Шахматы из слоновой кости

СНАЧАЛА БЫЛА СТЕПЬ…

Поезд шел из Новосибирска в Целиноград. Путь этот лежал через Барнаул, Кулунду, Павлодар, Экибастуз – по степной шири-глади, сквозь неохватный простор.

На поезде путешествовала Весна. Юная и веселая. Солнечная и непоседливая. Песенная и – совсем чуть-чуть, не более допустимого – легкомысленная.

Да, легкомысленная: иначе как бы объяснить тот удивительный факт, что она двигалась нынче с нашим поездом – то есть с севера на юг, а не наоборот, как мы привыкли?

На маленькой станции Кургамыс, на станции, где и стоянка-то каких-нибудь две минуты, проводник сказал:

– Сейчас пересечем границу: отсюда начинается территория Целинного края.

Мы спокойно приняли это сообщение к сведению – не больше, а вот Весна… Весне вдруг захотелось посмотреть, что представляет собой граница Целинного края. А граница эта, право же, и на границу-то не была похожа: позади – степь, впереди – степь, а тут какая-то воображаемая черта. И – все. Ни знака разделительного, ни столбика, ни таблички какой…

Пока Весна крутилась возле воображаемой черты, поезд взял да и пошел. Он ведь ждать не может, у него – расписание. Поезд пошел, а Весна и не заметила.

– Ничего, – утешил нас проводник, – на другом поезде догонит. Кого-кого, а ее всякий подвезет. Наш брат, чай, тоже к Весне неравнодушен.

Однако, как выяснилось впоследствии, события на станции Кургамыс развивались по-иному. Дело в том, что после отхода нашего поезда па станцию заглянул мимоходом Апрельский Ветер. Заглянул – а тут Весна. Встретились они, глянули друг на друга, да и…

Словом, в свадебное турне Весна отправилась на крыльях любимого. И конечно же, в два счета обставила наш поезд. А мы дивились: куда ни приедем – Весна тут уже побывала. Поезд торопился, изо всех сил громыхая колесами, даже пытался нарушить расписание, однако угнаться за Ветром ему было не по силам.

Так Весна и летела впереди нас, освобождая степь от зимнего одеяния. Только новое-то платье ателье природы к сроку не закончило – так уж, верно, заведено во всех ателье, – и степь стыдливо прикрывала обнаженную грудь голубоватой, похожей па нейлон дымкой.

Снег остался лишь возле щитов, что охраняли рельсы от коварных метелей,- остался в виде грязных холмиков, на которых почему-то нравилось сидеть таким же грязным воронам.

Вечером из темноты выползли друг за другом светлячки автомобильных фар – выползли, выбрались на дорогу, что. текла вдоль рельсов, и длинной цепочкой протянулись возле поезда, не обгоняя его, но и не желая отставать. Из кузова головной машины разносилась по степи песня:

Что со мной – я сам бы не ответил,

Только б, кажется, всю степь перевернул.

Это – ветер,

Это все апрельский ветер,

Залучивший в нашу степь весну.

Свадебное путешествие Весны и Ветра продолжалось.

Вскоре мы повстречали неразлучную пару на улицах Целинограда.

– Постойте, – окликнул их мой спутник, корреспондент Всесоюзного радио Саша Леденев, – постойте, у меня возникла идея: почему бы вам не прихватить с собою

мой портативный магнитофон? Как много интересного можно бы…

Вместо ответа Весна протянула руку за аппаратом.

Так это произошло. И через каких-нибудь двое суток мы оказались обладателями уникальной магнитофонной ленты, запечатлевшей живой голос степного края – людскую речь, урчанье тракторов, перестук топоров, лязганье башенных кранов, гудки паровозов.

Леденев был в восторге: благодаря этой, ленте с буднями края познакомятся миллионы радиослушателей.

Для меня же репортаж Весны имел то значение, что натолкнул на мысль побывать в совхозе, которому и посвящен настоящий очерк.

Кто не испытал на себе притягательной силы слова «самый»: самый быстрый, самый сильный, самый… Сегодня я еду по зову этого слова в целинный совхоз «Железнодорожный». Нет на земле другого хозяйства, которое производило бы ежегодно столько же звонкого пшеничного зерна, – столько, что его вполне достаточно, чтобы взять на довольствие город с населением около полумиллиона.

Я еду по весенней степи, похожей по цвету на выцветшую гимнастерку, сквозь которую тут и там проступают следы пота – белесые пятна соли.

В четыре часа пополудни сел я в Целинограде в поезд, сейчас – десять вечера, и все это время за окном вагона – степь, степь, степь да белесые пятна соли. Не из-за этих ли пятен казахи назвали в свое время Акмолинском нынешний Целиноград: «Ак мола» в переводе с казахского – белая могила.

Линялая гимнастерка перехвачена в талии стальным поясом – рельсами Южсиба. Наш поезд мчится по этому поясу на северо-запад, быстро отщелкивая, будто наторелый бухгалтер на счетах, рельсовые стыки.

Позади – Целиноград, впереди – Магнитогорск, а где-то посередине между ними махонькая станция Челгаши – цель моего путешествия.

В Челгаши едет и Позамантир…

…Наполеоновский солдат-перебежчик (бельгийский ремесленник, насильственно мобилизованный во французскую армию) сообщил русскому командованию важные сведения, за что был принят в российское подданство. Писарь, оформляя перебежчику документы, потыкал в грудь себя, затем солдата, сказал:

– Я – Прохоров. А ты? Как тебя величают?

– Посаментье.

– Чтой-то непонятная фамилия. Держи-ка вот перо, пиши, я ваши буквы малость разумею.

Солдат написал: posamentier.

– Во, вишь, – обрадовался писарь, – послышалось – одно, а на самом деле вовсе даже не это получается: выходит, твоя фамилия По-за-ман-тир.

И невдомек было пнсарю, что назвал солдат не фамилию, а должность свою: служил он в армии позументщиком (по-французски – посаментье), делал из шитой золотом и серебром тесьмы галуны для наполеоновских офицеров.

Ошибка со временем открылась, но переделывать документы человеку, который не мог заплатить за это, никто не взялся. Так и пошло гулять по свету изобретение армейского писаря.

В конце прошлого века фамилию прадеда унаследовал мой сегодняшний спутник.

