Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. Том 2

§ 1. Русь, Рим и монголы в 40-е гг. ХIII в. попытки сближения, покорение, альянс

Для 40-х гг. XIII в. было характерно смещение руководящих центров в вопросах Русско-ливонских отношений и вообще отношений Запада и Руси. Ранее мы наблюдали преимущественно частную инициативу глав приграничных владений — редко управляющая роль могла быть редуцирована до Рима, как, собственно, и до Владимира или Киева. Теперь очевидными стали контакты лично папы Римского и великого князя Владимирского (Киевского). Кроме того, третьей стороной в этом диалоге выступал далекий и неведомый монгольский хан — как с Волги, так и с берегов Онона.

Можно сказать, что с середины 40-х гг. XIII в. римский понтифик взял под постоянный контроль отношения с русскими княжествами, ставшими теперь важнейшим, жизненно важным буфером между кочевой ордой и западноевропейским миром. Одним из приоритетных направлений в политике римской курии стало стремление выстроить надежную приграничную полосу на востоке, расширить свое влияние на Руси, попытаться склонить русских князей к переходу в католичество или, по крайней мере, закрепить дипломатические связи. Одновременно Западная церковь пыталась вступить в контакт с монгольскими правителями, могущественными язычниками, чье обращение сулило фантастические дивиденды: монголы могли стать союзниками в борьбе с исламом при завоевании Святой Земли, в борьбе с германским императором, да вообще развить римский протекторат до континентального уровня. Действуя в этом направлении, не следовало забывать, что Русь после 1243 г. фактически являлась вассалом Евразийской империи, причем далеко не самым мелким. Скорее можно было сказать, что Владимирское княжество, глава которого был и Киевским великим князем, входило тогда в число близких союзников самого грозного монгольского правителя — хана Бату (Батыя). Конфликт с таким правителем не мог принести Европе ничего доброго — вполне допустимо предположить, что эти опасения распространились и на действия политических сил в Прибалтике.

С другой стороны, после монгольского нашествия древнерусское государство было расколото на два крупных образования — Великое княжество Владимирское во главе с династией Всеволодовичей и Галицко-Волынскую землю с династией Романовичей. До 1245 г. участником борьбы за власть на Руси и потенциальным центром притяжения являлась также черниговская династия, но после разгрома при Ярославе (17 августа 1245 г.) польско-венгерских союзников Ростислава Михайловича и гибели в Орде черниговского князя Михаила Всеволодовича (20 сентября 1245 г.) она сошла со страниц истории. Основными игроками остались две группировки — Романовичи и Всеволодовичи, — причем обе имели связи с Прибалтикой и могли выступать претендентами на власть в регионе, а также союзниками или противниками монголов.

В этом политическом клубке противоречий попытался разобраться новый папа Римский, избранный на конклаве в Ананьи 25 июня 1243 г. Им стал кардинал Синибальдо Фиески (Sinibaldo Fieschi; ок. 1195–1254), граф Лаваньи, представитель знатной лигурийской фамилии, вступивший на престол св. Петра под именем Иннокентия IV. В наследие ему достались конфликт с императором Фридрихом, а также фактически осадное положение в Риме. Одной из первых мер стало бегство папы из Вечного города: летом 1244 г. он тайно отправился в родную Геную, откуда отплыл в Лион, где обосновался, вынудив французского короля Людовика IX Святого защищать себя[1].

Летом 1245 г. в Лионе был созван собор Западной Церкви (Первый Лионский собор), на котором должен был решиться вопрос о злоупотреблениях императора Фридриха, а также о мерах по предотвращению монгольской угрозы и объединению с восточными христианами. После продолжительной полемики Собор 17 июля 1245 г. осудил императора как клятвопреступника и еретика, а также постановил лишить его короны. Начался новый виток противостояния. Группа имперских князей 22 мая 1246 г. пыталась выбрать нового германского короля — им стал Генрих Распе, который в следующем году умер. Затем был избран Вильгельм Голландский. Мятеж стал обыденным явлением в Германии. Многие бароны объявили себя свободными от присяги императору Фридриху. Был организован крестовый поход против него. Но даже в этих условиях отлученный император сохранял значительную власть, которой хватало, чтобы влиять на выборы епископов и контролировать большинство священнослужителей в своей стране. Только смерть Фридриха в декабре 1250 г. положила конец многолетней склоке.

Одновременно с эскалацией конфликта с императором Иннокентий IV искал разрешения проблемы монголов, то есть «татар», как их тогда называли. Первое посольство к правителям евразийских степей он отправил еще до открытия Лионского собора. Францисканец Джованни де Плано Карпини (Fr. Iohannes de Plano Carpini (Giovanni da Plan del Carpine); ок. 1180–1252) отбыл из Лиона 16 апреля 1245 г. До монгольской столицы Каракорума он добрался только через полтора года — 22 июля 1246 г. и только к осени 1247 г. вернулся в Лион. За это время Иннокентий пытался собрать информацию о монголах из других источников. В частности, из русских.

В качестве докладчика по вопросу о монголах (татарах) на Лионском соборе в 1245 г. был привлечен «некий архиепископ из Руси по имени Петр (quidam archiepiscopus de Russcia nominee Petrus)». Об этом сообщают Анналы Бёртонского монастыря (Annales de Burton), а также «Великая хроника» Матвея Парижского[2]. По вопросу идентификации «архиепископа Петра» в науке существует большая полемика, которая и сейчас не привела к однозначным результатам.

В XIX в. Петра принято было считать неким галицким епископом или просто русским «титулярным» церковным иерархом[3]. Одновременно исследователи предпочитали взывать к осторожности при трактовке целей его миссии при папском дворе. Н. П. Дашкевич производил Петра из некоей русской области, «колебавшейся между православием и латинством», отчего локализуемой, скорее всего, в «придунайских и югославянских» землях. «Едва ли можно считать Петра епископом чисто русских земель», — писал историк[4]. В. Абрахам предположил, что Петр мог быть ранее не известным Перемышльским епископом, но сразу оговорился, что, по имеющимся сведениям, можно утверждать лишь то, что он относился к высшему духовенству Русской Церкви[5]. Более прочный статус Петра попытался утвердить С. Томашевский, опубликовавший в 1927 г. статью, в которой отождествил его с упоминаемым в летописи под 1230–1231 гг. игуменом киевского монастыря Спаса на Берестове «Петром Акеровичем»[6]. Историк считал, что речь должна идти о киевском митрополите, утвердившимся на кафедре около 1240 г. благодаря протекции Михаила Всеволодовича Черниговского. Изгнанный из Киева, этот князь направился в Венгрию, откуда послал митрополита в Рим в поисках поддержки против монголов и в борьбе за власть на Руси[7]. Линия рассуждений Томашевского неоднократно подвергалась критике со стороны исследователей. В центре гипотезы — ошибка, в которой уличил Томашевского еще М. А. Таубе в 1928 г. [8] В летописи боярин Петр Акерович и игумен Спасского монастыря — разные люди. Их отождествление по тексту невозможно — в этом отдавали себе отчет уже первые публикаторы Лаврентьевской летописи[9]. Кроме того, ничто в западных источниках не указывает на то, что Петр представлялся главой Русской Церкви — его именовали лишь «неким архиепископом из Руси»[10]. Тем не менее, в советской историографии гипотеза Томашевского получила неожиданного сторонника в лице В. Т. Пашуто, который ввел ее в широкий научный оборот. Ученый считал, что Петр — это «русский игумен Петр Акерович, присланный в Лион черниговским князем»[11]. В 1990 г. вышла специальная статья А. П. Толочко, где были подробно разобраны и отвергнуты построения Томашевского и, соответственно, Пашуто[12]. Однако и сейчас встречаются работы, в которых эти конструкции используются без кавычек и упоминается «киевский митрополит Петр Акерович»[13].

О гипотезе про Петра Акеровича в 1989 г. почему-то вполне серьезно писал Я. Н. Щапов[14]. Он даже допускал, что речь идет об «узурпаторе митрополичьего звания»[15]. Одновременно исследователь резонно отмечал, что за «архиепископом» может скрываться «архимандрит», так как в XIII в. в Западной Европе эти титулы были взаимозаменяемы[16]. С наблюдениями Щапова вполне согласился А. Поппэ[17]. Более сдержанно, как о «русском епископе (или архимандрите)», отзывался о Петре М. Н. Тихомиров[18].

Следует заметить, что в рассуждениях Томашевского содержится и здравое зерно. Впоследствии мы будем наблюдать, как все силовые центры Руси (галицко-волынские Романовичи и владимиро-суздальские Всеволодовичи) будут пытаться наладить контакты с Римом — действительно выступавшим в те годы потенциальным противовесом монгольской власти. Вполне можно предположить, что начало этому положил неудавшийся претендент на общерусское господство — Михаил Всеволодович Черниговский. После ухода монголов в 1241 г. он обосновался в Киеве, который покинул только узнав о браке своего сына Ростислава с дочерью венгерского короля — примерно весной-летом 1243 г. Однако король Бела и молодой княжич «чести ему не сотвориша», и он вынужден был ретироваться, но теперь уже в Чернигов[19]. В поисках союзников Михаил отправился к Батыю. Но там уже побывал Ярослав Всеволодович, получивший старшинство в Русской земле. Шансов сохранить свою власть над Киевом у Михаила почти не было. В итоге он погиб в Орде 20 сентября 1245 г. [20] В 1243–1244 гг. князь Михаил имел все основания искать контактов с Римом, где только что был избран новый понтифик.

Считается, что Даниил Галицкий вступил с папой в диалог лишь весной 1246 г., а Ярослав Всеволодович вообще летом 1246 г. — накануне смерти — с францисканцем Плано Карпини в далеком Каракоруме. Совершенно не убедительна гипотеза А. П. Толочко, пытавшегося связать «архиепископа Петра» с Ярославом Всеволодовичем, который не отличался рвением в поиске межконфессиональных контактов[21]. Да и линия на сближения с Ордой, которую неуклонно проводили суздальские правители после 1243 г., никак с этим не вяжется. С другой стороны, на то, что речь идет о представителе западных или южных русских земель указывает обозначение Петра «de Russcia» — для правителей Северной Руси чаще использовались конкретные указания «Суздальский» или «Новгородский»[22]. Даниил Романович Галицкий в папских грамотах неизменно отмечался как «король Руси» (regi Ruscie)[23]. Францисканец Плано Карпини, возвращаясь летом 1247 г. из монгольских степей через Киев, встретился с Даниилом и получил от него заверения, что он и его брат Василько «желают иметь Господина Папу своим преимущественным господином и отцом, а святую Римскую церковь владычицей, и учительницей, причем подтвердили все то, о чем раньше сообщали по этому поводу чрез своего аббата (confirmantes etiam omnia, quæt prius de hac materia per Abbatem suum transmiserant), и послали также с нами касательно этого к Господину Папе свою грамоту и послов»[24]. Так, как брат минорит покинул Лион 16 апреля 1245 г., то и визит этого аббата (по-русски игумена), направленного к папе Даниилом и Васильком Романовичами, должен был состояться не позднее. Вполне можно допустить, что упоминается именно архимандрит («архиепископ») Петр[25]. Таким образом, можно заключить, что искать союзников на Западе галицко-волынские князья начали еще до поездки Даниила к Батыю осенью 1245 г. и даже до битвы при Ярославе[26].

Показателен интерес, проявленный в Лионе к информации из Руси. Очевидно, что эти сведения, полученные Иннокентием, сказались на его дальнейшей восточной политике. Кроме как соседи монголов, русские представляли интерес и сами по себе. В начале 1240-х гг. на Руси сложилась сложная церковная ситуация — не было не только главы Русской Церкви, но и патриарха, который мог бы его рукоположить. Для Запада момент для вмешательства был крайне удачным. После захвата крестоносцами Константинополя в 1204 г. патриархи вынуждены были покинуть свою столицу. В 1206 г. патриарх Иоанн X Каматир переехал в Никею, где Феодор Ласкарь основал новую греческую империю. В Константинополе латиняне стали избирать своего первосвященника. Положение сохранялось вплоть до 1261 г., когда император Михаил VIII Палеолог отвоевал византийскую столицу у католиков.

Русь признавала верховенство никейских патриархов. В 1236 г. в Киев из Никеи прибыл новый митрополит Иосиф (Есиф)[27]. Но более об этом иерархе ничего не известно — позднее в источниках он не упоминается. Считается, что он либо погиб в декабре 1240 г. при монгольском штурме Киева, либо вернулся домой примерно в то же время[28]. Тогда же умер патриарх Герман (1222–1240 гг.), а сменивший его Мефодий не прожил и года. В результате Никейский патриарший престол оставался вакантным вплоть до 1244 г. [29]

В тяжелом положении оказались и русские священнослужители. Монгольский погром и раскол страны, разрыв торговых и дипломатических коммуникаций, административный хаос: на юге и в Галиции эти явления сохранялись вплоть до 1243 г. Источники фиксируют и факты канонических злоупотреблений: епископ Угорский Иоасаф (Асаф) пытался узурпировать митрополичий стол, за что был лишен сана, а столица его епархии перенесена в Холм[30]. Инициатива Иоасафа предельно возмутила Даниила Романовича, озабоченного вопросом налаживания власти в княжестве. В связи с тем, что из Никеи кандидаты не прибывали, галицкий правитель решил сам выбрать нового митрополита. Судя по всему, выбор пал на печатника Кирилла, отличившегося при наведении порядка в Днестровском Понизье.

После ухода монголов в начале 1241 г. Даниил вернулся в разоренную страну, где правил хаос. Случайные бояре-узурпаторы захватили целые области и «вокняжились». С наиболее очевидными смутьянами князь расправился сразу, а затем приступил к сбору иных жалоб и подготовке серии судебных разбирательств по фактам беззакония в период монгольского вторжения. Во все концы были направлены специальные чиновники, призванные описать злоупотребления бояр за время их вольницы: «исписати грабительства нечестивыхъ бояръ, утешити землю»[31]. Вероятно, готовилось публичное судебное разбирательство, для которого собирали материал. Похожая акция проводилась в Англии в 1275 г., когда вступивший на трон Эдуард I разослал чиновников по стране для описи баронских злоупотреблений, случившихся в период гражданской войны, — возникли так называемые «Изыскания старьевщика» (Ragman quest), на основе которых специально созванный парламент выносил приговоры виновным.

Одним из таких чиновников Даниила был печатник Кирилл, оказавшийся весной 1242 г. в Бакоте, где успешно противостоял попытке черниговского княжича Ростислава Михайловича захватить город[32]. Летописец подробно фиксирует диалог Кирилла и Ростислава, что, скорее всего, указывает на причастность одного из этих лиц к составлению текста[33]. Прямых указаний на это в источниках нет, но многие исследователи считают гипотезу о тождестве этого Кирилла и позднейшего киевского митрополита «имеющей достаточно веские основания»[34]. Н. Ф. Котляр называл Кирилла «ближайшим к Даниилу человеком в его окружении, «печатником», т. е. хранителем княжеской печати, канцлером»[35]. При такой характеристике будет не странно, что князь выбрал на пост митрополита этого кандидата, надежного подданного и умелого переговорщика. В летописи новый митрополит впервые упомянут под 1243 г., когда в период налета на Галицию монгольских ханов Манамана и Балая Даниил укрылся в Холме, «поима с собою Курила митрополита»[36]. Тогда же, вероятно, произошло и разрешение конфликта с угровским епископом Иоасафом, смещенным с кафедры, перенесенной в Холм.

Но на поставление в Никею Кирилл смог отправиться только в 1246 г., когда был избран новый патриарх и на западной границе воцарилось определенное спокойствие. В 1245–1246 гг. князь Даниил ездил к Батыю. Вероятно, Кирилл отбыл уже после его возвращения: «Курилъ бо митрополитъ идяше посланъ Даниломъ и Василкомъ на поставление митрополье Рускои»[37]. По пути в Никею, Кирилл посетил Венгрию, где сумел успешно провести переговоры о мирном соглашении между королем Белой и Галицко-Волынским дуумвиратом — еще один пример его способностей переговорщика и дипломата — как при Бакоте. Вернуться на Русь и вступить в митрополичьи права Кирилл смог только в 1247 г. И только зимой 1249/50 г. он отправился с визитом во Владимир Залесский.

Все предшествующие годы (1242–1247) Кирилл являлся только «избранным митрополитом» (metropolites electus), что не позволяло ему реально влиять на положение дел во всей Русской Церкви. Сложно определить и его отношения с владимиро-суздальскими князьями на начальном этапе своего служения. Фактически можно сказать, что на Северо-Востоке Руси во владениях Ярослава Всеволодовича верховным иерархом являлся Ростовский епископ: мы даже не знаем, кто заместил погибшего в 1238 г. во время монгольского штурма Владимирского епископа Митрофана — был ли вообще после 1238 г. епископ в столице края, Владимире Залесском? Церковная иерархическая цепочка была нарушена на нескольких уровнях. Почти десятилетие после монгольского вторжения церковное управление во Владимиро-Суздальской земле было обескровлено. Страна фактически находилась в изоляции от своих православных единоверцев. Именно в эти годы мы наблюдаем активизацию усилий Рима по привлечению русских правителей под свою духовную власть.

Особую роль папа Иннокентий IV придавал контактам с правителями Галицко-Волынской Руси[38]. Плано Карпини сообщал, что во время пребывания в Галиции летом 1245 г. он читал князю Васильку Романовичу и местным прелатам папскую грамоту с призывом к объединению церквей. Отозваться на нее они не решились якобы только по причине отсутствия князя Даниила, за которым должно было быть последнее слово:

«Отсюда [из Польши] он [князь Василько Романович] повез нас в свою землю. И так как он задержал нас на несколько дней на своем иждивении, чтобы мы несколько отдохнули, и, по нашей просьбе, приказал явиться к нам своим епископам, то мы прочли им грамоту Господина Папы, в которой тот увещевал их, что они должны вернуться к единству святой матери церкви; мы также увещевали их и даже склоняли к тому же самому, насколько могли, как князя, так епископов и всех других, которые собрались. Но так как в то время, когда вышеупомянутый князь поехал в Польшу, его брат, князь Даниил, поехал к Бату, и его не было налицо, то они не могли дать решительный ответ, и нам для окончательного ответа надлежало ждать возвращения Даниила»[39].

За время путешествия францисканца в глубины Евразии, видимо, были установлены и иные контакты Рима с галицкими князьями. Когда летом 1247 г. Плано Карпини возвращался в Лион через Киев, он опять встретился с Даниилом и Васильком Романовичами, которые теперь изъявили полное согласие вступить под покровительство Латинской Церкви:

«Киевляне же, узнав о нашем прибытии, все радостно вышли нам навстречу, именно они поздравляли нас, как будто мы восстали от мертвых; так принимали нас по всей Руссии, Польше и Богемии. Даниил и Василько, брат его, устроили нам большой пир и продержали нас против нашей воли дней с восемь. Тем временем они совещались между собою, с епископами и другими достойными уважения людьми о том, о чем мы говорили с ними, когда ехали к Татарам, и единодушно ответили нам, говоря, что желают иметь Господина Папу своим преимущественным господином и отцом, а святую Римскую Церковь владычицей и учительницей, причем подтвердили все то, о чем раньше сообщали по этому поводу чрез своего аббата, и послали также с нами касательно этого к Господину Папе свою грамоту и послов»[40].

После того как Плано Карпини доложил о случившемся папе Иннокентию, тот опубликовал специальную буллу от 7 сентября 1247 г., в которой поручил своему легату в Пруссии и Восточной Прибалтике Альберту Зуербееру отправиться к Даниилу и произвести процедуру перехода в католичество его самого, его подданных и духовенства[41]. Одновременно Альберт получил от папы право носить архиепископскую мантию на Руси, что означало согласие включить русские земли в границы его епархии[42].

Альберт Зуербеер (Albert Suerbeer; ум. 1273) уже упоминался нами как неудачный кандидат на пост рижского епископа в 1230 г. Вместо него епархию тогда возглавил каноник Николай. Альберт был отправлен в Ирландию, где занял пост примаса местной Церкви — архиепископа Армагского (Archidioecesis Ardmachana; Ard-Deoise Ard Mhacha), митрополита Ирландского. В этом положении он прибыл на Лионский собор в 1245 г., где получил новое назначение опять в Прибалтику. Сначала папа рассчитывал использовать его в Германии для борьбы с императором Фридрихом, но затем назначил архиепископом Прусским. Альберт сменил на этом посту умершего к тому времени первого прусского епископа Христиана, но приобрел более пышный титул архиепископа Пруссии, Ливонии и Эстонии, а также статус папского легата в Восточной Прибалтике. 3 мая 1246 г. папа выпустил буллу, в которой определил Альберта как легата папы Римского на Руси[43]. Перед ним была поставлена четкая цель — подписать акт об унии с Русью.

Альберт был человеком властным и настойчивым. Только вступив в должность, он фактически взял под личный контроль управление Ливонской церковью, несмотря на то что рижский епископ Николай, его оппонент в 1230 г., был еще жив[44]. После смерти Николая в 1253 г. Альберт перенес кафедру в Ригу, где был 20 января 1255 г. утвержден папой в качестве Рижского архиепископа, главы обширной епархии от Пруссии до Эстонии[45]. Первое время Альберт столкнулся с немалыми трудностями в своих владениях. В Пруссии бушевала война, и он даже не имел возможности посетить свою епархию. В итоге Альберт обосновался в Любеке, заняв в дополнение вакантный стол местного епископа. В 1247 г. он, надо полагать, призван был активно подключиться к переговорам об унии с Даниилом Галицким. Известно, что русские князья оказались тяжелыми переговорщиками и растянули препирательства на несколько лет. Диалог начался очень активно — 3 мая 1246 г. папа Иннокентий выпустил сразу 7 (семь) посланий, связанных с Русью[46]. Понтифик готов был идти на уступки, и это позволило Даниилу выговорить немало выгодных условий[47]. Переговоры велись вплоть до 1253 г., когда завершились с одной стороны коронацией галицкого князя, а с другой — монгольским налетом Куремсы[48].

В начале 1248 г. по Европе, вероятно, прокатился слух о приближении нового монгольского нашествия. В течение трех дней папа Иннокентий направил три послания с просьбой незамедлительно предупредить его о начале вторжения через братьев Тевтонского ордена: первое письмо 22 января 1248 г. было направлено Даниилу Романовичу Галицкому — оно краткое, ведь «светлейший король Руси» уже почти подданный Рима[49]; второе — 24 января 1248 г. — прусскому магистру Генриху фон Вейде (1247–1248), оно столь же краткое[50]; а третье — 23 января 1248 г. — самое пространное — Александру Ярославичу, «благородному мужу Александру, герцогу Суздальскому» (Nobili viro Alexandro Duci Susdaliensi)[51].

