Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. Том 2

§ 1. Русь и Литва в 60-е гг. XIII в

1263 год завершил целую эпоху как для Северной Руси, так и для Литвы. Возвращаясь из Орды, 14 ноября 1263 г. умер Александр Невский[399]. Летом того же года в результате заговора погиб король Миндовг, и Литва на несколько лет погрузилась в кровопролитную междоусобную войну[400]. События этих лет (1263–1270 гг.) неплохо представлены в источниках, но имеют сложную и спорную хронологию, которая вызывала и вызывает у исследователей немало споров и разночтений, без рассмотрения которых дальнейшее изложение становится спутанным и неконкретным. Основной источник по предшествующему периоду истории Северо-Востока — Суздальская летопись — обрывается на двадцать лет после известия о смерти Александра Ярославича (14 ноября 1263 г.) и на середине текста его Жития[401]. Пробел частично компенсирует ростовская летопись — Лаврентьевская летопись по Академическому списку, но она содержит сокращенные погодные статьи и почти никаких точных дат (до дня)[402]. История Западной Руси и Литвы этого времени наиболее полно представлена в Галицко-Волынской летописи, которая, однако, не имела изначально разбивки на погодные статьи — даты были проставлены позднее[403]. Чаще всего даты указанных источников проверяют по данным новгородской летописи, но и она содержит немало хронологических противоречий. Попробуем рассмотреть их подробнее.

Статья 6771 года начинается с известия о смерти Александра Невского 14 ноября и его погребении 23 ноября «в пяток»[404]. Начало статьи с ноября — явный признак сентябрьского счета, однако, расчет показывает, что 23 ноября было пятницей в 1263 году, то есть в 6771 мартовском. Обозначение в НПЛ оказывается верным. Но последующие статьи, тем не менее, продолжают выдавать путаницу.

В статье 6772 года сообщается, что новгородцы выгнали Дмитрия Александровича и пригласили к себе из Твери (!) Ярослава Ярославича. 6773 год начинается с прибытия в Новгород Ярослава 27 января; а затем сообщает, что «того же лета» был «мятеж» в Литве, а потом «вбегоша» 300 литовский семей в Псков, где их крестили[405]. По ростовской летописи Ярослав Ярославич занял владимирский великокняжеский стол после смерти Андрея Ярославича — это отмечено в статье 6772 мартовского года, то есть в период до февраля 1265 г. [406] Соответственно, его новгородское правление не могло наступить позднее 27 января 1265 г., так как приглашали его еще из Твери. Кроме того, сохранилась договорная грамота Новгорода с немецкими городами, в которой договаривающейся стороной названы Александр Ярославич и его сын Дмитрий («Се азъ Олександръ и сынъ мои Дмитрии»), но печать к документу привешена, по определению Н. П. Лихачева, Ярослава Ярославича (с одной стороны — св. Федор Стратилат, а с другой св. Афанасий Александрийский)[407]. Лихачев предположил, что Ярослав привесил к документу печать во время похода под Юрьев (осенью 1262 г.) в связи с тем, что был самым старшим князем из участников[408]. С этим согласился Л. В. Черепнин[409].

Однако В. Л. Янин разъяснил ситуацию иначе. Он считает, что составление договора началось при жизни Александра, а заключение состоялось уже когда новгородским князем стал Ярослав[410]. Следовательно, промежуток времени между смертью Александра и вокняжением в Новгороде Ярослава не должен был быть длительным. Некоторые поздние летописи (например, Никоновская, Густынская, др.) вообще не знают о кратком периоде княжения во Владимире Андрея Ярославича — они буквально называет преемником Александра Ярослава[411]. Кроме того, Янин считает, что новгородцы относились к Дмитрию Александровичу не как к самостоятельному князю, а как к великокняжескому наместнику. Поэтому после смерти отца Дмитрия они решили изгнать его и пригласить другого — старшего, опытного — правителя. Изгнание Дмитрия, таким образом, произошло сразу после получения известия о смерти Александра. Городу нужен был сильный правитель, военачальник, а не малолетний княжич, которому, вероятно, не исполнилось и 15 лет. По мнению исследователя, Ярослав прибыл в Новгород 27 января 1264 года, то есть в 6771 мартовском году или 6772 ультрамартовским[412].

Янин считает, что с 6773 года в НПЛ начинает употребляться ультрамартовский счет — вплоть до 6782 или 6783 г. Сшивка времясчислений проходит по статье 6771 мартовского года — буквально по известию о смерти Александра Невского. Обосновывает свое мнение исследователь, исходя из различных датировок вокняжения в Пскове князя Довмонта: псковские летописи, приверженные мартовскому счету, сообщают о вокняжении Довмонта под 6773 годом, а НПЛ и Московский свод конца XV в. — под 6774-м[413]. Выходит, что в НПЛ 6774 год ультрамартовский (март 1265 — февраль 1266). Смыкающийся с ним 6773 — тоже, «а на долю 6772 г. остается промежуток от смерти Александра в ноябре 1263 г. до приглашения Ярослава в январе 1264 г., т. е. часть событий, относящихся к предшествующему 6771 мартовскому году»[414].

Такие рассуждения выглядят убедительными, но при этом окончательно запутывают хронологическую систему НПЛ. 27 января 1264 года может быть либо в 6771 мартовском году, либо в 6772 ультрамартовском. Но в НПЛ оно относится к 6773 году. Выходит, что статьи 6771, 6772 и начало статьи 6773 годов относятся к периоду в три месяца: с ноября 1263 по январь 1264 г. Однако в статье 6771 года говорится также о событиях 1263–1264 гг.: об убийстве Миндовга (1263 год), ссоре среди его убийц, убийстве Товтивила и новом литовском князе в Полоцке. А в статье 6773 г. — о событиях 1264–1265 года: гражданской войне в Литве и возвращении Войшелка.

Следует признать, что, в отличие от Н. Г. Бережкова, который считал статьи 6747–6778 годов в НПЛ мартовскими[415], А. А. Зимин и В. Л. Янин совершенно четко и справедливо выделили хронологический сбой, случившийся в новгородской летописи в период с 6771 по 6776 год: под 6771 годом по мартовскому счету указана смерть Александра Ярославича (14 ноября 1263 г.), а под 6776 ультрамартовским годом описана Раковорская битва (18 февраля 1268 г.). Поиски стыка этих хронологических пластов привели Зимина к сопоставлению НПЛ с Московским сводом XV в., а Янина еще и с псковскими летописями[416]. Причем оба исследователя ориентировались на известия о Литве и князе Довмонте, поступившем на службу Пскову.

Действительно, статьи 6771–6774 годов характеризуются обильными вставками сообщений по событиям в Литве. Статья 6771 года говорит только о смерти и погребении Александра Невского, а все остальное — это текст о Литве. Статья 6773 года сообщает только о вокняжении в Новгороде 27 января Ярослава Ярославича, а весь остальной текст — о Литве. Статья 6774 года вообще не содержит известий вне псковско-литовского контекста: начинается с известия о вокняжении в Пскове Довмонта и заканчивается сообщением о прибытии в Новгород войск для похода на Довмонта. Единственное исключение — статья 6772 года. Но она сообщает только об изгнании из Новгорода князя Дмитрия и о приглашении на стол Ярослава. Собственно «новгородская» статья на промежутке 6771–6776 гг. одна — это 6775 год, когда 23 мая погорел Неревский конец, а новгородцы с Елферием Сбыславичем и псковичи с Довмонтом ходили на Литву[417]. Создается впечатление, что перед нами обширные вставки одного автора, интересовавшегося преимущественно псковско-литовскими событиями. Если их убрать, то изложение летописи становится сухим и хронологически гладким:

6771 — умер Александр Ярославич;

6772 — новгородцы выгнали Дмитрия и пригласили Ярослава;

6773 — 27 января сел на новгородском столе Ярослав;

6774 — ничего (или только известие о вокняжении Довмонта в Пскове);

6775 — пожар 23 мая и поход с псковичами на Литву;

6776 — Раковорский поход.

В статье 6773 года упоминается только Св. Троица. А в статье 6774 года содержится пассаж, указывающий на покровительство князю Довмонту как св. Софии, так и Св. Троицы, причем София названа первой[418]. Это выдает автора псковского происхождения, но работающего в Новгороде.

В 6776 году покровителем победителей в Раковорской битве представлена только София. Кроме того, в статье 6773 г. указано, что литовский князь Войшелк отрекся пострига «на 3 лета», истекающие, соответственно в 6776 г. — но возвращение Войшелка в монастырь и его убийство никак не отмечены. Выходит, что работа псковича ограничилась статьями 6771–6774 гг.

И это, судя по всему, была единомоментная вставка, наложившаяся на новгородский материал. В статьях 6771 и 6773 гг. литовские известия начинаются одинаково: «того же лета в Литве бысть мятежь, богу попущьшю на нихъ гневъ свои» (6771), «того же лета бысть мятеж великъ в Литве божиемь попущениемь на нихъ» (6773)[419]. Соответственно, пскович работал, когда статья 6772 года и начало следующей статьи были уже составлены, а в статье 6771 года было оставлено место для панегирика князю Александру, которое он заполнил известием о Литве.

В целом его работа свелась к созданию двух летописных рассказов: 1) дополнение к статье 6771 года; 2) статья 6773 года перетекающая в 6774. Вероятно, статья 6773–6774 гг. первоначальна была монолитным текстом, который был рассечен датой 6774 в месте, где сообщалось о вокняжении Довмонта. Сейчас статьи 6773 и 6774 гг. даже начинаются похоже: «Посадиша в Новегороде на столе князя Ярослава Ярославича месяца генваря въ 27» (6773), «Посадиша Пльсковичи у себе князя Довмонта Литовьского» (6774). Для псковских летописей характерно датировать вокняжение Довмонта 6773 годом[420]. При этом будет показательно обратить внимание, что Псковская 1-я в той же статье 6773 г. сообщает и о войне Войшелка в Литве, то есть упоминает материал, размещенный в НПЛ в статье 6773 года и в той же последовательности:

«В лето 6773. Взя Воишеглъ землю Литовъскую, а Домонтъ прибеже во Псковъ и крестися»[421].

Надо полагать, в появлении этих двух псковско-литовских рассказов и спрятан ключ к выяснению хронологического сбоя, произошедшего в НПЛ. Статья 6776 года ультрамартовская, предшествующая ей статья 6775 года — вероятно, тоже[422]. А все предыдущие даты вполне могли быть проставлены в обратной последовательности.

Таким образом, летопись обрывалась на известии о смерти Александра, после чего оставалось пустое пространство, после которого шли не датированные сообщения об изгнании Дмитрия и вокняжении Ярослава. Псковско-литовский материал сводчик разместил двумя частями: в оставленном для панегирика Александру месте и затем просто — в продолжение — текст после известия о прибытии в Новгород Ярослава. Разбивки на погодные статьи псковско-литовские рассказы не имели.

Новый летописец получил весной 1266 г. текст, который обрывался на сообщении о том, что Ярослав отослал полки, собранные для похода на Довмонта. Он не разобрался в предшествующей хронологии (обозначение погодных статей обрывалось на 6771 годе) и допустил ошибку в расчетах, заполнив предшествующие годы датами по ультрамартовскому счету. Он знал, что Довмонт вокняжился в Пскове в прошлом году, а Ярослав стал новгородским князем два года назад. Так возникло разделение псковско-литовского рассказа на две части — 6773 и 6774 годы, начинающиеся очень похоже. Псковичи, вероятно, имели в распоряжении список новгородской летописи, обрывающийся на том же месте, с которого начал новый новгородский летописец. Поэтому псковская традиция датирует вокняжение Довмонта 6773 годом — с которого начинается второй псковско-литовский рассказ НПЛ. Значительная часть этих рассказов вошла позднее в «Повесть о Довмонте» (далее — ПоД).

Описанная гипотеза позволяет разъяснить причины, по которым вокняжение Ярослава в Новгороде, относящееся по косвенным признакам к 27 января 1264 г., попало в статью 6773 года. Изложенные соображение позволяют предположить, что смерть Александра, изгнание Дмитрия, приглашение и прибытие Ярослава относились изначально к одной летописной статье мартовского 6771 года, которая просто не была закончена летописцем[423]. Последующий же автор дополнил псковско-литовские рассказы. А новый новгородский летописец внес ультрамартовский стиль с 6775 г. и ошибочно датировал предшествующие годы.

В результате получается хронологическая шкала, вполне совместимая с традиционными датировками. В частности, появляется возможность скрестить известия НПЛ с данными по истории Литвы из Галицко-Волынской летописи. Если считать 6773 год мартовским, то вокняжение Войшелка и бегство из Литвы 300 семей в Псков следует относить к 1265–1266 гг., а это противоречит данным Галицко-Волынской летописи, согласно которой между смертью Миндовга и вокняжением Войшелка прошло, скорее всего, не более года. Если же литовский рассказ в статье 6773 года ультрамартовский, то все встает на свои места.

Таким образом, фактическая хронология событий, отмеченных в НПЛ, оказывается следующей:

1263 год.

14 ноября — смерть Александра Невского;

23 ноября — погребение Александра Невского;

Декабрь — изгнание из Новгорода Дмитрия Александровича и приглашение на стол Ярослава Ярославича.

1264 год.

27 января — прибытие и вокняжение в Новгороде Ярослава Ярославича;

Весна — смерть Андрея Ярославича, великим князем становится Ярослав Ярославич;

Весна — возвращение в Литву Войшелка;

Осень — бегство в Псков 300 семей из Литвы.

1265 год.

Весна/лето — вокняжение в Пскове Довмонта;

Весна/лето — первый поход Довмонта в Литву — на Герденя;

Лето — прибытие Ярослава в Новгород для похода на Довмонта;

Осень — второй поход Довмонта в Литву.

1266 год.

23 мая — пожар в Неревском конце Новгорода;

Лето — поход в Литву новгородцев с Елферием Сбыславичем и псковичей с Довмонтом.

1267 год.

Осень — первый Раковорский поход.

1268 год.

23 января — начало второго Раковорского похода;

18 февраля — Раковорская битва;

3 июня — немецкое войско подступает к Пскову;

13 июня — завершение осады Пскова немцами.

Политика, проводимая Миндовгом в последние годы его жизни как во внешней политике, так и во внутренней, имела заметные противоречия. С одной стороны, велась война с Орденом как в Ливонии, так и в Пруссии. Мы наблюдаем серию завоевательных походов Тройната, которому король препоручил Жемайтию и доверял проведение военных операций. А с другой стороны в позиции Римской церкви мы не обнаружим жесткой антилитовской направленности в эти годы. Весной 1261 г., накануне разрыва Литвы с Орденом, умер папа Александр. Новый понтифик — Урбан IV — имел неплохое представление о событиях в Прибалтике и не стал выступать с однозначным осуждением Миндовга, остававшегося в его глазах католическим королем. Начиная с конца 1261 г. появляются буллы в поддержку действий Тевтонского ордена, но они лишены откровенной риторики против Миндовга. Вероятно, король предпочел на время скрыть от иноземцев свою конфессиональную принадлежность и не разрывать формально отношений с Римом[424].

Заметно также, что к лету 1263 г. обострились противоречия между Миндовгом и его главным военачальником Тройнатом. Король, вероятно, был настроен не столь агрессивно в вопросах войны и искал пути к закреплению и без того крупных достижений. Надо полагать, после побед 1260–1262 гг. можно было заключить очень выгодный мир и надолго обеспечить безопасность своих границ. Из сообщений ЛРХ при описании похода к Вендену в 1261 г. можно заметить, что Миндовг упрекал именно Тройната как двигателя войны и сторонника союза с русскими на Востоке:

На основе недоверия в определении внешней политики произошел раскол в литовском нобилитете, среди которого было немало противников централизации[426]. Недовольные стали группироваться вокруг Тройната, имевшего базу в Жемайтии. Сам король Миндовг, казалось бы, не замечал нарождавшегося заговора и более чем грубо вел себя внутри страны, чем увеличил количество своих недругов.

Формальным поводом к убийству Миндовга послужили его матримониальные прихоти. Галицко-Волынская летопись, важнейший источник по этому периоду истории Литвы, излагает события следующим образом. Около 1262 г. умерла жена Миндовга Марта (Морта). Король долго печалился, пока ему не сообщили, что есть родная сестра Марты во всем на нее похожа, но уже замужем за нальшанским князем Довмонтом (Dovmont; Daumantas; ум. 1299). Миндовга это не остановило, и он послал за женой Довмонта, а потом сделал ее своей женой. Поздние белорусско-литовские летописи называют Довмонта «князем Утенским» («xiądzem vcianskim»)[427]. Утена (Utėna) — крупнейший укрепленный пункт Нальши (юго-восточная Литва), правителем которой, судя по всему, был князь Гердень (Erdanas)[428]. Довмонт был оскорблен потерей супруги, но первое время не мог ответить могущественному королю:

«печаленъ бысть велми о семь, мышляшеть во абы како убити Миндовга, но не можаше, зане бысть сила его мала»[429].

Неожиданного союзника обнаружил Довмонт в Тройнате, который согласился покрыть убийцу, если дело состоится. Удобный момент настал летом 1263 г., когда Миндовг послал войско против брянского князя Романа. Довмонт же, сделав вид, что отправился в поход, вскоре вернулся и напал на ничего не ожидавшего Миндовга:

«[Довмонт] воротивъ же ся назадъ и погна вборзе, изогна Миндовга; ту же и уби его и Оба сына его с нимъ уби Рукля же Репекья, и тако бысть конечь Миндовгову убитью»[430].

Даты гибели Миндовга летопись не дает. М. С. Грушевский, основываясь на надписи сохранившейся якобы могильной плиты Миндовга, относил его смерть к 12 сентября 1263 г. [431] Более надежно датировал ее по данным анналов Краковского капитула В. Т. Пашуто — 5 августа 1263 г.,[432] хотя в популярной литературе большее распространение получила датировка именно Грушевского.

После смерти Миндовга власть в стране захватил Тройнат. К числу заговорщиков относился и его брат Товтивил. Вскоре, однако, участники заговора повздорили, и Товтивил был убит. Но и Тройнат правил недолго. Примерно в начале 1264 г. он был убит бывшими дворскими («конюхами») Миндовга[433].

Старший сын Миндовга Войшелк (Vaišelga, Vaišvilkas; ум. 1267) не отличался коварством и воинственностью, но и с отцом не ладил. Он желал посвятить себя монашескому служению. Около 1254/1255 гг. он постригся в православный монастырь[434]. Весть об убийстве отца испугала его. Опасаясь за свою жизнь, Войшелк бежал на литовское порубежье в Пинск под защиту галицко-волынских князей. Здесь, как сообщает новгородская летопись, после непродолжительных размышлений он решил на три года снять монашескую рясу, сохранив при этом жизнь по монашеским обетам, и возглавить армию для отмщения своего отца:

«По убиении же отца своего, не хотящю ему сего створити, но Богу попущьшю на нихъ, на поганую Литву, за христьяньскую кровь, вложи сему въ сердце, соимя съ себя ризу, обещася Богу на 3 лета, како приятии риза своя, а устава мнишьскаго не остася»[435].

Князь-монах с войском из Пинска отправился к своей волости — домениальным владениям семьи в Черной Руси — к Новогрудку. Ранее здесь правил Миндовг, но в 1254 г. при заключении мира уступил их Даниилу Галицкому, который посадил сюда сына Романа. Тогда же другой сын Даниила Шварн женился на дочери Миндовга — сестре Войшелка[436]. Позднее Войшелк отобрал земли Черной Руси у Романа, а теперь принял их за базу для завоевания Литвы. В период подготовки к вторжению Войшелка — в 1264 г. — был убит Тройнат[437]. Силы противника оказались дезорганизованы — потеряли своего главу — выдающегося военачальника. Войшелк сумел быстро победить и наказать всех причастных к заговору против его отца. Иные вынуждены были отправиться в изгнание:

«Воишелкъ же нача княжити во всеи земли Литовьскои и поча вороги свое избивати; изби ихъ бещисленное множество, а друзии розбегошася камо кто видя»[438].

Среди бежавших в Северную Русь оказался главный убийца Миндовга — Довмонт. Судя по всему, на стороне Войшелка выступил его сюзерен — нальшанский князь Гердень, которому впоследствии Довмонт жестоко мстил. Правление Войшелка в Литве продолжалось недолго. Он выполнил свой зарок и в 1267 г. вернулся в монастырь — св. Даниила в Угровске[439]. Страну он хотел оставить на попечение представителю православной галицкой династии. Но Даниил Романович в 1264 г. умер[440], а Василько был уже стар. Вой-шелк выбрал для Литвы правителем мужа сестры — сына Даниила Галицкого — Шварна, который и стал великим князем Литовским. Однако правил он также недолго. Литовская знать объединилась вокруг кярнавского князя Тройдена (Troyden; Traidenis; ум. 1282), который изгнал Шварна в 1269 г. Объединению в обширное галицко-литовское государство, видно, время не пришло. В ходе этой гражданской войны, которая фактически не прекращалась в 1263–1269 гг., погиб и Войшелк. Благочестивый мних — законный наследник первого литовского короля — был убит в 1267 г. подвыпившим Галицким княжичем Львом Давыдовичем, обиженным на Войшелка за то, что тот передал Литву брату Шварну, а не ему[441]. По иронии судьбы, к лику святых будет причислен беглый заговорщик Довмонт, а не богобоязненный княжич Войшелк.

Нальшанский князь Довмонт вскоре после вступления войск Войшелка в Литву вынужден был покинуть страну. Новгородская летопись сообщает, что в конце 1264 г. в Псков прибыло 300 литовских семей, которые согласились принять православие, если им предоставят убежище. Управлявший тогда в Пскове князь Святослав Ярославич согласился:

«Тогда вбегоша въ Пльсковъ съ 300 Литвы с женами и с детми, и крести я князь Святъславъ с попы пльсковьскыми и съ Пльсковичи; а новгородци хотеша ихъ исещи, но не выда ихъ князь Ярославъ и не избьени быша»[442].

Судя по всему, с этими эмигрантами прибыл и Довмонт[443]. Некоторые исследователи предпочитают считать, что князь прибыл отдельно от этих семей[444]. Во-первых, они основываются на сообщении НПЛ, где мятеж в Литве и вокняжение Довмонта разделены на разные погодные статьи. Выше мы уже показали, что это разделение искусственное. Во-вторых, их привлекает известие Рогожского летописца, согласно которому в 6772 году:

«Того же лета Воишелгъ иде на Литву воиною и Тереняту увилъ, а Домонтъ прибеже въ Плесковъ въ 70 друговъ и крестися»[445].

Однако как мы видим, Рогожский летописец укладывает в рамки одной статьи мятеж в Литве и бегство Довмонта[446]. Отличие только в словах «въ 70 друговъ», но если это не описка, то может говорить про размер дружины Довмонта, входившей в те же 300 беглых семей.

В 1264–1265 гг. в Пскове происходили процессы интеграции переселенцев[447]. Только весной 1265 г. Довмонт стал псковским князем. Причем, очевидно, вовсе не воспринимался как независимый государь. Его функции, вероятно, первоначально не распространялись далее военных. В политическом отношении он оставался зависимым от владимирского великого князя и, скорее всего, новгородского.

По сообщению «Повести о Довмонте», составленной в Пскове во второй четверти XIV в., князь отправился в свой первый поход на Литву «по неколицех днех» после своего вокняжения[448]. Это позволяет предположить, что никаких иных претензий на власть, кроме как руководство военным предприятием против Литвы, Довмонт в первое время не предъявлял. Он склонил псковичей к участию в походе, который оказался удачным. Только после этого встал вопрос о постоянных функциях Довмонта.

А. В. Валеров считает, что Святослав Ярославич был псковским князем и был изгнан из Пскова еще до прибытия Довмонта[449]. Никаких оснований к этому источники не дают. Сложно представить, что псковичи беспричинно изгонят старшего сына великого князя, даже характеризуемого военно-политической пассивностью.

С другой стороны, мы отмечали, что на протяжении многих предшествующих лет псковичи несли поражения от литвы: 1236 (при Сауле), 1239 (на Камне), 1240 (у Изборска), 1247 (на Кудепи) гг. Исключения составляли предприятия в 1242, 1253 и 1262 гг., когда псковичи выступали в союзе с новгородцами. Однако псковские летописи не акцентируют внимание на этих успехах: вслед за известием о поражении на Кудепи в 1247 г. сразу следуют вокняжение Довмонта и победоносный поход на Герденя[450]. Под руководством литовского эмигранта, озлобленного на своих соотечественников, псковичи вернули уверенность в силе своего оружия — самостоятельно, без помощи «большого брата» Новгорода, способного нанести сокрушительное поражение давним недругам.

В. Т. Пашуто о смене Святослава писал мягко: его «вытеснил» Довмонт[451]. Молодая община, находящаяся в стадии становления, сделала ставку на удачливого военачальника и в очередной раз (как в 1232 и 1240 гг.) пошла на возможное обострение отношений с великим князем. Ярослав Ярославич, который занял новгородский стол 27 января 1264 г., а вскоре стал и великим князем, вполне мог рассматривать действия псковичей как бунт. Как сообщает Новгородская летопись, летом 1265 г. Ярослав прибыл в Новгород с полками, собираясь идти изгонять Довмонта. Но его упросили новгородцы:

«новгородци же възбраниша ему, глаголюще: «оли, княже, тобе с нами уведавъшеся, тоже ехати въ Пльсковъ»»[452].

Видно, что князь (к тому времени уже великий) опасался действовать вразрез намерениям новгородцев. При реконструкции событий важно отметить, что летопись фиксирует диаметральную смену в течение года позиций сторон. После прибытия в Псков 300 семей новгородцы хотели их перебить, но «не выда ихъ князь Яросллвъ». А теперь Ярослав собрался идти на псковичей с вокняжившимся у них литвином, но на это не согласились сами новгородцы. Надо полагать, что действия Ярослава, который разрешил сыну крестить эмигрантов и позволил им поселиться в русских землях, первоначально основывались на неких внешнеполитических факторах: великий князь пытался оказать поддержку противникам Войшелка.

Весной 1264 г. умер Андрей Ярославич, сменивший на великокняжеском столе Александра Невского. Новым великим князем Владимирским стал Ярослав. Надо полагать, он немедленно отправился во Владимир и находился там все первое время после восшествия на престол. В Новгороде, должно быть, остался Святослав, который ездил в Псков для разрешения ситуации, когда получил известие о прибытии туда большой группы эмигрантов. В 1263 г. после убийства Товтивила его сын бежал в Новгород; теперь его примеру последовал нальшанский князь. Между прочим, другие противники Войшелка иногда бежали и в Ливонию (например, Шюкшта)[453]. Таким образом, можно предположить, что Ярослав опасался, что столь удачно начавшаяся война русско-литовского союза в Прибалтике сойдет на нет при смене литовского короля. Тройнат готов был продолжат военные действия, а Войшелк, судя по всему, склонялся к миру. Об этом свидетельствует и мирный договор, который заключил в Риге князь Гердень в декабре 1264 г. — вероятно, от имени Войшелка.

Фактически Литва вышла из антинемецкого союза, оставив Северо-Восточную Русь в одиночестве[454]. Ярослав пытался поддержать литовских эмигрантов, сподвижников союзного Тройната. Однако когда Довмонт совершил первый поход и фактически втянул Псков в гражданскую войну в Литве, великий князь возмутился. Новгородцы же увидели в Довмонте неплохого воителя, полезного общине. В любом случае, как мы помним, Новгород никогда не ходил войной на Псков. И в этот раз предпочел воздержаться.

Представляется, что Довмонт вовсе не смещал с псковского стола Святослава. Великокняжеский сын был наместником в Новгороде, а не в Пскове, где отдельного князя не было. Святослав приезжал в Псков только для знакомства с эмигрантами и их крещения, а потом вернулся в Новгород. Довмонт же выступил удачливым военным предводителем, который после похода на Герденя был оставлен горожанами в качестве постоянного военачальника.

В новгородской летописи имеется характерное отличие в сообщениях о вокняжении в Новгороде Ярослава и о вокняжении в Пскове Довмонта, размещенных фактически в одной статье:

«Посадиша в Новегороде на столе князя Ярослава Ярославича Посадиша Пльсковичи у себе князя Довмонта Литовьского»[455].

В Пскове не было своего «стола», а Довмонт назван «князем» по рождению — литовский князь, а не псковский князь. В первое время Довмонт был псковским воеводой, а не правителем, и не обладал административно-политическими функциями. С этим связано и назначение в Псков в 1270 г. великим князем Ярославом отдельного наместника — «князя Аигуста»[456]. Только в 1270-е гг., в период борьбы за новгородский стол, когда на Довмонта попытался опереться Дмитрий Александрович, выдавший за литовца свою дочь, положение псковско-литовского военачальника изменилось — его статус приблизился к княжескому.

Политическая линия на поддержку противников Войшелка не привела к желаемым результатам. Северная Русь при Ярославе не только потеряла важного союзника в войне против немцев, но еще и позволила втянуть Псков в гражданскую войну в Литве. Ливония была спасена.

В эти годы мы впервые отчетливо начинаем фиксировать в источниках жестко негативную характеристику противников по конфессиональному признаку. Подобное можно наблюдать в ЖАН, но особенно ярко это проступает на страницах летописи. Первоначально грань проходила по критерию язычник-христианин. Примечательно, что новгородская летопись, сама не замечая того, в этом ключе представляет как поход Войшелка на убийц отца, включавших Довмонта, так и поход Довмонта на сторонника Войшелка Герденя:

Войшелк «съвкупи около себе вои отца своего и приятели, помоливъся кресту честному, шедъ на поганую Литву, и победи я, и стоя на земли ихъ все лето. Тогда оканьнымъ възда господь по деломъ ихъ: всю бо землю ихъ оружиемь поплени, а по христьяньскои земли веселие бысть всюда»[457].

А в следующей статье: «Того же лета вложи Богъ в сердце Довмонту Благодать свою побороти по святои Софьи и по святои Троици, отмьстити кровь христьяньскую, и поиде со Пльсковичи на поганую Литву, и повоеваша много, и княгыню Герденевую взяша, и 2 княжича взяша»[458].

Грамота Герденя датирована «по роженьи божии», что может говорить о его принадлежности к христианству, но фактически это документ орденской канцелярии, и даже система летосчисления в нем орденская. Потому о конфессиональной принадлежности Герденя говорить затруднительно. В летописи он назван «поганой Литвой», как и все сторонники православного князя Войшелка. Эта конфессиональная путаница, очевидно, связана с наличием двух авторов в этой части летописи, о чем мы писали выше.

Причем позиции этих авторов ничуть не совпадают с автором Повести о Довмонте, где «поганой» представлена вовсе не Литва, а немцы: «поганых немець», «поганой латыне». Слово «поганый» в различных склонениях использовано семь раз по отношению к немцам и латинянам, и только один раз оно было применено к перечню, в котором присутствовала и Литва[459].

Можно считать рубежными изменения на Руси после смерти Александра Невского (1263) и Даниила Галицкого (1264). Ни летописец, ни его современники даже формально не отдавали себе отчет о единстве Древней Руси, которая с тех пор окончательно раскалывается на западную (Галицко-Волынскую, впоследствии польско-литовскую), и восточную (Владимиро-Суздальскую, впоследствии московскую). Не только отношения с монголами, но прежде всего отношения с Литвой стали смыслообразующими в этом процессе. Причем в 1260-е гг. мы фиксируем первые симптомы конфессионального раскола. В те годы, когда Византийская империя вернулась на берега Босфора и приступила к возрождению православной столицы, русские земли окончательно разошлись в политико-ментальном пространстве.

Наследника литовского трона православного князя-монаха Войшелка всесторонне поддерживали галицко-волынские войска, на плечах которых он фактически и вернул себе власть в Литве. И летописец симпатизирует ему, но только до того момента, когда он становится литовским князем. Сразу после этого он переходит в разряд «поганой Литвы», и ему следует мстить за «кровь христьяньскую». Надо полагать, что эти записи появились не синхронно событиям, но, вероятно, уже после 1269 г., когда в Литве власть захватил язычник Тройден. Однако уже Довмонт в новгородской летописи представлен христианским рыцарем, борющимся с погаными язычниками в Литве — прежде всего врагами православия, такими же, как впоследствии окажутся немцы.

Заметно, что суздальские князья фактически выступили на стороне противников Войшелка, то есть против галицких единоверцев. Надо полагать, это не было осознанное действие. Раскол антинемецкого союза состоялся, и вернуть его было уже затруднительно. В эти годы на немецкой границе фиксируется затишье и спокойствие, а посему имелась возможность навести порядок в отношениях с Литвой.

В начале лета 1265 года Довмонт совершил свой первый поход с псковичами в Литву[460]. Заметно, что ни один источник не указывает, что целью похода был Полоцк, в котором, как некоторые считали, княжил Гердень. Новгородская летопись рассказывает о предприятии следующим образом:

«Того же лета вложи Богъ в сердце Довмонту благодать свою побороти по святои Софьи и по святои Троици, отмьстити кровь христьяньскую, и поиде со Пльсковичи на поганую Литву, и повоеваша много, и княгыню Герденевую взяша, и 2 княжича взяша. Князь же Гердень совкупи около себе силу Литовьскую, и погонися по нихъ. И яко уведаша Пльсковичи погоню, отслаша полонъ, а сами сташа крепко противу имъ о сю сторону Двины. Литва же начаша бродитися на сю сторону; тогда Пльсковичи сняшася с ними; и пособи Богъ князю Довмонту съ Пльсковичи, и множьство много ихъ побиша, а инии в реце истопоша, толко убежа одинъ князь Гердень в мале дружине; Пльсковичи же придоша вси здорови»[461].

Очень подробно события описаны в «Повести о Довмонте», являющейся основным источником по деятельности князя Довмонта в Пскове[462]. Поход осуществлялся в литовские земли за Даугаву (Западную Двину) — вероятно, в Делтуву или Нальшу. Довмонт хорошо знал эти — его родные — земли. Поэтому поход, в котором участвовало только 270 псковичей, оказался предельно удачным. Гердень не успел настичь налетчиков, а когда погнался за ними, уже возвращавшимися домой — то попал в засаду. У переправы через Даугаву на день воеводы мученика Леонтия — 18 июня 1265 г. — состоялось сражение, в котором дружина Довмонта — 90 воинов — разгромила литовское войско Герденя — 700 человек:

«Ополчився Гердинь, и Готорт, и Любми, и Лигайло, и протчии князи, въ 7 сот погнаша вслед Домонта, хотяша его руками яти, а мужи лютой смерти предати, а муж пскович мечи иссечи. И пребродився Двину реку, сташа на брезе»[463].

Все цифры противоборствующих сторон, указанные в позднейшей ПоД, вызывают смущение. Прежде всего, настораживает, что они очень похожи при написании в древнерусском тексте: 90 — это ѷ, а 700 — это ѱ (φ). Однако факт разгрома литовцев очевиден. Из сообщения ПоД можно понять, что погибла значительная часть литовского войска, включая одного из предводителей:

«Тогда убиен бысть князь великий литовский Готорт, и инех князей многих избиша, а иная литва в Двине истопоша, а инех Двина изверже 70 на остров Гоидов, а иные на прочия островы извержены быша, а иные вниз по Двине поплыша»[464].

У псковичей погиб один воин:

«Тогда же убиен бысть Онтон, един псковитин, сын Лочков, брат Смолигов, а инии вси без вреда сохранени быша молитвою святаго Леонтея. И возвратишася с радостию великою ко Пскову граду со многою корыстью, и бысть радость и веселие во граде Пскове о пособии Святые Троицы и славного великомученика Христова Леонтея и благоверного князя Всеволода. Богу нашему слава»[465].

ПоД очень часто буквально следует за изложением и даже калькирует события из ЖАН. Однако как заметила В. И. Охотникова, ПоД все же ближе к реалиям, чем ЖАН[466]. Здесь больше буквального смысла и меньше связь с агиографической традицией.

В связи с этим из контекста событий можно реконструировать причастность нальшанского князя Герденя к позору жены Довмонта. В ПоД специально отмечено, что в плен взяли жену Герденя, что напоминает захват жены Довмонта Миндовгом. Вероятно, Герден входил в ближайшее окружение Миндовга и надоумил короля забрать у Довмонта жену, родную сестру Марты. Довмонт мстил лично Герденю[467], который теперь выступал союзником сына Миндовга Войшелка. О дальнейшей судьбе супруги Герденя ничего не известно. Про Довмонта известно, что примерно в период около 1282 г. (в любом случае до 1293 г.) он взял в жены дочь князя Дмитрия Александровича[468]. Именно зятем великого князя Владимирского он прежде всего представлен в ПоД[469].

По возвращении из удачного похода в Литву на Герденя авторитет Довмонта в Пскове, должно быть, несравненно вырос. Летом 1265 г. уже новгородцы воспротивились его изгнанию из Пскова. Князь старался оправдывать возлагаемые на него надежды. На зиму 1265/66 г. он совершает новый поход в Литву:

«Того же лета, на зиму, ходиша пакы Пльсковичи на Литву съ княземь Довмонтомь»[470].

А в 1266 г. совместный поход в Литву осуществляют псковичи с новгородцами:

«Того же лета ходиша новгородци съ Елеферьемь Сбыславичемь и с Доумонтомь съ Пльсковичи на Литву, и много ихъ повоеваша, и приехаша вси здорови»[471].

Примечательно, что новгородцев возглавлял не князь, а Елферий (Олферий, Юрий) Сбыславич — возможно, сын героя Невской битвы посадника Сбыслава Якуновича. В эти годы, как писал В. Л. Янин, «правящая боярская верхушка предпринимает меры к упрочению своего положения»[472]. В ходе конфликта 1257 г., когда новгородцы взбунтовались в ожидании монгольской переписи, был убит ставленник Александра Невского — посадник Михаил Степанович. На рубеже 1257/1258 гг. ему на смену был приглашен из Ладоги Михаил Федорович:

«Тои же зимы даша посадничьство Михаилу Федоровичю, выведше из Ладогы; а тысячьское Жироху даша»[473].

Михаил Федорович первое время был для Новгорода, вероятно, «варягом», призванным примирить враждовавшие группировки, размежевание между которыми все более становилось экономическим (по социальному статусу), а не географическим (в соответствии с принадлежностью к той или иной улице, концу). Новый посадник был лицом, с которым связаны первые сохранившиеся до наших дней письменные докончания Новгорода с князьями. Возможно, такие соглашения заключались и ранее, хотя, вероятно, не всегда носили письменный характер. Теперь пришло время фиксации достигнутого.

При Александре Невском, надо полагать, Михаил Федорович действовал вполне в русле политики князя. За период правления Александра вообще не зафиксировано ни одного возмущения в среде новгородцев — вплоть до монгольской переписи — четверть века (1230–1255 гг.). Можно сказать, что город пребывал в состоянии внутреннего покоя и политического комфорта. В эти годы выросло новое поколение, спокойное за свое будущее и уверенное в собственных силах. Недовольство монгольской переписью взорвало ситуацию: из непобежденных новгородцев хотели сделать данников.

После смерти Александра Ярославича, руководители общины попытались высвободиться из-под великокняжеского покровительства. Скорее всего, инициатором выступил именно Михаил Федорович. Как мы помним, в 1254 г. Ярослав Ярославич уже пытался укрыться от монгольской власти на севере — он бежал сначала в Ладогу, а потом в Псков[474]. Можно предположить, что, выведенный в 1257 г. из Ладоги, Михаил Федорович и в 1254 г. был там посадником. Бегство Ярослава из Твери именно в Ладогу может говорить о том, что Михаил Федорович уже тогда обладал неплохими контактами в Твери и не относился к сторонникам «замирения Орды». В 1255 г. новгородцы уже пытались совершить то же[475], что они сделали в конце 1263 г., — выгнать сына великого князя и посадить его брата. Тогда не удалось, но теперь именно это и произошло. Великокняжеский стол после смерти Александра Невского занял Андрей, а Ярослав получил Новгород и согласился подписать с горожанами письменное докончание. Под руководством посадника Михаила Федоровича был составлен «новый формуляр докончальной грамоты с князем», проекты которой сохранились до наших дней[476]. Ярослав занял стол на жестко регламентированных условиях[477].

Одновременно, судя по всему, в конце 1263 г. вскоре после изгнания Дмитрия Александровича был заменен и тысяцкий. В 1257 г. вместе с Михаилом Федоровичем тысяцким был избран Жирослав, который упоминается и в договорной грамоте с немецкими городами (1263/1264 гг.)[478]. Однако в докончальных грамотах с Ярославом Ярославичем фигурирует уже тысяцкий Кондрат, погибший впоследствии в Раковорской битве[479]. Очевидно, что смена тысяцкого произошла незадолго до приглашения на новгородский стол Ярослава. Причины этой ротации, вероятно, стоит искать в тех же тенденциях к дистанцированию от суздальской политики, которые мы наблюдали в 1255 г. и будем наблюдать позднее.

В 1264 г. казалось, что Ярослав надолго обосновался на Волхове, но буквально через несколько месяцев умер великий князь Андрей Ярославич, и новгородский правитель занял его место. Город опять оказался в ситуации, когда над ним верховодит великий князь и его дети-наместники. Надо полагать, с попыткой продемонстрировать Ярославу, что не все в его власти, было связано и сопротивление новгородцев походу на Псков в 1265 г. Псковичи выступили пробным камнем для новгородцев: они пригласили себе князя-воеводу со стороны и даже не посоветовались с суздальцами. Неизвестно, какие аргументы они действительно представили великому князю — но воевать за его полномочия они отказались.

Как писал В. Т. Пашуто, новгородцы «надеялись найти в Довмонте союзников против притязания самих суздальских князей и не ошиблись»[480]. Отказываясь поддержать Ярослава против Довмонта, новгородцы противились не ради псковичей, а ради сопротивления великокняжеской политике[481]. Разумеется главным аргументом в их устах должны были выступить военные успехи Довмонта: вероятно, к этому времени уже стало известно о его победе над Герденем. Кроме того, Довмонт вовсе не собирался вносить раскол с административную иерархию на Руси. Наоборот, он хотел включиться в нее. Только альянс с великим князем мог закрепить для Довмонта Псков — никакая фронда против великокняжеской власти не привела бы его в пантеон защитников православия.

Летом 1265 г., когда Ярослав пришел в Новгород с полками на Довмонта, им двигала обида за своеволие псковичей[482]. Однако и он был заинтересован в прочной защите на Западе. Если Довмонт не стал выдвигать исключительных требований и признал верховенство Ярослава, то этим и смог удержать власть. Вполне возможно, что первое время Довмонт не обладал в Пскове административно-судебными функциями, но был просто воеводой. Его статус, должно быть, изменился позднее — после смерти Ярослава (ум. 1272). Но и тогда прочное псковско-новгородский согласие не дало трещины. Став псковским князем, Довмонт более 30 лет сохранял «деятельный союз с Новгородом»[483].

В. Л. Янин считает, что в эти годы в Новгороде сложился постоянный совет при посаднике — некий олигархический орган республиканской власти[484]. В 1268 г. Ярослав, прибыв в Новгород после Раковорской битвы, осуждал за неверную внешнеполитическую линию и хотел лишить волости Жирослава Давыдовича, Михаила Мишинича и Елферия Сбыславича[485]. Скорее всего, эти люди воплощали вместе с погибшим в Раковорской битве посадником Михаилом Федоровичем и тысяцким Кондратом некую группировку сторонников суверенитета, располагавших полномочиями на определение внешней политики общины[486]. Нередко можно наблюдать, как государства, осознавшие новый уровень своей политической зрелости, начинают развивать внешнюю экспансию и самоутверждаться за счет соседей. Подобное происходит и при организации совместного Новгородско-Псковского похода на Литву в 1266 г. Назначение Елферия Сбыславича руководителем экспедиции было связано со стремлением представить этот поход князю как некое вольное предприятие частных лиц, а не государственную кампанию. В случае поражения можно было бы диверсифицировать ответственность.

Удача в эти годы преследовала северян. Походы 1265–1266 гг., с одной стороны, не привели к существенному изменению внутриполитической ситуации в Литве и не поколебали положения Войшелка, но, с другой стороны, на длительное время — почти навсегда — обеспечили от литовских набегов псковские рубежи. Фактор литовской угрозы был забыт на Северо-Западе Руси почти на столетие.

В ходе одного из походов Довмонта, как сообщают некоторые летописи, погиб князь Гердень. Новгородская 4-я летопись и родственные ей летописи упоминают гибель Герденя при известии о кампании 1266 г.:

«Того же лета Новгородци съ Елеуферьемь Сбыславичемъ, а Домантъ съ Псковици, повоеваша Литву и Герденя убиша»[487].

А Рогожский летописец относит гибель Герденя к первому же походу Довмонта в 1265 г.: «Того же лета ходилъ Домонтъ съ Плесковичи и взятъ Литовскую землю и Герденя увилъ и опять ходилъ»[488].

Надо полагать, Довмонт завершил серию походов на Литву только после гибели своего главного врага Герденя, то есть около 1266 г. [489] Следующие походы будут связаны уже с эстонскими землями. Именно туда будет повернуто внимание русских правителей в последующие годы.

§ 2. Раковорский поход, 1268 г

В результате походов Довмонта 1265–1266 гг. была снята острота литовской угрозы для областей Северной Руси. Встал вопрос о переориентации внешней экспансии новгородцев. Особенно рельефно это зафиксировала новгородская летопись в статье 6776 года, повествующей о военном предприятии новгородцев осенью 1267 г.:

«Сдумаша новгородци с княземь своимь Юрьемь, хотеша ити на Литву, а инии на Полтескъ, а инии за Нарову. И яко быша на Дубровне, бысть распря, въспятишася и поидоша за Нарову къ Раковору, и много в земли ихъ потратиша, а города не взяша; застрелиша же с города мужа добра Федора Сбыславича и инехъ 6 человекъ; и приехаша здорови»[490].

Войско двигалось из Новгорода по традиционной дороге на Псков и остановилось на известном пограничном пункте между новгородской и псковской землями — на Дубровне (село на р. Удохе), где весной 1228 г. князь Ярослав узнал, что псковичи отказываются его принимать[491]. Здесь в новгородском войске произошел раскол, который можно характеризовать как спор о внешнеполитических ориентирах новгородского государства.

В отличие от похода 1266 г., армию возглавлял уже князь. Нападение на Литву могло спровоцировать ответное вторжение в суздальские земли. Литовских налетов Северо-Восток не ощущал с 1258 г., а с осени 1261 г. между Литвой и Владимирским великим княжеством формально существовал мир. Атаки Довмонта могли считаться частным предприятием, обоснованным личной местью. Новгородский поход в 1266 г. также не имел государственного статуса — его возглавляло частное лицо. Однако когда во главе войска идет князь — наместник великого князя, — речь идет уже о войне. Суздальские правители, очевидно, понимали, что, оставаясь в стороне от развития новгородской экспансии, они рискуют лишиться поддержки общины. Вероятно, опасения получить проблемы с Литвой признавались во Владимире менее значимыми, чем утрата авторитета в Новгороде.

Предприятие 1267 г. носило государственный характер — во главе стоял князь Юрий Андреевич, сын великого князя Андрея Ярославича (ум. 1264), наместник великого князя Владимирского. Первоначальной целью похода, вероятно, была Литва. Однако князь или его сторонники сумели переубедить участников кампании. На Дубровне состоялся спор. На основе сведений летописи затруднительно реконструировать аргументы сторон, но все же мы попробуем высказать свои соображения.

Надо полагать, направляясь к Пскову, новгородцы рассчитывали на подключение к кампании Довмонта, но тот уже достиг главного результата — отомстил и убил Герденя. Теперь нападению должна была подвергнуться некая иная область Литвы — Нальша и Делтува, вероятно, были уже изрядно пограблены в прошлые годы. Соответственно, главные аргументы сторонников отказа от похода на Литву:

— можно спровоцировать большую войну с Литовским королевством;

— ближайшие области уже ограблены, и надо менять объект нападения, то есть идти глубже в Литву, что опасно;

— вероятно, у литовца Довмонта не было великого желания грабить родину просто ради наживы, ведь месть уже исполнена.

Альтернативой литовскому походу был предложен Полоцк. Некоторые исследователи готовы признать, что в 1267 г. между Новгородом и Полоцком разгорелся некий конфликт, который и вызвал желание разрешить его военным путем[492]. Думается все же что конкретного Новгородско-Псковского конфликта не было. Полоцк в эти годы фактически превратился в литовскую провинцию, которой управлял ставленник Войшелка князь Изяслав. Даже в конфессиональном плане этот регион уже не являлся монопольно православным. Западные исследователи считают, что «Русское епископство», упоминаемое в составе диоцеза Рижского архиепископа в 1255 г., — это Полоцк[493]. К концу XIII в. главенствующее влияние в этой области действительно приобрела Римская церковь — здесь был и католический епископ[494].

В составе «Мерила праведного», сборника нравоучительных наставлений отцов церкви, сохранившегося в рукописях середины XIV в., имеется «Наставление тверского епископа Семена»[495]. Это сочинение представляет собой краткий диалог между полоцким князем Константином и его епископом о справедливом суде. Симеон как епископ Тверской впервые упоминается в летописи как участник погребения князя Ярослава Ярославича в Твери — начало 1272 г. [496] Это первый тверской епископ, известный источникам. Впоследствии он упоминается в летописи как инициатор строительства первого в Твери каменного Спасо-Преображенского собора (1285–1290 гг.) — первого каменного храма, заложенного на Северо-Востоке Руси после монгольского нашествия[497]. Также сообщается о его смерти 2 февраля 1289 г. [498] Исследователи давно обратили внимание, что «Наставления» Симеона адресованы именно полоцкому князю, и епископ говорит там от первого лица. В качестве полоцкого епископа Симеон упоминается среди участников церковного Собора в 1273 г. [499] Под именем «Симеонъ ис Полотцька» фигурирует он в перечне тверских епископов перед текстом Никоновской летописи и перед текстом Сокращенного летописного свода 1493 г. [500].

Таким образом, судя по всему, полоцкий епископ Симеон в какой-то момент в период с 1264 по 1273 г. сменил свою кафедру на Тверь[501]. Надо полагать, в период полоцкого княжения в 1263–1264 гг. князя Константина — того самого Константина, участника похода на Юрьев 1262 г. и зятя Александра Невского, — епископ Симеон был еще в Полоцке. Но в 1272 г. мы застаем его в Твери, а в 1273 г. во Владимире на церковном соборе. Причем в 1273 г. Симеон продолжает представлять Полоцк, да и статус его в Твери подчеркивался тем, что происходил он из древнейшей русской епархии в Полоцке. Само утверждение епископии в Твери должно быть связано с тем, что полоцкий епископ Симеон избрал ее своим местом жительства. С его переходом в Тверь связано образование местной епархии[502]. Ситуации с переносом столицы епархии и даже, возможно, митрополии в эти годы фиксируются часто. Некоторые епархии вообще исчезли (Переяславская, например). Другие иерархи превратились в путешественников (например, киевский митрополит). Переезд Симеона в Тверь неизбежно следует связать с неким конфликтом, причем не только политическим, но и конфессиональным. Вероятно, он покинул город вместе с князем Константином (1264 г.) или вскоре после перехода власти в Литве к язычникам (1269/1270 гг.).

Вполне можно допустить, что конфликтная ситуация с Полоцком существовала у великого князя Ярослава Ярославича, одновременно являвшимся удельным князем тверским. Именно с его подачи Полоцк мог быть предложен как объект для нападения. И это был неплохой вариант: если уж атаковать некие, более богатые, чем Нальша и Делтува, литовские земли, — то Полоцк будет отличным кандидатом. Однако в этом случае новгородцы становятся заложниками великокняжеской политики. Они же выступают и агрессорами, инициаторами начала большой войны с Литвой, с которой у Новгорода мир.

Поход за Нарву к Раковору был для всех полемизирующих на Дубровне сторон компромиссом. С одной стороны, ставилась точка в агрессии против Литвы: месть исполнилась и хватит. С другой стороны, великому князю не удалось втянуть новгородцев в авантюру против Полоцка. А в довершение, объект для вторжения был избран беспроигрышный — Прибалтика, раздираемая внутренними противоречиями и ослабленная войной на несколько фронтов. Война против Ливонии, казалось бы, прерванная в 1263 г., возобновилась.

Конкретным объектом для нападения стала не собственно Ливония, и даже не Эстония, а Северная — датская — Эстония. Это и область рижского архиепископа, и владения далекого и слабого датского короля, за которого так не любили вступаться Орден и другие крестоносцы.

Датским королем с 1259 г. был Эрик V Клиппинг (Erik V Klipping; 1249–1286). Будучи несовершеннолетним, он начал правление при регентстве своей матери (вплоть до 1264 г.). Неудачная война в Шлезвиг-Гольштейне привела к тому, что в 1261 г. он с материю попал в плен и был освобожден только к 1264 г. Непрекращающаяся внутренняя борьба знаменовала весь период его правления. Во внешней политике все его внимание в те годы привлекал Шлезвиг, контроль над которым он смог установить только в 1272 г.

Интерес к своим заморским владениям в эти годы в Дании заметно вырос. Начиная с 1266 г., изменился официальный титул датских королей: к нему было добавлено упоминание Эстонии — «господин Эстонии» («domina Estoniae»)[503]. Вплоть до утраты своих владений в Эстонии в 1346 г. датские короли именовались также «герцогами эстонскими». 1260-е гг. были отмечены развитием торговой активности в Балтийском регионе. Особую роль важного перевалочного пункта начал тогда приобретать Ревель, чему старались способствовать и датские власти. В 1265–1266 гг. было издано несколько жалованных грамот Ревелю, который приобрел четкие границы земельных владении, право чеканки монеты и торговые привилегии[504]. Однако в военной сфере активно поддерживать свои колонии Дания не могла. Она углубилась в европейские проблемы настолько, что вступила в конфликт с папской властью. Осенью 1267 г. датский король был отлучен папским легатом от Церкви. Противостояние с Римом еще более осложнило внешнеполитическое положение датчан[505].

Североэстонским феодалам приходилось полагаться прежде всего на себя. Отчего, вероятно, определяющей стала их линия на поддержание паритетных, добрососедских отношений с Ливонским орденом. По договору в Стенби (1238 г.) Дания получала на севере Эстонии земли Ревеле, Гервен, Вирония и Гария, но при этом Гервен возвращался Ордену[506]. Братья получали светскую юрисдикцию в этой области, но не имели права строить там укреплений[507]. Однако в 1265 г. при магистре Конраде фон Мандерне в Гервене строится орденский замок Вейсенштейн (Weißenstein; Пайде (Paide))[508]. И никакого возмущения по случаю нарушения Стенбийского договора датчане не обнаруживают. Вероятно, в Северной Эстонии хорошо понимали слабость своего положения и предпочли закрыть глаза на активность братьев-рыцарей[509]. В итоге эта политика дала свои плоды, когда магистр решил послать на помощь датчанам против русских войска под Раковор.

В 1262 г. новгородцы разорили южную Эстонию (Уганди, Дерпт), а в Виронию не ходили с 1253 г. Северная Эстония успела разбогатеть, а торговое значение Ревеля заметно укрепилось. Все это накладывалось на отсутствие у североэстонских колонистов существенных воинских контингентов. Без поддержки из Ливонии и соседних земель они были беззащитны. Внезапная атака не могла встретить там сопротивления. Другого направления для нападения — столь выгодного и легкого — выбрать было невозможно. Оно устраивало новгородцев, и против него не выступал великий князь.

Повернув от Дубровны к Нарве, новгородцы сместили акценты и во внешней политике Руси: конфликту с Литвой был предпочтен конфликт с Ливонией. Однако даже использовав эффект внезапности, поход в Виронию оказался не таким удачным, как ожидалось. Разорив часть земель, интервенты решились на осаду областной столицы, но взять ее не смоги и даже безответно потеряли людей.

Важнейшим укреплением Виронии в те годы являлась датская крепость Везенберг (Wesenberg), построенная на месте древнего эстонского городища Тарванпэ (Tarvanpea; Tarvanpää), первые деревянные укрепления которого фиксируются археологами со второй половины I тыс. н. э. [510]. Русские называли это поселение Раковор (Ракобор) — современный эстонский город Раквере (Rakvere). Впервые Тарванпэ упоминается как центр местной родовой знати в 1226 г. в Хронике Ливонии Генриха Латвийского. Тогда его посетил и встретился с местными нобилями папский легат Вильгельм Моденский[511]. Вскоре, вероятно, здесь был построен замок. Впервые Везенберг (Wesenbergh) упоминается в источниках в 1252 г. и сразу же как второе по значению (после Ревеля) городское поселение в Северной Эстонии[512]. Городское право (Любекское, как и Ревель) Везенберг получил в 1302 г. [513] До наших дней крепость дошла в полуразрушенном после Ливонской (1558–1583 гг.) и шведско-польской (1602–1605 гг.) войн состоянии[514]. Она занимает вершину холма (оза), главенствующего над окрестностями. Первоначально Везенберг представлял собой каменное укрепление нерегулярной планировки, занимающее северо-западный угол сохранившейся крепости и повторявшее стенами рельеф холма (западная стена — 61,7 м, южная — 60,75 м). Затем замок перестроили в конвентский дом. В конце XV — начале XVI в. к старым сооружениям пристроили южное крыло и туда же перенесли южную стену, образовав просторный двор[515]. Крепость являлась не только центром для местных общин, но и замыкала на себя все местные торговые пути.

Даже сейчас шоссе Нарва-Таллин проходит чуть севернее Раквере. В средние века дорога, очевидно, шла прямо через город. На это указывает сам характер местности — равнинной и существенно заболоченной, пересеченной множеством рек с неудобными переправами. Фактически вся южная часть современной Восточной Виронии (Ida-Virumaa) — сплошные болота. Островки плодородных земель здесь окружены лесистыми и труднопроходимыми низинами. Все дороги — полоски суши между трясинами и морем. Наиболее верный путь от Нарвы вглубь Эстонии — вдоль берега Финского залива: там и суше, и ориентир надежный имеется — береговая линия. Однако на границе с современной областью Западная Вирония (Lääne-Virumaa) характер местности меняется. Далее следовать вдоль берега менее удобно. Эта часть Виронии более богата плодородной почвой, особенно в южной части. Здесь больше населения, которое размещается преимущественно в стороне от морского берега. Дорога от Нарвы к Таллину отклоняется здесь чуть южнее, срезая неровности береговой линии и проходя через географический центр области Раквере. Поворот этот к югу происходит в районе современного поселения Виру-Нигула (Viru-Nigula; нем. Maholm). В феврале 1268 г. именно здесь ливонское войско преградит путь русской армии: неизбежное и самое выгодное место для перехвата интервентов с востока — обрывистый берег речки Пада (Pada).

Именно на разорение Западной Виронии рассчитывали новгородцы осенью 1267 г. Маленькая крепостица с ничтожным датским гарнизоном представлялась им легкой добычей. Однако осада ничего не дала. В ходе нее погибло 7 человек, включая знатного боярина Федора Сбыславича — возможно, брата Елферия (Юрия) Сбыславича и сына посадника Сбыслава Якуновича. Ближайший родственник убитого входил в узкий круг правящей верхушки города-государства, причем принадлежал к условно отмечаемой исследователями «партии войны» — группе сторонников развития новгородской экспансии[516]. Осенью 1267 г. жажда мести охватила горожан. Они решили отступить, но вскоре вернуться к Раковору с большими силами. Причем великий князь Ярослав Ярославич поддержал их и прислал полки в помощь. Северная Эстония представлялась легкой наживой.

Большая повесть о втором Раковорском походе и битве 18 февраля 1268 г. сохранилась в целом ряде русских летописей, имеющих в основе новгородский источник (НПЛ, Н4Л, С1Л, ЛА, НЛ, Воскр.). Условно ее можно назвать новгородской повестью о Раковорской битве[517]. Короткий рассказ о Раковорском походе содержат владимиро-суздальские летописцы[518]. Подробное изложение этих событий сохранили псковские летописи, воспроизводящие текст «Повести о Довмонте», активном участнике похода[519]. Также события Раковорского похода освещены автором ЛРХ[520].

Это чуть ли не наиболее полно и всесторонне освещенный военный поход в Прибалтике в XIII в. — ему посвящено подробное изложение с трех сторон: новгородской, псковской и ливонской (орденской). Однако исследователи, удивленные обилием материала, нередко ставят под сомнение синхронность описанных событий. Настолько необычными и порой диаметрально иными оказываются впечатления современников, что невольно возникает желание «развести» эти события и считать, что они не имеют друг к другу отношения, что речь идет о разных походах, битвах, кампаниях. Так, современный английский исследователь С. Роуэл, а вслед за ним американский историк В. Урбан пишут о двух раковорских битвах: одна — 23 января 1268 г. около Махольма (Виру-Нигула), а вторая — 18 февраля 1268 г. на реке Кеголе[521].

Даже победителей в Раковорской битве стороны называют разных: каждый считал, что вышел победителем. Автор ЛРХ называл победителями ливонцев — братьев Тевтонского ордена:

Суздальские источники доказывали свой приоритет в определении результатов баталии:

«... и поможе Богъ Дмитрию, овехъ изби, а другыя изыма.»[523].

Новгородская повесть специально подчеркнула, что русские полки по средневековой традиции 3 дня стояли на поле битвы, ожидая противника, который бежал:

«Они же оканьнии крестопреступници, не дождавъше света, побегоша. Новгородци же стояша на костехъ 3 дни, и приехаша в Новъгородъ.»[524].

Только через 3 дня русские отступили. Однако иноземцы ставят акцент на слове отступили. Действительно, поход закончился, едва начавшись. После такого кровопролития разорять землю, вероятно, не пошли. Только Довмонт Псковский, как сообщает ПоД, продолжил поход, дошел до Поморья (Вик), с богатой добычей вернулся домой, и крестоносцы ничего не могли ему противопоставить.

Очевидно, что многие моменты сражения даже близко не напоминают друг друга в описаниях сторон. Но это, скорее, должно демонстрировать колорит и особенности восприятия участников, а не заставлять раскладывать информационный букет на соцветия. Сведения источников полны противоречий, но эта ситуация должна быть знакома каждому, кто с удивлением узнавал, что сосед смотрит на тот же предмет иначе — порою диаметрально иначе, чем вы сами. Постараемся разобраться в том, что нам предлагают описания современников. И прежде всего определимся с хронологией.

Статья 6776 г. в НПЛ сообщает только о Раковорском походе (январь — февраль 1268 г.). В связи с тем, что Раковорская битва состоялась 18 февраля «в суботу сыропустную», Пасха в том году должна была быть 8 апреля, а это соответствует 1268 году. Упоминаемый в следующей статье 6777 года ответный поход немцев под Псков состоялся в том же 1268 г. в июне. На это указывает послание ливонского магистра Отто фон Лютерберга (Otto von Lutterberg; ум. 1270) гражданам Любека, в котором говорится об удачно завершившихся мирных переговорах с русскими. Письмо было написано в Риге, через которую возвращались послы из Новгорода, и датировано вторым днем после Антипасхи (secunda feria post Quasimodogeniti)[525]. Очевидно, что мир, упомянутый в послании, относится к периоду после Раковорского похода — после марта 1268 г. А так как Отто фон Лютерберг погиб в битве у Карузена 16 февраля 1270 г., то это письмо следует датировать 1269 годом, когда католическая Пасха приходилась на 24 марта, а первое воскресенье после Пасхи (Антипасха, или Quasimodogeniti) — на 31 марта: второй день после Антипасхи — 1 апреля 1269 г. [526] Выходит, что статья 6777 года в НПЛ опять ультрамартовская.

Исходя из этих расчетов, следует датировать и два других документа, связанных с осадой Пскова орденскими войсками. Это послание ливонского магистра к горожанам Любека и послание городского совета Риги тем же горожанам[527]. Оба документа указывают на недавно завершившуюся осаду Пскова, а также просят временно воздержаться от торговли с Новгородом, пока русские не подтвердят условий мира, заключенного магистром под стенами Пскова. Первый издатель этих грамот Ф. Г. фон Бунге первоначально датировал их ноябрем 1268 г., но впоследствии изменил свое мнение под влиянием датировки НПЛ, которую считал мартовской. Так, грамоты стали датировать июлем 1269 г., хотя в самих документах даты не указаны[528]. В связи с тем, что статья 6777 года в НПЛ ультрамартовская, датировку этих грамот следует вернуть к первоначальной — лето или начало осени 1268 г. В них содержался призыв воздержаться от торговли с Новгородом, пока не будет подписано торговое соглашение:

«Поэтому, обращаясь к вашему сообществу, настоятельнейше просим, чтобы вы не ездили в их землю с товарами до того, как пошлете к нам для утверждения мира ваших послов. Это делается для того, чтобы ваши права, часто нарушаемые, ныне были бы подтверждены нами и закреплены мирным договором. Никому из купцов не позволено идти из Риги в Новгород, но лишь до тех пор, пока не установится мир»[529].

И такое соглашение было действительно подписано. Сохранилось два его варианта — на нижненемецком и латинском языках[530]. В немецком тексте имеются имена послов, подписавших договор: Генрих Вулленпуд из Любека, Людольф Добрисике и Якоб Куринге с Готланда (Henrike W[u]llenpunde van Lubeke, mit Ludolve Dobriciken unde Jacobe Curinge)[531]. Этих же послов, как вернувшихся после подписания мира с русскими, упоминает и магистр Отто в послании от 01 апреля 1269 г.: Henricus Wullenpunt et Ludolfus et Iacobus[532]. Таким образом, вполне уверенно можно сказать, что во всех указанных документах говорится про события псковской осады в июне 1268 г. и подписание торговых соглашений зимой 1268/1269 гг.

Самое краткое известие о Раковорском походе и битве содержится в Суздальской летописи:

«Дмитрий Александровичь и инех князеи с нимъ Ярославъ Ярославичь посла с Новъгородци на Немци и много избиша Новогородцевъ добрых мужии и пособи Богъ князю Дмитрею Александровичю»[533].

Здесь фактически констатируется успех кампании, большие потери новгородцев, названы глава похода (Дмитрий Александрович) и основной организатор (великий князь Ярослав Ярославич). Видно, что для Северо-Востока, где, конечно, осознавали значимость этого события, оно являлось важным, но не из ряда вон выходящим. Таким происшествиям, как борьба за Киев или Липицкая битва, посвящено в разы больше места. Симеоновская летопись добавляет к цитированному тексту только несколько фраз:

«... и поможе Богъ Дмитрию, овехъ изби, а другыя изыма, и ту убиша много множество Новогородецъ; Дмитрии же воротися съ множествомъ полона въ свояси»[534].

Тверская летописи сообщает также, что Дмитрий Александрович отправился «на Немци» «ис Переяславля», когда к походу были привлечены и полки других городов[535]. У суздальского автора взгляд на события был обусловлен географической удаленностью предмета и не большим значением кампании для Северо-Востока — ведь в походе даже не участвовал великий князь. Масштаб произошедшего ощущается только при обращении к новгородским и псковским источникам.

Немногие летописи упоминают, что Раковорскому походу в январе 1268 г. предшествовал Раковорский поход Юрия Андреевича «за Нарву» осенью 1267 г. Это отмечено в НПЛ, а также некоторые летописи сохранили краткие смысловые связки:

«Князь Юрьи с Новгородци воева Занаровье. Послаша Новгородци по князя Дмитреа Александровича, с полкы его зовуще в Новъгородъ ис Переяславля, и по Ярослава Ярославича; и Ярослав же посла в себе место сына Святослава с полки»[536].

Во всех известиях о походе выделяется роль Дмитрия Александровича[537], хотя зимой 1268 г. он был всего лишь переяславским удельным князем. Великим князем Владимирским был его дядя Ярослав, а наместником в Новгороде — двоюродный брат Юрий Андреевич. Однако даже псковская ПоД называет его главой похода[538]. Приоритет княжича тем более удивителен, что всего несколько лет назад (в конце 1263 г.) он был изгнан из Новгорода. Теперь же горожане — совет при посаднике — сами его позвали:

«Того же лета сдумавше новгородци с посадникомь Михаиломь, призваша князя Дмитрия Александровича ис Переяславля с полкы, а по Ярослава послове послаша; и посла Ярославъ в себе место Святъслава с полкы. И изысканы мастеры порочные, и начаша чинити порокы въ владычни дворе»[539].

Софийская 1-я летопись представляет дело так, что Дмитрий предстает не только главой, но главным организатором кампании: «Того же лета князь великий Дмитрий Александровичу сдумавъ съ Новгородци, и посла по князя по Ярослава.»[540]

При такой необычности выбора предводителя можно допустить, что в этом также проявилось стремление новгородцев к обособленности от великокняжеской политики. А возможно, цель заключалась в придании большего масштаба предприятию: великий князь Ярослав в любом случае должен был присоединиться к походу, дабы не потерять лицо. Великокняжеский наместник Юрий Андреевич провалил нападение на Виронию, и теперь Ярославу надо было восстанавливать авторитет. Выбор Дмитрия, очевидно, был связан с признанием неспособности князя Юрия возглавить успешное дело.

Размах приготовлений к походу встревожил руководителей Ливонии:

«И прислаша Немци послы своя, рижане, вельяжане, юрьевци и изъ инехъ городовъ, с лестью глаголюще: «намъ с вами миръ; перемогаитеся с колыванци и съ раковорци, а мы к нимъ не приставаемъ, а крестъ целуемъ». И целоваша послы крестъ; а тамо ездивъ Лазорь Моисиевичь водилъ всехъ ихъ къ кресту, пискуповъ и кожиихъ дворянъ, яко не помогати имъ колыванцемъ и раковорцемъ; и пояша на свои руце мужа добра из Новагорода Семьюна, целовавше крестъ»[541].

Речь идет о делегации от Риги, Вильянди, Дерпта и неких других ливонских городов. Некоторые летописи меняют положение переговорщиков в перечне и их состав. Например, Новгородская 4-я летопись и Никоновская первыми называют послов из Вильянди: «Велижане, Рижане, Юрьевци.»[542]. Так, же поступает Летопись Авраамки, но при этом пропускает «юрьевцев»[543]. А Софийская 1-я и Воскресенская летописи добавляют к участникам представителей Оденпе («медвежан»): «Рижане, Вельяжене, Юрьевци, Медвежане»[544].

Следует отметить, что ни один источник не упоминает о делегации из Северной Эстонии — из того же Ревеля («колыванци») и Раковора («раковорци»). Такая активность ливонских городов и откровенное предательство ими своих североэстонских единоверцев не могла не насторожить новгородцев. Недаром горожане не удовлетворились присягой только послов. Специально в Ригу был отправлен боярин Лазарь Моисеевич, который привел к присяге епископов и орденских братьев. Совершенно очевидно, что присягнули и архиепископ Рижский Альберт Зуербеер, и епископ Дерптский Александр, и кто-то из высшего руководства Тевтонского (Ливонского) ордена, хотя, может быть, и не магистр. В Риге был оставлен русский наблюдатель — наполовину заложник — боярин Семьюн. Ливонцы открыто провоцировали конфликт Новгорода с Данией: поклялись не помогать Ревелю и Раковору. Обман, казалось бы, свершился. Пока новгородцы готовились к походу, немцы стягивали в Виронию войска, желая внезапно предстать во всей мощи перед ничего не подозревающими восточными интервентами. Военная хитрость, казалось бы, налицо.

Однако имелось немало и внутренних факторов немецкой стороны для таких действий. В 1260-е гг., как мы уже указывали, в балтийской торговле наметилась активизация. Даже папа Римский через своего легата принял в этом участие, гарантировав в специальном послании (9 января 1266 г.) привилегии купцов, плавающих по Северному и Балтийскому морям[545]. Одновременно наметилось выделение нового торгового центра в Восточной Балтике — Ревеля, только около 1248 г. получившего городские права. Это не могло не взволновать старую торговую столицу Ливонии Ригу, получившую городские права еще в 1220-е гг. [546] Датские фактории пока явно оставались за рамками альянса немецких городов — будущей Ганзы. Также известно, что в эти годы сохранялись напряженные отношения Дании с Любеком — вопрос контроля за мореходством и впоследствии будет сталкивать эти страны[547]. Причем в 1260-е Любек демонстрировал поддержку Риму, который вступил в конфликт с Данией. Датский король вообще был отлучен от церкви осенью 1267 г. В таких условиях отказ от защиты датской Эстонии со стороны архиепископа Рижского и Ордена выглядит вполне уместным.

Кроме двух указанных плоскостей вопроса имелась и третья. Известно, что в конце 1267 г., когда велись переговоры с Новгородом, давний недруг Ордена архиепископ Альберт готовил заговор, чтобы изгнать братьев-рыцарей из Ливонии. В своем проекте он хотел положиться на шверинского графа Гунцелина (Gunzelin (Günzel) III. von Schwerin; ум. ок. 1274), который прибыл в Ливонию в качестве пилигрима. 21 декабря 1267 г. Альберт и Гунцелин подписали соглашение, по которому граф становился защитником и управителем (advokatus) всех земельных владений архиепископа. Предполагалось, что Гунцелин отправится в Германию, где соберет войско и, вернувшись, наведет порядок в Ливонии, где военной силе Ордена фактически никто не противостоял. Однако заговор ни к чему не привел. Граф собрать армии не смог, а орденские братья вскоре разузнали о случившемся и арестовали архиепископа Альберта[548].

Провоцируя Орден на участие в войне против могучего Новгорода в далекой Виронии, архиепископ Альберт, скорее всего, рассчитывал ослабить его позиции в Ливонии в целом, обескровить мощную военную организацию, которой собирался нанести удар с помощью графа Гунцелина. Можно считать, что провокация удалась. Русские заглотили наживку и отправились за Нарву, а Орден вместе с войском Дерптского епископа, нарушив все свои клятвы, пошли туда же.

Новгородская летопись следующим образом описывает начало похода и его участников:

«И совкупившеся вси князи в Новъгородъ: Дмитрии, Святъславъ, врат его Михаило, Костянтинъ, Юрьи, Ярополкъ, Довмонтъ Пльсковьскыи, и инехъ князии неколико, поидоша к Раковору месяца генваря 23; и яко внидоша в землю ихъ, и розделишася на 3 пути, и много множьство ихъ воеваша»[549].

Перечень и последовательность князей-участников совпадает почти во всех летописях[550]. Только Воскресенская летопись называет первым Довмонта, что, вероятно, связано с ошибкой, так как в псковских летописях также лидирует Дмитрий[551]. Рассмотрим участников в их очередности:

1. Дмитрий Александрович, второй сын Александра Ярославича Невского. Родился, вероятно, около 1250 г., так как в конце 1263 г. ему еще не было 14 лет, и новгородцы изгнали его «зане мал бяше»[552]. Впервые упоминается в летописи под 1259 г., когда отец посадил его в Новгороде[553]. В 1262 г. летопись и ЖАН представляет Дмитрия главой войск, отправленных великим князем под Юрьев (Дерпт). После изгнания из Новгорода в конце 1263 г. княжил, вероятно, в Переяславле — своей отчине, домениальном владении Александра Невского. Большинство летописей сообщает, что в поход под Раковор он отправился из Переяславля[554]. Никоновская ошибочно указывает, что отправился он из Ярославля, но вернулся в Переяславль[555]. В качестве князя новгородцы пригласили к себе Дмитрия после смерти Ярослава, и он прибыл в город 9 октября 1272 г., но вскоре вынужден был отказаться от стола, так как этому воспротивился новый великий князь Василий Ярославич, последний из сыновей Ярослава Всеволодовича[556]. После смерти Василия Ярославича в 1276 г. Дмитрий Александрович занял великокняжеский стол[557]. Умер Дмитрий в 1294 г. [558]

2. Святослав Ярославич (отчество указывают Никоновская и Воскресенская летописи), старший сын великого князя Ярослава Ярославича. Время его рождения неизвестно. Как упоминалось, во время Неврюевой рати в 1252 г. монголы захватили супругу Ярослава Ярославича и детей: «Татарове же россунушася по земли, и княгыню Ярославлю яша, и дети изъимаша»[559]. Среди этих детей, вероятно, был и Святослав. Ярослав Ярославич был ненамного моложе Александра Невского, у которого первый сын появился в 1240 г. В начале 1240-х гг., скорее всего, родился и Святослав.

Впервые на страницах летописи он предстает в 1264 г. как участник крещения литовских эмигрантов в Пскове[560]. Впоследствии он неоднократно выступает в качестве представителя своего отца, способного договориться с новгородцами. В 1270 г. Ярослав посылает его на вече в период острого конфликта с горожанами[561]. Вероятно, после принятия Ярославом великокняжеского стола (1264 г.) Святослав некоторое время оставался новгородским наместником, но впоследствии был переведен в домениальную Тверь, поближе к отцу. В 1267 г. в Новгороде наместником был уже Юрий Андреевич. В 1273, 1283 и 1293 гг. Святослав в новгородских летописях выступает в качестве тверского князя[562].

Считается, что тверским князем после 1285 г. был Михаил Ярославич, великий князь с 1304 г., святой, убитый в Орде в 1318 г. [563] Однако в 1285 г. он упоминается только как участник закладки Спасского собора, что не говорит о его главенстве в волости[564]. В Симеоновской летописи создателем Спасского собора вообще выступает его мать: «княгини Оксинья Ярославля съ сыномъ Михаиломъ»[565]. Новгородская 4-я летопись называет Михаила «Тверским» только в 1296 г. [566] Та же Симеоновская летопись сообщает, что во время Дюденевой рати (1293 г.) Михаил был в Орде[567]. Можно предположить, что Святослав умер около 1293 г., и, дабы ему наследовать, Михаил отправился в Орду. Таким образом, период тверского княжения Святослава может быть определен как с 1265/1266 по 1293 г. [568]

3. Михаил Ярославич: «брат его Михайло» (отчество фиксирует Никоновская и Воскресенская летописи), второй сын великого князя Ярослава Ярославича. Этот князь упоминается в летописях только при описании Раковорского похода 1268 г. Но в Новгородской 4-й летописи при извещении о смерти Ярослава Ярославич (начало 1272 г.) говорится: «Преставися Ярославъ Ярославичу княживъ 8 летъ, и положенъ бысть в Тфери, и сынъ его успе Михаилъ»[569]. В Софийской 1-й более полно: «и преставися сынъ его князь Михаилъ Ярославичь»[570]. Он вошел в генеалогические справочники под обозначением «Михаил Ярославич Старший». Св. Михаил Ярославич Тверской (ум. 1318) родился уже после его и отца смерти — не позднее 1272 г. [571]

4. «Костянтинъ». Вслед за Никоновской летописью исследователи часто признают этого Константина тем же князем Константином, зятем Александра Ярославича, что участвовал в походе под Юрьев осенью 1262 г. [572] То есть речь может идти о князе, занимавшем полоцкий стол в 1263–1264 гг., а потом бежавшим в Тверь. Впоследствии считается, что он вернулся в Полоцк — после 1267 г., когда власть в Литве Войшелк передал Шварну, сыну Даниила Романовича Галицкого[573]. Правление Шварна продолжалось недолго, и в 1269 г. его выгнал кярнавский князь Тройден (Traidenis)[574]. Еще осенью 1267 г. новгородцы собирались идти на Полоцк, отчего сложно предположить, что в 1268 г. полоцкий князь участвовал с ними в одном походе в далекую Виронию. Следовательно, либо Константин еще не вернул себе стол, либо это был другой Константин.

Смущение вызывает также положение этого Константина в списке князей: он назван раньше, чем Юрий Андреевич — старший сын великого князя и новгородский наместник. Безземельный полоцкий княжич, даже женатый на дочери Александра Невского, не мог иметь такого статуса.

Между прочим, тогда на Северо-Востоке имелся и другой вполне взрослый княжич по имени Константин — Константин Борисович, старший сын ростовского князя Бориса Васильковича (1231–1277), старшего наследника Василька Константиновича (1208–1238), который был старшим сыном великого князя Константина Всеволодовича (1185–1218). Этот потомок славного рода родился в 1255 г., а в 1278 г. наследовал после смерти отца древнейший в области Ростовский стол[575]. Умер он в Орде в 1307 г., будучи ростовским князем[576]. В 1268 г. ему было 13 лет — вполне достаточно для участия в военном походе. В 1262 г. во время похода под Юрьев Дмитрию Александровичу было почти столько же, а он выступал главой предприятия. Из состава участников Раковорской кампании можно понять, что речь идет о коалиции всех северо-восточных князей, участие в этой группе представителя ростовской династии более чем логично.

5. Юрий Андреевич, старший сын великого князя Андрея Ярославича. По отчеству назван в Воскресенской и Никоновской летописях, а Новгородская 4-я и Софийская 1-я ошибочно отмечали его как Александровича[577]. В летописи впервые упоминается в качестве новгородского наместника в 1267 г. После Раковорского похода сохранил это положение и летом 1268 г. участвовал в подписании мирных соглашений с немцами под Псковом[578]. Впоследствии не упоминается вплоть до своей смерти. Умер он 8 марта 1279 г. будучи князем Суздальским[579]. Считается, что суздальское княжение он занял вскоре после смерти отца в 1264 г. [580]

6. «Ярополкъ». Нигде по другим источникам не прослеживается. В Никоновской назван в перечне последним — после Довмонта, но в форме: «и Ярополкъ съ множествомъ вои»[581]. Можно предположить, что статус этого князя даже по сравнению с Довмонтом был невысок. Тем не менее, он несомненно Рюрикович.

Имя Ярополк было достаточно распространенным среди русских князей. Однако все же можно выделить две династии, которые особенно активно его использовали. Первым Ярополком, известным источникам, был сын Святослава Игоревича, изгнанный с киевского княжения Владимиром Святым ок. 980 г. [582] Ярополком звали также одного из детей Владимира Ярославича[583]. Потомки этих родов позднее не известны.

Затем упоминается Ярополк Изяславич, сын Изяслава Ярославича, князь Волынский, коварно убитый в 1086 г. [584] Род потомков Ярополка Изяславича пресекся в середине XII в., а род его брата великого князя Святополка Изяславича (ум. 1113) — в середине XIII в. Этой династии принадлежали земли Турово-Пинского княжества[585]. Среди правнуков Святополка Изяславича известен Ярополк Юрьевич (упом. ок. 1190 г.), княживший, вероятно, в Пинской земле[586]. Последний, упоминаемый летописью потомок Святополка Изяславича — Ростислав Пинский, названный в 1228 г. отцом князей чарторыйских[587]. В. Т. Пашуто считал, что его детьми также были берестейский князь Владимир (упом. в 1229 г.) и пинский князь Михаил (упом. в 1247 г.)[588]. Связь этой династии с Туровом и Пинском, на которые тогда опирался Войшелк в борьбе за Литву, не позволяет представить ее представителя в составе суздальской армии в 1268 г.

Так, как в среде династии черниговских князей за всю историю известен только один Ярополк — Ярополк Ярославич, внук Всеволода Ольговича, упоминаемый как новгородский князь в 1197 г. и как вышгородский в 1214 г. [589], — мы не будем рассматривать это направление.

Имя Ярополк было известно и потомкам Владимира Всеволодовича Мономаха (ум. 1125). Так, звали одного из сыновей Владимира Всеволодовича — великий князь Ярополк Владимирович (ум. 1139), а также двух его внуков: Ярополк Андреевич и поросский князь Ярополк Мстиславич. Особенное распространение это имя получило среди потомком князя Мстислава Владимировича (ум. 1132): так звали его сына, его внука (бужский князь Ярополк Изяславич (ум. 1168)[590]) и правнука (Ярополк Романович, внук Ростислава Мстиславича, упоминаемый летописью как смоленский князь 1171–1175 гг. и трепольский в 1177 г.)[591]. Братом Ярополка Романовича был смоленский князь Мстислав Романович, погибший на Калке (1223 г.), а его двоюродными братьями были Мстислав Мстиславич Удалой, дед Александра Невского, и Мстислав Давыдович, отец Ростислава Смоленского. Можно предположить, что Ярополк, участник Раковорского похода, был одним из мелких удельных смоленских князей, предположительно из восточных областей Смоленской земли (Ржев, Торопец).

7. «Довмонтъ Пльсковьскыи» (В Летописи Авраамки — «Домантъ со Пьсковици»; в Никоновской летописи — «князь Домонтъ Псковский со Псковичи») — в Воскресенской летописи назван прежде всех князей[592]. Князь из Нальши — области на юго-востоке Литвы — Даумантас (Dovmont; Daumantas). Поздние белорусско-литовские летописи называют Довмонта «князем Утенским» («xiądzem vcianskim»)[593]. Утена (Utėna) — столица и крупнейший укрепленный пункт Нальши, верховным правителем которой был князь Гердень (Erdanas)[594]. В 1262 г. умерла жена Миндовга Марта, родная сестра супруги Довмонта. Король Миндовг, зная о схожести сестер, возжелал забрать у Довмонта подругу и сделал это. Оскорбленный князь начал готовить месть, оперевшись на жемайтского князя Тройната, рвущегося к власти. В августе 1263 г. Довмонт, отправленный с литовской армией на Брянск, внезапно вернулся и убил Миндовга. Литовским князем стал Тройнат, а Довмонт получил контроль над Нальшей. В 1264 г. Тройнат был убит, а власть в Литве захватил Войшелк, сын Миндовга. Довмонт вынужден был отправиться в изгнание в Псков, где его в 1265 г. пригласили возглавить военные силы, а впоследствии признали князем, великокняжеским вассалом. Успешные походы Довмонта на Литву в 1265–1266 гг. прекратили многолетние вторжения литовцев на Русь. Славный князь особо отличился в обороне Пскова от врагов и стал символом псковского суверенитета. Умер 20 мая 1299 г. князем псковским[595]. Вскоре Довмонт, крещеный в честь Тимофея Газского (19 августа 1264 г.), был причислен к лику святых[596].

8. В летописи говорится, что в походе участвовали кроме перечисленных «и инехъ князии неколико»[597]. Летопись Авраамки даже акцентирует: «и инии князи мнози»[598]. В Воскресенской летописи особенно концентрированно говорится про большую численность Владимиро-Суздальского войска, отправившегося сначала в Новгород, а потом к Раковору:

«И изыскаша мастеры порочные, и начаша чинити порокы, а князи начаша совокуплятися со многою силою; бе же князей много: князь Домантъ со Пскович, великий князь Дмитрий, и Святослав Ярославичь, и братъ его князь Михаилъ, князь Константинъ, князь Юрьи Андреевичь внукъ Ярославль, князь Ярополкъ, и съвокупишася вси княжения Рускаа въ Новгородъ со множествомъ вой своихъ»[599].

На особую — исключительную — численность русского воинства указывал и автор ЛРХ. По его данным русских, вторгнувшихся в Виронию, было 30 тысяч человек:

Исследователи неоднократно подчеркивали, что источник такой цифры неизвестен, и она не подтверждается русскими летописями[601]. Однако простое перечисление участников говорит, что указанная численность русской армии была близка действительной. Судя по перечню князей, в походе участвовали чуть ли не все вооруженные силы Северо-Восточной Руси или значительная их часть. Полки были предоставлены Тверью, Переяславлем, Ростовом, Суздалем и, вероятно, великокняжеским Владимиром. Если каждый отряд условно оценить в 3 тысячи воинов, то уже окажется 15 тысяч, а ведь были еще псковичи, новгородцы и неидентифицируемые «другие князья». Думается, русские силы действительно были близки к трем десяткам тысяч[602].

Итак, 23 января 1268 г. армия выступила из Новгорода:

«... и яко внидоша в землю ихъ, и розделишася на 3 пути, и много множьство ихъ воеваша.

И ту наехаша пещеру непроходну, в неиже бяше множьство Чюди влезшее, и бяше нелзе ихъ взятии, и стояша 3 дни; тогда мастеръ порочныи хытростью пусти на ня воду, Чюдь же побегоша сами вонъ, и исекоша ихъ, а товаръ новгородци князю Дмитрию всь даша»[603].

Если после пересечения Нарвы и до подхода к Раковору армия разделилась на 3 группы и разоряла область раздельно, можно считать, что Восточная Вирония была выжжена дотла. Численность грабителей в разы превышала численность местного населения. Разорению подверглись все поселения от Нарвы до Пады. Погибло много людей. Русские, как и другие воины средневековья, не церемонились с покоренными племенами. Чудины бежали и прятались — без поддержки немцев они не могли оказать полноценного сопротивления.

Сюжет с затоплением пещеры, где укрылись несчастные эстонцы, достаточно характерно показывает методы ведения войны в те времена. На пещеру, вероятно, наткнулся отряд, возглавляемый князем Дмитрием Александровичем. Удивительно даже, что они 3 дня не могли выкурить из укрытия эстонцев, но только потом пустили воду. Эту легенду и сейчас любят рассказывать местные жители, которые нередко даже показывают предположительное место той пещеры, с которой русские начали, по их словам, геноцид эстонского народа. Такой рассказ в середине 1980-х гг. я слышал в Пюхтицком Успенском монастыре, основанном в 1891 году около деревни Куремяэ (Kuremäe) в центральной, окруженной болотами, части Восточной Виронии. Пюхтица (Pühtitsa) происходит от эстонского «священный» — «святое место» (Pühitsetud). Фоном к легенде проходило предположение, что святость этого места связана со зверствами 1268 года.

С другой стороны, в районе Куремяэ крупных пещер нет. Специалисты считают, что в Эстонии вообще немного природных пещер (около 100), из которых еще меньше обширных и удобных для укрытия. Наиболее длинные природные пещеры Эстонии — это Вируласе (54 м) около Тухала в Гарии (Харьюмаа) и Алликукиви (ок. 40 м) близ Тихеметса около Пярну (Южная Эстония). В Восточной Виронии залежи горючего сланца побудили в начале XX в. к промышленной разработке недр. В результате образовалось немало огромных искусственных пещер (Убья, Кохтла — до 1000 м длиной). Сохранившиеся искусственные пещеры значительно меньше. Самые крупные в Виронии две: Ору (Oru, длина ок. 10 м) и Водава (Vodava; ок. 25 м)[604]. Водава выглядит наиболее приемлемой для размещения большой группы людей: ее объем ок. 45 м³ и высота проходов ок. 1,8 м. [605] А пещера в Ору более удобна для затопления. Можно предположить, что именно Водаву затопили русские — отчего она получила созвучное с русским «вода» (voda) название.

Независимо от выбора объекта для легенды, размеры эстонских пещер позволяют сказать, что группа укрывшихся в одной из них в 1268 г. была совсем не велика. Сложно представить, что в Водаве укрылось более 30 человек, а это крупнейшая природная пещера Виронии.

После ограбления и без того бедной Восточной Виронии войска снова собрались и двинулись в направлении Раковора:

«И оттоле поступиша к Раковору; и яко быша на реце Кеголе, и ту усретоша стоящь полкъ немецьскыи; и бе видети якои лесъ: бе бо съвкупилася вся земля Немецьская. Новгородци же не умедляче ни мало, поидоша к нимъ за реку, и начаша ставити полкы: Пльсковичи же сташа по правой руце, а Дмитрии и Святъславъ сташа по праву же выше, а по леву ста Михаило, новгородци же сташа в лице железному полку противу великои свиньи. И тако поидоша противу соке;

И яко съступишася, бысть страшно побоище, яко не видали ни отци, ни деди»[606].

Это наиболее важная — центральная часть новгородской «Повести о Раковорской битве». Здесь мы узнаем о месте битвы и о положении войск перед ее началом. Указание «поступиша к Раковору» свидетельствует, что следующей целью интервентов был Раковор. Однако масштаб русских сил говорит о том, что, скорее всего, Раковор должен был стать промежуточным этапом перед Ревелем. На это указывает и контекст переговоров с немцами: они клялись не помогать «колыванцемъ и раковорцемъ»[607].

Место встречи немецкого воинства с русским отмечено в летописи «на рѣцѣ Кѣголѣ»[608]. С небольшими отклонениями это название воспроизводят все летописные источники: «на реци Кеголѣ», «на рѣцѣ Кѣголѣ», «на рѣку Кигору (Кигуру)», «на рецѣ Киголѣ», «к рѣцѣ Киголѣ»[609]. Как следует из текста, место расположено на пути от Восточной Виронии к Раковору: «и яко быша на реце Киголе, к Раковору идуще, и ту усретоша полкъ Немецкый стоящь»[610]. Кроме того, указано, что новгородцы после победы на первом этапе битвы гнали немцев до Раковора 7 верст: «и гониша ихъ, бьюче, и до города, въ 3 пути, на семи верстъ»[611]. Одна верста обычно принимается равной 500 саженям, но по Уложению 1649 года имелась и верста в 1000 сажений, то есть одна сажень — это, независимо от метрической системы, от 1 до 2 км. Казалось бы, указан почти точный ориентир: река Кегола в 7–14 км от Раквере.

Наиболее распространенным явилось мнение, что Кегола — это река Кунда (Kunda), на которой имеется поселок Кохала (Kohala) примерно в 13 км от Раквере[612]. Однако Кохала, при очевидном фразеологическом сходстве, во-первых, находится существенно в стороне от основной торговой магистрали, связывающей Восточную Виронию с Раквере, а во-вторых, прикрыта на правом берегу Кунды лесом, то есть подойти к нему с востока на пути к Раквере не представляется возможным. Кроме того, существует указание «Хроники Ливонии» Германа Вартберга (Hermann Wartberge; ок. 1380 г.) о том, что в 1268 г. решительное столкновение с русскими состоялось невдалеке от «церкви Махольм» (cirka ecclesiam Maholm)[613]. Махольм (нем. Maholm) — это нынешнее поселение у церкви св. Николая Виронского — Виру-Нигула (эст. Viru-Nigula) — центр кихельконда Маху (Maum), отмеченного в «Датской поземельной книге» (Liber census Daniae; 40-е гг. XIII в.)[614].

Рядом с Виру-Нигула сохранились руины капеллы св. Марии, которую, как зафиксировал Э. Пабст, старожилы именовали «Капелла Марии Военной» (эст. Sôja-Maarja Kabel; нем. Södda-Maria Capelle)[615]. Впервые в письменных источниках капелла упоминается в 1657 г. в Хронике церкви Виру-Нигула, созданной местным пастором М. Шольбахом (М. Scholbach). Хроникер подчеркивал древность и загадочность возникновения часовни, особенно отмечая, что народная традиция связывает с ней некие языческие верования и ритуалы, исполнявшиеся еще в XVII в. (излечение от бесплодия, улучшение здоровья и проч.). В новое время интерес к постройке возродил опять же местный пастор, на этот раз — Г. Хассельблатт (G. Hasselblatt), который напечатал в 1856 г. в местном журнале «Das Inland» краткий очерк по истории храмовых построек Виру-Нигула. В этой статье, основной объем которой был посвящен приходскому храму св. Николая, автором впервые была предпринята попытка датировать возведение капеллы, сопоставив ее с событиями русско-немецкого военного противостояния в Прибалтике в XIII в. Без какой-либо емкой аргументации пастор отнес ее к 1223–1224 гг. [616] Ответом на краткую работу Хассельблатта стала целая серия статей видного прибалтийского исследователя Э. Пабста (E. Pabst), публиковавшихся в «Beiträge zur Kunde Ehst-, Liv- und Kurlands» на протяжении четырех лет (1869–1872 гг.). В панорамном обследовании историк аккумулировал материалы почти всех доступных источников о владетелях и строениях Виру-Нигула. В приложении к последней из статей было напечатано и самое раннее изображение руин капеллы св. Марии — гравюра 1828 года К. Унгерн фон Штернберга (C. Ungern von Sternberg)[617]. Пабст однозначно высказался за связь капеллы св. Марии с местом событий 18 февраля 1268 года[618].

В 1933 г. при публикации комментариев к эстонским страницам «Датской поземельной книги» примирить данные источников попытался выдающийся прибалтийский историк П. Йохансен. Он нашел возможность сопоставить данные русской летописи и показания Вартберга. Действительно, кроме Кохалы в Виронии обнаруживаются и другие топонимы, которые можно признать родственными русскому «Кегола». Так, в приходе Маху упоминается крупный землевладелец Альберн де Кокель (Albern de Kokœl), которому принадлежало 89 гакенов земли. По объему владений он был вторым, после датского короля, в этом кихельконде. Королю здесь принадлежало 105 гакенов, а Дитриху фон Кивель — только 25. Альберн владел деревнями:

— Унокс (Unox; совр. Унуксе (Unukse); 9 гакенов),

— Кокель (Kokœl; совр. Койла (Koila); 40 гакенов),

— Васкэтэ (Waskœthœ; Васта (Vasta); 8 гакенов),

— Акедоле (Akedolœ; совр. Виру-Нигула (Viru-Nigula; нем. Maholm); 6 гакенов),

— Квале (Kwalœ; совр. Кохала (Kohala); 26 гакенов)[619].

Фактически речь идет о монолитном участке плодородных земель в среднем течении реки Пада (Pada): деревни Васта, Унуксе, Койла и Акедоле расположены почти рядом. Выпадает только Кохала (Kwalde), которая находится в 10 км западнее на реке Кунда. С юга к владениям Альберна Кокеля примыкают королевские земли: имение Варадас (Waradas; совр. Варуди (Varudi); 45 гакенов) южнее Кохала и Падагас (Padagas; совр. Пада (Pada); 40 гакенов) южнее Акедоле (также на реке Пада)[620].

Современные названия рек в Эстонии не всегда сопоставимы со средневековыми, на что накладывается и чередование топонимов на трех языках (эстонский, немецкий, датский). Нередко, как отмечал А. Селарт, название реки совпадало с названием деревни и менялось по течению.

По весьма вероятному предположению Х. Моора и Х. Лиги Альберн де Кокель принадлежал к местному эстонскому нобилитету, был немногим из эстонских племенных нобилей, кто смог сохранить свои земельные права и при немцах[621]. Во владениях Альберна располагался древний племенной центр — столица кихельконда — поселок Махольм (Akedolœ, совр. Виру-Нигула)[622]. Рядом в Койле находилось древнее эстонское городище I тыс. н. э. [623], что свидетельствует о давней преемственности властного центра. Именно в Виру-Нигула был построен первый каменный храм в Виронии. Раньше считалось, что это была церковь св. Николая, сохранившаяся до наших дней в формах XIV в. [624] Но недавние раскопки (1988–1990 гг.) показали, что капелла св. Марии существенно древнее ее: внутри капеллы обнаружено захоронение, частично перекрывающее фундамент, с инвентарем XIII в. [625] Собственно, на то, что капелла св. Марии построена не позднее второй половины XIII в., указывал еще выдающийся знаток средневековой архитектуры В. Раам[626]. Он считал капеллу св. Марии древнейшей постройкой Виронии[627]. О значении этого места должно говорить и то, что когда потомки Альберна утратили власть над этими землями, новый их владелец Гельмольд фон Лоде (Helmold von Lode) пытался приобрести для Койлы (Cokgele) в 1296 г. любекское городское право, говоря про поселение «opidum et civitas»[628]. Можно предположить, что река Пада в нижнем течении в XIII в. имела название, близкое к фамильному Kokœl-Koila-Кегола, а впоследствии стала именоваться по королевскому имению Пада. Источники с XIII по XVI в., собранные Йохансеном, фиксируют следующие модификации одного названия: Kokel, Cokgele, Coggele, Kogghel, Kogelle, Koggel, Koigel, Koygell, Koihel, Koyel, Coyll, Koel, Koil, Koila[629]. Поселение же Квале (Kwalœ), возможно, имело похожую последовательность преобразований под влиянием патронимического Kokœl в совр. Кохала (Kohala)[630].

Скорее всего, именно к реке Койла (Пада) в районе Махольма (Виру-Нигула) подошли русские войска в 1268 г. Эту точку зрения, предельно емко обоснованную Пабстом и Йохансеном, разделяют ведущие специалисты по истории этого периода[631]. Даже странно, что версия про Кохала до сих пор существует в литературе[632].

Старшая рифмованная хроника (ЛРХ) не дает никаких указаний к определению точного ориентира для сражения[633]. Вартберг при работе над своей хроникой пользовался ЛРХ, но не имел под рукой русских летописей, почему уличить его в зависимости от письменного источника затруднительно. Скорее всего, им руководила некая местная традиция, возможно, связанная с махольмской церковью.

Немного может смутить указание летописи на погоню за немцами до Раковора: «и гониша ихъ, бьюче, и до города, въ 3 пути, на семи верстъ»[634]. Ведь от Виру-Нигула до Раквере не менее 22 км. Однако перед нами, скорее всего, идиоматическое выражение, распространенное в источниках. Так, при сообщении о Ледовом побоище говорится: «и, гоняче, биша ихъ на 7-ми верстъ по леду до Суболичьскаго берега»[635]. Сам оборот подчеркивает, что преследование продолжалось не конкретно 7 верст, а «на семи верст», то есть вполне достойный отрезок пути, позволяющий закрепить преследователям победу. Указание «до города» или «до Суболичьскаго берега» должно показывать не конечный пункт преследования, а его направление.

Махольмская капелла, посвященная св. Марии, покровительнице Тевтонского ордена, скорее всего, была построена вскоре после Раковорской битвы и связана с поминовением этого события[636]. Она расположена на окраине поселка на небольшом холме, доминирующем над окрестными полями[637]. Место капеллы можно представить как очень удобный наблюдательный пункт для руководителей немецкой армии — например, епископа Александра. У подножия холма протекает ручей, сейчас существенно заболоченный. Старожилы называли его «Кровавым» (эст. Vereoja)[638]. Этот ручей разделяет поле между руслом Пады и капеллой. Локализация событий Раковорской битвы на поле перед капеллой св. Марии у Махольма позволяет топографически близко к показаниям источников восстановить ход сражения 18 февраля 1268 г.

Как сообщает летопись, подойдя к реке Кеголе, новгородцы увидели «полкъ немецьскыи» — «якои лесъ» — и затем, спешно переправившись через реку, начали строить полки: «Новгородци же не умедляче ни мало, поидоша к нимъ за реку, и начаша ставити полкы»[639]. Койла (Пада) и сейчас представляет из себя неплохой рубеж для обороны — неровные обрывистые берега. Выстроившись у Махольма, немцы навязывали собственные условия сражения. Русские вынуждены были перейти через Паду и строить полки, имея в тылу неудобную речную переправу.

Топографическим разграничителем сторон выступил ручей, протекающий у подножия холма с будущей капеллой св. Марии. В ЛРХ содержится рассказ о неожиданном ударе, который нанес князь Дмитрий с правого фланга русских в центр орденских построений. Этот бой произошел «у моста» (vor an eine brucken) «у речки злой» (ûf eine bôse bach)[640]. В. И. Матузова и Е. Л. Назарова переводили слово «bach», как река, но в понимании немца это скорее небольшая река, ручей, источник[641]. Поэтому вполне можно сопоставить «кровавый ручей» (эст. Vereoja) со «злым ручьем» (нем. Blutbach). Таким образом, бой Дмитрия с рыцарями состоялся буквально у подножия холма с капеллой св. Марии, так как именно там расположен мост через ручей.

Вообще затруднительно было бы связать данные источников в другом географическом месте. Прежде всего, последовательность событий предполагает, что сначала русские переправились через реку, а потом уже состоялся бой, в ходе которого опять же была стычка у моста через реку (ручей). То есть место сражения должно было примыкать к реке и пересекаться рекой, — таких мест не много.

Расстановка полков достаточно подробна описана в новгородской летописи:

«и начаша ставити полкы: Пльсковичи же сташа по правои руце, а Дмитрии и Святъславъ сташа по праву же выше, а по леву ста Михаило, новгородци же сташа в лице железному полку противу великои свиньи. И тако поидоша противу собе»[642].

То есть:

— по правой руке стали псковичи с Довмонтом;

— еще правее стали Дмитрий Александрович и Святослав Ярославич;

— в центре — новгородцы (с ладожанами, указанными в числе погибших);

— слева Михаил Ярославич.

Выше как про существенные силы летопись говорит про полки, которые привел Дмитрий из Переяславля и которые послал Ярослав Ярославич со Святославом (вероятно, из Твери и Владимира). Надо полагать, не все эти силы сконцентрировались на правом фланге. Вероятно, Святослав с братом Михаилом поделили войска: например, справа со старшим братом стали владимирцы, а тверичи — слева с младшим братом. На левом фланге, должно быть, собрались и все другие менее значимые воинские подразделения: князья Константин (с ростовцами?), Ярополк («с множеством вои»), «и иных князей неколико». Так, представляет дело и Никоновская летопись: «а князь Михайло Ярославичь Ярославичя на левой руце со многими князи»[643]. По тексту НПЛ положение Юрия Андреевича указывается в составе новгородских сил: после сообщения о погибших новгородцах говорится, что Юрий бежал с поля боя, но раньше о его размещении ничего не говорится — логично размещать новгородского наместника Юрия Андреевича вместе с новгородцами.

Немного иначе представляет расстановку полков Софийская 1-я летопись:

«Великии же князь Дмитрии не умедлячи нимало, поиде к нимъ за реку и начаша ставити полкы. Князь великыи Дмитрии и Святославъ Ярославичь, князь Михаило, братъ Святославль, сташа с новогородьци противъ железного полку великои свиньи в лице, а князь Домантъ съ пьсковичи по правую сторону, а князь Юрьи, князь Костянтинъ, князь Ярополкъ сташа по леву»[644].

Так, как здесь Дмитрий назван уже великим князем, можно предположить, что перед нами позднейшая переработка источника в русле выдвижения роли княжича в событиях: он выступает инициатором расстановки полков (в НПЛ инициатор не указан), называется первым (в НПЛ сначала говорится про псковичей), а князь Юрий Андреевич (новгородский наместник) отнесен к остальным князьям на левом фланге. Для такого акцента, судя по всему, имелись и реальные основания:

1) в ЛРХ сообщается, что в кульминационный момент боя Дмитрий Александрович с отборным отрядом атаковал центр немецких построений, то есть действовал на направлении, где располагался новгородский полк;

2) по НПЛ, Юрий Андреевич в ходе боя бежал, что опущено в С1Л. Роль беглеца была достойна устранению из источника, потому он и оказался не с новгородцами, а с другими княжичами на левом фланге.

Таким образом, сопоставление летописных данных позволяет представить русскую армию, которая подразделяется на четыре отряда:

1) крайний справа — переяславский полк с князем Дмитрием Александровичем и великокняжеский (владимирский) полк со Святославом Ярославичем;

2) правее центра — псковичи с князем Довмонтом;

3) центр — новгородский великий полк с ладожанами и князем Юрием Андреевичем;

4) слева — тверичи с Михаилом Ярославичем, ростовцы (?) с князем Константином Борисовичем (?), князь Ярополк и дружины других князей.

О силах, которые противостояли русским, подробно сообщает ЛРХ, где Раковорской баталии посвящен обширный рассказ:

Перечень участников немецкой армии представлен в следующем составе и количестве:

— 34 орденских брата из Феллина (Вильянди; земля Сакала), Леаля (Лихула (Lihula); земля Вик (Приморье)) и Вейсенштейна (Пайде, земля Гервен) со своими мужами (die brûdere und ouch ire man) заняли центр;

— ополчения местных жителей из орденских земель (landvolkes) расположились левее орденского войска;

— армия Дерптского епископа Александра, надо полагать, заняла позицию рядом с орденским войском (может быть, правее);

— правый фланг составили датчане (королевские мужи (des kuniges man)), которых было больше, чем немцев (dûtscher), то есть войск Ордена и Дерптского епископа. Вероятно, к «королевским мужам» относилось также ополчение местных жителей из датских владений в Эстонии.

О численности немецкого войска автор ЛРХ указывает в соотношении 1/60. Русских, как он написал, было 30 тысяч, а немцев, таким образом, 500 человек. Однако познакомившись с другими частями текста ЛРХ, можно сказать, что это даже не преувеличение, а традиционный литературный штамп. Автор ЛРХ и при описании Ледового побоища писал: «У русских было такое войско, что, пожалуй, шестьдесят человек одного немца атаковало»[646]. Тем не менее, очевидно, что у немцев было заметно меньше войск, чем у русских. Летом 1268 г. при походе к Пскову магистр собрал войско, по указанию той же ЛРХ, в 18 тысяч всадников[647]. Но это было общеливонское войско, включавшее ополчения ливов, латгалов, эстов и 180 орденских братьев. В него не вошли датчане и другие участники Раковорской битвы. Русская летопись называла это воинство «великим»: «придоша Немци в силе велице подъ Пльсковъ»[648]. Однако про немецкое войско при Раковоре новгородский летописец писал еще более восхищенно: «и ту усретоша стоящь полкъ немецьскыи; и бе видети якои лесъ: бе бо съвкупилася вся земля Немецьская»[649]. Надо полагать, автора ЛРХ интересовали собственно орденские войска. Именно ими он восхищается и с ними соотносить численность противников. По сравнению с Раковорской битвой, где участвовало только 34 брата, поход к Пскову, к которому подключилось 180 братьев, грандиозен. Но общая численность немецкого воинства под Псковом и немецко-датского под Раковором должна быть сопоставима[650]. Вероятно, ливонцы собрали к Раковору около 18–20 тысяч воинов — против 28–30 тысяч русских.

Обманывая русских обещаниями не помогать датчанам, ливонцы рассчитывали на эффект внезапности и на беспечность русских. Возможно, они ожидали и то, что русское воинство будет не столь значительным. Но в этой части их планы не реализовались.

Стоит обратить внимание на особую роль в сражении ополчения — фолька (volc), на что указывает и автор ЛРХ. Это мы отмечали и при осаде Юрьева осенью 1262 г. А теперь ополчение местных жителей (landvolkes) составляет отдельный полк и, судя по всему, более половины орденской армии.

Источники мало вдаются в подробности хода сражения, но общую канву все же представить возможно — в основном по данным ЛРХ. Автор ЛРХ ничего не сообщает о действиях датчан на правом фланге. Про ополченцев на левом фланге говорится, что они «сдерживали наступление»[651]. Про центр известно, что против него выступило «две колонны русских» (zwei teil der Rûzen)[652]. В центре — против войска Ордена и Дерптского епископа — русские составляли пешие и конные отряды («бегом и вскачь неслись они прочь»), которые атаковали волнами: то нападали, а то возвращались («снова и снова они возвращались»)[653]. Кроме того, в ЛРХ отдельный рассказ посвящен сюжету, связанному с сокрушительной атакой, которую произвел на орденское войско князь Дмитрий Александрович с 5 тысячами храбрецов.

Автор ЛРХ, казалось бы, завершил рассказ о битве. Он сообщил о расстановке сил, о тяжести боя, о больших потерях у русских и, наконец, о победе братьев:

Однако вслед за этим рассказчик как бы возвращается назад. Он хочет показать, что братьям битва далась нелегко и что среди русского рыцарства тоже были герои, да еще какие. Победа над таким воинством достойна песни:

Рассказ о бое у моста над «злым» ручьем завершает отрывок ЛРХ о Раковорской битве. Казалось бы, против 5000 русских выступило только 160 воинов (многие пешие), к которым потом присоединилось еще 80[657]. Однако исследователи часто не замечают указания, что Дмитрий бился против «полка братьев» (der brûdere vane) — орденской хоругви, главной боевой единицы орденской армии[658]. Если вспомнить «Приготовление к походу курфюрста Альберта против герцога Ганса Саганского» (1477 г.), где выделено три варианта воинского построения (хоругви по 400, 500 и 700 всадников), то окажется, что Дмитрий действительно ввязался в бой со значительными силами[659].

Вообще атака Дмитрия напоминает фланговый удар по клину — «свинье» — обычному рыцарскому построению при атаке[660]. В этом отношении важно вспомнить указания летописи, что новгородцы заняли позицию в центре «в лице железному полку противу великои свиньи»[661]. Речь, со всей очевидностью идет, о построении «Великой» хоругви, которая по «Приготовлению к походу.» составляет от 700 до 800 всадников[662]. Так, как речь идет о начале сражения, а «свинья» является атакующим построением, можно утверждать, что первый удар нанесли именно немцы. Дмитрий, как указано в НПЛ, занимал крайний правый фланг русской армии, а потому его удар против орденской хоругви, занимавшей центр немецкого войска, представлял собой атаку с фланга, неудобную и опасную для «свиньи». Если считать, что речь идет об одном и том же эпизоде боя, то окажется, что в момент орденской атаки «клином» на нее налетел отряд из «пяти тысяч русских избранных» во главе с князем Дмитрием. Удар с фланга существенно ухудшил сокрушительную мощь клина, но полностью его разрушить не мог. Кроме того, спасти немецкую атаку пытался отряд эстонских ополченцев из орденских владений (160 орденского фолька — «der brûdere volkes») и небольшой отряд из орденского войска (80 «man»): всего 240 бойцов, храбростью которых восхищался автор ЛРХ («Спасибо скажу я восьмидесяти мужам, тому, что мечи их так звенели в нужный момент в поддержку братьев»)[663]. Бой происходил у моста через «злой» ручей, возможно, непосредственно под холмом, на котором впоследствии была возведена капелла св. Марии Военной.

Первый удар немцев «великой свиньей» не произвел на русскую армию сокрушительного эффекта. Во-первых, численность ее явно была великовата для быстрого успеха немцев. А во-вторых, дезорганизующе подействовала фланговая атака князя Дмитрия. Указание ЛРХ о «русских двумя колоннами наступавших» говорит, скорее всего, что против немецкого центра действовало два полка русских (по предположению В. Т. Пашуто, новгородцы и псковичи)[664]: это и естественно, так как немцы разделили войска на три части, а русские — на четыре. Сама битва носила традиционный рукопашный характер. О лучниках, как в Ледовом побоище, ни один из источников не упоминает. Противники сходили и расходились.

Количество воинов было столь велико, что затруднительно было определить ход событий даже находящемуся в сражении. В какой-то момент с поля бежала часть новгородцев и княжеская дружина Юрия Андреевича:

«а Юрьи князь вда плечи, или переветъ былъ в немь, то бог весть»[665].

В. Т. Пашуто считал, что были разгромлены те «две колонны» русских (новгородцев и псковичей), о которых упоминается в ЛРХ[666]. Однако оставшиеся сумели обратить в бегство, вероятно, правый фланг противника — датчан. Но когда одни новгородцы гнали датчан к Раковору, центр немецкой армии еще не был разбит. Вернувшись после погони, новгородцы обнаружили, что против них опять построилась «великая свинья» и ударила на обоз. Подоспев, новгородцы успели отогнать немцев, но не стали их преследовать, и битва затихла с наступлением темноты:

«Бывшю во великому тому снятию и добрымъ мужемъ главами своими покывающе за святую Софью, милосердыи господь посла милость свою въскоре, не хотя смерти грешнику до конца, кажа нас и пакы милуя, отврати ярость свою от нас, и призре милосерднымь си окомь: силою креста честнаго и помощью святыя Софья, молитвами святыя владычица нашея Богородица приснодевица Мария и всех святыхъ, пособи богъ князю Дмитрию и новгородцемъ, месяца ферваря 18, на память святого отца Лва, в суботу сыропустную; и гониша ихъ, бьюче, и до города, въ 3 пути, на семи верстъ, якоже не мочи ни коневи ступити трупиемь.

И тако въспятишася от города, и узреша иныи полчищь свинью великую, которая бяше вразилася въ возникы новгородьскые; и хотеша новгородци на нихъ ударити, но инии рекоша: «уже есть велми к ночи, еда како смятемся и побиемся сами»; и тако сташа близъ противу собе, ожидающе света»[667].

18 февраля световой день в этих широтах длится 9 часов, и солнце заходит около 6 часов вечера. Раковорская битва закончилась примерно в это время[668].

Результаты сражения, как мы помним, воспринимались современниками различно. В ЛРХ говорится о ливонской победе и бегстве русских. Однако затем сообщается о походе магистра к Пскову ради отмщения за бой у Раковора: надо полагать, если бы состоялась победа, то отмщения не потребовалось бы. В новгородской летописи акцентируется внимание на то, что после сражения русские полки еще три дня стояли на поле, подчеркивая свое превосходство:

«Они же [немцы] оканьнии крестопреступници, не дождавъше света, побегоша. Новгородци же стояша на костехъ 3 дни, и приехаша в Новъгородъ, привезоша братию свою избьеныхъ, и положиша посадника Михаила у святои Софьи. Буди, господи боже милостивыи человеколюбче, въ ономь веце стати со всеми угодившими ти от века, иже кровь свою прольяша за святую Софью, животъ свои отдавше честно»[669].

Потери сторон были столь значительны, что не позволили ни немцам продолжить бой, ни русским продолжить поход[670]. ЛРХ почти ничего не сообщает о гибели ливонцев. Легкий намек содержится только в благодарности «восьмидесяти мужам» (эстонским ополченцам), которые выступили в поддержку немцев во время фланговой атаки князя Дмитрия[671]. Вся фраза о них носит поминальный характер, что должно указывать на гибель храбрецов. Кроме того, сообщается, что чуть ли не в начале сражения погиб Дерптский епископ Александр — самый высокопоставленный воитель в немецкой армии, единственный ее руководитель в Раковорском бою, известный по имени[672].

Этот иерарх впервые упоминается в источниках 10 сентября 1263 г. [673] Однако деятельность его предшественника — епископа Германа — последний раз фиксируется в источниках в 1243 г. Считается, что Герман покинул кафедру около 1245 г. [674] Длительное время кафедра Дерптского епископа была вакантна, и ею непосредственно руководил архиепископ Рижский Альберт Зуербеер. В ЛРХ при известии об осаде Дерпта (Юрьева) осенью 1262 г. упомянут некий местный епископ. Надо полагать, это был Александр, назначенный туда незадолго до этого. Натерпевшись страха от русских войск осенью 1262 г., Александр попытался отомстить им зимой 1268 г., но неудачно. Гибель епископа в бою — исключительное для Прибалтики событие. Иерархи-воители в те годы встречались нередко, но их гибель всегда специально отмечалась и не была обыденной. Вероятно, с гибелью Александра можно связать строительство капеллы св. Марии у Махольма на поле Раковорской битвы. В Дерпте Александра сменил Фридрих Хасельдорф (Friedrich von Haseldorf; ум. ок. 1284/1288), бывший до того титулярным епископом Карельским. Вероятно, он сохранил за собой виртуальную карельскую епархию и позднее (по крайней мере до конца 1268 г.)[675]. 30 мая 1268 г. Фридрих упоминается как «избранный на Дерптскую кафердру епископ» (postulatus Darbetensis)[676].

Герман Вартберг писал в своей хронике, что в бою у Махольма кроме епископа Александра погибло еще два орденских брата[677].

О потерях сторон может говорит фраза новгородской летописи, согласно которой во время погони новгородцев за отступающими к Раковору немцами их кони не могли двигаться из-за обилия трупов:

«и гониша ихъ, бьюче, и до города, въ 3 пути, на семи верстъ, якоже не мочи ни коневи ступити трупиемь»[678].

Это было исключительное по кровопролитию сражение. Умалчивая о своих потерях, автор ЛРХ писал, что русских погибло около 5 тысяч. В точности этой цифры можно усомниться, так как, во-первых, поле боя осталось за русскими, которые успели захоронить своих погибших до отхода и немцы не могли их подсчитать. Во-вторых, сам оборот этой строчки ЛРХ излишне напоминает одну из предыдущих:

«vumf tûsent Rûzen ûz erweit» — «с пятью тысячами русских избранных»[679],

и

«vumf tûsent Rûzen lâgen tôt» — «пять тысяч русских остались лежать»[680].

Скорее всего, перед нами литературный оборот, вызванный желанием закрепить внутреннюю рифму. Кроме того, автор ЛРХ указывал численность армии русских — 30 тысяч человек, а 5 тысяч — это 1/6 армии. Это соотношение мы уже встречали при определении сил сторон: 1 немец к 60 русским. Вероятно, мы имеем дело с формальными клише, несущими оценочно-поэтический характер.

Однако нет никаких сомнений — потери русской армии были сокрушительными, особенно в среде новгородского полка. Некоторых погибших даже не смогли найти среди трупов и объявили (исключительный случай — впервые в русской истории) «пропавшими без вести». Погибли главные руководители общины — посадник и тысяцкий. Новгород лишился многих представителей знатных фамилий. Никогда прежде летопись не перечисляла по именам столько погибших горожан:

«И ту створися зло велико: убиша посадника Михаила, и Твердислава Чермного, Никифора Радятинича, Твердислава Моисиевича, Михаила Кривцевича, Ивача, Бориса Илдятинича, брата его Лазоря, Ратьшю, Василя Воиборзовича, Осипа, Жирослава Дорогомиловича, Поромана Подвоиского, Полюда, и много добрыхъ бояръ, и иныхъ черныхъ людии бещисла; а иныхъ без вести не бысть: тысячьского Кондрата, Ратислава Болдыжевича, Данила Мозотинича, а иныхъ много, богъ и весть, а пльскович такоже и ладожанъ»[681].

Летописью перечислено 17 погибших новгородских бояр (первым приводится имя по НПЛ, далее — разночтения по другим летописям):

1. Посадник Михаил Федорович (1257–1268 гг.): по отчеству указан в Н4Л. Михаил Федорович стал посадником после убийства Михаила Степановича в 1257 г. Его выбрали зимой 1257/58 г. — вывели из Ладоги. Это произошло после волнений в городе, связанных с предстоящей татарской переписью: «Тои же зимы даша посадничьство Михаилу Федоровичю, выведше из Ладогы; а тысячьское Жироху даша»[682]. При этом главе общины новгородцы пережили монгольскую перепись, заключили мир с Литвой и совершили поход к Юрьеву[683]. В. Л. Янин считает, что Михаил Федорович был связан с Торговой стороной[684]. Он был избран в период острой конфронтации Новгорода с великим князем Александром Ярославичем, но впоследствии заявил себя сторонником великокняжеского суверенитета над Новгородом и стал инициатором приглашения на новгородский стол в 1264 г. Ярослава Ярославича[685]. Период правления Михаила Федоровича (1257–1268 гг.) был временем, когда, как писал В. Л. Янин, «правящая боярская верхушка предпринимает меры к упрочению своего положения»[686]. Очевидно, Михаил Федорович принял активное участие в составлении письменного докончания с князем Ярославом. Он стал автором «нового формуляра докончальной грамоты с князем», фактически закрепил практику составления подобных документов. И. П. Шаскольский считал, что Михаил Федорович, будучи ладожским посадником, возглавлял зимой 1251/52 г г. от лица Александра Невского посольство в Норвегию, в результате которого была подписана разграничительная грамота по владениям в Финляндии[687]. О предводителе посольства в Саге о Хаконе, сыне Хакона, говорится: «звался Микьял и был рыцарем тот, кто предводительствовал ими»[688]. После гибели Михаила Федоровича в Раковорской битве, посадником был избран Павша Ананьинич (ум. 1274), который занимал этот пост до 1272 г. и потом опять в 1273–1274 гг. [689]

2. Твердислав Чермный: «Твердислава Чермного»; «Твердислава Чермнаго (Чръмнаго)» (Комисс. список НПЛ); «Твердислава Чермьнаго» (ЛА); «Твердислава Чермнаго» (С1Л); «Микифора Чермнаго» (Н4Л). По другим источникам не известен. Здесь он не назван по отчеству, но расположен на втором месте после посадника: вероятно, принадлежал к числу самых известных и знатных новгородских бояр. Имя Твердислав стало особенно знаменитым в связи с деятельностью в начале XIII в. Твердислава Михалковича, несколько раз избиравшегося посадником в 1207–1220 гг. (в 1220 г. принял схиму; последний раз упоминается в 1224 г.)[690]. Твердислав Михалкович был сыном Михалки Степановича (ум. 1205), также неоднократно избиравшегося посадником в 1176–1205 гг. [691]. Сын Твердислава Михалковича Степан Твердиславич (ум. 1243) был посадником в 1230–1243 гг. [692] А сын Степана Твердиславича Михаил Степанович — посадником в 1255–1257 гг. [693] Это была очень именитая династия бояр с Прусской улицы. Видно, что имена ее представителей повторялись. В связи с этим можно предположить, что Твердислав Чермный был членом этого рода — возможно, братом или сыном Михаила Степановича.

3. Никифор Радятинич: «Никифора Радятинича (Рядятинича; Дятинича)» (НПЛ); «Микифора Рядятинича» (Н4Л); «Никифора Рятиница» (ЛА); «Микифора Рядитина» (С1Л); «Никифора Рядитина» (Воскр.). По другим источникам не известен. Возможно, является сыном Радко (Радъко), который вместе с братом в 1183 г. поставил церковь Ипатия на Рогатице («святого Еупатия. на Рогатеи улици»; «святого Еупатиа чюдотворца и епископа Ганьграньскаго на Рогатеи улице»), а в 1224 г. его называл среди обидчиков своего сына Всеволода и требовал выдачи великий князь Юрий Всеволодович[694]. Если Никифор Радятинич сын Радко, то жил он на улице Рогатице на Торговой стороне.

4. Твердислав Моисеевич: «Твердислава Моисиевича»; «Твердислава Моисеовича» (Воскр.); «Твердислава Моисеева» (С1Л); в ЛА без отчества. По другим источникам не известен. Возможно, был братом Лазаря Моисеевича, известного в те годы своими дипломатическими способностями: зимой 1267/68 г. накануне Раковорского похода Лазарь Моисеевич ездил в Ригу приводить к присяге архиепископа Альберта и орденский капитул, а затем выступал посредником в переговорах Новгорода с великим князем Ярославом Ярославичем во время конфликта в 1269 г. и посланником Дмитрия Александровича к великому князю Василию Ярославичу во время спора о новгородском столе в 1272 г. [695] Родственные связи Лазаря Моисеевича не устанавливаются. Источникам известен только один новгородец по имени Моисей — Моисей Доманежич, упоминаемый в 1176 г. как основатель церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи на Чудинцеве улице (Загородный конец Софийской стороны)[696]. Однако он не подходит в отцы ни Твердиславу, ни Лазарю по времени.

5. Михаил Кривцевич: Михлила Кривцевича (Кривчевича, Кривчевичь); «Михаилу Кривцева» (С1Л, ЛА); «Михаила Кривцова» (Воскр.); «Михаила Кривчева» (Н4Л). По другим источникам не известен.

6. Иван (Ивач): «Ивача»; «Иваца»; «Ивана» (Комисс. список НПЛ); в ЛА нет. По другим источникам не идентифицируется.

7. Борис Ильдятинич: «Бориса Илдятинича (Илъдятинича)»; «Ялъдитинича» (разночтение к Н4Л); «Бориса Ильдятина» (С1Л, Воскр.); в ЛА нет отчества. По другим источникам не известен.

8. Лазарь Ильдятинич: «брата его Лазоря», «брата его Лазаря» (С1Л, Н4Л, Воскр., ЛА). По другим источникам не известен.

9. Ратьша: «Ратьшю»; «Ратшю (Ратьшу)» (Комисс. список НПЛ, ЛА); «Ратшу» (Воскр.); в ЛА после Василя Воиборзовича. Среди современников известен новгородец Ратишка (Ратешка), упомянутый в 1255 г. в качестве лидера новгородского «перевета», сообщившего князю Александру о бегстве из Новгорода Ярослава Ярославича[697]. Он предстает членом просуздальской группировки новгородцев. Ю. В. Коновалов считает его даже «состоящим на княжеской службе», «огнищанином»[698]. Е. Н. Носов определял «огнищан» как особую прослойку новгородских землевладельцев, упорных сторонников княжеской власти[699]. Из их числа рекрутировали и княжеские наместники. Коновалов готов предположить, что Андрей Воротиславович, упоминаемый в летописи под 1270 г. как наместник князя Ярослава Ярославича в Новгороде[700], был сыном Ратьши (Вратислав, Вратьша). Исследователь считает, что Ратьша был «лидером новгородских княжих людей», а после его гибели этот пост наследовал его сын. Утверждение Андрея Воротиславича в Новгороде предстает «восстановлением в служилых правах семьи Ратши»[701].

Ратьшу считают своим пращуром Пушкины и родственные фамилии (Челядины, Свибловы, Чулковы, Хромые-Давыдовы, Бутурлины, и пр.) — боярский род «Ратшичей». Поздние родословцы указывали первых четыре колена династии: Ратьша, Якун, Алекса, Гаврила. Два сына Гаврилы — Иван Морхиня и Акинф Великий — упоминаются в источниках в начале XIV в. [702] Родословец Свибловых сообщает о том, что Ратьша был из немцев и прибыл на Русь при Александре Невском[703]. Однако даже если убрать из перечня Якуна, что делают некоторые списки[704], Ратьша никак не сможет стать современником Александра Невского или должен был быть к тому времени очень почтенным старцем. Более того, родословец пытается представить Ратьшу дедом или прадедом Гаврилы Олексина, героя Невской битвы (1240 г.), что уже очевидная натяжка, требующая от специалистов по генеалогии дополнительных гипотетических построений[705].

10. Василь Воиборзович: «Василя Воиборзовича (Воиборзовица, Воиборзовичь)», «Василь(и)я Воиборзова» (С1Л, Воскр.); «Василья Воиборзовича» (Н4Л); в ЛА нет отчества. По другим источникам не известен.

11. Осип (Иосиф, Есиф): «Осипа (Есипа)»; «Есипа» (С1Л, Воскр.); «Осифа» (разночтения к Н4Л). По другим источникам не идентифицируется.

12. Жирослав Дорогомилович: «Жирослава Дорогомиловича (Дорогомилович)», «Жирослава Дорогомилова» (Воскр.). По другим источникам не известен. В эти годы источникам известны еще два Жирослава. Во-первых, это тысяцкий Жирослав (Жирох; Жирохно), избранный одновременно с посадником Михаилом Федоровичем в 1257 г. [706] Он же упоминается в новгородско-ганзейском договоре, заключенном в конце 1263 г. [707] В начале 1264 г. его сменил Кондрат, который упоминается к докончальной грамоте князя Ярослава Ярославича с новгородцами[708]. Во-вторых, летом 1268 г. упоминается Жирослав Давыдович, который, наряду с Михаилом Мишиничем и Елферием (Юрием) Сбыславичем, был обвинен князем Ярославом во внешнеполитических ошибках[709]. Надо полагать, Жирослав Дорогомилович не был тысяцким, так как отмечен в перечне погибших далеко не в первых рядах. Кроме того, Ярослав в 1268 г. обвинял группу бояр вместе с Жирославом в том, что они «разратились» с немцами («розъратилися с Немци»). Исследователи обычно понимают это обвинение как упрек за начало войны на Западе[710], но здесь, очевидно, указан упрек за то, что новгородцы не продолжили после Раковорской битвы поход дальше, то есть гибель стольких людей оказалась пустой — зря (?!). Жирослав Давыдович в этом случае предстает пассивным миротворцем, что более подходит для того тысяцкого, который подписал грамоту о мире еще при Александре Ярославиче Невском. Можно предположить, что Жирослав Давыдович был тысяцким в 1257–1264 г., впоследствии отстраненным (замененным Кондратом). А Жирослав Дорогомилович — совершенно иное лицо.

13. Парамон Подвойский: «Поромана Подвоиского (Подвоискаго)»; «Поромана Подвоскаго» (ЛА), «Парамона Подвойскаго» (Воскр.); «Поромана подвоискаго» (Н4Л); «Поромона (Парамона) Подъвоискаго» (С1Л). По другим источникам не известен. Подвойский — это герольд, глашатай, вестник, а также судебный пристав, чиновник для призыва в суд и исполнения его решений[711].

14. Полюд: «Полюда». По другим источникам не идентифицируется. Имя Полюд встречается в летописи в XII в. [712] Некий именитый боярин Полюд упоминается в летописи в 1216 и 1224 гг. [713] Более это имя источникам не известно[714].

«и много добрыхъ бояръ и иныхъ черныхъ людии бещисла, а иныхъ без вести не бысть»:

15. Тысяцкий Кондрат (1264–1268): «тысячьского Кондрата».

Впервые упоминается в летописи при известии о Раковорской битве[715]. В новгородско-ганзейском договоре, согласованном при Александре Невском в конце 1263 г., а подписанном уже при Ярославе Ярославиче в начале 1264 г., тысяцким назван Жирослав, избранный на это место в 1257 г. [716] В начале 1264 г. Кондрат назван тысяцким в докончании с князем Ярославом Ярославичем[717]. Вероятно, его избрание тысяцким следует датировать зимой 1263/64 г. После его гибели 18 февраля 1268 г. тысяцким стал ставленник князя Ярослава Ярославича Ратибор Клуксович[718]. С тысяцким Кондратом В. Л. Янин связывает примечательный сфрагистический тип: на лицей стороне печати изображалась открытая ладонь — рука (или перчатка). На оборотной было написано «Кондратова печать». Таких булл найдено две. Они входят в группу печатей новгородских тиунов[719]. Геральдические функции такого символа, как ладонь, на Руси не обследовались.

Встречается также булла, на одной стороне которой написано «Кондратова тиун», а на другой ладонь и «Савина п[ечать]»[720]. Ладонь, вероятно, была символом тиунов — новгородских администраторов.

Встречается также булла с надписью «Кондратова печать» и «Селивестрова печать» — на оборотной стороне[721]. В. Л. Янин считал, что она использовалась в период когда Кондрата еще не считали погибшим после Раковорской битвы, а его функции временно выполнял некий Сильвестр. Новые находки булл с изображением ладони изменили мнение исследователя[722].

16. Ратислав Болдыжевич: «Ратислава Болдыжевича (Болдыжевица, Болдыжевичь)»; «Ростислава» (Воскр., без отчества); «Ратислава» (С1Л, без отчества). По другим источникам не известен. Источникам известен в те же годы Роман Болдыжевич: великий князь Ярослав Ярославич вымогал у него деньги «серебро»), о чем обвиняли князя новгородцы летом 1269 г. [723]

17. Данил Мозотинич: «Данила Мозотинича (Мозотиница)»; «Данилу» (ЛА, без отчества); «Данила» (С1Л, Воскр., без отчества). По другим источникам не известен.

В Липицкой битве (1216 г.) — самом кровопролитном сражении между русскими княжествами — «вои паде бещисла», но в летописи упомянуто только 5 погибших новгородцев[724]. При описании Раковорской битвы указано 17 погибших бояр. Верхушка городского патрициата понесла непоправимый урон. Собственно, с этими событиями можно связать в целом смену настроений в новгородской общине. Горожане стали относиться заметно жестче к великокняжеской власти. Больше стало уверенности в собственных силах. Никогда более новгородцы не потерпят великокняжеского диктата в стиле Александра Невского: с войсками и угрозами. Произошла заметная смена поколений. Из прежних, известных в XI — начале XIII века фамилий многие пресеклись. К власти в городе пришли представители ранее не известных родов — более смелые и вольнолюбивые. Начался новый этап в развитии новгородской государственности.

В исследованиях распространено мнение, что после Раковорской баталии, когда новгородцы и суздальцы вернулись домой, псковичи с Довмонтом продолжили свой путь и разграбили Поморье, то есть Вик[725]. Основано такое суждение на данных «Повести о Довмонте», в которой сообщается:

«Паки же по том времени, в лето 6775, великий князь Дмитрий Олександрович з зятем своим з Довмантом, с мужи с новгородцы и со псковичи иде к Ракавору. И бысть сеча велика с погаными немцы на поле чисте, помощию Святые Софеи Премудрости Божии и Святые Троицы немецкие полки побиша. И прошед горы непроходимыя, и иде на Вируяны, и плени землю их и до моря, и повоева Поморие, и паки возвратися, исполни землю свою множеством полона»[726].

Большинство летописцев восприняли известие о походе на Вируяны как независимое предприятие, а потому отметили его отдельно — после Раковорской кампании: так в Н4Л, С1Л, Воскресенской, Никоновской летописях и у В. Н. Татищева[727]. Конструкция эта основана на ошибке. «Вируяны» — это, очевидно, область Вирумаа (Вирония)[728], а «Поморье» — это Западная Вирония, вытянувшаяся вдоль Финского залива. Как указывала новгородская летопись, после пересечения Нарвы русское войско разделилось на 3 части. Часть, возглавляемая Дмитрием Александровичем, углубилась в континент, где обнаружила засевших в пещере эстов. А другая часть — вероятно, включавшая псковские полки, — прошла вдоль моря, в «Поморье».

Расположение этого известия после Раковорского похода могло быть связано с двумя причинами: во-первых, логика такая же, как в ЛРХ, где после сообщения о победе в сражении идет рассказ о вылазке храбрецов князя Дмитрия; во-вторых, это предложение могло быть вырезкой из постороннего летописного источника, не связанного с Новгородом, где поход называли Раковорским. Возможно, речь идет о краткой псковской записи. Примечательно, что в тексте «Повести о Довмонте» редакции П2Л предложения о походе в Поморье просто нет, хотя о Раковоре упоминается:

«Пакы же на другыи год князь Домонт с мужи своими псковичи иде в пособие тестю своему великому князю Димитрию на немець, и бишася на Раковоре и одолешя»[729].

Надо полагать, перед нами два сообщения об одном и том же событии — Раковорском походе («на Вируяны»).

Те внешнеполитические цели, которые ставили перед собой новгородцы и великий князь перед началом Раковорского похода, достигнуты не были. В целом это была неудача: огромные потери и минимальные приобретения (ограбление бедной Восточной Виронии). Летописец даже не вдается в рассуждения о причинах прекращения похода:

«Новгородци же стояша на костехъ 3 дни, и приехаша в Новъгородъ, привезоша братию свою избьеныхъ, и положиша посадника Михаила у святой Софьи»[730].

Нового посадника, вероятно, избрали уже в Эстонии, а тысяцкого не стали выбирать, рассчитывая, что объявится Кондрат:

«И даша посадничьство Павше Онаньиничю; а тысячьского не даша никомуже, ци будеть Кондратъ живъ»[731].

Общее беспокойство и растерянность выдают сухие летописные строки: не нашли никого, кто в ходе битвы видел бы смерть Кондрата — вокруг тысяцкого все погибли. И такие огромные потери даже не помогли полностью избежать угрозы с Запада. После похода под Юрьев в 1262 г. ливонцы не предприняли никаких ответных действий. Можно сказать, что после Ледового побоища немцы ни разу не пытались продвинуться далеко на русские земли. В 1253 и 1256 гг. это были пугливые набеги, прекращавшиеся сразу, как вдалеке начинали мерцать новгородские полки. Более того, после Ледового побоища — с 1242 по 1268 г. — русские никогда не сталкивались в бою с орденскими войсками. Разгром на Чудском озере и тяжелое положение внутри страны заставили тогда Орден срочно подписать мир. И этот мир не нарушался. Формально русские войска не действовали против орденских земель или замков. Дерпт (Юрьев) и Везенберг (Раковор) не имели орденских гарнизонов. В 1262 г. подмога от братьев подошла к Дерпту, но не решилась сделать вылазку. Однако магистр все же ощущал угрозу с Востока и в 1268 г. с готовностью отправил войска к Раковору. Можно сказать, что не удилась ни хитрая ловушка немцев, поклявшихся не помогать Северной Эстонии, ни грандиозное предприятие русских, рассчитывавших сокрушить любую силу на своем пути. В Ливонии увидели, что русских можно остановить битвой в открытом поле.

§ 3. Крестовый поход к Пскову, 1268 г

«Повесть о Довмонте» сообщает, что после Раковорского похода выжившие участники немецкой армии начали мстить, нападая на псковское пограничье. Действительно, погиб глава Дерптской епархии, руководитель обособленного владения, для Пскова фактически соседнего государства, — Дерптского епископства. Новый иерарх наверняка еще не успел прибыть в Ливонию. Выжившие в Раковорском бою дерптцы («останок собравшеся поганой латыне») пытались искать удовлетворения в стычках на границе. Эти забавы резко пресек князь Довмонт:

«По том по неколицех днех останок собравшеся поганой латыне, и пришедше тайно, и взяша с украины несколько псковских сел, и возвратишася вскоре. Боголюбивый же князь Довмонт, не терпя обидим быти от нападания поганых немець, выехав погонею малою дружиною, в пяти насадах съ 60 мужь, Божиею силою 800 немець победи на реце на Мироповне, а два насада бежаша во иныя островы. Боголюбивый же князь Довмот, ехав, зажже и остров, и пожже их под травою, а инии побегоша, а власы их зажжени горят, а иных изсече, а инии истопоша в воде пособием Святыя Троицы и славнаго великаго воина Георгия, и молитвою благовернаго князя Всеволода месяца апреля въ 23 день, на память святого Христова мученика Георгия»[732].

В битве на Мироповне[733] 23 апреля 1268 г. участвовала только малая княжеская дружина — 60 человек в 5 лодках. Разгрому же подвергся ливонский отряд в 800 человек. Победа была настолько выразительной и значимой, что по возвращении в Псков Довмонт заложил в честь этого события храм св. Георгия[734].

Но на этом русско-немецкие конфликты в 1268 г. не закончились[735]. Как отмечал автор ЛРХ, во время Раковорской битвы «войско магистра в другом месте//С врагом воевало»[736], вероятно, в Курляндии. Однако после случившегося у Махольма ливонский магистр Отто фон Лютерберг (Otto von Lutterberg; ум. 1270) решил вмешаться в события лично и организовал грандиозный общеливонский крестовый поход на Русь[737].

Подробный рассказ о событиях содержат целый ряд источников: новгородская летопись, «Повесть о Довмонте», ЛРХ[738]. О произошедшем упоминается в переписке ливонского магистра[739]. И опять мы встречаем замысловатое переплетение точек зрения на один и тот же факт. К счастью, в данном случае реконструкция событий на основе сопоставления известий оказывается гораздо более гладкой, чем при Раковорской битве.

В ЛРХ повесть о походе к Пскову изобилует конкретными подробностями и сочными деталями:

Поход магистра к Пскову был грандиозен для Прибалтики — «к походу готовились по всей стране»[741]. Никогда ранее ливонцы не собирали такой армии: 180 братьев рыцарей и 18-тысячное войско[742]. Эта численность превышает орденские армии, участвовавшие в битвах при Сауле (1236 г.), при Дурбе (1260 г.) и при Карузене (1270 г.) вместе взятые. Велико было желание покарать русских за Раковорский бой. Даже если бы автор ЛРХ не указал численности интервентов, одно перечисление участников могло впечатлить: датчане («мужи короля» — des kuniges man), народные ополчения (volk) латгалов, ливов и эстов (Letten, Lîven, Eisten), чуть ли не все братья Ливонского ордена (180 рыцарей) и загадочная группа из 9 тысяч «моряков» (schiflüte)[743].

После вступления на русскую территорию войско разделилось «на несколько сильных отрядов (schar)»[744]. Эти группы отправились на разорение окрестных сел[745], за наживои — существом всех средневековых войн. Впоследствии, однако, будет видно, что большинство местных жителей успели укрыться в Пскове. О пленных в орденском войске нигде не говорится.

Пока шло ограбление земли, основные силы Ордена, возглавляемые самим магистром Отто, двинулись к Пскову. Сначала они сожгли Изборск (Îseburc) — крепость (burc), преграждавшую путь к столице страны[746]. Серьезного сопротивления им там не оказали, и вскоре армия подошла к Пскову. Горожане были хорошо информированы о силах вторжения и полевое сражение, как в 1240 г., давать не стали. Они сами сожгли посад (stat) и укрылись в псковской цитадели (burc)[747]. Кроме того, были посланы гонцы в Новгород за помощью.

Как видно, несмотря на численность, к штурму немцы готовы не были. Подоспевший из Новгорода отряд укрылся за стенами и создал перевес сил, который заставил магистра отступить. Однако в ЛРХ отход столь могучего войска обусловлен вовсе не военными причинами, а плохой погодой (?): «Погода была сырая и холодная, из-за этого штурм не начали»[748]. Ни о каких боях под Псковом ЛРХ не сообщает. Легким намеком на случавшиеся стычки может служить фраза о то, что среди подошедших новгородцев «было много отчаянных людей», но об этом автор ЛРХ говорить не захотел, в чем сам признался[749].

По другим источникам становится известно, что бои все же были, а отступление орденского войска на другой берег Великой было напрямую связано с подходом новгородской армии.

Героическую версию псковской обороны дает «Повесть о Довмонте»:

«Слышав же местер земля Ризския мужество князя Довмонта, ополъчився в силе тяжце без Бога, прииде къ граду Пскову в кораблех, и в лодиях, и на конях, с пороки, хотя пленити дом Святыя Троица, а князя Довмонта рукама яти, а мужей пскович мечи иссещи, а инех в работу ввести.

Слышав же Довмонът ополчающася люди без ума, во множестве силы, без Бога, и вниде в церковь Святыя Троица и, положив мечь свой пред олтарем Господним, пад, моляся много со слезами, сице глаголя: «Господи Боже сил, мы людие Твои и овца пажити Твоея, имя Твое призываем, призри на кроткия и смирены свяше, а гордых высокия мысли низложи, да не опустеет пажить овець Твоих». Взем мечь игумен Сидор и весь ерейский чин, препоясавше и́ мечем, благословивше и́, отпустиша. И Довмонт же во множестве ярости мужьства своего, не дождав полков Новогородцких, с малою дружиною с мужи псковичи выехав, Божиею помощию изби полки их, самого же местера раниша по лицу. Они же трупия своя многи учаны накладше, везоша в землю свою, а останок их устремишася на брег месяца июния во 8 день, на память святого мученика Феодора Стратилата»[750].

Именно перед этим боем с орденским войском под Псковом Довмонт освятил в храме Св. Троицы свой меч — совершенно не знакомый православной Церкви, но вполне характерный для западноевропейского рыцарства ритуал[751]. Чудовищное стечение обстоятельств: орудие войны литовского князя, еще за три года до того поклонявшийся идолам, получило благословение Св. Троицы для борьбы с крестоносным воинством св. Марии Тевтонской. Такое противостояние встречается и ранее, но лишь теперь наглядно проступает буквальная схожесть боевых ритуалов русского и немецкого воинства.

Одновременно текст «Повести о Довмонте» изобилует аллюзиями на Житие Александра Невского, служившее автору образцом. Отсюда и рана на лице магистра, и отправка погибших немцев в кораблях по воде, и даже имя игумена Сидора напоминает епископа Спиридона. Однако за агиографическим блеском проступают и детали реальных событий, необычных рыцарских ритуалов и точных хронологических реперов. Так, в приведенной цитате, несомненно, описана вылазка, которую организовал за стены псковской крепости Довмонт 8 июня 1268 г. — на память св. муч. Феодора Стратилата. Впоследствии в честь этого события будет заложен храм в Пскове[752].

Повесть всю славу за изгнание орденских войск связывает с Довмонтом: именно он нанес немцам сокрушительное поражение еще до подхода новгородцев. Но новгородская летопись, повествующая о событиях под Псковом, дает более сухую подборку фактов:

«Придоша Немци в силе велице подъ Пльсковъ в неделю Всех святыхъ, и приступиша к городу, и не успеша ничтоже, но большюю рану въсприяша, и стояша 10 днии. Новгородци же съ княземь Юрьемь погонишася по нихъ, инии на конихъ, а инии в насадехъ поехаша вборзе; и яко уведаша Немци новгородьскыи полкъ, побегоша за реку. Новгородци же приехаша въ Пльсковъ, и взяша миръ чресъ реку на всеи воли новгородьскои»[753].

Сопоставление новгородского рассказа с псковской повестью дает показательное совпадение в датах. Неделя всех святых — это первое воскресенье после Пятидесятницы (8 неделя по Пасхе). В 1268 г. Пасха была 8 апреля, а Неделя всех святых, таким образом, 3 июня. Немецкая осада Пскова длилась 10 дней: с 3 (воскресенье) по 13 июня (среда). Как следует из НПЛ и ЛРХ, после подхода новгородцев немцы сразу переправились за реку, то есть новгородская помощь подошла к 13 июня. Бой Довмонта состоялся на Федора Стратилата — 8 июня в пятницу, когда новгородцы еще не подоспели. И пусть не сразу после вылазки Довмонта началось немецкое отступление, но, несомненно, активность осажденных сыграла свою роль.

В такой временной раскладке содержится очередной аргумент в пользу датировки событий 1268 годом. Традиционно, признавая летописную статью 6777 года мартовской, исследователи относят осаду Пскова к 1269 г. [754] Выше мы уже показали ошибочность такой позиции[755]. Теперь это можно подчеркнуть: в 1269 г. Пасха была 24 марта, а, следовательно, Неделя всех святых — 19 мая. События 8 июня в этот период никак не умещаются. И переместить их невозможно: память «Перенесения мощей вмч. Феодора Стратилата из Ираклии в Евхаиты» известна большинству древнерусских месяцесловов и относится именно к 8 июня[756].

Свидетельством того, что решающим аргументом для снятия осады стал подход подкреплений из Новгорода, может служить акцент на «стремительность», с которой, как указано в ЛРХ, подоспела помощь, возглавляемая новгородским наместником князем Юрием Андреевичем:

Данные ЛРХ подтверждаются свидетельством новгородской летописи о том, что мир был заключен «через реку». Выразительным также является использованный в ЛРХ оборот «er was an des kuniges stat», который, применительно к Юрию Андреевичу, В. И. Матузова и Е. Л. Назарова перевели как «послан он был от короля»[758]. Это выражение очень напоминает современное немецкое «an meiner Statt» — «вместо меня», что соответствует распространенному летописному «в себе место»: например, «посла Ярославъ в себе место Святъслава с полкы»[759]. Судя по всему, этот акцент был призван в ЛРХ подчеркнуть, что Юрий был, прежде всего, полномочным представителем по заключению мира, а не предводителем грозного русского воинства. Автор ЛРХ специально уделил много внимания описанию процедуры заключения мира: просьбу о мире к магистру отправил именно Юрий, именно русская сторона была инициатором. Такая акцентировка становится понятной, если вспомнить, что ЛРХ была написана в начале 90-х гг. XIII в., когда мир, заключенный под стенами Пскова, еще действовал и выглядел нерушимым гарантом спокойствия на восточной границе Ливонии и западной границе Руси.

Позднейшие события, однако, показывают, что мир, заключенный между магистром Отто и князем Юрием Андреевичем, не воспринимался сторонами как что-то окончательное. Оказывается, это было только начало пути. Последующие годы будут изобиловать указаниями на интенсивный переговорный процесс, в ходе которого интересы торговых корпораций плотно переплетались с военными и политическими усилиями государственных администраций.

§ 4. Русско-немецкие переговоры и мирные соглашения 1268–1269 гг

Еще до начала псковской осады 30 мая 1268 г. вице-магистр Конрад фон Мандерн написал горожанам Любека письмо с просьбой воздержаться от торговли с русскими:

«... желаем довести до сведения всех живущих ныне и потомков, что мы через послов светлейшего короля Дании к господину Фридриху, епископу Карельскому и призванному к исполнению обязанностей епископа Дорпатского (domino Friderico episcopo Cariliensi, ac postulato Darbetensi), с полного согласия всех господ земли Ливонской, почтительно просим славных мужей, горожан любекских и всех купцов, чтобы врагам веры, а именно русским из Новгорода (Rutenis de Nogardia), в этом году не поставляли товаров своих»[760].

Вскоре — вероятно, летом 1268 г. — с такой же просьбой к горожанам и купцам Любека повторно обратился лично ливонский магистр Отто фон Лютерберг[761]. В своем послании он упомянул недавнюю победу под стенами Пскова и даже сообщил о разрушении этого города:

«Доводим до сведения вашей общины, что ради возвеличивания славы Господа и распространения христианства город, называемый Псковом, бывший утешением и убежищем лицемеров, якобы исповедовавших христианство, по провидению Божьему мы разрушили до основания. Когда же у замка мы объединились для штурма, некоторые новгородцы, не пошедшие на помощь своим, движимые неизменным желанием примириться во имя Единородного, предложили возобновить мир»[762].

В этом письме магистр показательно противоречит фактам из ЛРХ, апологетическому для ливонского рыцарства сочинения. Во-первых, говорится, что псковский посад сожгли немцы. Согласно автору ЛРХ, для которого было не свойственно преуменьшать удаль орденских братьев, посад сожгли сами русские[763]. Во-вторых, сообщается, что орденское войско готовилось к штурму, когда прибыли русские послы с просьбой о мире. По ЛРХ и по НПЛ мир был заключен «через реку», то есть после того, как немцы ушли от псковской цитадели и переправились на западный берег Великой[764]. Откровенная ложь, оказывается, была свойственна и рыцарям «воинства Христова».

Кроме того, на первый взгляд в письме магистра содержится и внутреннее противоречие. С одной стороны, сообщается о заключении мира «на тех же условиях, что и во времена магистра Волквина и епископа Альберта», а с другой — высказывается просьба прислать послов «для утверждения мира». В чем же разница? Или магистр не был уполномочен от Любека заключать мир? Или «мир» как отсутствие войны не совпадал с «миром» как торговым договором? И откуда связь между этими «мирами»?

Оказывается, магистр не считал, что простое перемирие, которое он заключил под Псковом с князем Юрием, действовавшим от лица короля Ярослава, сопоставимо с миром, для которого требовалась поездка послов из Любека. То есть военный конфликт 1268 г. в глазах немецкой стороны был напрямую связан с деятельностью торговых конгрегаций. Попробуем рассмотреть ситуацию внимательнее.

Магистр, с одной стороны, навязывает купцам Любека запрет на торговлю с Новгородом, а с другой, просит их заключить с Новгородом мир. В. И. Матузова и Е. Л. Назарова резонно предположили, что магистр действовал в интересах рижского купечества[765]. На это указывает, во-первых, упоминание в послании магистра запрета на поездки именно из Риги в Новгород. Собственно, речь идет о так называемом «зимнем» пути в Новгород. Ведь «летний» путь обычно шел вовсе не через Ригу. Как известно, корабли из Любека двигались на Восток преимущественно через Готланд, далее мимо Аландских островов и северного побережья Финляндии до меридиана Ревеля (Таллина), а затем поворачивали на юг и шли вдоль эстонского побережья в сторону Невы[766]. Большинство тех, кто вел корабли в Новгород, проходили вдалеке от Риги — через Ревель. Можно предположить, что магистр хотел увеличить значение Риги в восточной торговле. Во-вторых, на причастность Риги указывает третье письмо, отправленное в 1268 г. в Любек с просьбой ограничить торговлю с Новгородом. Его отправителем выступают «адвокаты и советники славного города Риги (advocatus et consules Rigensis civitatis honoris)»[767]. Рижане в своем письме фактически повторяют — местами дословно — текст письма магистра. Надо полагать, документы были составлены одновременно.

Магистр фальсифицировал факты, извращал положение дел и всемерно провоцировал альянс Риги с Любеком, который, должно быть, выступал и от лица Ревеля. Впоследствии, в марте 1269 г., послы Любека и Готланда, возвращаясь из Новгорода, проследуют обратно через Ригу и представят на рассмотрение магистра свои договорные грамоты, подписанные в Новгороде. Магистр согласует их и напишет 1 апреля 1269 г. по этому поводу специальное письмо в Любек:

«Брат Отто, магистр дома Тевтонского в Ливонии, славным мужам, советникам любекским, в ознаменование дружбы и уважения. Упреждая Ваше беспокойство, хочу сказать, что уполномоченные послы ваши, а именно Генрих Вулленпунт, Людольф и Якоб (Henricus Wullenpunt et Ludolfus et Iacobus), советом нашим свое посольство достойно исполнили, так что даже собственным трудом и достойным занятием вы не сможете их в полной мере отблагодарить. Сверх того от нас напишем так, что в каждом начинании, так в мелком, как в крупном, мы не замедлим, насколько можем оказать вам содействие, рассчитывая при этом на взаимность. Кроме того, так как трудно все детали выразить на письме, мы хотим, чтобы [их] вам рассказали названные послы Генрих, Людольф и Якоб, так как нашим решением они отправились, [и] чтобы слова их вы почтили как имеющие законную силу. Дано в Риге, второй день после Антипасхи»[768].

В письме магистр подчеркнул, что действовал в интересах горожан Любека и надеется на дальнейшее развитие взаимных контактов. Исследователи нередко пытались развести в стороны договоренности военно-политические и торгово-коммерческие. Судя по всему, для немцев эти вопросы были плотно переплетены.

В этом направлении будут полезными наблюдения за составом участников немецкого похода к Пскову. Половину орденской армии (9 из 18 тысяч), как указано в ЛРХ, составляли «моряки» (schiflûte)[769]. Обычно в этом видят указание, что значительная часть орденской армии прибыла под Псков на кораблях[770]. На это, казалось бы, указывает и Повесть о Довмонте: «Слышав же местер земля Ризския мужество князя Довмонта, ополъчився в силе тяжце без Бога, прииде къ граду Пскову в кораблех, и в лодиях, и на конях, с пороки.»[771]. В новгородской летописи также говорится о переброске войск реками — «в насадах», но речь идет о новгородцах: «Новгороци же съ княземь Юрьемь погонишася по нихъ, инии на конихъ, а инии в насадехъ поехаша вборзе»[772]. Судя по всему, в событиях лета 1268 г. переброска войск по рекам сыграла большую роль. Однако термин schiflûte это ничуть не разъясняет. Дело в том, что представить себе переброску 9 тысяч воинов по рекам в то время совершенно невозможно. Пусть даже это будут колоссальные речные суда, вмещающие 50 человек каждое: речь будет идти о 180 кораблях (!). Для сопоставления можно вспомнить, что шведский исследователь Г. Хавстрем оценивал общую численность шведского морского ополчения в XIII в. в 280 судов[773]. Про морские суда также есть указание, что за период 1426–1496 гг. Ревель посетило около 1700 кораблей, то есть в среднем 24 в год[774]. И это расчеты для морских кораблей, ни одно из которых в принципе не могло подойти к Пскову. Князь Довмонт в апреле 1268 г. гнался за немцами на Мироповну с дружиной в 60 человек на 5 лодках[775]. То есть каждое речное судно вмещало не более 12 человек. При всем желании псковский князь не смог взять больше. Чтобы перевезти 9 тысяч воинов, при таком раскладе потребовалось бы 750 судов. Мало того что такого количества речных судов в Прибалтике не было, не было и никакой возможности протолкнуть эту безумную армаду к мелководной реке Великой.

Выходит, что под schiflûte затруднительно понимать способ доставки войск, да и буквальному переводу это не соответствует. Скорее речь идет именно о «людях с кораблей», «корабельщиках». Разъяснить их участие можно двояко. Во-первых, можно предположить, что речь идет о датчанах — королевских подданных, которые, как упомянул автор ЛРХ, обрадовались инициативе магистра идти на Псков. Но в ЛРХ датчане упоминаются нередко, и обычно они обозначаются как «мужи короля» (des kuniges man). Внезапное использование нового термина допустить нелегко. Кроме того, в последовавших за осадой Пскова мирных переговорах датская сторона не была представлена или не упомянута. Но в качестве стороны на переговорах выступают ганзейские города. Может быть, schiflûte — это воинство, предоставленное магистру Ганзой, то есть Готландом и Любеком? Горожане Висбю ранее принимали активное участие в освоении устья Даугавы. Как известно, от Готланда до латвийского побережья даже ближе, чем до Швеции.

Во всяком случае, причастность ганзейских моряков к атаке на Псков летом 1268 г. позволяет объяснить активную позицию Любека и Готланда в мирных переговорах с Новгородом. В противном случае позиция магистра, апеллирующая ради переговорного процесса к Любеку, выглядит по меньшей мере нелогичной.

Русские источники также демонстрируют восприятие мира, заключенного Юрием Андреевичем с ливонским магистром под стенами Пскова «через реку», как неокончательного[776]. Сообщения новгородской летописи позволяют проследить трудный переговорный процесс. Причем проступает явное противоречие в восприятии событий новгородцами и великим князем. Вскоре после снятия осады с Пскова великий князь Ярослав прибыл в Новгород и обрушился с упреками на горожан:

«Того же лета приеха князь Ярославъ в Новъгородъ, и нача жалити: «мужи мои и братья моя и ваша побита; а вы розъратилися с Немци», на Жирослава Давыдовича и на Михаила Мишинича и на Юрья [Ельферья] Сбыславича, хотя ихъ лишити волости. Новгородци же сташа за них; князь же хоте из города ехати. Новгородци же кланяхуся ему: «княже, темъ гнева отдаи, а от нас не езди»; еще бо не добре ся бяху умирили с Немци. Князь же того не послуша и поеха проче. И послаша владыку с вятшими мужи с молбою, и въспятиша и с Броньници»[777].

Уже через год новгородцы будут безапелляционно изгонять Ярослава и не слушать никаких его разъяснений. А пока мы видим, что горожане молят Ярослава остаться, так как с немцами еще не умирились. Вслед за В. Л. Яниным исследователи обычно воспринимают «сожаления» князя и желание наказать бояр как осуждение внешнеполитической агрессии Новгорода[778]. Однако это совершенно неверно. Ярослав сам участвовал в отправке войск под Раковор и не мог осуждать новгородцев за начало кампании. Виной новгородских бояр Жирослава Давыдовича, Михаила Мишинича и Елферия Сбыславича было то, что они не продолжили поход после Раковорской битвы, «розъратилися с Немцы», «прервали рать против немцев». Ярослав сожалел, что столько воинов погибло впустую: «мужи мои и братья моя и ваша побита; а вы розъратилися с Немци». За трусость и слабоволие князь хотел наказать новгородских руководителей! Этим разъясняется и желание Ярослава немедленно возобновить кампанию в Северной Эстонии и дойти таки к Ревелю. Он требует выбрать нового тысяцкого по собственной указке — решительного и воинственного. А также приказывает собирать полки во Владимиро-Суздальской земле. К походу привлекаются и монголы:

«Тогда же даша тысячьское Ратибору Клуксовичю по княжи воли. Того же лета, на зиму, князь Ярославъ с новгородци сдумавъ, посла на Низовьскую землю Святъслава полковъ копитъ, и совкупи всех князии и полку бещисла, и приде в Новъгородъ; и бяше ту баскакъ великъ володимирьскыи, именемь Амраганъ, и хотеша ити къ Колываню»[779].

Никакого миролюбия в действиях Ярослава не видно. Он рвется в бой и желает отомстить за отступление при Раковоре. Маршрут предлагается тот же — на Ревель. Противниками продолжения войны выступают сами новгородцы. Сначала угроза ухода князя заставляет их согласиться на возобновление войны, но потом они таки склоняют Ярослава к миру. Испуг от агрессивных намерений Ярослава испытали и немцы:

«И уведавше Немци, прислаша послы с молвою: «кланяемся на всеи воли вашеи, Норовы всеи отступаемся, а крови не проливаите»; и тако новгородци, гадавше, взяша миръ на всеи воли своеи. Князь же хоте ити на Корелу, и умолиша и новгородци не ити на Корелу; князь же отсла полкы назадъ»[780].

Ярослав до последнего хотел совершить какой бы то ни было поход. Даже пусть на карелов, если уж на Эстонию новгородцы не хотят. Угроза масштабного русско-монгольского вторжения в Северную Эстонию зимой 1268/69 г. был вполне реальной.

Немцы вынуждены были пойти на такие уступки, которые позволили охладить пыл гневного князя. И этим оказывается отказ от «Норовы». Считается, что речь идет об отказе немецкой стороны от дальнейших попыток продвинуть свое влияния на финно-угорские племена за Нарву — на водь, ижору и карелов. Действительно, западные источники позволяют зафиксировать после 1269/1270 г. исчезновение бывших прежде регулярными призывов и деклараций о крещении в католичество води, ижоры и карелов[781]. Епископ Фридрих Хасельдорф, став Дерптским епископом в 1268 г., вскоре перестал использовать титул епископа Карельского[782]. Фактически можно говорить, что соглашение 1268/1269 г. оформило и утвердило границу по Нарве — естественный рубеж, оформивший рамки немецкой крестоносной экспансии и русской колонизации в Восточной Прибалтике. С новыми попытками сдвинуть этот ориентир в одну из сторон мы сможем встретиться и в позднейшие времена, но случится это только в следующем столетии и будет уже вопросом не колонизационного освоения, а межгосударственного конфликта.

Кроме этого, стоит заметить, что сам оборот «Норовы всеи отступаемся» в буквальном смысле все же указывает не только на отношения с карельскими племенами, но имеет отношение к неким нормам и правилам режима судоходства по Нарве. Эта река выступала важной артерией, связывающей Чудское озеро с морем, то есть была принципиальным водным маршрутом как для Дерпта (Тарту), так и для Пскова[783]. Надо полагать, русско-немецкие соглашения зимы 1268/69 г. обеспечивали и эту сторону вопроса.

Таким образом, события русско-ливонского конфликта 1267–1269 гг. представляют следующую последовательность:

— первый Раковорский поход — осень 1267 г. — неудачная осада;

— переговоры с Ригой, Вильянди и Дерптом — зима 1267/68 гг. — договор, по которому рижский архиепископ, Орден и Рига отказывались поддерживать датчан Северной Эстонии, в случае если они подвергнутся нападению русских;

— второй Раковорский поход — с 23 января по конец февраля 1268 г. — грандиозная и кровопролитная Раковорская битва, победителя в которой не было;

— немецкое нападение на псковские границы и битва на Мироповне 23 апреля 1268 г.;

— осада орденским войском Пскова — 3–13 июня 1268 г.;

— мирное соглашение, точнее перемирие, которое заключили под стенами Пскова ливонский магистр Отто фон Лютерберг и новгородский наместник князь Юрий Андреевич;

— лето — осень 1268 г. — торговая блокада Новгорода немцами;

— зима 1268/69 г. — подготовка нового похода в Северную Эстонию с участием суздальских полков и монгольских войск;

— февраль-март 1269 г. — переговоры и мирный договор, по которому немцы «отступались Норовы».

— 1 апреля 1269 г. — послы из Новгорода вернулись в Ригу, и ливонский магистр ратифицировал их договоренности с русскими.

В результате двух русских походов под Раковор и двух немецких походов под Псков победитель в войне так и не был выявлен. Стороны оказались сопоставимы по силам. Ожесточенная Раковорская битва отрезвила самые горячие головы в Новгороде.

После военных баталий началась примечательная по своей интенсивности дипломатическая борьба. Ничего подобного в русской истории прежде не было так подробно зафиксировано источниками. С одной стороны, немцы вводят торговую блокаду. С другой, великий князь подключает к делам в Прибалтике монголов. И только трезвость новгородцев не привела к новому кровопролитию, исход которого трудно было предрешить. Монгольское участие могло привести к беспрецедентному по масштабам вторжению и действительному разорению Прибалтики.

Но стороны смогли договориться. По русской летописи дело предстает победой русских — мир заключен «на всей воле» новгородцев. Однако из письма магистра в Любек 1 апреля 1269 г. мы можем извлечь серию изысканных благодарностей немецким послам, которые исполнили дело выше всяких похвал. Надо полагать, мир все же являлся результатом компромисса. К сожалению, сохранившиеся документы не позволяют вскрыть его существо.

От XIII в. сохранилось несколько договоров Новгорода с немецкими городами. Прежде всего, это пергаментная грамота из Рижского городского архива, на которой воспроизведены два новгородских соглашения:

1) договор, заключенный с немецкими городами и Готландом от имени князя Ярослава Владимировича, посадника Мирошки и тысяцкого Якова — датируется 1191/1192 гг. [784]

2) договор, заключенный немецкими городами от имени князя Александра Ярославича Невского, его сына Дмитрия, посадника Михаила и тысяцкого Жирослава — составлен в период 1257–1263 гг., когда все лица, подписавшие договор, располагали властью в Новгороде, но ратифицирован был в начале 1264 г. князем Ярославом Ярославичем, который подвесил к нему свою печать[785].

Эти договоры были записаны на одном листе пергамента в период заключения второго договора[786]. Есть основания предполагать, что переговоры по заключению этого договора совпадали с периодом урегулирования отношений с немцами и Ливонией после осады Дерпта осенью 1262 г. [787]

Также в Любекском городском архиве сохранилось два документа, написанных на разных языках, но похожих по содержанию:

1) написанный на немецком договор, заключенный от имени князя Ярослава Ярославича, посадника Павши и тысяцкого Ратибора с «немецким послом Генриком Вулленпунде из Любека, с Лудольфом Добриссике и Яковом Куринге, готами (Henrike W[u]llenpunde van Lubeke, mit Ludolve Dobriciken unde Jacobe Curinge)»[788]. Имена немецких послов совпадают с теми, что упоминает и магистр Отто в послании от 1 апреля 1269 г.: Henricus Wullenpunt et Ludolfus et Iacobus[789]. Очевидно, этот договор непосредственно связан с переговорами зимы 1268/69 г. [790].

2) написанный на латинском договор, у которого нет вступительной части с перечислением имен подписантов, но который в подборе статей напоминает вышеуказанный документ[791].

Эти акты не полностью совпадают по своему тексту, но, очевидно, имеют в своей основе один источник или один переговорный процесс. Уже ранние обследователи грамот считали, что первая — это собственно договор, заключенный немецкими послами с Новгородом зимой 1268/69 г., а латинский текст — это его проект[792]. Вопрос о том, было ли действительно подписано одно из этих соглашений после переговоров 1268–1269 гг., широко обсуждался в исторической науке на рубеже XIX–XX вв. Большинство сходилось на том, что договор был подписан, и им является русский проект, сохранившийся в нижненемецком переводе[793]. Однако современные исследователи, за редким исключением, предпочитают называть оба сохранившихся акта проектами (проект русской стороны на немецком и проект немецкой стороны на латинском), а результативность переговоров 1268/1269 г. ставить под сомнение[794].

Дело в том, что грамота, содержащая договоры 1191/1192 г. и 1263/1264 г., сохранила подвешенные к ней печати и, очевидно, являлась действенным документом. К актам 1268/1269 г. никаких печатей привешено не было. Кроме того, оба документа 1268/1269 г. не обнаруживают ничего общего с описанными выше мирными договоренностями: они нигде не упоминают Нарвы и ничего не говорят об отказе от проповеди у местных племен. Перед нами исключительно торговые — подробные, конкретные — скрупулезные документы. Лишь вступительная формула в немецком договоре выдает его связь с мирным договором:

«Я, князь Ярослав Ярославич <. > подтвердил мир и написал нашу правду согласно вашим грамотам, для вас, немецких сынов, и готов, и всего латинского языка, старый мир о пути по Неве за Котлингом от Готского берега и обратно, от Новгорода до Котлинга»[795].

В отличие от немецкого документа, латинский такой вступительной формулы не имеет. Он начинается традиционным invocatio как оповещение:

«Во имя Господа, Аминь! Да будет известно и объявлено всем верным Христу, которые будут смотреть настоящую грамоту, что согласно правде, полученной издревле купцами от русских из Новгорода, признается, что эта [грамота] выступает как правда и свобода для них»[796].

По определению Н. А. Казаковой, это «удостоверительная» грамота, призванная оповещать лиц, заинтересованных в ситуации[797]. Примеров таких документов немало, но все они происходят из более позднего времени. Рассматриваемые же относятся к начальному этапу становления дипломатических формул и актовых формуляров как для Руси, так и для Германии. Поэтому затруднительно делать выводы о значении документа на основе его оформления[798]. Как бы то ни было, очевидно, что грамоты были связаны с переговорным процессом 1268/1269 г., и в начале XIV в., когда с одного из этих документов (латинского) была сделана копия, он воспринимался как имеющий юридическую силу[799].

Надо полагать, часть бумаг из комплекса, который везли с собой из Новгорода весной 1269 г. немецкие послы, была утрачена. Это, прежде всего, сам мирный договор.

Исследователи нередко, датируя осаду Пскова 1269 г., весь переговорный процесс относили к зиме 1269/70 г. А к рассмотрению подключали еще один документ, сохранившийся с тех времен. Это грамота князя Ярослава Ярославича рижанам о свободном пути для гостей по «Менгу-Темирову слову»[800].

Менгу-Тимур утвердился на троне Золотой Орды весной 1267 г. после бурной смуты, разразившейся среди монголов со смертью хана Берке в 1266 г. [801] Менгу-Тимур был язычником и постарался вернуть систему отношений со своими подданными к нормативам завещаний Чингизхана. От его времени сохранился первый ярлык, дарованный ханом русскому митрополиту Кириллу[802]. Летописи отозвались на воцарение Менгу-Тимура благожелательно: «и умре царь Беркай, и Руси ослаба бысть отъ насильа бесерменска»[803].

В целом период правления этого хана знаменовал собой становление партнерских отношений Руси с монголами. В этом ключе можно рассматривать и грамоту рижанам. Великий князь Ярослав не раз будет пользоваться монгольской поддержкой для разрешения внутренних и внешних проблем. На зиму 1268 г. он привлечет монголов к подготовке похода на Ревель, а в следующем году попытается с их помощью решить свой конфликт с новгородцами. А. Л. Хорошкевич считала, что, дабы склонить русских к соглашению, немцы обратились непосредственно к хану Менгу-Тимуру[804]. Контакты с золотоордынской столицей предполагались в то время, когда туда был отправлен новгородский тысяцкий Ратибор после изгнания Ярослава Ярославича из Новгорода. После очередного конфликта с новгородцами князь подписал новое докончание, в котором имеется также следующая фраза:

«А гости нашему гостити по Суждальскои земли везъ рубежа, по цесареве грамоте»[805].

Считается, что здесь упомянута грамота Менгу-Тимура о свободном пути для рижских купцов[806]. Однако это события уже следующего 1269 года, когда мир с немцами был уже подписан. Скорее всего, ситуация была обратной. Рижане как сторона в переговорах 1268/1269 г. не участвовали. Позднее они, напуганные угрозой монгольского вторжения, ставшей очевидной при подготовке похода на Ревель зимой 1268/69 г., запросили у Ярослава специальную — «успокоительную» — грамоту, которая могла обеспечить им проезд по русским землям без опасения быть задержанными монгольскими властями[807]. Для Риги это был прежде всего «зимний путь» в Новгород — сухопутный маршрут через Псков. Скорее всего, в узкие рамки переговорного процесса 1268/1269 г. (ноябрь 1268 — март 1269 г.) невозможно уложить привлечение авторитета монгольского хана.

Е. Л. Назарова датирует осаду Пскова 1269 годом, а потому разъясняет причину, по которой немцы пошли на мир с русскими, не только монгольской угрозой, но также разгромом немцев от литовцев в битве у Карузена (16 февраля 1270 г.)[808]. Однако думается, что у великого князя Ярослава было немало информаторов в Литве, и если бы он знал о подготовке литовского вторжения в Ливонию, то присоединился бы к нему. Совместная литовско-русско-монгольская кампания против Ливонии — если такое представить, то изменился бы ход истории. События развивались более буднично. Монголы в Ливонию так и не пришли.

Скорее всего, русско-немецкий мир был заключен уже к марту 1269 г. Его составляющие определяются летописным указанием «Норовы всеи отступаемся» и упоминание в письме магистра Отто в Любек, что мир под Псковом был заключен «на тех же условиях, что и во времена магистра Волквина и епископа Альберта». Судя по всему, это предполагало отказ немцев от претензий на области восточнее Нарвы, а также, возможно, возврат Пскову его прав на сбор дани в Латгалии (в Талаве и Адзеле)[809]. Кроме того, к миру прилагалось торговое соглашение, регламентирующее практику прибытия и пребывания иностранных купцов в Новгороде.

Мир 1269 г. стал самым длительным за историю русско-немецкого противостояния в Прибалтике. Вплоть до 1298 г. у нас нет указаний на попытки пересмотреть его положения. Да и позднее они продолжали сохраняться. Даже торговый договор оставался неизменным вплоть до 1338 г., а позднее только дополнялся. Можно сказать, что борьба за Прибалтику к 1269 г. завершилась, сферы влияния сторон были определены и закреплены юридически.