Сестрички

Глава 10

Хэмиш приходит к Эльзе глубокой ночью. Вот так являлся царь Давид к своей юной жене. Он хотел согреть свои старые, хладные кости, а до нее никому дела не было.

Прежде всего Хэмиш — добрая душа берется за пишущую машинку. Немало работы приготовила Эльзе Джемма. Шелестят листы, хрустит копирка. Первый экземпляр, второй экземпляр, прокладка… Шесть писем в крупнейшие лондонские универмаги: «Гэмедж», «Баркер и Бони» и «Холлингворт», в каждом письме заказ на подробный анализ ассортимента стиральных машин с требованием технической характеристики каждого артикула вплоть до цвета, размеров и шумовых показателей.

— По-моему, «Гэмедж» давно разорился, — замечает Хэмиш, просматривая первое письмо. — Недостаток Джеммы в том, что она живет в прошлом. Один из ее многочисленных недостатков, — добавляет он помолчав и начинает печатать. Склоняется над клавиатурой тщедушная фигура в красном шелковом халате и кожаных шлепанцах. Эльза лежит в постели, плотно завернувшись в одеяло, и думает о прошлом, а также о будущем, и при этом балансирует между грезами и реальностью. Ей тепло, уютно, ей хочется спать, но на душе тяжко. Хэмиш притащил с собой электрообогреватель. Ему кажется, что центральное отопление не властно над этим уголком его дома. А может, он просто отключил его из соображений экономии.

— Мне нравилось в армии, — сообщает Хэмиш, принимаясь за второе письмо, — там было почти как в приюте, только кормили лучше. Главное, там я прославился. Своими способностями печатать. Теперь я понимаю, что был тогда счастлив. Я достиг успеха — реального, осязаемого успеха. Чего в дальнейшей моей жизни было до смешного мало.

— А твои деньги? — удивляется Эльза.

— Деньги? Пустое.

— Тогда почему ты с ними не расстанешься?

Пальцы Хэмиша замирают на мгновение, чтобы потом продолжить ритмичный танец буквенных клавиш.

— Мне деньги не принесли счастья, почему я должен навязывать их кому-то другому? — с достоинством заявляет он.

Начиная третье письмо, Хэмиш говорит:

— Однажды я провел в тюрьме целых два месяца. Нет, никакого криминала. Обычное недоразумение — я просмотрел фальшивку. В тюрьме бывало почти как в армии, только не давали печатать. Это угнетало больше всего. Хотя не могу сказать, что в целом сильно страдал. У меня никогда не было обостренной потребности в свободе, поэтому принудительное лишение ее я не воспринимал как трагедию. Жизнь так и так тюрьма. Жду не дождусь конца своего заключения.

Он вдруг оглядывает комнату, видит Эльзу и начинает вспоминать, почему оказался здесь.

— А ты, прелестное создание, не воспринимаешь нашу жизнь так же? — спрашивает он.

— Нет, — отвечает Эльза.

— Ты ничего не должна делать против своего желания, — говорит он. — Я вижу, ты смущена.

— Нет-нет, напротив, — лукавит Эльза. Она очень признательна ему за перепечатку и польщена его доверительным тоном. Виктор всегда говорит много, шумно и бестолково, вспоминает она.

— С твоего позволения я прежде закончу работу, — произносит Хэмиш. Он печатает уже четвертое письмо. — Я сейчас проще и лучше, чем прежде. Жизнь с Джеммой изменила меня. Она, в свою очередь, стала хуже, чем была в далекие годы. Порой мне кажется, в ее душу вселился дьявол. Девственность она вручала не мне, нет. Она одарила ею одного скверного человека… бывший мой деловой партнер. Первый любовник женщины вводит в нее пожизненную дозу зла… или добродетели. Тебе известно об этом? Кто был твоим первым мужчиной?

— Виктор.

— Правда? — в голосе Хэмиша неподдельный интерес. — Значит, я буду вторым?

— Да.

— Что же, Виктора нейтрализовать будет нетрудно.

Хэмиш доволен.

