Сергей Нечаев

Нечаев очутился в страшном Алексеевском равелине. Отсюда еще никто не выходил. Отсюда уже никогда не выйти и ему.

Потянулись жуткие дни мертвого одиночества, могильного безмолвия, убивающего бездействия. Могильная тишина, от которой ушам становилось больно, раздиралась только дикими отчаянными воплями несчастного, томившегося где-то вблизи, уже сошедшего с ума узника. Нечаев в ужасе вскакивал ночью со своей постели, заслышав безумный крик. Он чувствовал, что и его, как новую добычу, подкарауливает та же участь. В бессильном бешенстве сжимал он зубы, а днем ходил понуро взад и вперед и мучительно искал спасения. Повеситься на прутьях железной решетки?.. Нет. Его жизнь еще будет нужна. Как же сохранить свою жизнь и рассудок?

Нечаев нашел выход. Через несколько дней он обратился к смотрителю:

— Будьте добры, испросите для меня разрешения пользоваться книгами и бумагой для литературных занятий.

Потом немного помолчал и добавил:

— Я очень хорошо понимаю свое положение; может быть, я здесь и жизнь кончу, но все-таки не хотелось бы оставаться без всякого дела; согласитесь, рассудок потерять можно!

Просьба Нечаева была доложена царю.

Третье отделение скоро обʼявило, что исполнит ее.

Прошло несколько недель.

У Нечаева появились книги. Он повеселел и даже стал вежливее с тюремщиками.

В это же время был назначен новый смотритель равелина. Казенные деньги, шедшие на содержание заключенных, стали оседать в его кармане.

Нечаев поднес ко рту ложку горячей мутной водицы и выплюнул. Мясо было гнилое. Есть нельзя было.

На утро вошел смотритель.

— Я есть ничего не буду! Уберите чай!

— Что это значит?

— То, что вы меня падалью кормите. С голоду уморить хотите.

— Молчать! Будь благодарен за то, что дают! А не будешь есть — силой заставлю…

Нечаев вспыхнул. В воздухе мелькнули ножки, и стул полетел в смотрителя. Жандарм на лету схватил его, разбив себе руку. Нечаев отвернулся и лег на койку. Началась первая голодовка. Нечаева посетили комендант крепости и тюремный врач. На пятый день начальство убедилось, что ему не сломить упорства своего врага.

— Впредь пища будет вполне доброкачественной.

Прошло больше двух лет. В одно тоскливое утро в Алексеевском равелине происходил торжественный переполох. Ждали нового шефа жандармов генерала Потапова. Смотритель и часовые суетились, стараясь хоть немного приукрасить безнадежную мрачность каменного мешка.

— Идет!

Генерал Потапов вошел в камеру.

— Я к вам приехал по делу.

Нечаев вопросительно поднял голову.

— Я надеюсь, что за три года вы успели убедиться, какая судьба вас ждет: вы никогда больше не увидите свободы.

— Я это знаю.

— Но вы можете облегчить свою участь. Назовите имена ваших соучастников, расскажите мне о средствах революционной партии, и я обещаю вам выхлопотать снисхождение у государя императора.

— Генерал! Вы ошиблись. Подлость и предательство живут под блестящими мундирами, а не в груди революционера.

— Ах, вот ты как говоришь!..

— Правительство судит по себе. Негодяи не верят, что существуют честные люди…

— Молчать! Ты забыл, кто перед тобой! Хочешь, чтобы мы выколотили из тебя признание розгами…

Нечаев бросился вперед. Четкий удар прозвучал в камере. Потапов схватился за щеку. Из носа текла тонкая струйка крови.

Жандармы в ужасе схватили Нечаева.

Потапов быстро повернулся и вышел из камеры.

Никто не должен знать, что генерал Потапов получил пощечину от арестанта.

Генерал Потапов глубоко затаил свою злобу.

За три года в камере Нечаева выросла гора рукописей. Статьи о молодежи 60-х годов; письма из Лондона о демократии; тюремные дневники «Живой могилы»; наброски романов о Парижской Коммуне, об эмиграции, заметки, записи, черновики, — здесь сосредоточивалась вся его жизнь, все мысли, все его общество.

Сошел с ума несчастный сосед Нечаева — Бейдеман. Решился на повинную и написал свою «исповедь» Бакунин. Покончил с собою не один революционер.

Через несколько дней, когда Нечаев вернулся с прогулки, он не узнал своей камеры. Она опустела. Было опять неприютней и одиноко, словно ушел навсегда близкий человек.

— По высочайшему повелению вам запрещено пользование бумагой и пером, а все написанное до сего отослано в Третье отделение.

— Хорошо!

Нечаев заметался по клетке. Щелкнул замок. Смотритель ушел.

