ТЕТРАДЬ СО ДНА ЧЕМОДАНА

Очередной порыв ветра толкнул инженера в спину, обсыпал шуршащим снегом. Под ушанку пробилось:

– …а-ард …тоны-ыч!

По голосу – вроде бы Саша Мироненко, старший техник, что шел следом с группой нивелировщиков. Эдуард Антонович обернулся, однако па оставленном позади и доступном обзору участке трассы, вплоть до березового колка, никто не маячил. Получалось, нивелировщики довольно-таки изрядно отстали, а он, увлекшись промерами, не дал себе труда хотя бы разок оглянуться.

– Ого-го, Са-ша! – крикнул, ощупывая взглядом колок.

Слова вырвались изо рта, облаченные в коконы пара, но ветер мгновенно разметал пар, а слова перемешал с колючими крупинками и полной пригоршней метнул обратно в рот.

– Тьфу, черт! – ругнулся он, выплевывая нежданное угощение.

Воткнул треногу с теодолитом в снег, поднял у шапки уши. Через какое-то время удалось поймать тот же, изжамканный ветром, Сашин зов.

Впереди шагали с металлической лептой пикетажисты – промеряли трассу будущей железнодорожной линии. Такая у пикетажной бригады работа: шагать, промерять, ставить пикеты – колышки с затесом, где выведен карандашом порядковый помер.

Сто метров – колышек, сто метров – колышек… Когда, сделав свое дело, изыскатели покинут трассу, деревянный пунктир поведет за собой строителей, явится осью нового рельсового пути.

– …а-ард …тоны-ыч!

На этот раз навострились и пикетажисты – посбрасывали шапки, ловя неясные звуки.

– Все ли ладно там? – крикнул инженеру Володя Попов.

Инженер вместо ответа похлопал рукавицей по теодолиту, давая понять, что оставляет инструмент на их попечение. После этого развернулся лицом на ветер, набрал полную грудь холодного воздуха:

– Иду-у…

Выставив плечо, начал пробиваться навстречу ветру, придерживаясь собственных недавних следов на неглубоком пока снегу.

Зима нынче свалилась на Сибирь, нарушив все привычные календарные сроки, поставила изыскателей перед выбором: либо переносить завершение полевых работ на следующий сезон, либо одолеть последние километры в ускоренном темпе. Вкалывать, не считаясь с погодой. Инженер посовещался с парнями. Все высказались за то, чтобы не уходить с трассы. Благо, и морозов настоящих еще нет, и снега не так много навалило…

Инженер шел, подняв у шапки уши – ловил порывы ветра, но нивелировщики не подавали больше голоса. Живая ниточка следов возвратила к березовому колку, трасса протянулась по его опушке. И здесь – будто ударило: увидел вдруг, как ветер выметает из березняка сизые клочья дыма.

Что же, день выдался такой, когда сам бог, можно сказать, велит развести огонь и обогреться. Проще всего было предположить именно это: парни отстали, позволив себе отдых у костра. Однако инженер хорошо их знал, своих парней, не могли они устроить этакий незапланированный отдых: в отряде установилось правило раскладывать костры на общих привалах, когда собирались вместе и нивелировщики и пикетажисты.

Ему сделалось жарко и от трудной ходьбы и от нараставшего беспокойства, он распахнул полушубок и, цепляясь полами за ветки, углубился в плотную сумятицу подроста. К счастью, подрост скоро кончился, инженер продрался на поляну.

Костер курчавился в дальнем ее конце; за ним, на подступивших кустах, темнели контуры развешанной для просушки одежды. Так-таки угораздило кого-то, понял он, ухнуть в незамерзающее болотное окно, какими славились, к сожалению, здешние места.

Одним встревоженным и оттого цепким взглядом охватил пристроившихся на валежнике у огня парней. Оба техника и двое подсобников не походили на искупавшихся. Значит, в беду попал вновь принятый рабочий – его среди сидящих не было.

Перевел взгляд на полушубки, сваленные в кучу с наветренной стороны костра – из-под них высовывалась запомнившаяся рыжая ушанка.

Инженер уезжал на два дня в город, и во время этой отлучки остававшийся за него старший техник принял из расформированной геологоразведочной партии освободившегося сезонника – пожилого и угрюмого на вид человека. Возвратившись накануне вечером в село, где базировался отряд, инженер не успел даже толком разглядеть новичка, лишь поневоле обратил внимание на броскую лисью шапку. Выходит, ее владельцу как раз и не повезло.

– Как получилось-то? – спросил огорченно, направляясь к костру.

Ребята обрадовались, увидев его, а Саша Мироненко поспешил навстречу, увлек обратно на опушку.

– Куда ты меня тянешь? – удивился инженер.

Старший техник подмигнул заговорщически:

– Покажу, где это произошло.

Парню не терпелось, догадался инженер, сообщить что-то с глазу на глаз.

Прыткий, длинноногий, Саша ломил по кустам так, будто ходьба без дорог была в удовольствие. Инженер уступал в росте, да и вообще бессмысленные гонки всегда выводили из себя, он не сдержал раздражения:

– Вечные у тебя фантазии!

– Так ведь дело какое, Эдуард Антоныч, – остановился наконец тот,- не просто здесь…

– Что не просто?

– Человек этот, – Саша кивнул в сторону костра.

Принялся рассказывать, как утром, когда затемно еще

отряд ехал с базы на трассу, сгрудившись в обтянутом брезентом кузове грузовика, новичок, оказавшийся рядом с Сашей, начал расспрашивать об инженере – тот ехал в кабине, – как, дескать, зовут-величают, откуда родом; Саша ответил, ясное дело: почему не удовлетворить законное любопытство нового в отряде человека?

– А потом, когда я сказал, что детство вы провели в Могилеве, где, кстати, вас застала война, он переспросил: «В Могилеве?» Странно как-то переспросил. Тут я чиркнул спичку, чтобы прикурить, глянул па него, а он сам не свой сделался: лицо посерело, а глаза… Ну, как у волка, когда его флажками обложат.

– Ай-ай-ай,- улыбнулся инженер, растирая ладонями настывшее лицо. – А тигров тебе не приходилось обкладывать?

Саша качнул укоризненно головой:

– Эдуа-ард Антоныч!

– Хорошо, хорошо, я весь – внимание.

– Как на место давеча приехали и вы с пикетажистами ушли по трассе, мы тоже за свое, конечно, дело принялись. И он с нами, это самое. Только поработал, поработал – вид подает: вроде живот схватило. Ну, и в этот, конечно, колок. А я, поскольку заподозревал неладное – следом. Гляжу, он в колке и задерживаться не стал, прямиком- в согру. Я кричать, звать – вроде не слышит. Верником, убежать намерился. А тут и угодил в трясину. Ее снегом припорошило, не разглядеть – он и угодил…

– Гм,- произнес инженер,- н-да.

Возвратились на поляну. Пострадавший уже начал

одеваться: брюки успели подсохнуть. Оставалось досушить портянки и валенки.

– Как чувствуете себя? – поинтересовался у пего инженер и добавил, извиняясь: – Простите, не запомнил вашу фамилию.

– Сапрыкин я, – глухо отозвался новичок, не поднимая головы. – Вы не цацкайтесь со мной, идите, работайте, я догоню по следам.

– Да, пожалуй, – согласился инженер.

Снял полушубок, раскинул у костра.

– Перебирайтесь на него, – сказал Сапрыкину, – пусть ребята свои забирают.

Оглядел парней, подмигнул Саше:

– Выходите на трассу, я побуду – помогу Сапрыкину досушиться… Топор оставьте, надо еще дров подрубить.

Парни молча оделись, собрали инструмент. Саша еще потоптался возле костра – ему явно не хотелось уходить, – но инженер недвусмысленно кивнул в сторону трассы, и старший техник пошагал вслед за остальными.

Инженер взял топор, отошел к дальнему концу валежины, служившей сиденьем. Ствол оказался наполовину сгнившим, инженер отрубил без больших усилий порядочный кусок, вернулся с ним к костру, положил на раскаленные угли. Костер поперхнулся, окутался дымом.

– Ничего, сейчас разгорится, – пообещал, отправляясь за новой чуркой.

Уже начав тюкать топором, оглянулся – что там с костром? – и невольно обратил внимание, как Сапрыкин, державший над жаром валенки, вскинул, уклоняясь от струи дыма, голову и смешно сморщил нос.