Хэмиш, хватит стучать. Иди, постель ждет. Виктор, спасибо тебе. Ты открыл миру мою женскую сущность. Ты снял шелуху любви, страха, зависимости, преданности — назови это как угодно — и оставил меня нагую и бесстыдную. Хэмиш, иди ко мне.

Эльзу наяву захватывает вал чувственности. Она вожделеет уже не только Хэмиша, она готова отдаться всем мужчинам на земле. Эй, где вы там, мужчины! Вот ты, иди-ка сюда. Ты молодой, красивый, богатый, удачливый? Это прекрасно. Ближе, смелее! Ворота открыты. Тебе, может быть, невдомек, но я точно знаю, что обычное совокупление обернется нынче непостижимым и сложным биофизическим процессом, и моя душа и плоть пропитаются и насытятся твоими качествами. Нет, не убегай! Ты мне нужен. И я возьму тебя. Я вопьюсь в твою гармоничную жизнь, я вытяну ее из тебя мертвой хваткой тугой и жаркой вагины, я искупаюсь в волнах наслаждения от твоей потери… Секс — это не способ размножения, секс — это средство перераспределения привилегий и добродетелей.

Так, а это кто? Убогий старик? Что же, ты безобразен, немощен, согбен, полубезумен, но иди ко мне! Быстрее прочь из холодного мрака, беги сюда. Мне есть чем угостить тебя. Я сегодня щедра и великодушна. Поделюсь всем, что легко и дешево досталось. Мое горячее лоно исторгает потоки жизненных сил — бери, бери больше! Я могу сделать мир лучше, честнее, не забыв и о своих удовольствиях, которые в изобилии достанутся мне. Иди же ко мне, я пария, изгнанница, жду.

Иди в постель, Хэмиш.

Я отыщу в своих глубинах пласты энергии, которую стащила у Виктора, и вручу ее тебе. Я отыщу в тебе тайные силы, позволяющие властвовать в этой жизни, и завтра передам это Виктору. Я перемешаю его жизнелюбие и твою мрачность, и человечество приблизится к идеальному равновесию. И это может длится столь долго, сколь продолжается танец плоти, а плоть усмиряет только зачатие. А до тех пор мои детородные органы будут родить не живую жизнь, а живую энергию. Виктор научил меня избегать капканов, и если от него я не забеременела, то сумею избежать этого и с Хэмишем.

Иди, Хэмиш, ко мне, иди, невзрачный, пресный, унылый Хэмиш, добрая душа, умная голова. Старенький Хэмиш, богатенький Хэмиш. Позволь поживиться кое-чем из твоего прошлого, позволь поживиться твоим могуществом. Не бойся, я не опустошу тебя досуха. Пока.

— Ты отдашь Виктору библиотечную стремянку? — спрашивает Эльза, когда Хэмиш берется за пятое письмо.

Вопрос ее остается без ответа. Хэмиш только улыбается — редкий случай. Закончив всю работу, он говорит:

— Недостаток Джеммы в том, что она никогда не знает меры. У нас в доме есть не только стиральные, но и посудомоечные машины. Да, вот тебе очередной недостаток Джеммы, — добавляет он.

Бумага уже собрана в стопки, листы разобраны, скрепки на месте, на столе идеальный порядок. И Хэмиш подходит к кровати и будто бы для пробы отгибает край одеяла.

— Все мы умеем показать себя с наилучшей стороны, — говорит он. — У тебя свои способы, у меня свои.

Хэмиш выключает свет и ложится рядом с Эльзой. Он холоден и неподвижен. Кровать чересчур узка для двоих.

— Можно просто полежать вместе, — неожиданно разрывает мрак его голос. — Если тебе это нравится. Мы хозяева себе, а Джемма себе.

Эльза не понимает, что он имеет в виду.

— Делай как хочешь и что хочешь, — отзывается она. — Я не против.

