Сестры

Сэди

Через три дня я решаю перекрасить волосы.

Делать это приходится в придорожном общественном туалете. Запах аммиака смешивается с вонью из кабинок, и меня начинает подташнивать. Я никогда раньше не красила волосы, так что вместо золотистого оттенка, изображенного на упаковке, получается грязный блонд. Впрочем, какая разница. Главное – я выгляжу иначе.

Мэтти бы не понравилось, что я покрасилась. «А вот мне не разрешаешь!» – пропищала бы она. Нет, ее голос не был тонким или слабым, просто еще не успел набрать полную силу. Смех Мэтти порой тоже резал по ушам, но жаловаться тут не на что. Наоборот, когда она смеялась, мне казалось, что я сижу в самолете и любуюсь проплывающим внизу неизвестным городом, залитым ночными огнями. Правда, это лишь мои фантазии: на самом деле я никогда не летала.

Да, я не разрешала Мэтти красить волосы. Она игнорировала почти все мои наставления («Позвони, когда придешь к подруге»; «Не переписывайся с мальчиками, не посоветовавшись со мной»; «Быстро убери телефон и делай наконец домашку»), кроме одного: «Не смей красить волосы, пока тебе не исполнится четырнадцать». Но четырнадцать ей так и не исполнилось.

Думаю, Мэтти не трогала свои светлые локоны лишь потому, что они достались ей от матери. Она не хотела потерять то малое, что связывало ее с мамой. Меня всегда поражало, насколько они похожи: обе – голубоглазые блондинки с лицами в форме сердечка. Отцы у нас с Мэтти разные, и, если не учитывать одинаковую мимику, мы не выглядели как сестры. Из-за непослушных каштановых волос и темно-серых глаз я в семье казалась белой вороной.

Мэтти была нескладной худышкой, но все равно выглядела мягко и естественно, особенно в сравнении со мной. Я из тех детей, которых поят газировкой вместо молока, так что мой организм не привык к нормальному питанию. Я выросла такой угловатой, что об меня можно порезаться, но иногда мне это даже нравится. Внешность обманчива. Я сильнее, чем кажусь.

Когда на улице совсем темнеет, я вижу вывеску стоянки грузовых автомобилей.

Для людей, которые живут в режиме быстрой перемотки, стоянка – это возможность наконец сделать паузу. Правда, в итоге они лишь слегка сбавляют скорость – и даже тогда живут в куда более быстром темпе, чем все остальные.

Раньше я работала на заправке на выезде из Колд-Крика, и Марти, мой босс, не ставил мне ночные смены, потому что не особо доверял заезжавшим дальнобойщикам. Уж не знаю, беспочвенно или нет. Как бы там ни было, Марти считал, что поступает правильно.

Эта стоянка больше той, что в Колд-Крике. Зато наша была чище. Хотя, может быть, мне только так кажется: люди настолько привыкают к родному беспорядку, что с течением времени начинают верить, будто все и так на своих местах. Но здешняя обстановка и правда не фонтан. Неоновые буквы над заправкой светят так тускло, словно вот-вот погаснут.

Я иду в придорожную закусочную, над которой красуется вывеска: «У Рэя». Она слишком маленькая для этого здания, и все вокруг начинает казаться странно непропорциональным. За окном висит хвастливое объявление, небрежно выведенное от руки на куске картона: «ЛУЧШИЙ ЯБЛОЧНЫЙ ПИРОГ В ОКРУГЕ! ОБЯЗАТЕЛЬНО ПОПРОБУЙТЕ!»

Я толкаю тяжелую стеклянную дверь… и оказываюсь в пятидесятых. Закусочная выглядит ровно так, как мне ее описывали: красные виниловые диваны, пол в шахматную клетку, официантки в одинаковых платьях и передниках. Из самого настоящего музыкального автомата доносится песня Бобби Винтона[1]. Я стою и вбираю в себя ностальгию с запахом картошки в мясной подливе, а потом все-таки сажусь за стойку. С моего места видно кухню.

Я устраиваюсь на высоком барном стуле и кладу руки на прохладную столешницу. Справа от меня сидит девушка. Точнее, молодая женщина. Она склонилась над полупустой тарелкой и быстро набирает что-то в телефоне. У нее вьющиеся каштановые волосы и такая открытая одежда, что, глядя на нее, мне самой становится холодно. На ней тесная маечка, короткие шорты и туфли-лодочки. Судя по всему, она работает на этой стоянке. Таких девушек называют «плечевыми»[2]. Я разглядываю ее лицо. Она моложе, чем кажется. У нее плохая кожа не из-за возраста, а из-за образа жизни. Морщинки в уголках ее глаз и губ напоминают трещинки в асфальте.

Я ставлю локти на стол и роняю лицо в ладони. Только теперь я ощущаю всю тяжесть долгого путешествия. Я не привыкла столько торчать за рулем и чертовски устала. Спина болит сразу в нескольких местах, но я пытаюсь не обращать на это внимания.

Через пару минут из кухни выходит смуглый бритоголовый мужчина. Обе его руки покрыты яркими татуировками с цветами и черепами. Форменная футболка с надписью «У Рэя» плотно обтягивает его грудь, обозначая рельефные мышцы. Он вытирает ладони несвежим полотенцем, которое висит у него на поясе, и бросает на меня быстрый взгляд.

– Я слушаю.

От его резкого, грозного голоса по коже пробегает холодок. Боюсь представить, каково будет, если он вдруг разозлится.

Я собираюсь было спросить, не Рэй ли он, но тут вижу на его футболке бейджик с именем «Сол». Он наклоняется ко мне и просит повторить, будто я и правда успела что-то сказать.

Я почти всегда могу контролировать свое заикание, но когда устаю, оно становится непредсказуемым – прямо как Мэтти, которая в детстве однажды устроила уличные прятки, никого об этом не предупредив. Мне нужно бы ответить Солу, но я не хочу устраивать из своего заикания спектакль, так что прочищаю горло, беру меню и начинаю листать его в поисках чего-нибудь подешевле. Я бросаю на Сола красноречивый взгляд, жестом показываю на горло, будто у меня ларингит, и одними губами произношу: «Извините». Затем тыкаю в меню: «Кофе, 2 доллара».

Через минуту он ставит передо мной кружку и говорит:

– Для ясности: всю ночь с одной чашкой сидеть нельзя. Пей, пока горячее, или заказывай еще что-нибудь.

Мое лицо обволакивает пар, а потом я делаю глоток. Сон как рукой снимает, но не из-за кофеина – хотя напиток очень крепкий, – а из-за того, что кофе обжигает язык и горло. Я ставлю кружку на стол и замечаю у окошка обслуживания женщину в форменной черной футболке «У Рэя». Она напоминает Мэй Бет, только моложе. И Мэй Бет почти полностью седая, а у этой крашеные черные волосы. Зато у обеих гладкая кожа, острые черты лица и пышные формы. Когда я была маленькой, Мэй Бет часто прижимала меня к себе, и я любила тонуть в ее мягких объятиях. Вспомнив это, я позволяю себе слегка улыбнуться и адресую улыбку женщине у окошка.

– Ты так на меня смотришь, будто мы знакомы. – Она улыбается мне в ответ.

Голос у нее не такой, как у Мэй Бет. В нем чудится не сладость тающего рафинада, а кисловатый привкус яблочного пирога. Хотя, может, мне это только кажется, потому что рядом со стойкой на прилавке красуются пироги. На самом видном месте – фирменный яблочный с сочными кусочками фруктов и золотистой корочкой. Я могла бы стерпеть голод, но меня так манит это карамельно-коричное чудо, что я напрочь забываю обо всем. В животе урчит. Женщина поднимает бровь, и тут я замечаю на ее футболке бейдж с именем «Руби». Фига с два я произнесу это имя с первого раза.

– Забей, Ру, – говорит ей Сол. – Она не может говорить.

Руби поворачивается ко мне.

– Правда не можешь?

– …

Я зажмуриваюсь. Когда у меня случается блок, я будто бы целую вечность сижу с открытым ртом, но ничего не происходит. По крайней мере, так это выглядит со стороны. Вообще-то я готова произнести нужные слова, но у меня не получается придать им форму, и я замираю, будто отключившись от реальности.

– В-вы п…

Я изо всех сил сражаюсь за эту «п». Открываю глаза и чувствую, как пялится на меня соседка за стойкой. А вот Руби и глазом не моргнула, и я ей благодарна, но в то же время меня бесит общепринятая мнимая порядочность.

– Вы п-похожи на одну м-мою знакомую.

– Это хорошо?

– Да, – киваю я и слегка радуюсь своему маленькому успеху – этому «да» без запинок.

– А я думал, ты говорить не можешь, – без особого интереса протягивает Сол.

– Хочешь чего-нибудь к кофе? – спрашивает Руби.

– Н-нет, спасибо.

Она поджимает губы.

– Ты ведь знаешь, что всю ночь с ним сидеть нельзя.

Господи.

Я прочищаю горло.

– 3-знаете, я х-хотела з… – Задать вопрос. – … спросить.

Иногда у меня получается обдурить свое заикание. Я пытаюсь сказать одно слово, но в последнее мгновение меняю его на другое и произношу без запинок. Когда я впервые обнаружила эту способность, то решила, что наконец свободна. Но нет, я все еще в плену: очень выматывает постоянно продумывать разные варианты фраз с одинаковым смыслом. Это нечестно. Но жизнь вообще нечестная штука.

– Спрашивай, – отвечает Руби.

– А Р… – Я ненадолго зажмуриваюсь. – А Рэя тут нет?

Она вздрагивает.

– Он умер пару лет назад.

– С-сожалею.

Вот блин.

– А чего это тебе Рэй понадобился?

– А вы д-давно тут р-работаете?

– Уже почти тридцать лет. – Руби пристально смотрит на меня. – А что?

– П-пытаюсь кое-кого н-найти.

Чтобы дело шло быстрее, я жестом прошу ее подождать и достаю из рюкзака старый снимок – ему почти восемь лет, но других фотографий этого человека у меня нет. На снимке мы позируем у трейлера Мэй Бет. Фотографию она сделала летом: растения на клумбах в полном цвету. Я стащила карточку из альбома с нашими с Мэтти фотографиями. Это единственный снимок, на котором есть мы с сестрой, мама… и Кит.

У него суровое небритое лицо и морщинки в уголках глаз – причем явно не от того, что он часто улыбается. Кажется, он вот-вот выскочит из фотографии и начнет сверлить меня ненавидящим взглядом. На коленях у Кита сидит малышка с растрепанными светлыми волосами. Это Мэтти, ей тут пять лет. Сбоку стоит не попавшая в фокус одиннадцатилетняя девочка с косичками – это я. Я помню тот день: было жарко, некомфортно, и меня никак не могли уговорить позировать вместе со всеми. Но когда мама сказала: «Ладно, сфотографируемся без тебя», мне это показалось жутко неправильным, так что я влезла в последний момент, и вместо моего лица получилось размазанное пятно.

Я, как обычно, долго рассматриваю фотографию, а потом указываю на ручку, которая выглядывает из кармана передника Руби. Она дает мне ручку, я переворачиваю фотографию и быстро строчу на обороте:

Но я уже знаю ответ, потому что Кит упоминал, что был завсегдатаем в закусочной «У Рэя». Он гладил Мэтти по голове и приговаривал: «Может быть, когда-нибудь и тебя возьму туда на яблочный пирог… Ох, детка, ты в жизни не пробовала ничего вкуснее…» Если Руби действительно столько лет тут работала, она явно его видела.

Я протягиваю ей снимок, и та осторожно берет его в руки. Я выпрямляюсь и заглядываю ей в глаза в надежде понять, узнает она его или нет. Но ее лицо остается непроницаемым.

– А кто интересуется? – наконец произносит Руби.

Я чувствую, как в душе появляется крохотная надежда.

– Его д-д… его дочь.

Она облизывает губы, и я замечаю, что помады на них почти не осталось, только ярко-красный карандашный контур. Затем Руби встречается со мной взглядом и тяжело вздыхает. Интересно, часто ли к ней обращаются девочки, ищущие мужчин, которым нечего им дать?

– У нас много посетителей, и запоминаются только те, с которыми явно что-то не так. – Она пожимает плечами. – Может, он и заходил, но я бы все равно его не узнала.

Ложь я за милю чувствую. Это не супергеройская сила, которая появляется вместе с заиканием. Если ты всю жизнь слушаешь вранье, тебе не стоит труда его распознать.

Руби лжет.

– Он г-говорил, ч-что был з-з… завсегдатаем. Знал Р-Рэя.

– Ну я-то не Рэй. Я его не знаю. – Она отдает мне снимок, и внезапно ее голос становится сахарным: – Знаешь, папочка бросил нас, когда я была еще младше тебя. Поверь мне, иногда это к лучшему.

Я закусываю губу, потому что иначе не сдержусь и ляпну какую-нибудь гадость. С усилием перевожу взгляд на кофейную лужицу на столе и прячу ладони, чтобы Руби не увидела, что они невольно сжались в кулаки.

– Говоришь, он часто тут бывал? – спрашивает Руби.

Я киваю.

– Дай-ка мне свой номер.

– У м-меня нет м-мобильного.

Она вздыхает, задумывается на секунду, а потом вытаскивает из-под стопки салфеток меню с блюдами на вынос и указывает на телефонный номер.

– В общем, я буду присматриваться к гостям. Если что, звони, и я скажу, видела я его или нет. Конечно, обещать ничего не могу. – Она хмурится. – У тебя правда нет мобильного?

Я качаю головой. Руби скрещивает руки на груди. На ее лице написано, что она ждет благодарности, но это только раздражает. Я складываю меню пополам и засовываю его в рюкзак вместе с фотографией. Пытаюсь не замечать разлившийся по телу жар и жуткую досаду от того, что я не получила желаемого. Паршиво проигрывать, но еще паршивее признавать поражение.

– В-вы врете, – из упрямства говорю я.

Руби долго смотрит на меня, не произнося ни слова, а потом выдает:

– Знаешь что, малая? И не думай сюда звонить. Допивай кофе, и чтоб глаза мои тебя не видели.

Она уходит на кухню, а я провожаю ее взглядом.

Молодчина, Сэди. Что теперь делать, тупица ты эдакая?

Что теперь делать?

Я медленно выдыхаю.

– Эй, – окликают меня. Голос кажется слабым, неуверенным. Я поворачиваюсь и встречаюсь глазами со своей соседкой. – Впервые вижу, чтоб кому-то удалось поймать Руби на лжи.

Я быстро справляюсь с блоком и говорю:

– Вы з-знаете, п-почему она с-сказала неправду?

– Я тут недавно. Но уже знаю, что при желании она бывает той еще стервой.

Девушка опускает взгляд на свои ладони. У нее длинные острые розовые ногти. Я вдруг представляю, как она кого-то ими царапает. Любую мелочь можно использовать в качестве оружия, если у тебя достаточно мозгов.

– В общем, есть один парень… Иногда он торчит за закусочной, иногда – на заправке… А если его оттуда прогоняют, он ошивается у мусорных баков на парковке. Его зовут Кэдди Синклер. Высокий такой, худой. Может, расскажет тебе что-нибудь.

– Он н-наркодилер? – спрашиваю я, но ответ и так ясен, поэтому она молчит.

Я сползаю со стула и бросаю на стол пятерку. Теперь я знаю, что делать дальше.

– Спасибо за п-помощь.

– Да пока не за что. Он ничего не делает забесплатно, и к нему обращаются, если только совсем прижмет. Так что подумай хорошенько, нужно тебе это или нет.

– С-спасибо, – повторяю я.

Она тянется к моему недопитому кофе, сжимает кружку в руке и с горечью произносит:

– Знаю я кое-что о пропавших отцах.

– Ты пришла за фирменным блюдом от Руби?

Этот неприятный голос обволакивает меня, точно слизь. Я иду от островка света в сторону длинных вытянутых теней грузовиков на парковке, пока не оказываюсь лицом к лицу с Кэдди Синклером. Его не было ни в закусочной, ни на заправке, и в итоге я нашла его у мусорных баков. Стоит, прислонившись к контейнеру. В темноте мне даже поначалу кажется, что он внушительных размеров, но потом глаза привыкают, и я вижу, какой он на самом деле жалкий и тощий. У него затуманенный, безжизненный взгляд. На заостренном подбородке – небрежная щетина.

– Н-нет.

Он поднимает ко рту длинные пальцы с сигаретой и делает затяжку. При виде малинового кончика сигареты по спине пробегают мурашки: я вспоминаю один случай, связанный с Китом. Не хочу вдаваться в подробности, но после этого у меня на шее остался шрам, и я еще долго боялась огня. А когда мне было четырнадцать, я заставила себя взять пачку спичек и целый вечер жгла одну за другой. Руки дрожали, но я справилась. Всегда забываю, что любой страх можно победить, и стараюсь чаще себе об этом напоминать. По-моему, это лучше, чем вообще ничего не делать.

Кэдди бросает окурок на асфальт и растаптывает его.

– Тебе мамуля не говорила, что не стоит поздно вечером разговаривать с опасными дядьками?

– К-когда встречу оп-пасного дядьку, б-буду им-меть в виду.

Мэй Бет всегда говорила, что у меня проблемы с инстинктом самосохранения. «Тебе и смерть нипочем, лишь бы последнее слово оставалось за тобой».

Мало мне быть заикой – я еще и в каждой бочке затычка.

Кэдди медленно подвигается ближе и бросает на меня мутный взгляд:

– То-то-то-точно бу-бу-бу-будешь?

Меня много раз передразнивали, но я все равно хочу задушить Кэдди его собственным поганым языком.

– Мне н-н-н… – начинаю я.

Мне хочется ударить себя за эту мысль. Какое там «успокойся». Это слово говорят люди, которым нечего сказать. Будто заикание как-то связано с гребаным внутренним спокойствием. Даже Мэтти никогда не просила меня успокоиться.

– Мне н-надо с в-вами поговорить.

Он откашливается и выплевывает мокроту на асфальт. Меня передергивает от отвращения.

– Поговорить, значит?

– Я х-хочу…

– Я не спрашивал, чего ты там хочешь.

Я вытаскиваю фотографию и тычу ей в лицо Кэдди. Очевидно, с ним придется вести себя не так, как с Руби. Как там говорится: «Проще просить прощения, чем получать разрешение»[3]?

Правда, просить прощения я тоже не умею.

– 3-знаете этого ч-человека? Мне н-нужно его н-найти.

Кэдди заливается смехом и проходит мимо, грубо задев меня костлявым плечом. Неуклюже отстраняюсь. Он на удивление уверенно держится для такого хиляка. Пытаюсь запомнить величественное движение его плеч.

– Я тебе не телефонная книга.

– Я з… Я заплачу.

Кэдди замирает, оборачивается и задумчиво облизывается. Он быстрым шагом приближается ко мне и вырывает снимок у меня из рук. Сжимай я его крепче, у меня бы осталась только половина. Сперва мне хочется отобрать у Кэдди фотографию, но я вовремя себя одергиваю. Пора бы запомнить, что импульсивные решения не идут мне на пользу.

– Зачем тебе понадобился Даррен Маршалл?

Я изо всех сил пытаюсь сдержать изумление. Даррен Маршалл. Значит, вот какое имя теперь носит Кит. А может, наоборот, это Даррен носил фальшивое имя, когда жил с нами. Лучше бы так и оказалось.

Приятно, когда докапываешься до сути. Давно мне не было так хорошо.

Значит, Даррен Маршалл.

– Я его д-дочь.

– Он ни разу не упоминал никаких дочерей.

– С ч-чего бы ем-ему?

Кэдди прищуривается и разглядывает фотографию на свету. Свободные рукава его кофты сползают вниз, и я вижу следы от уколов. Мэй Бет уверяла, что наркомания – болезнь, и заставляла меня говорить Мэтти то же самое. Но на самом деле это полная чушь. Люди не выбирают, болеть им или нет, а вот наркомания – осознанный выбор. «Прояви же сострадание, хотя бы ради сестры! Нужно ненавидеть грех, но любить грешника». Ага, будто это я виновата в том, что моя матушка стала чертовой наркоманкой. Вот, оказывается, почему я голодала все детство, – мне просто сострадания не хватало.

– Так и зачем он тебе?

Кэдди точно знает, зачем я здесь.

– Неважно.

– Скажите пожалуйста! – Он усмехается и подходит ближе. – Значит, деньги нужны? Когда он ушел, тебе было плевать, а сейчас кушать захотелось? С чего ты решила, что он что-то тебе должен, а? Родил, и достаточно. – Он замолкает и начинает разглядывать меня. – Честно говоря, малая, ты не очень-то на него похожа.

В ответ я лишь вздергиваю подбородок. Кэдди недоверчиво фыркает и опять переводит взгляд на фотографию.

– Ты знаешь, что за химерами гоняешься?

Он не прав. Я не увлечена несбыточной мечтой. У меня есть нечто большее. Я точно знаю, что мужчина на фотографии жив. А если он жив, то его можно найти.

Я отбираю у Кэдди снимок.

– Ну и п-пусть.

– Я знал Даррена, но давненько его тут не видел. Могу сказать, куда он делся, – говорит он, и у меня дыхание перехватывает.

Повторяю, ложь я за милю чувствую.

Кэдди не врет.

– Но не забесплатно, – добавляет он.

– Я же с-сказала, что з-заплачу. С-сколько?

– Вообще-то я не про деньги.

Он крепко хватает меня за руку своими паучьими пальцами. Хочется, чтобы с меня слезла кожа, лишь бы не чувствовать жар его тела. Где-то позади нас хлопает дверь. Я оборачиваюсь.

Различаю в темноте большой грузовик. К нему подбегает девочка, такая тонкая и хрупкая, что я невольно вспоминаю Мэтти. Она долго смотрит на пассажирское сиденье. Я чувствую болезненный укол в сердце от того, что не могу ничего сделать, не могу остановить ее. Я наблюдаю, как эта девочка, не-Мэтти, забирается в освещенную кабину и захлопывает за собой дверцу. Свет в машине гаснет, и девочка исчезает во тьме.

Кэдди впивается в мою руку острыми ногтями.

– От… отпустите.

Он разжимает хватку и кашляет, прикрывая рот локтем.

– Это не забесплатно, – повторяет Кэдди.

Он склоняет голову набок, окидывает меня беглым взглядом, чуть нежнее берет меня за руку и ведет куда-то в темноту. Он придвигается поближе, расстегивает ремень и шепчет мне на ухо какие-то мерзости. У него отвратительный запах изо рта. Потом я замечаю, как его глаза наливаются кровью.