Сергей Нечаев

— Отказаться от своего имени, от своей личности, вычеркнуть их…

Бакунин отложил перо, ловя себя на том, что повторяет слова Нечаева. Маститый революционер, привыкший к роли вождя и учителя, не скрывал от себя, что покорен энергичным юношей.

За короткий срок Нечаев, действительно, сделал многое. Беззаветно преданный своей мечте, он верил в близкое торжество революции. Он не боялся, что не сможет восстановить разгромленное жандармами революционное общество, но боялся, что сможет так подумать Бакунин. А его поддержка была нужна. И Нечаев скрыл от Бакунина провал.

Впрочем это была доведенная до конца система самого Бакунина. Это он требовал, чтоб организация была конспиративна; чтоб члены ее вербовались в тайных с глазу на глаз беседах; и, кроме четырех товарищей по пятерке, рядовой революционер ни о ком больше бы не знал. Как можно было в таких условиях привлечь в свою среду новичка? Нужно было его убедить, что организация охватила всю страну, что чуть ли не все честные люди в нее уже вошли, и что он, пожалуй, последний, кто еще не сделал этого шага… Нечаев не постеснялся представить в таком виде дело самому Бакунину.

Почти так представлялось оно и третьему отделению.

Правда, все дела организации находились в это время уже в следственных папках отделения. Но можно ли было за что-либо поручиться, пока Нечаев на свободе. Он, несомненно, при первой возможности снова вернется в Россию, а тогда…

Правительство решило не ждать его возвращения, а захватить Нечаева за границей.

В день получения очередной почты из Петербурга царские послы во всех столицах Европы задвигались разом, подобно марионеткам, заведенным общей пружиной. Камердинеры принесли парадные костюмы, кучера подали блестящие кареты. Послы откинулись на спинки сидений и все, как один, произнесли:

— К министерству!

В Берлине — немецкому, в Париже — французскому, в Лондоне — английскому, на Балканах и в Швейцарии — балканским и швейцарскому министерствам были в тот день нанесены визиты по случаю того, что русский царь очень огорчился побегом уголовного преступника Нечаева и, чтоб совсем не расстроиться, просит помочь изловить убийцу для достойного наказания.

Мудрые европейские правители не выразили никакого удивления тому, что сам царь занялся простым убийцей. Русские послы принесли на всех европейских языках благодарность за понимание и сочувствие.

Только английский министр, усмехаясь на речь русского посла, блеснул свободолюбивыми убеждениями своего королевства.

— Политические эмигранты пользуются правом убежища в нашей стране!

— Но ведь он убил человека!..

— Политическое убийство не лишает беглеца права убежища… — любезно проговорил министр.

Скоро зашныряли по всей Европе гороховые пальто — русские шпики.

Бисмарку подали карточку: «Александр Францович Шульц. Чиновник особых поручений при третьем отделении».

Железный канцлер радушно протянул царскому шпиону руку и крепко пожал ее. Результатом этого пожатия явилось предписание всем полицейским властям Германии: в случае обнаружения Сергея Нечаева — арестовать и выдать России.

Такими же дружескими рукопожатиями обменялись в Швейцарии русские шпики и префекты полиции.

Третье отделение с нетерпением стало ждать последствий.

Уже четвертый месяц женевский префект ежедневно жмет руку своему дорогому русскому коллеге, но на все вопросы последнего безнадежно отвечает вопросом же:

— Все еще ничего не слышно, уважаемый господин полицейский?

Всем известно, что Нечаев укрывается здесь же, у русских эмигрантов в Женеве. Город наводнен царскими шпионами. Местная полиция горит желанием помочь им. Но молодой революционер исключительно ловок и осторожен. Его не удается ни выследить, ни случайно накрыть на улице.

Наконец господин русский полицейский прибегает, запыхавшись, в префектуру:

— Я его видел! Дайте мне жандармов, господин префект!

И швейцарские жандармы под командой русского шпика быстро бегут по главной улице Женевы. Впереди них идут, прогуливаясь, двое русских.

— Стойте! Именем закона… — жандарм не договорил: русские стали бешено отбиваться.

— Его, его держите! — кричал царский шпик, повиснув на рукаве высокого русского. Жандармы бросились к нему на помощь. Второй русский воспользовался минутой и пустился бежать.

Арестованного торжественно повели в тюрьму. Две недели продержали его в одиночной камере. Потом выпустили, когда выяснилось, что его приняли совсем за другого.