— Я сделаю, что смогу, так правильнее будет выразиться, — замечает Хэмиш. — Мои глаза сильнее моих членов, и так было всегда. Я никогда не походил на других людей. Я всегда взирал на них как бы со стороны. Мать недолюбливала меня. Сестру она оставила дома, при себе, а меня отдала в приют. Она презирала и мужа, моего отца, жаловалась, что я весь в него. Жила с ним, чтобы иметь жертву для пыток. А сейчас то же происходит у нас с Джеммой.

Внезапный прилив горечи подстегивает его душевные силы, и Эльза шестым чувством ощущает, что вот-вот встанет его пенис, и он действительно оживает, крепнет.

— Бедняжка Джемма, — роняет Хэмиш. — Она ни в чем не виновата. Дьявол вселился в ее душу. Мне надо было спасти ее. И сестру родную надо было спасти. Но я не сделал этого. Я нуждался в женщинах, влюблялся в них, но не могу сказать, что эти создания нравились мне.

Хэмиш вздыхает. И умолкает.

— Мне так жаль, — искренне говорит Эльза, поворачивается на бок и обхватывает его мягкими, невидимыми в ночи, по-матерински нежными руками.

— Есть во мне что-то отталкивающее, жалуется Хэмиш. — Потому, наверное, мать никогда не навещала меня, когда я был ребенком. А ведь она до сих пор жива. Прозябает в нужде и бедности, страдает старческой гипотермией, как я слышал. Но мне все равно. Почему я должен заботиться о ней? Что она для меня сделала? Она и не вспоминала о сыне. Почему я должен помнить о ней?

— Но ведь когда-то ты любил ее. Вернись в те далекие годы, и вернутся чувства, иначе ты будешь страдать вечно, — с несвойственной ее возрасту мудростью говорит Эльза.

— Ты, наверное, любишь свою мать, — горько откликается он.

— Да, да!

Конечно, Эльза любит мать. Любит, боится, жалеет, обижается на нее, избегает, рвется к ней. Любит, в общем. В этом спасение.

— Можно послать ей что-нибудь, — неуверенно говорит Хэмиш. Его голова покоится, как голова младенца, в теплых женских руках. — Можно задним числом выкупить ее любовь, если только это кому-нибудь нужно. Не сумеешь ли ты помочь мне немного, Эльза? Я говорю о сиюминутном своем положении.

Горячая большая ладонь Эльзы скользит вниз. Она заводит мужской мотор быстро и умело. Техника подчас важнее страсти. При этом Эльза так утомлена, что внезапно засыпает.

— Я говорил Джемме, что слишком стар, чтобы быть отцом, — сквозь сон слышит она голос Хэмиша, хотя грезит о Викторе, и, не проснувшись толком, сознает, что Хэмиш сверху и что он давно вошел в ее лоно, но Эльза продолжает расслабленно лежать, раскинув ноги, разбросав по подушке руки, как маленький ребенок во сне. Хэмиш, обретая все больше уверенности в себе, покрывает поцелуями ее лицо, шею, плечи. Его глаза и щеки влажны от слез, и Эльза забывает о своих полугрезах, получувствах.

«Хэмиш, — хочет сказать она, помня, что должна говорить что-то. Говорит же она в объятиях Виктора, который, конечно, искуснее и увереннее в любви, но не обладает такой неистовой исступленностью, как Хэмиш. — Давай поиграем по-другому, поинтереснее, позанятнее», — хочет предложить Эльза, но ее мужчина уже за той гранью, когда невозможно сознательное общение, а сама Эльза вдруг понимает, что и ее рассудок подчинен страсти, что опасность забеременеть уже приобретает второстепенное значение, более того, воспринимается как возможная награда, как доказательство благословения Божьего, как священный огонь, который только подогревает пыл плоти и властвует ныне над мужчиной и женщиной, заставляя их стонать в мольбе. И Эльзе нет нужды имитировать оргазм, как это она частенько делает с Виктором. Старый Хэмиш, не любимый, но желанный, со своей больной простатой, со своим понурым, немощным пенисом взорвал фейерверком ее чувственность, и сладострастие полноводным потоком ринулось в благодарный после долгой засухи черный омут вожделения, сосуд, который до поры до времени пустует в каждой женщине, но который каждая получает в день появления на свет от своей матери, та от своей, и так далее — до самого начала начал.

