Сергей Нечаев

Собравшиеся в небольшой гостиной друзья услыхали, что Петр Иванович Павлов только что приехал из-за границы, и что он там близко встречался с эмигрантами.

Раздались восклицания, расспросы. Скоро Петр Иванович, отшучиваясь на все стороны, добродушно улыбаясь, до мельчайших подробностей представил слушателям как живут, где живут, с кем живут русские эмигранты.

Между тем, солнце село. В комнате сразу стало темно. Хозяин встал, подошел к окнам и, затворив ставни, зажег огонь.

— Ну, а что же они говорят о нас?

И уже не шутя, а пытливо вглядываясь в лицо, Иван Петрович ответил:

— Они ждут — когда и мы начнем…

— И мы начнем! В будущем году я кончаю… — заговорил Кузнецов, двадцатилетний студент Петровской земледельческой академии.

— А пока вы, значит, подождете начинать?

— Но надо же получить знания…

— Революцию можно произвести и без этих знаний.

— Вы хотите революции?

— А вы чего хотите?

— Я хочу, чтобы народ был счастлив!..

— Революционеры тоже только этого хотят.

— … Мы понесем народу знания, организуем артели…

— Вы сами себя обманываете.

— Что?!

— Правительство разгонит ваши артели.

— … Мы откроем школы…

— А оно прикроет их.

— … Мы пойдем в народ…

— И вас арестуют, закуют, сошлют.

— Но где же выход?

— В революции. Только в ней. Кто говорит иначе — лицемер.

Слова Павлова дышали холодной страстью революционера. Нельзя было устоять против их жестокой правды. Но Кузнецов еще пытался удержаться на своей позиции.

— Нет, знания нам все же нужны. Пусть по-вашему: сначала — революция; но после нее? Народ к нам придет за помощью, за советом, и мы должны будем знать, что ответить, когда он спросит: «Ну, а теперь что? Научите как строить новую жизнь!»

— Новое здание будут строить новые плотники. Не заботьтесь о них. Их выделит из своей среды народ, когда мы сбросим с него гнет государства.

Как-то сразу стало ясно, что нет другого пути, кроме революции. Еще недавно, скажи это любому из них в отдельности, он отшатнулся бы от чуждого жуткого слова: революция. А теперь, наоборот, каждый почувствовал себя просто и тепло, словно вернулся в родную дружную семью.

Крепко пожал Павлову руку хозяин дома, Петр Гаврилович Успенский. Успенскому было всего 24 года. Из-за недостатка средств пришлось ему уйти из университета.

На его квартире стала собираться молодежь. Они еще не задавались никакими определенными целями, хоть и бродило уже в них глухое недовольство существующим порядком.

Как раз в это время из-за границы приехал Павлов. Вот почему так легко удалось ему убедить и увлечь своих слушателей.

— От слов пора перейти к делу, — сказал Успенский. — Революции нужна организация. Мы не будем последними, кто вступит в нее.

…Так возникло в сентябре 1869 года в Москве революционное общество «Народной расправы».

На следующий день Кузнецов собрал близких друзей, с которыми вместе учился в академии. Еще полный вчерашнего возбуждения прочел прокламации Нечаева, Бакунина, листки «Народной Расправы» и восторженно рассказал о создании революционного общества. Вокруг Кузнецова образовался новый кружок из пяти человек. Скоро каждый из них создал еще пятерки вокруг себя. Но члены каждой из них не знали, из кого состоит другая пятерка.

С руководителями общества кружки сносились только через своего организатора. Так устроена была конспиративная организация. Этим надеялся Нечаев обеспечить «Народную Расправу» от провала.

Недели через три на квартире Успенского собралось необычное общество. Какой-то монах в длинной до пола рясе кротко убеждал возбужденного офицера, поминутно хватавшегося за шашку. Возле, внимательно прислушиваясь к их спору, стоял молодой паренек в крестьянской одежде. Вдруг он фамильярно хлопнул офицера по расшитому серебром эполету.

— Да будет вам… ясно. А вот тебе придется сʼездить в Тулу. Организация растет прямо не по дням, а по часам… Я вчера вернулся из Ярославля; там уже создано отделение. Видел новую листовку? Сейчас принесу…

И крестьянин вышел в другую комнату.

Монах сказал:

— Знаешь, он последние дни спит не больше двух часов в сутки. Кажется, он одновременно находится в десяти местах. Что за дьявольская энергия! Завтра он опять выезжает в провинцию. Впрочем, он всегда был такой. Еще мальчиком так же упорно работал, когда решил вдруг добиться грамоты. И за несколько лет из самоучки превратился в учителя.

— Как самоучки? Почему ж его в детстве не учили?

— А кому было учить? Отец — крепостной крестьянин, маляр. Малярное дело у них из рода в род передается. Грамоту там не очень ценят. Сережу девяти лет отдали уже на фабрику…

— На фабрику?

— Ну да. Жили они в Иванове[1]. Это известный фабричный район. Был он посыльным мальчиком при конторе. Испытал немало издевательств и побоев. Там-то он и понял, что без грамоты всю жизнь ему рабом оставаться. Тогда он фабрику бросил. Стал учиться. Чтобы с голоду не умереть, работал маляром и в шестнадцать лет уже весь гимназический курс сам прошел.

— Но почему он учителем стал?

— Он, конечно, мечтал дальше, — в университет, — итти. Но денег не было. Пришлось от университета отказаться и держать экзамен на народного учителя.

— Да… Видно, суровую школу прошел человек…

Молодой крестьянин вернулся с листком в руках.

— Мы уже достаточно сильны. Общество должно узнать о нас. Нужно отпечатать и распространить эту прокламацию.

Офицер прочел: «От сплотившихся к разрозненным». Внизу подпись: «Народная Расправа».

Вошел Успенский.

— Касса все пополняется. Кому нужны деньги на поездку? Да, во Владимире уже создана организация. На днях еду в Нижний. У меня там старые друзья… А это что, листовка? Ну, что же, давай… надо ее распространить… Павлов, а ты можешь уже и переодеться, — обратился он к крестьянину. — Вообще, кому сейчас гардероб не нужен для дела, складывайте в этот шкаф.

…Однажды Прыжов, член «Народной Расправы», вошел расстроенный и мрачный. Это бросилось сразу в глаза.

— В чем дело?

— Иванов болтает всюду о «Народной Расправе».

— А ты б его остановил.

— Он говорит, что ему надоела эта история, он уйдет из организации…

— Вот как. Ну, если он сейчас не сдерживает себя, так потом уж и вовсе…

— Он и сам намекает, что собирается итти с повинной…

— Предать нас?!

— Может, он только так это…

— Нет, он выдаст.

— Иванов — предатель.

— Что же делать?

На этот раз так ничего и не решили. Но через несколько дней известия оказались еще тревожнее. Иванов отказался притти на заседание комитета и продолжал по всему городу разносить слухи об организации. Наконец, Павлов сурово произнес:

— Выход один…

Все тревожно обернулись.

— Придется убить его.

— Но…

— Он же товарищ…

— Интересы революции выше интересов личности…

Успенский поддержал:

— Если пощадим его, провалится организация.

Смертный приговор был вынесен.

В глухом углу парка Петровской академии находится забытый грот. Возле него, — покрытый льдом (на дворе ноябрь) пустынный пруд. Туда подходят в этот ужасный вечер несколько человек. Среди них Иванов.

— Где же шрифты? — спрашивает он.

— В гроте…

Иванов входит. Делает несколько шагов в темноте. Снаружи остается один Успенский. Он дрожит в неожиданной лихорадке. Все, что совершается, доходит до него, словно сквозь сон. Вдруг доносится испуганный крик.

— За что вы меня бьете? Что я вам сделал?!

Кто-то мелькнул у выхода. Успенский бросается, растопыривая руки, задерживает вырвавшегося Иванова.

Его снова уволокли в пещеру. Раздается выстрел, и все стихает.

Бледные, растерянные выходят из грота Кузнецов, Николаев и Павлов с револьвером в руках.

У Успенского закружилась голова. Но еще не конец. Нужно скрыть следы. Павлов идет к пруду и начинает пробивать лед. Остальные обматывают бичевкой кирпичи, но руки становятся деревянными, не слушаются, узлы не вяжутся, кирпичи выскальзывают из петель; наконец, они привязаны к трупу; несколько шагов проносят труп на руках и спускают в воду.

…Домой!

— Он вернулся!..

— Вы читали? — Шувалов на приеме у царя протянул генералу Мезенцову листовку «Народной Расправы».

— Это какой-то бред!

— Это листовка Нечаева.

Мезенцов вздрогнул.

— Вы думаете, он способен?

— Читайте дальше…

— Читайте выноску.

Мезенцов скосил глаза вниз и смертельно побледнел. В списке приговоренных к казни зловеще запрыгало его имя.

Силясь казаться спокойным, он произнес:

— Это только угрозы.

Однако Шувалов придавал Нечаеву больше значения и не скрывал своих опасений:

— Студент Иванов был убит по одному подозрению в предательстве.

— Но преступная организация раскрыта…

— В Москве. Есть сведения, — голос его понизился до шепота, — что здесь, в Петербурге, существует такое же общество… Нечаев скрылся. Нет! — воскликнул Шувалов, — пока он не пойман, я не буду спокоен ни за себя, ни за священную особу его величества государя императора.

— Неужели он неуловим?

Мезенцов попрощался с графом, пошел к выходу и вдруг испуганно отшатнулся: у подʼезда, держа руку в кармане, стоял какой-то молодой человек. Генералу ясно представилась притаившаяся под пальто бомба, оглушительный взрыв, куски мяса и мозга. Но молодой человек прошел, даже не подозревая о произведенном впечатлении. Мезенцов обеими руками готов был теперь подписаться под словами Шувалова:

— Пока Нечаев не пойман, я ни минуты не буду спокоен…

Бессильный злобный страх охватил всех царских сановников со дня раскрытия заговора. Многие лишились спокойного сна.

…Труп Иванова был найден на шестой день после убийства. Одежда не была тронута. Даже часы оставались в боковом кармане. Было очевидно, что он убит не простыми грабителями. Среди знакомых Иванова оказался Успенский, квартира которого давно считалась подозрительной. Полиции не трудно было напасть на след. Мрачные люди пришли ночью на эту квартиру играть в прятки. Залезали под кровати, за шкаф, вспарывали бархат мягкой мебели и, наконец, нашли спрятанное, сурово взглянули на хозяина и увели его с собой.

Организация была раскрыта в самом начале своей деятельности. Друзья Павлова были арестованы. Сам он успел бежать в Петербург. Но столица уже была поднята на ноги. Нечаева разыскивали, как никакого другого революционера. Павлову пришлось снова бежать за границу. В это время в третьем отделении уже знали, что Павлов и Нечаев — одно лицо.