А его товарищ, успевший бежать, был Нечаев.

Снова женевский префект, ежедневно пожимая руку своему дорогому коллеге, безнадежно отвечал вопросом на вопрос:

— Опять ничего не слышно, уважаемый господин полицейский?

Поздно вечером в тихой квартире Н. А. Тучковой-Огаревой раздался звонок. Н. А.испуганно посмотрела на молодую девушку, сидевшую напротив. С ней жила дочь Герцена, Наталья.

— Кто бы это мог быть? — тревожно спросила она.

Наталья Герцен была предупреждена, но ничего не отвечала. Н. А. пошла отворить. В дверях стоял Нечаев.

— Позвольте мне остаться у вас дня два-три, не более.

— Хорошо, — скрепя сердце, отступила Н. А., пропуская Нечаева, — но долго здесь нельзя скрываться!..

Нечаева поместили в пустой маленькой комнатке. Дверь из нее вела в спальню Наташи. Принесли матрац. Нечаев постелил себе на полу. Наступила полночь.

— Спокойной ночи!

Перед тем как лечь спать, Н. А. придвинула к двери Нечаева тяжелый туалетный стол и привязала к его ножке колокольчик.

— Если сдвинут стол, колокольчик зазвенит и я прибегу, — сказала она Наташе.

Н. А. провела тревожную ночь. Несколько раз она просыпалась и вслушивалась в темноту, приподнявшись на постели. Ей ужасно не нравилось такое близкое соседство с Наташей. Либеральная (свободолюбивая) барыня боялась и ненавидела этого «слишком настоящего» революционера. Убийство Иванова навевало на нее ужас и отвращение. Она принадлежала к кругу свободомыслящих дворян-эмигрантов, но уже к тому времени революция оставила их далеко-далеко позади себя.

Шла вторая неделя, а Нечаев все еще не мог покинуть своего убежища. Появиться на улицах Женевы в обычном виде — значило добровольно отдать себя в руки рыскавших всюду шпиков. Друзья Нечаева все обещали принести рабочий костюм и корзину, а пока он проводил целые дни в своей клетке, скрываясь не только от посторонних, но и от прислуги. Маленькая дочь Огаревой приносила ему незаметно пищу.

Н. А. все сильнее нервничала и негодовала. Наконец, она не выдержала:

— Нет! Вам неудобно более оставаться у нас. Хозяин нашего дома страшный реакционер. Каждую минуту он может вас увидеть и выдать. Этим нельзя шутить!

Чтоб избавиться от Нечаева, Н. А. решилась сама помочь ему бежать из Женевы.

В яркий солнечный день к подʼезду подкатила роскошная карета. Н. А. с дочерью под руку и Нечаевым вышла из дому. Через несколько минут они уже мчались по улицам Женевы; а через три часа Нечаев прощался с ними далеко за городом на берегу озера. Больше всего он благодарил маленькую девочку за заботы о нем и за уменье в ее годы хранить тайну. Потом он сел в лодку и переехал благополучно в Савойю.

Жандармам не приходило в голову, что молодой человек, катающийся в роскошной карете с красивой нарядной дамой, может быть русским бунтовщиком Нечаевым.

Нужна была необычайная энергия и воля к жизни для изнурительной неравной борьбы с преследователями, но изумительная натура Нечаева находила в эти дни силы и время еще и для революционной работы. Создать организацию! Сколотить по одному бревнышку, собирать по человеку, — но во что бы то ни стало создать организацию! Нечаев рассылает письмо за письмом своим старым друзьям. Из Америки вызывает молодого Сажина.

В мае 70-го года Сажин был уже в Женеве и искал Нечаева. Рано утром на малолюдной пристани к Сажину подошел незнакомец и тихо шепнул:

— Восстание и Труд! — и прошел на пароход. Услышав условный пароль, Сажин поспешил за ним. Через несколько часов они спустились на берег и прошли в гостиницу. Здесь уже был приготовлен обильный обед на двоих. После обеда подали фаэтон, и к ночи Сажин подʼехал к небольшому домику. Это было убежище итальянских революционеров — мадзинистов. Мадзинисты обладали прекрасной конспиративной организацией, имели своих агентов, почту, средства сообщения. У них укрывался радостно встретивший Сажина Нечаев.

— Наконец-то вы приехали! Работы сейчас непочатый край!

Но Сажин уже наслушался в Женеве слухов и сплетен о Нечаеве и был предубежден против него.