— Я люблю секс, — задумчиво говорит Эльза. Она благодарна Хэмишу за удовольствие. Он уже кончил, покинул ее лоно и лежит рядом потрясенный и удовлетворенный. — Вот в чем моя беда, я люблю секс.

— Это не беда. Какая же это беда.

— Не беда — пока не залетишь, — отвечает Эльза, возвращаясь к реальности. Как, однако, досадно. Виктор неизвестно где. Джемма обманута. Сама Эльза застигнута врасплох. Антикварная лавка ждет ее возвращения. Вот она, реальность.

— Но я полагал, из-за этого все и затевалось, — говорит Хэмиш, но Эльза не слышит. Она уже спит.

Просыпается девушка на мгновение, когда Хэмиш уходит из комнаты. Ей кажется, что у двери она слышит еще чьи-то шаги, она даже думает, не пойти ли посмотреть в коридор, но, конечно, не делает этого, а просто поворачивается на другой бок и крепко засыпает.

Посреди ночи в комнату Виктора пробирается Джемма. Он разбужен непонятным шумом, он зажигает свет и видит перед собой женщину в инвалидной коляске. Это Джемма.

— Пусти меня к себе, — стонет она. — Я замерзла.

На ней тоненький голубой пеньюар; ее волосы светятся и блестят, глаза мигают загадочно, кожа при свете ночника кажется бархатно-юной.

Что остается Виктору?

Он тянется к ней руками, подхватывает ее, и она то ли бросается, то ли падает в его объятия. Виктор снимает с нее голубые покровы, укладывает рядом белое игрушечное тело и натягивает одеяло, оберегая женскую застенчивость и тепло мужской постели.

— Я беспомощна, я в отчаянии, — лепечет Джемма. — Эльза с Хэмишем. Не представляю, как ты можешь спать. Конечно, кого-то не волнуют такие вещи, а кого-то наоборот.

Она накрывает его теплой загорелой рукой свою прохладную белую грудь. На шее у нее старое материно ожерелье. Оно покоится как раз меж холмиков груди. Виктор приподнимается на локте и пристально смотрит на Джемму.

— А я не сделаю тебе больно? — осторожно спрашивает он.

— О, нет! Это, напротив, взбодрит меня, — серьезно уверяет его Джемма. — Доктор рекомендовал как можно больше сексуальных контактов, но я боюсь, нам с Хэмишем трудно следовать этому совету, хотя ему прописано то же «лечение». К тому же для Хэмиша я лишь супруга. Он уважает меня, но хочет порочную женщину.

— Джемма, на мой вкус ты достаточно порочна.

— Так согрей меня, Виктор, изгони дьявола из моей души, оживи мою плоть, возврати меня к жизни!

Вернуть Джемме радость жизни! Научить ее снова ходить! Виктор все-таки сын своих родителей.

Его мать всегда кого-нибудь или что-нибудь спасала — пчел от варенья, мокриц от огня, пауков от воды. Достойной парой был ей супруг, отец Виктора. Он, правда, брал шире и спасал памятники старины от разрушения, национальные традиции от забвения, зубы от парадонтоза. Со временем оба сделали решительный шаг вперед, оставили в покое насекомых, памятники, традиции, зубы и взялись за спасение человечества в лице гибнущей под гнетом фашизма Европы. Планы у стариков были самые серьезные. Где-то по дороге они незаметно для себя потеряли Виктора.

— Я помогу тебе, Джемма, — горячо и великодушно говорит Виктор, взгромождаясь на нее. Возможно ли одновременно дать выход своему мужскому пылу и не растерзать это хрупкое тельце? (То же самое всегда мучило мать Виктора — как смыть варенье, не повредив тонких пчелиных ножек и крылышек.)

Джемма улыбается, в глазах ее ледок. Но Виктор, несомненно, сумеет растопить его. Или это не лед поблескивает, а холодная сталь непримиримой ненависти, под властью которой Джемма остается денно и нощно и которая лишила ее возможности двигаться?

