Глава V Джулия

По хорошему тракту они ехали на Мюнхеберг, через Бердорф, Махльсдорф, Фогельсдорф, Херцфельде, Лихтенов, а затем на юг, в сторону Франкфурта (Батхерст обдумывал возможность переправиться через Одер в Кюстрине, но потом решился на Франкфурт) через Хайнерсдорф, Петерсхаген, Троплин, Бооссен и Клестов. Хороший тракт здесь означал дорогу, называемую в то время «chaussee» (шоссе), на которой колеса не вязли по оси в грязи, не ломались в ямах и которая позволяла передвигаться достаточно быстро.

Во Франкфурт въехали через ворота Лебузер вечером 23 ноября (воскресенье) и решили переночевать в трактире «Золотое Солнце». Они заняли весь боковой, меньший зал и подкреплялись мясом с вином, шутя и распевая песни. Том «Веревка» возбуждал всеобщее веселье своими попытками признаться в любви золотоволосой Диане, приме-наив или женщине-змее, в которой было гораздо больше от пресмыкающегося, чем от наивной барышни, но которую Господь не обделил яркой красотой. Но сама Диана предпочитала поляка Юзефа, давая ему это понять агрессивным кокетничанием. Мирель, который во время пути просил Батхерста дать разрешение на несколько представлений во Франкфурте (Бенджамен категорически отказал), был зол как собака, ругался с женой, что правда не мешало ему, как всегда, обжираться без меры. Братья Риккардо и Томмазо, канатоходцы, забавляли своими шуточками вольтижировщицу Люцию, желая таким образом отвлечь ее внимание от Мануэля; Робертсон убеждал матушку Розу в превосходстве святого Патрика над святым Дамианом, впервые с момента отъезда из Лондона хорошенько закладывая за воротник, на что Бенджамен смотрел сквозь пальцы. Бартоломео, сын Пинио и Люции, перебрасывался огрызками костей с Хуаном, с которым давно подружился.

Сам Батхерст расслабился и совершенно не участвуя в общем веселье, оставался наедине с собственными мыслями. Впервые за долгое время у него появился аппетит. Раз за разом малышка Анна, сидящая между ним и матерью, обращалась к нему. Когда же Джулия уложила ее спать, на лавке между ними осталось свободное место, которое они, неизвестно почему, не заполняли, хотя это и выглядело более странно, чем если бы они прижались друг к другу у всех на виду.

Батхерст понимал, что все его попытки смешны, во всяком случае, он пробуждает, пусть и скрытые, насмешки всей компании, но не мог понять, почему ведет себя как мальчишка. Он не жаловался на отсутствие успеха у женщин, но еще никогда в жизни не встречал женщину, которая бы действовала на него таким образом. Он думал о ней каждую ночь, взбешенный тем, что это отвлекает его от операции. Все это он анализировал своим холодным умом, который внезапно перестал быть холодным, но не мог понять, что весь этот гипноз — это влюбленность. Но даже если где-то глубоко, подсознанием, он это понимал, то гнал от себе эти мысли. Впрочем, возможно, как раз это он бы и мог понять, но вот одного — не мог никак: почему, безотносительно к состоянию опьянения, он обязан вести себя словно влюбленный шут! Ведь это так не соответствовало тому стилю поведения, который он принял для себя и навязывал другим, и который ему был так к лицу. Чертово невезение! Именно сейчас, да еще и к ней! Ведь тип ее красоты не был из его любимых!..

И как раз во Франкфурте Батхерсту был выставлен счет за эту любовную слепоту.

Погруженный в собственные мысли, Бенджамен не заметил, что за столом не хватает иллюзиониста Симона. «Маэстро Сиромини» куда-то пропал и появился в зале где-то через час, словно кролик из шляпы в одном из своих фокусов, когда все остальные уже собирались идти спать. И сразу же после него вошел французский офицер. Его прибытие закрыло всем рты. Француз какое-то время стоял, внимательно приглядываясь к сидящим, затем направился к Батхерсту и бесцеремонно занял свободное место между ним и Джулией.

— Вы не против, если я присоединюсь к вашей компании, — сообщил он.

В воцарившейся тишине, Бенджамен вспомнил, что Мануэль Диас публично посмеялся над иллюзионистом, доказывая, будто он лучше его, а так же слова Юзефа: «Теперь Симон его возненавидит»… И еще слова Джулии: «Признается мне в любви». Молчание прервал Мирель, громко и нервно заговорив:

— Ну конечно, конечно! С радостью просим! Siamo felici, felicissimi[177]. Честь это есть большая у нас радовать господин офицер! Пожалуйста!

Француз не удостоил Миреля взглядом. Он взял кружку и, повернувшись к Батхерсту, выпил.

— Ваше здоровье, мсье…

— Но ведь этот человек, — Бенджамен указал на сидевшего, свесив голову, иллюзиониста, — сообщил вам, кто я такой.

— Да, сообщил. Вот только у меня паршивая память, мсье…

— О'Лири.

— О'Лири? Так вы англичанин?

— Ошибаетесь, капитан. Я ирландец. А это большая разница. Я ирландский революционер, сбежал с Острова после поражения восстания 1798 года.

— Браво! — хлопнул в ладоши офицер. — Мы, французы, обожаем ирландцев. В девяносто восьмом мы сражались на одной стороне, против Лондона, точно так же, как и сейчас. Предлагаю выпить за то, чтобы король Англии Георг позорно сдох вместе со своими вонючими протестантами!

Чувствуя внимательный взгляд офицера, Бенджамен широко оскалился и поднял свою кружку:

— Пускай сдохнут, и поскорее!

Они выпили. Офицер отер губы рукавом, вытянул руку с кружкой за спину, давая знак, чтобы налили еще, и, уставившись на Батхерста, продолжил расспросы:

— И вы, конечно же, мечтаете вернуться на родину, мсье О'Лири?

— Естественно.

— На цирковой повозке?

— Не понял, — удивился Бенджамен.

— Видимо, мы оба не понимаем, поскольку меня учили, что из Гамбурга в Ирландию дорога идет по морю, причем — на запад, а совсем не на восток!

— Вас прекрасно учили, капитан, но трудно требовать, чтобы я возвращался на родину, оккупированную лондонскими скотами! Сначала их нужно победить.

— Правильно. Очень верное замечание, мсье О'Лири. Что же, тогда за победу!

Они снова опорожнили кружки. Батхерст старался пить осторожно. Офицер же снова подставил кружку, чтобы ее наполнили, и напор не сбавлял.

— Кстати, мсье О'Лири, каким же образом вы сражаетесь за победу? Оружием или мисками жонглируя?

— Вы смеетесь надо мной, капитан?

— Вам так показалось? Да что вы! Я говорю очень даже серьезно. Можно сказать, смертельно серьезно, мсье О'Лири… Но я же вижу вас в компании циркачей…

— Просто, я воспользовался данным транспортным средством, капитан. Временно. Мои собственные повозки были реквизированы пруссаками. Сам я уже несколько лет занимаюсь торговлей, ведь чем-то зарабатывать на хлеб надо… Сейчас же мне хотелось бы установить торговые связи с Силезией и Австрией. Сейчас мы направляемся на юг: Глогув, Вроцлав, Прага.

— Ваша откровенность достойна похвалы, О'Лири. Вот если бы вы мне еще и документы свои показали…

— С удовольствием. — Бенджамен сунул руку за пазуху. — Вот они, пожалуйста.

Офицер внимательно просмотрел бумаги и вернул их Батхерсту.

— Они в порядке, в чем я, собственно, и не сомневался. Другое дело, что самыми настоящими документами всегда располагают английские шпионы.

— Это плохая шутка, капитан, — резко ответил на это Батхерст, — решительно протестую! В девяносто восьмом я сражался вместе с Тоном[178], чудом избежал смерти! После этого ваша родина предоставила мне опеку и гостеприимство, став моей второй родиной. К сожалению, она не предоставила мне средств на содержание, вот мне и пришлось сделаться купцом.

— Это и вправду печально, — растрогался француз с издевкой в голосе.

— Гораздо печальнее то, капитан, что вы оскорбляете меня без каких-либо оснований! Я не шпион!

— Вы в этом уверены, О'Лири?

— Повторяю, это нонсенс! Я не шпион!

— Но я и не говорил, будто вы шпион! С чего вы это взяли? В связи с этим, кто же вы?

— Я уже говорил — купец!

— Правда, правда, говорили…

Француз почесал в голове, как бы удивляясь собственной рассеянности.

— Ну да, да… Еще, О'Лири, вы говорили, будто бы направляетесь в Силезию и в Прагу. А на этом маршруте, что я уже понял, контрабанда буквально цветет.

— Ну это уже слишком, капитан! — взорвался Батхерст. — Со шпионскими штучками не удалось, так теперь вы заявляете, будто я контрабандист!

— Что-то вы разнервничались, О'Лири. И, опять же, это только ваши фантазии — я вас еще ни в чем не обвинил.

— Зато раз за разом делаете инсинуации относительно моих преступлений.

— О'Лири, хотите ценный совет. Не кричите на меня, я этого не люблю. Я разговариваю с вами вежливо. И, вопреки тому, что вы заявляете, я пока что ни в чем вас не обвиняю. Если бы я что и хотел сказать, то заметил бы, что купцы, как правило, плохо владеют оружием, а вы перестреляли полк пруссаков.

— Что?… Это вам этот придурок рассказал?! — Бенджамен глянул на иллюзиониста. — И вы, капитан, поверили?

— Говоря откровенно, в полк — не сильно. Но пару десятков… Везете с собой оружие?

— А как иначе в такое время?! Везде полно прусских дезертиров и грабителей. Не забывайте, капитан, что я со своими друзьями несколько лет сражался с англичанами за свободу. Так что оружием мы владеть умеем.

— Не сомневаюсь в этом, и прошу мне поверить, О'Лири, что я ничего не забываю. Ничего. Выпьем за ваше умение! И за здоровье императора!

Офицер встал по стойке смирно и рявкнул:

— Vive l'empereur!.. Вы не пьете, О'Лири?

— Почему же, с удовольствием. За здоровье императора, мы всегда… Но только пускай это будет последний тост, я не хочу слишком упиться…

— За императора стоит упиться, О'Лири! Но вернемся к теме. Этот человек сообщил, будто вы перевозите какой-то таинственный товар, взятый в Берлине.

— Здесь нет никаких тайн — это новая театральная декорация. Фигура мусульманина.

— И все же, что-то здесь имеется странное. Вы, О'Лири, сообщили, будто повозками этих циркачей пользуетесь лишь временно, и что вы сами купец, а не комедиант. Тогда почему же этот реквизит купили вы, а не управляющий труппой толстяк?

— Просто я ему помог, действуя по его указанию. Обычная мелкая услуга.

— Интересно, а вот этот ваш фокусник утверждает, будто все наоборот, это труппа выполняет все ваши приказы.

— Полагаю, мсье, этот фокусник не рассказал вам, как несколько дней назад один из моих людей, парень с золотыми руками, скомпрометировал его в присутствии французских солдат, которым труппа давала представление.

— Нет, об этом он мне не говорил.

— Именно в этом я не сомневался! Спросите его, говорю ли я правду.

Француз глянул на Симона, и ему даже не пришлось спрашивать, бегающие глазки фокусника сказали ему все.

— Так вот оно как! — буркнул он про себя.

— Именно так, капитан. Этот несчастный фокусник — записной лжец, оскорбленные профессиональные амбиции которого толкают к мести.

— Гммм, вот оно какие сапоги!.. Ну вот, О'Лири, сами видите, что все можно спокойно объяснить, и совсем не нужно нервничать и злиться. Правда, ваше умение так гладко объяснить любую проблему вызывает у меня истинное удивление. Итак, вы говорите, будто дали представление для французских солдат. Где же?

— В Берлине. И представление закончилось бурными аплодисментами.

— Замечательно. Во Франкфурте тоже много солдат, соскучившихся по развлечениям.

— Мне весьма жаль, капитан, но мы спешим.

— Я не спрашивал о том, спешите вы или нет, О'Лири. Труппа не ваша, и она выступит.

— Временно труппа принадлежит мне, капитан. Я арендовал повозки на все путешествие, а повозки — это их дом. Мсье капитан, прошу вас понять и простить. У меня срочное дело во Вроцлаве.

— Ваша спешка. О'Лири, начинает меня интересовать. Равно как и ваш багаж. Придется его осмотреть.

— Протестую! — заявил Батхерст. — Я буду вынужден обратиться в жандармерию.

— Тогда вам не надо далеко ходить, можете сразу обратиться ко мне. В этом городе жандармерии еще нет, полицейские функции выполняет армия. Я один из ответственных за порядок и безопасность во Франкфурте. Завтра или послезавтра жандармерия здесь уже будет[179], но ведь до завтрашнего дня еще целая ночь. Поэтому, — француз снизил голос до шепота, — предлагаю обратиться ко мне. Если я проведу обыск, то наверняка чего-нибудь да найду, а уж контрабандой могу посчитать все, что только захочу. Опять же, я могу вас арестовать на несколько дней и допросить с использованием специальных средств. Вы меня понимаете, О'Лири?… А во время такого рода допросов люди рассказывают все, даже то, чего они и не знают — за это я ручаюсь. Военное положение такие методы оправдывает. Так как? Если бы я не был настроен к вам по-дружески, О'Лири, то пришел бы сюда с солдатами, но я здесь сам. Вам это должно что-то сказать…

Слова этого человека «что-то» говорили Батхерсту. Конкретно же то, что капитан желает подзаработать, в последний раз перед приходом жандармерии, которая возьмет на себя как полицейские функции, так и взятки. Все было не так уж плохо, как он думал, а ведь еще секунду назад он полагал, что все совершенно паршиво. Бенджамена беспокоило лишь то, что француз с каждым мгновением все больше пьянел.

— Я понял вас, капитан, — шепнул он, — все мы должны как-то жить. Думаю, что мы договоримся, и вы останетесь довольны.

— Я всегда верил в то, что ирландец с французом способны договориться. Давайте выпьем за братскую дружбу между нашими народами!.. Ииик! Пардон… Так как… sante![180]

— Сколько? — спросил Бенджамен, — отставляя полную кружку. Француз поглядел на него сквозь щелочки век, почесал краснеющий нос и рявкнул:

— Эй, О'Лири, почему не пьешь? Я все вижу, sacre nom de nom![181]

Батхерст послушно сделал несколько глотков и повторил:

— Сколько, капитан?

Тот ничего не сказал и начал разглядывать лица окружающих, молчаливых и напряженных, и взгляд француза заставлял прикрывать веки или отводить перепуганные глаза. Джулия хотела было встать из-за стола, но офицер грубо дернул ее за руку и вернул на место, так что даже лавка хрустнула.

— Куда это ты, ma petite?[182]

— Ребенок спит, мне надо за ним присмотреть, — ответила та, глядя в сторону.

— Успеешь! Пускай спит, не мешай. Я прав, ирландец?

— Конечно, капитан. Так сколько?

— А тебя, О'Лири, на мякине не проведешь, а я… иикк! Пардон… Сколько? У нас еще время есть. Деньги это… иккк! Это еще не все, счастья они не дарят. Не хотите выступить для солдат великой армии его императорского величества, тогда выступите для… иккк!.. для представителя этой армии… передо мной выступите… Фокусы, скачки, хождение по канату — мне это не интересно. А вот дамочка, — обратился он к Джулии, которую уже обнимал рукой, — чем занимается?

— Танцую.

— Si, si, signor capitano, — вмешался Мирель, — она есть чудесно танцевать может, a meraviglia[183], она уметь танцевать на яйца! Джулия, давай, станцуй, per favore![184]

— На яйцах?… Иккк!.. И что это значит? — спросил офицер, широко раскрыв пьяные глаза.

— С завязанными глазами, между яйцами, раскиданными по столу. И ни одного не разобьет, — объяснил Батхерст.

— А ты, ирландец, не вмешивайся, не с тобой говорят… икк!.. И как тебя зовут, красотка?

— Джулия.

— Mademoiselle Julie… pour moi Juliette… иккк!.. Eh bien… Toi, petite crapule![185] — указал капитан на Хуана. — Тебе говорю. Бегом к хозяину за яйцами, vite![186]

Батхерст перевел приказ, и цыган выбежал из зала.

Через мгновение Джулия уже кружила на столе, с которого убрали все, заменив бутылки и тарелки регулярно разложенными Мирелем яйцами. Оборка ее длинной юбки поднималась вверх, обнажая ноги до бедер и касалась лиц сидящих, поднимала ветер, который мигал огнями свечей. Все это пробуждало страстные желания. Кастаньеты щелкали, вторя дроби каблучков, сбивавших соломины с дубовой столешницы, под мелодию фламенко, которую наяривали на гитарах Пинио с Рикардо. Француз вскочил с лавки и теперь бегал вокруг стола, перекосив от страсти усатое и мокрое лицо, отбивая ритм хлопками в ладони. Представление было громким и красочным, но казалось, будто в зале царит кладбищенская тишина; сам танец был словно перенесен с ведьминого шабаша.

Засмотревшийся на волну черных волос, что закрывала глаза и щеки Джулии так плотно, что не нужно было и повязки, Батхерст услышал вдруг рядом голос Юзефа:

— Сэр!

— Что такое?

— Он хочет ее, сэр.

— Вижу. Но, возможно, этого удастся избежать — он пьян. Пил еще до того, как пришел.

— Не удастся, сэр. Это гарнизонный солдат, голодный… Я в этом разбираюсь, много лет торчал в гарнизоне и потому с такой охотой согласился идти с вами.

— Только лишь поэтому? А я думал, что тебе нужны деньги.

— Это тоже, сэр. Но это было до того, сейчас же иду с вами по другой причине. Потому что узнал вас… Ведь я даже не знаю, какая ставка в этой игре! Но вас, сэр, я полюбил.

— Ладно, не распускай сопли.

— Не распускаю, сэр. Но потому, что испытываю к вам то, что испытываю, и поскольку продался вам весь, как грешник сатане, не за деньги… потому имею право напомнить вам, сэр, что и вы не должны распускать сопли. Иначе мы все тут сдохнем, а наше дело пойдет псу под хвост!

Поляку дорого стоило выдавить это из себя, и когда он закончил, то в испуге замолчал. Батхерст же, не веря собственным ушам, забыл на мгновение о пытке фламенко, повернулся к Юзефу и прошипел:

— Что ты сказал?!

— Прошу простить мою смелость, сэр. Я понимаю, что она для вас, и потому молю… Молю вас, если он пожелает ее, не пробуйте сопротивляться, отдайте ее! Убрать его легко, но убивая его, мы убили бы самих себя и погубили всю операцию. Как далеко убежали бы мы на этих повозках, где бы могли укрыться? Куча людей в зале видела, как он входил. У нас нет ни малейшего шанса, сэр! Я понимаю, что его сейчас не купить, он возьмет и золото и ее, но нам придется ему все отдать!.. Есть много женщин, сэр, да и эта, впрочем, не девственница, так что не будет…

Батхерст перебил поляка, пронзая его взглядом:

— Заткнись! Я сам знаю, что мне делать! Уматывай, ну!..

Но он еще не знал, как отреагирует француз, прекрасно понимая, как он должен был отреагировать. Тем не менее, Бенджамен еще питал надежду, что капитан искусится золотом.

Француз все еще бегал вокруг стола, требуя, чтобы Джулия не прерывала танца, но когда бросил гаденькую шуточку про яйца, между которыми девушка кружила, и загоготал, танцовщица, то ли от стыда, то ли от усталости, наступила на одно из них и, поскользнувшись, упала прямо в его объятия. Капитан сорвал повязку с глаз Джулии и попытался поцеловать. Та вырывалась, отчаянно царапаясь. Взбешенный ее неуступчивостью, капитан ударил женщину, сбив ее на пол. Тут вскочил с места Браун. Оскалив зубы, он сунул руку за пазуху, но поляк с Хейтером зажали его на месте.

— Nom du chien![187] — рявкнул офицер. — Бунт?! Сопротивление властям?! Я арестовываю эту женщину! Вставай, проститутка, ты идешь со мной!

Он силой потянул Джулию за руку. В этот же миг рядом появился Батхерст.

— Капитан, я дам за нее выкуп.

— Выкуп будешь давать за себя, ирландец, иначе я раздавлю тебя как вошь! Comprenez?![188] Сотня золотых монет, причем — немедленно, или я возьму своих людей и перетряхну ваши телеги, а потом, уже в каталажке, перетрясу ваши кишки! Не бойся, девку тебе верну, — издевательски осклабился он, — завтра утром. Ну, пошла!

Бенджамен поднимался по лестнице в свою комнату — медленно, ступенька за ступенькой, воспринимая их скрип словно уколы клинка. Затем он спускался, и чувствовал себя при этом так, словно спускался в ад. Он не был пьян вином, но был пьян ненавистью, в той ее наивысшей концентрации, которая соседствует с бессилием. Перед глазами все время мелькали кровавые картинки: вот он подходит к каналье и вместо того, чтобы отдать золото, всаживает ему пулю в брюхо, нет, мало, бьет ножом, тоже мало, ломает ему кости, вырывает из его глотки вопль боли, вытаскивает наружу кишки — все красное, стены, потолок, пол, лавки, кровь, кровь, кровь на руках и на одежде! Боже!!! Временами он просто ненавидел. Так он ненавидел Литтлфорда. Но ему еще не известна была истинная ненависть, как до сей поры ему не была известна любовь… Если отдать ее, то мы уже никогда не сможем посмотреть друг другу в глаза, не говоря уже про совесть. А что такое совесть? Кучка риторического дерьма. На самом деле считается только» твое-мое»! Ну, именно, она моя! А не отдать, это означает провалить операцию. «Мы все тут сдохнем, наше дело пойдет псу под хвост… у нас нет ни малейшего шанса, сэр! Ни малейшего! Умоляю, сэр!». Кэстлри так рассчитывал на его хладнокровие, на уверенность в себе. Да к чертовой матери Кэстлри! И поляка к чертовой матери! И всю операцию! «Умоляю, сэр! Вы не должны распускать сопли!.. Мы убьем сами себя и погубим всю операцию, сэр!» Да к черту операцию, я не отдам ее, не позволю ее коснуться, чтобы эта пьяная свинья… Он встал перед французом и вручил ему кошелек с деньгами, избегая взгляда Джулии.

— Сотня? — спросил офицер. — Ты не ошибся в подсчете, ирландец?

— До гроша.

— Если соврал, я приду в гости еще раз.

Француз потянул девушку к выходу и уже на пороге обернулся, чтобы, поклонившись, сказать:

— Adieu, mes amis! Ииккк! Merci a tout le monde![189]

Двери закрылись, и десяток рук протянулись к сжавшемуся иллюзионисту.

— Оставьте его! — крикнул Батхерст. — Всем спать!

Он подошел к поляку.

— Проследи за дверью в их комнату. И за окнами, чтобы этот фокусник не улизнул. Головой отвечаешь!

Джулия вернулась на рассвете и закрылась в комнате женщин. Оттуда доносились крики Дианы, Люции, Элеоноры, только ее голоса не было слышно.

В восемь утра к Батхерсту пришел Юзеф.

— Все готово, сэр. Выезжаем?

— Нет, остаемся.

— Зачем?

Батхерст не спал всю ночь. Впервые в жизни на столь долгое время он превратился в комок нервов. Услышав вопрос, он вскочил с кровати и схватил поляка за лацканы сюртука.

— Слишком много вопросов задаешь! И вмешиваешься слишком часто! На будущее — придержи язык, потому что я за себя не ручаюсь. В последний раз предупреждаю! А теперь иди и скажи Мирелю, что выезжаем завтра или послезавтра, пока что не знаю. И пускай не беспокоится, за постой плачу я.

Успокоился он лишь к обеду, после встречи с Джулией. Она уставилась в стену и не желала отвечать на вопросы Бенджамена.

— Джулия, — настаивал он, — ты должна мне сказать, иначе я бессилен… Прошу, всего несколько деталей, как туда идти, где он живет?… Только это… Почему ты не отвечаешь?! — Он склонился над девушкой. — Рассказывай, чтоб я на крыльях мог со скоростью мечты иль страстной мысли пустится к мести…

— Не понимаю, синьоре, — ответила она. — Это на твоем языке.

— Не на моем, но на языке бога сцены, Джулия. Пожалуйста, скажи, я должен узнать!

— Зачем вы меня мучаете?

— Чем быстрее ты ответишь, тем скорее я перестану. Куда он тебя отвел? Говори же!

— Разве это так важно? — еле слышно ответила она вопросом на вопрос.

— Важно, иначе не спрашивал бы. Ну ради Бога, отвечай же!

— В дом, где он стоит на квартире.

— Вход общий или отдельный?

— Общий.

— Первый или второй этаж?

— Первый.

— Окно с улицы?

— Сзади, со стороны сада.

— Какая это улица, номер?

— Не знаю.

— А вспомнишь?

— Да, это неподалеку от церкви святого… по-моему, святого Николая… Он говорил так. Говорил, что если захочу, то могу прийти снова.

— Тогда придешь, сегодня вечером.

— Как хотите, синьоре, как хотите… — глядя в окно, прошептала Джулия.

— Но ведь я же не для того, чтобы… я…

— Уйди! — закричала она.

Бенджамен ушел. И с этого времени он уже был спокоен. Сердце перестало бешено биться, мозг работал холодно, без каких-либо эмоций. Батхерст вызвал поляка.

— Вечером я выйду с Джулией, Сием и Томом. Если не вернусь до утра, или если ты услышишь, что в городе что-то происходит, и поймешь, что дело касается меня, собирай людей и постарайся выехать из города. В самом крайнем случае — всех распустишь.

— Так что, сэр, мы заканчиваем игру?

— Еще утром я тебе говорил, что ты слишком много задаешь вопросов!

— Помню, сэр! Можете меня убить, но рот мне не закроете. Я считаю, что мстить сейчас — это безумие!

Когда Батхерст подошел к нему, поляк подумал, что повторится утренняя сцена, а то и что-нибудь похуже. Но англичанин обнял его рукой, провел к окну, и какое-то время они вместе глядели на крыши домов и плывущие по небу облака. Потом Бенджамен мягким голосом сказал:

— Послушай, Джозеф. Цель нашего путешествия, хоть я и желаю ее достичь, для меня менее важна, чем путь к ней, сам результат зависит для меня от способа его достижения. И месть является частью этого. Знаю, что ты этого не поймешь, не важно… У каждого имеется своя страсть, некий наркотик, который его возбуждает; у каждого есть какой-то голод, который необходимо утолить. Для Миреля это жратва, лишь бы было много и жирно; для Хейтера — возможность мастерить, для Ригби — оружие, для Мануэля — цветастые тряпки и женщины. У каждого имеется что-то такое, и у тебя тоже, хотя твоей страсти я не знаю. Сам я люблю театр, актерство, игру и несколько других вещей, среди которых присутствует и месть. Я не ищу ее, но когда она приходит и говорит: я твоя, полюби меня, соверши меня, я слушаюсь, как слушаются женщину, когда она просит ночью. Понимаешь? Если бы я не послушал, то предпочел бы и не просыпаться, потому что днем солнце сожгло бы меня стыдом. Вот теперь сам скажи, мог бы я жить после того, что случилось, если бы не отомстил?

Последние разговоры перед тем, как отправиться на дело, Батхерст имел с Томом. Он застал его за постоялым двором, на небольшом склоне, неподалеку от выгребной ямы. Гнильем тянуло на несколько ярдов, но моряку это как-то особо и не мешало. Не мешало это и Хуану. Том жевал табак и учил мальчишку метать нож. Раз за разом клинок свистел в воздухе и вонзался в доску, когда метал учитель, и отскакивал от нее, когда бросал ученик.

— Убирайся, Хуан, мне нужно поговорить с Томом, — сказал Батхерст.

Цыганенок исчез, а Бенджамен подтолкнул Тома в сторону сада.

— Давай-ка пройдем дальше, за те деревья, потому что тут от вони сдохнуть можно. Вечером идем на дело: я, Сий и ты. Все в бронежилетах. Через два часа будь готов. И чтобы ни капельки, понял?

— Ай-ай, сэр, — процедил моряк сквозь табачную жвачку.

— Это не все. Выходим с тыла и направляемся к этим деревьям. Здесь переоденемся в мирелевы лохмотья и парики, а также возьмем тележку из дровяного сарая. Перед тем погрузи на нее сундук, тот самый, коричневый. И не забудь про висячий замок.

— Ай-ай, сэр! У меня вопрос, сэр.

— Говори.

— Если нас остановят на улице, то паспорта не будут соответствовать парикам. Что тогда?

— Тогда наверняка идем на дно. Что-то еще?

Моряк слегка покачался на ногах, как будто под ними все еще была палуба, и бесстрастно ответил, продолжая жевать свою коричневую дрянь:

— Ничего, сэр.

— Тогда слушай дальше. Я хочу, чтобы ты накинул человеку петлю на шею и стиснул так, чтобы он и моргнуть не успел. Это возможно?

— Возможно, сэр. Есть у меня одна такая петелька из индийской веревки. Я привез ее из Бомбея. Там такими пользуются бандиты. За несколько секунд они способны задушить несколько человек, и никто не рыпнется[190].

— Здесь дело не в том, чтобы убить. Том, его нужно вытащить из дома в полной тишине, чтобы никто не заметил. Самым главным должен стать первый момент — ты должен его придушить до того, как он сможет крикнуть. Конечно, можно было бы его оглушить, но тут есть риск, что ударишь слабо, и тогда будет шум, или слишком сильно, и тогда у нас на руках будет труп. А он мне нужен живым, Том, обязательно живым!

— Это та усатая сволочь, что вчера забрала Джулию?

— Именно.

Моряк раскачался еще сильнее, сплюнул свою табачную жвачку и ответил медленно и тихо, с ненавистью в голосе:

— Ай-а-ай, сэр!

Часом позже, в шесть вечера, он постучал в комнату Батхерста.

— Тележка и сундук готовы, сэр.

— Прекрасно. Встречаемся через два часа у этой ведьмы Розы. Она нас загримирует.

— Сэр, она, вероятно, делает это теми же мазями, которыми и лечит! Мальчишки, Рикардо и тот второй, как его там?… Пинио… Так они смеются…

— Ну и ничего страшного не случится, если тебя раскрасят, а при случае, возможно, вылечат от пьянства. Иди, отдохни.

— Еще одно, сэр.

— Слушаю.

— Руфус хочет идти с нами.

— Проболтался?

— Нет, сэр, но ведь он не дурак. Пронюхал, что кое-что готовится и догадался. Всю ночь бурчал будто раненый кашалот, а когда уже сполз с кровати…

— Нет, и речи быть не может.

— Он может пригодиться, сэр.

— Я же сказал: нет! Я и так вытащил его из камеры. Знаешь, за что он сидел?

— Нет, сэр.

— Зарубил начальника, какого-то офицера, который соблазнил или изнасиловал его дочку. Теперь понял? Он бы все испортил — взял бы и оторвал башку нашему приятелю-французу. Джозеф с Хейтером едва удержали его вчера. Нужно сказать поляку, чтобы он проследил, и не дал ему идти за нами.

Вышли они в девять вечера. На узкой улочке, неподалеку от центра Франкфурта, они пробрались в сад, куда выходили задние окна двухэтажного дома с фасадом из «прусской стенки». В одном из окон первого этажа горел огонь, но это было не то окно. Во втором пламя свечи замерцало где-то через час. Батхерст заглянул внутрь и увидел капитана с другим офицером. Они ссорились, потом играли в карты, затем снова ругались. Нужно было ждать до полуночи. Откуда-то появился пес и начал лаять на них. Сий убил его своим ножом-стрелой. К полуночи дружок капитана проиграл свои часы и вышел, хватаясь за стенки. Подождали еще четверть часа, и Джулия постучала в окно. Раз, другой — без результата.

— Черт, заснул, скотина! Целый дом разбудим, только не его! Чертов сукин сын! — ругнулся Том.

Наконец после очередного удара в стекло француз пришел в себя и приподнял голову со стола. Увидав руку за окном, он схватил пистолет и приоткрыл форточку.

— Qui vive?![191]

— Это я, Джулия, синьоре капитан.

— Аааа! Джульетта! Я так и знал, что ты вернешься к своему Августу, ха-ха-ха… J'aime beaucoup ramoner une poule avant de me coucher! Viens, ma chere![192]

— Я не могу подтянуться, синьоре капитан, помогите мне, пожалуйста.

— Viens, ma chere![193]

Отложив пистолет, француз высунулся из окна и протянул руки. Свистнула петля и вырвала из горла едва слышимый и краткий хрип. Француза вытащили наружу. Батхерст сунул ему под нос тряпку, пропитанную раствором, который получил от матушки Розы, после чего они подтащили добычу к спрятанной в кустах тележке, сунули в сундук, закрыли на ключ и начали отход. Бенджамен не забыл погасить свечу в комнате и забрать все ценное, включая и свой кошелек. Зато забыл про собаку. О ней он вспомнил только на улице, обозвал себя дураком и послал за ней Тома.

Пса и все, что забрали из комнаты француза, до рассвета закопали в саду. Было еще темно, когда Батхерст разбудил Миреля.

— Мирель, где ты прячешь контрабанду? — спросил он. — В какой повозке?

Толстяк скорчил мину обиженного ребенка.

— Что ви говорить? Мирель есть порядочный, честный attore! Это есть оскорблений, синьоре. Мирель не делать контрабанда товар, mai, signore, mai![194]

Батхерст притянул его к себе.

— Слушай, дурак! Мне плевать на то, что, когда и сколько ты незаконно перевозишь, главное — как? Я должен знать это скрытое место и спрятать в нем человека. Это дело жизни и смерти! Если не скажешь, будем висеть оба.

— О, Мадонна! — простонал Мирель.

— Так как? Наверняка в какой-то из повозок двойное дно.

— Так, синьоре.

— В какой?

— В каждой, синьоре. Но это узкий место, синьоре. Там никакой человек не спрятать!

Пришлось Батхерсту выходить из ситуации по-другому. Он приказал сбрить спящему капитану усы и волосы на голове, после чего заполнил паспорт на имя Челотто.

Утром 25 ноября Бенджамен отправился в участок новообразованной жандармерии. Его принял толстый майор, развалившийся за столом в прибранном до блеска кабинете. Рядом сидел молоденький лейтенант.

— Господин майор, — начал Батхерст, — меня зовут О'Лири. Вот мои документы. Сам я ирландец, в девяносто восьмом, после поражения восстания в Ирландии сбежал во Францию. Теперь я езжу по Европе и зарабатываю на жизнь торговлей. Сейчас направляюсь во Вроцлав и Прагу.

— Так что с того, — нетерпеливо буркнул офицер. — В чем дело?

— А дело в том, господин майор, что позавчера вечером ко мне, на постоялый двор «Золотое Солнце», пришел французский капитан и сказал, что представляет в городе полицейскую власть, после чего начал угрожать мне арестом и пытками, если не уплачу ему выкуп. В результате, он отобрал у меня всю наличность. Он был пьян и…

Майор побагровел и поднялся со стула.

— Что такое?

— Я говорю, как было, господин майор. Сейчас я остался без гроша, а у меня контракт во Вроцлаве. Молю вас о помощи.

— Как зовут этого капитана?

— Я не знаю, господин майор. Но его имя — Август.

— Как он выглядел?

— Среднего роста, усатый, длинные волосы до плеч. Ага, возле левого уха шрам, как будто от удара саблей.

Майор обратился к лейтенанту.

— Слышишь, Боншамп?! Это тот самый, что сдал нам вчера службу! Немедленно приведи его сюда! Погоди, сейчас получишь письменный приказ.

Он нацарапал на листке несколько предложений.

— Я забыл, как его фамилия, узнаешь а потом впишешь! И поспеши, парень!

Лейтенант вышел.

— А вы, мсье?…

— О'Лири, господин майор… К вашим услугам.

— Если соврал, О'Лири, то пожалеешь! Ведь ты обвинил в грабеже французского офицера.

— Прошу простить, господин майор, я же не ради шутки. Я просто в трагической ситуации!

— Посмотрим, посмотрим… Обождите в коридоре.

Через минут сорок майор вызвал Батхерста к себе.

— Мсье О'Лири, я тут подумал над вашей жалобой, и меня удивило, что вы обратились с ней только через тридцать шесть часов.

— Поймите, господин майор, я не совсем в курсе административных процедур в этом городе, я здесь проездом. Я был уверен, что тот офицер представляет единственную власть в городе, и не мог обратиться к нему с жалобой на него же. Только сегодня я случайно узнал, что во Франкфурте была образована бригада жандармерии, и потому пришел к вам. Вы моя последняя надежда!

— Ну ладно, ладно, — буркнул майор. — Поглядим, что можно будет сделать. Подождите в коридоре.

Внезапно дверь распахнулась. Это был лейтенант.

— Мсье майор! Его нет!

— Как это — нет? С ума сошел, Боншамп?!

— Вот так — нет, господин майор! Собрал вещички и смылся! Я уже сообщил в штаб его полка. Один из офицеров рассказал, что этот разбойник хитростью выманил у него золотые часы.

— Черт подери! Выходит, у него было с чем смываться. Это уже третий случай дезертирства за месяц. Этих уродов из линейной службы на галеры надо высылать!..

— Но ведь это они победили под Йеной, — заметил лейтенант.

— Ta geule[195], Боншамп. Я тебя не спрашиваю. Сам только что пришел из линейной службы, вот и защищаешь своих, но я то знаю…

Тут до него дошло, что рядом стоит иностранец, который знает французский, и перед которым не стоит вываливать грязное белье. Свое замешательство он покрыл грубым голосом:

— Ну что же, мсье О'Лири, пока что дело ваше безнадежное. Можете у кого-нибудь пока одолжиться?

— Ну… вообще-то, могу. Я езжу с труппой комедиантов, поскольку мои повозки отобрали пруссаки, но вот брать в долг у этих паяцев!..

— Боюсь, другого выхода у вас нет, О'Лири. Как только мы схватим нашего бандита, дадим вам знать. Вы можете оставить нам какой-нибудь адрес?

— Какой? — изумленно воскликнул Батхерст. — Я же все время в дороге. Впрочем, даже если вы его и схватите, все равно, от моих денег не будет и следа.

— Тоже правильно, — покачал головой майор. — Сочувствую, О'Лири, но больше ничего сделать для вас не могу. И не забывайте, это только одна паршивая овца. Французская армия — это армия рыцарей!

— Понимаю, господин майор… Что же, не везет… Благодарю за то, что вы занялись этим делом. До свидания.

В десять утра повозки с комедиантами добрались к мосту на Одере, вдоль берегов которого шли люди, которые тянули лодки против течения. Повозка Миреля остановилась возле военного поста. Молодой унтер-офицер с парой солдат прошел в конец линии и начал осматривать содержимое повозок. От него Батхерст узнал про новые таможенные предписания, касающиеся уничтожения запрещенных товаров — это была Континентальная блокада[196]. В повозке Бенджамена унтер обратил внимание на лежащего без движения человека, клоуна, лицо которого было размалевано яркими полосами и спиралями, с громадным ярко-красным ртом от уха до уха.

— А этот лысый? — спросил он.

— Это наш клоун, Челотто, господин сержант, — объяснил Батхерст. — Пьяница, нажрался после вчерашнего выступления и даже не умылся. До полудня теперь его и пушками не разбудишь. Хуан, возьми у него из кармана паспорт.

Через полчаса они получили разрешение на проезд. Посреди моста им пришлось остановиться минут на пятнадцать, поскольку одно из перекрытий моста поднимали, чтобы пропустить парусную барку. За рекой они проехали еще несколько километров на юг, а потом съехали с тракта и полевой дорогой направились к северу. В лесу между Кунерсдорфом и Дренцигом Батхерст остановил повозку, приказал, чтобы фокусник пересел на нее, а Мирель — ехал с остальными дальше и подождал их на опушке. Вместе с Мирелем поехали Хуан, Робертсон и Юзеф.

Когда мерный скрип осей замолк вдали, можно было слышать только пение птиц и порывы ветра в кронах деревьев. Солнце, которого не было вот уже несколько дней, теперь прогрело внутренности повозки. Коммандос вышли на поляну, чтобы размять кости. Фокусник выскочил с ними, и Батхерст остался сам с «клоуном» и раненым Мануэлем. Погруженный в свои мысли он время от времени бросал взгляд на лицо спящего француза.

Через час тот дрогнул и перевернулся на другой бок, и тогда Бенджамен встал и позвал Тома с Руфусом.

— Вытащите его и облейте водой. А этому, — указал он на иллюзиониста, — дайте лопату, пусть копает могилу.

Фокусник Симон разрыдался. Но после того, как моряк пару раз врезал ему по морде, он взялся за дело, не переставая отчаянно всхлипывать.

Когда размалеванный и лысый француз очнулся, сел и начал удивленно оглядываться, Батхерст подошел и склонился над ним.

— Ты говорил, приятель, что раздавишь меня как вошь и вытряхнешь всем нам кишки. Сейчас я докажу, что ты сильно ошибался. Я буду терпеливо следить за тем, как ты сдыхаешь, и длиться это будет долго…

— Что?! — рявкнул офицер. — Что это должно означать!? Где я!?… Боже, где мои усы, мои волосы!? Что вы со мной сделали, сволочи?! Что это у меня на лице!.. Спасите, помогите!.. Это насилие, оскорбление мундира!.. На помощь, au secours, au secours!!!..

Он сорвался с места, но Батхерст одним ударом отправил его на землю.

— Насилие, говоришь? Но ведь ты любишь насиловать, приятель. Ramoner une poule, сам так говорил.

— Оставьте меня, я французский офицер!

— Ты каналья, приятель, недостойная какого-либо мундира.

— Вы еще заплатите за это, дорого заплатите!

— Ты прав, приятель, заплатим, причем — немедленно. Именно затем я и привез тебя сюда, чтобы расплатиться. Хотя, сказать по правде, полностью расплатиться мне будет сложно, поскольку за сделанное тобой достаточного наказания нет.

Он присел рядом с французом и шепнул ему на ухо.

— И даже не за то, приятель, что ты забрал ее у меня, но потому, что из-за тебя я впервые в жизни заплакал. Это останется нашей тайной, хорошо?… Я должен был тебе это сказать, чтобы ты знал, за что так долго и мучительно будешь сдыхать. Я долго размышлял над тем, какую смерть для тебя выбрать, и предпочел обычную петлю на ветке. Ты повиснешь, но со свободными руками и сможешь держаться за веревку. И будешь держаться так долго, сколько сумеешь. Этими своими руками купишь себе несколько минут жизни. Но перед тем…

Бенджамен не стал заканчивать. Он встал и крикнул:

— Браун, ты хотел его. Бери! Отдаю его тебе на пару минут. Только не убей и не переломай ему руки!

Браун бить умел. Сначала, двумя ударами он выбил зубы и превратил губы француза в бесформенную кровоточащую массу, прекратив его отчаянные вопли. Потом перешел к ребрам и диафрагме. Он бил обеими руками-молотами, методично и регулярно словно машина. У него были отсутствующие глаза безумца, он издевался над французом, наслаждаясь его муками. Ригби хотел подскочить и оттянуть англичанина, но на пути встал Сий и остановил его одним взглядом. Француз падал, но Браун поднимал его и, придерживая одной рукой, продолжал уродовать другой.

Батхерст глядел на бойню с каменным спокойствием, и только время от времени поглядывал на часы. Две минуты уже прошли, но избиения он не прекратил. Внезапно за спиной он услышал голос:

— Прекратите это зверство!

Не повернувшись, Бенджамен рявкнул:

— Молчать!

И только потом до него дошло, чей это голос; он повернулся. Она стояла рядом, в шаге от него. Они поглядели друг другу в глаза. И она, с презрением, бросила:

— Мясник!