Лишь в начале 1248 г. папа начал зондировать почву по налаживанию связей с Северо-Востоком Руси. Известно, что предшественник Иннокентия, папа Григорий IX, неоднократно пытался вступить в диалог с суздальскими властителями. В 1231 г. было написано папское послание великому князю Юрию Всеволодовичу, а чуть позже его брату Ивану Всеволодовичу[52]. Судя по всему, все они остались без ответа. Сложная внешнеполитическая ситуация заставила Ярослава Всеволодовича все же провести некую беседу с францисканцем Плано Карпини, встреченным в далекой Монголии в 1246 г. В своем сочинении «История Монгалов» Плано Карпини упоминает присутствие в монгольской ставке «русского князя Ярослава из Суздаля»[53], но нигде не сообщает, что между ними велись переговоры. Однако в своем послании от 23 января 1248 г. папа Иннокентий однозначно указывал, что Ярослав не только разговаривал с братом-миноритом, но изъявил желание войти в лоно Латинской церкви:

«Благородному мужу Александру, герцогу Суздальскому (Nobili viro Alexandro Duci Susdaliensi), Иннокентий епископ, раб рабов Божиих. Отец грядущего века, князь мира, сеятель благочестивых помыслов, Спаситель наш Господь Иисус Христос окропил росою своего благословения дух родителя твоего светлой памяти Ярослава (Jeroslai; Jaroslai) <. > Ибо, как стало нам известно из сообщения возлюбленного сына, брата Иоанна де Плано Карпини из Ордена миноритов, поверенного нашего (fratre Johanne de plano Carpino de Ordine Fratrum Minorum Protonatario nostro), отправленного к народу татарскому (Tartaricam), отец твой, страстно вожделев обратиться в нового человека, смиренно и благочестиво отдал себя послушанию Римской церкви, матери своей, через этого брата, в присутствии Емера, военного советника (de conscientia Jemens militis consiliarii). И вскоре бы о том проведали все люди, если бы смерть столь неожиданно и счастливо не вырвала его из жизни»[54].

Свидетелем произошедшего с Ярославом Всеволодовичем обращения выступает Емер, то есть Темер, «воин Ярослава», русский и латинский переводчик, чьими услугами Плано Карпини пользовался при дворе хана и при общении с окружающими[55]. Вполне возможно, что симпатии Ярослава к Риму, столь однозначно воспринятые собеседником, являлись погрешностью перевода и следствием случайной фразы. Папа Иннокентий специально разъясняет Александру обстоятельства перехода его отца в католичество — и даже приводит свидетеля. Послание наполнено благожелательными увещеваниями и просьбами склонить свою выю пред Римской Церковью по примеру великого князя Ярослава:

«Да не будет тобою разом отвергнута просьба наша (с которой обращаемся к тебе), исполняя наш долг, которая служит твоей же пользе; ибо весь спрос с тебя: чтобы убоялся ты Бога и всем сердцем своим его любил, соблюдая заветы его. Но, конечно, не останется сокрытым, что ты смысла здравого лишен, коль скоро откажешь в своем повиновении нам, мало того — Богу, чье место мы, недостойные, занимаем на земле»[56].

Считается, что ответ Александра Ярославича на папское послание носил благожелательный характер. Это заключение делается исходя из текста другого (от 15 сентября 1248 г.) послания Иннокентия князю Александру — на этот раз он назван «сиятельным королем Новгорода» (Illustri Regi Novgardiae):

«Господь отверз очи души твоей и наполнил тебя сиянием света своего, ибо, как узнали мы от нашего благословенного брата, архиепископа Прусского, легата Апостольского престола, ты преданно искал и прозорливо обрел путь, который позволит тебе весьма легко и весьма быстро достичь врат райских»[57].

Исследователи длительное время не решались признать адресатом этого послания Александра Невского — уж слишком необычно звучало обвинение в латинстве для благоверного князя[58]. Последнее время, однако, сомнения эти развеяны. Папа Иннокентий, очевидно, писал Александру Ярославичу, но, скорее всего, изначально был не вполне правильно информирован своим легатом Альбертом.

В связи с этим, прежде всего бросается в глаза та настойчивость, с которой правители как Запада, так и Востока обращались именно к Александру Невскому как наиболее влиятельному правителю Северной Руси. Плано Карпини сообщает, что хатун Туракина после смерти Ярослава Всеволодовича (30 сентября 1246 г.) немедленно послала за его сыном Александром, желая «подарить ему землю отца»[59]. Однако князь длительное время отказывался ехать в Монголию, упирался, не отвечал на послания:

«Тот [князь Александр] не пожелал поехать, а остался, и тем временем она [хатун Туракина] посылала грамоты, чтобы он явился для получения земли своего отца. Однако все верили, что если он явится, она умертвит его или даже подвергнет вечному плену»[60].

Если об этом записал даже Плано Карпини, то летом 1247 г. Александр Ярославич так еще и не отправился в Орду. На протяжении пяти предшествующих лет ему удавалось избегать этих визитов. В 1243 г. первым из русских князей к Батыю ездил великий князь Ярослав. И взял он с собой не кого-то из старших сыновей, а третьего по старшинству — Константина (ум. 1255). Батый пожаловал Ярослава великим княжением и старшинством в братии, а Константин направил на поклон в Каракорум:

«Великыи князь Ярославъ поеха в Татары к Батыеви, а сына своего Костянтина посла къ Канови; Батыи же почти Ярослава великого честью и мужи его, и отпусти, и рекъ ему: «Ярославе, буди ты стареи всемъ княземъ в Русскомъ языце»; Ярославъ же възвратися в свою землю с великою честью»[61].

После смерти Угэдея в 1241 г. среди Чингизидов разразилась борьба за трон. Власть в Орде захватила вдова Угэдея, хатун Туракина, рассчитывавшая обеспечить избрание великим ханом своего сына Гуюка, который еще в 1240 г. во время европейского похода рассорился с Батыем. В результате сформировалось две «партии»: 1) потомки и родственники Угэдея во главе с хатун; и 2) партия наследников Джучи и Толуя, возглавляемая Батыем. На курултае в августе 1246 г. перевес оказался на стороне сына Угэдея, Гуюка, который и стал великим ханом. Но прожил он недолго — в начале 1248 г. Гуюк умер, как говорили, будучи отравленным Батыем[62]. На следующих выборах хана в 1250 г. сторонников Батыя оказалось больше, и ханом стал его ставленник, сын Толуя Менгу (ум. 1259)[63].

В 1243 г. Батый был заинтересован в спокойствии на западной границе. Его благожелательное отношение к великому князю Ярославу было оправдано внутренними причинами. Одновременно хан сделал реверанс и в отношении монгольского центра — в великую столицу был направлен Константин Ярославич. Хатун Туракина, однако, этим визитом осталась недовольна и потребовала прибытия самого Ярослава. В конце 1245 г. (или начале 1246 г.) князь во главе большой делегации, включавшей чуть ли не всю династию (братья Святослав и Иван Всеволодовичи, а также Владимир Константинович, Борис Василькович и Василий Всеволодович), отправился на Волгу. После переговоров с Батыем все сопровождавшие Ярослава смогли вернуться домой, а сам он поехал дальше — в монгольскую столицу, где, вероятно, присутствовал на курултае по выборам нового хана. Сам Батый на курултай не прибыл, и русский князь фактически выступил его представителем, доверенным лицом. Возможно, эта роль стала символическим основанием для его отравления — на выборах победили противники Батыя, а к нему отправился посланник-мертвец.

Примечательно, что во всех этих поездках никогда не принимал участия Александр Ярославич[64]. Владимирское великое княжение по «лествичному праву» последовательно наследовали братья: после смерти Константина Всеволодовича в 1218 г. — Юрий, после гибели Юрия в 1238 г. — Ярослав, а после смерти Ярослава в 1246 г. — Святослав. Летом 1246 г. в Каракоруме хорошо знали, что наследником Ярослава является Святослав, но прибыть потребовали именно Александра. Вероятно, именно он, удачливый полководец и могущественный правитель, воспринимался современниками как наиболее влиятельная фигура на Севере Руси. Несомненно, что эту славу ему обеспечили победы на Неве и на Чудском озере. Монголы в 1241 г. при Легнице также встречали братьев рыцарских орденов (тевтонского и тамплиеров) — имели представление об их боевом мастерстве, отчего и воинские достижения Александра Ярославича были для них не пустым звуком.

Князь Александр долго не хотел ехать к монголам — прошло почти полтора года настойчивых приглашений, прежде чем он отправился в путь. Причем этому предшествовала некоторая несогласованность или даже ссора в среде русских князей.

Официальная суздальская летопись представляет дело под 6755 (март 1247 — февраль 1248) годом весьма гладко: после получения известия о смерти Ярослава Всеволодовича Александр отправился во Владимир, где «плакася по отце своемь с стрыемъ своимъ Святославомъ и с братею своею»[65]. Создается впечатление, что описан княжеский съезд, на котором старшинство было признано за князем Святославом Всеволодовичем (1196–1253). Далее летопись сообщает:

«Того же лета Святославъ князь сынъ Всеволожь седе в Володимери на столе отца своего, а сыновци свои посади по городомъ якоже бе имъ отець урядилъ Ярославъ»[66].

Затем следует известие о поездке Андрея Ярославича в Орду и о том, что Александр Ярославич поехал вслед за ним. Батый отправил братьев в Каракорум к великому хану: это произошло не позднее февраля 1248 г. Их возвращение из Монголии отмечено под 6757 (март 1249 — февраль 1250) г. «тое же зимы», то есть, вероятно, до начала апреля 1249 г. [67]

Решение о распределении власти на Руси, принятое великим ханом, оказалось немного необычным:

«Тое же зимы приеха Олександръ и Андреи от Кановичь и приказаша Олександрови Кыевъ и всю Русьскую землю, а Андреи седее в Володимери на столе»[68].

В. Л. Егоров считает, что раздел был произведен в соответствии с «монгольским династическим наследственным правом»: старший сын получил верховную власть, а второй сын — удел отца[69]. Странная должна была сложиться ситуация: великим князем по русскому праву должен был стать и стал по общему решению князей Святослав Всеволодович — последний внук Юрия Долгорукого[70]. Положение разъясняют поздние летописи: Воскресенская:

«Того же лета Святославъ Всеволодичь седъ на столъ въ Володимери и седе лето едино, и прогна и́ князь Михайло Ярославичь»[71].

Оказывается, в конце 1247 г. или начале 1248 г. Святослав был изгнан («прогна») племянником. Но одни летописи называют имя племянника Михаил, а другие — Андрей. В Новгородской IV и родственных (Новгородско-Карамзинская, Новгородская V) летописях известие звучит следующим образом:

«И по единомъ лете прогна Андреи хоробри торови (варианты по спискам: Хоробри Татарове, Хоробритов, Хоробритовичь), сынъ Ярославль, а самъ седе на столе»[72]

При издании Новгородской IV летописи в 1915 г. под наблюдением А. А. Шахматова и Ф. И. Покровского упоминание в этой статье имени Андрея было специально отмечено как ошибка: правильно — «нужно разуметь» — князя Михаила, отмеченного в Воскресенской и Никоновской летописях[73]. Про Михаила известно немного. Летописи единодушно фиксируют его гибель в конце 1248 г. при отражении литовского набега[74]. Про Андрея сообщается, что он — в конце 1247 или начале 1248 г. — отбыл к Батыю, а за ним туда же поехал Александр. С Андреем ситуация выглядит более понятной. Казалось, можно представить: Андрей изгоняет Святослава, а затем едет в Орду, но вмешивается Александр и перехватывает верховную власть — Андрей получает только Владимир, то есть то, что отобрал у Святослава. Вслед за Дж. Феннелом и Я. С. Лурье некоторые исследователи признают более достоверным известие об Андрее Новгородской IV летописи, так как о Михаиле сообщают более поздние источники[75].

С другой стороны, более четкие сведения мы получаем именно о Михаиле — причем из источников, не связанных с Новгородской IV. За сообщением об Андрее следует какая-то абракадабра: Хоробры торови (или Хоробриторови), Хоробры Татарове, Хоробрытов(ичь). Интерпретации этого места исследователи обычно не предлагают. Но прозвище «Хоробрит» в источниках закрепилось именно за Михаилом. Андрей позднее неоднократно упоминается в летописи и нигде не назван «Хоробритом», да и вообще не имеет прозвища. Кроме того, «единоутробная» с Новгородской IV Софийская I летопись ничего не знает про события 6755–6756 гг. — они вообще пропущены. Можно предположить, что в Новгородской IV это место восполнено по какому-то порченному источнику, где читались известия о вокняжении Святослава, его свержении и поездке Андрея с Александром в Орду — в результате про поездку князей в Орду Новгородская IV не упоминает, но фиксирует изгнание Святослава каким-то «Андреи Хоробри Торови». Новгородский источник примерно того же времени — Летопись Авраамки — вообще не упоминает имени племянника, изгнавшего Святослава, но само известие об изгнании сохранил: «седе лето, и прогнаша его сынъ Ярославль»[76].

Приоритетной нам все же представляется версия про изгнание Святослава Михаилом — с этим согласны и многие современные историки[77]. Однако, основные затруднения вызывает вовсе не имя главного участника, а распределение ролей в конфликте. Наиболее распространенная версия: после того как Андрей и Александр уехали в Орду, Михаил Ярославич решил всех обмануть и выгнал с великого княжения Святослава. Однако сам он к Батыю не поехал, но принялся оборонять землю от литовцев, в борьбе с которыми и погиб. Еще более странной будет выглядеть версия с выделением главной роли князю Андрею: он сверг Святослава и поехал в Орду утверждаться, а Александр Ярославич решил не начинать кровопролития, но разобрать дело миром при дворе Батыя, к которому и поехал вслед за братом. Роль остальных князей при таком изложении исключительно пассивная — больше полутора лет Андрея и Александра не было на Руси, но никто не решился вернуть трон Святославу, и сам он тоже. Полагаем, конфронтация между Ярославичами была менее яркой. Впоследствии мы можем наблюдать как мирное сосуществование Андрея и Александра (в 1250–1251 гг.), так и союзнические отношения Александра Невского с сыном Святослава Дмитрием (в 1255 г.)[78]. Кроме того, за смерть Михаила Ярославича той же зимой 1248/49 г. литовцы расплатились разгромом у Зубцева, который организовали «Суждальскыи князи»[79]. Хоронили Михаила тоже вся «братья его»[80]. Выходит, никакого раскола в стане Ярославичей — тех, что остались на Руси — в 1248 г. не наблюдалось.

Однако конфликт все-таки отмечен летописью: 1) Михаил (или Андрей) именно «прогна» Святослава; 2) сначала в Орду поехал Андрей, и лишь потом — «по брате» — Александр. Нынешнее состояние источников позволяет лишь предельно гипотетически определить существо муждукняжеских недоразумений того времени. Возможно, изгнание Святослава состоялось на основании совместного решения группы князей Ярославичей, из которых Андрей был направлен в Орду, дабы утвердить ситуацию у хана, а Михаил остался во Владимире хранить достигнутое. Александр, скорее всего, считал такую ситуацию неправильной и решил также поехать к Батыю. Династическая ситуация могла показаться действительно сложной и достойной отправки в столицу Монголии. Весь период, пока Андрея и Александра не было на Руси, Святослав — довольно пассивный и слабый в военном отношении князь — не решался выступить против племянников. Но когда князья вернулись, выяснилось, что посредничество Александра привело только к тому, что он был объявлен верховным попечителем над всеми русскими князьями — «приказаша Олександрови Кыевъ и всю Русьскую землю», а также сохранил за собой Новгород. Андрей получил, что и хотел, — Владимир. В связи со смертью Михаила иного перераспределения столов не произошло.

Примечательно, что Святослав так и не поехал к Батыю просить о справедливости. Только осенью 1250 г. — через полтора года после возвращения Александра — он отправился с сыном в Орду. Так, как уже 3 февраля 1253 г. Святослав преставился[81], можно предположить, что поездка в 1250 г. была связана с закреплением вотчины (Юрьев-Польского) за его сыном Дмитрием, а не поисками великокняжеского стола. Впоследствии мы встречаем Дмитрия Святославича в близком кругу Александра Невского — надо полагать, между ними не было кровной обиды.

В начале 1249 г. Александр вернулся из Орды, но только под 1250 г. НПЛ сообщает о прибытии князя в Новгород[82]. События этих лет крайне скудно описаны в летописи. Считается, что, став киевским князем, Александр в Киев не поехал[83]. По версии В. Н. Татищева, его не пустили новгородцы «татар ради»[84]. Город якобы был настолько разорен, что не представлял ценности в качестве княжеского центра. Это — существенное преувеличение. Действительно, разорение было колоссальным, но Киев и после этого сохранил значение важного экономического центра. Здесь остались конторы итальянских купцов, действовала традиционная переправа через Днепр, сохранялись административные функции[85]. Плано Карпини, проезжавший через Киев в 1246 и 1247 гг., писал, что «этот город был весьма большой и очень многолюдный, а теперь он сведен почти ни на что: едва существует там двести домов, а людей тех держат они в самом тяжелом рабстве»[86]. Однако при этом из Киева «к иным варварским народам» его провожал тысяцкий, а «под непосредственной властью Татар» находился только Канев в 120 км на юго-восток[87]. «Киевляне» — это вообще единственная русская городская община, которую упоминает Плано Карпини, внимательный и кропотливый соглядатай. Из изложения францисканца можно понять, что город в 1247 г. контролировали Даниил и Василько Романовичи[88]. Но позднее — вплоть до начала XIV в. — исследователи считают, что верховным сюзереном Киева оставались владимиро-суздальские князья[89].

В конце 1249 г. Александр Ярославич был во Владимире при погребении князя Владимира Константиновича[90]. В 1250 г. на Северо-Восток прибыл митрополит Кирилл вместе с дочерью Даниила Романовича Галицкого, которую митрополит в конце того же года обвенчал в Андреем Ярославичем[91]. Весной 1251 г. Кирилл поехал «ко Олексанъдру» в Новгород, где в мае 1251 г. рукоположил архиепископа Далмата, сменившего Спиридона, умершего в 1249 г. [92] Зимой 1251/52 г. представитель новгородского князя Александра «рыцарь Микьял» (Михаил) прибыл в норвежскую столицу Тронхейм и подписал с конунгом Хаконом соглашение о разграничении владений в Финляндии[93]. Надо полагать, эти годы (1251 и начало 1252 г.) Александр Ярославич провел в Новгороде. Однако по нашим наблюдениям, образуется две большие информационные лакуны — с апреля по декабрь 1249 г. и с начала 1250 г. по весну 1251 г. Огромные промежутки времени вполне могли позволить Александру посетить Киев.

Эти годы стали определяющими для князей в их отношениях с монголами. После поездки к Батыю в 1245 г. Даниил Романович вел исключительно самостоятельную политику без оглядки на Восток. Все его предприятия были ориентированы исключительно на Запад — война за наследство Конрада Мазовецкого в Польше, походы на ятвягов, участие во внутренней борьбе в Литве, война за австрийское наследство[94]. Никак не возможно представить такую активную и агрессивную внешнюю политику Галицкой державы с учетом постоянной опасности монгольского вторжения. Скорее всего, князья отдавали себе отчет, что такой опасности не было. Вплоть до 1250 г. Батый был увлечен борьбой за власть внутри монгольской империи. После смерти Гуюка в 1248 г. он сделал все возможное, чтобы курултай в 1250 г. избрал великим ханом его ставленника — старшего сына Толуя Менгу (1250–1259 гг.). Батый при этом стал фактически соправителем и оставался таковым до своей смерти в 1255 г.:

«Он [Бату] сам возвел [дословно «поднял»] Менгу-каана на каанство и заставил всех своих братьев, родственников и эмиров подчиниться и покориться ему. Он послал вместе с ним своего брата Берке и своего сына Сартака, который был наследником престола, с тремя туменами войска, дабы они в местности Онон и Келурен, которая была коренным юртом Чингисхана, посадили его на престол каанства и трон миродержавия и исправили и загладили бы козни детей Угэдэй-каана, замысливших вероломство»[95].

Только после того, как он заставил всех родственников признать власть Менгу, хан вновь обратился к делам на Руси. После 1240 г. и до 1252 г. мы не знаем о монгольских нападениях на Суздальские владения. В 1243 г. отряд Маномана и Балая вторгался в Галицию, но вскоре отошел. Надо полагать, русские князья в этот период воспринимали свои договоренности с монголами как формальный вассалитет, выражавшийся в нерегулярной уплате дани, подарках. Возможно, как Даниил Романович, так и ставший его зятем Андрей Ярославич слишком легкомысленно относились к своему статусу подданных великого хана. Вряд ли можно говорить, что Андрей Ярославич подпал под влияние Даниила и стал плести антимонгольские интриги. Скорее всего, речь шла о серии недоразумений, которые Батый разрешил слишком буквально — кровавым налетом.

Зимой 1252/53 г. хан Куремса, контролировавший южнорусские степи, напал на Каменец, но был отбит[96]. Даниил немедленно послал в Рим письмо с извещением о приближении «татар» и просьбой прислать обещанную за обращение в латинство военную помощь. Папа, обрадованный интенсификацией переговорного процесса и в ожидании унии, 14 мая 1253 г. обнародовал послание с призывом к Крестовому походу против монголов. Обращен призыв был не ко всем христианам, а только к Чехии, Моравии, Сербии и Померании[97]. Отдельное письмо было направлено в Польшу[98]. Жребий был брошен. Осенью 1253 г. в Галицию прибыл папский легат Опизо из Мессаны с королевской короной — той же зимой Даниил был коронован[99]. Ожидая поддержки с Запада, в 1254 г. Даниил развязал большую войну с монголами. Нападение Куремсы на Каменец скорее напоминало пограничный конфликт, который следовало разрешать в Орде. Но Галицкий князь выбрал иной путь:

«По рати же Кремянецькои Куремьсине Данилъ воздвиже рать противу Татаромъ.»[100].

Началась многолетняя война, длившаяся с переменным успехом вплоть до 1258–1259 гг., когда Куремсу сменил Бурундай, пришедший на Русь «в силе велице» и покоривший, наконец, западнорусских князей[101]. Ни в 1254 г., ни потом помощь из Европы к Даниилу не пришла. Какие-то переговоры о ней, возможно, происходили и позднее, но, судя по всему, контакты Романовичей с Римом стали минимальными. Иннокентий IV пытался исправить ситуацию. 17 мая 1254 г. он писал архиепископу Рижскому Альберту с просьбой срочно организовать поход против монголов[102]. Но и глава прибалтийской церкви ничего не сделал. В декабре 1254 г. Иннокентий IV умер, так и не завершив дело обращения схизматиков. Новый папа Александр IV повел гораздо более агрессивную политику на Востоке. 6 марта 1255 г. он направил письмо литовскому князю Миндовгу, который недавно изъявил верность Риму. В этом послании папа призвал литовцев воевать с русскими соседями как с «неверными»[103]. Впоследствии звучали даже призывы к крестовому походу против Галицко-Волынского государства[104]. Дело курии в землях Западной Руси было проиграно — воспользоваться удачным стечением обстоятельств в условиях монгольской угрозы они не смогли.