Илья Михайлович Позамантир – невысокий худощавый старичок с совершенно белой головой и полными неутоленного любопытства глазами – такими, будто он только-только начинает жизненный путь. Я познакомился с ним в Целинограде. Произошло это так: начальник краевого управления сельского хозяйства Козлов, рассказывая мне, как найти совхоз «Железнодорожный», вдруг спохватился:

– Постойте-ка, зачем я вам забиваю голову: ведь туда сегодня возвращается Позамантир. Я вас сейчас с ним познакомлю…

И вот мы едем с Ильей Михайловичем в поезде, любуемся степью, пьем весеннее варево степных ароматов и говорим о целинных буднях. Вернее, говорит Илья Михайлович, а я слушаю.

О чем человек мечтает – точнее, должен бы мечтать, когда ему за семьдесят? О покое, конечно. О покое и семейном уюте.

Илья Михайлович мог бы уйти на пенсию, мог бы, на худой конец, сидеть с девяти до шести в своем кресле научного сотрудника Всесоюзного научно-исследовательского института экономики сельского хозяйства (Москва, Орликов переулок, 11), мог бы пользоваться уютом (квартира в Москве, заботливая жена, внуки) – мог бы! Но вместо всего этого он по восемь месяцев в году живет в степи, в целинных совхозах, изучая их экономику, помогая руководителям анализировать результаты хозяйственной деятельности, выявлять неиспользованные резервы.

– А как же иначе! – восклицает он, задорно вскидывая белую свою голову. – Я экономикой совхозов с двадцать восьмого года занимаюсь, можно сказать, зубы проел на этом. Старшие сыновья тоже на эту стезю настроились было…

Он бессильно взмахивает рукой, и я вижу в глазах его боль, для которой нет анестезирующих средств: три сына не вернулись с войны.

А поезд все продолжает свою бухгалтерию, все отщелкивает рельсовые стыки, и с каждым щелчком ближе, ближе заветная станция Челгаши.

– Название станции, – поясняет Илья Михайлович,- произошло от видоизмененного «шалкашы») что в переводе

с казахского означает – старик-беженец… Укрывался когда-то в этих местах от байского гнева старый чабан, и люди, не зная имени человека, называли его просто беженцем. Так и закрепилось это название…

Я не спрашиваю, откуда ему известны такие подробности: с маленькой станцией Челгаши тесно связана вся жизнь совхоза «Железнодорожный», а из жизни этого совхоза, как из песни слова, не выкинуть участия моего спутника.

– Интересные люди должны быть в совхозе, – закидываю я журналистскую свою удочку, держа наготове блокнот.

– Приедете – увидите, – смеется он над моей попыткой заставить его разговориться.

Но дорога наша с ним длинная, груз увиденного и пережитого и без того ссутулил его спину, и постепенно, слово за словом, он начинает освобождаться от самых свежих впечатлений.

Они познакомились в Москве.

– Так ты, значит, получил назначение парторгом в мой совхоз? – спросил Франк.

– А тебе, выходит, доверили быть директором в моем совхозе? – в тон ответил Витковский.

Посмеялись. Франк сказал:

– Ладно, помиримся на том, что оба будем работать в нашем совхозе. И хорошо бы нам знать друг о друге побольше. Давай для начала я о себе подробненько расскажу, а потом – ты.

Витковский не возражал. Франк начал рассказывать так, будто составлял текст телеграммы: по образованию – агроном; последнее место работы – директор машинно-тракторной станции под Воронежем, коммунист, женат, имеются дети…

– И это называется – подробненько?

– Посмотрим, получится ли длиннее у тебя?

Витковский попробовал – нет, длиннее не получается:

по образованию – инженер, последнее место работы – заместитель начальника Кушмурунской дистанции пути по политической части, коммунист, женат, имеются дети…

– Один вопрос возник у меня, пока я тебя слушал, – сказал Франк. – Где находится этот самый твой Кушмурун?

– Ну, ты меня убиваешь: да это же по соседству с нашим будущим совхозом!

– Что же ты хочешь: чтобы я через час после назначения на должность директора совхоза всю целинную географию усвоил?..

Наутро Завелий Аронович Франк и Павел Антонович Витковский – директор и парторг будущего совхоза «Железнодорожный» – вылетели в Алма-Ату, получили там карту совхозных угодий, а через два дня уже мотались на «газике» вдоль границ своего массива, занявшего пятьдесят пять километров с Севера на юг и сорок пять – с востока на запад.

Более 70 тысяч гектаров целины. Как к ним приступиться?

За всю историю земледелия человечество освоило под пастбища, пашни, сады и огороды без малого четыре миллиарда гектаров земли – огромное количество, четвертую часть суши земного шара. И каждый из этих гектаров был когда-то целиной – вот такой же, какую предстоит им поднять.

Значит, опыт есть, используй его и действуй?

Увы, не так все это просто. Человечеству на освоение целины был отпущен историей весьма продолжительный срок – предполагают, около десяти тысяч лет; целина осваивалась кусочками, прирезалась к уже готовой пашне полосками, что измерялись шагами, – по десятку, по два десятка шагов, и каждый земледелец осваивал новую полоску по-своему, на свой страх и риск, и опыт его умирал вместе с ним.

Да, человечество осваивало целину около десяти тысяч лет, а советские люди решили поднять миллионы гектаров целины на одном дыхании, за год, от силы – за два. Никто, нигде, никогда до этого не разрабатывал нетронутую землю в подобных масштабах, никто и не мог дать, следовательно, рецептов, как вести пахоту па огромных массивах – с оборотом пласта или без оборота, разрыхляя дернину или не трогая ее.

А длина гона? В центральной полосе страны, например, гон на 250 метров считается уже хорошим. А тут? Какую тут лучше установить длину гона? Ведь от нее зависит количество холостых переездов трактора на поворотах, а значит, и потери времени и лишний расход горючего. Может, километр взять? Или два? А что, если пять?..

А когда сев начинать? Раньше, например, старики начало сева весьма просто определяли: выйдет утром на поле, спустит портки, усядется голым местом на пашню и если «отче наш» два раза успеет пробормотать – не вскочит от холода, значит, можно сеять.

А на какую глубину семена заделывать? Где на целине та золотая середина, отклонение от которой как в одну, так и в другую сторону чревато неприятными последствиями? Если взять выше середины, семена могут не взойти из-за недостатка влаги (верхний слой быстро высыхает), если слишком углубиться, ростки, чего доброго, не пробьются сквозь мелкоструктурную почву.

А как? А когда? А сколько? А почему?..

Посоветовавшись с Витковским, Франк нарезал 400 гектаров под так называемое опытное поле. Привели на поле пять тракторов, выделили им пять полосок, и каждый тракторист вспахал свою полоску на заданную ему глубину: один – на глубину 15 сантиметров, другой – 18, третий – 22 и так далее.

А потом стали смотреть, сравнивать, обсуждать, советоваться, спорить, доказывать, снова сравнивать, пока не пришли к общему мнению: надо взять за основу глубину 25 сантиметров, причем пахать с оборотом пласта. После этого собрали всех совхозных трактористов, показали каждому 25-сантиметровую борозду, каждый после этого сел на трактор и вспахал для практики по одному-два гектара.

И тогда уже запустили тракторы на весь целинный массив.

Подняли 58 тысяч гектаров.

Но под посев взяли только три тысячи гектаров. На пробу. Разбили на несколько участков и на каждом участке семена заделали на различную глубину. И колышки вбили – колышки с дощечками, на которых указано, какие семена, какая глубина заделки, когда производился посев.

И стали ждать, что принесет целина. Конечно, не сложа руки ждать – дел в совхозе было хоть отбавляй: жилье надо строить, мастерские, электростанцию, склады зерновые, гараж, решать проблему снабжения водой, регистрировать браки, гулять на свадьбах, организовывать детские ясли – словом, обживаться.

Но за всеми этими делами Франк ни на один день не забывал о пробном посеве, ни одного дня не пропускал, чтобы не побывать в поле, не постоять возле каждого колышка.

– Примечай, Павел Антонович, – говорил он Витковскому,- где лучше всходы будут, чтоб потом у нас с тобой разногласий не было.

И смеялся.

Смеялся, пока не понял, что урожая не дождаться ни на одном участке: солнце жгло, а дождя не предвиделось. И хотя ясно было, что пробный посев съедается засухой, какой не знавали в этих местах последние восемьдесят лет, кое-кто засомневался: а может, вообще вся эта затея с целиной обречена на провал?

Пришла осень. Начали уборку. Франк бегал от комбайна к комбайну и уговаривал:

– Наберите мне хоть одну машину зерна, хотя бы одну, чтобы отправить на станцию, а то мы все возим, возим, все выгружаем, все к себе и к себе, а ничего не вывозим, ничего – от себя.

Одну машину набрали. С третьего участка. Франк выдернул колышек с дощечкой, что стоял на этом участке, увез к себе в кабинет, приколотил к торцу стола, чтобы все видели.

– Вот так будем сеять на будущий год на всем массиве…

И посеяли.

Шестьдесят две тысячи гектаров.

А дождя опять нет. Опять солнце. Опять шепот поза углами: зряшная, видать, затея – эта целина.

Ночью один раз возвращались директор и парторг с дальних полевых станов, Франк вдруг говорит водителю:

– Степан Семенович, останови, пожалуйста, машину.

Россохин остановил. Франк вышел, походил по дороге взад-вперед, зовет Витковского и Россохина:

– Довольно вам в машине сидеть, дождь прозеваете.

– Дождь?

– Вот именно. Сейчас начнется…

И в самом деле начался дождь. Обильный и теплый. Франк стоял возле машины, вскинув голову, подставив лицо под дождевые струи, и плакал.

– Теперь будем с хлебом.

…Осенью совхоз собрал с целинного массива 4 600 000 пудов пшеницы.

Декабрь замордовал степь злыми буранами. Они буйствовали по нескольку суток подряд, и люди порою не в силах были отличить дня от ночи.

В разгар очередного такого буранного разгула Франку позвонил секретарь Кустанайского обкома партии.

– По решению бюро обкома очередную группу добровольцев направляем в ваш совхоз.

– Ну, наконец-то, – обрадовался Франк. – Пусть поскорее едут, встретим с оркестром.

– Оркестр – это неплохо, а вот на чем вы их со станции повезете? Триста пятьдесят человек все-таки.

– На грузовиках. У нас уже давно на этот случай подготовлена колонна машин с кузовами, обтянутыми брезентом.

Франк говорил правду: в ожидании молодых целинников в совхозе подготовили и автомашины, и торжественные речи, и меню праздничного ужина, и даже оркестр.

И только одного не учли – бурана.

…Машины начали застревать в сугробах, едва отъехали от совхозной усадьбы. Франк послал в совхоз за трактором, трактор пришел, вытянул одну, вторую, третью машины, отошел к четвертой, а эти уже снова успели завязнуть.

Бились часа два. В конце концов Франк плюнул, приказал шоферам выбираться обратно в совхоз, а сам пешком, увязая по колено в снегу, отправился на станцию.

И вовремя: пробившись к железнодорожной насыпи, он увидел сквозь буранное месиво прибывающий па станцию поезд. Огромный снежный шлейф тянулся по шпалам вслед за вагонными колесами, а как только состав замер на месте, дракон взметнулся в небо и затем обрушился с высоты на беззащитные вагоны, у которых

теперь было отнято единственное средство самообороны – движение.

Франк расстегнул полушубок и, с трудом вскидывая облепленные снегом валенки, неуклюже побежал по шпалам. Издали он увидел, как из маленького домика, построенного в свое время для дежурного по разъезду, а теперь вместившего весь аппарат станционных работников, вышел высокий человек в железнодорожной шинели и как тотчас вокруг него сгрудились выскочившие из вагонов пассажиры.

– Селецкий, – закричал Франк высокому. – Владимир Андреевич!

Но разве можно было перекричать этот чертов буран! Пришлось бежать до самого домика.

– Сидите, товарищи, спокойно в вагонах и ждите моего сигнала, – услышал директор совхоза слова Селецкого, подбегая к толпе. – Машины из совхоза вот-вот подойдут, а тогда и начнем выгрузку. А так куда мне вас девать? Ни вокзала у нас пока, ни гостиницы, да и сами живем еще в вагончиках.

Тут Селецкий увидел Франка.

– Ну, что я вам говорил: они уже прибыли!

– Прибыл я один, – прохрипел Франк. – Пешком… Едва-едва…

Селецкий все понял, раздвинул круг, оглядел ноги столпившихся ребят: валенки или хотя бы сапоги отсутствовали, все были обуты в узконосые ботиночки, куда нога с трудом втискивается в тоненьком шелковом носочке.

– Что, у вас все в таком виде целину обживать приехали?

Ребята потупились.

– Задача, – произнес Селецкий угрюмо.

Франк снял шапку, стал обмахивать ею распаренное лицо.

– Послушай, Владимир Андреевич, а не мог бы твой кассир дать мне в долг триста пятьдесят билетов до города и триста пятьдесят билетов обратно? У меня с собой просто денег таких нет, а завтра я расплатился бы…

Селецкий пожал плечами.

– Чего это ты затеваешь?

– Не понял?.. Поезд ведь ты не имеешь права задерживать. Ну, и выгрузить этих щеголей в штиблетах мы тоже сейчас не можем. Вот и пусть они в поезде покатаются туда-сюда, а буран, смотришь, за это время утихомирится.

– Нет, это не дело – такую уйму денег на ветер выбросить. Будь что будет – оставлю поезд на станции, пока не кончится буран.

И поезд остался. Начальник станции Селецкий сообщил по селектору об этом чрезвычайном происшествии начальнику дороги Елагину. Елагин сказал:

– Пожалуй, на вашем месте я сделал бы то же самое. Следите только, чтоб не занесло вагоны.

И пока будущие целинники спокойно спали под вой пурги в теплых вагонах, начальник станции и все свободные от дежурства железнодорожники ходили и ходили с лопатами и метлами вокруг поезда и отметали, отгребали, вывозили снег. И вместе с железнодорожниками ходил вокруг поезда с лопатой в руках директор совхоза.

Буран выплевал всю злость свою только под вечер следующего дня. Из совхоза пробились к станции два трактора, следом пришли автомашины. Состав разгрузили, ребята уехали вместе с Франком на свое новое местожительство.

А начальник станции лег спать.

Лег спать, а ночью пришел вагон с валенками для совхоза. Чтоб валенки попали к месту назначения побыстрее, вагон прицепили к пассажирскому поезду. Но с поездом прибыли не только валенки: не успел он окончательно остановиться, как из предпоследнего вагона

выпрыгнули три человека, тут же скрывшиеся в темноте.

Вагон с валенками загнали в тупик, дежурный по станции проверил пломбы и ушел к себе. Однако вскоре ему пришлось выйти для встречи грузового поезда. Вышел он, глянул в сторону тупика – от вагона с валенками метнулись тени.

Дальнейшие события развертывались так. Дежурный, размахивая фонарем, кинулся было в тупик, но оттуда раздались выстрелы. Это было столь неожиданно, что дежурный упал, полежал с минуту на снегу, соображая, жив ли он, затем погасил фонарь, вскочил и побежал будить начальника станции.

Дверь вагончика открыла жена Селецкого, сказала шепотом:

– Не нужно стучать так громко, ребят побудите.

– Мне Владимира Андреевича.

– Пощадили бы: двое суток не спал.

Но за дощатой перегородкой уже зашлепали босые ноги.

– Что там?

Дежурный рассказал. Селецкий бросился к вешалке, нашарил в темноте шинель, шапку, сунул ноги в валенки.

– Ой, Володя, не ходил бы, – уцепилась жена. – Убьют ведь!

– Запросто, – подтвердил дежурный, – В меня дважды – рраз, рраз, а потом…

– Ну, довольно ужасы расписывать, – оборвал Селецкий, – пошли.

Он сбежал по крутой лесенке вниз, но спохватился, что идет на вооруженных бандитов с голыми руками, потоптался, оглядываясь, ничего подходящего не увидел и схватил березовый голичок, каким обметают с валенок снег.

Подбегая к тупику, Селецкий споткнулся, упал, один валенок слетел с ноги, зарылся в снег. Искать его было некогда, бежать в одном валенке неудобно, тогда он сбросил и оставшийся – побежал босиком. Снег обжег ступни, но чувствительность скоро пропала: появилось ощущение, будто у него ватные подошвы.

Из темноты блеснуло пламя. Еще и еще. Селецкий угрожающе вскинул над головой голичок:

– Я вам постреляю, гады, я вам…

Дверь вагона оказалась взломанной, на снегу громоздилась куча валенок. Бандиты скрылись.

Селецкий выхватил из кучи первые попавшиеся валенки, надел, опустился в изнеможении на снег. Подбежал запыхавшийся дежурный.

– Убегли?

– Убежали, сволочи… Но ничего, далеко им у нас в степи не уйти.

– Бездумный вы какой, Владимир Андреевич, ведь они запросто застрелить могли вас, а вы бежите на них, бежите…

– А что же, по-твоему, одни комсомольцы должны перед народом за целину в ответе быть?..

У девицы была очень необычная фамилия – Любибогова.

Впрочем, Франк обратил на эту фамилию внимание только в связи с приездом комиссии из Алма-Аты. Вместе с комиссией приехал отец девицы.

– Жива еще?

– Кто?

– Дочь моя, Любибогова?

– А что, разве ей пора умирать?

– Вы шуточками не отделывайтесь, это вам так не пройдет – молодежь в могилу вгонять! Вот, посмотрите, что она мне написала: «Забери меня, умираю здесь с голоду».

– Нет, она не умерла, но весной у нас на центральной усадьбе считанные единицы остаются, весь народ – на полевых станах. На одном из них и ваша дочь.

– Поедемте на стан, в таком случае.

Поехали. Приезжают. На стане – один кладовщик. Франк говорит:

– Покажи, будь добр, товарищам, что у тебя на складе из съестного есть,

– Пожалуйста.

Видят: белый хлеб, мясо, масло, колбасы, консервы, сыр, сахар.

– Любибогова здесь работает?

– Здесь. Поварихой… Она вот только что тут крутилась, не знаю, куда исчезла.

Подождали. Идет с цветами в руках этакая тумба. Франк попросил отца спрятаться, вышел вперед, спрашивает:

– Я слышал, что вы на питание жаловались?

– Нет, что вы, я же поварю, уж себя не обижу как-нибудь.

Отец не выдержал, выбежал из склада.

– Зачем же ты такое письмо домой прислала?

– Ой, папочка, как хорошо, что ты приехал: я так соскучилась по Москве!..

Приехала учительница. Маленькая такая, хрупкая. Прическа по последней моде, маникюр, блузка – нейлон, туфли – «гвоздики».

– Я только что закончила пединститут и вот приехала в ваш совхоз.

Франк продул мундштук, вставил сигарету, чиркнул спичкой.

– Фамилия?

– Сергеева.

– Так вот, товарищ Сергеева, должен перед вами извиниться: фронт работы для вас мы еще не подготовили. Не успели.

– Не понимаю.

– Ну, школу мы еще не достроили, месяца на три еще работы осталось… У вас есть мама?

– Есть, но…

– Вот и хорошо, что мама есть, поезжайте пока к маме, погостите у нее, а месяца через три приезжайте.