— Говорят, вы не доверяете своим товарищам по работе, обманываете их и «эксплоатируете». Если это, действительно, так, то не знаю, сработаемся ли мы с вами?

— Эти эмигрантские обыватели только и умеют, что врать! Неужели вы думаете, я не понимаю, что к товарищам по революционной работе относятся с полным доверием… Впрочем, наша совместная работа убедит вас лучше слов.

— Но что же я должен буду делать?

— Возьмите на себя руководство русскими революционными делами за границей.

— В чем это выразится?

— У нас в разных городах имеются группы. С подробностями вас познакомят в Женеве. Там сейчас мой друг Серебренников.

Прощаясь, Нечаев крепко пожал руку Сажина. Они расстались друзьями и соратниками.

Но пребывание в Швейцарии становилось все более опасным для Нечаева. Кроме того, здесь нельзя было заниматься издательской деятельностью, и Нечаев решил переехать в Лондон. Через несколько дней он уже был в чужом огромном городе, в кипящем человеческом океане, где швыряет отдельных людей, как унесенную от берега лодку. Однако неукротимый борец и здесь быстро находит защищенную бухту и бросает в ней якорь. И Нечаев уже радостно вдыхает запах типографской краски и ведет свое перо по листу корректуры, как опытный лоцман — судно через опасный пролив. Нечаев со своим другом Серебренниковым печатает газету «Община».

Константин Федорович Филиппеус, фактический руководитель сыском при третьем отделении, докладывает его превосходительству генералу Мезенцову:

— Нечаев окончательно исчез из поля зрения наших агентов.

— Ваши агенты пьяницы и остолопы. Они не дают себе труда искать его.

— Но, ваше превосходительство! После злосчастного ареста Серебренникова Нечаев не появляется больше на улицах…

— Что же делать?

— Агенты отказываются от дальнейшей слежки. Это совершенно бесплодно…

— Но я от нее не откажусь!.. Придумайте другой путь…

У Филиппеуса уже был выработан план.

— Нужно прежде всего выяснить, где Нечаев. Наш агент должен под маской сочувствующего войти в доверие к революционерам.

— Но эта дичь слишком осторожна, чтобы подпустить к себе собаку.

Филиппеус поморщился от не совсем лестного сравнения, но продолжал:

— Агент Роман пользуется полным доверием у Огарева, а через него легко сойдется и с Бакуниным.

Мезенцов задумался.

— Хорошо! Я доложу графу Шувалову.

Через несколько дней в поезде, шедшем за границу, занял отдельное купэ отставной русский офицер, книгоиздатель Постников. Он ехал в прекраснейшем настроении. И всю дорогу он ощущал в боковом кармане толстый бумажник с тоненькой, но многозначительной бумажкой:

Если это удастся — Романа ждет блестящая карьера.

Книгоиздатель Постников играет за границей роль свободолюбивого барина, который боится потерять свое легальное положение, но уважает смелость и непримиримость старых эмигрантов. Поэтому он не вмешивается в революционные дела, но охотно беседует о них со стариком Огаревым, с Бакуниным. Когда революционеры испытывают денежные затруднения, а это с ними бывает нередко, он умеет тактично ссудить им несколько десятков франков; возвращаясь в Россию, он берется отвезти несколько нелегальных листков.

Со свежим человеком, только что приехавшим из России, можно просидеть до утра, расспрашивая про жизнь, про настроения, о том, что думают, что говорят.

Бакунин засыпает вопросами любезного соотечественника, а Постников незаметно переводит разговор на Нечаева:

— Да, любопытно было бы его увидеть…

Бакунин промолчал.

Постников крепко выругался про себя, но не подал виду и перевел разговор на другую тему. Потом стал прощаться:

— Завтра непременно загляну.

Скоро Постников превратился в поклонника и постоянного посетителя Бакунина. Имя Нечаева стало все чаще упоминаться в беседах. Хитрость талантливого сыщика не раз пыталась обойти бдительность старого конспиратора.

— Проклятая лиса, не проговаривается! Однако застану же я когда-нибудь Нечаева у него на квартире.

Но в ежедневных отчетах третьему отделению Роману приходилось признаваться в неизменной неудаче.

Граф Шувалов снова мечет громы и молнии. Полиция всей Европы совершенно бессильна перед легендарным Нечаевым.