Глаза Джеммы не закрываются, они ясны и широко распахнуты; дыхание ее учащается, но она все же сдержана.

— Ты должен оставить Эльзу, — спокойно говорит она красному от возбуждения Виктору. — Поручи ее мне. Она будет сильно разочарована, когда все узнает.

— Узнает что?

— Что ее принц на самом деле жаба.

И Джемма смеется. Виктор останавливается в недоумении, однако пауза коротка, ибо это соитие не ради женщины, а вопреки ей.

— Хватит болтать, — грубовато бросает он Джемме, — ты не в парикмахерской.

Теперь Джемма озадачена.

— Но я разговариваю все время, — возражает она. — Потом то, что происходит у меня между ногами, не имеет отношения к моим мыслям. Разве это ненормально?

Виктор распален. Он резко поворачивает Джемму к себе лицом. Она слабо бормочет слова протеста, потом начинает стонать, извиваться и, наконец, издает протяжный вопль. Виктор тут же переворачивает ее на живот.

— Ого, — смеется Джемма, — я как пышка на сковородке, — перевернули раз, перевернули два! Хэмиш признает только одно положение. И с ним я постоянно говорю. Это что, плохо?

— Бедный старый негодяй, — беззлобно бранится Виктор и вдруг с веселым ехидством восклицает: — Одно положение! Эльза будет недовольна!

— Ладно, хватит, — заявляет Джемма, когда Виктор укладывает ее на бок и пристраивается сзади. Похоже, он очень доволен. — Хватит! Для одного раза больше, чем достаточно!

— Прекрати строить из себя королеву! — резко обрывает ее Виктор. — Ты всего лишь машинисточка, сама же твердишь об этом.

Джемма прыскает в ладонь.

— Да, была машинисткой. И была счастлива этим.

Она испытывает к Виктору почти искреннюю теплоту. Или это ее распаленная плоть греет изнутри?

— Джемма! — раздается снаружи громкий голос — звучный, властный, укоризненный. — Джемма, ты здесь? Я знаю, Джемма, что ты здесь.

Виктор в изумлении замирает. Джемма громко, заливисто, беззаботно смеется.

— Джемма! — продолжает грохотать под дверью голос. — О, Джемма, как ты могла!

Неужели это Хэмиш? Может быть, его голос искажен обидой? Если так, то насколько подскочит цена на проклятую ветхую стремянку? А сколько же он заломит за биллиардную? О, Господи, ты, Боже мой, Господи ты, Боже мой! Теперь надо осторожненько-осторожненько… иначе сделка сорвется.

Сделки вообще очень легко срываются. Так что двигаемся осторожно, крадучись. Втянутые в бизнес стороны могут прицепиться к мелочи, о которой тебе и в голову не придет беспокоиться. Ничто так не помогает, как умение прочувствовать верный момент. Это приходит с опытом и поддерживается оптимистическими надеждами; это чутье, нюх. Основа его — азарт и стремление к богатству, враг его — неуверенность в себе, угрызения совести и примитивный фатализм. Я беден, я всегда буду беден, я хуже всех, я — среди отбросов человечества, вечный неудачник, всегда побежденный, нелюбимый, нежеланный. Вы можете думать, что я богат как Крез, но вы ошибаетесь. Нам неведомо знать, что будет завтра. Вы можете считать, что я жаден как Мидас, но вы недооцениваете меня. Я разбрасываю свои сокровища направо и налево, я, дурак, стараюсь для вас. Вы полагаете, что я несчастен, как Хэмиш? А вот тут вы правы. На мгновенье богат, навечно беден.

Не ты ли, Хэмиш, стучишься в дверь? Если так, то я должен восстановить равновесие. А ты должен выиграть. Бери мою девушку, оставь себе библиотечную стремянку, заставь меня раскошелиться за весь этот мусор в биллиардной. Я приму твои правила, я позволю тебе набрать очки за мой счет. Мне придется так сделать, потому что я смухлевал в игре: воспользовался твоей женой, пусть под влиянием самых благородных мотивов; но я нарушил условия сделки.