Ночью раздался яростный вопль. В камере Нечаева зазвенели стекла. Часовой побежал за смотрителем. Оловянной кружкой заключенный бил по окну, по железным прутьям решетки, топтал ногами осколки стекла.

На взбешенного узника накинули смирительную рубаху, привязали к кровати. А через несколько дней заковали по рукам и ногам в кандалы и лишили прогулки.

Три месяца провел он закованный в цепи, не переступая порога каменной дыры. На ногах появились раны, и только тогда ноги расковали и в первый раз повели Нечаева гулять. На руках оставались цепи.

Протест Нечаева не вернул бумаг.

Так второй раз был сожжен Нечаевский архив. Только чиновник Третьего отделения прочел его, представляя царю свое заключение. И даже этот пристрастный враг должен был отдать Нечаеву дань изумления:

Обаятельное действие на тех… Много лет спустя чиновник вспомнил свою пророческую фразу.

Маленькая камера равелина в конце коридора превращена в караульное помещение.

Молодой солдатик, недавно пригнанный из деревни, шепотом спрашивает у соседа:

— А кто это в пятом номере сидит?

— Неизвестно… А, должно быть, важный. Давно уж это было. К нему генерал Потапов приехал: «Покорись, говорит, царю — мы тебя всеми милостями осыпем»…

— А он что?

— А он его в морду. Ты, говорит, — негодяй, так думаешь, что и все такие…

— А генерал что?

— Ничего. Поклонился и говорит этак тихо: спасибо за науку.

— И так-таки ничего ему не было?

— Не. Только потом отняли бумаги и писать запретили.

— А что им жалко, что ли?

— Да вот, будто он там всю правду и написал, а правда-то глаза колет.

Через полчаса солдатик стоял на посту у пятого номера. В глазок видна была внутренность камеры. Часовой с любопытством разглядывал таинственного узника. Нечаев повернул голову. Часовой почувствовал на себе сверлящий взгляд.

— Как на дворе сегодня?

Часовой промолчал.

— Что же ты не отвечаешь?

— Не велено разговаривать.

Нечаев вскочил, быстро подошел к глазку и взбросил вверх руки. Оковы лязгнули и скользнули к локтям. Под ними обнажились страшные гнойные язвы.

— Вот за тебя ношу. Тебе хотел правды добыть, а ты…

— Да что же я… Не разрешают говорить. Не моя это воля.

— Со мной все говорят. Ну, как же на дворе?

— Солнце…

Нечаев победил.

Между тем, после бумаги Нечаева лишили и книг. Пытку делали более жестокой.

Уже давно опустела камера. И вдруг, вернувшись с прогулки, узник нашел несколько томиков. Тут же стоял смотритель. Нечаев взглянул на книги, потом на смотрителя и возбужденно зашагал по камере.

— Это вы от себя положили здесь или вам приказали?

— Наступают великие дни воскресения Христова, и я думал, что эти книги…

— Их сочинили попы; вы знаете, что я неверующий, лицемерить я не стану.

Ночью он не спал. Он добьется своего. Он будет требовать. Но как передать свой голос туда, за стены этой тюрьмы? Как заставить царя выслушать его?

На рассвете он вскочил на ноги и бросился к стене. Стиснув челюсти от невыносимой боли, разбередил свои раны, и макая указательный палец в кровь, стал им писать на стене.

Утром смотритель застал Нечаева на койке с мертвенно-бледным лицом.

На стене алела кровавая надпись:

Нечаев снова обʼявил голодовку.

Через несколько дней его требование было удовлетворено.

Солдатам караульной команды жилось немногим легче самих заключенных. Отлучка из крепости разрешалась очень редко. В самом равелине тянулось тоскливое однообразное существование. Удивительно ли, что молодой солдатик давно сдружился с Нечаевым и целыми часами простаивал у глазка, заслушиваясь неслыханными речами! Это было запрещено, но кто мог его выдать? Разве его товарищи не поступали так же во время своего дежурства? И разве хоть один из них теперь позволил бы себе причинить вред этому великому страдальцу, который за них отдал свою жизнь!

Эти простые люди, понявшие, кем был на самом деле Нечаев, любили его и благоговели перед ним.

Не двигаясь с места, Нечаев вырвался из заколдованного круга одиночества, и снова воспрянула его воля, снова заработала цепкая упорная мысль:

— Бежать. Бежать из проклятого царского гроба…

Но за восемь лет у Нечаева никого не осталось там, снаружи. Некому помочь. Некуда бежать. Солдаты отдадут за него свою жизнь, но и они ничего не могут сделать, у них тоже никого нет в Петербурге.

Единственный его товарищ, сосед по темнице, давно сошел с ума.

Но вот однажды к глазку подошел часовой и шепнул:

— Привезли арестованного.