Браун, уже ничего не слышавший, продолжал наносить удары.

— Хватит! — крикнул Батхерст, но видя, что Браун ко всему глух, подскочил и оторвал его от жертвы.

Француз упал рядом с ямой, которую выкопал фокусник. Все застыли, будто марионетки. Женщина сделала шаг вперед и спросила:

— Для кого эта яма?

Ответа она не дождалась.

— Если коснешься его хотя бы пальцем, — указала Джулия на Симона, умолявшего залитыми слезами глазами, то уже ни словом со мной не обмолвишься; просто перестанешь для меня существовать, а Анне скажу, что ты бандит!

Она повернулась и по тропинке, которой пришла, пошла вглубь леса. Бенджамен стоял и будто загипнотизированный смотрел ей вслед. Он не дрогнул даже тогда, когда из горла Тома вырвалось запоздалое предупреждение:

— Сэр! Берегитесь!

Засмотревшись на Джулию, все слишком поздно заметили поднимающееся с земли подобие человека. На залитом кровью лице демонично горел один глаз, и казалось, что эта развалина не удержится на ногах даже мгновение. Но француз нашел в себе некую сверхчеловеческую, не отбитую Брауном силу, вырвал у Симона лопату и замахнулся. Только этот момент все и заметили. Крик Тома опередил свист лопаты, падающей на голову Батхерста, буквально на долю секунды. Только Браун оказался быстрее. Инстинктивно, словно автомат, он сделал шаг и заслонил Бенджамена, приняв удар на себя. Острие раскроило его череп до подбородка, и в то же мгновение нож Сия прикончил француза.

Все длилось пару-тройку секунд. Бенджамен все глядел в спину Джулии. Она не обернулась.

Брауна и капитана похоронили отдельно. Хейтер вырезал из ветки два креста, а Робертсон прочитал краткую мессу, в которой Батхерст не принимал участия.

Ночью исчез Ригби. Его даже не пробовали искать. Да и как, на ломовых лошадях? Он забрал все свои вещи, но духовое ружье оставил[197]. Батхерст разругал монаха:

— Идиот, ты должен был следить за ним! Накажу тебя при выплате!

Робертсон, совсем другой, чем обычно, спустил глаза и тихо сказал:

— Хорошо, за разные вещи нужно платить в жизни. Лишь бы меня святой Патрик не покинул и охранял аккуратненько, так я и жаловаться не стану, сэр. Но у братишки мягкое сердце было, вот и не выдержал он того, что увидел. Возможно, другие, небесные дары он пожелал сохранить… Я видел, он один плакал, когда я молился за их грешные души.

Поляк тоже опускал глаза и старался не попадаться Батхерсту. Джулия, закрывшись в своей повозке, не показалась в течение следующих двух суток вплоть до того, как они проехали Зилентциг (Суленцин)[198]. Там они провели ночь с 26 на 27 ноября. Утром Батхерст купил у местного еврея трех коней. Одного он передал Юзефу со словами:

— Я еду с Робертсоном в Шамтер (Шамотулы), чтобы ознакомится с ситуацией. Карта у тебя имеется. Как мы и решили, поедете через Мезеритц (Мендзыржеч) и Пинне (Пневы). Удерживай темп. В Шамотулы ты должен прибыть не позднее, чем через пять дней, первого декабря.

— Сэр, так ведь дождь. Через пару часов все дороги превратятся в болото.

— Знаю, но постарайся. Если будут какие-то хлопоты, оставляй Миреля и едь только на нашей повозке, потому что вы будете мне нужны. Оставишь кого-то одного, чтобы присматривал за толстяком. Меня можешь и не застать, потому что, если все будет в порядке, я уеду из Шамотул на пару дней. Вас примет Робертсон и передаст все мои приказы. Все ясно?

— Так точно, сэр.

Батхерст с Робертсоном сели на лошадей и направились вдоль каравана. Когда проезжали вторую спереди повозку, и Батхерст увидел машущую ему рукой девочку, он подъехал поближе. За Анной он увидел смотревшую на него Джулию. И заметил, что под глазами у нее были круги от усталости.

— Спрячься, Анна, а то промокнешь! — крикнул Бенджамен и поднял коня в галоп.

Монах оказался неплохим наездником, хотя дорога была нелегкой. Ветер бил им в лицо струями дождя, пронизывающий холод пробирался под одежду. Ехали сгорбившись, касаясь подбородками застежек на воротниках. Мимо них проходили печальные, мертвые пейзажи, все чаще обозначаемые соломенными крышами, которые, как казалось, лежали прямо на земле, и которых в Германии они почти не видели. Через Шермейснель (Ржемешно Любуске?), Грохув[199] и Темпель (Темплево) Батхерст с Робертсоном доехали до Мендзыржеча. Сразу за мостом их нагнал заглушаемый ветром крик:

— С дороги! Пропустите Его императорское Величество! С дороги!

Они съехали на обочину. Мимо них промчался конный гвардеец с обнаженной саблей в руке, а через несколько секунд — целая кавалькада, разбрызгивающая фонтаны грязи. Внутри отряда конных егерей двигалась карета с императорской монограммой на дверцах. Мелькнул белый тюрбан сидящего на козлах мамелюка[200], затем еще несколько карет, и вот уже все исчезли за стеной дождя, будто призраки. Батхерст успел заметить, что через открытое на мгновение окошко императорской кареты вылетел какой-то предмет. Он сошел с коня и поднял тонущую в грязи книжку[201] — том из собрания сочинений Макиавелли. Opere di Nic. Machiavelli cittadino e secretario fiorentino; Discorsi sopra prima Deca di T. Livio[202], гаагское издание 1726 года. На полях десятки замечаний и подчеркиваний[203], сейчас испачканных грязью и расплывающихся в воде. Бенджамен укрылся под деревом и попытался оттереть страницы платком, но только размазал записи еще сильнее. Он отряхнул книжку, завернул в платок и спрятал в седельную сумку, после чего крикнул шотландцу:

— Робертсон! Мне нужно вернуться. Едь в Шамотулы сам, найди там своего кузена и узнай, кто живет в той башне женщины из легенды.

— Когда вы приедете, сэр?

— Скоро. Жди нас! — ответил Батхерст, вскочил в седло и не оглядываясь помчал в направлении Мендзыржеча. В нескольких километрах за Темплевом он увидел стоящие повозки. Том, Хейтер, Юзеф, Хуан и несколько комедиантов подкладывали под колеса фашины. Он спрыгнул с коня возле повозки женщин и постучал. Ему открыла Диана.

— Приветствую вождя! — усмехнулась та.

— Я хочу переговорить с Джулией.

— Тихо, рыцарь, девочка спит!

Джулия отодвинула Диану и взглянула вопросительно. Бенджамен попросил, чтобы она прошлась к ним до последней повозки, в которой лежал, из лени все еще притворяющийся серьезно больным Мануэль. Там он спросил:

— Ты умеешь ездить верхом?

— Умею, — ответила она.

— Послушай, Джулия. Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Познань. Мне нужна твоя помощь.

— И что я должна сделать? — спросила она тихим, охрипшим голосом.

— Встретиться с одним солдатом, французом, и договориться, чтобы он встретился со мной.

— И когда вы хотите ехать, синьоре?

— Переждем этот дождь. Возможно, завтра утром. Поедешь?

— Не знаю… Нет, ребенок…

— Что ребенок?

Джулия подняла голос:

— Все ваши дела и все, что вы делаете, синьоре, приносят смерть! Смерти я не боюсь, но беспокоюсь за Анну. Что будет с ней, если случится несчастье?

Бенджамен помолчал какое-то время и только потом ответил:

— Вот увидишь, ничего плохого не произойдет. А если что, за малышкой присмотрит труппа. Я оставлю для нее деньги, столько, что ей не придется работать до конца жизни. Если же я переживу несчастье, которое ты можешь накаркать, и в которое я не верю, тогда… тогда я ее удочерю.

Джулия подняла голову и поглядела ему прямо в глаза. Бенджамен прервал молчание, когда оно уже стало невыносимо долгим.

— Так как, поедешь? Для меня это очень важно, ведь в противном случае…

— Ничего не говори, — шепнула она, — поеду. Утром буду готова.

Тем же днем, к вечеру, они еле-еле дотащились до Темплева. Переночевали по крестьянским домам. На следующий день (в пятницу, 28 ноября), ближе к обеду, когда небо чуть прояснилось, от какого-то села, крыши которого и колокольня маячили за лесом[204], Батхерст с Джулией отправились в Познань. Туда они доехали к вечеру и остановились на постоялом дворе на улице Вронецкой. Бенджамен тут же отправился в город, чтобы разузнать о месте нахождения Наполеона и зарегистрироваться в полицейском директорате, без чего никому не разрешалось провести в Познани даже одну ночь[205].

В субботу, ближе к полудню, Бенджамен провел Джулию на Иезуитскую улицу.

— Это здесь, — протянул он руку в направлении зданий, оставшихся от иезуитов. — Видишь того болвана? Подойдешь к нему. Что делать, ты знаешь.

Из-за угла Батхерст глядел, как девушка разговаривала с часовым. Тот осклабился и что-то крикнул в глубину сторожки. Джулию впустили внутрь, и она исчезла с поля зрения Батхерста. Вернулась через несколько минут.

— Ну что, застала его?

— Да.

— Когда он придет?

— Сегодня, в восемь вечера.

— Как все прошло?

— Смеялись, и надо мной, и над ним. Смотрели на меня как на…

— Понимаю, Джулия, но по-другому было нельзя.

В восемь вечера он встретился с N… в темном словно пещера, нефе монастырского костела босых кармелитов гигантскими формами перерастающего из барокко в маньеризм. Костел вместе с монастырем сидели как гриб на широком пригорке, с входных ступеней было видно всю округу. Батхерст именно потому и выбрал это место. Здесь было спокойней, чем в центре города, который после прибытия Наполеона превратился в шумный улей и со дня на день мог удвоить численность обитателей.

В нефе было прохладно и пусто, только монастырский служка мыл главный алтарь. В воздухе чувствовался чад горящих свечей и запах ладана. Оба уселись за толстым столбом на резной лавке.

— Я не ожидал вас так скоро, мсье, — сказал гвардеец.

— А я не ожидал, что он еще позавчера въедет в город. Мне казалось, я буду иметь еще несколько дней.

— Въезд у него был паршивый. Господь вылил по ведру воды на него и на каждого из тех, кто желал его приветствовать при всем параде. Пришлось отменить все приветственные торжества.

— Полякам это как-то не помешало, — заметил Батхерст. — С утра до вечера кричат в его честь. Все счастье, что уже не лето, иначе трудно было бы выдержать в комнате с закрытыми окнами. Эти постоянные вопли толпы… Они его любят.

Гвардеец внимательно поглядел на Батхерста и процедил:

— Это все чернь! Толпа вечно кричит «ура» победителю. Когда победим мы, толпа будет приветствовать нас. Когда мы сбросим его с трона…

— Вы!? — со злостью в голосе перебил его Батхерст.

— А кто же еще, позвольте спросить?

— Кто еще!? Мне казалось, милорд, что это я должен снять короля на этой шахматной доске, и отдать вам взамен пешку на троне. Вы этого ждете. С каких это пор ожидающий становится победителем? Если же вы способны сделать это сами, тогда почему до сих пор не сделали? Пожалуйста, я еще могу выйти из игры и освободить вам место для геройства.

Повисло тяжелое молчание. Батхерст понял, что погорячился и излишне обострил ситуацию. Поэтому он примирительно сказал:

— Не будем ссориться, мы же встретились не для этого. Нам следует сотрудничать, поскольку каждый из нас без помощи другого ничего не сделает. Я потребовал встречи, так как не знаю, насколько долго он задержится Познани, и не знаю, то ли организовывать удар в Шамотулах, то ли мчаться в Варшаву.

— Во всяком случае, у вас есть две недели, — ответил на это гвардеец.

— Вы ручаетесь за это?

— Я могу ручаться лишь за то, что сейчас вечер, а не утро. Ему случалось менять все планы в течение одной ночи, ничего нельзя предвидеть.

В его голосе была слышна ехидная нотка. Бенджамен снова подавил гнев и спросил:

— Зачем тогда вы упоминали про две недели?

— Потому что сейчас ничто не указывает на то, чтобы он желал или даже смог выехать раньше. Сложившаяся обстановка заставляет ждать. В штабе преобладает мнение, что армия слишком разделилась и действует на слишком большой территории. Все ждут подкреплений, организации польских сил в форме ополчения. А это требует времени. Из Франции идут новые контингенты, но они не слишком спешат, что вгоняет его в плохое настроение.

— Чем же он занимается сейчас?

— Он концентрирует вокруг Познани армейскую группу из корпусов Сульта, Нея, Бернадотта и части вспомогательной кавалерии. Эти силы он хочет перебросить через Вислу, но, хотя Мюрат и занял вчера Варшаву[206], переправы там нет, поскольку мост разрушен. Его нужно будет восстановить, а это потребует времени. И восстановить его будет нелегко. К Висле уже подошли русские форпосты Беннигсена, прикрывающие отступление пруссаков[207]. Так обстоят дела. Думаю, что у вас есть не менее двух недель. Вчера он сказал Констану[208]: «Поживем здесь, мой дорогой, найди мне что-нибудь приятное».

— Что приятное?

— Девку. Повсюду, где он останавливается надолго, ему нужно свежее мясо. Это извращенец!

Батхерст же подумал о своем собеседнике: «Это кретин!», но сказал:

— Интересно. А вы не думали о том, чтобы подсунуть ему свою?

— Думали, только это не так легко. Во-первых, он меняет их как перчатки, ни с одной не спит больше, чем пару раз, а кроме того, Савари[209] и Шульмайстер стараются проверять этих красоток до четвертого поколения. Малейшее подозрение, и у девицы нет ни малейшего шанса. Нам удалось лишь раз, в Вене, но через несколько дней рыжий эльзасский пес что-то пронюхал и сцапал графиню[210].

— О ком вы говорите? — спросил Бенджамен.

— Разве это важно. Эта женщина…

— Я спрашиваю не про женщину. Кто такой этот рыжий эльзасский пес?

— Шульмайстер[211].

Гвардеец произнес это тоном, в котором соединялась безграничная ненависть и едва чувствуемый страх. Но у Батхерста был хороший слух, и он ухватил эту вторую нотку. И тут же вспомнил червового валета из пасьянса Джулии.

— Что это за человек? — спросил он.

— Это агент номер один, правая рука Савари, его заместитель и практически шеф охраны императора, хотя формально занимается только разведкой.

— То есть, ваш начальник?

— Теоретически нет, поскольку егеря составляют полевой эскорт, а он занимается тайной охраной. Зато на практике он имеет право приказывать любому. Другое дело, что в наши дела он не вмешивается. Впрочем… один черт знает, во что он вмешивается, а во что нет. Это сущий дьявол!

Батхерст почувствовал, что дрожит, тело покрылось гусиной кожей. Не от страха — от бешенства. Боже! Кэстлри понятия не имеет о подобном человеке, и организовывает похищение Наполеона! Ну, идиот! И почему этот сукин сын, д'Антрагю…

— Почему д'Антрагю не сообщил нам о нем?

— Потому что не знал. Я так думаю. До недавнего времени Шульмайстер действовал в Австрии как простой шпион, и никто не предполагал, что он подпрыгнет столь высоко. Но после Ульма Бонапарт влюбился в него и назвал «императором шпионов». Теперь он сделался крупной фигурой, и все трясутся от страха перед ним.

— Вы тоже?

— Мы нет, наш заговор без изъянов!

Батхерст подумал: «Не смеши меня!» и спросил:

— И что же он сделал в Ульме?

— Он захватил его. Официально, год назад Бонапарт молниеносным маневром окружил ульмскую крепость и вынудил капитулировать окруженную там армию Мака[212]. В действительности это была победа исключительно одного Шульмайстера. Рыжая скотина перекупила нескольких чинов австрийской разведки[213], и те, только представьте себе, поставили его во главе штабной разведки главной австрийской армии! Даже самые молниеносные маневры Бонапарта никак бы не помогли, потому что Мак хотел отвести свою армию на восток и соединиться с русскими. Великая Армия была далеко, шла маршем от Булони, так что Мак мог бы спокойно провести отступление. Но Шульмайстер уговорил его закрепиться в Ульме, когда же штабные офицеры начали протестовать, видя, что это самоубийство, знаете, что Шульмайстер сделал? Он послал сообщение в наш штаб и там в течение ночи в полевой типографии напечатали фальшивую парижскую газету, ее перебросили в крепость, и он показал ее фельдмаршалу. В газете была информация, будто бы Бонапарт свергнут генералами, желающими заключить мир с Австрией[214]. Мак поверил и остался в Ульме словно баран, ожидающий, когда его забьют. Через несколько дней Великая Армия окружила крепость, и австрийцы, оказавшись в безнадежной ситуации, сдались.

Батхерст покачал головой с признанием:

— Такой номер не удавалось провернуть никому от того времени, как вообще родился шпионаж! Похоже, что этот ваш Шульмайстер — это истинный гений. Он сейчас в Познани?

— Не знаю, возможно, — ответил гвардеец.

— Ну так узнайте! И что значит: возможно?!

— Он носит сотни масок. Как-то раз он вошел в кабинет Бонапарта, переодевшись нищим. Корсиканец не узнал его и выкинул за дверь с какой-то милостыней. Никогда не известно, где он — возможно, рядом? Потому-то его и сложно убрать. И поэтому, если удастся подставить двойника на место корсиканца, в первую очередь он должен ликвидировать Шульмайстера, и только потом — Савари и Даву. Рыжий наиболее опасен.

— Вы думаете, он может представлять опасность для нашей операции?

— Не знаю. Наверное, нет. Про филадельфов ему ничего не известно, в противном случае я давно бы уже висел, а если Кэстлри в Лондоне, а вы здесь были осторожны, опасаться нечего.

«Кретин!», — уже во второй раз подумал Батхерст.

Они снова замолчали, потому что мывший алтарь человек прошел по нефу рядом с ними; они подождали, пока тот не скроется в дверях, ведущих на хоры.

— У меня есть несколько поручений, — сообщил Бенджамен. — Соберите как можно больше сведений о Шульмайстере. Все, что только удастся добыть. Важна любая мелочь, даже то: что он ест и во сколько встает с постели — все! Кроме того, распорядок дня императора, манера поведения, любимые словечки, список лиц, которые окружают его в Познани, от слуг до генералитета: имена, особые приметы, позволяющие это лицо узнать и другие подробности. Это для двойника. И прошу передать своему начальнику, чтобы он старался воспользоваться собственным влиянием с целью как можно дольше удержать императора в городе. Две недели мне должно хватить.

— Хорошо. Связь через девушку?

— Нет. Суньте руку под крышку, вот сюда, в это углубление, — показал Батхерст. — Сейчас я сделаю тут ножом дырочку, в которую и положу записку, если вы мне срочно потребуетесь. Можете ли вы быть здесь ежедневно, в определенный час, чтобы проверить, не вызываю ли я вас?

— Исключено, — покачал головой гвардеец. — Но это не имеет значения. Нас много, и даже если не я, то проверить придет кто-то другой. Я не согласен на определенное время, ведь тогда вы могли бы проследить за проверяющим, а только я получил разрешение открыться перед вами, остальные филадельфы не имеют для вас лица.

— Если бы я был предателем… — попытался настоять на своем Батхерст.

— Я же сказал: нет! — Гвардеец покачал головой, давая этим знак, что говорить не о чем.

— Так что вы предлагаете?

— Проверять тайник мы будем в разное время дня, и если заметим, что за нами кто-либо следит, мы тут же разрываем контакт!

— Вы что, и вправду не понимаете, — спросил его Батхерст, — что если бы я был предателем, провокатором, слугой Савари, Даву или Шульмайстера, мне было бы достаточно арестовать вас…

— Приказ открыться, который я получил от своих начальников, считается потенциальным смертным приговором. Мною пожертвовали. Говоря иначе, я как бы обречен и считаюсь со смертью. Но мне нельзя подвергнуть такой же опасности другого филадельфа.

— Парень, — усмехнулся Бенджамен, — здесь есть только две возможности. Либо я твой враг, либо союзник. Если бы я был вашим врагом, то есть, если бы работал на французскую контрразведку — зная, что вы принадлежите к заговору филадельфов, я бы просто приказал круглые сутки следить за вами, и в течение недели мне были бы известны все люди, с которыми вы контактируете. Зато в качестве союзника, я не должен следить за вами, поскольку у нас одна цель. Давайте уже покончим со всеми этими подозрениями и вновь будем говорить серьезно. Встречаться будем здесь, разве что по каким-то причинам место придется сменить.

— Хорошо. Тогда я предлагаю встречаться в один и тот же оговоренный час. Скажем: в семь утра на следующий день после получения вызова. Или же в семь утра последующего дня, если кто-то из нас по какой-то причине не смог появиться в первый раз.

— Слишком рано, — ответил на это Бенджамен. — Я не успею добраться.

— Я, в свою очередь, не смогу позже, — объяснил филадельф. — Мы почти весь день должны находиться в готовности.

— Ладно, пусть будет семь утра. Что же, до свидания.

На постоялый двор он вернулся поздно вечером. Джулия ожидала его с ужином, который приказала подать в комнату. Когда он закончил есть, она спросила:

— Я еще буду тебе нужна? Беспокоюсь за Анну…

— Ты увидишь ее завтра.

— Мы возвращаемся к Мирелю? — обрадовалась Джулия.

— Нет, я привезу ее сюда.

— Сюда? Зачем?

— Ты сама сказала: то, что я делаю, приносит смерть. Это правда, но я считал, будто пока что опасности нет, и что ты еще сможешь мне помочь в контактах с тем солдатом. Я ошибался, не зная, с кем буду иметь дело. Теперь мне известно, что это опасный противник. Мне не известно, где он находится, возможно, что в сотне миль отсюда, тогда его как бы и нет, но, возможно, и за этой вот стеной… Моя игра, Джулия, сделалась для тебя слишком рискованной.

Она глядела на него глазами, переполненными беспокойства и любви, зная, что ни в чем его не убедит.

— Бенджамен, к чему ты стремишься, зачем приехал сюда? Знаю, что ты мне не скажешь, но понимаю, что это нечто ужасное. Что это за противник?

— Лично я его еще не видел, и еще вчера понятия не имел, что он существует. Это умный и хитрый человек.

— Тогда, почему ты не бросишь все, раз он настолько опасен?

— Не могу. Но даже если бы мог, не сделал бы этого. Именно потому, что он такой опасный.

— Понимаю, ты как мальчишка, который обязательно должен превзойти другого. Но ведь это глупо!

— Возможно.

— И ты не сможешь простить себе этой глупости. Отступи, раз еще есть время! Умоляю тебя!

— Нет, Джулия.

— Боже, насколько же все мужчины глупы! Он же убьет тебя!

— Если ему удастся воскреснуть — тогда, возможно. Потому что я собираюсь убить его, как только он встанет у меня на пути.

— И перед тем, как убьешь, скажешь: «Приятель…» Почему ты всегда называешь «приятелями» тех, кого ненавидишь, и кого убиваешь?

— Потому что других приятелей у меня нет. Те, которых я отдаю смерти — это мои братья, ведь сам я играю для них роль руки судьбы. Только кровь скрепляет дружбу, как у дикарей. Понимаешь?

— Нет!!!

— Тише! Не кричи, Бога ради, здесь не каменные стены!

— Все, что ты говоришь, это ужасно! Убиваешь людей, словно они звери!

Бенджамен удивленно глянул на женщину и процитировал:

Меня не мучит совесть. Их конец —

Награда за пронырство. Подчиненный

Не суйся между высшими в момент,

Когда они друг с другом сводят счеты.

— Снова ты говоришь этими чужими стихами. Я не знаю твоего языка, не понимаю… Что ты сказал?

— Что ты ошибаешься, поскольку те, что гибнут от моей руки, виноваты сами, поскольку встали у меня на пути. Это слова Гамлета, Джулия. Но сейчас это неважно… Послушай, я же помню, как ты сказала, что мечтаешь о возвращении на свой остров, с деньгами. Сколько лет ты так просто мечтаешь и обещаешь себе, что нынешнее состояние продлится всего лишь год или два? До конца своей жизни ты не соберешь у Миреля больше, чем нужно будет для поездки! Идет зима, причем суровая, а девочка…

— Девочка пережила уже несколько зим.

— Это означает лишь то, что тебе везло. Пока что…

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Потому что хочу, чтобы завтра ты уехала домой. Здесь идет война, но на юг дилижансы ходят. Я дам тебе денег, на них ты купишь всю свою деревню.

— Я не возьму от тебя денег! — выкрикнула женщина. — За что ты хочешь заплатить, за вчерашнее или за эту ночь?!

— Джулия! Я хочу, чтобы ты стала счастливой, чтобы тебе не приходилось шататься всю жизнь в голоде и холоде, в повозках Миреля и им подобных. Чтобы тебя не насиловали на первой же стоянке.

— Я буду счастлива, если у меня будешь ты! Живой! Понял: живой!!!

Бенджамен подошел к Джулии и обнял ее.

— Если я выживу, то приеду туда, куда ты скажешь, и заберу вас с собой в рай… Не плачь, прошу тебя, не надо плакать…


Утром в воскресенье (30 ноября) Бенджамен нанял легкую двуконную повозку и выехал из города. Девочку он мог бы забрать с собой и в седле, но Джулия заявила, что никуда не тронется без матушки Розы. Она сама обещала ей это.

Он хорошо рассчитал время. Труппу они встретили возле Пнев и он забрал девочку со старухой, не обращая внимания на вопли Миреля, потом развернулся, приказав Юзефу поспешить.

В понедельник, еще до полудня он провел всю троицу на почтовую станцию, поцеловал Анну и, улыбнувшись Джулии, вскочил на коня. Она подбежала и схватила его за руку.

— Не умирай! Обещай мне, что не погибнешь!

— Возвращайся в дилижанс, уже отъезжают.

— Обещай!

— Обещаю.

Бенджамен вырвал руку и ударил коня каблуками. Через несколько минут он уже летел по деревенским дорогам через Кекрж и Памёнтково на Шамотулы. Только лишь на полдороги он заметил нечто бьющее его по бедру. С металлической пуговицы седла на золотой цепочке свисал медальон с Девой Марией.

Загрузка...