Мечты о блестящей карьере все реже посещали статского советника Романа. Он готов был сложить оружие. Но перед этим в последний раз пошел напролом. Он открыто заговорил с Бакуниным о Нечаеве и, наконец, услыхал:

— Он все-таки сорви-голова, таких нам теперь и нужно. Когда приедешь в Лион, я тебя с ним познакомлю, и ты убедишься, что я прав.

Лион осенью семидесятого года стал резиденцией Бакунина. Здесь готовилась революция, готовилось такое восстание, какого Бакунин ожидал всю жизнь, которое должно было уничтожить всякое насилие, всякую власть, создать свободную коммуну. Бакунин стал душой революционной организации в Лионе. Он вызвал на улицу рабочие толпы и повел их к городской думе свергать власть.

В день восстания прибыл в Лион книгоиздатель Постников. Уже на вокзале он уловил какое-то необычное настроение. Все спешили к центру города. Магазины торопливо закрывались. Постников сразу попал в густую толпу. Людской поток быстро повлек его за собой. Вдруг он увидел впереди солдат.

«Чорт возьми! Агент русского правительства в рядах бунтовщиков!..» — засмеялся Постников над своим положением.

Он решил выбраться из толпы, но потом передумал: «Ведь не так уж часто выпадает случай посмотреть настоящую революцию».

И вместе с возбужденной толпой с красным знаменем впереди, под крики «свобода!» Постников бросился к городской думе.

Поздно вечером Постников разыскал Бакунина.

— А Нечаев приедет? — было его первым приветом.

Бакунин протянул письмо. Постников понял, что оно от Нечаева и с нетерпением развернул.

Постников бешено выругался. Бакунин решил, что из сочувствия к нему. Дружба между ним и Нечаевым давно уже дала трещину. Бакунин к этому времени убедился, что он обманут. Никакой реальной организации у Нечаева нет. Среди многих других причин, может быть, эта сыграла не последнюю роль. Великий бунтарь, сам применявший и оправдывавший подобные приемы, может быть, не смог простить того, что они были применены к нему. Во всяком случае, он вознегодовал, а после этого письма окончательно порвал с Нечаевым.

«Сорви-голова» снова исчез. Теперь для Постникова не оставалось никакой надежды.

Прошло больше года. Постников уже давно поставил крест над своей карьерой. Отпросившись в долгосрочный отпуск, он поправлял расшатанное здоровье. В Европу на розыски Нечаева отправился сам адʼютант шефа жандармов майор Николич-Сербоградский.

Нечаев вернулся в Швейцарию. Его тянуло в Цюрих, к друзьям. Из всех русских эмигрантов он с наибольшей симпатией вспоминал молодого энергичного Сажина. Но встреча их прошла холодно. Сажин состоял в кружке Бакунина, и учитель требовал разрыва с Нечаевым. Нечаев был огорчен.

Нечаев нашел приют и поддержку у старого эмигранта, участника польского восстания, Адольфа Стемпковского. И скоро основное ядро организации снова было сколочено. В центральную группу вошли три человека: Нечаев, Стемпковский, Турский.

Нечаев последние дни был в восторге. Стемпковский казался настоящим и преданным революционером. Он предоставил себя в полное распоряжение организации. Сегодня он обещал доставить паспорт и средства, необходимые для поездки. Нечаев пришел на свидание, назначенное Стемпковским в маленьком загородном ресторане.

Друзья радушно поздоровались. Усевшись за отдельный столик, они потребовали пива и о чем-то вполголоса заговорили. Задняя дверь ресторана вела в маленький садик. Сюда повел Стемпковский своего друга. Они переступили порог, и вдруг кто-то бросился на них из засады.

Нечаев вскочил обратно в кафэ, но сюда уже вбежали с улицы жандармы. Ловушка захлопнулась. Он был схвачен.

— Скажите русским, что их товарищ арестован… — крикнул он, прежде чем префект успел заткнуть ему рот. Под усиленной охраной его повели в тюрьму.

Он был предан Стемпковским.

— А, господин Нечаев! Наконец-то я имею удовольствие с вами познакомиться, — прошипел майор Сербоградский.

— Вы ошибаетесь. Мое имя — Стефан Гражданов. Я — серб. За что меня задержали? — обратился Нечаев к префекту полиции.

Но царский жандарм его перебил:

— Это Нечаев. Я удостоверяю его личность.

Префект любезно поклонился.

— Этого вполне достаточно, господин майор!

Нечаев ухитрился передать на волю записку для Сажина.

