Серебряные яйцеглавы

30

У Каллингема начался приступ кашля.

— Пока хватит, — прохрипел он. — Дам-ка лучше отдых голосу. А теперь послушаем мозги.

— Двойной Ник просит слова, — объявила няня Бишоп, включая динамик на полную мощность.

— Джентльмены, — провозгласило одно из больших серебряных яиц, — предполагаю, что вы понимаете то, что мы — мозги, и ничего больше. У нас есть зрение, слух и дар речи — это все. Количество гормонов, получаемых нами, едва достаточно для того, чтобы не вести чисто растительное существование. Так могу ли я смиренно, очень смиренно спросить: каким образом мы должны проявить интерес к написанию историй, забитых сплошными драками и воспевающих чувства, достойные лишь конформистских идиотов, да еще со свинцовым ударением на эту утомительную опухоль, которую вы эвфемистически называете любовью?

Губы няни Бишоп скривились в недоверчивой, понимающей улыбке, но она все же промолчала.

— В те далекие дни, когда у меня еще было тело, — продолжал Двойной Ник, не дожидаясь, пока кто-нибудь из компаньонов ответит, — все магазины буквально ломились от подобной литературы. Три из четырех книжных обложек, навязчиво рекламируя содержание, предлагали читателю детальное описание полового акта, хорошенько сдобренного насилием, извращениями и глазированной инфантильной мужской моралью. Я, помнится, говорил тогда себе, что девяносто процентов всех так называемых извращений — это естественное желание познать обожаемый объект во всевозможных ракурсах. Точно так же, как, желая разглядеть понравившуюся статую одновременно со всех сторон, вы готовы даже изобрести четвертое пространственное измерение. Сегодня же, должен признаться, все это меня просто утомляет. Возможно, в этом повинно мое физическое состояние, вернее, его отсутствие. Но больше всего меня угнетает мысль, что и через сто лет человеческий род по-прежнему ищет сладострастных встрясок.

— Положим, — вздохнул Двойной Ник, — вы хотите, чтобы мы писали любовные романы. Тогда позвольте обратить ваше внимание на то, какие стимулы вы нам предлагаете, или, вернее, не предлагаете? Нас держали замкнутыми в комнате больше ста лет и теперь вы демонстрируете двух издателей! Прошу прощения, господа, но мне кажется, вы могли бы проявить куда больше воображения.

Каллингем холодно возразил:

— Я думаю, можно организовать определенного рода визиты. Что, если начать с мадам Н. Флэкси?

— Старые болваны получили пинка, — загадочно резюмировала няня Бишоп.

— Калли, — взорвался Флэксмен, — ты же знаешь, что это невозможно! Мозги не могут быть перевезены никуда, кроме нашей конторы. Это первое правило Цуки, и каждый Флэксмен поклялся его соблюдать. Последнее предупреждение Цуки гласило, что транспортировка может погубить мозги.

— Более того, — не обращая внимания на комментарии, скрежетало далее яйцо, — судя по тому вздору, которым вы нас пичкаете (даже если это сплошные экскременты), в игру включается писательство. Пожалуй, нам следует услышать что-нибудь из тех словомельничных книг, считающихся у вас такими классными, — вы же знаете, во время отдыха мы не читали почти ничего, кроме научной литературы и классики. Еще одно из бесконечных правил милого Цуки.

— Откровенно говоря, я бы этого не делал, — осторожно заметил Каллингем. — Мне кажется, ваша продукция была бы гораздо свежее без влияния словомельниц. И чувствовали бы вы себя гораздо счастливее.

— Вы что, думаете, будто словодурь — эти механические экскременты — может вызвать у нас комплекс неполноценности? — проскрежетал Двойной Ник.

Гаспар задохнулся от приступа гнева. Ему страстно захотелось, чтобы Каллингем тут же прочел хорошо смолотую книгу, заставившую Двойного Ника подавиться своими словами. Он попытался вспомнить какой-нибудь суперблестящий отрывок из словодури, что-то из недавно прочитанных книг или даже из его собственного «Пароля к Страсти», чтобы немедленно процитировать его. Однако, как он ни старался повернуть мысли в заданном направлении, в голове крутилась лишь какая-то путаница из обрывков чего-то несуразного. Все, что он смог вспомнить после напряженных усилий, было рекламное объявление на последней страничке обложки его книги. Подавляя охватившее его волнение, Гаспар внушал себе: мол, содержание книги, должно быть, настолько великолепно, что нельзя даже выделить ни одного предложения. Но в глубине души все же шевельнулся червь сомнения.

— Что ж, если вы не хотите быть с нами откровенными и выложить все карты на стол, — сказал Двойной Ник, — да еще отказываетесь представить полную картину… — Яйцеглав оставил свое замечание незаконченным.

— А почему вы не хотите быть с нами откровенными? — тихо спросил Каллингем. — Например, мы даже не знаем вашего имени. Забудьте о своей анонимности, когда-нибудь все равно придется это сделать. Кто вы?

Яйцеглав долго молчал. Потом сказал:

— Я — сердце двадцатого века. Я — живой труп разума века беспорядков, привидение, все еще гонимое ветрами неопределенности, что хлестали Землю, когда человек впервые выпустил энергию атома и нашел свою судьбу среди звезд. Я — свобода и ненависть, любовь и страх, высокие идеалы и низменные удовольствия, ежедневные духовные подъемы и бесконечные сомнения, сплетение побуждений и вихрь электронов, терзаемые собственной ограниченностью. Вот что я такое. Имени моего вы не узнаете никогда.

Каллингем на минуту склонил голову, затем кивнул няне Бишоп. Девушка выключила динамик. Издательский директор уронил на пол оставшиеся страницы «Бича Космоса» и взял отпечатанную рукопись, обернутую в пурпурный пластик с тисненной золотом эмблемой Рокет Хауз — тонкой ракетой, обвитой двумя змеями.

— Для разнообразия попробуем что-нибудь другое, — сказал он. — Не словомельница, но очень отличающееся от того, что вы слышали.

— Мисс Джексон пришла в Инкубатор? — воспользовавшись паузой, обернулся Гаспар к Зейну.

Они заговорили вполголоса, стоя у открытой двери.

— О да, — кивнул робот. — Она выглядит, как мисс Бишоп, только блондинка. Гаспар, где мисс Блашес?

— Я ее не видел. Она опять улетела?

— Увы, стала какой-то беспокойной. Сказала, что эти смотрящие на нее люди в серебряных банках нервируют ее. Но предупредила, что мы встретимся здесь.

Гаспар нахмурился.

— А ты не спрашивал у нового робота-привратника или того парня, что с ним, входила ли она?

— Когда я шел, там не было ни робота, ни парня с ним. — Зейн задумался. — Вероятно, это еще одна парочка мошенников. Впрочем, перед самым входом я наткнулся на федерального следователя по имени Уинстон П. Меарс. Я познакомился с Меарсом, когда он допрашивал меня по обвинению — абсолютно не подтвердившемуся — в создании гигантских атомных роботов (неизбежность развития технологии, что все еще, кажется, пугает большинство людей). Но сейчас дело в другом. Находящийся здесь Меарс — федеральный агент. И как бы я не обожал Блашес, должен помнить, что она государственный служащий и, следовательно, хочет того или нет, государственный тайный агент. Подумай об этом, Гаспар.

Гаспар наморщил лоб, но его отвлек монотонный голос Каллингема:

— Клин, клин, клин, — зазвенели, работая, захваты, подсоединявшие кабель к крепкой основной лебедке. Выступ, выступ, выступ подходил к вороту, когда доктор Вольфрам поворачивал его. Полный чувства поток струился по его мощным решеткам каркаса. «Счастливой посадки, — вспыхивал он мягко, — счастливой посадки, моя золотая, любимая». Через семь секунд и тридцать пять оборотов удар прекрасной силы пропел по его нагруднику. Он чуть не выпустил ручку ворота и, изгибаясь, повернулся. Вилья, мерцая серебром во мгле, освежала умопомрачительно тессные захваты, никогда не трудившиеся на человека, и только сейчас тронула его. «Брось,» — твердо звякнул доктор Вольфрам. — Брось, брось, брось, тессиая роботесса».

Няня Бишоп подняла руку.

— Ник хочет сказать, что хотя то, что вы читаете, по-прежнему ужасно, но оно гораздо интереснее, чем все, что вы читали раньше. Оно другое.

— Это мое, — скромно прошептал Зейн Горт Гаспару. — О да! Я написал это. Мои читатели любят такие сцены, так же как люди любят пикантные моменты, особенно когда там присутствуют золотая и серебряная роботессы. Ни один из моих киигороликов не расходился так, как «Доктор Вольфрам вращает ручку». Кстати, третий по счету. А абзац, который ты только что слышал, был из пятого — «Доктор Вольфрам и Алмазный бур». Здесь хозяин Вильи и противник доктора Вольфрама означает опасность… Вот она!

Гаспар резко повернул голову, но едва успел заметить что-то розовое, вылетевшее из женской уборной и исчезнувшее почти в ту же секунду за поворотом коридора.

— Давай на главный вход, — быстро приказал Зейн. — Останови мисс Блашес, если попытается выйти. Она может быть под гипнозом. Если придется уложить ее — бей по голове. Я — на черный ход, вероятно, она направилась туда. Йих-хии!

Робот скатился по коридору, звякнул об угол и исчез.

Гаспар пожал плечами и потрусил вниз по эскалатору. Посыльного с крысиным лицом и робота-привратника не было, как и говорил Зейн. Гаспар расположился там, где раньше были они, зажег сигарету и уселся, пытаясь восстановить в памяти те блестящие выдержки из высоколитературной словодури, которые ему не удалось вспомнить в конторе. Перед его мысленным взором проплыли буквально тысячи книг, прочитанные за всю жизнь. Конечно же, еще немного усилий — и ему удалось бы восстановить в памяти хотя бы дюжину цитат.

Однако, когда Зейн Горт свистнул ему от подножия неподвижного эскалатора, истекшие полчаса оказались удивительно утомительными и абсолютно бесплодными. Зейн крепко держал мисс Блашес за запястье. Розовая роботесса олицетворяла воплощенное достоинство, а Зейн являл собой жертву различных эмоций.

— Я нашел Меарса в коротеньком коридоре у третьего склада, — доложил стальной робот, едва Гаспар подошел ближе. — Он выдавал себя за контролера, нанятого Электрической компанией для обнаружения потерянной силовой электролинии. Я прямо выложил ему, что мы, дескать, уже встречались раньше, но у него хватило наглости заявить, будто он меня не знает и что для него все роботы на одно лицо. Я доставил себе удовольствие вышвырнуть его отсюда вон. Затем, после тщетных поисков, обнаружил мисс Блашес, прятавшуюся…

— Не прятавшуюся, — запротестовала та. — Я думала. Отпустите меня, ржавый мотор.

— Это для вашего же блага, мисс Б. Затем я обнаружил ее думающей в вентиляционной шахте. Она утверждает, что у нее припадок амнезии и что она ничего не помнит с того момента, когда вышла из Инкубатора. Очнулась якобы сейчас. Надо сказать, сам я не видел ее с этим правительственным агентом.

— Но ты думаешь, что она могла докладывать ему? — подсказал Гаспар. — Ты считаешь, он знал ее?

— Прошу вас, мистер Нюи! — гордо выпрямилась мисс Блашес. — Не знал, а был знаком.

— Почему вы все время возражаете против слова «знал»? — удивился Гаспар. — То же самое было и вчера.

— Вы что, никогда не читали Библию? — уничтожающе процедила розовая робоцензорша. — Адам познал Еву, и с этого начались все ваши рождения. Когда-нибудь я собираюсь пройтись по Библии с карандашом — это моя мечта. Но до тех пор, пожалуйста, не цитируйте ее в сознательных попытках смутить меня. А сейчас, Зейн, отпустите меня, вы робозверь!

Она вырвала запястье и направилась по эскалатору с высоко поднятой головой. Зейн подавленно последовал за ней.

— Сдается мне, ты становишься слишком подозрительным, Зейн, — как можно беспечнее, чтобы не обидеть друга, сказал Гаспар, замыкая шествие. — Какие могут быть причины у правительственного агента интересоваться Рокет Хауз?

— Те же, что и у любого сознательного существа в Солнечной системе, будь он хоть железным, белковым или венерианским растением, — мрачно произнес робот. — У Рокет Хауз есть что-то потенциально ценное или, по крайней мере, таинственное, чего нет больше ни у кого. Этого вполне достаточно. Каждая тайна притягивает человека космического века, как электромагнит. — Он покачал головой и пробормотал: — Кажется, следовало предпринять больше предосторожностей.

На их стук дверь конторы открыла няня Бишоп, и холл тотчас же заполнил шум оживленного разговора.

— Привет, Гаспар, — радостно воскликнула она. — Привет, Зейн. Как вы, мисс Блашес? Ну, ребята, вы как раз вовремя. Нужно помочь оттащить братков обратно в Инкубатор.

— Что случилось? — изумился Гаспар. — Выглядите так, будто все счастливы.

— Естественно! Братки согласились выдать что-нибудь на пробу. Мы звякнули в Инкубатор, и остальные мозги не имеют возражений. Каждый пишет по пробной короткой повести: строгая анонимность; редакторская помощь по требованию; десять дней на написание. Твое первое задание, Гитар, как сказал мистер Флэксмен, — взять напрокат двадцать три диктописца. Рокет может наскрести только семь.