Шаг в четвертое измерение

Глава третья

Прошло целых пять секунд, прежде чем я, сообразив, что происходит, спросил:

— Что ты здесь делаешь?

Мальчик вскочил на ноги. От резкого, неожиданного удара моя правая рука тут же занемела, а фонарь полетел через всю комнату. Здесь он допустил ошибку. Еще до войны моя работа требовала начальных знаний приемов самообороны, и я получил дополнительную подготовку, освоив новые методы, когда поступил на службу в разведотдел военно-морского флота. Моей первой мыслью было не нанести увечья мальчишке. Я схватил его руку и сильно вывернул ладонь в запястье. Такой захват мог бы заставить и взрослого отказаться от своих злокозненных намерений. Но мальчишка снова зло ударил меня ногой, целясь носком башмака в коленку. Если бы он не промахнулся, то рассек бы кожу на ноге от коленки до лодыжки. Где же он научился приемам драки уличных хулиганов?

Я сильнее надавил на запястье. «Успокойся! Давай поговорим!»

С его губ сорвался странный звук, напоминающий недовольное ворчание и одновременно рыдание. Резко наклонив голову, он зубами впился в мою ладонь. Показалась кровь.

— Ты дерешься, как дикий зверь! — сказал я, отпуская его руку.

От неожиданности он упал. И снова съежился на полу, словно хотел повторить нападение. Я слегка шлепнул его по щеке. Я считаю, что всякое рыцарство — это лишь высшая форма презрения, — вот почему оно редко заслуживает благодарности. Он понял, что я мог причинить ему боль, но не сделал этого. Это подавило его дух, чего не смогла сделать боль. Он бросился на кровать и зарыдал. Да, он еще был ребенком. Во время схватки мой фонарик лежал на том месте, где упал, освещая половицы. Подняв его, я сел на кровать.

— Ты Джонни Стоктон?

— Да, — ответил он, не поднимая головы.

— В комнате рядом стоит кувшин с теплой водой. Пойди и умойся.

Он, прихрамывая, поплелся за мной. Казалось, вся его строптивость иссякла. И теперь покорность выглядела столь же преувеличенной, как и ярость несколько минут назад.

— Возле умывальника лежит мыло, — сказал я, подвинув свечу, чтобы лучше его рассмотреть. Он казался довольно высоким для своего возраста мальчиком, тощим, но крепким и жилистым. У него был неправильной формы упрямый подбородок и надутая нижняя губа, что лишало его лицо привлекательности. Цвет кожи был утонченным, как и на миниатюрах восемнадцатого столетия, — розовато-белый, золотистый. Его красивые щеки были упругими и покатыми и смахивали на мякоть белого персика. Легкое прикосновение моей руки оставило красный отпечаток на правой щеке. Но его почти девичья утонченность была обманчива. Во время нашей короткой схватки я почувствовал, что у него крепкие, гибкие, словно натянутая струна мышцы, он продемонстрировал свою врожденную свирепость, что меня несколько удивило.

Свет от свечи упал на его усталое, со следами грязи лицо. Его маленькие тупоносые башмаки растрескались и запылились. Один из серых носков ручной работы разорвался. Обе голые коленки были в ссадинах и в грязи, как будто он поцарапал их, упав на каменную тропинку, грязные пятна были видны на серых фланелевых шортах и куртке.

— Представляешь, сколько беспокойства ты причинил?

Появившиеся у верхнего края полотенца глаза были круглыми, слегка навыкате, — это были глаза, отличавшиеся особой синевой, и они никогда не могли изменить свой цвет на серый, зеленый или фиолетовый, при любом освещении. Сейчас в них сквозили усталость и расчет.

— Почему ты убежал? — продолжал я расспрашивать.

— Я хотел… убежать, — пробормотал он. — Я убежал бы и на сей раз, если бы вы не помешали…

Я снова вздрогнул от удивления, почувствовав слабый американский акцент его речи. Он даже употребил архаичную форму глагола «бежать», которая до сих пор в ходу у американцев, но в современной Англии не употребляется.

Под моим напряженным взглядом его светлая кожа вдруг покраснела, словно его внезапно охватил приступ лихорадки. Он постоянно отводил от меня глаза, озираясь вокруг. Его голос зазвучал более громко.

— Я не могу больше этого выносить!

— Этого? Что ты имеешь в виду?

— Ах… да все.

Он снова опустил ресницы и выдвинул вперед нижнюю челюсть.

— А вам какое до этого дело?

На такой вопрос нельзя было дать ответ. Я, конечно, мог задать ему сотню вопросов, но у меня не было никакого права этого делать. На несколько минут я просто забыл, что уже не психиатр, занимающийся изучением проблем детской преступности.

Мальчик сразу же воспользовался полученным преимуществом. Когда я надел ботинки и пиджак, он с удивлением увидел, что на мне военная форма. В его глазах отразилось любопытство и одновременно опасение.

— Кто вы? Американский военный моряк? Офицер? Что вы здесь делаете?

Голос его изменился, и вдруг с дисканта перешел на бас.

— Я снимаю этот коттедж.

Ответ был кратким, чтобы отвести остальные вопросы. Детское любопытство может воспрепятствовать достижению моей истинной цели гораздо в большей степени, чем любопытство взрослого человека.

— Здесь нет телефона, — продолжал я. — Кто-то должен проводить тебя домой. Ты можешь показать мне дорогу? Или разбудить Грэмов? Я, правда, не стал бы их беспокоить в столь поздний час.

— Я покажу вам дорогу… если это необходимо.

Я взял фонарь и задул свечу. Мы спустились по узкой лестнице и пошли по маленькому садику. Луна светила так ярко, что я выключил фонарик. Джонни провел меня через небольшие ворота, и мы стали подниматься вверх по крутому предгорью заболоченной местности. Приблизительно через десять минут мы вышли к низине, где он резко повернул в сторону, чтобы миновать россыпь камней. Они были выложены в форме четырехугольников, и в каждом из них находилось от десяти до двенадцати камней, которые огораживали площадь приблизительно в двадцать квадратных футов, заросшую сорняками и лишайником.

— Почему эти камни уложены квадратами? — поинтересовался я у Джонни.

Он бросил на меня хитрый, понимающий взгляд.

— Раньше это были дома. Это покинутая деревня.

Налетевший внезапно бриз заставил сорняки очнуться и снова зажить иллюзорной жизнью. На облитых лунным светом камнях играли тени. Казалось, это место облюбовали для себя призраки.

— Люди ушли отсюда из-за воздушных бомбардировок?

— Нет. Это случилось очень давно.

— А что случилось?

— Не знаю. Большинство из тех, кто живет в долине, уже забыли, что здесь, на болоте, когда-то стояла деревня.

Мы спустились с узкой расщелины между двумя холмами. Березы закрыли луну. Ручей журчал по камешкам в темноте, скатываясь с пологого холма по направлению к Тору, чтобы слиться с рекой в конце долины. Мы перешли через пешеходный мостик и начали взбираться по крутому склону. На вершине Джонни остановился. Здесь, казалось, кончалась Шотландия и начиналась Англия, так как вересковая пустыня заканчивалась, появились статные деревья и участки, где добывали торф. Чуть подальше в окне большого современного дома горел свет.

— Это Крэддох-хауз, где я живу, — сказал Джонни. — Можете дальше не провожать.

И не мог не улыбнуться. Я ожидал большей находчивости в его попытках поскорее избавиться от меня.

— Ну раз я дошел до этого места, то могу проделать и остаток пути.

С торфяного поля мы вступили на покрытую гравием дорожку.

— Крэддох-хауз принадлежит лорду Нессу, не правда ли? — продолжал я его расспрашивать.

— Да. Ему принадлежит вся долина. Мой отец арендует у него этот дом. Он жил здесь во время войны. Тогда все было гораздо веселей.

Джонни, казалось, на самом деле тосковал о «веселье».

— Знаете ли вы, что однажды Далриада подверглась воздушной бомбардировке? Конечно, они метили в военно-морскую базу, но разбомбили дом для эвакуированных детей и лагерь для военнопленных. Правда, смешно? Боши сбрасывают бомбы на своих же солдат в лагере для военнопленных?

— Ну теперь, слава Богу, все кончилось… — начал было я.

— Нет, не кончилось! — страстно, с надрывом воскликнул он.

— Что ты имеешь в виду? — я повернулся к нему. Он отвел свои глаза от моих.

— Начнется еще одна война.

Он сказал это деловым тоном, но была в нем какая-то догматическая убежденность. Голос нового поколения? Или же просто повторение того, что слышано от старших? Всегда трудно установить, когда мальчик начинает думать самостоятельно.

Снова я забыл, что уже больше не психиатр.

— Так поэтому ты постоянно убегаешь из дома?

— Нет, не поэтому.

Он отмахнулся от моего вопроса.

— Какой смысл беспокоиться о том, что от тебя не зависит? Пытаться остановить войну — это все равно что пытаться остановить ветер, не так ли? Zeitgeist?

Джонни бросил на меня подозрительный взгляд.

— Что это такое?

— Немецкое слово, означающее германскую идею.

— Я не слишком знаю немецкий.

Я попытался дать перевод, который был бы понятен четырнадцатилетнему мальчику, «Zeit», или «время», должно обладать своим «Geist», или духом, независимым от разума каждого человека, каждого индивидуума. Войны и другие великие массовые движения в истории, катаклизмы являются проявлением этого всемирного ума. Это освобождает как народы, так и отдельных людей от нравственной ответственности. И в этом, судя по всему, заключается твоя идея.

— Этого не может быть, — резко возразил он, — так как я никогда не слыхал о «Zeit» — или как вы это там называете.

Мы подошли к дому. Он был кирпичный, с арками из местного гранита перед входом и французскими окнами, расположенными по обе стороны от него. На верхнем этаже еще один ряд окон выходил на низкие каменные балконы, расположенные по всему красивому фасаду.

Джонни поднял руку, чтобы нажать кнопку звонка, затем вдруг передумал.

— Что с тобой? — спросил я его. Он умоляюще поглядел на меня.

— Я так устал… от вопросов.

Я завершил дискуссию, позвонив собственноручно в дверь.