Примерно та же ситуация сложилась и в Северо-Восточной Руси. Судя по тому, что Александр уехал к Батыю еще зимой 1247/48 г., он не мог своевременно получить послания папы как от 23 января 1248 г., так и от 15 сентября 1248 г. Обычно считается, что с первым письмом он успел ознакомиться, находясь на Волге, еще до отбытия в Центральную Монголию[105]. Его ответ был благожелательным, и именно на него ссылается Иннокентий во втором письме:

«А потому ты, дабы не быть удаленным от врат, не угодив Богу, всячески высказывал рвение, чтобы путем истинного послушания приобщиться к единой главе Церкви. В знак этого ты предложил воздвигнуть в граде твоем Плескове соборный храм для латинян. <. >

Мы, нежно заключая тебя как избранного сына Церкви в объятия наши, испытываем чувство умиления, равное тому чувству сладости Церкви, что ощутил ты, обретающийся в столь отдаленных краях, там, где множество людей смогут по примеру твоему достичь того же единения. <. >

Кроме того, вышеупомянутый архиепископ [Прусский Альберт] желает навестить тебя. Поэтому мы обращаемся к твоему Королевскому величеству с молениями, предостережениями и настойчивыми просьбами, дабы ты подобающим образом принял его как выдающегося члена Церкви, дабы ты отнесся к нему благосклонно и с уважением воспринял то, что он посоветует тебе ради спасения твоего и твоих подданных. Мы же, следуя совету того же архиепископа, позволяем тебе воздвигнуть упомянутый храм»[106].

Следует заметить, что в 1248 г. отношения Альберта Зуербеера и Тевтонского ордена были далеки от добрых. Архиепископ стремился обосноваться в Пруссии, чему мешали братья-рыцари. В итоге он так и не побывал в своей епархии, но проживал в Любеке, а затем перебрался в Ригу. Надо полагать, он не был заинтересован в трансляции папского послания от 23 января 1248 г., в котором связующим звеном с русскими князьями отмечены тевтонские рыцари. Наоборот, узнав о содержании послания, он, должно быть, принял меры, чтобы перехватить инициативу. С этим и связаны ошибки папы Иннокентия в интерпретации позиции «новгородского короля Александра».

Все содержание буллы от 15 сентября 1248 г. распадается на два факта: 1) князь Александр согласился принять католичество, о чем сообщил папе архиепископ Прусский; 2) князь Александр хочет построить соборную церковь для католиков в Пскове — архиепископ Прусский просит папу разрешить ему это сделать. Всю информацию Иннокентий получал от Альберта. И она никак не согласуется с предыдущим посланием от 23 января 1248 г.: 1) ни слова про монголов; 2) ни слова про мудрость его отца Ярослава; 3) подчеркивается инициатива архиепископа Прусского, а не братьев Тевтонского ордена; 4) неожиданная просьба о строительстве соборного храма в Пскове.

Возможно, немецкие послы действительно побывали у Александра Ярославича, но, скорее всего, они испросили лишь формального согласия на строительство латинского храма в Пскове для приезжающих туда купцов. Само строительство латинской церкви для иноземных купцов вовсе не редкость в русских городах. Подобные храмы существовали в Смоленске, Новгороде, Ладоге и, возможно, Полоцке[107]. И для этого совсем не требовалось согласия папы. Причина, по которой Альберт запросил санкции понтифика по столь незначительному поводу, — стремление закрепить за собой приоритет в обращении восточных христиан. И одновременно намекнуть в Риме, что новгородский король почти уже крещен, и это благодаря архиепископу Прусскому, которому следует и далее содействовать в его предприятиях в Прибалтике.

Житие Александра Невского фиксирует примечательный сюжет о прибытии к князю послов из Рима:

«Некогда же приидоша къ нему [Александру Ярославичу] послы от папы из великого Рима, ркуще: «Папа нашь тако глаголет: «Слышахом тя князь честна и дивна, и земля твоя велика. Сего ради прислахом к тобе от двоюнадесятъ кординалу два хытреша — Агалдада [в НПЛ: Галда] и Гемонта, да послушаеши учения ихъ о законе Божии».

Князь же Александръ, здумавъ съ мудреци своими, въсписа к нему и рече: Отъ Адама до потопа <. > от рожества Христова до страсти и воскресения, от въскресения же его и на небеса възшествиа и до царства Константинова, от начала царства Константинова до перваго збора и седмаго — си вся добре съведаемь, а от вас учения не приемлем». Они же възвратишяся въсвояси»[108].

В ЖАН этот рассказ помещен после описания событий 1252 года, но указание «некогда» позволяет датировать его более ранним временем. Скорее всего, посольство Галда (вероятно, Halt или Holt) и Гемонта (вероятно, Helmoldus), которые по другим источниках не известны, состоялось вскоре после возвращения Александра в Новгород — то есть около 1250–1251 гг. [109] Князь со всей однозначностью указал латинянам на свою приверженность никейскому «Символу веры», утвержденному первым Вселенским собором (в Никее в 325 г.) и подтвержденному Седьмым собором (в Никее в 787 г.). Римская церковь, как известно, отступила от святоотеческого Символа веры в вопросе об исхождении Св. Духа: латинские проповедники в ходе полемики с арианами пришли к необходимости признать, что Св. Дух исходит не только от Отца, но и от Сына (Filioque)[110]. В 1014 г. тезис о Filioque стал частью официального учения в Риме, и вскоре имя папы перестали поминать в Константинополе. А 16 июля 1054 г. в субботу папский легат кардинал Гумберт возложил на алтарь храма св. Софии в Константинополе буллу, исключавшую из общения патриарха Михаила Керулария и всех его преемников[111]. Последовала и обратная анафема. Попытки преодолеть раскол предпринимались не раз, но остались безуспешными до наших дней. Анафема была снята только 7 декабря 1965 года одновременно патриархом Афинагором и папой Павлом VI. Следует подчеркнуть, что взаимные проклятия глав церквей длительное время носили маргинальный характер, и христиане в значительной мере воспринимали себя единым миром. Действительный раскол произошел после захвата и ограбления крестоносцами Константинополя в 1204 г., изгнания патриарха и начала интенсивного идеологического давления на лишенных своей столицы православных со стороны Рима[112].

Очевидно, что центром, из которого было отправлено посольство к Александру Ярославичу, был не Рим, а Любек. Фактическим инициатором поездки выступал архиепископ Прусский Альберт, который сам в Новгород не поехал, но послал неких «Галда и Гемонта» зачитать папскую буллу от 15 сентября 1248 г. ЖАН сообщает, что князь «въсписа к нему», то есть по поручению Александра было составлено послание к папе, в котором подтверждалась приверженность русского правителя Никейскому вероучению. Отказ был решительный и сокрушительный. Вполне можно допустить, что Альберту было неприятно показывать его папе Иннокентию, и он готовил другие меры воздействия на русских. Потому, собственно, и прицеливался на Псков. Этот выбор был оправдан по нескольким причинам:

1. Псков никогда, вплоть до учреждения патриаршества на Руси (1589 г.), не был отдельной епархией и не имел собственного епископа. Он всегда входил составной частью в Новгородский диоцез. Можно было рассчитывать, что в городе существуют силы, склонные искать большей церковной самостоятельности.

2. В 1240–1242 гг., как мы писали в первом томе, Псков уже был включен в состав Дерптской епархии, и в городе процветала католическая пропаганда. Возможно, многим жителям было знакомо латинское богослужение.

3. Заботы правящей суздальской династии в эти годы были сконцентрированы вдали не только от Пскова, но и от Новгорода. Псков выступал далекой окраиной Руси.

Закрепиться в Пскове, как это уже произошло в 1240 г., казалось Альберту легче, чем пытаться склонить на свою сторону правящих князей. Архиепископ планомерно формировал юридическую базу свою для своих предприятий на Востоке, окружал русские границы своими ставленниками и подконтрольными территориями. Еще в 1247 г. Альберт был объявлен папским легатом для Руси. В том же году он явочным порядком назначил в Виронию, входившую в зону Лундской епархии, своего епископа — Дитриха Миндена (Theodericus, episcopus Vironensis)[113]. Впоследствии — в 1255 г. — он добился папской санкции на закрепление Виронии в своей юрисдикции, включение ее в диоцез Рижского архиепископа[114]. Формировался плацдарм на Нарве.

15 сентября 1248 г. Альберт получил санкцию на развитие своих действий в сторону Новгородской Руси. Папа специально разрешил строительство в Пскове соборного храма. А 3 октября того же года, судя по всему, в очередной раз вице-легат Альберта в Ливонии объявил, что согласно дарению «короля Гереслава», Псков принадлежит Дерптскому епископу[115]. Как мы упоминали, в 1245 г. кафедру покинул епископ Герман, а об имени нового епископа мы ничего не знаем вплоть до 1263 г. [116] Надо полагать, и здесь проявилась склонность Альберта Зуербеера к концентрации власти в своих руках: возможно, он сознательно долго не назначал в Дерпт нового епископа, сохраняя его полномочия за собой. В таких условиях поездка в Новгород «Галда и Гемонта» была чистой формальностью — Альберт и не рассчитывал на ее успех. Он явно готовился к военным мерам и создавал для них плацдарм.

Создается впечатление, что если бы такая массированная идеологическая и юридическая подготовка, как в конце 1240-х гг., состоялась в конце 1230-х, то немецкие завоевания в 1240 г. были бы гораздо более обширными и долговечными. Архиепископ Альберт учел прежние ошибки и готовил на 1250-е гг. масштабный натиск на Восток — ожидался только удобный момент.

Для полноты картины стоит добавить, что в те же годы активно готовилась к реваншу и Швеция. В том же, что и Дерптский епископ Герман, 1245 (или 1248) г. кафедру покинул Финляндский епископ Томас. Шведская колония оказалась в тяжелом положении. Земля еми отпала еще в конце 1230-х гг. Неудачная попытка вторжения на Неву закончилась сокрушительным провалом в 1240 г. Надо полагать, затормозилось и дело проповеди, на что указывают причины отъезда Томаса: «из страха перед карелами и русскими»[117]. Скорее всего, могущество русского соседа склоняло многих финнов к православию и непокорности шведам.

Следующий Финляндский епископ Беро упоминается только в 1253 г. [118] Надо полагать, некоторое время кафедра пустовала. В Швеции догорала гражданская война. Была далеко не однородной и шведская церковь. Разрешать противоречия в октябре 1247 г. срочно направился папский легат в скандинавских странах Вильгельм Моденский, получивший к тому времени сан кардинала Сабинского. В феврале 1248 г. он созвал в Шкенинге (Skeninge) поместный собор[119]. Его подготовка и проведение сопровождались активными переговорами как с местными священнослужителями, так и с королем Эриком, и с правителем королевства — ярлом Биргером[120]. Исследователи придерживаются единого мнения, что именно из этих бесед была кристаллизована идея проведения нового крестового похода в Финляндию[121]. Война внутри страны улеглась, а силы неугомонных рубак были направлены вдаль — на другой берег Ботнического залива. Традиционно этот второй крестовый поход в Финляндию датируется зимой 1249/50 г. Возглавил его ярл Биргер. В результате были покорены обширные области тавастов (еми), проведено массовое крещение и укреплены позиции шведских колонистов. Единственный письменный источник об этом — «Хроника Эрика» — содержит предельно краткое сообщение: «Язычники потерпели поражение, а христиане победили»[122].

На власть в земле еми, как и у карелов, претендовали новгородцы. Мероприятия Биргера носили очевидный недружественный характер для Руси. На это прямо указывает и «Хроника Эрика», в которой о покорении тавастов также говорится:

«Ту страну, которая была вся крещена, русский князь, как я думаю, потерял»[123].

Причем организатором покорения еми выступил небезызвестный папский легат Вильгельм, который лишь недавно передал полномочия по контролю за южным побережьем Балтики архиепископу Прусскому Альберту, который в те же годы пытался склонить к сотрудничеству Александра Ярославича.

Ответ Александра папским послам — отказ от диалога с Римом — был обусловлен, очевидно, не только новыми познаниями князя о мощи и величии Евразийской империи, которую он в 1248 г. проехал почти всю. Сама политика папской курии на Востоке — замысловатое сочетание меча и пустословия — вела к консолидации православия на Руси. Как в 1240–1241 гг. латиняне пытались лицемерно воспользоваться ослаблением восточных христиан монгольским вторжением, и ту же ситуацию мы можем наблюдать в 1249 г.: воспользовавшись отсутствие в Новгороде князя и неспокойным положением в отношениях с монголами, лишь недавно погубившими князя Ярослава, шведы атакуют новгородские окраины. В 1253 г., судя по всему, произойдет то же самое: известие о разорении Суздальской земли Неврюем вселит надежды ливонским лидерам (в частности, легату Альберту) и заставит предпринять попытку захвата Пскова.

§ 2. Неврюева рать, 1252 г

В 1252 г. на Северо-Востоке Руси разгорелся новый русско-монгольский конфликт, приведший к походу рати хана Неврюя и новому (первому после 1238 г.) разорению края. Существо произошедшего вызывало и вызывает разноречивые мнения историков. Постараемся рассмотреть подробнее источники по сложившейся ситуации.

Суздальская летопись — официальный, но, чаще всего, наиболее достоверный источник по событиям тех лет — излагает дело в следующей последовательности:

«В лето 6760 [март 1252 — февраль 1253] Иде Олександръ князь Новгородьскыи Ярославичь в Татары, и отпустиша и с честью великою, давшее ему стареишиньство во всеи братьи его.

В то же лето здума Андреи князь Ярославичь с своими бояры бегати, нежели цесаремъ служити; и побеже на неведомую землю со княгынею своею и с бояры своими;

и погнаша Татарове в следъ его, и постигоша и у города Переяславля;

[ничто не указывает на разрыв текста в этом месте, но, скорее всего, здесь пропущен рассказ о битве с монголами у Переяславля, так как далее сообщается о результатах этого сражения]

Богъ же сохрани и и молитва его отца;

Татарове же россунушася по зелии, и княгыню Ярославлю [скорее всего, жену Ярослава Ярославича] яша, и дети изъимаша, и воеводу Жидослава ту убиша, и княгыню убиша, и дети Ярославли в полонъ послаша, и люди бещисла поведоша до конь и скота, и много зла створше, отидоша.

Того же лета пустиша Татарове Олга князя Рязаньского в свою землю.

Того же лета приде Олександръ князь великыи ис Татаръ в градъ Володимере и усретоша и со кресты у Золотых воротъ митрополитъ и вси игумени, и гражане, и посадиша и на столе отца его Ярослава, тисящю предержащю Роману Михаиловичю, и весь рядъ, и бысь радость велика в граде Володимери и всеи земли Суждальской.

В то же лето преставися христолюбивыи князь Святославъ Всеволодичь»[124].

Еще Дж. Феннел в специальной статье в 1973 г. отмечал несогласованность изложения Лаврентьевской (Суздальской) летописи: сразу говорится о завершающей стадии событий — Андрей бежал «в неведомую землю» (летописец даже не знает, что этой землей была Швеция), а потом сообщает о последствиях сражения под Переяславлем (опуская сам факт сражения) и о разорении монголами Суздальской земли[125]. Подробно перечислены погибшие и описаны беды монгольского погрома; при этом вскользь упомянута супруга Ярослава Ярославича, захваченная и погибшая почему-то под Переяславлем, его дети и воевода «Жидослав», имя которого очень напоминает Жирослава Михайловича, которому Юрий Всеволодович поручил воеводство накануне битвы на Сити[126]. Очевидно, что летописец пропустил и заметно отредактировал сюжет с монгольским нападением и битвой у Переяславля — даже глава интервентов Неврюй не назван по имени. С редакторской работой связана и нравоучительная фраза о том, что Андрей решил «бегати, нежели цесаремъ служити» — явный полемический отсыл к политике «замирения Орды», которую проводил Александр Ярославич[127].

Совершенно иную, связанную и цельную картину событий — «Повесть о Неврюевой рати» — рисуют Воскресенская, Софийская первая и некоторые другие поздние летописи:

«Того же лета прииде Неврюй, и Котья, и Олабуха храбрый на землю Суздалскую, со многыми вои, на великого князя Андрея Ярославича. Бысть же въ канунъ Боришу дни, безбожьнии Татарове подъ Володимеремь бродишася Клязму, и поидоша ко граду къ Переяславлю тлящееся; наутрии же, на Боришь день [24 июля 1252 г. ], срете ихъ князь великий Андрей со своими полкы, и сразишася овои плъци, и бысть сеча велика,

гневомъ же Божиимъ, за умножение греховъ нашихъ, погаными Христиане побежени быша.

А князь великий Андрей едва убежа и приеха въ Великый Новъгородъ, Новгородци же его не прияша, онъ же еха къ Пскову и тамо бысть немного, ожидалъ бо бе своея княгини; прииде къ нему его княгини, и онъ оттоле и со княгинею идее въ Немецкий градъ Колывань. И оставивъ ту княгиню, а самъ ступи за море во Свейскую землю, местеръ же Свейский срете его и прия его съ честью, онъ же посла по княгиню въ Колывань; и бысть ту неколико время и со княгинею во Свейской земли. Пребывъ же пакы ту, и потомь прииде во свою отчину;

а тогда безбожнии Татарове плениша градъ Переяславль, княгиню Ярославлю яша, и дети изоимоша, и убиша ту воеводу Жидислава, и княгиню убиша, а дети Ярославли въ полонъ поведоша, и людей много полониша, и много зла сотворивъ отъидоша»[128].

Последовательность изложения событий в Суздальской летописи позволяла исследователям реконструировать события таким образом, что монгольские войска были приведены на Русь жалобами Александра Невского: сначала князь поехал в Орду, потом оттуда пришла монгольская рать и выгнала князя Андрея, а затем вернулся Александр и сел на великокняжеском столе.

Стремление уличить национального героя в марании рук, с одной стороны, и желание во что бы то ни стало обелить его, с другой, привело ученых к многолетней полемике. Огня подлил и В. Н. Татищев, который в «Истории Российской» полновесно развил обвинения в адрес Александра Ярославича:

«И жаловася Александр на брата своего великого князя Андрея, яко сольстив хана, взя великое княжение под ним, яко старейшим, и грады отческие ему поимал, и выходы и тамги хану платит не сполна. Хан же разгневася на Андрея и повеле Неврюи салтану итти на Андрея и привести его перед себя. И того ж лета прииде из Орды Невруй салтан, и князь Катиак [далее изложение напоминает уже цитированную «Повесть о Неврюевой рати»]»[129].

Наиболее емко главенствующую у исследователей версию о «размолвке братьев в 1252 г.» изложил В. Л. Егоров:

«Деятельный и очень жесткий по характеру князь (чему в летописях есть выразительные примеры) не мог и не стал мириться с тем, что младший брат оказался у руля внутренней и внешней политики Северо-Восточной Руси. Скорее всего, конкретной причиной столкновения между братьями стало выяснение соподчиненности в иерархии власти. Обладавший титулом великого князя Киевского Александр, несомненно, предъявлял права на верховную власть во всех русских землях, с чем Андрей не мог согласиться, по крайней мере, по двум причинам. Великое княжение Владимирское стало фактически автономным еще до монгольского нашествия, и, во-вторых, его утверждение было санкционировано высшей имперской властью в Каракоруме»[130].

В подобном ключе представляли события многие другие как отечественные, так и зарубежные исследователи[131]. Даже Г. В. Вернадский в апологетической статье «Два подвига Св. Александра Невского» (1925 г.) фактически согласился с причастностью Александра к приходу Неврюевой рати. Историк писал: «Не встречая покорности в братьях, Александр не останавливался перед тем, чтобы смирять их с помощью татар»[132].

Мы далеки от крайности, в которую впадают некоторые ученые, отвергающие наличие у Татищева каких-либо дополнительных, кроме сохранившихся до наших дней, источников[133]. Однако в данном случае, сообщая о жалобе Александра на Андрея, ученый скорее попытался дописать летопись — логически прояснить ее содержание[134]. Вся фраза испещрена неологизмами и внелетописными оборотами. Так, же оценивал текст Татищева и Н. М. Карамзин[135]. Однако это никак не умоляет контекста летописного изложения, который и пытался трактовать Татищев.

Многие историки не раз пытались разъяснить действия Александра Ярославича в благожелательном для него тоне[136]. Так, В. А. Кучкин считает, что Андрей выступил против монголов уже после отъезда Александра в Орду. В итоге он сам спровоцировал карательную операцию, а Александр Ярославич безуспешно пытался ее предотвратить[137]. И. Н. Данилевский считает, что все дело было связано со сменой монгольского великого хана, отчего и потребовалась ротация русский князей, инициатором которой Александр никак выступить не мог[138]. А. А. Горский представлял дело как спланированную акцию монголов против группы нелояльных князей. Андрей, вступив в брак с дочерью Даниила Романовича, подпал под его влияние и стал проводить «независимую от Батыя политику», в результате чего хан его покарал[139].

В связи с этим мы хотели бы сделать несколько замечаний.

1. Априори признается, что в той форме дуумвирата, который утвердился на Северо-Востоке Руси после 1249 г. (Андрей держит Владимир, а Александр — «Киев и всю Русскую землю»), заложены зерна конфликта 1252 г. [140] Однако при этом выносятся за скобки конкретная причина конфликта 1252 г. и разъяснение необходимости вмешательства именно монголов. По мнению В. Л. Егорова, Александр не хотел прибегать к «обычной практике междоусобной войны», а рассчитывал решить вопрос «чисто административными» методами[141]. Решить вопрос о смене великого князя?! Этот сюжет мы уже рассматривали в 1247–1248 гг., когда меняли князя Святослава — тогда его сначала выгнали, а потом утвердили сложившееся положение в Орде. Кстати, обошлось без кровопролития, и все участники сохранили добрые отношения. Отчего ж теперь схема была иной? Да и Александр Ярославич предстает таким властным гордецом, жаждущим всемерной власти. Почему же он ждал три года? Надо полагать, дело совсем не в происках Александра — летопись отмечает, что к Батыю он отправился князем Новгородским. Соответственно, события его обращения в великого князя, судя по всему, произошли в Орде, с которой и вступил в конфликт Андрей.

2. Высказывалось мнение, что Андрей чуть ли не сформировал антимонгольский альянс среди суздальских князей. Отправной точкой этого видят его брак с дочерью Даниила Романовича, активно вовлеченного позднее в войну с монголами. Однако для Даниила поводом к войне послужило нападение Куремсы в конце 1252 г., а развязал он ее лишь в 1254 г. Нападение же Неврюя относится к лету 1252 г. — на Борисов день (24 июля). И бежит Андрей вовсе не к Даниилу, а в Прибалтику и в Швецию. Все это слабо напоминает запланированные действия. Да и не Даниил выступает инициатором конфликта с Востоком, а опять же сам Андрей. Насколько случайным его союзником был Ярослав Ярославич — судить сложно.

3. Нигде в летописи нет намека на то, что к конфликту Андрея с монголами причастен Александр. В Житии, которое писалось современником, хотя и агиографом, специально отмечено, что «разгневася царь Батый на брата меншаго Андрея и посла воеводу своего Неврюня повоевати землю Суждальскую», а «по пленении же Неврюневе князь великыи Александръ церкви въздвигну, грады исполни, люди распуженыа събра в домы своя»[142]. Уж слишком лицемерно выглядела бы забота Александра о суздальцах, если бы он сам был инициатором Неврюева похода. В летописи говорится, что встречали его возвращение из Орды с радостью и всем миром. Сложно представить здесь подвох.

Справедливости ради следует признать, что конфликт между Андреем и Александром все же был — по крайней мере, в глазах Андрея. Из-под Переяславля князь бежал не куда-нибудь, а в земли старшего брата (в Новгород, в Псков) — причем пытался в них вокняжиться, а потом отправился к его давнему врагу Биргеру, лишь недавно отвоевавшему земли тавастов (еми). Андрей мог винить брата в пассивности в период его столкновения с Неврюем — ведь в это время Александр и в самом деле находился у монголов.

В целом следует признать, что наиболее достоверной нам представляется версия событий в изложении А. А. Горского. Нет никакой необходимости «обвинять Александра в недостаточной верности православию или в предательстве своих братьев» — князь Александр Ярославич был и оставался «расчетливым, но не беспринципным политиком»[143].

Скорее всего, в 1252 г. в Орду были приглашены оба брата. Возможно, их поездка была связана с утверждением нового великого хана Менгу (Мунке), которому надо было изъявить покорность. Однако Андрей не поехал. Подобное «хулиганство» нередко сходило с рук князьям в 1240-е гг., но теперь было другое время: Батый не стал терпеть и, вероятно, не стал слушать оправданий Александра. Андрей был жестоко наказан и лишен власти. Александру ничего не оставалось, как сменить брата, — ведь он был Киевским князем и верховным правителем в Русской земле.

§ 3. Поход на Псков архиепископа Альберта, 1253 г

Можно согласиться с теми, кто считает политику Андрея, которую тот пытался реализовать в 1252 г., действительной альтернативой линии на сближение с Ордой, проводником которой стал Александр[144]. Однако история показала, что эта альтернатива была мнимой; ее проведение столкнулось с непреодолимым в то время сопротивлением монголов. Включение в великую континентальную империю предоставляло несравненно больше возможностей, нежели волна кровопролития, которая должна была подвести Русь к попытке положиться на зыбкую основу обещаний помощи из Латинской Европы. В Галиции, погрузившейся в 1250-е гг. в войну с монголами, тактика сближения с Западом привела к потере национально-государственной идентичности и поглощению страны соседями, менее затронутыми войной с кочевниками. С другой стороны, политические мероприятия Александра и трансляция в Орду русских культурно-конфессиональных элементов могли привести к адаптации кочевников, этническому преобразованию их правящего класса. В итоге это и случилось: из числа высших имперских чиновников быстро исчезли монголы; язык деловой переписки почти сразу был заменен на уйгурский; поддержка со стороны покоренных народов была всегда важна монгольским правителям, которые искали и нашли опору в русских князьях Северо-Востока. Старший сын Батыя Сартак, фактически управлявший западным улусом в начале 1250-х гг., по некоторым предположениям, был не только христианином, но и православным. Уже к 1261 г. в столице Золотой Орды Сарае существовала православная епархия[145]. Многое указывало, что после ухода поколения монголов-завоевателей придет время культурной экспансии Руси на Восток, экспансии способной перевести небольшое Владимирское княжество в статус континентальной сверхдержавы.

Стоит отметить, что при всей неоднородности оценок забывают упомянуть, что сражение 24 июля 1252 г. у Переяславля-Залесского было не только первым боестолкновением русских войск с монголами после 1238 г., но и собственно вторым после битвы у Коломны (январь 1238 г.) правильным полевым сражением с монголами[146]. Никогда после Коломны русские не выходили в поле против монголов — ни на юге Руси, ни на западе, ни на северо-востоке. Следует подчеркнуть это, так как разгром 1238 г. часто признается исследователями создателем психологического комплекса чуть ли не у всего русского народа, который с тех пор панически боялся открытого боя с кочевниками.

Кроме того, сражение у Переяславля было далеко не маленьким и совершенно несправедливо забытым. С русской стороны участвовал владимирский полк, а также ополчения нескольких других городов (возможно, Переяславля, Дмитрова, Твери). Возглавлял армию великий князь Андрей вместе с братом Ярославом — под контролем этих правителей находилась добрая половина Владимиро-Суздальского княжества. Не малыми были и силы монголов. Летопись называет трех предводителей иноземцев: Неврюй, Котья и Олабуга Храбрый. В. Л. Егоров отмечал, что в Новгородской IV Неврюй назван царевичем, что может указывать на его высокое положение в военной иерархии Орды[147]; Олабуга в русских источниках именуется Храбрым, что, по мнению Егорова, «является явной калькой с монгольского титула»[148]. Все это указывает на серьезность тех сил, что были направлены Батыем на Русь. Котья и Олабуга — очевидно, темники, прикомандированные к Неврюю, то есть численность монгольских войск могла достигать трех туменов, 30 тысяч всадников. О численности русских полков никаких данных нет — вероятно, их было значительно меньше, но масштаб сражения все же впечатлил современников: «бысть сеча велика», — записал летописец.

Казалось, что история в значительной степени повторилась. Действительно, разгром у Переяславля по своему значению для края вполне мог быть сопоставлен с разгромом у Коломны. «Неврюева рать» нередко выступает у исследователей вторым «Батыевым пленением»[149]. Воины Неврюя захватили Переяславль и разорили его окрестности. Однако огненной волны, прошедшей по всей Суздальской стране, судя по всему, не было. Повесть о Неврюевой рати говорит, что «безбожнии Татарове плениша градъ Переяславль, собрали пленников и много зла сотворивъ отъидоша»[150]. Переяславский книжник записал, что монголы «россунушася по земли», то есть собственно по Переяславской земле, а затем «люди бещисла поведоша до конь и скота, и много зла створше, отидоша»[151]. Скорее всего, разорению подверглось только Переяславское княжество и окрестности вдоль пути монголов от Владимира и Клязьмы. В ЖАН говорится, что Александр, вернувшись из Орды, «церкви въздвигну, грады исполни, люди распуженыа събра»[152]. Для сравнения, его отец, когда ушли монголы, «церкви очисти отъ трупия мертвыхъ, и кости ихъ сохранивъ, и пришелци утеши, и люди многы собрах», а Александр только «распугавшихся» успокоил[153].

Важное значение сыграла «Неврюева рать» и для русско-немецкого противостояния в Прибалтике. Андрей был явно обижен на брата и первым делом направился в Новгород — вотчину Александра — проситься туда князем. Но его не приняли (уже второй раз — первый в 1241 г.). Он перебрался в Псков, где ждал свою княжну — дочь Даниила Галицкого, с которой обвенчался только три года назад. В Пскове, судя по всему, он провел много времени, но и там не был принят как князь. Затем с супругой проследовал в Ревель и далее в добровольную эмиграцию в Швецию. Надо полагать, он в своих беседах с местными правителями описывал чудовищные и катастрофические последствия Неврюева пленения. В глазах собеседников должны были предстать картины Батыева погрома. Наверняка Андрей имел встречи и беседы с представителями местного архиепископа Альберта Зуербеера, выступавшего после 1247 г. в качестве папского легата для Руси, неоднократно пытавшегося склонить русских правителей к покорности Риму и давно вынашивавшего планы по развитию немецкой экспансии на Восток. От Андрея Альберт получил важнейшую и, видимо, определившую все последующие действия архиепископа информацию: 1) Суздальская земля подверглась тотальному разорению, сопоставимому с нашествием 1238 г.; 2) в Пскове не хотят принимать в качестве правителя князя из Суздаля, даже если он ранее был великим князем Владимирским.

Казалось, что все сходилось к необходимости выступить и захватить Псков, отслужив мессу в Троицком соборе. Даже великий князь Владимирский вместе с галицкой принцессой (дочерью Даниила, короля Руси) бежал из страны. Все очень напоминало 1238 год. В Новгороде опять не было князя — Александр осел во Владимире, а вместо себя посадил малолетнего сына Василия[154]. Псковичи были испуганы и не надеялись на помощь соседей. В 1253 г. умер Рижский епископ Николай — давний соперник Альберта. Архиепископ срочно перенес свою резиденцию в Ригу и начал готовить вторжение.

В эти годы (1252–1253) основная ударная сила ливонцев — тевтонские рыцари — была занята войной в Жемайтии (Литва)[155]. Альберт давно конфликтовал с братьями в Пруссии. Вполне возможно, что он даже не стал привлекать их к новой войне на Востоке, но попытался воспользоваться наличными средствами — вассалами Дерптского епископа, воинами из подконтрольной ему Виронии и ополченцами. Делиться славой с Орденом Альберт, надо полагать, не захотел. Судя по всему, это его и подвело — армия оказалась небольшой и плохо организованной: как только крестоносцы услышали о подходе новгородского войска, они просто бежали и даже не решились на сражение. Надо полагать, впечатление от Ледового побоища еще было очень живо в Ливонии.

Новгородская летопись излагает события 6761 мартовского (март 1253 — февраль 1254) года в следующем порядке:

«Того же лета придоша Немци подъ Пльсковъ и пожгоша посадъ, но самехъ ихъ Пльсковичи биша. И поидоше новгородци полкомь к нимъ из Новагорода, и они побегоша проче.

И пришедшее новгородци в Новъгородъ, и покрутившееся идоша за Нарову, и створиша волость ихъ пусту;

и Корела такоже много зла створиша волости ихъ.

Того же лета идоша съ Пльсковичи воевать ихъ, и они противу ихъ поставиша полкъ, и победиша я Пльсковичи силою креста честнаго: сами бо на себе почали оканьнии преступници правды;

и прислаша въ Пльсковъ и в Новъгородъ, хотящее мира на всеи воли новгородьскои и на пльсковьскои; и тако умиришася»[156].

Поход Альберта Зуербеера на Псков закончился полным провалом, заработать славу стратега и полководца архиепископу не удалось. Не помогла и тактическая помощь союзной ему Литвы, возглавляемой князем Миндовгом (Mindaugas; ум. 1263). Еще до нападения на Псков в начале 1253 г. источники фиксируют вторжение в новгородскую землю (к Торопцу) литовских отрядов[157]. Эти действия, по мнению исследователей, были скоординированы Миндовгом с архиепископом Альбертом, пытавшимся таким образом организовать еще один фронт вторжения католических сил на Русь[158]. Князь Миндовг в ходе гражданской войны 1249–1252 гг. сумел монополизировать власть в Литве. В поисках помощи против галицких князей Романовичей, поддерживавших его противников в борьбе за власть, литовский правитель принял покровительство Рима, около 1251 г. был крещен латинским священником, а летом 1253 г. принял и королевскую корону. В 1253 г. он действительно вел активные переговоры с архиепископом Альбертом и был склонен поддержать его военные предприятия против Северной Руси, родственников Даниила Галицкого[159].

Сам того не подозревая, Альберт Зуербеер, так долго готовившийся к «натиску на Восток», стал инициатором перелома в борьбе за Прибалтику — смены инициативной стороны. Ранее мы наблюдали некоторую пассивность русских, которые после 1224 г. совершили только два коротких вторжения в Эстонию (1234 и 1242 гг.). Каждый раз это были ответные вторжения — карательные акции против агрессии с Запада. Возмутителями спокойствия неизменно выступали немцы. Теперь же последовала серия грабительских налетов новгородцев, псковичей и даже карел — единственный зафиксированный источниками случай карельского вторжения в Эстонию. Ответные вторжения теперь, как и во времена Мстислава Удалого, стали совершенно не пропорциональными — за разорение псковского посада русские ответили тотальной войной в Уганди и Виронии, огнем и мечом прошлись по всей Восточной Эстонии. Война в Прибалтике после десятилетнего перерыва разгорелась с новой силой, но теперь это больше напоминало давление на Запад, чем прежнюю ориентацию на Восток.

Новгородцы, узнав о бегстве немцев из-под Пскова, вернулись домой, но, видимо, боевой задор еще не остыл, и вскоре, «покрутившеся», они двинулись опять в Прибалтику. Некоторое смущение у исследователей вызывает направление нового вторжения — «за Нарову». Е. Л. Назарова считает, что поход имел целью «прекратить засылку светских и духовных эмиссаров из Ливонии»[160]. Этим же объясняется участие карелов, которые также стремились пресечь поддержку прозападных настроений в среде местных нобилей[161]. Надо полагать, проникновение католических проповедников в области расселения води, ижоры и карел при архиепископе Альберте активно стимулировалось. Кроме того, как мы предположили выше, основным организационным центром нападения на Псков выступал именно Альберт Зуербеер, который контролировал и владения Дерпта, и Виронию. Соответственно, нападение за Нарву — в Виронию — было оправдано и участием местных землевладельцев в походе на Псков.

Е. Л. Назарова сводила всю кампанию к одному предприятию, в котором участвовали и новгородцы, и псковичи. Причем маршрут вторжения исследовательница вынуждена была сделать предельно необычным: псковичи атаковали Дерпт вместе с новгородцами, но сделали это обойдя с севера Чудское озеро[162]. Однако летописная статья нигде не упоминает Дерпт или его область; также нигде не сказано, что речь идет о немцах — везде использовано указание «ихъ»: «волость ихъ», «волости ихъ», «воевать ихъ», «противу ихъ». Из текста видно, что «ихъ» — это те, кто за Нарвой, то есть датские земли, Вирония. Кроме того, летописец, очевидно, разделяет два похода: 1) новгородцы «идоша за Нарову» и карелы «такоже»; 2) «Того же лета идоша [новгородцы] съ Пльсковичи воевать ихъ». Судя по всему, основной силой второго похода были псковичи — новгородцы были представлены лишь небольшим отрядом. Это видно из сообщения новгородской летописи, что победителями битвы с местными жителями выступают только псковичи: «победиша я Пльсковичи силою креста честнаго». Летописец подчеркивает карательный характер акции, а битва с датскими вассалами представлена как Суд Божий за нарушение условий договора: «сами бо на себе почали оканьнии преступници правды». Первый поход новгородцев и карел, вероятно, был неожиданным и не завершился битвой, а псковичей уже встретил полк «ихъ».

Новгородско-карельский и псковский походы в Виронию, духовенство которой возглавлял с 1247 г. ставленник Альберта Зуербеера Дитрих Минден[163], в очередной раз подтверждают причастность папского легата к нападению на Псков в 1253 г. Причем эта причастность была очевидна и русской стороне. Скорее всего, ограблению подверглись и некоторые области Дерптской епархии.

Уже в конце 1253 г. немцы срочно запросили мира — как в Новгород, так и в Псков прибыли послы, которые согласились на все лишь бы прекратить налеты русских: «прислаша въ Пльсковъ и в Новъгородъ, хотящее мира на всеи воли новгородьскои и на пльсковьскои». По мнению Назаровой, мир был заключен с Дерптским епископом, которого представлял Альберт Зуербеер[164]. В любом случае подписантом с немецкой стороны должен был выступить кто-то из окружения архиепископа Альберта (например, виронский епископ Дитрих Минден), который таким образом утвердил крах своей политики на Востоке[165].

Обращает на себя внимание разделение посольств в Новгород и Псков. Если это не риторическая фигура, то речь должна идти о независимых мирных договоренностях каждого города[166]. Назарова обнаруживает даже различные подходы к этим соглашениям у новгородцев и псковичей: если новгородцы позднее неоднократно будут участвовать в походах в Эстонию, то псковичи заключили чуть ли не вечный мир — ни в походе на Дерпт в 1262 г., ни в Раковорском походе Юрия Андреевича 1267 г. они не участвовали[167]. Очевидно, что мир 1253 г. закрепил отказ архиепископа Альберта и Дерптской епархии на Псков, однако про взаимные обязательства псковичей говорить сложнее. Среди участников похода 1262 г. большинство летописей псковичей не упоминает — исключение составляет только поздняя Псковская 3-я летопись[168]. Но русские войска неизбежно проследовали в 1262 г. в Эстонию по псковской территории, и, например, А. В. Валеров считает, что факт участия псковичей в походе «не должен вызывать сомнений»[169]. Примерно то же можно сказать про Раковорский поход 1268 г., в котором активное участие принимал (и это указано почти во всех летописях) псковский князь Довмонт. Надо полагать, мир 1253 г. прежде всего оформил обязательства немецкой стороны — отказ от претензий на Псков и от агрессивной проповеди в Карелии, а ответные обязательства носили либо условный, либо временный характер.

Направляя отдельных послов в Псков, немцы не только фиксировали положение вещей и независимость местной общины, но специально подчеркивали это. Вся ситуация 1253 г. должна была оказать влияние и на псковичей. При нападении они не смогли или не решились справиться с интервентами самостоятельно, но запросили новгородской помощи. Позднее, однако, сами пошли в Виронию, бились с немцами в поле и победили. Самосознание горожан должно было укрепиться, а причиной прежней пассивности могло быть признано отсутствие своего князя. В 1250-х гг. мы будем наблюдать попытки псковичей утвердить у себя независимого правителя, что было обусловлено как становлением городской общины[170], так и внешней угрозой. Одновременно наблюдался и обратный процесс: правители Северо-Востока, поставленные перед необходимостью признать безоговорочную власть монголов, нередко делали попытки уйти из подконтрольных Орде областей и закрепиться в землях, куда ордынцы пока не добрались.

Первым таким правителем был Андрей Ярославич, герой удивительной и уникальной ситуации, когда великий князь бежит из столицы и пытается укрыться в захолустном Пскове, а потом и в Ревеле, и в Упсале. Чуть ли не его примеру последовал уже в январе 1254 г. Ярослав Ярославич, союзник Андрея в битве у Переяславля. Суздальская летопись сообщила:

«На зиму по Крещении Ярославъ князь Тферьскыи, сынъ великого князя Ярослава, с своими бояры поеха в Ладогу, оставя свою отчину; Ладожане почьтиша и достоиною честью»[171].

Информация о перемещениях Ярослава заканчивалась для северо-восточного автора в Ладоге. Однако новгородская летопись ничего не знает о поездке князя в Ладогу, но сообщает, что он вокняжился в Пскове:

«Того же лета, на зиму, выбеже князь Ярославъ Ярославичь из Низовьское земли, и посадиша его въ Пльскове»[172].

Исследователи нередко видят причину бегства Ярослава в его ссоре с братом Александром[173]. Вполне вероятное мнение, но слишком явно указывающее на неуживчивый характер нового великого князя: фиксируется целая череда ссор — 1248, 1252, 1254 гг. После смерти Святослава Всеволодовича в 1253 г. мы продолжаем наблюдать распад суздальской династии на две группировки: 1) Александр Ярославич с ростовскими князьями — потомками Константина Всеволодовича; 2) Андрей и Ярослав Ярославичи. Первая группа условно может быть связана с политикой «замирения Орды», а вторая — сторонники неприятия монгольской власти. Представители второй группы потерпели поражение — прежде всего, от войск Неврюя. Андрей немедленно отправился в эмиграцию, а Ярослав более полутора лет оставался на Северо-Востоке, пытаясь примириться с положением дел. Теперь можно было сказать, что антимонгольски ориентированный правитель обосновался в Пскове.

В 1255 г. разгорается конфликт новгородцев с Александром Ярославичем. Считается, что горожане пытались воспротивиться безусловному хозяйничанью в городе ставленников великого князя. Александр после переезда во Владимир в 1252 г. назначил к ним малолетнего сына Василия, что должно было закрепить за его наследниками новгородский стол и существенно урезать местные вольности[174]. В 1255 г. горожане выгнали Василия и «вывели» к себе из Пскова Ярослава[175]. Александр Ярославич двинул войска, Ярослав бежал, и горожане вынуждены были покориться[176].

В этом контексте примечательными будут наблюдения о сроках возвращения князя Андрея из Швеции и о результатах этой поездки. Первый результат мы уже наблюдали: очевидно, что информация о Неврюевой рати, полученная в гипертрофированной форме от Андрея архиепископом Альбертом, заставила немцев с союзной Литвой начать наступление в 1253 г. Провал этого наступления вынудил латинян к осторожности. Следующую вылазку, отмеченную летописью под 1256 г., произвели уже шведы вместе отрядами крупных феодалов из Виронии фон Кивелей — они попытались закрепиться на восточном берегу Нарвы:

«Придоша Свеи, и Емь, и Сумь, и Дидманъ [Дитрих фон Кивель] съ своею волостью и множьство [вероятно, чуди] и начаша чинити городъ на Нарове. Тогда же не бяше князя в Новегороде, и послаша новгородци в Низъ къ князю по полкы, а сами по своеи волости рослаша. Они же оканьнии, услышавшее, побегоша за море»[177].

Эстонцы (чудь), вероятно, были привлечены как рабочая сила для возведения укреплений. Основными инициаторами вторжения представлены шведы с союзными финнами и тавастами. Состав армии вторжения сильно напоминал 1240 год. Инициатором нападения на этот раз, без сомнения, выступил управитель шведского государства — ярл Биргер, имевший большие планы по расширению своих владений в Восточной Прибалтике[178]. У Биргера гостил великий князь Андрей со своей супругой галицкой принцессой. У нас нет серьезных оснований обвинять Андрея в причастности к этому предприятию, но информационным агентом он, скорее всего, был. В поздних летописях встречается версия, что Андрей во время пребывания в Швеции был убит — толи «от чюди», толи «от немець»[179]. В Софийской первой летописи говорится даже, что Андрей был убит во время сражения с немцами — «на рати убьенъ бысть от немець»[180]. С другой стороны, более ранние источники фиксируют смерть Андрея, названного князем Суздальским, в 1264 году — вскоре после Александра[181].

Причем Андрей назван в составе делегаций русских князей, побывавших в Орде в 1257 и 1258 гг. [182] Первая поездка, очевидно, связана со сменой хана — в 1255 г. умер Батый, которому наследовал малолетний Улагчи. Александр Ярославич собирался сразу же прибыть на Волгу, но этому помешали события на Нарве. Делегация князей уже в 1256 г. отправилась в Орду, но достигла только Тородда Радилова, откуда Александр повернул в Новгород, а дальше поехал только ростовский князь Борис Васильевич (сын Василия Константиновича), который доставил новому хану дары от великого князя:

«Поехаша князи на Городець, да [князь Александр поехал] в Новъгородъ; князь же Борисъ поеха в Татары, а Олександръ князь послалъ дары. Борисъ же бывъ у Улавчня дары давъ, и приеха в свою отчину с честью»[183].

В. Н. Татищев пытался реконструировать события таким образом, что дары Александра к Улагчи были связаны с просьбой помиловать брата Андрея, ставшего нижегородским князем:

«Поеха князь Андрей на Городен и в Новград Нижний княжити. Князь же Борис Василькович ростовский иде в Татары со многими дары. Такоже и князь Александр Ярославич посла послы своя в Татары со многими дары просити за Андрея. Князь Борис Василькович ростовский был у Улавчия и дары отдал, и честь многу прием, и Андрею прощение испроси, и возвратися со многою честию в свою отчину»[184].

Такое изложение, конечно, выдает измышления Татищева. События относились, надо полагать, к лету 1256 г., когда стало известно о строительстве шведами крепости на Нарве, а также о недовольстве этим новгородцев — Александр предпочел оборонять западные рубежи и укреплять свои позиции в Новгороде, чем ехать на поклон к малолетнему хану[185]. Однако обращает внимание, что к хану поехал только князь Борис, хотя в делегации 1257 г. названы уже «Александръ, Андреи, Борисъ», а в 1258 г. к ним прибавлен еще и «Ярославъ Тферьский»[186]. Андрей Ярославич вновь возникает на страницах русской летописи после 1252 г. только в 1257 г. Это вынуждает некоторых исследователей с доверием относиться к версии Татищева о прощении князя в 1256 г. [187]

Следует признать, что наказать Андрея в 1252 г. приказал Батый (или Сартак), а простить его и разрешить вернуться на Русь, скорее всего, мог уже их преемник Улагчи, то есть в целом дата около 1256 г. как время возвращения Андрея из Швеции выглядит приемлемой. В 1257 г. Андрей поехал к Улагчи, где получил полное прощение и, вероятно, по согласованию с Александром, был пожалован владением в Суздале. В следующем 1258 г. смирился с монголами и Ярослав Ярославич, обосновавшийся после Пскова и Новгорода в Твери.

Таким образом, при подготовке шведского вторжения на Нарву Андрей Ярославич находился за границей. Вполне возможно, что интервенты прикрывались им или его присутствием как санкцией на их закрепление на русских землях. Такая провокационная политика латинян должна была заставить Андрея порвать с ними и просить брата о возвращении.

В целом период 1253–1255 гг. выглядит изобилующим опасными для Северо-Запада Руси событиями. Волнения в 1255 г. в Новгороде должны были серьезно насторожить великого князя Александра. Прежде редко суздальские правители водили войска к Новгороду — но в этот раз, видимо, был особый случай.

Антимонгольская партия, возглавляемая Андреем и Ярославом Ярославичами, искала базу на севере — сначала в Пскове и Ладоге, а затем в Новгороде. Идеологическую поддержку им оказывали в Прибалтике и Швеции. Вероятно, ожидалась и военная помощь. Надо полагать, сочувствие этой линии обнаруживалось и у некоторых новгородцев, имевших плотные контакты с Псковом и эмиграцией. Все это накладывалось на сепаратистские устремления северян. Совершенно не случайно после изгнания Василия в 1255 г. в Новгород пригласили Ярослава, союзника Андрея, — ставка делалась на оппозицию монгольской политике Александра[188]. Однако что-то не заладилось.

Большинство местных жителей не имели четкого представления о монгольской власти. Угроза с запада в Новгороде ощущалась более очевидно. Кроме того, энергичные действия по убеждению горожан предпринял князь Александр. Ярослав бежал — вероятно, опять в Псков. Был восстановлен и закреплен приоритет великокняжеской власти[189].

§ 4. Шведский поход на Нарву, 1256 г

Информация о волнениях в Новгороде, достигнув Швеции, должна была ускорить высадку на Нарве[190] Подготовка к этой кампании фиксируется уже с 1254 г.

В декабре 1254 г. умер папа Иннокентий IV — его преемником был избран Ринальдо ди Женне (Rinaldo di Jenne; ум. 1261), представитель знатной фамилии графов Сеньи (di Segni), к которой принадлежали папы Иннокентий III (1198–1216 гг.) и Григорий IX (1227–1241 гг.). Новый понтифик получил имя Александра IV. В определении политики в отношении восточных единоверцев он был продолжателем линии своих родственников, нередко демонстрировавших жесткие методы для приведения к покорности представителей иных конфессий. Александр IV был приверженцем линии агрессивного давления и борьбы с восточными «схизматиками»[191]. Как мы упоминали, 6 марта 1255 г. в послании литовскому королю Миндовгу он призвал к войне с русскими как с «неверными»[192]. Одновременно папа указал на необходимость содействия немецким колонистам Северной Эстонии в их стремлении расширить свои владения на Восток. У нового понтифика рижский архиепископ Альберт Зуербеер нашел полное взаимопонимание при определении внешней политики.

В послании от 19 марта 1255 г. Александр IV приказал Альберту подключиться к инициативе крупных североэстонских землевладельцев Отто фон Люнебурга и Тидерика фон Кивеля, которые обнаружили за Нарвой — в Водской земле и Карелии — язычников, склонных принять католическую миссию и покровительство Римской церкви:

«Поскольку благородные мужи Отто фон Люнебург и Тидерик фон Кивель, братья Рижского и Ревельского диоцезов (Otho de Luneborch et Tydericus de Kivel, fratres Rigensis et Revaliensis dioecesis), преданные, как любезные дети, Римской церкви, обратились к нам со своей просьбой о том, что они в соседней с ними земле небольшое количество язычников склонили к тому, чтобы оные язычники, с очами, открытыми разуму, страстно захотели достигнуть понимания христианской веры, мы, милостиво желая претворения обетов их в той земле, повелеваем тебе, коли это так, упомянутых язычников обратить в веру властью нашей, став главой их после того, как они определят место для сооружения епископальной церкви, и ей, как положено, выделят долю от доходов своих. <. > Если сочтешь, что все готово, поставь подходящего человека епископом и пастором их»[193].

Люнебург и Кивель были вассалами датского короля. Основные их земли располагались на северо-востоке Эстонии — в Виронии, но встречались и в других регионах Прибалтики, включая владения Рижского архиепископа[194]. Дитрих (Теодорих, Тидерих) фон Кивель (Tidericus de Kivael) был крупнейшим землевладельцем Виронии — вторым после датского короля[195]. П. Йохансен считал, что Дитрих занимал также должность фогта Виронии — возглавлял административно-судебную власть в регионе[196]. И. П. Шаскольский называл его «фактически господином Виронии», наиболее крупным феодалом в Прибалтике[197]. Некоторые земли Кивеля располагались на востоке Виронии, где, возможно, примыкали к Нарве[198]. Именно эти владения особенно пострадали в ходе русских вторжений в 1253 г. [199] Надо полагать, Кивель жаждал компенсировать убыток за счет новых приобретений за Нарвой, для чего и направлял послания в Рим. Считается, что Отто фон Люнебург (Otho de Luneborch) был сводным братом Дитриха, отчего их действия носили не только союзнический, но и родственный характер — предприятие Кивелей[200]. В папском послании речь идет о том, что они склонили к принятию католичества «небольшое количество язычников», проживающих в «соседней с ними земле», то есть, очевидно, в области води, ижоры и Карелии[201]. Прямо эти земли названы в папской булле от 3 августа 1255 г.: «язычники Ватландии, Ингрии и Карелии» (pagani Wathlandiae, Ingriae et Careliae)[202].

В послании от 19 марта 1255 г. Александр специально отметил, что Люнебург и Кивель относятся как к Рижскому, так и к Ревельскому диоцезам — то есть претендентами на духовную власть в землях восточнее Нарвы могут выступать как Рижский, так и Лундский архиепископы. Однако Дания в эти годы была поглощена внутренними усобицами и не могла выделить вооруженные силы для предприятий на Востоке и против Руси[203]. В результате 3 августа 1255 г. специальной буллой папа наделил архиепископа Рижского исключительным правом назначать епископа для Води, Ижоры и Карелии. Еще ранее — в 1247 г., как мы упоминали, Альберт назначил в Виронию своего епископа и фактически вывел эту область из подчинения Лундской церкви. В марте 1255 г. папа подтвердил права Риги назначать иерархов в Виронию[204]. 3 августа того же года он расширил эти права и за Нарву. В те же годы было создано и католическое «Карельское епископство». Ранее считалось, что первым епископом Карельским стал Фридрих Хасельдорф (Friedrich von Haseldorf), чье назначение датировали около 1256/1258 г. [205] Последние работы А. Селарта показывают, что это ошибочное мнение — по крайней мере в отношении Фридриха Хасельдорфа, который носил этот титул в 1268 г. [206] Скорее всего, первоначально епархия называлась Водская (Watland). Водский епископ (episcopus Watlandiae) Генрих упоминается в документах в 1262 г. [207] Однако ни тот ни другой иерархи так и не смогли побывать в своей епархии за Нарвой.

В каждом послании (и от 19 марта 1255 г., и от 3 августа 1255 г.) папа специально подчеркивал необходимость соблюдения прав Тевтонского ордена на часть добычи при завоевании новых земель:

«Но чтобы при этом не нарушались чужие права и особенно любезных детей магистра и братьев Тевтонского госпиталя св. Марии в Ливонии и Пруссии (magistri et fratrum hospitalis s. Maria Theotonicorum in Livonia et Pruscia)»[208].

Однако Орден все эти годы был занят войной в Курляндии и подавлением восстания на Эзеле (мирный договор от 27 августа 1255 г.)[209]. Он не мог оказать помощи Кивелям[210]. Вероятно, это заставило их обратиться к шведам[211]. Следует заметить, что как для датчан, так и для Риги Швеция являлась конкурентом в покорении Восточной Прибалтики. Шведы не успели к «разделу пирога» в Эстонии, но впоследствии вполне успешно действовали в Финляндии. При Биргере шведская экспансия активно набирала обороты. Ярл выделил для поддержки Кивеля крупный интернациональный отряд из шведов и их финских союзников[212].

Целью Биргера было строительство крепости в районе нарвских порогов — на восточном берегу реки[213]. Этим не только перекрывались важные торговые пути — как морской из Пскова и Дерпта (Тарту), так и сухопутный из Новгорода в Ревель[214]. Кроме того, фактически шведы перекрывали возможный маршрут ливонской экспансии на восток и делали заявку на монополизацию доступа в области води и карелов. Это никак не могло понравиться Рижскому архиепископу, Ордену и Дании. В 1250-х гг. древнее эстонское укрепленное городище начинает превращаться в пограничную крепость, столицу отдельной датской волости — город Нарву[215]. Как пишет Е. Л. Назарова: «Шведы, занявшие восточный берег реки и начавшие строить свою крепость напротив эстонско-немецкой (датской) Нарвы, отрезали ливонцев от территорий, которые те уже считали своими»[216]. Исследовательница считает, что именно отсутствие поддержки у своих единоверцев в Прибалтике заставило шведов быстро ретироваться домой, едва заслышав приближение новгородских войск — при нападении армии Александра шведы могли оказаться между двух огней[217].

Быстрый отход шведов, очевидно, был связан и с известиями о масштабных приготовлениях новгородцев[218]. В этом плане особенно примечательно, что, даже завершив приготовления и подступив к Нарве, русские все же за нее не пошли, но предпочли произвести нападение на Тавастланд (землю еми) в Центральной Финляндии. Причины такого решения исследователи ищут в той роли, которую играл в шведском предприятии глава Виронии Дитрих фон Кивель[219].

Очевидно, что отказ от вторжения в Виронию был связан с некими договоренностями Александра Ярославича и владетелей Северной Эстонии. То есть князь не нарушал мира, заключенного с ними в 1253 г., а следовательно, его сумели убедить, что североэстонские немцы также не нарушали этого мира. Е. Л. Назарова пыталась объяснить это тем, что на восточном берегу Нарвы крепость строили только шведы, а Дитрих Кивель со своими людьми через реку не переправлялся, но копил силы на западном берегу — подготавливая новое вторжение, которое так и не состоялось[220]. Одновременно известно, указывает исследовательница, что со второй половины 1250-х гг. «обустраивается крепость Нарва на западном берегу реки, примерно напротив того места, где шведы собирались построить свой городок»[221]. Вероятно, по мнению Назаровой, Кивелю было выгоднее содействовать укреплению датской пограничной крепости, нежели организовывать собственное предприятие на Востоке.

Этому, однако, противоречит традиционный анализ известия новгородской летописи о попытке немцев построит крепость на Нарве в 1294 г.:

«Того же лета постави Титмановиць отии городокъ на сеи стороне Нарове; новгородци же, ехавшее, пожгоша и, и село его великое взяша и пожгоша»[222].

«Титмановичем» обычно считают сына «Титмана» («Дидмана»), то есть Дитриха фон Кивеля, а «отий городок» воспринимают как «отчий городок», то есть тот город «на сеи стороне Нарове» (на восточном берегу), который строил вместе со шведами его отец в 1256 г. [223] Выходит, что Кивели были причастны к шведской экспедиции, и придется оставить без объяснения причины, по которым Александр Ярославич не наказал их.

Е. Л. Назарова предложила иную трактовку событий 1294 года. По ее мнению, «отий городок» — это калька с немецкого «Оттенбург». Отто фон Кивель упоминается в ливонских источниках под 1306 г. [224] Кроме того, в середине XIII в. источники фиксируют двух братьев Кивель — Генриха и Дитриха (Теодориха)[225]. Сохранилась также грамота 1287 г. с жалобой на некоего Тидемана фон Кивель, который ограбил любекских купцов, потерпевших кораблекрушение у побережья его владений в Северной Эстонии[226]. Назарова считает, что Тидеман — это сын Дитриха и отец Отто, а Отто — это и есть тот самый «Титманович», который пытался в 1294 г. отстроить на Нарве город своего имени — «отий городок» (Оттенбург). Более того, исследовательница считает, что в статье 1256 года в летописи имя «Дидман» появилось ошибочно. В русском актовом материале встречается как имя «Тидрик» (Дитрих), так и имя «Tydeman» («Тидеман»)[227], а следовательно, летописец не мог перепутать эти имена: вероятно, в Новгороде особенно хорошо знали Тидемана Кивеля, промышлявшего морским грабежом, отчего назвали «Дидманом» и его отца в событиях 1256 г. [228]

Думается все же что такая реконструкция затруднительна. Особенно настораживает необходимость уличить летописца в ошибке или позднейшем редактировании текста. В актовом материале, на который опирается Назарова, действительно встречаются как Тидрик, так и Тидеман, но Тидрик — в русскоязычном документе XIII в., а Тидеман — в немецком документе XV в. Оба эти человека не только не имеют никакого отношения к Кивелям, но почти на два столетия разделены во времени. С другой стороны, стоит обратить внимание, что летописец прежде всего запомнил именно «Дидмана» (1256 г.) — и даже его сына обозначил в 1294 г. не по имени, а по отчеству «Титманович». И эти два упоминания, собственно, и есть те два случая, когда в летописи фигурируют Кивели — оба раза в событиях на Нарве, и оба раза указана родственная преемственность «отец-сын»[229].

Для составителя официальной городской летописи вообще было бы очень странно упоминать название незаконно возведенного городища, которое к тому же было только что сожжено и сровнено с землей. Да и не может быть «отий городок» калькой от Оттенбурга (Ottenburgh; Otho-burg; Otto-burg): если бы запись велась на слух, то он превратился бы в «Отень город» или «Отонь город», что далеко от «отий».

Надо полагать, в 1294 г. речь шла действительно про «отчий» городок. В Новгороде даже не знали имени этого «Титмановича» — известно было, что он сын того самого «Дидмана» и пытался построить укрепление на том же месте, что и его отец в 1256 г. Судя по Датской поземельной книге (Liber census Daniae), составленной около 1241 г., крупнейшим землевладельцем в областях Виронии, примыкающих к Нарве, был король Дании, а вовсе не Кивель[230]. Это не мешало рыцарю возвести на берегу «село великое», которое было сожжено новгородцами в 1294 г. Одновременно рядом на королевских землях возник город Нарва.

Скорее всего, после того как шведы бежали с Нарвы, датчане отправили послов в Новгород и открестились от действий Кивелей. Были созданы условия, чтобы исчерпать дело миром. Александр Ярославич предпочел согласиться. Его планы на Северо-Западе явно выходили за рамки простой карательной экспедиции. Князь, во-первых, хотел наказать своего давнего соперника шведского ярла Биргера, а во-вторых, укрепить великокняжескую и церковную власть в регионе — в среде местных племен (води, ижоры, карелов). Ради этого можно было пожертвовать вторжением в разоренную лишь за три года до того Виронию.

§ 5. Поход Александра Невского в Финляндию, 1256/57 г

Новгородская летопись сообщает о событиях следующим образом:

«В то же лето, на зиму [1256/57 гг. ], приеха князь Олександръ, и митрополитъ с нимь; и поиде князь на путь, и митрополитъ с нимь; и новгородци не ведяху, кде князь идеть; друзии творяху, яко на Чюдь идеть.

Идоша до Копорьи, и поиде Александръ на Емь, а митрополитъ поиде в Новъгородъ, а инии мнози новгородци въспятишася от Копорьи.

И поиде съ своими полкы князь и с новгородци; и бысть золъ путь, акыже не видали ни дни, ни ночи; и многымъ шестникомъ бысть пагуба, а новгородцевъ Богъ сблюде.

И приде на землю Емьскую, овыхъ избиша, а другыхъ изъимаша; и придоша новгородци с княземь Олександромь вси здорови»[231].

Особенно важно обратить внимание на участие киевского митрополита Кирилла в такой дальней экспедиции. Никогда ранее глава Русской церкви не доходил до этих земель. Очевидно, что Александр Ярославич стремился привлечь верховного иерарха к укреплению позиций православия в Водской земле и Карелии. На экспансию латинян князь пытался также ответить усилением проповеди. В похожем направлении, как уже упоминалось, действовали его дед Мстислав Удалой (в 1210 г.) и отец Ярослав (1227 г.). Во всех случаях это были меры по упреждению католической миссии. Надо полагать, в 1250-е гг. она действительно развивалась в Водской земле и Карелии, о чем писали Люнебург и Кивель в Рим[232]. Поездка митрополита в Копорье — столицу води («Ватландии») — должна была закрепить эти земли за православным патриархатом. Вероятно, в городе была построена церковь и утверждено местное духовенство — о создании отдельной епископии говорить затруднительно, но, скорее всего, Кирилл все же выделил отдельного иерарха для местных жителей. Именно так следовало действовать, чтобы не произошло совмещение епархий — ведь папа поручил архиепископу Рижскому назначить епископа в Карелию, а это было бы неканонично, если бы в этой земле уже существовал православный епископ. Кстати, предположительно буквально в то время, когда в Копорье находился киевский митрополит, архиепископ Альберт Зуербеер избирал кандидата для посвящения в первые «епископы Карельские».

Из сообщения летописи видно, что князь не хотел заранее оговаривать с участниками похода его цель. Александр собирался разобраться на месте. Наиболее традиционным было вторжение из Копорья в Эстонию — на то и был расчет. Запуганные немцы должны были запросить мира и дать новые гарантии от посягательств на Водскую землю и Карелию. Надо полагать, такие гарантии были даны — позднее мы не фиксируем активности католических миссионеров в этих землях.

Сначала, осенью 1256 г., Александр Ярославич с войсками и митрополит прибыли в Новгород. Затем суздальские и новгородские полки были направлены к Копорью, а сам князь с митрополитом отправились куда-то иным путем: «и поиде князь на путь, и митрополитъ с нимь». Новгородцы не только не знали, где князь идет, но и для какой кампании их собрали, отчего и гадали — вероятно на Чудь, на Эстонию, обычный маршрут для вторжения от Копорья.

Надо полагать, таинственность предприятия не только простой военной хитростью. Вероятно, Александр Ярославич с митрополитом Кириллом совершили объезд местных племенных нобилей, которые вынуждены были присягнуть великому князю. Личная присяга, как известно, важный элемент средневекового права. Над областью восстанавливался великокняжеский сюзеренитет. Местные жители становились подданными Владимирского государства, в то время как ранее они являлись просто новгородскими данниками. Скорее всего, именно поэтому новгородцы не были в курсе «кде князь идеть». В эти годы завершалось оформление Водской пятины Новгородского княжества[233].

Зимой 1226/27 г. на емь ходил Ярослав Всеволодович, после чего последовало их ответное вторжение на Неву[234]. В 1237 г. папское послание свидетельствует, что шведы также не контролировали тавастов[235]. Только зимой 1249/1250 г. ярл Биргер завоевывает Тавастланд[236]. И. П. Шаскольский считает, что в период с конца 1230-х гг. до 1249 г. емь платила дань Новгороду, а поход Биргера был направлен именно против русских подданных[237] В 1256 г., таким образом, Александр Невский совершал попытку освобождения своих земель.

Следует признать, что прямых указаний источников на подданство еми в это период нет. «Хроника Эрика» называет «русского князя» в качестве главного претендента на власть у тавастов[238]. Надо полагать, что прямой зависимости от Руси у еми в те годы не имелось. Земля тавастов была формально независимой. Особенно важно отметить, что ни в 1226/1227 г., ни в 1256/1257 г. князья не пытались принять меры по закреплению этой территории за собой[239]. Каждый раз мы имеем дело с грабительскими набегами, продолжением которых было либо изъятие дани, либо ответное вторжение. Примечательно, что следствием похода Ярослава в 1226/1227 г. стало не только ответное нападение еми, но и крещение карелов. Карелы, судя по всему, были участниками и русского нападения в 1256 г. Можно сказать, что вся линия отношений Руси и тавастов была в значительной мере опосредована карелами. Следует предположить, что и сами русские походы были обусловлены конфликтами тавастов с карелами.

Об особой роли, которую играли в кампании против еми в 1256/1257 г. карелы, свидетельствует папская булла, непосредственно связанная с походом Александра Ярославича. Вскоре после русского предприятия шведский король Вальдемар пожаловался на эту агрессию папе, который написал послание с призывом к организации крестового похода в Карелию:

«Из писем дражайшего во Христе сына нашего Вадьдемара, прославленного короля Швеции (Sane litterarum carissimi in Christo filii nostri Valdemaris, Suecie regis illustris), стало известно неприятнейшее для нашего слуха и души сообщение о тягчайших и жестоких нападениях, которые очень часто переносят верноподданные этого королевства от врагов Христа, называемых обыкновенно карелами (Cariali), и от язычников других близлежащих областей (et a paganis alijs circumiacentium partium). Действительно, среди всех прочих опасностей, которые причинили названному государству коварства и жестокость этого племени, особенно в этом году, когда оно, неистово вторгнувшись в некоторые части данного государства, свирепо убило многих из его верноподданных, пролило множество крови, много усадеб и земель предало огню, подвергло также поруганию святыни и различные места, предназначенные для богослужения, многих возрожденных благодатью священного источника прискорбным образом привлекло на свою сторону, восстановило их, к несчастью, в языческих обычаях и тягчайшим и предосудительным образом подчинило себе»[240].

Документ этот сохранился не полностью и не имеет даты, однако благодаря трудам А. Х. Лерберга и Г. Рейна с уточнениями И. П. Шаскольского вполне уверенно признается папским посланием Александра IV, относящимся к 1257 г. и связанным с ответными мерами после похода на тавастов Александра Невского[241]. Сейчас эту атрибуцию можно считать признанной[242].