Нос… Инженеру вдруг показалось, будто Сапрыкин не просто сморщил его, а свел глаза к переносице, ловя в фокус самый кончик носа. Как бы проверяя, все ли на этом самом кончике в норме. Мгновенное, почти неуловимое движение, этакий машинальный импульс, но инженер ухватил его.

В самом деле ухватил или это лишь показалось ему?

У инженера сбилось сердце, зачастило, барахтаясь в мгновенно прихлынувшей волне воспоминаний. Лишь одного человека с такой странной причудой – ловить глазами собственный нос – встречал он в своей жизни.

Опустив в снег топор, распрямился и, уставясь на Сапрыкина, медленно, точно во сне, двинулся к костру.

Отец ушел на фронт при первых сполохах. Дома остались мать, шестилетняя Люська и он, Эдик. Ему выстукивал двенадцатый год.

Над городом все чаще ревели чужие самолеты. Со стороны Минска и Бобруйска отчетливо доносился гул орудий.

Всего неделя какая-то минула от начала войны, когда немцы подступили и к Могилеву. Снаряды стали рваться па улицах, на железнодорожных путях. Небо заволокло дымом пожарищ.

Началась спешная вывозка заводов и той части населения, какая непосредственно была связана с оборудованием. Для остальных просто не хватало составов. Пока, во всяком случае.

Город оборонялся как мог. Всех, кто был способен держать лопату, мобилизовали на рытье окопов.

Мать сперва ходила на окопы одна, после стала брать их с Люськой. Не потому, что могли принять участие в общем труде, – боялась кидать без присмотра.

В один из дней вернулись домой – квартира, точно после прямого попадания бомбы: шкафы и чемоданы вывернуты, вещи разбросаны по полу.

Мать не столько расстроилась, сколько удивилась:

– Не понимаю, на что у нас позарились?

Стали смотреть – ничего как будто не пропало, все нехитрое имущество вроде бы цело. По крайней мере, на первый взгляд.

Только принялись наводить порядок, на пороге – гость, молодой подтянутый военный. Из командиров: на петлицах – по две шпалы.

– Майор Захаров, – щелкнул он перед матерью начищенными каблуками. – Из одной части с вашим мужем… Если, конечно, я не ошибся адресом и вы – жена подполковника Крицина?

Мать молча кивнула, глядя на нежданного гостя с тревожным вопросом на лице.

– Нет, нет, дорогая Галина Алексеевна, – поспешил успокоить майор, – я не поставщик черных вестей: Антон Сидорович благополучен, все в порядке. Меня просто послали сюда на несколько дней, чтобы организовать эвакуацию семей командного состава.

Увидел царивший в квартире беспорядок, вскинулся сочувственно:

– Это что же такое у вас тут? Неужели пытались ограбить?

– Да вот и мы с детьми ничего не можем понять.

– Самое удивительное, что все, кажется, цело, а тем не менее что-то, как видно, искали, дом перевернут вверх дном.

– Действительно странно, – пожал плечами гость, снимая фуражку.

На его чисто выбритом лице выделялись маленькие усики и нависший над ними крупный нос. Озабоченно наморщив его, майор вынес на середину комнаты стул, расположился, выстукал носком начищенного сапога замысловатую дробь.

– Действительно странно, – повторил с сочувственным раздумьем.

Закурил, пустил к потолку колечко дыма, вскинул голову, наблюдая за ним. Потом свел глаза к переносице и внимательно посмотрел на кончик носа. Собственного носа.

Это было столь необычно и так интересно, что наблюдавший за майором Эдик тут же, не откладывая, попытался повторить изумивший его фокус. Однако без тренировки такое оказалось весьма трудным делом, кончик носа расплывался, исчезал из поля зрения. Эдик даже почувствовал ломоту в висках.

– Мама, мамочка, – прыснула Люська, – погляди на Эдьку!

Эдик спохватился, прекратил упражнения.

– Дети, вы погуляли бы, пока взрослые разговаривают, – наставительно сказал майор.

Эдик взял Люську за руку, отвел на кухню. Оттуда услышал, как майор спросил у матери:

– А что с бумагами Антона Сидоровича – целы они?

– Ну, что вы, какие бумаги! У них с этим строго: служебные бумаги дома не хранят, не положено. Муж и на этот раз все сдал, как всегда это делал. Перед самым уже отъездом разделался. Оставил только тетрадку с личными записями.

Отец был военным топографом, ходил по земле, нанося на карту реки, леса, горы, болота, пашни, дороги… Из последней экспедиции его отозвали перед самым началом войны.

– А эта тетрадь, – опять донесся голос майора, – она…

– Одни дорожные записи, – перебила мать. – Впечатления, мысли. Ну, еще встречи – описания встреч с интересными людьми.

– Дневник, одним словом, – определил майор и, помолчав, добавил со значением: – А знаете, Галина Алексеевна, такой дневник может представлять большую ценность. Я бы даже сказал – государственную ценность…

– Я, конечно, эти записи прибрала, – вставила мать. – Хотя и не задумывалась о их ценности. Тем более государственной. Просто, как память о муже.

– Прибрали – это хорошо, но где гарантия, что вам удастся их сберечь? Ведь если вот так вот, как сегодня, случайный грабитель… -

– Пожалуй, вы правы, приеду на место, сдам, куда надо, на хранение.

– Смотрите, дело не мое, но есть ли смысл рисковать? Мало ли что может случиться в дороге? На вашем месте я бы прямо сейчас сдал. Если решите, могу посодействовать.

Мать долго молчала, потом проговорила, всхлипывая:

– Думаете, для меня так просто – порвать последнюю ниточку? Открою тетрадь – и сразу голос его в ушах!

– Ну, как хотите, Галина Алексеевна, как хотите, вижу, вас не переубедить!

Майор ушел.

А наутро явился снова – перехватил, можно сказать, на пороге, когда они уже приготовились отправиться на оборонительные работы.

– Галина Алексеевна, идти сегодня никуда не нужно, готовьтесь к отъезду. Горисполком выделил мне машину, сейчас вывезу своих и вернусь за вами. Одно прошу учесть: грузовичок маленький, полуторка, да и в поезд потом с большим багажом не возьмут, так что…

– Конечно, конечно, соберу лишь самое необходимое, – заспешила мать. – А куда вы нас?

– В Оршу, там будете грузиться в спецсостав.

Он был очень энергичный, майор Захаров, и его энергия передалась матери: она засуетилась, кинулась увязывать узлы, укладывать чемоданы, собирать продукты. Когда подошла машина, вещи уже стояли возле калитки.

– Вот что значит быть женой военного! – похвалил майор.

– Ребят только не успела покормить,- вздохнула мать.

– Ничего, ехать не за тридевять земель.

Через час они потеряли из вида крыши Могилева и все внимание обратили вперед – в надежде увидеть скоро крыши Орши. Им не было известно, что она уже под немцем.

Ехали нормально, как вдруг случилось что-то непонятное с мотором: ни с того, ни с сего заглох. Машина стала.

Шофер, молоденький парнишка с испуганным лицом, полез под капот, а майор Захаров сказал, выпрыгнув из кабины:

– Галина Алексеевна, вы сойдите с машины, разомнитесь. И ребят снимите.

Помог всем выбраться из кузова.

Только успели отойти от машины, шофер вернулся за руль, мотор вновь заработал, Эдик с удивлением увидел, как Захаров вскочил на подножку и как грузовик тут же рванулся вперед.

Оглянулся, недоумевая, на мать – она стояла, умоляюще протянув вслед грузовику руки:

– Что же это?..

Взбитая колесами пыль скрыла машину. Мать опустилась на обочину, обхватила руками голову, по-странному закачалась из стороны в сторону.

– Дура я, дура,- прорвалось сквозь слезы, – доверилась не зная кому!

– Мамочка, – дотронулась до ее плеча Люська, – мамочка, этот дяденька – вор?

– Отстань ты,- прикрикнул Эдик, – не до тебя сейчас!

Проплакавшись, мать обняла ребят, заговорила, вновь кляня себя:

– Дура, доверчивая дура, надо было дождаться общей эвакуации, выбираться вместе со всеми, а мне за вас страшно стало, я и польстилась…

– Ладно убиваться-то, – по-взрослому сказал Эдик, – чего уж теперь.

Мать погладила его по щеке мокрой от слез ладонью.

– И верно, чего уж,- согласилась. – Надо куда-то двигаться – вперед, назад ли.

Пошагали обратно в свой Могилев. Мать шла молча, держала в одной руке Люськину ладошку, второй время от времени смахивала со щеки слезу.