– Эх вы, деятель!

И ушла, хлопнув дверью так, что из директорского мундштука выпала сигарета.

Месяца через полтора после этого Франку позвонили из райкома партии – попросили выделить самого лучшего каменщика, чтобы его можно было послать на областное совещание передовых строителей целины. Франк в свою очередь позвонил совхозному прорабу и передал ему просьбу райкома. Прораб спросил:

– Куда направлять-то – в райком?

– Посылай сначала ко мне, я кое-какие наставления дам.

Через час приходит девушка: прическа по последней моде, маникюр, блузка – нейлон, туфли – гвоздики. Франк потер пальцами лоб, собрал их в щепоть па переносице.

– Товарищ учительница, если память не нзмепяет?

– Нет, пока еще каменщица: ведь школа не достроена.

– Так это вас…

– Да, это меня направил к вам прораб за какими-то

наставлениями.

– Гм-гм… Наставление в общем-то одно: ни пуха пи пера! И вот еще что: дайте-ка я пожму вашу руку.

Телеграмма пришла:

«Кустаиайская область Октябрьский район директору совхоза «Железнодорожный» для Малышева встречай двадцать третьего поезд 82 вагон 4 еду с детьми целую твоя Аня».

Вот незадача: до поезда осталось каких-нибудь полтора часа (телеграмму доставили с запозданием), а Малышев – на одном из самых дальних полевых станов.

Франк вызвал водителя своей директорской «Волги» Россохина.

– Боевое задание, Степан Семенович: надо встретить с восемьдесят вторым жену нашего тракториста Малышева, она в четвертом вагоне едет.

– Как же я узнаю ее?

– Ориентируйся на детей, при ней – дети… А я сейчас поеду по полям, заверну за Малышевым и к вечеру доставлю его в объятия супруги.

Так Франк и сделал. Только не все получилось, как ему хотелось и как представлялось.

Когда он, разыскав Малышева, сообщил, что приехала жена, тот даже подпрыгпул:

– Ой, правда?.. Ах, молодчина!.. Спасибо за радость, товарищ директор!

– И детишек привезла, – сказал Франк.

– Детишек? То есть как это – детишек, если у меня всего один сын?!

– Н-не знаю, так в телеграмме указано: еду с детьми.

Тракторист пошел на Франка.

– Не шути такие шутки, директор!

– Этим не шутят, – нахмурился Франк. – Садись в машину, поедем… Да смотри, кулаков мне с женой не распускать, я у себя в совхозе такого не потерплю.

Приехали в контору – на крыльце Россохин. Улыбается.

– Ну, Малышев, и дочки же у тебя – прямо завидно!

– Дочки? Час от часу не легче. Жена где?

– В магазин пошла: погляжу, говорит, что к чему… Да вон и возвращается уже.

Малышев обернулся, вгляделся.

– Ничего не понимаю: это совсем не моя жена.

Подошла Малышева, Франк спросил у нее:

– Вам знаком этот человек?

Та с непонимающим видом покачала отрицательно головой. Тогда Франк ударил себя по лбу.

– Постойте, постойте, у нас же еще один Малышев был – кузнец.

– Правильно, – обрадовалась женщина. – Мой муж – кузнец. Но почему вы говорите о нем – был?

– Уехал он от нас.

– Как уехал?

– Да так вот – собрался и уехал. Не понравилось наше житье-бытье. Поеду, говорит, домой… А работник хороший был, нужный нам работник.

– Это что же получается? Мы – сюда, он – туда? Выходит, мы разминулись с ним, с дезертиром несчастным… Ну, ничего, я его возверну сюда, тюху непутевого!

Она развязала узелок па платке, пересчитала деньги,

– Маловато… Послушайте, товарищ, вы, видать, директор?

– Да, я директор совхоза.

– Одолжите денег на дорогу, приеду – отработаю.

– А думаете, вернется муж?

– Беспременно.

Франк дал денег. Женщина хотела написать расписку, он сказал:

– Не нужно. Верю. Поедете сюда – дайте телеграмму, Степан Семенович встретит, а то ведь – дети.

Малышев, молча наблюдавший эту сцену, предложил:

– Что же мотать их взад-вперед – детей, пусть до вашего возвращения у меня поживут.

Женщина вдруг расплакалась,

– Спасибо вам, люди!

Через неделю она вернулась в совхоз вместе с мужем. Малышев-тракторист сказал Малышеву-кузнецу:

– Гордись, кузнец, женой: она твое счастье кует.

Кустанайский обком партии прислал в совхоз на период уборки уполномоченного.

Старый коммунист, уважаемый человек, он, к сожалению, весьма поверхностно разбирался в сельскохозяйственном производстве, так как проработал всю жизнь на заводе.

Но одно уполномоченный усвоил твердо: самым прогрессивным способом уборки является раздельный. И даже стишок заучил:

И вот попал он на участок к молодому агроному – Гале Боревич. Галя только за год перед этим окончила Житомирский сельскохозяйственный институт, сразу приехала на целину, и воспринимали ее здесь еще не очень-то всерьез. Дескать, дырка в штатном расписании заткнута – и ладно.

Уполномоченный походил по полям, растер в ладонях несколько колосьев, с удовольствием пожевал мягкие зерна – решил: хлеб готов, пора начинать раздельную уборку. Сказал об этом Гале.

– Нет, товарищ уполномоченный, рано, нужно денек подождать.

Вежливо так ответила, уважительно, вроде бы советуясь, и он согласился: ладно, денек можно и подождать.

Но прошел день, он – к Гале, она – свое:

Нет, рано, нужно еще денек подождать.

И снова – так же вежливо, уважительно, и он снова согласился: хорошо, подождем.

Минул и этот день, он – к Гале, она – свое:

– Нет, не время еще.

Опять вежливо, опять уважительно, однако он на этот раз не поддался – нашел нужным проявить свою власть.

– Хватит тянуть, давайте команду, пусть начинают убирать.

А она:

– Нет, подождем: не дошел хлеб, зеленый еще.

И снова вежливо, уважительно, только уже с явной твердостью в голосе.

Разговор происходил в поле, возле одного из тракторов.

К трактору уже давно была прицеплена жатка, бак давно заправлен под самую «завязку» горючим, вокруг с нетерпеливым видом прохаживался тракторист, которому не хватало для штурма колыхавшейся перед ним пшеничной стены лишь одного – приказа агронома.

– Вот что, – сказал уполномоченный, – я беру ответственность на себя: пусть товарищ заводит трактор и начинает уборку.

– Ваша ответственность пусть останется при вас: хлеб губить не позволю.

Теперь в ее голосе были только холодная вежливость и твердость, от уважительности не осталось и следа.

– Девчонка, – взорвался уполномоченный. – От горшка два вершка, а туда же – не позволю!.. А я как уполномоченный обкома партии приказываю, и не… и не…

Он захлебнулся словами, сплюнул в ожесточении, махнул рукой трактористу: заводи! Тракторист покосился на Галю, усмехнулся, полез в кабину.

Завести хорошо отрегулированный мотор – секундное дело: трактор взревел, окутался сизым облачком отработанного газа, качнулся словно бы в нерешительности, потом набычился и попер могучей грудью на пшеницу.

– Стой!

Девушка хотела крикнуть как можно громче, но голос подсекся, и слово упало, не долетев до тракториста.

Тогда Галя бросилась к трактору, обогнала и с маху упала перед гусеницами.

Оторопело взвизгнули тормоза, трактор замер па месте. Посеревший механик выпрыгнул из кабины, опрометью кинулся к девушке: она была в глубоком обмороке.

…В тот же вечер уполномоченный уехал из совхоза.

Галю с этого дня стали называть Галиной Сергеевной.

Два брата – Григорий и Федор Щербаковы – работали с Франком еще под Воронежем и сюда, на целину, приехали в числе первых.

Оба они – водители, и Франк посадил того и другого на водовозки – машины с цистернами, в которых надо было доставлять в совхоз воду со станции, из железнодорожной водонапорной башни.

Проработав с неделю, братья пришли к Франку, Григорий сказал:

– Не то…

– Не по нам, – подтвердил Федор. – Ехали целину поднимать, а тут…

Франк поглядел на одного, на другого.

– Садитесь, поговорим… Вот, скажем, буран – сутки, двое, трое, все позамело, машины застревают, даже тракторы не проходят, а водовозки братьев Щербаковых пробиваются и сквозь буран и сквозь снег, потому что восемьсот семей в совхозном поселке не могут остаться без воды. Как в таком случае назовут братьев Щербаковых? Героями. А героями на целине не всех подряд называют, сами знаете.

Остались Щербаковы на водовозках.

И действительно, не раз называли их потом люди героями,- и в осеннюю распутицу, и в зимние метельные дни, и в пятидесятиградусные морозы, – называли заслуженно: не было случая, чтобы хоть одна семья в совхозном поселке осталась без воды.

Работали Щербаковы, не считаясь со временем. И, конечно, хорошо зарабатывали. Деньги подкопились. А куда в совхозе деньги девать? Дом купить? Не нужен, квартира есть. «Волгу» купить? А куда на «Волге» в степи поедешь. Взять отпуск и промотать сбережения в столичных ресторанах? Не моты они, не так воспитаны.

Да деньги – не дурные какие-нибудь.

И решили братья уехать в свой Воронеж, там – все родственники, там и на жизнь садиться.

Пришли к директору – так и так.

– Эх, Гриша, – вздохнул Франк, – ведь мы с тобой самыми первыми на эту землю ступили. Да и Федор ненамного позже приехал. И ведь это для вас, в частности, народ советский изобрел высокое слово – целинники.

Григорий тоже вздохнул, однако не поколебался:

– Все одно – не то.

– Не по нам тут, – подтвердил Федор. – На жизнь будем на родине садиться.

– Насильно мил не будешь: уезжайте.

Прошло месяцев пять – письмо из Воронежа. На имя директора. Официально. От председателя месткома городского автотреста.

«Доводим до вашего сведения, что вы у себя в совхозе в целинном воспитываете сплошных летунов. Данное определение распространяется на Щербакова Григория и Щербакова Федора, которые, согласно представленным ими документам, работали прежде у вас. Мы приняли данных работников как людей, досадили на машины, обеспечили загрузкой, а они: не то, не по нам. Кочевряжились, кочевряжились и в конце концов сбежали.

Вот результат вашего воспитания, о чем и сообщаю».

Через два дня после того, как пришло письмо, приехали в совхоз Щербаковы. Явились к директору.

– Не то… – сказал Григорий.

– Не по нам Воронеж, – подтвердил Федор, – тянет обратно на целину – и хоть ты что.

И оба в голос:

– Примете?

Прогонишь разве таких?

Григорий попросил:

– Если можно, обратно на водовозки нас, на другую работу не хотелось бы.

– Не по нам, – подтвердил Федор.

В тракторной бригаде Григория Барбашина пожар случился.

На стане. Днем.

Кроме самого бригадира, который ремонтировал трактор, да поварихи, никого не было: пахота.

Пожар начался от углей, которые повариха выгребла вместе с золой из печки. Загорелась земля, пропитанная бензином.

Огонь побежал, побежал по земле и охватил кольцом бочки с горючим – тридцать бочек по двести килограммов бензина в каждой.

Увидела первой сама же повариха, закричала не своим голосом. Барбашин выполз из-под трактора, глянул – и будто пружина его с земли взметнула: прыгнул к сарайчику, где инструмент разный хранится, схватил лопату, кинулся к огненному кольцу, перемахнул через него, принялся лихорадочно окапывать бочки.

А лопатой много ли сделаешь? Того и гляди, огонь на бочки перекинется. Эх, плугом бы пройтись вокруг бочек! А что, если в самом деле пройтись? Ведь ремонт трактора он закончил, плуги – вот они, цепляй любой.

Барбашин бросил лопату, вновь перемахнул через огненное кольцо. Однако на этот раз огонь успел уцепиться за промасленные брюки бригадира, переполз с брюк на куртку.

– Горишь, – закричала ему повариха, – горишь ведь, Григорий!

Барбашин сорвал с себя куртку, хлопнул ею о землю, сбивая пламя, потом ею же похлопал себя по брюкам.

– Все равно горишь.

– Черт с ним, некогда…

Он подбежал к трактору, завел, подъехал к плугам.

– Цепляй, Мария!

Повариха прицепила плуги, глянула на бригадира; желтые языки ползут уже по солдатской гимнастерке.

– Ой, спалишь себя!

Барбашин не ответил, рванул рычаги, машина послушно ринулась в огонь.

Совсем немного времени – минута, может быть, две – ушло на то, чтобы объехать на тракторе вокруг бочек, оставив позади себя вздыбленные пласты земли. Совсем немного, если измерять по часам. Барбашину эти мгновения показались вечностью.

Опахав бочки, он вывел трактор из кольца, спрыгнул па землю и стал кататься по ней, всхлипывая:

– Ой, Мария, ой, Маша!..

Повариха прибежала с одеялом, накинула па извивавшегося бригадира, упала сверху сама, задушила огонь.

– Ой, Мария, ой, Маша!..

…Через две недели Григорий Барбашин снова был на стане, по-прежнему ругался с трактористами, ремонтировал тракторы и пел по вечерам солдатские песни: ведь еще года не прошло, как он демобилизовался из армии.

Поезд наш прибыл в Челгаши ранним утром – еще пяти не было.

– Надо же, – сказал Илья Михайлович, когда мы вышли из вагона, – почет какой: сам начальник станции нас встречает.

На перроне, в разбавленном рассветом полумраке, видны были фигуры двух железнодорожников.

– Тот, что пониже ростом, – дежурный, а вот этот – сам Селецкий и есть.

Селецкий тоже узнал Позамантира, подошел к нам. Илья Михайлович представил начальнику станции меня, потом спросил:

– Чего же вам не спится, Владимир Андреевич?

– Да жена легла в больницу на исследование желудка, так у меня теперь аврал.

Пользуясь тем, что внимание Селецкого было обращено на моего спутника, я довольно откровенно разглядывал этого человека, пытаясь согласовать в своем представлении его внешность с теми поступками, о которых мне рассказал Позамантир. Но ничего героического я не обнаружил: большелобое лицо с добрыми губами, спокойные и тоже добрые глаза, мягкая, чуть грустноватая улыбка.

– Что же это за аврал такой? – спросил Илья Михайлович.

Селецкий показал большие руки, повернул их ладонями вверх, растопырил пальцы. В глазах его было искреннее недоумение.

– Все умею делать, а вот с коровой едва справился: больше часа доил, да так и не додоил.

Нет, никакой он не герой…

Илья Михайлович заговорил с Селецким об автобусе. Начальник станции подтвердил, что автобус между станцией и совхозом совершает, как и раньше, регулярные рейсы, однако курсировать он начинает только с семи часов. Сейчас же можно выбирать лишь между двумя возможностями – топтобусом (так здесь именуют пешеходов) и водовозками братьев Щербаковых.

Мы пошли к водонапорной башне, подождали минут десять – едут.

Именно такими я и нарисовал в своем воображении братьев Щербаковых – коренастыми, медвежковатыми, немногословными, только вот пышных русых чубов не предугадал да лукавинки добродушной в серых глазах.

Мне выпало ехать с Федором.

– Ничего в общем-то, все уладилось,- рассказывал он дорогой, смущенно улыбаясь. – Только прежних квартир нам, конечно, не вернули, так что пока приходится тесноту терпеть.

Меня подмывало спросить, почему же все-таки потянуло их из Воронежа обратно на целину. Федор сам заговорил об этом.

– Домишки мы там хорошие себе справили, хозяйством обзавелись, а только чувствуем – не то: и воздух вроде не тот, и работа не по нам, и нет какого-то такого особого понятия в духе, что ты – на стрежне… В общем, если одним словом сказать, затосковали.

Мне вспомнилось письмо председателя месткома – одно слово из этого письма: «сбежали».

– А что, разве нельзя было по-хорошему уйти? – спросил я.

– Так ведь не отпускали же, расчет отказались давать. Нечего, говорят, прыгать из конца в конец по стране. Может, оно и правильно, если разобраться, а только с кем ошибок не случается, не просто ведь прыгали – на жизнь определялись.

Я попросил остановиться возле конторы совхоза. Федор поглядел на часы.

– Шестой час? Застанете директора.

– В такую рань он уже на ногах?

– Еще на ногах: всю ночь ездит по полям, к пяти приезжает в контору, до шести разбирает почту, а потом идет спать до девяти-десяти.

Мы и впрямь застали Франка в кабинете. Он оказался плотным человеком среднего роста, на вид ему можно было дать лет сорок пять – сорок восемь. На нем – коричневая вельветовая куртка с глухим воротом, на груди – золотая зведочка Героя. Лицо властное, крупное, с массивным подбородком, массивным носом, массивными очками на нем, за стеклами очков – открытые карие глаза.

– С Ильей Михайловичем в поезде ехали? Ну, в таком случае вы о нашем совхозе уже больше знаете, чем я сам.

Тем не менее он тут же начал рассказывать – увлеченно, ярко – о бригаде Сергея Крамара, о бригаде, которая при равных условиях обставляет по урожайности остальные двенадцать бригад в среднем на три-четыре центнера зерна с гектара.

– Причина? Уровень агротехники, уровень культуры земледелия. Хотите посмотреть на Крамара? Я как раз туда собираюсь.

В кабинет вошел высоченный дядя в болотных сапогах с отвернутыми голенищами, в огромных галифе, пошитых из такого же коричневого вельвета, что и куртка на директоре совхоза.

– Машина готова, Степан Семенович? – спросил Франк, поднимаясь из-за стола.

Я понял, что это Россохин.

– Как будто был случай, когда у меня не была готова машина, – пробурчал он.

Мы вышли на улицу. На краю степи вылезало прямо из земли солнце. Вслед за ним, сквозь дыру, которую оно прожгло в земле, рвался на волю ветер – горячий, нетерпеливый. Он нес с собой совершенно необычный бражный дух,

Франк заметил, что я принюхиваюсь, бросил на ходу:

– Силос. Ямы вскрыли…

Я было удивился, что директор совхоза разъезжает по полям не на каком-нибудь вездеходе, а на «Волге», которая как-то привычнее для глаза на асфальтированных городских улицах. Но когда машина выбралась за поселок и под колеса покорно легла степная гладь, я понял, откуда пошло древнее, избитое, но такое верное сравнение: ровная, как стол. И ни перекрестков тебе, ни светофоров – жми на всю железку.

Так вон он каков – совхозный массив: влево посмотришь – не видно края, вправо посмотришь – не видно края, ну, а о том, что впереди раскинулось, так и говорить не приходится. И повсюду, куда хватает глаз, ползают по черной земле черные жуки – тракторы.

Земля и тракторы – с глазу на глаз.

Ничего другого я в степи не увидел, если не считать ленивых, не пугавшихся ни тракторов, ни нашей машины, желтых сурков.

– Пожалуй, одна из главных задач на целине, – говорил Франк, зорко вглядываясь в просторы полей, – это победить сорняки. Сколько, думаете, на одном гектаре пахотного слоя насчитывается сорняковых семян?

Увы, для меня это был темный лес. Франк помолчал потом огорошил:

– До полумиллиарда.

Откуда-то сбоку, из балки, которую я и не заметил, вынырнул грузовик, побежал нам навстречу. Когда он поравнялся с нашей машиной, я разглядел в кабине рядом с водителем молодую женщину, Франк приоткрыл дверцу «Волги», выставил руку, требуя от водителя грузовика, чтобы тот остановился.

Россохин тоже затормозил. Франк выскочил из машины, подбежал к грузовику. Женщина высунулась из кабины, поморгала длинными ресницами над большими серыми глазами:

– Будете ругать?

– А как вы думаете? – закричал Франк. – Какой дьявол гоняет вас по полям в таком состоянии? Вы что – хотите и себя и мальчишку угробить?

Женщина рассмеялась.

– С чего это вы взяли, что мальчишку?

Франк перестал кричать, махнул с безнадежным видом рукой, обратился к водителю, погрозив тому пальцем:

– Смотри, не гони машину!.. И ухабы того – сторонкой…

Грузовик тронулся. Женщина обернулась, пообещала:

– Честное комсомольское, Завелий Аронович, больше не поеду!

– Ну-ну, ладно,- уже мирно произнес Франк,- Где была-то, у Крамара?

Женщина кивнула.

– Дома он, на стане?

– Нет, по полям гоняет.

Грузовик скрылся за облаком вздыбленной пыли. Франк сел в машину, сказал:

– Если Крамара нет на стане, так безнадежное дело его искать. Поедем в другую бригаду.

– За что вы напустились на женщину?

– Понимаете, она уже давно в декретном отпуске числится, а все не может утихомириться, все ездит по бригадам, собирает сведения для своей работы…

Он помолчал, вставил в мундштук сигарету, прикурил и стал рассказывать о том, что Всесоюзный научно-исследовательский институт экономики сельского хозяйства создал в стране около ста опорных пунктов. И один из них – в совхозе «Железнодорожный». Женщина, которую мы повстречали, и работает как раз в опорном пункте вместе с Ильей Михайловичем Позамантиром.

Я достал записную книжку, спросил, как фамилия женщины,

– Боревич. Галя Боревич. Точнее – Галина Сергеевна Боревич.

– Что же вы раньше не сказали, что это опа?

– Откуда я знал, что надлежит докладывать?

Ах, какая жалость, ведь я даже не разглядел толком

ее – Галю Боревич, которая так самоотверженно отстаивала свою правоту.

Пока мы беседовали, «Волга» подкатила к нескольким вагончикам на деревянных полозьях. Один был приспособлен под склад, второй – под кухню и столовую, остальные – под жилье.

В стороне, окруженные глубокими бороздами вспаханной земли, сгрудились бочки с горючим.

Из столовой вышло несколько человек. Франк подвел меня к одному из них – высокому красивому парню с озабоченным лицом, сказал:

– Вы потолкуйте с бригадиром, а я тем временем у трактористов интервью возьму.

Бригадир, невнятно пробормотав свою фамилию – так, что я совершенно не разобрал ее, – настороженно оглядел меня с головы до ног, однако узнав, что имеет дело с представителем прессы, обрадовался:

– Знаете, у нас есть парень один – вот бы о ком написать!

Коля Бессонов, как я понял из дальнейшей беседы, действительно заслуживал того, чтобы о нем написать: отказавшись от положенного отпуска, он наравне с другими пахал землю и одновременно сдавал в вечерней школе экзамены за десятый класс.

– И ни одной тройки нет! Представляете? – с гордостью говорил бригадир. – Ни одной тройки!.. Ну, мы, само собой, создаем ему условия: трактор самый лучший дали, подменяем, когда нужно.

Затем он стал рассказывать о своем помощнике – Саше Давыдове, с которым даже сам Франк советуется, когда в совхозе сев начинается или уборка.

– У нашего Саши особый нюх на эти самые сроки, директор так его и называет – консультантом.

Мы разговаривали минут сорок, и бригадир успел рассказать мне чуть ли не обо всех своих трактористах. Но когда подошел Франк, предлагая ехать дальше, бригадир проговорил требовательно:

– Подождите минуточку, я не успел еще про Юру Силина и Толю Бирюкова сказать: оба – комсомольцы и отличные работники, хотя всего первый год как пришли к нам из училища механизации.

Мы сели в машину, Россохин дал газ, но бригадир снова потребовал:

– Постойте-ка, постойте: забыл сказать вам, что Коля Бессонов – комсомолец и, кроме того, наш профорг.

– Славно побеседовали, – сказал я Франку, когда мы покинули наконец стан.

– Да, Барбашин своих людей и знает и ценит.

– Так это был Барбашин?..

Дорога повернула вправо, потянулась вдоль железнодорожной линии. Из-за поворота показался поезд. Россохин высунулся из окна, дал гудок. И тотчас паровоз ответил коротким, но могучим своим гудком, а из окна будки показалось улыбающееся лицо машиниста.

– Традиция, – пояснил Франк. – Все наши машины со встречными поездами приветствиями обмениваются.

– А почему, кстати, совхозу дали такое название – «Железнодорожный»?

– Из уважения к железнодорожникам: они для освоения целины, ого, сколько сделали!

– Нет ли в совхозе бывших железнодорожников?

– Был один, да и того отобрали: сначала директором совхоза «Молодежный» назначили, а потом он уже сам попросился в отстающий совхоз. У нас был парторгом. Мы с ним самое трудное вместе прошли – начало освоения целины. Витковский его фамилия, Павел Антонович.

…В контору мы возвратились поздним вечером…

– Знаю, – сказал Франк, – по опыту знаю: сейчас потребуете цифр. Назову главную: совхоз вошел в рабочий ритм, в среднем ежегодно дает по четыре миллиона пудов зерна. Устраивает?

Эта цифра меня вполне устраивала…

Закончить свой рассказ о целине – ее начале – мне хочется простеньким письмом, одним из тех тысяч писем, что шли нескончаемым потоком в целинный край.

«Чем богат, тем и рад: посылаю цветочные семена – двадцать восемь пакетов разных сортов. Только очень прошу вас передать их тем директорам совхозов, которые любят благоустраивать свои целинные поселки.

С приветом к вам цветовод-любитель, перешедший по возрасту на пенсию, Бобров.

Город Кисловодск, санаторий «Пикет».