Упоминаемые в тексте наряду с карелами «язычники других близлежащих областей» — это, несомненно, русские[243], которых и в прежних посланиях папа Александр IV относил к неверным. Однако крестовый поход был объявлен только против Карелии. Причины этого, скорее всего, были не только в том, что шведы фактически не имели возможности и сил для вторжения на Русь, но и в связи с тем, что карелы реально являлись главными инициаторами вторжения в 1256 г. Вероятно, вожди карельских племен пригласили Александра принять участие в походе на емь в ознаменование своей покорности великокняжеской власти. С этим можно связать и отказ части новгородцев в Копорье от дальнейшего пути.

Когда полки двигались к Копорью было не известно куда готовился поход — общим мнением было «на чюдь». Но когда Александр объявил, что хочет напасть на тавастов «инии мнози новгородци въспятишася от Копорьи». В. Т. Пашуто считал, что отказ значительной части новгородцев от похода на емь был связан с тем, что доходы от предприятия должны были преимущественно достаться князю, а не горожанам[244]. Это предположение И. П. Шаскольский считал «маловероятным», но признавал, что отказ от дальнейшего пути связан с той группой боярства, которая выступала оппозиционной Александру в ходе волнений 1255 г. [245] Полагаем, что если бы речь шла о сопротивлении внешнеполитическим акциям великого князя, то и к Копорью новгородцы не пошли бы. Вероятно, основной причиной отказа горожан от предприятия были трудности зимнего пути в далекую Тавастию. Но не следует исключать и нежелание воевать за карельские и великокняжеские интересы, все более отдалявшиеся от новгородских.

В торговом договоре Новгорода с немецкими городами, заключенном в промежуток между 1258 и 1263 гг. и подписанном Александром Невским, специально указано, что новгородцы не несут ответственности за ограбление купцов и другие хозяйственные споры в Карелии:

«Оже кто гоститъ в Корелу, или немци или гтяне, а что ся учинитъ, а то Новугороду тяжя не надобе»[246].

Под 1268/1269 г. новгородская летопись упоминает, что князь Ярослав Ярославич собрал полки и собирался идти на Ревель, но немцы прислали послов и уговорили сохранить мир. Тогда князь решил идти на Карелию, но и от этого его отговорили[247]. Трактовка этих событий вызывает затруднения у историков[248]. Однако все это очевидно указывает на обособленное положение Карелии в рамках Новгородской земли[249].

Нет никаких сомнений, что Александр Ярославич был жестким и властным правителем. Землю тавастов он разорил масштабно и основательно[250]. Наверняка, шведскому королю было на что жаловаться[251]. Однако закрепиться там русские и не пытались. Вскоре эти земли окончательно были поглощены шведскими колонизаторами. Новый виток борьбы в регионе начнется только в 1293 г., когда шведы начнут открытую агрессию против Западной Карелии, реализуя призывы верховного понтифика к крестовому походу, декларированные в 1257 г. [252]

Следует сказать, что в южной части земли тавастов сейчас зафиксировано 19 раннесредневековых городищ XI–XII вв. Из них наиболее обследованными являются городища Рапола (Rapola) и Хакойстен (Hakoisten; Hakoinen). Последнее — Хакойстенлинна (Hakoistenlinna) — расположено в 15 км южнее современной Хямеэнлинны (Hämeenlinna) и представляет собой скалу (высота 143 м над уровнем моря), спускающуюся двумя уступами к югу и главенствующую над окрестностями. На верхнюю часть городища Хакойстен ведет узкая тропа с вырубленными в граните ступенями — это самая неприступная часть укрепления — детинец. На вершине зафиксированы фундамент смотровой башни и каменная постройка. Нижний город ограждают массивные валы. Городище было вскрыто археологами в начале XX в. Тогда же появилось предположение, что Тавастхус (Tavastehus; совр. Хямеэнлинна) был первоначально основан на месте Хакойстенлинны, затем укрепление на Хакойстенлинне было разрушено и вновь заложено в 15 км севернее на острове у западного берега озера Ванаявеси (Vanajavesi), где и находится сейчас замок Тавастхус. Впервые Тавастхус упоминается в источниках в 1308 г., как третья по значению финская крепость (после Турку и Выборга), но местоположение ее не отмечено.

Этапов вторжения/разорения в Тавастии в XIII — начале XIV в. можно зафиксировать несколько. Особенно показательными являются летописные указания по новгородскому походу, состоявшемуся зимой 1310/11 гг. В новгородской первой летописи сообщается: «Ходиша новгородци воиною на Немецькую землю за море на Емъ съ княземъ Дмитриемь Романовичемъ, и переехавше моря, взяша первое Купецьскую реку <. > Потомъ взяша Черную реку всю, и тако по Чернои придоша к городу Ванаю, и взяша город, и пожгоша; а Немци възбегоша на Детинець: бяше бо место велми силно, твердо, на камени высоце, не имея приступа ниоткуду же; и сослаша с поклономъ, просяще мира; новгородци же мира не даша. И стояша 3 дни и 3 ночи, волость труче, села великая пожгоша, Обилие все потравиша, а скота не оставиша ни рога; и потомь идуче, взяша Кавгалу реку и Перну реку, и выидоша на море, и придоша здорови вси в Новъгородъ»[253].

Судя по всему, под городом Ванаем и его неприступным детинцем подразумевается именно городище Хакойстенлинна. С этим согласны большинство исследователей[254]. Существующий на месте современной Хямеэнлинны замок никак не подходит под приведенное описание. Он располагается на невысоком прибрежном холме — до начала XX в, острове, отделенном от берега болотистой низиной, ныне засыпанной. Первоначальный замок был сложен из крупных гранитных булыжников — без использования кирпича, а потому, предполагают некоторые, мог выглядеть скалой. Однако при личном знакомстве с этими сооружениями становится ясно, что 7-метровые стены Тавастхуса невозможно сопоставить с 25-метровой скалой, отделяющей верхний город Хакойстенлинны от нижнего. Первый и наиболее крупный исследователь истории Хямеэнлинны (Тавастхуса) Ю. Айлио, считал, что в 1220-е гг. в период проповеди в Тавастии епископа Томаса было заложено первое шведское укрепленное поселение в земле еми — замок Тавастхус, который располагался на городище Хакойстен[255]. После его разрушения — скорее всего, в период восстания тавастов во второй половине 1230-х гг. — он был заново заложен в 15 км севернее, вероятно, ярлом Биргером в 1249 г. [256] Однако пока вокруг нового поселения не были возведены каменные стены, шведская база в Тавастии оставалась на скале Хакойстен[257]. Параллельно с мнением Айлио исследователи продолжают обсуждать версии о строительстве Биргером Тавастхуса на месте Хакойстена, а также сопоставлять современные укрепления Хямеэнлинны с летописным описанием новгородского похода 1311 г. [258] Наиболее распространенным сейчас можно считать мнение, что в 1249 г. Биргер основал Тавастхус на месте Хакойстенлинны, а потом — в конце XIII в. — шведский административный центр был перенесен уже на современное место[259].

Следует заметить, что находок ранее конца XIII в. на Хакойстенлинне нет: самая ранняя датирующая находка — серебряная монета шведского короля Биргера Магнуссона (1290–1318 гг.). Более того, это поселение исчезает уже ок. 1380-х гг. То есть оно существовало на достаточно ограниченном отрезке времени. Айлио допускал, что укреплениями Хакойстена шведы пользовались, пока работы на озере Ванаявеси не были закончены. Как показывают обследования замка Хямеэнлинна, его строительство также не может быть датировано периодом ранее конца XIII в.

Натурное обследование укреплений Хакойстена убеждает нас в их большей древности. Позиция современного замка Хямеэнлинна даже с учетом первоначального островного положения выглядит менее безопасной, чем на грозной скале Хакойстен, действительно довлеющей над окрестностями. Хакойстен — это самой природой созданная крепость. Верхний город просто неприступен, а нижний окружен валами, сопоставимыми по величине с существующими у современной Хямеэнлинны. Полагаем, что и прежде любой иноземной администрации Тавастии (русской или шведской) важно было для контроля за регионом иметь в своей власти такие естественные твердыни. Как бы ни разрешился спор о первоначальном положении Тавастхуса, представляется допустимым, что укрепления Хакойстена давно использовались тавастами для укрытия от интервентов. Надо полагать, новгородцев в их предприятиях обычно интересовал важнейший — богатейший — населенный пункт Тавастии. Вполне вероятно, что в 1256 г. Александр Невский штурмовал один из таких племенных центров, как Хакойстен.

Конфликт в Копорье перед походом на емь, вероятно, не имел последствий. Александр вполне сохранил свой авторитет в Новгороде. Кроме того, все, кто отправился с князем, вернулись здоровыми и с богатой добычей. Потери, вероятно, коснулись только суздальцев и карел. Князь оставил в городе сына Василия и спокойно отправился во Владимир, а затем в Орду, где его ждали еще в прошлом году.

После возвращения Александра монголы начали проводить перепись населения для введения новой податной системы. В 1257 г. перепись проходила во Владимиро-Суздальской земле[260]. И в эти же годы мы фиксируем в Новгороде странный рецидив событий 1255 года. Тогда пронесся слух, что монголы хотят произвести перепись и в Новгороде, для чего собираются в ближайшее время прибыть. Волнительно в городе было весь год: «и смятошася люди чересъ все лето», а зимой, когда приехал Александр с монгольскими послами, конфликт особенно обострился. Был убит посадник Михалко Степанович, суздальский сторонник, избранный при Александре Ярославиче в 1255 г. Вероятно, беспокойство охватило и князя Василия, не ожидавшего, что после восстания 1255 года его отец решит подчинить Новгород монголам. Василий бежит — и бежит, как Ярослав Ярославич, в Псков. Княжич, очевидно, искал поддержки против политики отца. Но Александр и на это раз провел энергичные меры: те, кто подговорил Василия к бегству («кто Василья на зло повелъ»), были казнены («овому носа урезаша, а иному очи выимаша»), а молодой мятежник из Пскова выведен и отправлен под конвоем в Суздаль («выгна сына своего изъ Пльскова и посла в Низъ»). Был избран новый посадник — Михаил Федорович, выведенный из Ладоги, доказавшей свою лояльность в 1254 г. во время бегства Ярослава Ярославича[261]. А в 1259 г. Александр прибыл в Новгород с войском и монголами «по число». Под прикрытием суздальских полков перепись была проведена и монгольские поборы утверждены[262]. В городе на столе был посажен другой сын Александра — несовершеннолетний Дмитрий.,

События 1252–1257 гг. показывают, что в некоторых кругах правящей элиты Северной Руси политика Александра Ярославича на «замирение Орды» встречала открытое сопротивление. Все это накладывалось на проблему включения в сферу влияния областей Восточной Прибалтики и сепаратистские тенденции в городах Северо-Запада. Князь был вынужден использовать вооруженную силу и карательные меры. Оппозиционеры открыто стремились заручиться поддержкой — как политической, так и, возможно, военной — на Западе. Однако там они столкнулись с сугубо прагматичным желанием приобрести новые владения, новых подданных, а не добрых соседей. Благожелательная риторика папы Иннокентия IV была реализована архиепископом Альбертом весьма формально и на деле вылилась в серию вторжений, военных кампаний, к которым привлекались как прибалтийские колонисты, так и вновь обращенные литовцы. На Руси эти «крестоносцы» столкнулись с единодушным и решительным сопротивлением, на которое явно не рассчитывали.

Примечательно, что эта борьба, судя по всему, выходила далеко за пределы Северной Руси. Около 1255–1256 г., как сообщает Галицко-Волынская летопись, такие противники, как Даниил Романович и литовский князь Миндовг, внезапно откладывают противоборство и совершают совместный поход на Киев — разграблению подвергся город Возвягль[263]. Инициатором похода в летописи представлен Миндовг, который звал Даниила «ко Возвяглю оттуда и къ Кыеву»[264]. Однако потом Даниил действовал самостоятельно и захватил Возвягль, не дождавшись подхода литовских войск. Обиженные литовцы даже ограбили на обратном пути Луцк. Это позволило В. Т. Пашуто утверждать, что главным организатором нападения на Киевские земли был Даниил Галицкий[265]. Обычно действия русского князя трактуется как борьба с монголами и их сторонниками. Однако не следует забывать, что великим князем Киевским в эти годы был Александр Ярославич Невский, а его противником выступал Андрей Ярославич, женатый на дочери Даниила Романовича. Причем тогда же мы наблюдаем поддержку Литвой немецких предприятий на Северо-Западе. Гипотетически эти события можно сопоставить, отчего получится, что борьба противников промонгольской политики великого князя Александра и их иностранных союзников (Ливония, Литва) вылилась в нападения на суздальские владения на юге Руси. Если такое предположение верно, то перед нами предстает целая цепочка событий — от 1252 до 1257 г., в которых мы наблюдаем проявления борьбы (вплоть до вооруженной) сторонников двух разных линий развития отношений с монголами.

В том же направлении можно рассуждать и при определении причин похода на Литву монгольского хана Бурундая в 1258–1259 гг. [266] Куремса уже много лет вел войну с галицкими князьями, но так и не мог добиться их покорности. В итоге монгольские правители решили заменить Куремсу на Бурундая: «приде Буранда (Бурондаи) безбожныи злыи со множествомъ полковъ Татарьскыхъ в силе тяжьце и ста на местех Куремьсенех (Куремсинех)»[267]. И первым предприятием нового владетеля южнорусской степи стал не поход на галичан, а вторжение в Литву. Хан сделал видимость, что никакого противостояния с Даниилом не существует, и предложил ему принять участие в предприятии:

«приде Буранда со силою великою, посла же послы к Данилови, река: иду на Литву; оже еси миренъ — поиди со мною»[268].

Опасаясь новой войны Даниил согласился и послал в помощь Бурундаю войска во главе с братом Васильком. Литва была разорена, и это с особым удовольствием зафиксировала даже новгородская летопись:

«Тои же зимы взяша Татарове всю землю Литовьскую, а самехъ избиша»[269].

В 1258 г. литовцы дважды нападали на русские земли: сначала — к Смоленску, а потом — к Торжку. Очевидно, что эти действия находились в русле пролатинской политики Миндовга.

К 1257 г. в Риме осознали, что уния с Галицко-Волынским государством оказалась лишь фикцией, не наполненной никаким содержанием. Даниил остался без поддержки в своей борьбе с монголами и не имел никаких оснований на уплотнение союза с латинянами. В эти годы папа Римский неоднократно пытался призвать Даниила к покорности, но безуспешно[270]. В итоге следует признать период попыток мирного объединения церквей (1245–1257 гг.) завершившимся. Тогда же прекратились и переговоры об унии между Римом и Никейским патриархом[271]. В риторику папских посланий, начиная с 1257 г., прочно входит понятие «схизматик», приравниваемый к «неверным» и даже хуже — к «отступникам». Уже 5 января 1257 г. в посланиях к польским князьям и епископам Александр IV призвал их бороться «contra scismaticos»[272]. В апреле того же года папа приказал польским священникам начать проповедь крестового похода «против литовцев, ятвягов и русских, а также других язычников и схизматиков (contra Litwanos, Jatuenzones et Ruthenos ас alios paganos et schismaticos)»[273].

Одновременно усиливалось давление на короля Миндовга для активизации натиска на русский Северо-Восток. Создается впечатление, что Миндовг фактически вел войну против Александра Невского: нападение на «волость Новгородьскую» в 1253 г., поход на Киев зимой 1255/56 г., поход под Смоленск и атака на Торжок в 1258 г. Удивительно, что источники нигде не упоминают ответных предприятий Александра Ярославича, не оставлявшего обычно такие события безнаказанными. В 1257–1258 гг. князь ввел в своих владениях монгольскую податную систему, стал вассалом великой Орды. И ранее он выступал сторонником мирных отношений с монголами, но теперь буквально стал проводником их политики. В этих условиях нападения литовцев — это была открытая агрессия против Евразийской империи. Думается, что поход Бурундая был ответом на эту агрессию, подготовленным не без участия Александра Ярославича.

Бурундай заставил галицко-волынских князей выступить вместе с ним. Союзные русские отряды впоследствии будут принимать участие в нападениях на Польшу и Венгрию. Антимонгольский фронт, который из Рима пытались выстроить на границах русских земель, был прорван. Вся политика, направленная на унию — поглощение православных христиан Латинской церковью, к началу 60-х гг. XIII в. рухнула[274]. После 1258 г. мы более не встречаем упоминаний о литовских нападениях на суздальские владения. Наоборот — начинаются ответные вторжения. Галицкие князья выступают служниками Орды, а Миндовг разрывает альянс с немцами и поворачивает оружие против них. В том же 1261 году Никейский император Михаил Палеолог отвоевал Константинополь и восстановил Восточную Римскую империю — православный патриарх смог вернуться в храм Св. Софии.

§ 6. Русско-литовский союз и поход к Дерпту, 1262 г

На рубеже 30–40-х гг. XIII в. среди литовских князей выделился Миндовг. В ходе внутренней борьбы он вскоре смог подчинить себе большую часть литовских земель, а также Черную Русь (верхнее Понеманье) и Полоцк. Миндовг победил в ходе гражданской войны 1249–1252 гг., когда против его власти восстали племянники Товтивил (Tautvilas; ум. 1263) и Эдивид (Gedvydas; Edivydas), привлекшие на свою сторону жемайтского князя Викинта (Vykintas), ятвягов, галицко-волынских князей и Тевтонский орден. Миндовг сумел разрушить эту масштабную коалицию, окружившую его княжество буквально со всех сторон. В начале 1251 г. он крестился и принял католического епископа. В июле того же года его посланник предстал перед папой Иннокентием IV, и благодушный понтифик объявил Литву леном св. Петра, а Миндовга повелел короновать. Ливонцы перешли на его сторону. Жемайтов и ятвягов удалось подкупить. А поход галичан в 1252 г. закончился только разграблением Гродно. В итоге стороны замирились. В 1254 г. Миндовг пошел на компромисс с Даниилом Романовичем Галицким. В соответствии с этими договоренностями Черная Русь (Новогрудок, Гродно, Слоним) передавалась сыну Даниила Роману, который признавал вассальную зависимость от Литвы. Кроме того, другой сын Даниила — Шварн — женился на дочери Миндовга. Одновременно, судя по всему, произошло замирение с Товтивилом, который позднее предстает князем Полоцка, где его правление, возможно, началось еще во второй половине 1240-х гг. Товтивил признал Миндовга сюзереном и впоследствии оставался верным проводником его политических инициатив[275].

Непокорной Миндовгу оставалась только Северная Литва — Жемайтия (Žemaitija; Samogitia). Не способный покорить жемайтов, князь передал значительную ее часть Тевтонскому ордену, который должен был сам завоевать новое владение. Но произошло обратное. Для братьев-рыцарей земли жемайтов представлялись клином, вросшим в их владения и мешающим объединению. В случае покорения Жемайтии земли Ордена в Ливонии и Пруссии сомкнулись бы. Однако этому препятствовали как непокорные курши, так и прусские князья. В начале 1250-х гг. Орден пытался сомкнуть владения в одной весьма логично расположенной точке — на побережье Балтийского моря, в месте, где соединялись области куршей, пруссов и жемайтов и где в 1252 г. был основан замок Мемельсбург (Memel; Klaipeda)[276]. Это вызвало новую волну вооруженных столкновений с местными племенами. В Пруссии благодаря привлечению чешского короля-крестоносца Пржемысла Оттокара II (Přemysl Otakar II; 1233–1278) сопротивление удалось подавить[277]. К 1256 г. Восточная Пруссия (Самбия) была покорена. Но на другом фронте ситуация складывалась существенно хуже. К концу 50-х гг. перевес все более склонялся в сторону конфедерации племен, к которой кроме жемайтов и куршей вскоре примкнули и земгалы. Решающее сражение состоялось 13 июля 1260 г. у озера Дурбе (Durbe, нем. Durben). Жемайты наголову разгромили блистательное воинство крестоносцев, включавшее орденское войско во главе с ливонским магистром Бурхардом фон Хорнхаузеном (Burkhard von Hornhausen) и прусским маршалом Генрихом Ботелем (Heinrich Botel), а также отряды из Северной Эстонии, экспедиционный корпус шведского принца Карла, ополчения куршей, ливов и латгалов. В бою погибло 150 братьев-рыцарей, включая Хорнхаузена и Ботеля[278].

Битва при Дурбе радикально перевернула ситуацию с немецким завоеванием Прибалтики. Волнения прокатились по всем едва покоренным народам. Немцев изгнали курши и земгалы. В Пруссии началось грандиозное восстание, подавлением которого Орден будет заниматься полтора десятилетия[279]. Восстали эстонцы на Эзеле. Формально к этим событиям Миндовг был непричастен. Он ценил союз с латинянами, позволивший ему закрепить свою власть. Однако разразившаяся война не могла оставить его в стороне.

3 февраля 1261 г. в битве при Лиелварде (Lielvārde; нем. Lennewarden) жемайты опять разгромили орденское войско, но понесли большие потери[280]. Однако в том же месяце ливонцы, объединившись (Орден, вассалы Рижского епископа и датские вассалы из Северной Эстонии), разбили восставших на Эзеле[281]. Положение для союзников-католиков оставалось тяжелым. Сохранилось послание ливонского вице-магистра Георга городскому совету Любека (апрель 1261 г.), в котором говорится о необходимости срочно оказать помощь братьям-рыцарям, находящимся в тяжелом положении[282]. Летом 1261 г. в Ригу прибыл новый магистр Вернер фон Брайтхаузен (Werner von Breithausen) с новыми отрядами крестоносцев[283]. Но этого для перелома в войне было явно не вполне достаточно. Власть на Эзеле удалось восстановить. Тяжелые бои шли в Пруссии. Жемайты и курши потеряли многих воинов. Стороны стали искать новых союзников.

В конце лета 1261 г. к Миндовгу прибыла делегация жемайтских князей[284]. Они не питали иллюзий по поводу своих успехов и хорошо понимали, что без широкой коалиции выжить немцев не возможно. Жемайты согласились признать власть Миндовга в обмен на отказ от его обязательств перед Ригой и Орденом — князь должен был начать войну в Ливонии. Считается, что решающую роль в принятии решения сыграл племянник Миндовга Тройнат (Тренята; Treniota; Troniata; ум. 1264). Э. Гудавичюс выделяет в эти годы три группировки в окружении Миндовга: его супруга Марта (Морта) была крещена католическими священниками и стала опорой немцев; его сын Войшелк (Woysalk, Vaišelga, Vaišvilkas; ум. 1267) был православным и проводил линию на сближение с русскими; Тройнат же предстает «поборником национальных ценностей»[285]. Около 1254/1255 г. Войшелк, который находился в тяжелых отношениях с отцом, постригся в монастырь[286]. После этого приоритетное влияние на Миндовга в военно-политических вопросах приобрел Тройнат. Он выступал фактически главным литовским военачальником, так как военными талантами ни сам Миндовг, ни его сын Войшелк не отличались[287]. Тройнат считал удачным момент для начала кампании. Предложение жемайтов было принято — литовцы начали готовиться к войне. Одновременно было решено прекратить войну с владимиро-суздальскими князьями и привлечь их к совместной борьбе против Ливонии. На Русь направились послы с предложением мира и союза[288].