– Ладно убиваться-то! – вновь сказал просительно Эдик, сам едва удерживая слезы.

– Папиных записей жалко…

Она еще всхлипнула, высморкалась в уголок ситцевой косынки.

– Там же папины дневники за все годы. И нынешняя тетрадь тоже.

Внезапно остановилась, оглянулась па увал, за которым скрылся грузовик с их вещами.

– Ой, ой, ой, вот уж действительно дура: только сейчас на ум пало, что за нынешней тетрадью-то он как раз и охотился!

– Кто?

– И вчера погром у нас дома определенно он же устроил,- продолжала мать, не отвечая Эдику. – Разыскивал тетрадь, вот и изобразил воровской налет.

– Думаешь, майор этот все?

– Иначе зачем бы ему сегодня так с нами?

Эдик тронул за руку:

– Пойдем!

И, успокаивая, добавил давешним взрослым тоном:

– Не больно забогатеет с писанины-то… Да и с барахла нашего тоже.

Она покивала, соглашаясь, хотя, видел Эдик, явно его не слушала.

– Пойдем! – опять тронул ее за руку.

– А, да, да…

Погладила его зачем-то по голове, прижала к себе Люську.

– Да, да…

Мысли ее, как видно, все продолжали вращаться вокруг тетради, и, шагая, она обронила:

– Надеется, я так думаю, про золото выведать…

– Про какое еще золото?

Вздохнула, не сразу ответила:

– У папы в последних записях…

Вдруг оборвала себя, тяжко, с подвывом всхлипнула, поспешно зажала рот косынкой.

– Не надо, мам!

Она долго шла молча, потом, немного успокоившись, принялась рассказывать, как во время нынешней экспедиции отец познакомился со старым таежником – вызволил из большой беды, – и тот проникся доверием, поведал о заветном месте, куда уже не надеялся сам добраться; содержание разговора отец занес в дневник.

– И чертеж начертил, как в «Острове сокровищ»? – загорелся Эдик.

– Не знаю, сынок, про чертеж папа ничего не говорил, а сама я не успела до конца тетрадь просмотреть, не дошла до этой записи.

– А откуда же этот майор мог узнать, что у папы была такая встреча?

– Одно могу предположить: кто-то из папиной группы проболтался, вот слухи и расползлись…

Мать снова надолго замолчала, погруженная в свои мысли, и Эдик не решался больше нарушать это молчание. Главное, она перестала плакать – видно, смирилась.

Шли медленно. Чем дальше, тем медленней. Люська уже еле волочила ноги. Эдик тоже устал, но старался не показывать вида. И помалкивал, что сильно проголодался: продукты ведь тоже в машине остались.

Под вечер их нагнал невнятный стрекот, вгляделись – ни дать ни взять, овечья отара со стороны Орши по шоссе пылит. Только очень уж быстро, не по овечкам скорость. Прошла какая-нибудь минута, и отара обратилась в колонну мотоциклистов. Они мчались по трое в ряд – зеленые каски, серо-зеленые мундиры, свесившиеся на грудь автоматы.

Мать схватила Люську и Эдика за руки, рванулась в сторону от дороги. В спину ударил лающий окрик на чужом языке, следом – автоматная очередь. Короткая, как хлопок бича.

Обдав пылью и бензиновой гарью, колонна прострекотала мимо – укатила в направлении Могилева. Скоро ее вновь можно было принять за мирную отару овец.

– Почему-то совсем не больно, – сказала Люська, проведя рукой по шее и разглядывая окровавленные пальцы. – Только обожгло чуть.

Оказалось, автоматная пуля пробила ей шею. Сбоку. Пробила, оставив два отверстия, сочившиеся кровью.

Мать сорвала с головы косынку, обмотала Люське шею. Люська была испугана, но не плакала.

Теперь по дороге шли автомашины. Одна, с красным крестом на кузове, остановилась, из кабины выскочил немецкий офицер.

– Вас ист дас? – окликнул, тыча пальцем в Люськину повязку, сквозь которую проступили два красных пятна.

Мать молчала в растерянности.

Немец перебросился несколькими словами с водителем, после чего распахнул дверцу кузова, подтолкнул к ней Люську.

– Орша, – произнес тоном приказа, – хошпиталь.

Люська уцепилась в испуге за материн подол. Немец

попытался оторвать ее, по тут она разревелась, а мать, тоже чего-то испугавшись, прижала Люську к себе, забормотала торопясь:

– Не надо, что вы, мы сами… Я сама… Ранка пустяковая, обойдемся без госпиталя…

– Я, я, хошпиталь,- закивал немец, услыхав знакомое слово. – Орша, хошпиталь.

Быстро обошел мать со спины, ухватил за локти и затиснул вместе с Люськой в машину.

– Сынок! – крикнула, в панике обернувшись, мать.

Эдик молча пронырнул мимо немца, запрыгнул в кузов; тотчас позади громко щелкнул дверной замок, машина сдала в бок и назад, развернулась и покатила обратно в Оршу.

В госпитале, куда их привезли, Люську раздели в вестибюле до трусиков, увели в операционную. Мать с Эдиком приткнулись на обитом клеенкой диване, с тревогой посматривая на застекленные, окрашенные изнутри белилами двери.

Настроились терпеливо ждать – операция же! – но вскоре Люську вынесли на носилках обратно в вестибюль. Люська не открывала глаз и была такой же белой, как простыня, под которой лежала.

Одна из санитарок оказалась русской. Опуская на пол носилки, шепнула:

– Выкачали кровушку-то… Для своих, для раненых собирают.

Люська так и не открыла глаз, она уже не дышала.

Мать взяла тело на руки, прикрыла полами своей жакетки.

– Не отставай, сынок, – позвала.

За воротами с ужасом оглянулась на госпиталь, крикнула Эдику:

– Не отставай!

Бросилась бежать, прижимая к себе мертвую Люську и оглядываясь то и дело на ворота госпиталя, будто ожидая погони. Добежала до перекрестка, повернула за угол, остановилась перевести дух:

– Кажется, ушли, – проговорила с облегчением и тут же упала без чувств.

И больше не встала.

Эдика подобрали станционные рабочие, пристроили в бригаду слесарей по ремонту вагонов. Учеником.

Бригадирствовал старик по прозвищу Дрын. Почему такое прозвище дали, Эдик расспрашивать постеснялся, про себя же решил – наверное, за высокий рост и худобу. У него и жить стал.

Шел июль 1941 года…

В декабре – в середине декабря – к бригадиру приехала из Могилева сестра. Тоже рослая, но, не в пример брату, объемная. Старуха как-то сумела пробраться на товарняк, затаилась и вполне благополучно докатила до Орши.



Эдик потерял покой: если старой женщине, да еще этакой громоздкой, удалось обхитрить немецких охранников, так неужели он, маленький, верткий, не пронырнет на товарняк, идущий в Могилев?

Сказал о своем решении бригадиру. Тот принялся было вразумлять, но он объяснил: вон уже наше войско раздербанило немца под Москвой – об этом по всей Орше переклик, – глядишь, недолго ждать, когда и Могилев освободят, и вдруг получится, что отец пойдет со своей частью где-нигде рядом и сумеет хотя бы на денек вырваться домой…

Старик повздыхал, расспросил сестру, кто из старых железнодорожников остался в Могилеве, и снабдил Эдика запиской к одному из них – Ковалеву Степану Саввичу. Чтоб тот посодействовал насчет работы.

Осуществить свой план Эдику удалось только перед самым Новым годом. В Орше все прошло гладко, без приключений. Помогли свои же ремонтники. И в Могилеве повезло: на подходе состав придержали перед семафором (видно, пути были забиты), Эдик спрыгнул и сразу скатился под откос. Охрана его не заметила.

Обошлось без приключений и в Орше и здесь, на родной станции, и он порадовался, как ловко все провернулось, а в конце-то оказалось, зря ликовал и зря рвался сюда: на месте их дома высилась груда кирпичей и полуобгоревших досок. Поднял палку и, глотая слезы, долго ковырял припорошивший развалины серый снег. Искал, сам не зная чего.

Но горюй не горюй, а устраиваться как-то надо. Попытался найти кого-либо из тех, с кем родители водились семьями. Оказалось: одних вот так же разбомбили, другим удалось эвакуироваться. Вспомнил про записку бригадира, двинул на станцию искать адресата.

Охрану несли, как и было заведено у немцев, полицаи. Один из них, рябой, приземистый, уже в годах, заметил Эдика, прикрикнул:

– Ты, щенок, какого черта тут надо?

– Я по делу, у меня записка…

Показал листок, будто он мог служить пропуском. И рябой в самом деле махнул разрешающе рукой, спросив равнодушно:

– До кого адресована?

– Ковалеву. Он тут на ремонте вагонов. Степан Саввич Ковалев.

– Так, так, так? – ободряюще прострочил рябой, вдруг проявив неподдельный интерес. – Ковалев, говоришь? Степан Саввич?

Поманил к себе.

– Ну-к, покажь, какая там писулька!

Эдик протянул записку, но рябой раньше цепко ухватил его за локоть.

– Это ты оч-чень даже ко времени, – произнес с непонятным злорадством. – И кто, скажи, послал тебя?

Эдик уже почуял неладное, но все-таки ответил:

– Дрын…

– Дрын? Да ты, я смотрю, шутник!

Принялся вслух разбирать каракули бригадира:

«Степушка, этот малец – сплошной на данный момент сирота, ежели можешь, пристрой его куда там к себе. Он сам про все расскажет»…

Читая, все сильнее стискивал локоть.

– Больно мне, – поморщился Эдик.

– Больно? – переспросил удовлетворенно рябой и вдруг пообещал: – Еще не так больно будет, как допрашивать начнут! Такого дрына отведаешь, что…

Не договорив, поволок его к мрачному, иссеченному пулями зданию с зеленой железной крышей.

– Дяденька, родненький, отпусти! – попытался вырваться. – Что я такого сделал?

Рябой, не отвечая, с силой ударил коленом под зад. Зубы непроизвольно клацнули, он прикусил язык. Рот заполнился кровью. Сплюнул, на грязном снегу проступило алое пятно.

– Не пойду! – упер в снег каблуки не по росту больших сапог.

Откуда-то сверху донеслось:

– Эй, Махоткин…

Эдик вскинул глаза: из чердачного оконца без стекол выглядывал белобрысый парень в одежде полицая; на шее у него болтался бинокль.

– Махоткин, пес, оглох, что ли?

Рябой приостановился, перестал подталкивать Эдика.

– А-а, старшой, гутен таг тебе!

– Чего с огольцом войну затеял?

– Да вот, понимаешь, – хохотнул рябой, – откуда и не ждал, наваром запахло…

– Не сволочился бы, Махоткин, какой может быть от мальчишки навар!

– Не скажи: он, оказалось, из той компании, какую сейчас в гестапе пытают.

Полицай па чердаке озадаченно хмыкнул, приготовился что-то сказать, но тут из-за угла здания вывернулся офицер, заговорил с ним по-немецки; парень отвечал немецкой же бойкой скорострелью, без какого-либо промедления или спотычки.

– Немец, а пойди ты пойми его, – пробормотал сквозь зубы рябой,- жалеет всякую сволочь!

Эдик наконец в полной мере осознал, в каком оказался положении. Коли к человеку прискреблось гестапо, теперь все друзья и знакомые под подозрением, начнут сейчас допытываться, от кого нес Ковалеву записку, что должен был передать на словах. Сказать про бригадира – того замордуют, не сказать – из самого жилы вытянут. Насмотрелся уж на такое, понял, что к чему.

Прикушенный язык саднил, во рту было солоно от крови. Вновь сплюнул, повторил с отчаянием:

– Не пойду!

Добавил, все решив для себя:

– Убивай здесь, если так!

Рябой хохотнул, внезапно присел па корточки и, с медвежьей силой ухватив Эдика за ноги, кинул, подобно кулю, себе на плечо; не успел он опомниться, как обдало застойным теплом прокуренного помещения.

– Вас ист дас? – услышал чей-то удивленный возглас.

В следующее мгновение рябой сбросил его рывком с плеча, он ударился затылком о стену и как провалился куда-то.

Очнулся, ощутив холодную воду на лице. Сразу не мог взять в толк, где он, но увидел над собой рябого, и цепочка событий восстановилась.

Рябой со странной бережью поднял его с пола, усадил на стул.

– Чего ты хлипкий такой? – спросил недовольно и, не ожидая ответа, доложил кому-то в комнате: – Очухался. Сейчас проморгается.

Он в самом деле быстро проморгался и увидел перед собой двоих немецких офицеров. Один, в шинели и теплой фуражке, сидел бочком на широком подоконнике, поигрывал перчатками, второй полулежал на кожаном диване с сигаретой в зубах – на нем, в противоположность первому, был только китель с расстегнутым воротом.

– Гут, – буркнул этот, на диване, и лениво махнул рябому рукой, в которой белел знакомый Эдику листок.

Рябой с видимой неохотой покинул комнату.

Немец перевел глаза на Эдика.

– Кто есть писаль этот… бриф (письмо)? – спросил, помахав листком.

Он попытался уйти от прямого ответа:

– Я насчет работы, – проговорил понурившись, с трудом ворочая распухшим языком. – На ремонт вагонов хотел…

– Не прикидывайся дурачком! – совершенно чисто по-русски кинул вдруг ему офицер, сидевший на подоконнике.

– О, о, это есть так! – подхватил, рассмеявшись, немец на диване.

– Не прикидывайся дурачком! – повторил тот, с подоконника. – Тебя спрашивают, от кого явился к Ковалеву? Ну!

Он молчал, ошарашенный не столько вопросом, сколько самим голосом – в нем прозвучало что-то пугающе знакомое. Подняв голову, вгляделся: белесые усики, приспустившийся над ними вислый нос. Тем временем офицер закурил, пустил к потолку колечко дыма, проводил его холодным взглядом и, сведя вдруг глаза к переносице, внимательно обследовал кончик собственного носа.

– Майор Захаров? – непроизвольно вырвалось у Эдика.

Тот резким взмахом руки отбросил кольца дыма.

– Твое лицо мне тоже знакомо, – сощурился офицер, припоминая.- Отпрыск подполковника Крицина? Я не ошибся?

Эдик проглотил все еще солоноватую слюну, но смолчал. Немец, валявшийся на диване, с живостью приподнялся, спросил у Захарова по-немецки:

– Кеннен зи ин (вы с ним знакомы)?

Не отвечая ему, Захаров соскользнул с подоконника, приблизился к Эдику, взял жесткими пальцами за подбородок.

– А я ведь тогда привез ваши вещи обратно, полагая, что вернетесь, но на месте дома была уже груда кирпича…

Эдик опять лишь проглотил слюну.

– Где пристроились? – продолжал Захаров, все не разжимая холодных пальцев. – Мне бы повидать мамашу. Понимаю, она считает меня подлецом, но… Ей же от записей твоего отца никакого прока, а я… Кстати, там вырвана страница – на ней, судя по всему, должна быть карта местности…

Эдик молчал. Захаров выпустил подбородок, повернулся к дивану.

– Уступите, капитан, мальчишку мне, дам хорошую цену!

Немец как-то неопределенно усмехнулся, повторил свое:

– Кеннен зи ин?

Однако не стал дожидаться ответа, перевел взгляд на Эдика:

– Ви есть знайт дрюг дрюг?

Эдик не успел раскрыть рта, его опередил Захаров – он прямо-таки взбурлил от негодования:

– Хорошенькое дельце! – накинулся на капитана. – Вы так спрашиваете, точно готовы заподозрить меня в связях с подпольщиками.

– Найн, найн,- поднял тот обе руки, – найн!

– Мало ли с кем я был знаком до вашего прихода! – продолжал возмущаться Захаров.

– Гут, гут, мы вам доверять.

– Тогда уступите мальчишку, у меня свои виды на него. Повторяю, дам хорошую цену.

– Папиргельд (бумажные деньги) ? – покривился немец.

– Ну, услужу чем-нибудь. Во всяком случае, за мной не пропадет.

– Гут, за добрый услуг, – согласился немец, вновь усмехнувшись,- за добрый услуг можьно догофор: вам – мальшик, мне – это…

Помахал листком.

– Кто писаль? Кто есть аутор?

Захаров склонился в церемонном полупоклоне:

– По-моему, капитан, у вас были возможности убедиться, что я умею, – последнее слово он произнес с нажимом, – умею делать людей разговорчивыми. Будьте спокойны, у меня этот молчун все выложит!

Резкий телефонный звонок заставил подняться с дивана немца.

Отвлек и внимание Захарова, который откровенно прислушивался к разговору. Судя по всему, понимал чужую речь.

– Мы должны ехать? – спросил у капитана, когда тот опустил трубку на рычаг.