— Неужели это Хэмиш? — обращается Виктор к Джемме, взывая при этом к небесам.

— Уходи! — кричит в закрытую дверь Джемма. — Разумеется, это не Хэмиш, — выдыхает она прямо в ухо Виктору. — Это Элис.

— Но там мужчина, а не женщина!

— Вот тебе, Элис! — взвизгивает Джемма. — Он принял тебя за мужчину. Твой голос совсем мужской. Ты противоестественное явление. Уходи. И не забудь сбрить усы!

Элис стонет, воет и всхлипывает. Страдания заставляют ее ломиться в дверь.

— Это невыносимо, — признается Джемма Виктору. — Она вся в слезах, чуть ли не в истерике.

— Успокой ее! — просит Виктор. — Избавь ее от страданий.

— Страдаю я, — уткнувшись в подушку, заявляет Джемма. — С чего бы это страдать ей?

— Я не себя оплакиваю, — через дверь кричит Элис. — Я рыдаю над тобой, Джемма. Как ты собираешься жить, если делаешь только то, что хочешь, и никогда то, что нужно? Твоя душа иссохнет и сморщится, как уже начали высыхать ноги. Ты думала об этом?

— Мои ноги не сморщенные и не иссохшие, — заявляет Джемма, резко меняя позу, чем причиняет Виктору неудобство, в порыве страсти не замеченное ею. — Мои ноги стройны и красивы, не то что твои колоды.

Элис всхлипывает еще надрывнее.

— Зайди, посмотри, чем мы тут занимаемся, — продолжает Джемма. — Посмотри, посмотри. Я же знаю, что тебе хочется. Узнаешь, наконец, бедняжка, что делают в постели нормальные люди.

Виктор открывает рот, чтобы возразить, но Джемма затыкает его рукой. Как она улыбается, как она довольна, как она сияет. Она почти ожила. А не чувствует ли она долгожданное покалывание в ногах?

— Я открою дверь, но смотреть не буду, — осторожно говорит Элис. — Мне просто надо поговорить с тобой. Как ты могла пойти на такое, Джемма! Мы все тебя так любили, ты для нас была единственной отрадой, когда наша мать убивалась и тосковала.

— Сейчас-то она уж не тоскует. Могла бы смириться, Элис, жить дома в этаком тройственном союзе.

— Не приписывай мне пороков. Я абсолютно нормальна! — в отчаянии выкрикивает Элис. — В отличие от тебя, между прочим. Пока твой супруг развлекается с девчонкой, ты устроилась с ее мужиком. Это отвратительно. И не рассказывай мне, что хочешь заполучить через нее ребенка. «Махнемся женами» — вот как это называется.

— Виктор не женат, так что не подходит твоя версия, — парирует Джемма. — Давай-ка уходи, не мешай мне наслаждаться.

— Что? Что такое?

Виктор обеспокоен. Уж больно тяжело дышит Джемма, уж больно стонет и корчится. Может, он так протаранил ее, что… убил?! Отчего ее дыхание не пышет жаром, как положено в такие минуты? Отчего ее грудь холодна и тверда?

— Я жива, я жива, я жива! — в триумфальном экстазе кричит Джемма.

Нет, она не жива. Она холодна, как могила. Уже много-много лет.

— Джемма, Джемма, нехорошая ты девочка, ну-ка вернись в кроватку.

— Но здесь же мама…

— Умерла твоя мама, — сказала тогда старая Мэй. — И лежит в могиле.

Шок. Восторг и ужас, благоговение и страх. Умерла мать. Ушла.

— А я жива? — спросила потрясенная Джемма.

— А ты жива покуда. Но долго не протянешь, если будешь стоять на холоде.

— Жива. Жи-ва, — повторяла Джемма. В комнате — ничего. И никого.

Когда малышка Джемма забралась вновь в кровать и прижалась к жаркому телу бабки, она и впрямь так остыла, что могла сойти за мертвую.

— Прости меня, — говорит Виктор.

— Не за что прощать, — отзывается Джемма.