Дальнейшие события представлены источниками в различном объеме. В основном подробности содержатся в Ливонской рифмованной хронике (ЛРХ), но хронологическую шкалу обеспечивает преимущественно Новгородская летопись. Наиболее подробный разбор материала произвела в 1998 г. в специальной статье Е. Л. Назарова[289].

ЛРХ сообщает, что после заключения союза с русским «королем» литовская армия, возглавляемая Тройнатом и Миндовгом, немедленно отправилась в совместный поход к важнейшему орденскому замку Ливонии Венден (Цесис). Однако литовцы не обнаружили под Венденом своих русских союзников. Помогать им отказались также ливы и латгалы. В итоге они вынуждены были отступить:

Ориентируясь на показания ЛРХ, исследователи часто пишут о сознательном неисполнении русскими своих союзных обязательств[291]. Другие более осторожно называют действия русских «опозданием»[292]. В. Т. Пашуто писал о преждевременности выступления литовцев и невозможности русского воинства поспеть за ними[293]. Е. Л. Назарова предложила объяснять события тем, что во Владимиро-Суздальской земле в 1262 г. разгорелось антиордынское восстание, которое не позволило отвлечь вооруженные силы к далекому походу[294].

Новгородская летопись в начале статьи 6770 года сообщает: «с Литвою миръ взяша»[295]. Н. Г. Бережков, а вслед за ним и другие исследователи, считали 6770 год в НПЛ мартовским (март 1262 — февраль 1263 г.)[296]. Этот отмеченный летописью «мир» обычно признается тем самым союзным договором, о котором упоминает ЛРХ[297]. Таким образом, датировка переговоров Новгорода с Миндовгом должна быть привязана к 1262 г. Однако это вызывает возражения у Э. Гудавичюса и Е. Л. Назаровой.

Дело в том, что летом 1262 г. литовское войско во главе с Тройнатом совершило поход в Польшу: были разорены Полоцкое княжество, Кульм, убит мазовецкий князь Земовит. Эти события на удивление хорошо датируются как Галицко-Волынской летописью, так и зарубежными источниками — конец июня-июль 1262 г. [298] Вскоре после того Миндовг послал рать на Волынь против Василька Романовича — в отместку за его участие в походе Бурундая[299]. По мнению Е. Л. Назаровой, «поход на Орден в эти события не вписывается», а следовательно, произошел ранее. Нападение Тройната на Венден, таким образом, относится к зиме 1261/62 г., а переговоры с Александром Ярославичем (под «королем» в ЛРХ, несомненно, скрывается он) — к концу 1261 г. [300]

В таких узких временных рамках сложно представить согласованность действий союзников. ЛРХ сообщает о двух посольствах — к королю Руси и от короля Руси к Миндовгу. Одновременно мы можем предположить перемещение этих посольств из Владимира в Новгород: Александр Ярославич находился во Владимире, но мир заключили и новгородцы. Все эти переезды следует разместить в четырехмесячный период — с конца августа до декабря 1261 г. И к этому добавляют организацию совместного похода к Вендену. Несогласованность действий вполне допустима.

В вопросах летописной хронологии современные российские исследователи неизменно следуют в русле изложения «Хронологии русского летописания» Н. Г. Бережкова, опубликованной после смерти автора в 1963 г. Никаких иных сопоставимых по объему и качеству работ по этой теме в российской историографии не существует. Однако следует отметить, что Бережков был приверженцем теории об использовании русскими летописцами в период XI–XIV вв. только мартовского и ультрамартовского стилей времясчисления. На эти две группы он и делил летописные статьи[301]. Такой подход неоднократно подвергался критике исследователей. В частности, сейчас вполне уверенно обнаруживается использование сентябрьского стиля как в ПВЛ, так и в позднейших летописях[302].

В связи с этим следует оспорить безапелляционное утверждение Бережкова, что период 6747–6774 годов в НПЛ дан исключительно по мартовскому счету. Это утверждение подмывал сам Бережков: вокняжение Ярослава Ярославича в Новгороде, отмеченное под 6773 годом (мартовский: март 1265 — февраль 1266), он относит к январю 1265 г., то есть к предыдущему году; так же и лунное затмение 6767 года — относил к 6766 мартовскому году. Всего таких отклонений (в ту или иную сторону) от мартовского стиля Бережков фиксирует на промежутке 6731–6780 гг. — за 49 лет — 9[303]. Это без малого 20 % статей — совсем не походит на простую погрешность.

Особенно обращает на себя внимание отрезок 6765–6771 гг. в НПЛ: если 6765 год очевидно мартовский, то следующий такой же очевидный — только 6771. Попробуем внимательнее рассмотреть статьи этого периода.

Про 6766 год судить сложно — последовательность событий в нем:

1) поход Литвы к Смоленску;

2) «тои же осени» Литва идет к Торжку;

3) «тои же зимы» монголы Бурундая грабят Литву.

Представлено летнее, осеннее и зимнее события, что подходит как для сентябрьского, так и для мартовского стилей.

Следующий год — 6767-й — имеет все признаки сентябрьского (сентябрь 1258 — август 1259 г.). Начинается он с лунного затмения: «Бысть знамение в луне, яко ни знамения не бысть». Судя по всему, речь идет о полном лунном затмении, а таковое случилось 12 ноября 1258 года и его полная фаза длилась целые 1 час 40 минут[304]. Бережков считал, что это могло быть и частичное лунное затмение. Ссылаясь на справочник Д. О. Святского, он датировал его 1 декабря 1259 г. и одновременно признал, что оно относится к предыдущему 6766 мартовскому году (март 1258 — февраль 1259 г.)[305]. После знамения в статье говорится, что «тои же зимы» прибыло в Новгород «лживое» посольство Михайла Пинещинича; а потом «тои же зимы» приехали в Новгород монгольские «численники»; и затем «того же лета на канунъ Бориша дня» (Борисов день — 24 июля) были заморозки[306]. Н. Г. Бережков считал, что «Бориш день» в данном случае — это 2 мая, а не 24 июля: «Нет оснований думать, что эта запись нарушает хронологическую последовательность событий; ее надо относить к 1 мая 6768 мартовского года (не 6767)»[307]. Всю статью 6767 года исследователь характеризовал следующим образом: «Основное содержание статьи относится к концу (зиме) 6767 (1259/60) мартовского года, заключительные сообщения — к первым месяцам 6768 (1260/61) г.»[308]. Совершенно не понятно, как в эти рамки можно уместить затмение, датированное самим Бережковым 1 декабря 1259 г. Фактически речь идет о затмении 12 ноября 1258 года. «Борисов день» для тех лет — это прежде всего 24 июля, а не день перенесения мощей свв. Бориса и Глеба 2 мая[309]. Кроме того, заморозки 2 мая не редкость, а для 24 июля — катастрофа, что и отмечено летописью. Соответственно, события никак не укладываются в мартовский год — ни в 6766, ни в 6767 (то же и ультрамартовский). Наиболее подходящим выглядит 6767 сентябрьский год.

6768 год никаких указаний на стиль летосчисления не дает. Про 6769-й то же сказать сложно: в первом сообщении говорится о ремонте кровли Св. Софии, а во втором — о пожаре 8 ноября. Завершение ремонтных работ вполне может быть отнесено к сентябрю-октябрю, а следовательно, можно предположить и статью 6769 года сентябрьской.

6770 год изобилует событиями, но при этом остается особенно проблематичным. Последовательность сообщений такова:

1) «срубиша новгородци городъ новъ»;

2) мир с Литвой;

3) «того же лета» сгорела от грома церковь Бориса и Глеба;

4) «того же лета въ осенине» — поход под Юрьев;

5) «того же лета» ставят деревянную церковь Василия;

6) «того же лета» Александр Ярославич отправился в Орду и «зимовал» там.

По возвращении из Орды князь умер 14 ноября 1263 г. — с этого начинается статья 6771 года. Как известно по ЖАН, указания по организации похода под Юрьев Александр дал еще до отправки на Волгу[310]. Дата смерти Александра проверятся по дате его погребения — 23 ноября «в пяток» — это 1263 (6771 мартовский или 6772 сентябрьский) год. Однако последующие годы опять выдают путаницу.

Все это заставляет предположить, что в статье 6770 года произошло смешение известий сентябрьского и мартовского годов. Если считать 6770 год мартовским (март 1262 — февраль 1263), то отбытие Александра Невского в Орду придется отнести к осени 1262 г. — то есть он пробыл у Берке более года, так как умер на обратном пути оттуда 14 ноября 1263 г. Перемещался князь к ханской столице по Волге — сплав не должен был занять более полутора недель. Обратный путь — чуть больше. В итоге: за месяц можно было съездить в Сарай и обратно. Сложно предположить, что, даже задержавшись, князь целый год не мог вернуться на родину. Скорее всего, Александр отправился в Орду только в 1263 г., а требование «зимовать», на которое указывает летописец, относится к зиме 1263/64 г.: князь оставался в Сарае, когда наступили первые заморозки, после чего «разболелся» и умолил хана отпустить его домой. На Русь Александр ехал больным («велми не здравя») и умер в Городце на Волге. С другой стороны, если 6770 год сентябрьский (сентябрь 1261 — август 1262), то поход под Юрьев следует датировать осенью 1261 года, а это невозможно, так как тогда еще не был заключен русско-литовский союз. Последовательность событий также не дает к этому никаких оснований. Скорее всего, статья 6770 года начинается как сентябрьская, а заканчивается как мартовская — то есть охватывает события с сентября 1261 года по февраль 1263 года. В этом случае мир с Литвой действительно можно датировать концом 1261 года, а отбытие Александра Ярославича в Орду — 1263 годом.

Итак, в конце 1261 года русские полки никак не успевали под Венден. Причем вины их в этом не было — сроки были слишком сжаты. Стоит обратить внимание, что даже после этого «обмана», как говорит Миндовг в ЛРХ, литовско-русский союз не распался. Во исполнение своих обязательств Александр Ярославич осенью 1262 г. направил армию в Ливонию — под Дерпт.

Этот год был непростым для Северо-Восточной Руси. В самом начале статьи 6770 мартовского (март 1262 — февраль 1263) года Суздальская летопись сообщает:

«Избави Богъ от лютаго томленья бесурменьскаго люди Ростовьския земля, вложи ярость въ сердца крестьяномъ, не терпящее насилья поганыхъ, изволиша вечь и выгнаша из городовъ: из Ростова, изъ Владимеря, ис Суждаля, изъ Ярославля»[311].

Волнения прокатились по крупнейшим городам региона[312]. Некоторые поздние источники (Устюжская летопись XVI в.) указывают на причастность к организации волнений великого князя:

«И прииде на Устюг грамота от великого князя Александра Ярославича, что тотар побивати»[313].

Среди исследователей по этому поводу единого мнения не сложилось[314].

Думается, следует обратить внимание на указание летописи о том, что восстанию предшествовало вечевое собрание, на котором и было принято решение об изгнании монгольских сборщиков. Даже если князья не принимали участия в организации — они, должно быть, не препятствовали действиям толпы.

Все эти события укладываются в период весны 1262 г., так как в летописи за ними следует известие о смерти ростовского епископа Кирилла 21 мая и о поставлении на его место Игнатия 19 сентября[315]. Однако в этом году Александр Ярославич в Орду не поехал. Он отправился туда, как мы отметили выше, только через год — в начале 1263 г. Это указывает на то, что либо острого конфликта с монголами не состоялось, либо он был снивелирован великим князем. Возможно, изменилась система сбора монгольских даней: например, сборщиками стали выступать княжеские чиновники.

Примечательно, что Житие указывает, что причиной последней поездки Александра в Орду было вовсе не восстание или ущерб монгольской власти, а стремление избавить страну от дани «кровью» — набора русских войск для монгольской армии, ведущей военные действия на Ближнем Востоке:

«Бе же тогда нужда велика от иноплеменникъ, и гоняхут христианъ, велящее с собою воиньствовати. Князь же великыи Александръ поиде к цареви, дабы отмолити людии от беды тоя»[316].

Действительно, в начале 1260-х гг. в монгольской империи разгорелась гражданская война, которая привела золотоордынского хана Берке к вражде с иранским Хулагу. Во второй половине 1262 г. армия Хулагу пересекла р. Куру и вторглась в кавказские владения Берке. В Орде начался сбор войск для ответного удара[317]. Об этом сообщал египетский автор XIII в. Ибнвасыль:

«Когда Берке услышал, что войско Хулавуна уже вторглось в страну, он сделал воззвание к войску своему, чтобы садился на коня всякий, кому 10 лет (и более) от роду»[318].

Вполне можно допустить, что мобилизация коснулась и Руси. Эту версию, изложенную в ЖАН, принимает большинство исследователей[319]. Хотя встречаются и те, кто продолжают настаивать, что поездка в Орду была связана со стремлением упредить последствия восстания 1262 года на Северо-Востоке Руси[320]. Полагаем, что не стоит исключать обе возможности. Но последствия восстания 1262 г., вероятно, носили фискально-административный характер и никаких карательных акций не предполагали.

С другой стороны, мы располагаем известием Софийской 1-й летописи, которая развивает показания ЖАН:

«А полкомъ посланымъ бывшимъ попленити крестьяны, и бе же тогда велика нужа и от поганых, и гоняхуть люди, веляхуть со совою воиньствовати»[321].

Сообщается, что на Русь был отправлен специальный «полк» для сбора войск. И это относится именно к периоду осень-зима 1262 г. В этом случае поездка Александра в Орду была действительно необходима. А отправка войск на западную границу — более чем своевременной.

Как следует из изложения Жития, указание по организации похода под Юрьев Александр дал еще до отправки на Волгу[322]. С одной стороны, князь демонстрировал монголам свои проблемы на западных границах и невозможность выделить силы для войны в Иране. С другой, исполнял союзные обязательства с Литвой. Не стоит забывать также, что военные предприятия отвлекали население от внутренних неурядиц. Лишь недавно Суздальские земли сотрясало антиордынское восстание — накопившуюся энергию было удобно выплеснуть в Прибалтике.

В это время Орден вел ожесточенную борьбу в Курляндии и Пруссии. Серьезных сил для противостояния русским в Эстонии не было. Момент был выбрал очень удачно.

Примечательна также цель похода: ею не стал какой-либо орденский замок, как у литовцев. Сопоставимым по значению с Венденом (Цесисом) в Эстонии был Вильянди — орденская столица земли. Однако русские рати отправились не туда, а к Дерпту (Тарту, Юрьеву), который не имел орденских укреплений[323]. К 1262 г. — это крупный торговый центр со смешанным населением, среди которого были и русские[324]. Дерпт выступал важным посредником в торговых операциях как Пскова, так и Новгорода. Городские и епархиальные власти давно не вели и, судя по всему, не планировали наступательных акций на Востоке. Длительное время кафедра местного епископа вообще была вакантной. Формальным главой епархии являлся Рижский архиепископ Альберт Зуербеер, в диоцез которого входил Дерпт. Но и этот иерарх после поражения в 1253 г. не готовил анрирусских предприятий.

Как считает Е. Л. Назарова, главной причиной выбора Дерпта было богатство его посада, который и планировали разграбить интервенты[325]. Видно также, что поддержка союзной Литвы была удобным поводом для начала русского наступления в Прибалтике. Таким образом, главным организующим звеном выступил русско-литовский военный «союз королей» Миндовга и Александра, а целью принималось максимальное ослабление немцев (включая рижан и орденцев).

Можно сказать, что событиям русского похода под Дерпт (Юрьев) в 1262 г. повезло — их упоминание, порой очень подробное, сохранилось в нескольких независимых источниках. Прежде всего, о западном походе сообщает Житие Александра Невского. Отмечено, что в нем не участвовал сам князь, но был представлен своим сыном Дмитрием, которому препоручил землю и войско. Внимание к Дмитрию прослеживается по всему тексту ЖАН. Он, очевидно, был причастен к составлению памятника.

В связи с этим стоит подчеркнуть, что агиограф недвусмысленно указывал на преемственность политической линии. Последовательность изложения в ЖАН, если конспективно, такова:

1. Благоверный князь уже по рождении поражал современников своей мудростью и благочестием. Это было очевидно и представителю Запада, посетившему Новгород (ок. 1238 г.);

2. Затем «король части Римьскыя» захотел покорить Александра и Русь — Невский поход (1240 г.);

3. Потом новое нападение «пакы от Западныя страны» на Псков, и в результате Ледовое побоище (1242 г.);

4. Поход на литовцев «7 ратей» (1245 г.);

5. Поездка в Орду и получение «чести» от Батыя;

6. Гнев Батыя на Андрея — Неврюева рать;

7. Послы от папы Римского и отказ Александра;

8. Александр пошел в Орду, «дабы отмолить люди» от дани кровью;

9. И послал «на Западныя страны» сына Дмитрия с войском и ближними своими;

10. При возвращении из Орды Александр умер.

Примечательно, что в ЖАН описано только три военных предприятия, в которых принимал участие Александр: Невский поход, Ледовое побоище и поход против Литвы в 1245 г., когда он «победи 7 ратий единемъ выездомъ». Поход на емь не упомянут; меры по крещению Карелии — тоже. Даже антилитовские кампании названы вскользь и не все. Однако стоит признать, что выбраны прежде всего наступательные операции. Про оборонительные меры на Шелони (1239 г.) — ни полслова. Князь Александр Невский наглядно предстает флагманом и символом борьбы Руси со странами Запада, вероотступниками и агрессорами. Он несгибаемо стоит за православие и национальные интересы. Одновременно он выступает и защитником людей от восточной деспотии — молитвенником за землю Русскую. Дмитрий выставлен наследником его западной политики. Именно в этом ключе записано в ЖАН и известие о походе на Юрьев:

«Князь же великыи Александръ поиде к цареви <. >. А сына своего Дмитрия посла на Западныя страны и вся полъкы своя посла с нимъ и ближних своих домочадець, рекши к ним: «Служите сынови моему, акы самому мне, всемь животомъ своимъ». Поиде князь Димитрий в силе велице, и плени землю Немецкую, и взя град Юрьевъ, и възвратися к Новугороду съ многымъ полоном и с великою корыстию»[326].

Корыстные цели нападения ничуть не скрываются — стеснительность в этом вопросе стала встречаться только заметно позднее. Тем не менее кампании предан эпический масштаб. Цель обозначена — «на Западныя страны». Результат — «поплени землю Немецкую». И только в конце уточнение — «взя град Юрьевъ». При этом ниже мы обнаружим, что русские полки заняли только собственно посад (stat), а не замок (burc). Эти понятия разделяет даже русский летописец, называя занятую часть поселения «град», а незанятую, с которой продолжали стрелять немцы, — «город».

Как видно, текст ЖАН дает не много фактического материала. Главная цель — представить Дмитрия Александровича главным наследником отца. Ни дядя Ярослав Ярославич, ни дядя Василий Ярославич не упомянуты. Вероятно, это должно свидетельствовать о периоде создания ЖАН — время соперничества Василия с Дмитрием за великокняжеский стол (1271–1276 гг.). Слова ЖАН о том, что отец послал Дмитрия «на Западные страны», должны были указывать на исполнение княжичем этого обета и позднее. При жизни отца он только Юрьев взял, а позднее, как мы знаем, возглавлял поход под Раковор (1268 г.), то есть на деле доказал родовое преемство.

Существуют также списки ЖАН, заметно отредактированные в конце XIII в., где главой похода в западные страны назван не Дмитрий, а Ярослав. Одновременно текст опускал наказ потомкам служить Дмитрию[327]. Политическая борьба второй половины столетия особенно выразительно отмечена различиями в редакциях Жития святого князя.

В 1262 г. Дмитрию было немногим более 10 лет[328]. Вероятно, он не играл заглавной роли в кампании, но выступал флагом — воплощал присутствие своего отца, новгородского князя. Новгородская летопись сохранила перечень всех участников этого грандиозного предприятия:

«Того же лета, въ осенине, идоша новгородци съ княземь Дмитриемь Александровичемь великымь полкомь подъ Юрьевъ; бяше тогда и Костянтинъ князь, зять Александровъ, и Ярославъ, брат Александровъ, съ своими мужи, и Полотьскыи князь Товтивилъ, с ним полочанъ и Литвы 500, а Новгородьского полку бещисла, толко Богъ весть»[329].

Летописец сообщает прежде всего о походе новгородцев, которые шли «великим полком» и даже молодого княжича с собой взяли. Одновременно участвовали тверской князь Ярослав Ярославич со своей дружиной и полоцкий князь Товтивил с дружиной, полочанами и литовским отрядом. Участие 500 литовцев — явный признак причастности к походу Миндовга.

Среди участников упомянут также князь Константин, «зять Александров». О его идентификации мнения исследователей рознятся. Наиболее распространенной версией является предложенная еще Н. М. Карамзиным: Константин — «сын Ростислава Смоленского»[330]. Большинство исследователей считают, что речь идет о Ростиславе Мстиславиче — сын смоленского князя Мстислава Давыдовича (ум. 1230)[331]. Встречается также версия, что он был сыном киевского князя Мстислава Романовича, погибшего на Калке (1223 г.)[332].

В источниках середины XIII в. некий князь Ростислав упоминается дважды. Первый раз: среди участников княжеского съезда в Киеве в 1231 г. назван Ростислав Борисович, которого издатели представляли сыном Мстислава (в крещении Бориса) Романовича (ум. 1223)[333], а исследователи относили к Мстиславу Давыдовичу (ум. 1230)[334]. После смерти смоленского князя Мстислава Давыдовича местный стол, судя по всему, более двух лет оставался вакантным[335]. Вероятно, смоляне не хотели впускать в город естественного наследника — Святослава Мстиславича, владевшего после 1223 г. Полоцком[336]. Тем не менее в 1232 г. Святослав таки вошел в Смоленск, взяв город с полочанами «на щитъ»[337]. Судя по всему, этот князь удерживал за собой волость вплоть до 1238–1239 гг. [338]

Второй раз летопись упоминает некоего «Ростислава Смоленского», который весной 1240 г. захватил ненадолго Киев после ухода оттуда Михаила Черниговского[339]. А. А. Горский считает, что этот Ростислав был в Киеве ставленником великого владимирского князя Ярослава Всеволодовича[340]. Однако Киев он занимал недолго и был вскоре изгнан оттуда Даниилом Галицким, также союзником Ярослава. А чуть ранее сам Ярослав Всеволодович ходил к Смоленску, выгнал оттуда литовцев и посадил князем Всеволода, вероятно, Мстиславича[341]. Все это затрудняет понимание роли и политических связей этого Ростислава. Тем более затруднительно оценить деятельность его предполагаемого сына Константина, нигде в летописи не упомянутого по отчеству.