Через несколько дней Сажин стучался в квартиру мадам Клеман.

— Ваш жилец Стефан Гражданов серьезно заболел и его увозят на родину. Я хотел бы забрать его вещи и бумаги.

Впрочем, бумаги и оказались единственными вещами жильца мадам Клеман. Сажин собрал их, перевез в Цюрих и сжег.

Между тем Бакунин поднял на ноги всю русскую эмиграцию. Газеты печатали протесты революционеров. Делегаты отправлялись к самому префекту:

— В свободной республике борцы против деспотизма не имеют убежища?

Но префект полиции за хорошую мзду хорошо зазубрил свою роль:

— Мы всегда были рады приютить политических эмигрантов. Нечаева же мы выдаем не как революционера, а как убийцу.

— Но это политическое убийство!

— Русское правительство обещает судить его только за уголовное преступление.

— И вы верите обещаниям самодержавных жандармов?

— Конечно. Не можем ведь мы укрывать убийц?

Тогда несколько смельчаков решились действовать иначе. На вокзале в день отправки Нечаева собралась кучка возбужденной молодежи. Совсем молодая девушка поминутно оглядывалась на товарищей, не отходя в то же время от подʼезда. Вдруг она вздрогнула и сорвавшимся от волнения голосом произнесла:

— Ведут!

Молодежь затеснилась у выхода на перрон. Через минуту появились жандармы. С оглушительным криком, свистками, сжав кулаки, бросилась молодежь им навстречу. Жандармы невольно отступили на шаг, и молодежь окружила Нечаева. Началась свалка. Публика в панике разбежалась, оставив смельчаков на опустевшем перроне лицом к лицу с полицией. Но силы оказались слишком неравными. Конвой был усиленный и хорошо вооруженный, к нему на помощь подоспели русские шпики, а Нечаев был закован в кандалы. Через минуту два жандарма втолкнули его в вагон, пока остальные продолжали избивать его неудачных освободителей. Дверь вагона захлопнулась. Нечаева увезли в Россию.

Через несколько дней, опасаясь мести, спешил улизнуть из Швейцарии Стемпковский. На том самом перроне, где друзья в последний раз видели Нечаева, нетерпеливо шагал предатель. Руки были запрятаны в карманы, воротник поднят, голова опущена в землю, как у страуса, прячущегося от опасности. Кто-то загородил ему дорогу. Стемпковский поднял глаза и помертвел: прямо в глаза уставилось черное дуло револьвера. Раздался выстрел, и предатель упал. Поднялась тревога. Стрелявших схватили и увели. Жандарм наклонился над убитым. Стемпковский медленно раскрыл глаза, обвел окружающих и, убедившись, что опасность миновала, стал подыматься перепуганный, но невредимый.

Александр II охотно сдержал данное слово. Нечаева судили только как уголовного преступника. Не в интересах правительства было снова вызывать грозную тень «Народной Расправы».

— Подсудимый, признаете ли вы себя виновным?

— Я — эмигрант. Подданным русского императора быть перестал. Формальности вашего судопроизводства не имеют для меня никакого значения. Я признавал бы позорным для себя допустить судить мое поведение…

— Вывести подсудимого!..

Жандармы поволокли его из зала, и уже в дверях раздался его возглас:

— Рабом вашего деспота я быть перестал!.. Долой деспотизм!

Офицер втолкнул его в маленькую комнатку и обрушился на него с кулаками.

Через несколько минут его опять привели.

— Подсудимый, вы обвиняетесь в убийстве из личной ненависти.

— Убийство студента Иванова — политический акт.

— Вывести его.

Опять маленькая комнатка, грубые жандармы и дикие, оскорбительные побои.

Царское правительство сдержало слово. Прокурор в двухчасовой речи доказал, что убийство было совершено с целью… ограбления.

Председатель поднял коротко остриженную голову:

— Подсудимый, вы ничего не имеете сказать в свое оправдание?

— Я считаю унизительным для своего имени защищаться от клеветы, очевидной для всех. Правительство может отнять у меня жизнь, но честь останется при мне.

Старый лицемер кротко обернулся к присяжным:

— Прежде чем вы будете решать, виновен ли этот человек, я хотел бы вам напомнить слова из высочайшего манифеста: «Да царствует милость в судах!»

Нечаев негодующе отрезал:

— А меня бил жандармский офицер!

Двадцати минут было достаточно присяжным для вынесения приговора: