем царит божественный и повелительный голос Ф. И. Шаляпина: «О, если б навеки так было!» А люди всё идут и идут — из глубины сцены… Из глубины времени. Голос Шаляпина становится все мощнее, все проникновеннее: «О, если б навеки так было!..»

М е д л е н н о о п у с к а е т с я з а н а в е с