Шахматист

Глава I План

Мемориал начинается с описания тайного собрания, имевшего место 20 октября 1806 года.

Для Джона Буля[7] год этот был весьма неприятным. В январе известие о разгроме под Аустерлицем нафаршированной британским золотом антинаполеоновской коалиции отправило в могилу ее великого архитектора, Уильяма Пита-Младшего. Осиротевшие тори уступили место вигам. Новый кабинет, во главе которого встал лорд Гренвилль, начал мирные переговоры с Наполеоном. Инициатором и режиссером их был министр иностранных дел Фокс. Однако, тянувшиеся несколько месяцев переговоры ничего не дали, и когда 9 августа Пруссия начала антифранцузскую мобилизацию, а Франция 12 августа ответила на это ультиматумом, было уже понятно, что мира достичь не удастся. Днем позднее, 13 августа 1806 года, Фокс умирает. Точно так же, как и Питт, он не был в состоянии пережить крах собственной политики. Тем не менее, виги продолжали править — они были такими же плохими, как и тори, так что смысла менять правительство просто не было. Обе концепции, война и мир, потерпели поражение, но, поскольку третьей не существовало, вся политика Альбиона очутилась в дрейфе.

Третьей концепции не существовало формально. Неофициально, уже Питт видел таковую и подготавливал в Европе почву для ее реализации, но шок Аустерлица вывел его из игры. Идея же его состояла в том, чтобы обезоружить Францию, лишив власти Наполеона. После смерти Питта дело взял в свои руки его близкий сотрудник и приятель, лорд Кэстлри (Castlereagh), рассчитывавший на поддержку двух других звезд тори, тоже приятелей Питта, господ Батхерста (Bathurst) и Персеваля (Perceval). Каждого из них до белого каления доводила мысль, что все нити политики на континенте держит в своих руках император французов, а Англия, благодаря этому, становится лишь второплановым болельщиком в делах, имеющих мировое значение. Причем, болельщиком, которому грозит опасность, поскольку на французском побережье Ла-Манша в полной боевой готовности находились базы для десантного броска на Острова.

Само по себе, такое раздражение не представляло ничего необычайного. Большинство англичан, шотландцев, валлийцев чувствовало то же самое. Тем не менее, Кэстлри, Батхерст и Персеваль отличались своей ненавистью к Наполеону даже среди правого крыла тори. Если бы в этой стране, уже тогда охваченной страстью всякого рода спортивных и псевдоспортивных поединков, от бокса (в том числе и женского) до петушиных, обезьяньих и собачьих боев, устроили чемпионат по ненависти к «Апокалиптической Бестии № 666» (числом, которым, непонятно по каким причинам, одарили Бонапарта), — эти три человека без труда заняли бы все призовые места. В их случае эта ненависть имела биологически-маниакальную основу.

Война Франции с Пруссией на некоторое время удержала Кэстлри от активных действий. Он (равно как и вся Англия) рассчитывал на то, что прусские обещания будут выполнены и армия Фридриха одержит победу. Утром 20 октября, прочитав доставленную депешу, он утратил всяческие иллюзии. Как нам известно из истории, пруссаки не ошиблись в своем хвастовстве, их война с Францией оказалась истинным «Блицкригом». 5 октября Великая Армия двинулась через Франконский Лес на Саксонию, а девятью днями позднее, 14 октября 1806 года, в двух одновременных битвах, под Йеной и Ауэрштадтом, могущество Пруссии рассыпалось в прах. Официально, это трагическое известие пришло в Лондон только 27 октября, но Кэстлри, среди всего прочего, был именно Кэстлри, а не мумифицированный помещик в провинциальной усадьбе, потому что о многих вещах умел узнавать намного раньше, чем официальные власти. Депеша, которую он получил, стала последней каплей. Благодаря ей, Кэстлри в тот же день вызвал на тайное собрание Батхерста и Персеваля, назначив встречу на вечер.

Роберт Стюарт, виконт Кэстлри, маркиз Лондондерри[8], родился в 1769 году, то есть, был ровесником Наполеона и Веллингтона. Карьера этого богатого англо-ирландца была даже слишком блестящей. Начинал он в компании вигов, но очень быстро предал товарищей, перейдя в ряды консервативной партии. Когда ему было всего тридцать шесть лет, он вошел в последний кабинет Питта в качестве военного министра и министра колоний. Поражение под Аустерлицем было личным поражением заядлого «ястреба». Уступая портфель вигу Уиндхему, он впервые в жизни испытал горечь политического аутсайдерства. Пассивность оппозиции, оживляемая лишь парламентскими дебатами, не было тем, что могло бы удовлетворить игрока с амбициями Кэстлри.

Способ, благодаря которому этот человек в 1794 году оказался в ирландской Палате Общин, прекрасно демонстрирует его политические методы. Ему и его отцу это стоило тридцать или шестьдесят тысяч (источники расходятся) фунтов стерлингов, сунутых в нужное время в нужные руки. Из подкупа Кэстлри сделал эффективный инструмент политической игры, и вскоре он был признан крупнейшим на Британских Островах виртуозом в данной области. Свое показательное выступление он дал в 1800 году, подкупив за миллион фунтов стерлингов голоса ирландских коллег-парламентариев в пользу союза с Англией. Лорд Корнуоллис назвал все это «презренным торгом»[9], только Кэстлри плевать хотел на это брюзжание. Самым главным для него была цель. А цель была достигнута: ирландский парламент, а вместе с ним и вся Ирландия (родина Кэстлри), теряли остатки независимости в силу договора 1801 года, образующего Соединенное Королевство. Даже критики восхищались его виртуозностью, что доказывает истинность утверждений Макиавелли. В частности того, что политическую репутацию строят не на средствах, а на результатах.

Местом их встречи был некий скромный снаружи, но достаточно изысканный внутри дом, расположенный в районе между Хай Холборн и Оксфорд Стрит. Дом этот принадлежал некой Этель Джибсон и был первым в ее жизни личным домом. Два предыдущих, в Дублине, были — пользуясь терминологией, используемой в настоящее время — абсолютно не частными. Кэстлри привез хозяйку из Ирландии вместе с дочерью и устроил в упомянутом доме, выплачивая высокое ежемесячное содержание за исключительные права на красавицу Филлис. Благодаря этому, ему не приходилось пользоваться услугами неразборчивых дамочек, с самого заката выжидавших на Странде, Хеймаркете, Ковент Гардене и Друри Лейн, а самое главное, удовлетворение он мог черпать в соответствии с собственным ритуалом, освоенным Филлис Джибсон до совершенства. Он не был гедонистом, так как тогда он не был бы хорошим политиком. Он признавал лишь один принцип: в политике и в эротике необходимо навязывать собственные правила, после чего их скрупулезно соблюдать, пока они эффективны (в первом случае) и приятны (во втором). В тот день второе он уже получил, первое его только ожидало. Был понедельник 20 октября 1806 года, семь часов вечера.

В четверть восьмого Кэстлри, с Times под мышкой, освеженный и сытый, прошел ожидать гостей в большой салон, заполненный классическими формами в стиле Роберта Адама, с большой хрустальной люстрой, свечей в которой еще не вытеснило новейшее масляное изобретение генуэзца Арганда. Стены были покрыты картинами и зеркалами, а фарфор из Дерби, Челси и Вустера и французская бронза грозили раздавить мебель своей избыточностью. Хозяйке явно не хватало вкуса, что, наверняка, раздражало бы Кэстлри, если бы младшая дама в семье была лишена красоты и некоторых других, столь же ценных женских свойств. Ожидание ему заполнило чтение «личной колонки», в которой случались довольно забавные объявления.

Первым, за несколько минут до восьми, появился граф Генрих Батхерст, барон Эпсли, перед смертью Питта — управляющий Государственного Монетного двора. Он был на семь лет старше Кэстлри, но такой же хитрый, не знающий жалости и реакционный в вопросах общества, религии и политики. Даже английский историк напишет о нем впоследствии: «Он был одним из тех странных отпрысков нашей политической системы, в обычае которой на самые высшие посты назначать величайших подлецов»[10].

Обменявшись приветствиями, Батхерст спросил:

— Зачем такая спешка?

— Терпение, Генрих, не хочу повторяться, поэтому причину скажу, когда все будут в сборе. Тогда ты сам удостоверишься, что я должен был вас пригласить. Самое подходящее время…

— А место?

— Место тоже подходящее. Кроме нас троих никто не знает, где мы встречаемся; у этих стен, по-видимому, ушей еще нет. Про Норт Крей[11] и Сент-Джеймс-Сквер[12] я этого сказать бы не мог.

— Роберт, ты серьезно?

Кэстлри указал на три удобных кресла, окружавших стол возле камина, давая этим приглашающим жестом понять, что они уже слишком долго стоят, и только когда сели ответил:

— Дорогой мой, ты удивляешься так, будто не знаешь, что Лондон буквально кишит агентами Фуше и Савари[13], которые строят из себя изгнанных из Франции роялистов. Самое смешное, что мы их поддерживаем и нянчимся с ними.

— Роберт, ты преувеличиваешь. Стоят они нам не слишком дорого, а в будущем еще могут пригодиться. Я говорю про роялистов. Наверняка среди них есть и сволочи, что работают на французскую разведку, но большинство ненавидит корсиканца точно так же, как и якобинцев. Они чудом спаслись от гильотины, у них отобрали имения, изнасиловали их дочерей. Когда они вернутся в Париж…

— Без нашей помощи им этого не удастся, — перебил его Кэстлри, — и поверь мне, когда они вернутся, то в один миг, вместе с дорожной пылью, смоют с себя память обо всем, что мы для них сделали. Это же французы, Генрих, французы до мозга костей! Впрочем, погляди — все больше их и вовсе не ожидает победы. Они возвращаются домой и поступают на службу к Бонапарту. Думаешь, что среди возвратившихся нет таких, у кого изнасиловали дочерей? Вся штука в том, что насиловали якобинцы, а Бонапарт передавил якобинцев как клопов и они об этом знают. Мне интересно, почему это до сих пор они все не поползли к нему, и когда размышляю над этим, то прихожу к выводу, что они нужны ему здесь, среди нас. Но еще больше меня интересует, с каких это доходов они подкупают наших людей: то ли из тех денег, которые берут от Парижа, то ли из тех, которые клянчат у нас. Недавно я обнаружил, что один из моих слуг копается в моих бумагах, и я даже знаю, кто это.

— Прикажи посадить его в тюрьму.

— Зачем мне делать такую глупость? Если бы я это сделал, рано или поздно перекупили бы другого, а так я могу контролировать игру, могу подсовывать ему то, что хочу, оставляя его работодателей в дураках. Кроме того, он готовит потрясающий пунш. Кстати, что выпьешь, пунша или вина?

В тот момент, когда горничная поставила на столе портвейн, пунш и бокалы, Этель Джибсон завела Персеваля. Было ровно восемь, можно было даже не смотреть на часы, достаточно было одного факта появления человека, который сам был ходячей клепсидрой. Спенсер Персеваль, второй сын герцога Эгмонта, родился в 1762 году. Следовательно, он был ровесником Батхерста, хотя выглядел старше лет, по крайней мере, на десять, что, явно, было результатом того, что он успел наплодить бесчисленное количество детей. Во время последнего правления тори Персеваль исполнял ответственную функцию генерального прокурора, являясь воплощением протестантского ханжества и слепой жестокости. Сначала он был доверенным лицом Питта, который, в перспективе поединка с Тьерни[14], видел в Персевале своего наследника. Затем отношения между ними несколько охладели, тем не менее, после смерти великого премьера он был тесно связан с правым, «питтовским», крылом тори. Когда в сентябре 1806 года, после смерти Фокса, лорд Гренвилль неожиданно обратился к Персевалю с предложением войти в правительство, тот, уже втянутый в игры Кэстлри, решительно отказался.

Он так же, видя покидающих салон женщин, начал с вопроса:

— Милорд, вы доверяете этим женщинам?

— Полностью. Они мне преданы, поскольку их судьба в моих руках. Служанка немая, а стены этой комнаты имеют двойную изоляцию и полностью звуконепроницаемы.

Батхерст усмехнулся про себя. Немая служанка весьма шустро владела пером, и за достойную плату писала донесения его личному секретарю, не забывая и пикантных подробностей, которые хранила резиденция мисс Джибсон. Десяти часов, считая от момента получения приглашения, хватило Батхерсту, чтобы получше узнать место встречи. Дело в том, что у графа имелась невинная, зато удлиняющая жизнь, привычка не ставить ноги куда попало, он любил знать, куда заходит, еще до того, как ему откроют двери.

Когда и Персеваль устроился в кресле, Кэстлри встал, подчеркивая тем самым важность слов, которые должен был произнести. А сказал он коротко:

— Господа, Пруссия вылетела из игры.

Всеобщего потрясения не было, равно как и восклицаний, поскольку оба его партнера не были рыночными торговками. Помолчав, Персеваль спокойно спросил:

— Как?

— Весьма неприятно для них, в двух битвах: под Йеной и во втором месте, названия которого не помню.

— Разбиты полностью?

— Да, настолько полностью, что полнее уже нельзя. Их армии перестали существовать.

— Когда?

— Несколько дней назад, 14 октября.

Только теперь Батхерст ругнулся под нос:

— Проклятие! Я же знал, что прусские ослы окажутся не лучше австрийских и русских!

Снова воцарилась тишина. Кэстлри переждал подходящее время, чтобы перейти к делу. Он сообщил, что в ситуации, когда Пруссия разбита, и нет никаких надежд на военную победу, необходимо реализовать замысел Питта[15], заключавшийся в похищении Наполеона и подстановке на его место двойника.

— Ужасно простая забава! — с издевкой заявил Батхерст, раздраженный известием о поражении Пруссии. — Просто, как и все идеи той сумасшедшей амазонки, что околдовала Уильяма.

— А ты видишь другую возможность схватить его за ухо? — спросил Кэстлри.

— За горло, Роберт, за горло. За ушко можно взять котенка, тигру стреляют прямо в голову! Даже это будет чрезвычайно сложно, но, все же, в сто раз легче, чем похищение.

— Но в сотню раз глупее, поскольку убийство не принесет никакой пользы, — ответил на это Кэстлри. — А если и принесет, то всего лишь сияющую легенду и нимб, что расцветает над святыми мучениками. И блеск такого посмертного нимба может еще сильнее сплотить империю. Но она рассыплется, если Бонапарта мы похитим.

— Милорд, — после раздумья отозвался Персеваль, — мы знаем, что вся мощь империи опирается исключительно на военные победы Бонапарта. Его войска, наверняка, идут сейчас на восток.

— Это правда, они сейчас идут на Одер, — подтвердил Кэстлри.

— Если так, то, самое позднее, через несколько месяцев они столкнутся с русскими. Я прав?

— Практически наверняка, — еще раз подтвердил Кэстлри.

— То есть, если бы нам удалось убить Бонапарта перед тем, как произойдет столкновение французов с русскими, лишенные своего военного гения французы были бы разбиты, и наша цель была бы достигнута.

— Относительно этого у меня совершенно противоположное мнение! — впервые Кэстлри повысил голос. — Предположим, что Бонапарт сегодня умер. Что бы произошло? Послезавтра на троне сидел бы Иосиф[16], а его войска…

— Да, но ведь это же идиот и в военном деле разбирается так же, как и в писании ариэток (Батхерст).

— И что с того?! Он и вправду не поднимется со стула, чтобы сесть на коня, но, сидя на этом стуле, он будет принимать парады победителей! Большинство французских маршалов — это тупоголовые забияки, но хватит одного хорошего, чтобы французы и далее одерживали победы. А у них имеется несколько хороших и один превосходный, который, как стратег, ни в чем не уступает Бонапарту. Это Даву.

В этот момент Батхерст подумал, что его приятель начинает бредить, ибо, исполняя в течение года функции военного министра, слишком быстро уверовал в свое знание предмета и слишком быстро забыл, каким фиаско закончились несколько его военных инициатив, в особенности же, бесславное нападение на французский десантный флот, сконцентрированный в Булони. Но мысли свои он оформил в предложение, одинаково тонкое и безопасное:

— Сомневаюсь, Роберт, чтобы военные специалисты подписались под твоим мнением.

Кэстлри подошел к прелестному пианофорте, которое вышло из рук самого Зумпе, нажал на боковую стенку и из скрытого ящичка, выскочившего словно кукушка из часов, вынул листок бумаги.

— Через несколько дней, любой специалист подпишется без каких-либо сомнений. Это депеша от одного из моих агентов[17]. Она содержит краткое описание поражения пруссаков. Французская пропаганда утверждает, что решающая битва произошла под Йеной. На самом же деле, под Йеной Бонапарт разбил только малую часть пруссаков. Настоящий разгром осуществил Даву в том, втором месте, неподалеку; исключительно с помощью трех дивизий собственного корпуса, при пятикратном численном перевесе неприятеля![18] Неужели вы считаете, господа, что этот человек не в состоянии разбить русских, тех самых русских генералов, которые сошли с ума под Аустерлицем? Сколько раз нужно убить, чтобы французы перестали побеждать? Убьем Наполеона, останется Даву; убьем Даву, останется Массена, который показал свои способности, опять же, на русских[19]. Убьем Массену, и тут окажется, что Сульт, Ланн или Ней вовсе не хуже, поскольку вышли из той же самой школы. Так может, сразу пошлем им тортик с мышьяком и пожеланием, чтобы они одновременно и обязательно его попробовали!

Кэстлри отер пот со лба, хотя забытый огонь в камине догорал и в комнате сделалось прохладно. Он сел, осушил бокал, но так и не дождавшись реакции со стороны Батхерста и Персеваля, продолжил:

— Господа, я представил вам причины, в соответствии с которыми концепцию убийства Бонапарта считаю бессмысленной. Я хочу, чтобы вы все хорошо поняли. Мое отношение к этому не связано с идеалистическими моральными принципами; уверяю вас — это чистейший рационализм. Я не считаю, что убийство этого человека было бы аморальным поступком. Человек, который, как он, подымается к Солнцу, должен быть готов разделить судьбу Икара и понимать, что его шансы на спокойную старость минимальны. Убийство Бонапарта было бы таким же естественным делом, как смерть старика, и я не вижу причин, по которым его убийца должен был бы стыдиться перед потомством. Но я не вижу и резонов, которые бы обосновывали целесообразность такого шага. Впрочем… сколько раз пытались уже его прикончить? Бомбы, ножи, ружья, яд, якобинцы, роялисты, наши агенты, австрийцы, неаполитанцы и, наверняка, кто-то от самого дьявола — и все псу под хвост, хотя мы потратили на это кучу золота! Давайте припомним. В 1800 году шуаны подняли на воздух половину парижского квартала, кровь текла по улице как после проливного дождя, а его, хотя он и был там, даже не царапнуло![20] У меня есть информация, что последнее покушение, подготовленное на Джерси[21], тоже не удалось[22]. Все это заранее обречено на провал! Савари сторожит его днем и ночью, муха не пролетит мимо корсиканца, чтобы ее не заметили. Как вы думаете, сколько жандармов лежит у него под кроватью, когда он занимается любовью с той девкой, что досталась ему от Барраса?[23] Подводя итоги: даже если бы я мог его убить, то не сделал бы этого, поскольку это противоречило бы логике.

— Противоречащим логике мне кажется то, — заметил на это Батхерст, — что ты, Роберт, настаиваешь на похищении, утверждая одновременно, что мимо него незаметно не пролетит и муха. Если так, то как будет возможно похищение?

— Оно возможно. Но лишь в том случае, если действовать умом, а не грубой силой. Против него сила не срабатывает, поскольку он сильнее. Для выполнения запланированной мною операции нужна группа людей храбрых, хорошо вооруженных и подготовленных, но которым не нужно будет атаковать Бонапарта — он сам придет им в руки. Самым лучшим их инструментом будет мой план, единственным их заданием — приготовить ловушку. Не сила, господа, но ум будет тем рычагом, который вырвет корсиканца из его окружения, причем так, что никто и не заметит подмены на двойника, а тот уже…

— Могу ли я заметить, милорд, — вмешался Персеваль, — сколько времени сможет продлиться такая мистификация, предполагая, что ее удастся осуществить? Сутки, двое, час? Неделя уже граничила бы с чудом.

— Двух суток достаточно, даже одних. Приблизительно столько времени понадобится филадельфам, чтобы парализовать французский штаб и вызвать разброд и шатания в Великой Армии.

— Филадельфы? Это название проходило мимо меня, но я считал, что это одна из групп фальшивых антибонапартистских заговорщиков, организованных французским Секретным Кабинетом, чтобы одурачить нас. Афера Мехе[24] доказывает, что это удается им удивительно легко, это заставляет проявлять исключительную осторожность. (Персеваль).

— Правильно, потому-то я и был чрезвычайно осторожным, принимая после смерти Уильяма его контакты с д'Антрагю.

— С д'Антрагю?! — воскликнул Батхерст, срываясь с места. — Да ведь это же двойной, если не тройной, агент! В последнее время он работал на русских, на австрийцев и на, один дьявол знает, кого еще! Даже если дать этому человеку два пенса в долг, заставив держать распятие в одной руке, а второй рукой подписать расписку — это совсем еще не гарантия возврата долга. Если этот человек имеет что-то общее с твоим планом, Роберт, можешь сразу же вычеркнуть меня из списка участников!

— Не горячись, Генрих, давай обсудим все спокойно. В данном случае, наши гарантии абсолютно надежные. Д'Антрагю в начале года, проведя несколько месяцев в Саксонии и прилегающих землях, по моему приказу готовил почву для операции, относительно реализации которой я и хочу с вами поговорить. Дрезден он покинул 2 августа, 3 сентября прибыл в Лондон. Он нанял дом в Барнс Террас, и мои люди глаз с него не спускают. Он контактирует с Форин Офис[25], но это хорошо, поскольку маскирует его работу на нас. Наши гарантии основаны на том, что я ему обещал. Я же твердо обещал ему две вещи: большие деньги за работу, которую он провел в Германии и Пруссии, а так же гарантию, что если хоть какая-нибудь информация о моем плане выйдет за круг лиц, которых я сам в него посвятил, то, не выясняя источник утечки, я тут же прикажу перерезать ему горло. Как ты оцениваешь это, Генрих?

Батхерст усмехнулся, дав жестом понять, что считает вопрос решенным.

— Все в порядке.

Кэстлри сделал краткий перерыв, чтобы допить вино.

— Теперь перейдем к филадельфам. Эта организация вне всяких подозрений. По словам д'Антрагю, существует несколько конспиративных обществ с таким названием: одно во Франш-Конте, другое в Италии, и еще одно, хотя не исключено, что связанное с каким-то из предыдущих, в Великой Армии[26]. Последнее нас больше интересует, поскольку его целью является военное поражение Бонапарта. Это своеобразные масоны внутри французской армии. А чтобы было еще остроумней, как утверждает д'Антрагю, в 1795 году, кажется первого сентября, корсиканец во время тайной церемонии в лесу Фонтенбло был принят в организацию Франкс-Жюгс, которая впоследствии стала одной из колыбелей филадельфов.

— Это и вправду забавный анекдот, — сказал Персеваль, — но меня больше интересует, кто руководит филадельфами, устраивающими заговор в Великой Армии?

— Роялисты, которые служат Бонапарту, но предпочли бы Людовика XVIII[27]. Во главе их стоит штабной офицер высокого ранга, полковник или генерал из непосредственного окружения корсиканца.

— Неужели, милорд, вам не известно, кто это?

— Этого не знал и сам Питт. Этот человек общался с нами посредством д'Антрагю. Связным был гражданский эмиссар. Впрочем, это не имеет значения. Важно то, что глава филадельфов берется с помощью своих людей захватить генеральный штаб Великой Армии и штабы корпусов, но при условии, что Даву, Савари и их люди[28] будут сняты в официальном порядке. В официальном порядке, это значит: их должен снять Бонапарт. Вся штука заключается в том, что оба этих господина имеют привычку ставить к стенке или вешать даже за малейший признак нарушения субординации относительно корсиканца, и очень часто — без суда. Одни их имена вызывают мороз по коже у рубак, что прошли Маренго и Аустерлиц. Даву расстреливает даже квартирмейстеров, которые вовремя не доставили бинты для раненых! Если бы император вдруг снял их со своих постов и посадил под арест под любым предлогом, филадельфы могли бы приступить к делу без таких опасений. Так вот, наша задача заключается в том, чтобы дать им такого Наполеона, который это сделает. Сразу же после подмены глава заговора обратится к двойнику и покажет знак, по которому тот его узнает. Как видите, нам даже не нужно знать имени этого человека.

— Тогда нам нужно знать имя связника, который сообщит главе филадельфов, что замена была проведена. (Персеваль)

— Правильно, — Кэстлри с откровенным восхищением поглядел на Персеваля. — Нам оно известно. То есть, оно известно д'Антрагю и мне. Третьим лицом с нашей стороны, которому будет известно это имя, будет командир оперативной группы.

— А мы не достойны? (Батхерст)

— Вы еще не приняли предложения, это во-первых. А во-вторых, господа, вы и не должны знать его имени. Могу вам лишь сказать, что, скорее всего, этот человек будет присутствовать при подмене, поскольку это конный егерь из личной охраны Бонапарта, офицер, который, чтобы находиться поближе к корсиканцу, надел мундир простого солдата. Сам факт, что филадельфам удалось поместить его на этот пост, свидетельствует, что они обладают большими возможностями.

Батхерст откинулся в кресле, недоверчиво качая головой.

— Вполне возможно, Роберт, что они и обладают такими возможностями, но с головами у них не в порядке. Глупцы! Они верят, будто им удастся вернуть трон Бурбону с помощью пистолетов! Да легче было бы заставить Землю крутиться в обратную сторону! Французы не желают восстановления белых лилий, и без вооруженной интервенции такое никогда не произойдет. Даже если бы нам и удалось осуществить свою безумную забаву, то, клянусь Богом на небесах, через пару десятков часов все эти филадельфы (Батхерст презрительно цедил слова) будут болтаться в петлях!

— Наверняка, дорогой мой, но к этому времени наши люди уже загрузят корсиканца на корабль и, самое позднее, через месяц после этого, мы примем посылку в Лондоне. Говоря иначе, мы будем иметь Наполеона в качестве заложника и будем диктовать условия. Причем — в качестве правительства, поскольку виги тут же уступят нам место, а народ засыпет нас цветами. В Париже, тем временем, сделается сплошной бардак, там все потеряют головы, Даву с Савари уже будут в могиле, а семья императора, лишенная своего мозга… Нет, мы не казним его, но и не выпустим. Посадим его, словно дикого зверя, в какую-нибудь клетку, и для него это будет хуже смерти. После чего, поторгуемся, заставим Францию отступить с некоторых территорий, и вообще, заставим делать все, что только придет нам в голову. Ценой будет его голова. Впрочем, обо всем этом говорить еще слишком рано. Имея его в руках, мы будем владеть козырной картой, которая побьет любое сопротивление французов, поскольку для них будет делом чести, священной национальной обязанностью — освободить его! Поэтому и они, и он согласятся на все. И теперь нам предстоит выбрать: решиться на эту, как ты, Генрих, выразился, забаву, или продолжать питаться иллюзией военной победы и вкладывать миллионы в эту коалицию евнухов, которых он режет словно лиса кур. Короче говоря: никакого выбора у нас не остается, только похищение.

— Ужасно просто! — повторил Батхерст.

— Генрих! — уже второй раз за вечер Кэстлри повысил голос. — До сих пор, твое участие в дискуссии ограничилось единственным предложением убийства и несколькими насмешками. Может, ты предложишь что-то лучшее?

— Пока что не могу. Но не могу понять и того, что ты столь серьезно относишься к фантазиям девчонки, которой удалось обвести вокруг пальца больного Уильяма, и вот теперь строишь мечты будто мальчишка, играющий в рыцаря спящей красавицы и убивающий драконов! Эта штука никогда не удастся, она попросту невозможна!

— Ошибаешься. Слово «невозможно» следовало бы вычеркнуть из словаря. Раз уже мы занимаемся корсиканцем, то ровно десять лет назад он сам это доказал. Когда он встал во главе банды голодных оборванцев, которую, исключительно ради шутки, назвали Итальянской армией. Все, даже люди, отдающие ему приказы, говорили, что невозможно, чтобы он изгнал австрийцев из Италии, и в категориях здравого рассудка они были правы. Только он, не прошло и года, прикрепил Италию к французскому седлу, перед тем сделав ее кладбищем для нескольких австрийских армий. Если бы Колумб поверил, что невозможно, а потом Кортес и остальные… Нет, Генрих, пускай «невозможно» идет к чертовой матери. Только те, кто не терпит этого слова, побеждают!.. Впрочем, нас здесь трое, я пригласил вас затем, чтобы мы решили…

Оба, Кэстлри и Батхерст вопросительно глянули на забытого Персеваля. Тот, с невозмутимым спокойствием, заявил:

— Это азартная игра, но игра это нечто такое, что можно или проиграть, или выиграть. Тот, кто вступил в игру, всегда должен учитывать возможность проигрыша, но тот, кто не играет, вообще никогда не выигрывает. Не знаю, сколько здесь можно проиграть, если только не считать вложенных сумм; возможно, и немного, а, может, и политическую репутацию, если слухи о проигрыше разойдутся в обществе. А вот выиграть можно очень многое. Но, чтобы иметь возможность высказать собственное мнение, мне хотелось бы ознакомиться с подробностями плана. Мне известно, что Уильям имел некого двойника, но он не знал, как осуществить подмену. Впрочем, я думаю, что он и не посвящал этому много внимания, рассчитывая на коалицию. Из твоих же слов, милорд, я делаю вывод, что план ты разработал. Каким же образом можно будет заменить Бонапарта двойником?

— С помощью «Шахматиста» фон Кемпелена, — ответил на это Кэстлри. — Полагаю, господа, что вы помните этот гениальный автомат?

Воцарилось молчание, подчеркиваемое шипением догорающих дров. Кэстлри, видя изумленные лица остальных, усмехнулся, поднялся, подошел к камину, чтобы подкинуть поленьев, после чего спросил:

— Удивил, правда?

Батхерст, которому уже начало казаться, что потомок Стюартов и Камденов[29] или сошел с ума или просто издевается, выставляя остальных в дураках, из только одному ему понятных причин, недовольно рявкнул:

— Ну да! И я уже сбился со счета, в который раз за сегодняшний вечер!

Персевалю, которого весьма сложно было вывести из равновесия, но который, все-таки, был также шокирован, слова Батхерста и предыдущее молчание дали возможность взять себя в руки. Он отозвался тем же, что и всегда, монотонным голосом, не выдающим каких-либо эмоций:

— Этот андроид я припоминаю. Его называли «Турком». Более десяти лет назад он вызвал в Лондоне огромную сенсацию, выигрывая у всех. Но я не знал, милорд, что, помимо игры в шахматы, он обладает способностями манипулировать людьми. Вот это и вправду непонятно.

— Для нас непонятно все то, чего мы точно не знаем, сэр Спенсер. Мне же, благодаря д'Антрагю, известен секрет «Шахматиста» фон Кемпелена — секрет, который поможет выиграть нашу партию. Только люди манипулируют другими людьми, автоматы — никогда.

Говоря это, Кэстлри вынул из секретного ящичка своего пианофорте и разложил на столе гравюру с изображением и двумя сечениями самого знаменитого в истории андроида.

«Шахматист» фон Кемпелена принадлежал к той категории автоматических игрушек для взрослых, которые называли «искусственными людьми»[30], и которые были известны уже древним. У греков и римлян механические куклы бегали вокруг стола, двигая головами и руками. Андроид Альберта Великого, открывавший двери входящим и приветствовавший их добрыми словами, был — как гласит легенда — уничтожен охваченным ужасом святым Фомой Аквинским, благодаря чему, из уст Альберта вырвалось знаменитое «Pertiit opus triginta annorum» («Пропали плоды тридцатилетнего труда»). Декарту приписывали создание автоматической «filie Francine» (дочурки Франсины).

Апогей популярности андроидов пришелся на XVIII век, благодаря трем механикам, настолько гениальным, что и сейчас специалистам известны не все секреты их творений. Это были: француз Вокансон (творец автоматического флейтиста и барабанщика), швейцарец Дроз (автор пишущего мальчика, девушки, играющей на клавичембало и рисующей девушки), и австриец фон Кемпелен.

Барон Вольфганг фон Кемпелен (1734–1804), советник при дворе Марии Терезии, блеснул благодаря созданию говорящего андроида (он произносил несколько фраз с помощью соединенного сложной системой тяг и клапанов меха, выполнявшего функции легких, с флейтой, имитирующей гортань), но прославился построив шахматный автомат. Это последнее создание, которое считалось истинным чудом техники, впервые было представлено фон Кемпеленом в 1769 году в Пресбурге. Автомат состоял из большого стола в форме сундука (на столешнице располагалась шахматная доска) и сидевшей за ним фигуры крупного мужчины, одетого в турецкие одежды. В правой руке он держал длинную восточную трубку, а левой передвигал фигуры.

«Турок», как его называли, с легкостью выигрывал все партии, возбуждая всеобщее обожание. Тысячи людей с понятным недоверием пытались раскрыть тайну его устройства, они искали человека, спрятанного либо в ящике стола, либо в фигуре мусульманина — но те были практически без просветов заполнены всяческой машинерией. «Шахматиста» фон Кемпелена исследовали математики, физики, техники и часовщики, но, в конце концов, каждый из них только отдавал должное изобретателю. «Турком» восхищались и монархи: императрица Мария-Терезия и император Иосиф II, который хвалился чудесным андроидом перед гостем из России, великим князем Павлом. Начатый в 1783 году вояж фон Кемпелена и его автоматического виртуоза по Европе (Базель, Лейпциг, Дрезден, Париж) стал полосой непрерывных триумфов. Точно так же было и в Лондоне в 1784 году. Потом «Турок» осел в Берлине, купленный Фридрихом II.

Именно с этого монарха Кэстлри и начал свой очередной спич:

— Похоже, старый Фриц не понимал, в чем тут дело, и потому «Турок» в его руках уже не был таким умным. А, возможно и знал, значения это уже не имеет. Для нас существенным является то, что мне известно: «Шахматист» фон Кемпелена — гениальное надувательство. Но даже то, что он является фальшивым андроидом, вовсе не уменьшает его достоинства — это шедевр!

Он погладил изображение «Шахматиста» с той нежностью, с которой ласкают зверя перед тем, как отдать ему приказ.

— …Так, так. Нужно и вправду быть феноменом и обладать терпением ювелира, чтобы сконструировать машину, в которой живой человек спрятан таким образом, что его невозможно заметить, даже заглядывая внутрь. А на самом деле вся штука весьма проста, и догадаться можно было бы и самому, без информатора и копания во внутренностях. Разве возможно такое, чтобы металл и дерево реагировали как существо, одаренное разумом? Чтобы они кланялись противнику, пожимали плечами при его неправильных ходах и обладали комбинаторным мышлением? Абсолютная ерунда! Шахматы на высоком уровне — это высочайшее искусство, а оно никак не рождается без вмешательства человека. Из хорошего инструмента можно извлечь прекрасные звуки, но даже самый замечательный инструмент музыку писать не может. Можно сконструировать такой механизм, который напишет или произнесет несколько предложений, исполнит несколько мелодий или сделает несколько рисунков, всегда одних и тех же, определенных соответствующей системой рычагов, тяг и зубчатых колес[31]. Но ведь в шахматах существуют миллионы возможных позиций. Изготовление такой системы заняло бы, не знаю, может и тысячу лет, может, десять тысяч, вполне возможно — что и вечность, стол в который ее можно было бы вместить и который сейчас обладает размерами три с половиной на два с половиной фута[32], не поместился бы на территории Лондона. Я консультировался с Дюбуше[33] и еще с одним механиком из Ноттингема… В конце концов, я пришел к выводу, что, хотя определенные действия и можно механизировать, но в шахматы, все-таки, играют не руками, но мозгами. А нам известно, что фон Кемпелен Богом не был, так что мозга сконструировать он никак не мог.

Он прервался, чтобы снова выпить, на сей раз пунша. Он говорил слишком много, но ему приходилось говорить, чтобы расшевелить воображение собеседников.

— …Это и была мысль, с которой я начал. Мысль, не чуждая всем тем, кто сталкивался с «Турком». Всякий думал: Невозможно! Но когда фон Кемпелен открывал дверки в ящике стола и показывал внутренности фигуры, а после закрывал их, заводил механизм и мусульманин начинал играть, все лишались каких-либо сомнений.

— Несложно догадаться, что человек входил внутрь ящика после того, как дверцы закрывались, через отверстие в полу или стене, — заметил Батхерст.

— Если бы все было так, Генрих, тайну давно бы раскрыли, поскольку это слишком просто. Вот только ящик всегда стоял на приличном расстоянии от стен и передвигался на роликах, отделявших его от пола. Я ознакомился с двумя описаниями, английским и немецким[34], в которых имеется достаточно подробностей, позволяющих делать выводы, даже не видя произведение фон Кемпелена собственными глазами. Я даже считаю, что непосредственный контакт с автоматом действует оглупляюще, поскольку увлеченные глаза доминируют над рассудком, что нам не грозит при чтении. Изучая упомянутые сообщения, я встретил несколько фрагментов, которые лишь усилили мои сомнения. Почему, например, фон Кемпелен охотнее всего открывал многочисленные дверцы в ящике поочередно, всякий раз закрывая предварительно открытые? А если даже и открывал их все одновременно, то в этом случае закрыта была фигура. Почему, после открытия всех дверок не везде можно было видеть навылет? Почему приближаться к ящику можно было только перед игрой? Во время игры «Турок» все время стоял за барьером, отделавшим его от толпы. Почему фон Кемпелен во время игры, время от времени, открывал задние дверцы? Для того, чтобы завести механизм, как сам утверждал, или же для того, чтобы запустить немного свежего воздуха? Зачем он предупреждал партнеров своего «Шахматиста», чтобы те ставили фигуры точно в центре полей! Таких вопросов мне пришло в голову намного больше, но мне не хотелось бы разводить дискуссии. Во всяком случае, господа, я пришел к выводу, что всякий раз внутри должен был прятаться отличный шахматист, а поскольку фон Кемпелен выступал с собственным изделием чуть ли не двадцать лет, шахматистов должно было быть несколько, причем, выдающихся, которые сотрудничали с хозяином и должны были знать секрет устройства. В марте этого года я приказал д'Антрагю пойти по этому следу. И нам повезло. Через два месяца д'Антрагю нашел одного из них в Карлсбаде с помощью Гимеля, агента роялистов, в настоящее время исполняющего функции их представителя в Альтоне[35]. Мои предположения подтвердились; внутри сундука всегда находился живой шахматист! Во время представления внутренних деталей он передвигался на небольшой дощечке с роликами, в то самое место, которое в тот момент было закрыто дверцами, если же открывали все дверцы одновременно, он прятался в корпус фигуры «Турка».

Батхерст, который уже давно присматривался к лежащей на столе гравюре, снова перебил Кэстлри вопросом:

— Но как это было возможно? Все выглядит так, что и кошка не поместилась бы у него внутри, все туловище заполнено валиками, пружинами, рычагами.

— Большая часть этой машинерии сделана из картона, и ее можно частично складывать. В этом, как раз, и заключается гений фон Кемпелена. Плотность элементов затрудняет сомневающимся более тщательно просмотреть внутреннее пространство, которое, после того, как механизм будет сложен, становится практически пустым и оставляет шахматисту свободу движений. Игрой он управляет, вставляя свою левую руку в левую руку «Турка». А ориентироваться в ситуации на шахматной доске ему помогает система магнитов и линеек. Вот вам и вся тайна[36].

Все погрузились в молчание. Кэстлри, уставший от длинной лекции, Батхерст и Персеваль — поставленные в неловкое положение раскрытием тайны, и теперь размышлявшие, каким образом Кэстлри собирается этим секретом воспользоваться. Молчание прервал Персеваль:

— Милорд, прежде чем вы перейдете к разъяснению подробностей своего плана, я хотел бы узнать, знают ли эти два человека: Гимель и найденный им шахматист, что мы собираемся похитить Бонапарта?

— Нет. Гимелю известно лишь то, что мы желаем воспользоваться автоматом для какой-то большой игры. Он будет первым человеком, с которым свяжется командир оперативной группы после высадки на континенте. Зная актуальную ситуацию, Гимель даст нашим людям указания, которые исправят уже не действительные предположения. У шахматиста, которого д'Антрагю уже перебросил в Берлин, и с которым Гимель остается в контакте, имеется всего лишь одно задание: организовать игру с корсиканцем.

— Бонапарт должен будет играть с мусульманином? (Батхерст)

— Этого исключить нельзя. Наполеон — заядлый шахматист, играл довольно часто, даже в кабаках[37]. Он и сейчас частенько играет со своими приближенными. Про автомат фон Кемпелена он должен был слышать и наверняка знает, что тот находится в королевском дворце в Берлине.

Персеваль, который, выручая хозяина, подошел к камину, чтобы поправить горящие поленья, в этот момент спросил:

— Вы сказали, милорд, что игры Бонапарта с «Турком» избежать нельзя, из чего я делаю вывод, что было бы лучше, если бы он сыграл с ним не в Берлине. Почему?

— Было бы намного удобнее, если бы нам удалось его опередить, захватить эту игрушку, вывезти и представить уже в месте, избранном нами. Только мы уже опоздали. Французы вступят в Берлин через несколько дней, мы не успеем. К счастью, нам удалось пристроить во дворец, на должность смотрителя, того самого сотрудника фон Кемпелена, о котором я уже упоминал. Старичок поможет французам, если Бонапарт пожелает сыграть, запустить «Турка», но проследит, чтобы тайна не раскрылась.

— А что с фон Кемпеленом? (Батхерст)

— Он умер пару лет назад. Вернемся к делу: если французы найдут автомат, старичок обратится к ним, и они, несомненно, воспользуются его помощью. Он им представится механиком, который может «оживить» машину. Но если Бонапарт каким-то чудом раскрыл секрет работы «Шахматиста» фон Кемпелена, весь наш план пойдет коту под хвост.

— Если для реализации данного плана будет необходим этот самый «Турок», операция может провалиться и по другой причине, — заметил Батхерст. — Достаточно будет, чтобы Наполеон влюбился в эту игрушку и пожелал отослать ее в Париж в качестве своего военного трофея.

— Это как раз я предусмотрел, — ответил на это Кэстлри. — Тогда наш старичок объявит себя владельцем автомата. А Бонапарт стариков не грабит.

— Но ведь можно будет заставить старика продать автомат.

— Это я тоже предусмотрел. Как бы там французы автоматом не овладели, в любом случае, перед отправкой в Париж он попросту исчезнет. Мы должны быть готовы к крайним мерам, поскольку именно нам нужно овладеть «Турком», вывезти его из Берлина и только потом представить его императорскому величеству (здесь в голосе Кэстлри прозвучала издевательская нотка) в месте нашего удара. Суть всего плана заключается в том, что именно мы, а не кто-то другой, раскроем ему в этом месте тайну чудесного андроида. Если же он узнает ее раньше, тогда нам можно сматывать удочки.

Впервые в уголках губ Персеваля появилась улыбка, и хотя она тут же исчезла, словно капля воды, упавшая на раскаленную сковороду, ее следы остались в глазах и в голосе:

— Я начинаю понимать, милорд. В тот самый момент, когда мы раскроем ему тайну, Бонапарт не устоит перед искушением сыграть с другой стороны и пожелает залезть в ящик, словно ребенок, которому интересно, что же находится внутри куклы… А вдруг не захочет?

— Это было бы чудом, учитывая его любопытство ко всем вещам и явлениям. Наполеон обожает шахматы, но обожает и копаться в механизмах, не зря же он является членом секции механики Французского Института. Но, на всякий случай, нужно постараться, чтобы рядом находился кто-то, кто, в случае необходимости, склонил бы его осмотреть механизм изнутри.

— А поместится? — спросил Персеваль.

— Намного легче других. Ящик рассчитан на мужчину среднего роста, поскольку фон Кемпелен прекрасно знал, что не найдет слишком много карликов, которые прекрасно играют в шахматы. Так что он войдет без труда.

— И тогда? (Батхерст)

— Тогда немного развлечется внутри и выйдет. Только уже не он — а двойник. Разве не так, милорд? (Персеваль)

— Именно так. Ящик будет стоять возле стены. Когда за корсиканцем закроются дверцы, откроются другие — со стороны стены, открывая проход в соседнее помещение, где будут находиться наши люди и двойник. В долю секунды Бонапарта введут в бессознательное состояние и вытащат из «Турка» словно буханку хлеба на лопате, его же место в ящике займет двойник, одетый точно так же. Вся замена должна занять, самое большее, полминуты. Вся сложность будет заключаться в вывозе автомата из Берлина, поиске соответствующего места и в технической подготовке западни. Поэтому в оперативной группе должен быть хороший механик, который и приспособит конструкцию ящика для наших целей. И такой человек у меня уже имеется.

— Где? (Батхерст)

— В Ноттингеме. В любой момент я могу доставить его в Лондон.

— Я спрашиваю, где можно будет осуществить подмену?

— Ах, это… Тут проблема будет намного сложнее. Д'Антрагю подготовил несколько предложений, поскольку невозможно предвидеть, где Бонапарт остановится. Некоторые из них уже не актуальны: Потсдам, Лейпциг, Дрезден, Эрфурт… Даже если бы он задержался в каждом из этих городов, мы бы все равно не успели. Это же касается и Берлина, скорее всего, наши люди там его уже не застанут. В штабе французов сейчас составляются планы похода на восток, это нам известно от эмиссара филадельфов. На выбор остается Познань, в которой Наполеон остановится обязательно, потом Варшава или Торунь, а может и Данциг — трудно сказать, скорее всего, Варшава. По многим причинам, Познань кажется мне самой лучшей, но боюсь, что мы и туда не успеем, слишком близко от Берлина…

— Черт подери! Ведь он находится еще в сотнях миль от Берлина, когда же прибудет туда, то расположится надолго, чтобы насладиться собственным триумфом, как год назад — в Вене! Так почему мы не должны успеть в Познань?! — воскликнул Батхерст.

Услышав это, Кэстлри схватил руку Батхерста, на какой-то момент делаясь совершенно не похожим на самого себя в этом взрыве детской радости:

— Генрих! Так ты согласен?! Наконец-то ты поверил, что это реально?! Пью за твое здоровье! Ваше здоровье, господа!

— Нисколечки не поверил, — ответил Батхерст, поднимая свой бокал, — но я поверил Спенсеру. Рискуем немногим, но если каким-то чертовым образом вся эта штука выгорит, мы посылаем вигов к черту и собираемся в этой же компании, чтобы делить портфели. Пью за твое здоровье, Роберт, оно тебе понадобится, если операция завалится… Чтобы скрыть все это дельце… Боюсь, что тут понадобится гораздо больше усилий, чем на подготовку…

— Не каркай.

— Не каркаю, просто пытаюсь все предусмотреть. Итак, мы должны успеть в Познань, поскольку, по твоим словам, это идеальное место…

— Я имею в виду не саму Познань, но местечко Шамотулы[38]. Оно расположено в двадцати милях на северо-запад от Познани, и для нас удобно тем, что там проживает всего лишь полторы тысячи человек, то есть, наши люди, скорее всего, не застанут там никакой власти, поскольку этот город только лет десять, как стал прусским[39]. Пруссаки сбегут, как только французы перейдут Одер, а новые власти и полиция сразу не появятся. В такую дыру корсиканец не выберется со всем двором и свитой, скорее уже, сам, с несколькими охранниками, как часто это делает….

— Простите, что перебиваю, милорд, но какие у нас есть гарантии, что Бонапарт заинтересуется этой дырой и приедет туда? — спросил Персеваль.

— То, что он туда приедет — никаких, ибо, разве можем мы гарантировать вообще какой-либо его шаг? Мы можем только предполагать. Вполне возможно, что случатся такие политические расклады, что он из Берлина направится в Париж, но вероятность такого поворота достаточно мала. Почти наверняка, он направится на восток, а тогда он обязательно остановится в Познани. Нельзя предвидеть, как надолго, это уже будет зависеть от развития военной ситуации. Вероятность же его посещения Шамотул представляет два к восьми, предполагая, что в Познани он задержится на три дня. Всякие последующие сутки увеличивают шансы практически до ста процентов. И мои расчеты подкрепляются тем фактом, что он даже и не должен интересоваться Шамотулами. Это он уже сделал когда-то, и теперь ему достаточно лишь напомнить.

Последние слова Кэстлри произнес, остановившись возле пианофорте и вынимая очередной документ из тайного отделения, скромные размеры которого оптически противоречили богатству уже извлеченного и лежащего на столе содержимого. Он просмотрел лист и, положив его обратно, вернулся к теме:

— Это связано с происхождением корсиканца. Не с истинным, но королевским, которое он желал приколоть, словно кокарду к шляпе. Льстецы быстро это поняли и нашли нечто подходящее. Здесь у меня имеется письмо, направленное Уильяму одним роялистом. Правда, оно пришло уже после смерти премьера. Могу уверить вас, господа, ничего более забавного я давно уже не читал. Так вот, эти шуты доказывают, будто бы Бонапарт по прямой линии является… ну, догадайтесь, кем?… Вы могли бы угадывать до конца своих дней. Так я вам скажу: Бурбоном! Ха-ха-ха!

Автор Мемориала написал: «От смеха у них заболели животы». Несомненно. У Батхерста с Персевалем — от неожиданного сообщения, у Кэстлри — от того, что ему нужно было дать выход усталости и от радости, что удалось провести собственный план.

— Теперь послушайте, в чем тут речь. Они, якобы, обнаружили документы, которые способны доказать, будто у брата Людовика XIV, того самого, осужденного носить железную маску, был ребенок с дочкой тюремного стражника, фамилия которого была Буонапарте, и как раз от этой связи и выводится корсиканская ветвь Бонапартов. Как вам, а?… Но штука настолько примитивная, что он сам испугался компрометации и запретил публиковать документы. Но это дело его заинтересовало и мысль он не отбросил, наоборот, вцепился в нее и создал тайную следственную комиссию, которая разыскивает по всей Европе возможные следы и документы, относящиеся к «железной маске»[40].

— По-видимому, он хочет найти более весомые доказательства игр «маски» с мадемуазель Буонапарте (Батхерст).

— Во всяком случае, у корсиканца просто мания на «железной маске» и всех остальных железных масках. Он приказал докладывать про любую, которую только удастся выкопать из архивов и легенд. На след одной из них напали, допрашивая после Ульма[41] шотландского купца из Шамотул, который направлялся в Женеву и не успел выскочить из этой крепости…

— Шотландец из Шамотул? — выразил удивление Батхерст.

— Так. И тут нет ничего удивительного, в этой прусско-польской дыре шотландцы проживают с XVI века. Когда-то там у них была крупная колония. Что же касается легенды… В Шамотулах имеется замковая башня, в которой в XVI веке один польский аристократ держал под замком неверную половину[42]. Тамошняя легенда гласит, что он надел на нее железную маску, которую не сняли даже после ее смерти. Бонапарт получил на этот счет подробное сообщение; мы, к счастью, тоже, благодаря одному из шамотульских шотландцев, который поддерживает связи со своим родственником, монахом из Глазго, Алланом Робертсоном[43], тот же является хорошим знакомым Уэлсли, хорошим приятелем которого являюсь я. Вот вам цепочка, по которой до меня дошло известие об одном до странности влюбленном в историю французе, который около года назад шастал по Шамотулам. Француза удалось напоить водкой, которую поляки гонят из ржи, и он оказался весьма болтливым… Я же сам считаю, что Бонапарт тоже проявит любопытство и захочет лично увидеть, где умерла эта самая польская леди в железном горшке на голове.

— А если он забыл? (Батхерст)

— И такое возможно, тем более, что в голове у него более срочные дела. Но тогда рядом найдется кто-нибудь, кто ему напомнит.

— А если, несмотря на все, он не пожелает поехать? (снова Батхерст)

— Тогда он вспомнит о второй забавной вещице, о втором экземпляре «Шахматиста» фон Кемпелена, укрытом в шамотульской башне.

— А вдруг он задержится во Франкфурте, а по дороге в Варшаву только промчится через Познань? (Батхерст)

— Тогда мы перевезем «Шахматиста» в Варшаву. Д'Антрагю нашел под Варшавой два дома, прекрасно соответствующие нашей цели. Но, по некоторым причинам, Шамотулы для нас были бы лучшим выбором. Во-первых, д'Антрагю уже установил контакт с проживающим там Робертсоном, который, в случае необходимости, мог бы помочь нашим людям. Во-вторых, башня идеально подходит для нашей игры, поскольку она соединена подземным переходом с ближайшим костелом. В-третьих — милях в пятидесяти к югу от Познани, проживает наш двойник.

— Хороший двойник? (Батхерст)

— Великолепный. На Бонапарта похож как две капли воды, практически ровесник, и только лишь на дюйм повыше. То, что он на нашей стороне, это заслуга Уильяма, д'Антрагю и его «Парижского приятеля»[44]. Двойником этим является монах из монастыря в Гостыне. Два года назад он прибыл в Париж с делегацией польских папистов, чтобы выпросить у корсиканца какие-то обещания. Правда, отнеслись к ним не самым лучшим образом, отправили обратно под первым же предлогом — это был весьма нервный период коронации, ни у кого не было для них времени, ни у окружения Бонапарта, ни у него самого. Зато время нашел информатор д'Антрагю, который сразу же заметил сходство монаха и Наполеона, хотя поляк носил длинные волосы, бороду и капюшон. Д'Антрагю тут же сообщил об этом Питту, которому тогда же, не без помощи Эстер, и пришла в голову идея подмены. Определенным решением тогда это еще не было, просто Уильям хотел иметь на будущее такой козырь. Привезти монаха в Англию было нельзя, поскольку это возбудило бы подозрения. Поэтому его подкупили приличным пожертвованием «на бедняков», которое вручил ему «Парижский приятель», после чего поляк возвратился к себе в монастырь с приказом отрастить волосы еще сильнее и ожидать человека, который приедет к нему и начнет беседу заранее оговоренным паролем. Это количество дней, проведенных польской делегацией в Париже. И вот человеку, который прибудет с таким паролем, монах должен будет подчиняться.

— Милорд, а ему известно, для чего мы хотим им воспользоваться? (Персеваль)

— Он знает, что для игры против Наполеона. Про подмену ему никто не говорил, он и сам ничего не спрашивал, но парень должен быть исключительным глупцом, чтобы не догадываться. Обо всем же ему сообщат только в ходе операции. В Париж он ехал совершенно безразличным к Бонапарту, возвращался — ненавидя его, поскольку узнал, не без нашей помощи, как корсиканец отнесся к папе римскому, про интриги относительно конкордата, и он своими глазами видел, как этот парвеню посмеялся над Пием, самостоятельно надев корону себе на голову. Ну и, наконец, вся их делегация с трудом пробилась к какому-то мелкому чиновнику — корсиканец не захотел их принять. Наш приятель в сутане обладает тем достоинством, что предпочитает не возлагать надежды на страшный Суд. Он сделает все, против Бонапарта.

— А вдруг за последнее время что-то в нем изменилось, и в самый последний момент он откажется? Ведь заставить его будет невозможно, милорд. (Персеваль)

— Ничего у него не поменялось. Д'Антрагю связывался с ним в июле этого года. Что же касается принуждения… Принудить можно каждого, сэр Спенсер, нужно только знать: как. Д'Антрагю, которому удалось установить место пребывания любимой племянницы монаха, весьма деликатно дал ему понять, что если бы что-то пошло не так… Так, на всякий случай, ведь в такой игре, как наша, предусмотрительность никогда бывает лишней.

Кэстлри откинулся на спинку кресла и, прикрыв глаза, отдыхал, ожидая, что скажут его приятели. Он и так уже сильно устал, а ведь сколько еще предстояло сказать: дата, средства, оперативная группа, оружие, паспорта… Он поднял веки.

— Если мы желаем успеть, то оперативная группа должна выступить, самое позднее, через две недели, в первых числах ноября. А до этого ее еще нужно будет укомплектовать и снабдить всем необходимым. У нас очень мало времени, даже принимая во внимание то, что я уже приготовил множество необходимых аксессуаров, в том числе — оригинальный мундир конных егерей французской гвардии с шляпой, орденом Почетного Легиона и лентой — полностью идентичные тем, которые всегда носит Бонапарт, а так же…

— Погоди, Роберт! — Батхерст поднял руку, останавливая поток слов Кэстлри. — Но ведь может случиться, что Бонапарт оденет другой костюм.

— Да, такое возможно. Что же, тогда подмена займет не несколько десятков секунд, а около двух-трех минут. В течение этого времени кому-то из наших людей придется сидеть в ящике и играть, чтобы не возбудить подозрений, тем временем остальные разденут его императорское величество, чтобы монах смог переодеться. Только это маловероятно, корсиканец очень редко одевается иначе, чаще всего, во время придворных церемоний, а вне Парижа — практически никогда. Для нас это огромное облегчение. Возвращаясь к подготовке… Вот уже несколько месяцев я оплачиваю и держу в готовности трех человек, абсолютно необходимых для оперативной группы. Один — превосходный механик, часовщик и оружейник, все одновременно, золотые руки. Зовут его Хейтер, родом он из Ноттингема. В Глазго находится тот самый монах, Робертсон, который обеспечит нам контакт с шамотульскими шотландцами. А в Бристоле — оплачиваемый нами польский офицер[45]. В группе он будет вторым, помимо двойника, лицом, знающим польский язык, что крайне необходимо на территориях к востоку от Одера. Думаю, что вся группа должна состоять не более чем из десяти человек. Их поиском займется командир группы.

— Кто же он? — спросил Батхерст.

— Никто, — ответил Кэстлри. — Пока такого человека у меня нет.

— У вас его нет?!

— К сожалению, Генрих, нет. Я мог заранее положить в карман несколько пешек и держать их в готовности, но в командиры нужен кто-то из породы предводителей, а такого невозможно купить за несколько золотых монет, и он не станет ожидать месяцами, пока я не соизволю дать ему знак. Такому человеку я должен был бы объяснить, в чем заключается задача, а как же я мог это сделать, не зная заранее, возьмемся ли мы за операцию? Вот и пришлось ожидать до последней минуты. Я понимаю, что сейчас это наиболее сложная проблема.

— Да, милорд, с этим у нас будут хлопоты, — согласился упавшим голосом Персеваль. — Мы не можем доверить командование операции первому встречному. Это должен быть человек необыкновенный, а таких не встречаешь на улице каждый день. Он должен быть очень умным, дерзким и предприимчивым, не знающим угрызений совести и пределов расчета, но — когда необходимо, не забывающий о границах риска, организатор со стальными нервами, лис и пантера в одном теле. К тому же, он должен обладать харизмой вождя и быть нам полностью преданным. Сможем мы найти такого?

— В Лондоне есть такой человек — Уилсон[46]. Когда месяц назад, он возвратился из Южной Америки, я подумал, что он подошел бы, как никто другой. Пока что он ничем не занят и высматривает какую-нибудь работу. (Кэстлри)

— Этот Божьей милостью виговский реформатор? — просопел Батхерст. — Роберт, неужели вы позабыли про его ереси?[47] Тогда мы не похвалили его и благодаря этому он оказался за океаном. Но ведь он не только человек вигов, но и приятель Каннинга[48]! И это он должен быть нам предан?

— Тебе и мне — нет. Но нас здесь трое. Сэр Спенсер может купить Уилсона от своего имени, не выявляя наших. Дружеские связи Уилсона здесь не играют роли, поскольку это человек полностью независимый.

Они оба поглядели на Персеваля, который несколько минут что-то обдумывал, прежде чем подать голос:

— Уилсон, это и вправду кот, что ходит сам по себе. Даже не знаю, господа, удастся ли нам его купить.

— Купить можно любого, — заметил на это Кэстлри, — нужно только знать цену и вид валюты. Вполне возможно, Уилсона не удастся купить за деньги, но его можно будет купить, дав шанс пнуть корсиканца. Ведь он же ненавидит его, каждая страница его египетской книжонки сочится ядом[49]. Я был бы весьма удивлен, если бы он отказался.

— Зато я был бы только рад, — сказал Батхерст. — Этот человек способен завалить всю операцию.

— Тогда найди лучшего, Генрих?

— Может, и найду, завтра дам тебе знать. Во всяком случае, я не советую связываться с Уилсоном. Он хороший солдат, но он сумасшедший.

— Только безумец способен реализовать наш план.

— И еще, он связан с разведкой, а мне бы не хотелось, чтобы не пронюхали про нашу игру, ведь ты же сам говорил, Роберт, что там полно двойных агентов.

— Уилсону об этом известно. Он не промолвит ни слова. Что еще?

— Но ведь Уилсон еще неопытен, слишком молод, ему нет и тридцати.

— И прекрасно, ведь это означает, что в нем полно энергии. Недостаточно опыта? Генрих, не смеши меня. Этому человеку нет еще и тридцати, но он один из немногих в Европе, кто имеет орден Марии Терезии![50]

Если Кэстлри считал, будто Батхерста будет сложно убедить, то он ошибался. Поскольку Батхерста, который слушал выпады приятеля, внезапно осенило. У него появилась идея, как добыть больший кусок пирога для планируемой игры. Он взял себя в руки и притворился совершенно спокойным.

— Ладно, я согласен, но при одном условии. Я хочу, чтобы рядом с Уилсоном находился наш контролер, который будет смотреть ему на руки. Некто полностью наш, преданный нам и телом и душой.

— У тебя имеется конкретное предложение?

— Да. Я имею в виду своего родственника, сына епископа, Бенджамена.

— Но, Генрих, у него же молоко еще под носом не обсохло, он же еще дитя! Я понимаю, его старший брат, Джеймс, офицер.

— Офицер! — взорвался Батхерст. — Таких офицеров тысячи, возьми первого встречного с улицы, будет то же самое. Прекрасно муштруют, замечательно вопят: «Боже, спаси короля!», иногда хорошо умирают, гораздо хуже мыслят. Бенджамен другой. Это исключительный щенок, поверь мне. Этому «ребенку» двадцать три года и до того, как женится, он успел провести несколько поединков, давая противникам право первого выстрела. На дуэли выходил ради женщин, и вынес из них только простреленную в нескольких местах рубашку. Это урожденный везунчик, а удача нам будет очень нужна. Сам он не убивал, только ранил, хотя стреляет превосходно, не целясь, сбивает птиц на лету. Год назад он выбрался на Тиртлтон Геп[51] и оскорбил в пивной двух чемпионов, которые в тот день выиграли. К обоим потом пришлось вызывать врача, а отец с трудом защитил его от суда. Он был бы мастером, если бы бокс был подходящим занятием для джентльмена. Помимо того, он знает французский и немного немецкий, играет в шахматы. Что еще нужно?

Кэстлри не отвечал. Он был изумлен тем, что Батхерст желает рискнуть уменьшением собственного семейства на одного человека, но еще большей неожиданностью для него было то, что под рукой имелся тот, кого он не учитывал в собственных планах, но который мог оказаться весьма полезным. Жестом он дал понять, что согласен, и перешел к оставшимся деталям:

— Мои расходы, до сегодняшнего дня, составили сумму в двадцать восемь тысяч фунтов. Вот смета, которую вы можете проверить сами. Каждому из вас придется вложить в общую кассу по пятьдесят тысяч фунтов, чего, конечно, нам не хватит, но остаток покроет Бейринг[52]. Он финансирует значительную часть наших начинаний, даже не зная, в чем дело. Ему достаточно, что мы действуем против Бонапарта. Я беру на себя переброску оперативной группы. Через десять дней в Грейт-Ярмуте наших людей будет ожидать быстроходный бриг, который перевезет их на континент. Ты, Генрих…

— Где они высадятся, милорд? — спросил Персеваль.

— В Альтоне, возле Гамбурга. Думаю, что город к этому времени еще не будет занят французами, во всяком случае, не так скоро. Если же на месте окажется, что высадка невозможна, тогда высадятся где-нибудь на побережье.

— А возвращение?

— Тот же самый корабль будет ожидать их в Кольберге. Там нашим доверенным лицом является пивовар (Кэстлри пришлось снова подойти к пиано-форте, чтобы освежить память), некий Неттельбек[53]. Кольберг — сильная крепость, но в том случае, если он будет захвачен или хотя бы осажден, тогда судно будет ожидать к западу от него, в оговоренном месте на побережье.

— Вы хотели мне что-то сказать, — припомнил Батхерст.

— Да. Ты, Генрих, должен будешь организовать в банке Ротшильда выплаты по кредиту Бейринга. Пусть нам выплатят сумму, соответствующую шестидесяти тысячам фунтов в франках, саксонской и прусской валюте, остальное — золотом. Сэр Спенсер займется Уилсоном и оформлением нашим людям саксонских паспортов с помощью д'Антрагю. Они будут выдавать себя за ирландских беженцев, разве что Гимель на месте придумает что-то другое. Так или иначе, импровизировать им придется не раз… Через два дня, не позднее, мне бы хотелось знать, согласен ли Уилсон.

Все было сказано. Только теперь, полулежа в креслах, каждый замкнувшись в себе, они начали понимать, на что замахнулись. Они все время это понимали, но сила убеждения Кэстлри, ненависть к Наполеону, вино и атмосфера этой встречи, которая, как и всякий заговор, излучала свою волшебную силу и делала из взрослых мужчин маленьких мальчиков с распаленным воображением — все это заглушало врожденный скептицизм и сомнения. Слишком легко избавлялись они во время беседы от одних и тех же мыслей, которые сейчас толпились будто табун испуганных лошадей, напирая на мозги, порождая неуверенность, близкую к страху. Камин снова пригас, одна за другой гасли и свечи, погружая комнату в прохладный полумрак, приносивший отрезвление.

Шли минуты, но никто из них не шевелился, зная, что каждый размышляет об одном и том же, и ожидая… Чего? Если бы кто-то из них, Батхерст или Персеваль, сейчас воскликнул: — Слушайте, ведь это же безумие, давайте бросим все это! — то, скорее всего, на этот раз возражать не стал бы даже Кэстлри, и он не пытался бы, как столько раз перед тем, спорить. Быть может, он сам ожидал этих слов, зная, что когда они выйдут отсюда, назад пути уже не будет. Но никто не прерывал молчания, и их неподвижные лица, на которые падал свет оставшихся свечей, становились похожими на лица упырей, неестественно выразительные, четкие, коричнево-золотистые, перечеркнутые глубокими тенями.

Персеваль очнулся первым, достал из кармана часы и сказал тихо, с какой-то едва слышимой печалью в голосе:

— Минула полночь.

Ему никто не ответил.

— Мой возница наверняка уже вымерз. Спокойной ночи, милорд.

Выходили вместе, он и Батхерст. Кэстлри решил переночевать в доме. С собеседниками он попрощался так:

— Поспешите, господа. Время теперь для нас важнее всего…

Он не закончил.

На улице Персеваль, подавая руку Батхерсту, шепнул то ли ему, то ли самому себе, в ночь:

— Самое главное — это тайна. Если Каннинг или кто-нибудь из наших врагов раскроет наши намерения, то постарается отравить наш турецкий суп, после чего донесет королю, и нам конец.

Батхерст пожал плечами и направился к карете, пробудив ударом по плечу спящего на козлах слугу. Король? Этот безумец, на котором зарабатывают французские карикатуристы[54]? Слыша последние слова Персеваля, он чуть не рявкнул: «Да в задницу такое королевское величество!» Но подавил свой порыв. Не только потому, что тем самым мог оскорбить старого обожателя трона. Это мог услышать кучер или какой-нибудь запоздавший прохожий, а говорить так было не только неприлично, но и небезопасно. Благодаря своим связям, Батхерст мог не бояться Тауэра[55], точно так же, как тот русский аристократ, который сказал по пьянке, что мол видал он царя в заднице, но вместо Сибири ему присудили штраф «за распространение неправдивых известий о местопребывании Его Величества», но он не стал оформлять своей злости в слова. И не только потому, что по природе был осторожным. В тот самый момент, когда он так подумал, до него дошло, что сам он еще больший безумец, и что когда на следующий день проснется, сегодняшний вечер покажется ему дурным сном.

Карета дернулась и покатилась. Слыша свист бича, Батхерст поднял голову и увидел в окне первого этажа неподвижный силуэт. Кэстлри не видел его — он глядел в покрытое звездами небо. Чего он там высматривал? Созвездие Шахматиста? Такого просто не было, они же желают его создать, заменив пешку на короля. Кажется, в шахматах это называют превращением пешки в фигуру?… Правильно, вот только там пешку меняют на слона или коня, и никогда на короля. Нет такого правила. Следовательно, то, что они хотят совершить, это навязывание нового правила старой игре… Новое правило… «Шахматист» фон Кемпелена… Этот город с башней… как он называется?… Безумие… спать, спать… завтра нужно будет начать действовать с рассветом и опередить Персеваля, обязательно опередить… спать…

Спал он плохо, его мучили кошмары. Батхерст проснулся, когда небо начало светлеть, и целый час лежал в постели, анализируя решение, которое принял вчера вечером — решение о том, чтобы перехватить инициативу из рук Кэстлри. Если уже он и обязан вступить в эту безумную игру, то на полную ставку. Проиграют — что же, будут вместе скрежетать зубами. Но если выиграют, тогда он обязан быть первым победителем. Одного Батхерста, члена триумвирата, мало, это всего лишь одна треть, а наибольшая слава и кресло премьера достанется автору идеи, Кэстлри. Но вот один Батхерст в триумвирате, а второй в качестве главного исполнителя акции — вот это уже будет тандем, который не перебить никакими козырями. Если бы дело увенчалось успехом, общественное мнение и история, зная, что Батхерсты были мозгом и рукой — кому присудят лавры? Батхерстам! Батхерсту! Графу Генриху Батхерсту!

Он встал с кровати и, взяв листок почтовой бумаги, сел за письменный стол, на который падали первые лучи восходящего солнца.