Немец с недовольным видом подтвердил, начал одеваться. Захаров в раздумье поглядел на Эдика, потом переключился на массивную, обитую железом дверь, с нее – на забранное решеткой окно. Невольно проследив за его взглядом, Эдик подумал, что до войны в этой комнате размещалось, верно, что-нибудь вроде кассы.

– Пожалуй, можно оставить мальчишку до нашего возвращения здесь, – обратился Захаров к немцу, подергав решетку. – Мне кажется, надежно.

– О, я, я,- ухмыльнулся немец, – карцер гут!

Через минуту Эдик остался в одиночестве и, дождавшись, когда стихнут в коридоре шаги, стал, подобно Захарову, тоже обследовать окно «карцера». Только с другой, конечно, целью.

Оно было с двойными рамами и мутными, давно не мытыми стеклами, но его интересовали в первую очередь не рамы и стекла, а железные прутья, что разграфили изнутри оконный проем. Ухватился за один из них, рванул к себе, толкнул от себя – прут даже не шелохнулся. Перешел к следующему – тот же результат.

«Крепко сделано, черт!» – ругнулся про себя.

Все же начал перебирать их поочередно, надеясь, вдруг который-то удастся расшатать и отогнуть. Отогнуть настолько, чтобы протиснуться.

За этим занятием и подстерег его полицай, который выглядывал давеча с чердака: неожиданно вывернулся из-за стены, прилепился снаружи лицом к стеклу. Эдик отпрянул в глубину комнаты, но парень поманил пальцем, показал знаками, чтобы открыл форточку, врезанную в нижнюю часть рамы.

Поколебался, однако, вспомнив, как парень заступался перед рябым, решился – просунул сквозь решетку руку, откинул, насколько позволяли прутья, внутреннюю створку, дотянулся, изогнувшись, до наружной. Парень осторожно осмотрелся, шепнул:

– Выломай фортку в двери!

Сунул продолговатый сверток и мгновенно исчез.

Эдик развернул тряпку: на ладони лежал штык от немецкой винтовки.

Странно, он не испытывал тогда, как теперь вспоминает, радости или волнения. Видимо оттого, что, убедившись в прочности решетки, уже не смел поверить в возможность вырваться из помещения, где все предусмотрено для защиты от взлома. Неважно – снаружи или изнутри.

Тем не менее прошел к двери, вяло потыкал штыком в закрашенные пазы. И вдруг обожгло ознобом: оконце в двери оказалось заделанным створкой, которая держалась с одного бока на шарнирах, а со второго – на задвижке и… вбитых по углам гвоздях.

Иначе говоря, то была обыкновенная форточка, лишь на время прекратившая свое действие из-за этих двух гвоздей.

Сдерживая дрожь в руках, начал обковыривать угловатые шляпки. Наконец собрался с духом, поддел одну кончиком штыка – гвоздь с неохотой, но, таки, полез из гнезда.

Со вторым управился уже без церемоний.

Оставалась задвижка – толкнул ее, потянул за выточенную из дерева ручку, и створка тотчас безропотно откинулась на шарнирах, открыв глазам полутемный коридор.

На лбу выступила испарина, а самого заколотило – зубам во рту тесно сделалось.

В глубине коридора скрипнула дверь. Он отпрянул в сторону, готовясь запахнуть оконце, но от двери донеслось:

– Не бойся, это я!

Парень не удивился тому, что створка уже выломана, потребовал нетерпеливо:

– Штык!

Эдик принялся трясущимися руками заворачивать штык в тряпку.

– Кончай возиться! – остановил тот, а приняв штык, скомандовал: – Лезь!

Эдик привстал на цыпочки, просунул в отверстие голову.

– Не так! – выпихнул он его обратно. – Скинь ватник и возьми стул. Со стула пробуй.

Эдик сбросил куртку, передал вместе с шапкой в окошечко, после этого взобрался на стул, вновь просунул голову; голова шла свободно – не пошли плечи.

– Сожмись! – посоветовал тот.

Куда еще-то? Он и без того скукожился до предела.

– Ты вот что, – сказал тогда парень, вновь выпихивая его, – ты давай спокойно, без паники… Давай теперь вот как пробуй: толкай одну руку сразу вперед, вместе с головой, а другое плечо как бы ужми, сделай пологим. Ну-к!

Попробовали. Спаситель, помогая, с силой потянул за просунутую вперед руку и содрал ему кожу. Не сказать, чтобы боль была непереносимой, но он не удержался – вскрикнул.

– С ума с-сошел? – зашипел тот.

Метнулся к выходу, осторожно приотворил створку двери.

– Все спокойно,- сообщил, возвращаясь.

Эдику сдавило грудную клетку, он с трудом втягивал воздух. Уперся в стул, пытаясь протолкнуться дальше – стул вывернулся из под ног, они повисли без опоры.

– Тяни,- попросил.

– Опять заорешь?

– Тяни!

– Хорошо, только ты сожми зубы и терпи.

Обхватил за предплечье, потоптался, примериваясь,

крякнул и рванул наружу. Горячая волна опалила грудь, и Эдик, чтобы не закричать, впился зубами в руку. Зато плечи были уже на свободе.

– Жив? – заглянул в лицо спаситель.

Эдик с усилием разжал рот, но ничего не сказал. Не смог.

Остальная часть туловища и ноги прошли в проеме без затруднений. Парень прикрыл окошко, похвалил:

– А ты с характером!

Эдик молча разглядывал проступившую сквозь рубаху кровь.

– Не обращай внимания, – успокоил тот, накидывая ему на плечи куртку. – Заживет, коли все обойдется.

Подтолкнул к выходу, добавил тоном приказа:

– Пойдешь так, будто веду тебя под конвоем.

На улице достал из кармана пачку махорки, стал

присыпать следы. Возле здания, к счастью, никто не дежурил.

Прошли вдоль стены до угла, повернули к лестнице, ведущей на чердак, и тут нос к носу, что называется, столкнулись с рябым.

– Куда это ты, старшой, моего крестника повел? – с ревнивой подозрительностью приступил он к парню.

– Да вот, понимаешь, капитана срочно вызвали в комендатуру, так он препоручил постеречь. Пускай, говорит, при тебе побудет, в надежном месте.

Рябой недоверчиво хмыкнул, оглядел Эдика, перевел взгляд на парня.

– И где же, ты считаешь, это надежное место?

– А на чердаке, где я наблюдательный пост оборудовал. – И позвал: – Айда с нами, Махоткин, там все теплее, чем на дворе. За ветром как-никак.

Рябой потоптался, словно бы раздумывая, потом вдруг заступил Эдику дорогу, а парню сказал:

– Я его сам постерегу, от меня, будь уверен, не сбежит.

И со знакомой уже Эдику цепкостью ухватил его за локоть. Эдик рванулся, пытаясь освободиться, но локоть был как в клещах.

– Чем он тебе насолил, Махоткин? – вступился парень. – Чего к нему вяжешься?

Рябой зыркнул по сторонам, точно высматривая, кого бы из своих призвать на помощь.

– Я вяжусь, а ты з-защищаешь? – нервозно взвизгнул, нашаривая свободной рукою свисток на шнурке, – Давно з-замечаю, больно жалостлив к шушере! Может, з-заодно с подпольщиками?

Парень, не ответив, тоже быстро глянул по сторонам, потом шагнул к рябому и, поймав руку со свистком, круто заломил, вывернул за спину. Рябой матюкнулся сквозь зубы, выпустил Эдика и, скрючившись, буквально переломившись от боли надвое, оказался лицом на уровне каменного фундамента здания. Тогда парень навалился всей тяжестью, резко толкнул противника вперед, на каменную кладку. Тот с маху стукнулся головой, и этот таранный удар выбил его из сознания. Он мешком осел на грязный снег. Парень, не мешкая, выхватил пистолет, хрястнул упавшего по затылку.

Эдик, зажав рот, смотрел расширившимися глазами; опавшая было дрожь снова выплеснулась под скулы.

– Чего таращишься? – выдохнул парень, пытаясь взвалить обвисшее тело к себе на загорбок. – Берись за ноги!

Заволокли убитого на чердак.

– Свети! – хрипнул парень, сунув Эдику фонарик и подтолкнув вперед. – Целься в самый дальний угол.

Уложили тело за одной из печных труб. Парень показал Эдику на валявшиеся вокруг обрезки досок, куски толя, распорядился:

– Прикрой хоть ими, что ли!