Недавно происхождение зятя Александра Невского Константина из смоленской династии попытался обосновать А. В. Кузьмин. Исследователь основывался на том, что поздний Холмогорский летописец (XVII в.) называет зятя Александра «Константин Борисович»[342]. Одновременно Кузьмин допускает, что крестильным именем Ростислава Мстиславича было Борис, как и его отца Мстислава Романовича (ум. 1223), то есть Ростислав Мстиславич был Борисом Борисовичем, также как и его отец[343]. Именно этот Ростислав, как считает Кузьмин, захватил Киев в 1240 г., и он же очень подходит на роль отца Константина, зятя Александра Невского[344]. В дополнение к этим наблюдениям исследователь привлек данные родословцев XVI–XVII в., согласно которым у смоленского князя Ростислава Мстиславича действительно был сын Константин[345].

Следует признать, что версия Кузьмина неплохо разработана, но основана на серии заметных допущений. Прежде всего, смущает обилие имени Борис. Затем вызывает опасения связь «Ростислава Смоленского», упомянутого в 1240 г., с Мстиславом Романовичем, погибшим на Калке. Все же обычно его роднят с Мстиславом (Федором) Давыдовичем (ум. 1230)[346]. Ведь и Федора Ростиславича Черного, летописание которого, по некоторым предположениям, отразилось в Холмогорском летописце, связывают именно с этой династией, в которой наследовалось имя Федор, а не Борис. Кроме того, после 1240 г. мы практически не имеем сведений о ситуации в Смоленске и Полоцке. В 1245 г. в районе Витебска и Торопца воевал с литовцами Александр Ярославич[347]. Полоцк уже контролировала Литва. В начале 1250-х Миндовг еще шлет воинов под Смоленск, но потом литовцы становятся хозяевами и там[348]. Сторонники производить зятя Александра из смоленской династии, надо полагать, считают, что тем самым князь закреплял свои претензии на земли Западной Руси. Ведь и сам он был женат на дочери полоцкого князя (1239 г.), а теперь утверждал свой приоритет и в Смоленске. Дочь брачного возраста могла появиться у Александра не ранее середины 1250-х, что совпадает с периодом наиболее ожесточенной борьбы с Литвой. Союзники князю были тогда действительно нужны. Однако мы не располагаем ровным счетом никакими указаниями на помощь ему со стороны Смоленска или представителей местной династии. Этот город и эти князья вообще исчезают из летописи после монгольского нашествия[349].

Существует и вторая версия происхождения зятя Александра Невского Константина. Предполагается, что он был полоцким князем. В отличие от предыдущего варианта, некий полоцкий князь Константин действительно упоминается источниками. Древнейший полоцкий документ — Договорная грамота литовского князя Герденя с ливонским магистром (Конрадом фон Мандерном) и городами Ригой, Полоцком, Витебском — в начальной части сообщает:

«Княз(ь) Гердень кланяетьс(я) всем темь, кто видить сую грамот(у), тие люд(и), што ныне живи суть, а темь, кто напосле приидуть, темь ведомо буди, какъ миръ есмы створил(и) промежи местеря и с ратьманы рижьскыми, и с полочаны и видьбляны тако, како грамот(а) написано, тако имъ надо всею землею отступит(и), што есть Лотыгольская земля, какъ не въступатися на тую землю, што княз(ь) Костянтинъ дал местерю съ своею брат(ь)ею, съ своею грамот(ои) и съ печатью, како боле того на ту землю не поискывати»[350].

Князь Гердень договорился с Орденом и Ригой, что некие области Латгалии, переданные немцам князем Константином, должны быть возвращены. Грамота датирована следующим образом:

«Сию грамот(у) тогды нап(и)сана в Ризе, коли б(ог)ъ былъ а лѣт и с лѣтъ и ѯ лѣт и д лѣ(т) по рожен(ьи) б(о)жии дни за три дни»[351].

То есть — она написана в Риге за 3 дня до Рождества 1264 (асѯд) года. Издавая грамоту, А. Л. Хорошкевич датировала ее 28 декабря 1263 г. — то есть за 3 дня до наступления нового, 1264 года по январскому счету[352]. Однако текст со всей очевидностью указывает на рождественский счет, распространенный в Германии и официально используемый в канцелярии Тевтонского ордена: начало года — 25 декабря[353]. За три дня до Рождества в 1264 г. было 21 декабря. О дарении полоцким князем Константином Ордену земель в Латгалии 20 августа 1264 г. упоминал также в своем послании ливонскому магистру папа Урбан IV[354].

После убийства Миндовга летом 1263 года, как известно, вскоре новый литовский верховный правитель Тройнат убил и Товтивила. В свою очередь Тройнат также вскоре был убит сторонниками сына Миндовга Войшелка, который примерно к осени 1264 г. занял место отца[355]. Вполне можно предположить, что смена князей в Литве коснулась и княжеской власти подконтрольного Полоцка. В. Е. Данилевич, а вслед за ним и позднейшие исследователи считали, что Константин занял полоцкий стол сразу после Товтивила и выступал сторонником Тройната[356]. Сохранилась копия полоцкой грамоты, называющей полоцким князем около 1265 г. уже Изяслава, ставленника Войшелка[357]. Сопоставление сведений источников кристаллизует достаточно ясную картину: после Товтивила Тройнат ставит в Полоцк Константина, которого впоследствии Войшелк заменяет на Изяслава, а Константин бежит на Русь.

Рассуждения в этом направлении привели исследователей к предположению, что Константин был сыном Товтивила[358]. По сообщению новгородской летописи, после гибели Товтивила его сын бежал в Новгород:

«Того же лета роспревшеся убоици Миндовгови о товаръ его, убиша добра князя Полотьского Товтивила, а бояры полотьскыя исковаша, и просиша у полочанъ сына Товтивилова убити же; и онъ вбежа в Новъгородъ с мужи своими»[359].

Однако даже если сына Товтивила звали Константин[360], его сопоставление с зятем Александра затруднительно. Во-первых, новгородский летописец знал его отчество и вряд ли заменил бы его на «зять Александровъ». Во-вторых, в статье о походе на Юрьев и Товтивил, и Константин упоминаются вместе, но на их связь ничто не указывает. Более того, летописец, очевидно, сообщает о персонаже, ранее ему не знакомом: титул «князь» подчеркнут — записан после имени, в то время как у остальных — перед именем. Титул Товтивила также специально подчеркнут: не «(литовский) князь Товтивил с полочаны», а «полоцкий князь Товтивил с полочаны и литвой». Ни Константин, ни даже Товтивил не были столь знакомы новгородскому читателю, как Ярослав Ярославич, который даже не обозначен князем, тем более тверским, но просто — «Ярославъ, брат Александровъ». Странно было бы представить этого Константина также правителем Полоцка при Тройнате, убившем его отца. Скорее всего, версия о родстве Константина и Товтивила ошибочна[361].

В свое время известный русский специалист по генеалогии Н. А. Баумгартен предложил другую версию происхождения Константина. Он считал Константина сыном полоцкого князя Брячислава или его ближайшим родственником[362]. Эта гипотеза казалась убедительной также Д. Н. Александрову и Д. М. Володихину. Ученые даже готовы были представить Константина братом Изяслава, его преемника на полоцком столе[363]. При этом, однако, не разъяснялось политическое значение смены полоцких князей.

Константин как представитель древней династии полоцких правителей, изгнанных ранее из Полоцка литовцами, оказался поддержан литовским королем Тройнатом. Однако вскоре Константин вступает в переговоры с Орденом, с которым Тройнат много лет вел ожесточенную борьбу; причем дарит ему земли — судя по форме сообщения, речь, вероятно, идет о дарении земель, которые потом возвращались дарителю в виде фьефа[364]. То есть ставленник Тройната становился вассалом Ордена. Это не могло обойтись без вмешательства центральной власти Литвы, что мы и наблюдаем в грамоте от 21 декабря 1264 г., согласно которой Гердень аннулировал земельные пожалования Константина. Но и в этом случае Константин как сын Брячеслава не мог стать зятем Александра Невского, который был женат на дочери Брячеслава (!). Странным было бы также родство Константина с Изяславом — сторонником Войшелка.

Встречаются и другие, порой экзотические версии происхождения Константина[365]. Так, Э. Боннель предположил, что Константин мог быть сыном князя Герцике Всеволода, а В. Е. Данилевич производил его от полоцкого князя Владимира (ум. 1216)[366]. Недавно А. В. Кузьмин довольно однозначно высказался за то, что речь идет о некоем витебском князе Константине[367]. Исследователь считает, что на это указывает жалоба рижского магистрата, направленная витебскому князю Михаилу Константиновичу около 1298 г. [368] Этого князя Кузьмин признает внуком Александра Невского[369]. Стоит, однако, упомянуть, что на Витебск претендовал и сам Александр Ярославич, сын которого Василий в 1245 г. был там князем. Думается, в конце 1250-х гг. такой альянс был князю мало интересен.

В связи с этим следует более внимательно рассмотреть статус Герденя (на литовском, вероятно, Erdanas), подписавшего грамоту от 21 декабря 1264 г. Гердень известен источникам как князь Нальши (Nalšia) — области на юго-востоке Литвы на границе с Полоцкой землей[370]. Исходя из текста цитированной грамоты, исследователи нередко считали его также полоцким князем[371]. Однако как справедливо отметили Д. Н. Александров и Д. М. Володихин, ни один источник не указывает на его правление в Полоцке. Грамота называет Гередня просто князем, а позднейшие летописные известия о его борьбе с Довмонтом Псковским — литовским князем[372]. Скорее всего, Гердень был только посредником на переговорах Ордена и Риги с Полоцком и Витебском. Д. Н. Александров и Д. М. Володихин считают, что посредничество Герденя потребовалось в связи с отсутствием тогда в этих городах князя[373]. Этот момент они относили к концу 1264 г. [374] В глазах Александрова и Володихина Гердень предстает сторонником Войшелка, временно замещавшим полоцкий стол после изгнания Константина и до вокняжения Изяслава. Впоследствии Довмонт, изгнанный из Литвы Войшелком, первый свой ответный поход совершает именно на Герденя.

Канва событий действительно позволяет нам представить политическое положение полоцкого князя Константина в 1263–1264 гг., но, к сожалению, не проясняет его родственные связи. Если это он зять Александра, то он не был сыном Товтивила и тем более не был сыном или близким родственником Брячеслава.

Христианское имя выдает в Константине православного по рождению. Соответственно, скорее всего, он не был литовцем, но относился к представителям полоцкой знати, возможно, действительно был дальним родственником прежней полоцкой династии. Его статус подчеркнут новгородской летописью: сразу после Дмитрия и до Ярослава. Стоит признать, что это все же местная версия. Ведь молодой Дмитрий лишь номинально был лидером войска, а реальными полномочиями вождя, скорее всего, располагал Ярослав. Некоторые поздние летописи так и представляют дело:

«И поиде князь Ярославъ, и князь Дмитрий, и князь Костянтинъ зять Александровъ, и князь Полотцкий Товтовилъ, а съ нимъ Полочанъ и Литвы 500, а княжихъ полковъ и Новгородцкихъ бесчисленное множство»[375].

Для новгородского же летописца принципиально было выделить роль князя Дмитрия — это наследовали и родственные летописи[376]. Положение же Ярослава сознательно занижалось. Даже Константин — шурин — был назван раньше Ярослава. Такая иерархия была основана, скорее всего, на приоритете родства: сначала родственники великого князя Александра (и Дмитрия), а потом все остальные. Позднейшие летописи исправляют ситуацию: лидером похода назван Ярослав, а Константин указан на предпоследнем месте перед Товтивилом.

Действия Константина в 1262 г. выглядят находящимися в русле политики Александра Невского и Миндовга, вступивших в войну в Ливонии. С формированием этого русско-литовского альянса можно связать и сам брак полоцкого княжича с суздальской принцессой. В свою очередь про Смоленск и Ростиславичей мы ничего определенного в эти годы сказать не можем, почему предпочтение в идентификации зятя Александра стоит отдать полоцкой версии.

Вероятно, Константину принадлежали некоторые земли в Восточной Латгалии, около будущего Даугавпилса (Daugavpils; Dünaburg)[377]. Этот стратегически важный район в те годы должен был представлять для русско-литовских союзников особое значение[378]. Он обеспечивал контроль за коммуникациями по Даугаве и через нее, а также позволял оказывать влияние на области латгалов, не всегда покорных немцам. Осенью 1261 г., как отмечено в ЛРХ, подойдя к Вендену, литовцы ожидали помощи от ливов и латгалов, с которыми, вероятно, был некий уговор.

Константин, вероятно, примыкал к партии заговорщиков против Миндовга, к которой относились Тройнат, Товтивил и Довмонт. После ссоры Тройната и Товтивила, когда Товтивил был убит, Константин занял полоцкий стол. Однако союзный ему Тройнат был убит, а Войшелк собрал войска и стал наказывать убийц отца. Константин не мог положиться на тестя — Александра Ярославича, который к тому времени умер. В этих условиях он попытался положиться на Орден, которому и принес вассальную присягу[379]. Однако расчет на немецкую помощь не оправдался. В гражданской войне победа оказалась за Войшелком, который направил в Ригу Герденя разобраться в ситуации. В итоге Орден предпочел мирный договор с литовским королем вместо вассального покровительства мелкому пограничному княжичу. Земли Константина были возвращены Полоцку, где сел ставленник Войшелка Изяслав. Константин вынужден был отправиться в изгнание.

Как считают Александров и Володихин, «с большой долей вероятности можно предположить, что Изяслав княжил как минимум до 1267 г., поскольку из истории Литвы известно, что Войшелк до конца опекал своих ставленников»[380]. Преемником Изяслава, как считают исследователи, вновь был Константин, который оставался полоцким князем как минимум до 1274 г. [381] Эти соображения, к сожалению, не имеют прочной основы в источниках, но позволяют заключить, что, скорее всего, после 1264 г. Константин не сошел с исторической арены. Вернуть себе Полоцк он действительно мог только после ухода Войшелка, а также, возможно, не без поддержки из Руси.

Таким образом, войско, отправившееся под Юрьев (Дерпт, Тарту) осенью 1262 г. действительно было интернациональным и воплощало мощь грозной русско-литовской коалиции. Противостоять ей ливонцам было непросто, да и, наверное, бесполезно. Из совмещения русских источников можно представить примерный состав и численность армии:

1) новгородский «великий полк» во главе с княжичем Дмитрием Александровичем — о его численности летописец писал: «Новгородьского полку бещисла, толко Богъ весть»[382];

2) много «княжих полков» из Северо-Восточной Руси во главе с тверским князем Ярославом Ярославичем — их численность тоже впечатляла летописца: «а княжихъ полковъ и Новгородцкихъ бесчисленное множство»[383];

3) полоцкий полк во главе с князем Товтивилом;

4) дружина княжича Константина;

5) отряд из 500 литовцев.

Литовцы отмечены чуть ли не самой малочисленной группой. Основную силу, судя по всему, представляли новгородцы и суздальцы. Несмотря на то что войско с Северо-Востока Руси возглавлял Ярослав, оно, вероятно, включало не только тверской полк, но также переяславцев и еще полки, названные во множественном числе. Надо полагать, общая численность вторгшихся войск составляла более 10 тысяч воинов — вероятно, около 15.

На большую численность указывает и то, что русская армия решилась на приступ, пусть и только посада. Новгородская летопись описывает дело так:

«И быше градъ твердъ Юрьевъ, въ 3 стены, и множьство люди в немь всякыхъ, и бяху пристроили собе брань на граде крепку; но честнаго креста сила и святои Софьи всегда низлагаеть неправду имеющихъ: таки и сии град, ни во чтоже твердость та бысть, но помощью Божиею одинымь приступлениемь взять бысть, и люди многы града того овы побиша, а другы изъимаша живы, а инии огнемь пожжени, и жены ихъ и дети; и взяша товара бещисла и полона; а мужа добра застрелиша с города, и Петра убиша Мясниковича. И приде князь Дмитрии в Новъгородъ со всеми новгородци съ многымь товаромь»[384].

Обращает на себя внимание, что при описании штурма используется термин «град», а при указании на убийство Петра Мясниковича — «город». Это подтверждает, что захвачен и сожжен русскими был только посад Дерпта. Слой пожарища этого времени фиксируется в Тарту археологически[385].

Пространный рассказ о русской кампании осени 1262 г. содержится в ЛРХ. Обозрение похода в этом источнике свидетельствует, что, несмотря на то что он не был непосредственно направлен против земель Ордена, все же воспринимался братьями-рыцарями на свой счет.

Автор ЛРХ особо подчеркивал участие местного населения — народа (volc) — в обороне замка, то есть городской цитадели. Подчеркивалось также участие орденских братьев, которых успел прислать магистр. Судя по тому, что в Риге успели узнать о приближении русской армии к Дерпту, поход не был молниеносным. От Пскова до Дерпта по прямой около 120 км — для конного отряда это не более двух дневных переходов. От Дерпта до Риги — не менее 220 км — даже гонец не успеет. Выходит, русские двигались по Ливонии медленно и не торопились. Вероятно, и штурм городских укреплений состоялся не в первый день осады, то есть вторжение растянулось на несколько недель. В этом отношении примечательно, что автор ЛРХ продолжает свой рассказ указанием на то, что Орден таки собрал армию и двинулся к Дерпту, но не застал уже русских:

Магистр явно собирал не орденских братьев, а ополчение местных жителей (volkes)[388]. У ливонцев просто не оставалось иных средств для борьбы с интервентами. Многолетняя война с Литвой измотала крестоносцев. Небольшая кучка братьев, которая отправилась в осажденный Дерпт, — это все, чем он мог быстро отреагировать на русское вторжение. И эти братья даже не решились на вылазку из замка, но только обстреливали осаждавших.

После разгрома на Дурбе в 1260 г. и гибели магистра Бурхарда фон Хорнхаузена новый магистр, — Вернер фон Брайтхаузен (Werner von Breithausen) — прибыл в Ливонию, вероятно, не ранее осени 1262 г. [389] К моменту русского нападения он, надо полагать, еще даже не успел вникнуть в сложившуюся ситуацию. Вряд ли он реально рассчитывал отомстить русским за разорение Дерпта. После Раковорского похода в 1268 г. Орден действительно попытался взять реванш и даже подступил с огромным войском к Пскову. Магистр 10 дней осаждал псковскую цитадель, но в итоге на штурм не решился и отступил, заключив мир[390]. Ничего подобного в 1262 г. не наблюдаем. Если орденское войско и подошло в итоге к разоренному Дерпту, то двигаться дальше на Псков оно явно не собиралось. Действительно, следует признать, что у Ливонии сил на ответные действия не было. Бог весть, как сложилась бы история Прибалтики, если бы в следующем 1263 году Александр Невский пораньше вернулся из Орды, а Миндовг не был убит. Русско-литовский союз имел реальную возможность поколебать немецкую власть в регионе.

Заметно, что и летопись, и ЛРХ не сообщают о потерях русской армии при штурме. Город («посад») был с трех сторон («с трех стен») взят одним приступом, при котором никто из нападавших не пострадал. Потери же горожан обозначены как значительные.

Даже в ходе интенсивного обстрела из цитадели, как отмечено летописью, был убит только один новгородец — Петр Мясникович[391]. Никоновская летопись неожиданно прибавила к нему еще трех погибших:

«... и Якова храбраго гвоздочника убиша, и Илью Дехтярева убиша, и Измаила кузнеца убиша, зело храбрыхъ и велми удалыхъ мужей»[392].

Затруднительно указать на источник этих сведений, но имена и профессии погибших указывают на более поздний характер известия.

Риторическая фигура о трусости местного духовенства, которую позволил себе автор ЛРХ, указывает на то, что городские руководители Дерпта, укрывшиеся в замке, боялись заострять борьбу с русскими и выступали против обстрела русских. Видно, что на помощь из других областей Ливонии они не рассчитывали, а возможность того, что русские захватят замок, казалась им реальной.

Главным руководящим органом Дерпта представлен домкапитул (tûmhêrren) — совет из 12 епархиальных каноников[393]. Примечательно, что, в отличие от событий 1240–1242 гг. епископ по имени не назван. После ухода Германа в 1245 г., как мы отмечали, кафедра длительное время пустовала и замещалась вышестоящим иерархом — папским легатом архиепископом Прусским Альбертом Зуербеером. Новый дерптский епископ Александр известен источникам только с 1263 г. [394] В 1255 г. Альберт перебрался в Ригу и получил титул архиепископа Рижского, включившего в свой диоцез почти всю Прибалтику — от Пруссии до Виронии. Вероятно, в эти годы ему потребовался помощник в Дерпте, куда и был назначен Александр, погибший позднее в Раковорской битве 18 февраля 1268 г. Многие исследователи склонны считать, что дерптским епископом, отмеченным в ЛРХ при русской осаде 1262 г., был именно Александр[395]. Его участие в борьбе с русским вторжением в 1268 г. связано, вероятно, с жаждой возмездия за разорение Дерпта в 1262 г.

Русский поход 1262 г. очень напоминал кальку с действий немцев против Пскова в 1240 и 1253 гг. Оба раза был сожжен псковский посад, но замок не взят. Скорее даже на поход 1253 г., когда немцы успели отступить перед подходом новгородского войска.

Исследователи нередко отмечают необычность избранной цели похода — Дерпт[396]. Казалось бы, если следовать в русле литовских вторжений, то удар следовало бы нанести против какого-либо орденского замка. Например, как в 1261 г. планировали литовцы — на Венден (Цесис). Однако и литовцы нередко нападали на торговые поселения, правда, находившиеся на орденских землях. Летом 1262 г. литовцы во главе с Тройнатом разорили Кульм в Пруссии. А зимой прошли огнем и мечом по Западной Эстонии. 9 февраля 1263 г. Тройнат разгромил ливонцев у Дюнамюнде в устье Даугавы в непосредственной близости от Риги[397]. В этом контексте русско-литовской войны против Ливонии — Ордена и Рижского архиепископа — поход к Юрьеву выглядит очень логичным. Неспешный ход русского вторжения осенью 1262 г. может говорить о том, что разорению подвергся не только дерптский посад, но и окрестные поселения — земля Уганди.

Следует признать, что поход 1262 года ставил перед собой локальную цель. Это была одна из атак в ходе большой кампании. Видно, что ни русские, ни литовцы не осуществляли захвата территории — шло разорение земли, подрыв базы немецкой власти, планомерно уничтожались разрозненные боевые силы противника, сжигались города и села[398]. Надо полагать, действительно грандиозное русско-литовское вторжение в Прибалтику планировалось в последующие годы. Однако смерть в следующем, 1263 году главных инициаторов антинемецкого союза — Александра Невского и Миндовга — не позволила продолжить столь удачно развивавшуюся войну.