Шаг в четвертое измерение

Глава пятая

Когда после короткого сна я спустился вниз, в гостиную, был уже полдень. Через открытую дверь была видна часть окружающего ландшафта, — розовые и зеленые ухоженные клумбы на фоне пурпурных гор, очертания которых особенно подчеркивались холодным чистым небом. Эта четкая линия меня озадачивала, пока я не вспомнил, что поверхность каждой горной вершины — это безжизненные болота без Деревьев; они были пурпурными потому, что наступил август, а в это время обычно буйно зацветает вереск.

Вероятно, миссис Грэм слышала, как я вхожу в гостиную, так как тут же появилась, через дверь кухни. Она отмахнулась от моих извинений за опоздание. Она уже знала о нашем ночном путешествии с Джонни Стоктоном и Решила не будить меня, подождать, покуда я сам не проснусь. Принесла свежих яиц к завтраку. На мое бодрое приветствие: «Какой прекрасный сегодня день!» — кисло ответила: «Если солнце так ярко светит, это к дождю, сэр…»

На небе не было ни облачка, и поэтому я, отнеся ее к числу неисправимых пессимистов, вышел в сад и направился к болоту, не удосужившись прихватить с собой ни шляпы, ни плаща.

Вчера поздно ночью мне все же пришлось покинуть Крэддох-хауз, так и не повидавшись ни со Стоктоном, ни с Шарпантье, так как на сбор членов поисковой партии у полиции ушло значительно больше времени, чем предполагала Алиса Стоктон. Я пообещал ей вернуться утром, но сейчас был уже готов пожалеть об этом обещании. В такой прохладный тихий, умиротворенный день выходка Джонни Стоктона казалась мне лишь нарушением обычной дисциплины, и с этим, на мой взгляд, должны были разобраться члены его семьи либо полиция. Какое это все имело отношение ко мне? Ради чего я возвращался туда? Может, я цеплялся за любой предлог, каким бы неловким он ни был, только чтобы вновь повидать Алису Стоктон?

Хотя уже наступил полдень, тени на бледном солнцепеке были такими же длинными, как на родине вечером, — еще одно напоминание, что я нахожусь гораздо ближе к северу, чем обычно. Даже воздух здесь был каким-то чужим, — его мягкость и влажность ощущали мои щеки, но в нем не было звенящей упругости, электрических разрядов, свойственных более сухому и горячему воздуху Нью-Йорка. Мне казалось, что поколения людей здесь исчерпали своим дыханием жизненную силу окружающей атмосферы, сделав ее мягкой и тягучей.

Преодолев выступ первого холма, я наткнулся на стадо овец особой высокогорной породы, черномордых, маленьких, крепко сбитых. Шерсть у них была не белой, а скорее цвета сероватой устрицы, и лишь самцы носили черные маски, а их острые рога и беспокойные, бегающие глаза заставляли вспомнить детское представление о дьяволе. У овец были томные глаза и маленькие белые мордашки, а их жующие рты с какой-то сексуальной ухмылкой напоминали мне придворных жеманниц на полотнах Фрагонара и Буше. Я услыхал короткий энергичный лай и увидел, как черная собака, больше похожая на сеттера, чем на колли, выскочила из-за вершины. Вот сверкнули ее клыки, и она куснула за ногу ближайшую овцу. Все стадо устремилось вперед, словно какая-то сероватая река, с избытком блеяния в минорном ключе. Я пошел за ними и вдруг наткнулся на Рэбби Грэма.

— Доброе утро!

Мальчик проворчал что-то невразумительное в ответ и уткнул лицо в шерсть собаки, делая вид, что ласкает ей голову.

— Рэбби, зачем ты спрятал в другой комнате вчера вечером Джонни Стоктона?

Он, вероятно, вздрогнул от неожиданности, но его лицо оставалось таким же безжизненно твердым, как гранит, хотя оно и было зрелым не по годам. Та ответственность, которую нес Рэбби за ферму, мать и трех младших сестер и братьев, накладывала на него свой отпечаток. Именно она, а не преждевременное половое развитие, заставляет бедных детей созревать скорее, чем детей богатых. Хотя Джонни был всего на два или три года младше его, он никогда не нес ни за кого ответственности, кроме как за самого себя, а поэтому до сих пор оставался ребенком. Рэбби был уже мужчиной. Ему не было необходимости куда-то убегать.

Как всегда, слова с трудом выходили изо рта Рэбби, словно это была для него болезненная, неприятная процедура.

— Вы не скажете об этом моей матери?

Это не был голос ребенка, опасающегося, что кто-то донесет на него матери, нет, это был голос взрослого человека, не желавшего причинять беспокойство тому, кто зависит от его защиты.

— Зачем же ее беспокоить? — ответил я. — Но мне бы хотелось получить от тебя ответ, для чего ты прячешь там этого мальчишку?

— Он дал мне за это фунт, — сказал Рэбби, и лицо его залила легкая краска.

Понятно, ведь в таком хозяйстве, как у Грэмов, умеют считать каждое пенни. Заработанный таким легким путем фунт для них, конечно, был маленьким состоянием. Фунт стерлингов равнялся четырем долларам и четырем центам, — довольно крупная сумма для такого мальчика, как Джонни. Может, ко всем его «художествам» можно добавить и кражи?

— Где проводил ночь Джонни в предыдущий раз?

— Не знаю.

— Не рассказывал ли тебе Джонни, как ему удалось исчезнуть неизвестно куда на глазах человека, наблюдавшего за ним? Причем посередине болота?

— Нет, не говорил.

— Не знаешь ли ты, почему он все время убегает?

— Не знаю.

— У тебя не возникло никакой идеи?

С сосредоточенным видом, с упрямо сжатыми губами Рэбби всматривался в бесплодные холмы перед собой с таким видом, словно моя болтовня была грубым нарушением тишины, сохраняющейся здесь с незапамятных времен. Если вы оказываетесь в Шотландии, то англичане предстают здесь самыми болтливыми и оживленными людьми во всем мире.

— Ну ведь у тебя должно сложиться какое-то мнение? — упрямо гнул я, отдавая себе при этом отчет, насколько трудна в Шотландии профессия юриста или психиатра. Только представьте себе процедуру перекрестного допроса или же психоанализа, когда вам на все вопросы отвечают односложной, лаконичной фразой: «Не знаю».

Рэбби тяжело вздохнул.

Иностранцам, конечно, можно простить их навязчивое желание все время беседовать, тем более, если они снимают у вас комнату.

Он усилием воли сложил губы, чтобы произнести под давлением извне еще одну фразу, но вдруг перешел на чистый шотландский:

— Если вы хотите знать мое мнение, то это, вероятно, рехнувшаяся женщина. Ее у нас называют «фей».

Я попытался припомнить точное значение этого древнего слова из фольклора. Было ли это интуитивное восприятие надвигающейся судьбы, подобно греческим представлениям о фатуме? Мне было неприятно думать, что такой мальчишка, как Джонни, чувствовал себя обреченным из-за своей горькой судьбы. Обреченным на что?..

Мы проходили мимо покрытых мхом камней брошенной деревни.

— Ты знаешь, кто здесь жил?

— Не знаю.

— Они снялись отсюда все одновременно?

Рэбби утвердительно кивнул.

— Почему?

Этот вопрос привел к настоящему взрыву красноречия у Рэбби.

— Нужно было разворошить это гнездо воров, вот почему. Все они были такими. Торкхиллы и все прочие, — все воры. Все Торкхиллы — воры. И убийцы.

Такое поголовное обвинение всего клана меня потрясло.

— Торкхилл — это родовое имя лорда Несса. Но его-то нельзя назвать вором?

Рэбби смутился. Несомненно, он никогда не предполагал, что Несс является членом семейства Торкхиллов, но он был слишком упрям, чтобы изменить однажды занятую позицию. Для таких случаев, несомненно, лучше всего подходил его излюбленный ответ.

— Я не знаю, — невозмутимо сказал он, относя честность Несса к традиционному шотландскому вердикту: «Виновность не доказана».

Стадо вместе с собакой ушло далеко вперед. Негромко выругавшись, Рэбби ускорил шаг, оставив меня в одиночестве.

«Гей дафт», — довольно безумный… Такой ответ, конечно, не мог меня удовлетворить. Любое безумие — это своеобразная форма заболевания, заставляющая человека бежать. Взрослый человек убегает физически либо от шока, либо от стресса, либо укрывается в своем прошлом, либо утрачивает память, либо меняет свою личность. Менее сложная, менее подавляемая природа ребенка реагирует на шок или на стресс иначе. Он убегает куда-нибудь в укромное место. В то время как мечты мальчика — это в буквальном смысле представления об исполнении его желаний, то мечты взрослого человека — это скорее осуществление тех же желаний, но в тщательно разработанной, художественно-совершенной символической форме. Взрослый сходит с ума от того, что не может просто, физически убежать. Сам факт, что побег Джонни был физическим, исключает идею того психического побега, самоустранения, которое мы называем безумием.

Когда я снова подошел к миниатюрному, разбитому вокруг Крэддох-хауза парку, окружающий мир мне казался еще более бесцветным по сравнению с Ардригом. Миссис Грэм оказалась права: в условиях такого капризного климата ярко светящее солнце — явный признак близкого дождя. Уже набегали на небо облака, и неяркий лимонно-желтый солнечный свет постепенно уступал место надвигающимся отовсюду серым сумеркам.

На сей раз на мой звонок вышла горничная. Я назвал себя, и она повела меня в глубь дома, куда-то за лестницу. Французские окна, широко раскрытые в сад, казалось, вбирали в себя весь воздух снаружи. На противоположной стене висели портреты в дубовых рамах. Время приглушило тона человеческой плоти, еще больше затемнило фон, за исключением тех, где яркость шотландской накидки Торкхиллов вносила новую ноту, напоминала, что этот дом принадлежал Нессу. То же можно сказать о птицах, — оперение самцов всегда ярче, чем у самок. Женщины на портретах были одеты в простые, темные платья, но большинство мужчин как-то по-варварски сверкали в своих ярких нарядных желтых, красных, черных юбках, драгоценные камни поблескивали на пальцах рук, которые поддерживали на плечах пледы, а шляпы залихватски украшали роскошные орлиные перья.

— Похожи на дерущихся петухов? Все в пледах и перьях.

Глубокий, чисто английский голос. Из-за длинного, накрытого для завтрака стола овальной формы поднимался Эрик Стоктон.

Несс казался мне автором книг, которым не суждено стать бестселлерами. Теперь, если вспомнить мягкую иронию, сопутствующую всю жизнь Стоктону, и забыть, что он англичанин, то, пожалуй, можно признать, что он соответствует моему представлению о шотландском пэре. Если бы на нем сейчас был плед, он запросто мог занять свое место на одном из этих висящих на стене портретов. Даже в своем помятом твиде он производил сильное впечатление. Он был крепко, основательно сбит, у него было уродливое лицо, которое становилось удивительно приятным, когда к нему попривыкнешь. Его пушистые каштановые волосы начинали редеть на высоком лбу. Глаза казались небольшими из-за тяжести век, но это были необычные глаза, — быстрые, подвижные, постоянно что-то высматривающие. Большой прямой нос, выпирающий подбородок. Рот с тонкими губами не был ни широким, ни узким, но каким-то глубоко провалившимся в уголках, а верхняя губа была слегка вздернута кверху. Эта деталь указывала на его гордыню, может быть, на оттенок жестокости в его характере. Но она ничего не говорила о том, что такой отец способен «испортить» своего сына.

Манера его поведения выдавала здоровую веселость человека, умевшего ладить с жизнью, что являло разительный контраст с горькой, трагической тональностью его романов. Быть может, он переложил груз разочарований, который мы обычно накапливаем к сорока пяти, на плечи своих читателей. В определенном смысле в таком случае его романы были «прибежищем», но не для читателей, конечно, а для самого автора. Закончив книгу, он, вероятно, продолжал свой путь уже облегченным и относительно легкомысленным, в то время как его несчастные читатели спотыкались под бременем разочарований другого человека, которое лишь усиливало их собственное.

Я отказался от завтрака, но с благодарностью принял чашку кофе, так как миссис Грэм меня поила только чаем, Стоктон продолжал завтракать, увлеченно сообщая мне вполне банальные вещи. Он очень сожалел, что выходка Джонни причинила мне беспокойство. Он был благодарен не за то, что я его вчера привел домой. Он слышал от Несса, что мне приходилось как профессионалу работать с мальчиками такого возраста. Что, наконец, я, в частности, думаю о Джонни?

— Я не располагаю достаточными данными о нем, чтобы иметь собственное суждение, — объяснил я. — Когда я работал дома, в Америке, то мы проводили клинические заведования каждого ребенка, а также собирали сведения социологического характера о его окружении.

— Понятно…

Стоктон, протянув мне сигарету, и сам закурил.

— Не будете ли настолько любезны — не расскажете ли, как именно вы обнаружили Джонни сегодня ночью?

Я все передал ему, умолчав лишь о том, как яростно Джонни на меня напал, как и просила Алиса.

— Вы считаете, что мы портим Джонни?

Первой реакцией Алисы Стоктон было избавиться от обвинений в том, что с Джонни «дурно обращаются». Первой реакцией Стоктона было избавиться от обвинений в том, что Джонни «испорчен».

— По сути дела… — начал было я. Он резко прервал меня.

— Я должен сообщить вам кое-что, во-первых, так как лорд Несс высоко отзывался о вашей работе с мальчиками в Нью-Йорке, а во-вторых, потому что вы невольно оказались втянутыми в это дело самим Джонни.

Глаза под набрякшими веками внимательно изучали Меня. Затем он спокойно произнес слова, которые для меня прозвучали громом среди ясного неба.

— Джонни — не мой ребенок.

Вначале я схватился за спасительную мысль, что Джонни был его незаконнорожденным сыном, но Стоктон, как в чем не бывало, не меняя спокойного тона, продолжал:

— Его родители — и мать, и отец — умерли в 1942 году Гонконге — их захватили в плен японцы. Он — мой племянник и приемный сын. Он родился там, в тех краях у моего брата была юридическая практика. В 1940 году, когда в Азии начали собираться грозовые тучи, его родители отправили мальчика сюда, в эту часть Шотландии. Кто-то из родственников матери жил в Далриаде, и она считала, что мальчик будет находиться здесь в большей безопасности, чем с нами в Лондоне. Она, вероятно, не знала, что в доме уже жило около дюжины мальчиков из числа эвакуированных из Лондона, поэтому Джонни не мог рассчитывать на персональное к себе внимание. К тому же она, скорее всего, не знала, что в Далриаде расположена военно-морская база. По прихоти судьбы, как это часто бывает, воздушный рейд состоялся, и одна из бомб угодила в дом, где жил Джонни.

Он остановился, чтобы закурить новую сигарету. Его глубокие затяжки очень быстро прикончили первую, но руки у него были спокойны и не дрожали. А я вспоминал слова Джонни, произнесенные сегодня ночью: «Тогда все было гораздо веселее… Они попали только в дом для эвакуированных детей…» Он не сказал ни слова о том, что и он был среди них.

Стоктон продолжал тем же бесстрастным голосом:

— Джонни оказался единственным, кто остался тогда в живых. Этот дом не был расположен вблизи военной базы или рядом с каким-то иным военным объектом. Нет никакого сомнения в том, что все было довольно прозаично: бомбардировщика отогнали от цели зенитные установки, и он сбросил бомбу наугад, возвращаясь домой. Мне казалось вполне естественным мое намерение усыновить Джонни и сделать своим наследником. Оба моих сына погибли во второй год войны.

Только теперь я понял, что веселость Стоктона была, по сути дела, наигранной. Ну что я мог теперь сказать? Он встал и начал ходить взад и вперед по комнате.

— Может быть, теперь вы понимаете, почему мы испортили Джонни, если только это на самом деле так. Теоретически все должно быть так, как если бы он был моим родным сыном. Но это не получается. Я не могу наказать его, как наказал бы родного сына. Я не могу смотреть на него, как смотрел бы на любого мальчика, которому не пришлось пережить бомбардировку. Он живет у нас уже более полутора лет, и моя жена к нему очень привязалась. По правде говоря, только ради него мы сняли этот большой дом на лето. Я считал, что это позволит ему вернуться на место бомбардировки при более умиротворенных обстоятельствах… Само собой разумеется, я не вправе докучать вам всеми этими делами…

Теперь я в свою очередь перебил его:

— Сейчас, когда я знаю историю Джонни, мне бы хотелось оказать ему посильную помощь.

— Может быть, вы сумеете ответить на один вопрос: можно ли считать, что Джонни страдает от какой-то формы бомбового шока или как там это теперь называется у вас?

В его глазах было столько страдания, что я был вынужден глянуть в окно. Даже при таком тусклом свете торфяник благодаря влажному воздуху оставался ярко-зеленым. Шотландский садик был довольно экзотическим и копировал итальянский образец. Невысокие каменные ступени сбегали вниз к играющему струей фонтану. Ничто здесь и близко не напоминало о войне, и все же, как и повсюду в Европе, здесь были искореженные жизни, пораженное сознание на фоне внешнего спокойствия, которое станет истинным, быть может, лишь через поколение.

— Шок или травма могли ослабить нервную систему Джонни, — сказал я. — Не осмелюсь высказать предположение, что должны существовать более специфические причины для его побегов, которые происходят столько времени спустя после того памятного события.

Стоктон решительно замотал головой.

— Мне неизвестны никакие специфические причины.

— Знает ли об этой истории лорд Несс? — поинтересовался я.

— Да. Но он — единственный человек вне семейного круга, который знает об этом. Мы сами ему об этом сказали.

Такое признание объясняло, почему отношение дочери лорда к Джонни было гораздо более суровым, чем самого Несса.

— Во всяком случае прояснилось одно, — начал я размышлять вслух. — Джонни мог усвоить приемы уличных драк, позаимствовав их в Далриаде у эвакуированных детей, своих сверстников. Были среди них такие, кто жил прежде в трущобах?

— Уличные драки? — переспросил Стоктон, нахмурившись. Его взгляд стал напряженнее. — Что вы имеете в виду?

Джинн теперь был выпущен из бутылки. Мне пришлось Рассказать ему о моей стычке с Джонни.

— Понятно, — протянул он. Мысль о том, что Джонни был подвержен влиянию улицы, о котором в семье ничего не было известно, конечно, была для него отвратительной, но с этим все же приходилось мириться.

— Был ли Джонни когда-нибудь в Америке? — продолжал я. — У него в речи проскальзывают американские словечки.

— Он приехал в Шотландию из Китая через Америку и доехал до Нью-Йорка с какими-то американскими миссионерами, которые возвращались домой, в Новую Англию.

Я решил изменить направление расспросов.

— Где он был, когда убежал из дома в предыдущий раз?

— Дважды он убегал в сторону Далриады. Дважды в верхнюю часть долины, к озеру. Ардриг, где вы в настоящий момент остановились, как раз расположен на пути к нему.

— А что лежит дальше, за озером? Стоктон улыбнулся.

— Другие озера. Другие горы, много гор, покуда вы не доберетесь до берега моря.

— Но Далриада тоже расположена на морском берегу. Стоктон, прекратив ходить взад и вперед, задумался.

— Вы хотите сказать, что независимо от выбираемого им направления, он всегда идет к морю, но его никогда не влечет английская граница? Но это может быть простым совпадением.

— Обычно все мальчики убегают к морю.

— Но он никогда не проявлял особого интереса к морю. Но, чтобы добраться до него через озеро, ему пришлось бы преодолеть Бен Тор, эту первую или вторую по высоте вершину в гористой Шотландии. Вот забыл, какая именно. Мне рассказывали, что нужно затратить тридцать шесть часов, чтобы взрослому человеку преодолеть этот горный кряж с помощью опытного проводника. Не думаю, чтобы мальчишка рискнул на такое дело.

— Не живут ли в этой местности какие-нибудь иностранцы?

Стоктон снова улыбнулся.

— Единственные иностранцы здесь — это мы. И вы тоже. Да, как мне говорил Макхет, есть еще один, который живет на небольшой ферме возле озера.

Под словом «иностранец» он, вероятно, подразумевал какого-то англичанина.

Мне не приходилось слышать имя этого человека.

— Здесь нет ни шайки воров, ни цыганского табора?

— Я ничего об этом не слыхал. На что вы намекаете?

— Ключ к пониманию поведения Джонни, может быть, кроется в другом. Не в том, от чего он бежит, а в том, куда и к чему он бежит.

— Бежит к чему-то? — повторил Стоктон мягким многозначительным тоном. — Представьте, я и не подумал об этом. Это — вполне здравая мысль. Как же нам это выяснить?

— Существует один очевидный и довольно простой метод.

Он сразу же уловил мою мысль.

— Вы хотите сказать, что вместо того чтобы ловить его, что мы прежде делали, нужно выследить, куда он направляется и сделать это в следующий раз?

— Совершенно точно.

— Это можно сделать, — сказал он, мысленно выверяя вероятность такого шага. — Нас здесь четверо — жена, племянница, Шарпантье и я сам. Можно распределить между собой часы слежки. Вряд ли Джонни догадается, что за ним более внимательно, чем прежде, следят… Это очень интересное предложение, мистер Данбар. В любом случае речь идет о каком-то конкретном действии, а не о пустых разговорах.

— Конечно, — подхватил я, слегка улыбаясь, — довольно трудно уследить за мальчиком, который способен исчезнуть на глазах у всех посередине болота.

Стоктон опять принялся расхаживать взад и вперед.

— Вот это больше всего меня беспокоит во всем этом странном деле. Здесь мы не находим никакого объяснения. Его видел Шарпантье. Я в эту минуту смотрел в другую сторону.

— С момента возвращения объяснял ли Джонни каким-либо образом свое поведение?

— Мне ничего не удалось из него выудить, — ответил Стоктон. Затем, остановившись на несколько секунд, он сказал, глядя мне прямо в лицо: — Почему бы вам не спросить об этом у него самого? Прямо сейчас?