Сам поспешил к окну, где был оборудован наблюдательный пост, высунулся наружу.

Наверное, ничего настораживающего не увидел: махнул рукой, подзывая Эдика, опустился на табуретку, закурил.

Эдик все не мог справиться с собой.

– Штормит? – сочувственно кивнул парень, жадно глотая дым, и добавил убежденно: – Не мы его – так он бы нас, можешь не сомневаться. Зверюга еще тот, успел насмотреться на его «подвиги».

– А что, как найдут его здесь? Станут же поди искать?

– Не каркай!

– Я не каркаю, я просто…

– Ну, если просто… Следы табаком присыплю, чтоб собака не взяла, а самого уволоку потемну на угольный склад, там не скоро доищутся.

Загасил окурок, достал из кармана платок, начал протирать бинокль. Эдик поколебался, но все же решился – спросил, кивнув в глубину чердака:

– За что он тебя… немцем называл?

Парень искоса глянул на него, вздохнул.

– Я и есть немец. Иначе, думаешь, они меня старшим над этими ублюдками поставили бы?.. Только я – наш немец, родился и вырос здесь, на нашей земле.

– А почему меня… со мной…

– Зачем с таким риском твою шкуру спасаю, хочешь спросить? Ну, если сказать напрямую, не только из-за того, что пожалел, просто знаю, как у нас допрашивают… Ты мог не выдержать и потянуть за собой целую цепочку людей.

– А я ведь взаправду насчет работы шел, мне…

Он вдавил в плечо Эдику пальцы, буркнул:

– Ну, ну, ты же не на допросе!

Приставил к глазам бинокль, опять высунулся наружу, но тотчас подался назад, шепнув:

– Капитан вернулся, следственный эксперимент сейчас будет делать.

– Как это?

– А вон погляди через щель в крыше.

Эдик приник к выеденному ржавчиной отверстию.

Через пути, в направлении стоявшего поодаль состава, шли под охраной автоматчика двое железнодорожников со связанными руками; чуть поотстав, шагали давешний капитан, еще один немецкий офицер и Захаров.

– Куда они ведут наших? – с тревогой оглянулся Эдик.

– Говорю же, следственный эксперимент: заставят на месте показать, как вагоны портили. Думают, это поможет находить саботажников, которые мешают отправлять грузы на фронт и в ихнюю фашистскую Германию.

Тем временем группа приблизилась к составу. Капитан взмахнул перчаткой, дал какую-то команду. Солдат развязал пленников. Один из них подошел к вагону, наклонился над колесом, откинул крышку буксы. Поманил капитана. Остальные сгрудились вокруг.

Пытаясь разглядеть, что там показывает немцам железнодорожник, Эдик просмотрел, как получилось, что второму пленнику удалось вырваться из кольца. Засек лишь, как тот стремительной тенью унырнул под вагон.

Охватившее всех замешательство длилось какие-то секунды, затем натренированный охранник бросился следом, сопровождаемый истошным воплем капитана:

– Нихьт шиссен (не стрелять)!

Захаров кошкой вскарабкался на вагон, гулко протопал по железной крыше, перепрыгнул на соседний.

– Шиссен зи нихьт (не стреляйте)! – крикнул и ему оставшийся внизу капитан и добавил на ломаном русском: – Живьеом, взять живьеом!

С чердака был виден только прыгающий с крыши на крышу Захаров – он направлялся сюда, к вокзалу; беглеца же и кинувшегося в погоню солдата скрывали от глаз вагоны.

Вдруг Захаров приостановился, рванул из кобуры пистолет, выстрелил в воздух.

– Стой! – крикнул, готовясь спрыгнуть на междупутье.

Но, как видно, тот, кому приказывал, не подумал повиноваться, потому что Захаров вновь забухал каблуками по железу, сбрасывая на бегу длиннополую, стегавшую по ногам шинель. Оставшись в кителе, он заметно наддал, быстро приближаясь к голове состава.

Левее его, на соседнем пути, стояли еще вагоны – из-за них вынырнул запаленный охранник, метнулся наперерез беглецу. И здесь, на выходе из коридора, образованного двумя составами, они столкнулись. Преследуемый не сделал попытки уклониться – напротив, используя инерцию, пригнулся и саданул с разбегу головой в подбородок немцу. Тот опрокинулся навзничь. Железнодорожник выхватил у него автомат, отпрыгнул, но выстрелить не успел: Захаров ударил сверху из пистолета ему в руку, выбил оружие.

– Сволочь! – скрипнул зубами парень. – Гад продажный!

…Эдик пробрался обратно в Оршу. Оставался тут до заветного дня – 28 июня 1944 года, когда Советская Армия вымела немцев из Могилева. Приехал сюда, построил возле развалин родного дома сараюшку, стал ждать отца. Позднее удалось выяснить: отец погиб еще в сорок первом, под Москвой.

Парня, спасшего ему жизнь, не застал, следов отыскать не смог. Тем более не знал ни имени, ни фамилии.

Захаров исчез. Казалось, навсегда»

Инженер медленно шел к костру, неотрывно глядя на человека в лисьей шапке. И вдруг увидел: Сапрыкин настороженно покосил глазами. Настороженно и выжидающе.

Или показалось?..

Обогнул костер, остановился с противоположной стороны – так, чтобы видеть лицо: он или не он?

Лоб закрыт шапкой, низ лица – бородой, остаются глаза в сетке морщин и нос. Глаз он не запомнил, а вот нос… Впрочем, и к нему тогда специально не присматривался, в память запала только связанная с ним привычка.

– Чего вы меня разглядываете? – удивился Сапрыкин.

Именно удивился. Без наигрыша.

– Извините, – смешался инженер. – Вы мне очень напоминаете одного давнего знакомого. Кажется, все же ошибка.

– Почему кажется? – опять удивился Сапрыкин. – Странно вы изъясняетесь, право. Я, например, вижу вас впервые. Ну, не сегодня, конечно, а вообще.

Вдруг рассмеялся, повторил:

– Право, странно изъясняетесь.

Инженер невольно отметил про себя это «изъясняетесь», чересчур изысканное для человека без образования и квалификации. Впрочем, не могло разве случиться такого, что на приработки в тайгу подался интеллигент, скатившийся по какой-то причине до положения «бича»?

– Давно в этих краях? – спросил инженер, опускаясь на корточки и загораживаясь от жара рукавицей.

Сапрыкин долго молчал, крутил над пламенем валенки; подумалось даже, что не услышал вопроса.

– Вам это так интересно? – грубовато спросил наконец в свою очередь и, не дав ответить, буркнул: – В трудовой книжке все указано.

– Ну, зачем такая официальность? – усмехнулся инженер, а про себя подумал: если ты действительно Захаров, то насчет документов конечно же позаботился.

Сбивало с толка поведение Сапрыкина. Сейчас он был спокоен, держался естественно, без напряжения, как мог держаться человек, у которого все чисто за спиной. Что же тогда побудило пуститься давеча в бега? Или то был

первый, не очень осознанный импульс, продиктованный неодолимым инстинктом самосохранения?

– Вы пощупайте, может уже высохли? – кивнул инженер на валенки.

Тот молча сунул руку в один, потом в другой валенок, отставил их, взял с колен портянки, поднес к огню. Поднес и, сосредоточенно глядя на них, вдруг неуловимо быстрым движением свел глаза к переносице, поймал в фокус кончик носа. Видно было, что проделал это совершенно непроизвольно, как если бы, скажем, взмахнул ресницами – значит, давняя, ставшая действительно второй натурой, привычка.

Не отдавая себе отчета, инженер машинально попытался скопировать это движение глазами, и тотчас в колеблющемся над костром мареве возникло смеющееся Люськино личико, а в ушах прозвучал звонкий голосок: «Мама, мамочка, погляди на Эдьку!»

Он откачнулся, потерял равновесие, сел на снег. Сердце колотилось где-то под самым кадыком, мешало дышать. Инженер понял, что еще минута, и кинется на человека по ту сторону костра.

Чтобы успокоиться, набрал в горсть снега, стал растирать лицо.

– В сон поклонило? – посочувствовал Сапрыкин.

Он промолчал, бросил в костер остатки снега и, сознавая, что может все испортить, не удержался – спросил напрямую:

– Вам ни о чем не говорит фамилия… Захаров?

Спросил и встал на колени, чтоб лучше видеть его лицо.

Тот вздохнул:

– Говорит…

И оборвал себя, закашлявшись: надо же было случиться такому, чтобы именно в эту минуту ветер переменился – пахнул дымом.

– Говорит,- повторил, прокашлявшись. – Техник у нас в экспедиции работал – Захаров. Славный был человек, да клещ его в тайге на тот свет отправил. За трое суток скопытился.

В голосе – ни тени волнения, только печаль по хорошему человеку.

И лицо не всколыхнулось.

Неужели ошибка?

Но почему, почему он вдруг пустился в бега?

– Знаете, Сапрыкин, специфика нашей работы в таких вот полевых условиях требует полной доверительности. То есть мы должны безоглядно полагаться один на другого…

Сапрыкин усмехнулся:

– Моя личность вызывает у вас…

– Не личность, нет, – перебил инженер, – но ваш сегодняшний поступок: почему вдруг, ни с того ни с сего, предприняли попытку скрыться?

Сапрыкин вновь усмехнулся, качнул лисьим малахаем.

– Исповедь вам моя нужна?

– Ну, это как хотите называйте, главное, чтоб был понятен мотив.

– Хорошо, объясню…

Надел валенки, встал, потоптался, точно проверяя, не будут ли тесны после просушки, вновь опустился на валежину.

– У вас не найдется закурить? Свои-то подмочил.

Инженер, не вставая с колен, протянул над костром

пачку «Беломорканала». Сапрыкин взял папиросу, тщательно размял, подул в мундштук, неспешно прикурил от головни и лишь после этого стал рассказывать. С такой же неторопливостью и обстоятельностью.

Смысл сводился к тому, что вот уже четырнадцать лет, как жена ушла к другому и прижила сына. Но зарегистрирована-то с Сапрыкиным, поэтому все эти годы за ним гоняется исполнительный лист. Только он, Сапрыкин,

не дурак, чтобы платить алименты на чужого ребенка.

– Допустим, – сказал инженер, сдерживая себя. – Но сегодня-то от какого исполнительного листа в бега пустились? Кто сегодня от вас алименты требовал?

Захаров вздохнул:

– А вы полагаете, надлежит ждать, когда исполнительный лист под самый нос сунут?

– Я ничего не полагаю, мне просто хочется понять, почему сегодня вы ни с того ни с сего…

– Как это ни с сего? Как ни с сего, если вдруг вижу – милицейская гончая стойку на меня, как на какого-нибудь рябчика, сделала?

Инженер вспомнил: да, в самом деле, на примыкающем к трассе участке автомагистрали останавливался сегодня желтый «газик». Утром, вскоре после их приезда сюда, на трассу. И водитель о чем-то расспрашивал второго техника. Видимо, о дороге, потому что машина сразу же двинулась дальше. Но разве не могло быть такого, что, увидев представителей власти, Сапрыкин связал их появление со своей многолетней задолженностью по исполнительному листу?..

– У меня рефлекс уже выработался, – вздохнул тот, – как увижу милицию, ноги сами третью скорость включают.

На его раскрасневшемся от жаркого пламени лице отпечаталось выражение почти детской непосредственности; он бросил в костер окурок, опять вздохнул, развел руками: судите, мол, как бог на душу положит, а я весь тут, перед вами.

Глядя на него, инженер подумал, что если все это – актерство, игра, то исполнение весьма искусное, и, значит, нечего рассчитывать захватить столь тренированного актера врасплох.

И еще подумал, что для установления личности этого человека он не сможет, к сожалению, прибегнуть к помощи органов госбезопасности: не с чем идти туда, нечего предъявить, кроме рассказа о запомнившейся привычке изменника Родины Захарова.

Минуло около двух недель. Работа на трассе подходила к концу. И, хотя дело и без того делалось сноровисто и споро, инженер торопил отряд, подталкивал и подталкивал парней.

Он даже убедил их выйти на трассу в очередное воскресенье, пообещав приплюсовать соответственно по одному дню к отпуску каждого.

Объяснять причины штурма не требовалось, люди понимали: чем быстрее завершится этап изысканий, тем раньше будет выдан строителям дороги технический проект.

Однако нетерпение инженера диктовалось в данном случае еще и личными мотивами: отъезд в город и переход к камеральной обработке материалов изысканий освобождал от необходимости держать в отряде временных рабочих. Иными словами, появлялся благовидный предлог избавиться от Сапрыкина.

Вообще-то Сапрыкин оказался чистым. Без червоточины. То есть тем, за кого себя выдавал – Сапрыкиным. Если бы это подтверждалось лишь документами, инженер мог бы еще сомневаться, а тут удалось организовать проверку через живых свидетелей: сопоставить записи в трудовой книжке с сообщениями старых сослуживцев Сапрыкина в Ачинске, где тот работал до своих скитаний по тайге.

Правда, сделано это было по телефону, но зато столь детально, что исключались всякие подозрения. Нашла подтверждение в процессе проверки и версия Сапрыкина относительно его семейных передряг: в Ачинске действительно проживали жена и сын, которые не имели о нем в последние годы никаких вестей.

Единственное, чего не сделал инженер – не послал в Ачинск снимка. Хотя мысль такая и появлялась. Но с другой стороны, под каким предлогом стал бы вдруг фотографировать человека?

Сапрыкин оказался чистым, да, и все же каждодневно видеть его было для инженера настоящим мучением, память срабатывала в одном и том же направлении – возвращала в Могилев военной поры. И ничего не мог с собой поделать, все закипало в нем.

Иногда ему казалось, что Сапрыкин тоже насторожен. Если он и в первые дни не отличался особой общительностью, то сейчас прикрылся, как обитатель речной раковины, створками и выжидающе посматривал из щели.

С ребятами на эту тему инженер, естественно, не распространялся.

Последнюю неделю он стал даже общих привалов избегать. Придумывал какой-нибудь предлог, не шел к костру.

Изыскатели квартировали в ближнем селе, рассредоточившись в нескольких домах. Приезжая с трассы, инженер выскакивал возле давшего ему приют дома из кабины грузовика, взмахивал, прощаясь, рукой и уединялся до утра.

О совместных «посиделках», какие практиковались прежде, ребята уже и не заикались – знали: инженер сошлется на головную боль. И в клуб тоже наведывались теперь без него.

Надо думать, и те несколько вечеров, что оставались до отъезда, прошли бы по установившемуся скучноватому распорядку, если бы события не свернули внезапно с наезженной колеи. Первую весть об этом принес инженеру Саша.

Инженер только расположился поужинать после возвращения с трассы, как Саша буквально ворвался в дом и, размахивая каким-то листком бумаги, возбужденно сообщил:

– Все, сбежал-таки!

– Ты о Сапрыкине?

– К хозяйке милиционер заглянул, – не знаю, по какому там делу,- а этот увидел его – и ходу!

– Баба с возу… – впервые за последние дни улыбнулся инженер.- Выходит, не сочинял насчет третьей скорости.

– О какой скорости вы говорите?

– Да Сапрыкин мне душу изливал: стоит, дескать, почуять приближение исполнительного листа по алиментам, так ноги сами третью скорость включают. Как говорят, пуганая ворона куста боится… Милиционер не удивился его поступку?

– Да получилось-то как, Эдуард Антоныч…

Нивелировщики жили всей группой в одном дворе, к

ним после своего прихода в отряд подселился и Сапрыкин. Хозяйка выделила квартирантам флигель-насыпушку, служивший ее семье в качестве временного пристанища в ту пору, когда поднимали дом. Ну, времянка – она и есть времянка, к утру здесь сильно выстывало, приходилось перед подъемом подтапливать. С вечера наготавливали дров. На этот раз отвечал за топливо Сапрыкин и, как приехали с трассы, он, не откладывая, подался под навес, где были уложены заранее напиленные чурбаки.

Он отправился под навес, а Саша – к хозяйке, чтобы заполучить ежевечерний бидон молока. В это самое время и наведался сотрудник милиции.

«Хозяйка есть?» – спросил у возвращавшегося с молоком Саши.

Они повстречались в тесных сенцах, и Саша, пропуская гостя, отступил в сторону, пробурчал:

«А куда бы ей подеваться, на ночь глядя?»

И они разминулись.

А на пути к флигелю Сашу перехватил Сапрыкин.

«Чего это он заявился?» – кивнул с откровенной тревогой на освещенные окна.

Саша уловил тревогу, и ему захотелось пугануть злостного алиментщика.

«Да на нервах наших поиграть! – воскликнул с деланным возмущением. – Из города, дескать, поступило распоряжение установить личности всех приезжих. Ищут, я понял, кого-то».

«Ха-ха, чего выдумал! – нервно хохотнул Сапрыкин, однако тем не менее торопливо зашагал к воротам, кинув Саше: – Добегу до аптеки, пока не закрылась, а то голова раскалывается».

«У меня цитрамон есть, враз вылечишься».

Тот не оглянулся, будто не услышал.

– Ну, я не стал догонять, не моя забота алименты взыскивать, – рассказывал Саша инженеру, – но до сведения милиционера данный факт довел.

– И что же он предпринял?

– Да ничего. Только спросил, какие имеются вещи, и конфисковал сапрыкинский чемодан. Попросил нас всех присутствовать при вскрытии, составил акт.

Тут он вспомнил о листке бумаги, который крутил все это время в руках, положил перед инженером.

– В чемодане обнаружил. Там, на самом дне, оказалась такая толстая тетрадь – их называют общими, – милиционер стал ее просматривать, а листок этот вывалился:

– Зачем он тебе? – поморщился инженер, не притрагиваясь к листку, – Тащишь всякое г… на обеденный стол.

– Эдуард Антоныч, это ведь ваши же какие-то записи! Почему я и заинтересовался.

Инженер поглядел на Сашу, спрашивая взглядом, не спятил ли тот, однако все же склонился над листком, вгляделся в поблекшие карандашные строчки. И оторопел: они были написаны его собственной рукой!

– Вижу, ваш почерк, – бубнил над ухом Саша, – я и заинтересовался.

«Долина ручья на 572-й отметке, – с трудом разобрал инженер, – делится на два рукава, причем левый почти сразу поворачивает круто к северу…»

У него перехватило дыхание, он прошептал растерянно:

– Отец… Рабочий дневник моего отца…

Вскочил, ухватил Сашу за полы распахнутого полушубка.

– Где она?

– Тетрадь, что ли? Ну, как-никак личное имущество, милиционер внес ее в акт и оставил в чемодане… Я же не знал!

– Саша, милый, он не должен уйти! Понимаешь? Мы не имеем права его упустить!

– Сапрыкина?

– Никакой он не Сапрыкин, это изменник Родины Захаров. Изменник и убийца.

Метнулся к вешалке, набросил на плечи полушубок; изнутри поднималась, сотрясая всего, знобкая дрожь.

– Но он наверняка вооружен, а у нас… Где сейчас может быть милиционер?

– Дома, наверно. Забрал чемодан, сказал, что пойдет домой.

– Ты знаешь, где он живет?

– Найду, пожалуй… Может, напрямую, огородами махнем?

Выбрались огородами в проулок, добежали до угла, тут Саша притормозил, гадая, влево им или наоборот вправо.

– Сюда, – сообразил, наконец, поворачивая к мерцавшим вдалеке огням довольно большого здания.

Луна над селом только-только начала подниматься, но недавно нападавший снег светился, казалось, сам по себе, вечерняя улица просматривалась довольно далеко.

Шагов, может быть, на двадцать. Именно на таком расстоянии они и углядели распластавшегося на дороге человека в белом полушубке.

– Угораздило кого-то надрызгаться,- громко ругнулся Саша. – Посреди села спать улегся.

Человек шевельнулся, попытался подняться на колени.

– Помогите!

Приблизившись, инженер разглядел охваченную портупеей спину; рядом валялся надломленный кол.

– Опередил нас этот гад, – сказал Саше, подхватывая лежащего.- Увидал – чемодан с тетрадью уплывает, и скараулил.

Саша помог инженеру поднять милиционера, заглянул в лицо.

– Как вы?

Тот, не отвечая, стянул шапку, ощупал затылок.

– Башка целая, однако-то, – проговорил слабым голосом. – Гудит шибко.

– Идти сможете? – спросил инженер, подставляя ему плечо – он оказался почти вровень с ним.

– Не знаю… Пробовать надо.

Нахлобучил шапку, потоптался на месте.

– Ай-я, ит котон, гудит шибко! Угостил шайтан… Алиментщик проклятый!

– Он не алиментщик, – сказал Саша. – Эдуард Антоныч узнал его: это изменник Родины. С войны затаился.

Милиционер как-то встряхнулся, что ли, перестал виснуть у инженера на плече, поспешно отогнул рукав полушубка.

– Нет, не вижу, глаз мутный стал,- пожаловался инженеру.- Смотри ты, пожалуйста.

Инженер глянул на светящийся циферблат.

– Девять без минут.

– Скорей, дома мотоцикл… Должны успевать.

– Думаете, рискнет на рейсовый автобус?

За милиционера ответил Саша:

– Вообще-то говоря, больше не на чем отсюда выбраться.

У себя во дворе милиционер совсем приободрился, постучал в освещенное окно, крикнул выглянувшей молодой женщине – должно быть, жене:

– Я скоро!

– Куда? – донеслось из дома.

– Почта.

Накрытый брезентом мотоцикл стоял под навесом; когда выкатили, инженер кивнул на коляску, предложил хозяину:

– Думаю, вам лучше сюда сесть, а руль мне доверьте… Простите, не знаю ваших имени и отчества?

– Зовите, однако-то, просто Митхас. Я шорец.

– Товарищ Митхас, – сказал инженер, не видя у него на поясе кобуры, – товарищ Митхас, оружие прихватить бы.

– Зачем прихватить? – отозвался Митхас, ныряя рукою за пазуху.- Оно тут.

Переложил пистолет в карман полушубка, сел в коляску.

Инженер давнул на стартер, закинул ногу на седло. Саша пристроился у него за спиной.

Рейсовый автобус делал в селе одну остановку – возле почты, там и группировались пассажиры. Вырулив за ворота, инженер спросил у Митхаса, как туда проехать кратчайшим путем. Митхас махнул рукой вправо:

– Вон много огней – клуб, от него…

Не договорив, перевесился через борт коляски: его стошнило.

– У тебя же сотрясение мозга! – запоздало догадался инженер, перейдя незаметно на «ты». – В больницу надо.

– Ай-я, ит котон! – ругнулся Митхас, вытирая губы. – Погоняй!

– Но…

– Ты здесь чужой, а Митхаса шофер знает, пассажиры знают – помогут. Больница – после. Погоняй!

Посадка уже закончилась, но автобус еще не отошел. Громкое название «рейсовый» носил кузовок на колесах, вмещавший, надо думать, не больше двух десятков пассажиров. Что делалось внутри, рассмотреть не представлялось возможным, стекла покрывал слой изморози.

Да к тому же и света в салоне не было.

Инженер подрулил к автобусу спереди, остановившись так, чтобы автобус не мог тронуться. Спрыгнув, помог милиционеру выбраться из коляски, повел к двери водителя. Водитель опустил стекло, высунул голову:

– Не знаю, мужики, втиснетесь ли, еле двери закрыл. Вас двое, что ли?

Митхас попросил:

– Вылезай, пожалуйста, говорить, однако-то, надо!

Водитель вгляделся, узнал милиционера.

– Митхас, ты? У тебя же свой транспорт.

Тем не менее молодцевато выпрыгнул из кабины, протянул Митхасу руку. Митхас кивнул на инженера:

– Он говорить будет.

Сам шагнул в сторону, переломился надвое: его вновь стошнило. Саша поспешил к нему, подхватил под локоть.

Водитель ухмыльнулся, поднял на инженера нагловатые глаза.

– Никогда не поверил бы, что Митхас может так надрызгаться!

– Он болен, – сухо произнес инженер и, переходя па шепот, попросил: – Прикройте дверцу, чтоб в салоне нас не слышали. И окно поднимите.

Водитель недоуменно хмыкнул, но повиновался.

– Значит, так, – сказал инженер, наклоняясь к уху водителя, – среди пассажиров находится человек, который… Ну, словом, преступник, он может на все пойти. Вероятно, вооружен.

– Нич-чего себе! – отпрянул водитель. – Как же будете брать его? В салоне света нет, проход забит. Я еле двери закрыл.

– Надо что-то придумать

– Легко сказать!

– Мы не можем дать ему уйти, он…

– Ну, не знаю… Лично я – пас, у меня две пацанки, не собираюсь оставлять их сиротами.

Инженер не нашелся, что на это возразить, оглянулся на Митхаса. Тому стало немного легче, он распрямился и, опираясь на Сашину руку, вернулся к автобусу.

– Слабый стал, как девушка, – проговорил, виноватясь. – Но хотя башка гудит, а думает, однако-то: может, мы…

– Меня уволь, