Шаг в четвертое измерение

Глава вторая

Машина мчалась по дороге, мелькали поля и пастбища. Повернувшись к дочери, Несс спросил:

— Так что же все-таки произошло?

Девушка не спускала глаз с бегущей навстречу асфальтовой ленты дороги.

— Джонни с отцом и мистером Шарпантье вышел из дома. Взрослые начали удить рыбу, сидя на разных берегах речки Тор там, возле верхнего моста. Джонни, вероятно, это занятие надоело и он пошел к болоту, лежащему позади. Вы знаете это место — открытое со всех сторон болото, на котором не растут деревья, — и здесь начинается самое поразительное… Шарпантье все время видел Джонни, но вдруг он внезапно исчез.

— Это невозможно, — заметил Несс. — Здесь, вероятно, произошла ошибка.

— Не знаю. Я просто привожу слова мистера Шарпантье. А он утверждает, что наблюдал за Джонни. Он видел мальчика приблизительно на расстоянии полумили, а затем вдруг Джонни исчез, словно сквозь землю провалился.

— Шарпантье — француз, — сказал Несс таким тоном, словно это все объясняло. — Обыскали ли они это место?

— Да, обыскали. Шарпантье рассказал Стоктону обо всем, что видел, и они сразу же направились к болоту в сопровождении старика Ангуса Макхета. Они пошли к тому месту, где стоял Джонни. Но его нигде не было.

— Они нашли следы?

— Они не смогли их отыскать. В том месте очень густой вереск.

— Но ведь следы должны были остаться, — упорствовал Несс. — Сломанные ветки, поврежденные листья, упавшие на землю колокольчики вереска.

— Старик Ангус, правда, нашел кое-какие следы, но они кончались как раз посреди болота, на том самом месте, на котором стоял Джонни. Ангус сказал, что это «далеко не смешно». Ему все это сильно не понравилось.

— Если ему не удалось найти следы, то значит, их там не было, — сказал Несс, поворачиваясь ко мне. — Ангус — лучший охотник во всей долине, а люди не ступают по земле с такой легкостью, как звери.

— Если бы Джонни был моим сыном, я бы заставила его рассказать, что заставляет его постоянно убегать, — произнес твердый девичий голос.

— Это каким же образом? — с вызовом спросил Несс.

— Не знаю, как именно, но нашла бы метод, — задорно отозвалась она. — Стоктоны ужасно портят этого несчастного ребенка.

— Вероятно, для этого существует причина, — мягко сказал Несс.

Мне оставалось только гадать, в чем она состоит.

— Испорченные или неиспорченные дети, — продолжал Несс, — неважно. Важно знать мотив, который заставляет его убегать. У него в доме есть все, что может только пожелать мальчик его возраста.

— Все, кроме дисциплины, — она снова бросила острый взгляд через плечо на меня. — Мы надоедаем вам, мистер Данбар, своими разговорами. Не думаю, что вам это интересно.

— Напротив, мисс Маргарет, меня это очень интересует, — решительно запротестовал я.

— Мистеру Данбару приходилось иметь дело с такими же случаями, — объяснил ей Несс. — До войны он был психиатром в клинике для малолетних преступников в Нью-Йорке. Он автор нескольких интересных книг по этому предмету.

Из-под черных ресниц она взглянула на меня насмешливо.

— Какая необычная профессия для молодого человека!

Может, она считала эту профессию недостойной мужчины, чисто женской? Не мог же я сказать своенравной юной леди, что решил специализироваться в области детской преступности после того как прочитал рассказ Оскара Уайльда о детях, сидевших рядом с ним в Редингтонской тюрьме. Дети, проводившие по двадцать четыре часа в сутки в одиночном заключении, непрерывно плакали, скучая по родителям. Они страдали от рвоты и дизентерии, вызванных убийственной тюремной диетой того времени. Один из заключенных был настолько маленький, что для него не нашлось тюремной одежды, и его бледное, искаженное страданием лицо долго преследовало Уайльда даже после того как он вышел на свободу. Я часто задавал себе вопрос, за какие такие «преступления» отправляли детей в одиночную камеру, и что с ними станется в загробной жизни. Я часто вспоминал одного надзирателя, которого уволили только за то, что он передал им несколько сладких галет. Конечно, все это происходило более пятидесяти лет назад. Сегодня как в Англии, так и в Америке дети-преступники обучаются с помощью научно-разработанных методов в клиниках и особых исправительных школах. И все же… Я узнал, что в тот самый день, когда я отправился на военную службу, в тюрьму Тумс в одиночные камеры были определены дети только потому, что в ней не нашлось для них другого места…

Помня все это, я все же постарался ответить как можно более спокойно.

— Я начал заниматься этой работой давно. Обычная работа — не хуже и не лучше другой. Полиция не отвечает за детей, но ведь кто-то должен этим заниматься!

— Осмелюсь сказать, что полиция Нью-Йорка не приспособлена для работы с детьми и плохо экипирована. — Она сделала нажим на слово Нью-Йорк. Несомненно, она представляла себе мою работу по фильмам сомнительного содержания. И я не пытался ее разубедить.

— Мой отец тоже отчасти полицейский, — продолжала она.

— Полицейский?

Снова мне приходится менять все свои представления о лорде Нессе. Он на самом деле был похож на ученого, я мог поверить, что он пэр и когда-то работал «техническим консультантом» по шотландской истории в Голливуде. Но полицейский? Нет, это было уже слишком.

— Отчасти полицейским, — поправила она меня. — Во время войны он занял должность главного констебля[2] нашей страны, и лишь потому, что больше не оказалось никого, кто мог бы выполнять такую работу. Вот почему он так обеспокоен этим делом с Джонни Стоктоном.

Весь ее тон указывал, что окажись она на месте главного констебля страны, она бы вовсе не стала «беспокоиться» о судьбе Джонни.

Все, что я знал об Эрике Стоктоне, я почерпнул из его книг, которые были опубликованы как в Америке, так и в его родной Англии. Большинство современных писателей пишут, обращаясь к нутру человека: он писал, обращаясь к коре головного мозга. Он написал всего пять романов. Его сочинения не отличались яркостью и не стали популярными. Он исследовал цивилизованное человечество столь же объективно, как и антрополог, изучающий уклад жизни якутов или зулусов. Он писал о людях, о мужчинах и женщинах, словно пришелец с Марса, — увлеченно, проявляя к ним любопытство, с чувством юмора и даже жалостью, но у него никогда не было никакой симпатии к своему соплеменнику. В своей писательской технике он не делал никаких уступок всевозможным условным выдумкам, которые перекочевали из журнальных серий и телевизионных сценариев в романы. Его действующие лица были всегда индивидуальностями, не типажами; их проблемы и их достойное сочувствия решение проблем всегда соотносились с самой жизнью, не подгонялись ни под какую формулу. Поэтому читающая публика отворачивалась от него: он заставлял своих читателей ощущать дискомфорт. Те немногие умы, которые преодолели стадию развития амебы и дошли до уровня многоклеточных организмов, читали его, получая интеллектуальное удовольствие, хотя и ощущали некоторый атавистический трепет отчаяния.

Все последние годы я получал наслаждение от его книг, но мне никогда не приходила мысль уточнить, что он за человек, я никогда не рассчитывал на встречу с ним. Теперь я начал задавать себе этот вопрос. Что за человек этот писатель и каким отцом он мог быть…

За поворотом перед нами оказался бурный поток пенящейся воды, несущийся вперед между берегами, усеянными крупной галькой.

— Это — река Тор, — пояснил Несс.

Дорога шла вдоль реки, змеясь между двумя холмами, которые образовывали длинную узкую долину. То здесь, то там мы замечали в серебристой мгле зажженное окошко. Маленькие каменные домики были похожи на горящие фонарики, рассыпанные по дну долины. Над нами возвышался горный хребет, тот самый, который я увидел еще из самолета. Он казался особенно зловещим на фоне догорающего дня: массивный безжизненный гребень застывшей земли, который, казалось, мог обрушиться на нас и раздавить в любую минуту. Мы пронеслись по пустынной деревенской улице и взобрались на дорогу, похожую на шельф, пролегший с одной стороны покрытой лесом горы. Как только мы выехали из леса, верхушки деревьев тут же закрыли от взора и долину, и реку. Теперь перед нами простиралась холмистая земля, покрытая малорослыми кустами, которые казались почти черными в посеревшем дневном свете. Ничего подобного мне прежде не приходилось видеть.

— Неужели здесь сумерки никогда не кончаются? — с удивлением воскликнул я.

— Не забывайте, это — север, — откликнулся Несс. — А это время суток мы называем «преддверие ночи», когда можно увидеть все, что душе угодно, включая души умерших и живых, если только вы истинный житель горной Шотландии. Когда я был мальчиком, одна мать, уроженка этой местности, говорила сыну, отправлявшемуся на поиски счастья: «Не слишком часто вспоминай о нас, иначе я увижу твою душу в сумерках».

— Не хотите ли вы тем самым сказать, что Джонни Стоктон исчез в сумерках? — воскликнул я.

— Нет, это случилось при ярком солнце, — ответила Маргарет Торкхилл. — А вот, мистер Данбар, и ваш Ардриг.

С вершины горы я с трудом различил пару дымоходов на фоне бледного неба.

С асфальта мы свернули на сельскую травянистую дорогу и наконец остановились во дворе фермы, вокруг которой сгрудилось несколько каменных строений.

Вдруг резко растворилась дверь, и полоска яркого света пронзила темноту. Вышла какая-то женщина с двумя ребятишками, цепляющимися за ее длинную юбку.

Она была высокой худенькой черноглазой и радушно улыбалась, — нарушив все мои представления о том, какой должна быть хозяйка фермы. Я вспомнил Трилби, — эту «знатную даму, представляющую себя в роли гризетки». Может, такое впечатление складывалось из-за ее гибкой талии, которую охватывал пояс длинной юбки с длинным белым фартуком. А может, из-за ее изящной шеи и шапки густых черных волос. Они были убраны в гладкие локоны на лбу и собраны в узелок на затылке. Ни ее губы, ни ногти рук никогда не знали косметики, и все же она казалась не старомодной; а скорее женщиной, которая не подвластна течению времени. В мире бывали женщины, похожие на нее, и всегда будут.

— Добрый вечер, миссис Грэм, — поздоровался с ней Несс. — Вот доставил вашего квартиранта.

Он наклонился к детишкам, поздоровался с ними, но они до того оробели, что не могли вымолвить ни слова, — только молча улыбались.

Когда миссис Грэм предприняла отважную попытку поприветствовать Несса, представиться мне и пожурить детей, и все сделать одновременно, я вспомнил то, что давно забыл. Оказывается, что шотландский язык — это не живописный язык, созданный в литературных целях Бёрнсом, Скоттом и Стивенсоном, а живой, на котором до сих пор говорят фермеры и пастухи в этих далеких горах. Нужно, однако, признать, что даже в Далриаде я не слышал таких звуков на французский и немецкий лад, которые в изобилии уснащали речь миссис Грэм, не говоря уже о ее раскатистом «р».

— После того как устроитесь, мы хотели бы видеть вас у нас, в Инвентаре, — сказал Несс. — А сейчас я покидаю вас, оставляю в надежных руках.

Он улыбнулся миссис Грэм.

— Вы не получали никаких свежих новостей о Джонни Стоктоне? — добавил он.

Она отрицательно покачала головой.

— Только что к ужину вернулся Рэбби. Он говорит, что они не нашли никаких следов.

Ее манера держаться являла собой смесь куртуазности и независимости. Шотландцы, судя по всему, более скупы в употреблении бесконечных «сэр» и «милорд» в отличие от англичан, да и вообще вся их речь обычно сводится к необходимому минимуму.

После того как огни старого «роллса» растворились в темноте, миссис Грэм повела меня через калитку в частоколе в небольшой садик перед коттеджем, который тыльной стороной соприкасался с жилым домом фермы. Выстроившиеся в ряд сосны и сам коттедж защищали садик от бурь с двух сторон, а с двух других стоял лишь небольшой частокол, отделявший садовые клумбы от бескрайнего болота, по которому гуляли сильные ветры. В гостиной, расположенной слева от главного холла, на круглом столике, покрытом свежей белой скатертью, стояла зажженная лампа. Все было готово к ужину. В черном камине красные языки пламени жадно лизали темную вязкую массу, которая наполняла всю комнату каким-то необычайно ароматным, смешанным с дымком запахом. Я с интересом наблюдал за первым в моей жизни торфяным костром. За камином приоткрытая дверь вела на кухню.

— Горячая вода наверху, сэр, — сказала миссис Грэм. — Рэбби, покажи американскому джентльмену его комнату, а я займусь ужином для него.

Я не слышал, как кто-то вошел в комнату. Обернувшись, я увидел у себя за спиной, совсем рядом, мальчика лет шестнадцати — семнадцати. Вероятно, он был похож на своего покойного отца. Во всяком случае у него не было никакого сходства с матерью. Ее черты отличались изяществом и утонченностью; у него они были крупными и грубоватыми. Волосы и глаза у нее были почти черные; у него волосы были песочно-рыжего цвета, а глаза гранитно-серые. Контраст был настолько разительный, что, вероятно, мать с сыном принадлежали к двум различным расовым типам, которые существовали в шотландской истории, — черным, которых кельты называли «ду», и рыжим, получившим название «рой». Похоже, что отличались они и темпераментом — мать постоянно улыбалась, а сын хранил важную серьезность.

Не говоря ни слова, парень понес мою сумку наверх, вскарабкавшись по крутой и узкой лестнице. На ней было крошечное, размером с почтовую марку пространство для лестничной площадки. Здесь все отличалось миниатюрностью, но и абсолютной завершенностью, — словно этот коттедж архитектор создал в качестве модели для большого дома. Это был настоящий коттедж — двухэтажный, с двумя комнатами на каждом этаже и холлом между ними. На противоположной стороне нижнего холла через открытую дверь я увидел гостиную, — безукоризненно чистую, но темную, холодную и пустую, — вероятно, она предназначалась для каких-то особых случаев. Дверь слева была заперта.

Я, конечно, слышал о шотландской немногословности. У меня в этом отношении есть кое-какой опыт, так как мне приходилось общаться с менее англизированными, чем Несс, шотландцами. Но мне никогда не приходилось встречать человека вроде Рэбби Грэма. Слова нужно было вытаскивать из него клещами, словно сама человеческая речь была для него чем-то болезненным или даже неприличным.

Я последовал за ним через открытую дверь в спальню, расположенную над гостиной. Я почти касался головой низкого наклонного потолка, какие бывают на чердаках. Оштукатуренные стены были покрыты бледно-голубой краской. В сумерках, просачивающихся в комнату через два слуховых оконца, вся она, казалось, покачивается и плывет, как будто лежит под водой на дне холодного голубого озера. Проемы окошек свидетельствовали об удивительной толщине стен. Эти маленькие домики из гранитных блоков должны выдерживать почти сибирскую по жестокости зиму. Даже в этот августовский вечер, когда скрылось солнце, воздух в комнате был довольно холодный, как в Канаде в сентябре. Но вентилятор из гофрированной плотной белой бумаги, стоявший на каминной плите, вежливо намекал, что даже американец, испорченный центральным отоплением у себя дома, не смеет надеяться, что скупая шотландка, хозяйка фермы, разведет для него огонь в период, который официально называется «летом».

— Поставьте сумку, где хотите, — сказал я и протянул Рэбби шиллинг, чувствуя при этом свою вину, так как Несс в таком случае разорился бы не больше, чем на шесть пенсов. «Здесь, мне кажется, будет весьма удобно». Рядом с умывальником я обнаружил медный кувшин с горячей водой, накрытый белым чистым полотенцем. Я умылся, и моим озябшим рукам и лицу сразу стало легче. У меня возникло такое чувство, что я, по мнению Рэбби, болтаю неудержимо, но, как это ни странно, остановиться я не мог. Его молчаливость, казалось, раззадоривала меня.

— Я никогда прежде не видел, чтобы два дома были построены таким образом. Судя по всему, единственная дверь, соединяющая оба, находится внизу, на кухне?

Рэбби молча кивнул.

— Почему же их так построили?

Его плотно сжатые губы неохотно раскрылись, и он сказал:

— Не знаю.

Моя руки, я украдкой поглядывал на мальчика. Его лицо оставалось таким же непроницаемым, как и гранитные стены дома. Может, все объяснялось застенчивостью? Или природной флегматичностью? Но в таком случае, чего он здесь ожидал? Почему не ушел из моего жилища, получив свой шиллинг?

Внизу меня ждала по-прежнему милая и радушная миссис Грэм.

— Если вам что-нибудь понадобится, сэр, вот звонок! Рэбби, прошу тебя, не раздражай своей болтовней джентльмена!

Она отправила мальчика на кухню и плотно закрыла дверь. Я, конечно, не мог сдержать улыбки при слове «болтовня».

В военное время приходилось встречать места похуже, чем ферма. Но и сейчас, после победы над немцами, продовольствия в городах Европы не хватало, и оно выдавалось строго по карточкам. Но в тот вечер в Ардриге на столе у меня стояла такая нежная, восхитительная форель, что, казалось, она еще несколько часов тому назад плавала в реке Тор; рядом с ней — салат и фрукты из собственного сада миссис Грэм, даже приличный по размерам кусок несоленого масла домашнего приготовления и немного сливок для чая. Когда вошла миссис Грэм, чтобы убрать со стола, я сказал ей, что никогда ничего более вкусного не ел, и вышел в сад, чтобы затянуться сигаретой. Я уже не чувствовал пронизывающего холода.

Ночь казалась какой-то чужой, незнакомой. Сама форма созвездий предстала в другом ракурсе, измененном широтой, которая поместила их под разными, неизвестными мне, углами, а темные провалы между ними были похожи на вершины гор, отделявших долину Тор от Далриады и моря. Звезды стали маленькими, но упругими, и блестели, словно драгоценные камешки. Даже Млечный Путь казался полоской из алмазной пыли или измельченного стекла, которое тем не менее могло поранить до крови. Жемчужный свет заиграл на вершинах восточных гор. Прозрачная белая луна, скользнув над самой большой вершиной, украдкой уставилась на меня своим единственным подозрительным глазом. Свет ее серебрил вершины гор и бросал громадную тень на болото за домом. Внезапно на память пришли слова старинной детской песенки:

Я не видел никаких огней, не слышал голосов. Но где-то под покровом этой темной ночи люди ищут Джонни Стоктона. Может, сейчас он бредет через болото, через горы по направлению к Далриаде? Может, прячется в узкой долине или глухой лесной чаще, напряженно всматриваясь в темноту, опасаясь погони? Может, он убежал из дома из-за изматывающей, царящей там глухой вражды или скандала в семье, которая, как утверждают, «испортила его»?

Вдруг мне в голову пришла странная мысль. Лорд Несс и его дочь, говоря о Джонни, все время подчеркивали, что он постоянно бежал из… Почему? Была ли у них разгадка семейных неурядиц, о которой они не хотели рассказывать чужому человеку? Почему они ни разу не спросили себя о том, что мальчик мог бежать и к чему-то или кому-то? Может ли такой подход к проблеме бросить свет на причины его странного поведения. Где он был, когда несколько раз убегал из дома? Знали ли они об этом? Или здесь речь шла о чем-то другом, о чем они не желали говорить?

Я вернулся в коттедж и закрыл за собой дверь. Там не оказалось ни запора, ни ключа, поэтому я был вынужден оставить ее незапертой.

В гостиной я прикрыл экраном огонь в камине, выключил свет и зажег свечу, оставленную для меня миссис Грэм. Окна выходили на восток, лунный свет заливал комнату. Я снял пиджак, галстук, сбросил ботинки. И услыхал какой-то слабый звук. Он был похож на поскрипывание провисшей половицы, на которую осторожно наступила чья-то легкая нога.

До войны это, вероятно, не привлекло бы моего внимания. Естественное похрустывание деревянных перекрытий и балок, когда садится солнце и спадает жара, — только и всего. Но целых два года я жил в состоянии постоянной тревоги. Война окончилась, но я не мог расстаться с привычкой — быть всегда начеку. Моя реакция подчинялась выработанному рефлексу. Выхватив из сумки электрический фонарик, я бесшумно вышел в маленький верхний холл. Снова послышалось слабое поскрипывание. Оно доносилось из закрытой комнаты напротив.

Я резко распахнул дверь и нажал на кнопку фонарика.

Стены здесь были не голубые, а желтые. Такая же, как у меня, широкая, выкрашенная в белый цвет кровать, такой же стол, умывальник и стул. Но перед кроватью лежал, скорчившись, словно маленький загнанный зверь, мальчик четырнадцати или пятнадцати лет. Его бледно-голубые блестящие, словно стекло, глаза слепо уставились на луч яркого света, они были полны ужаса.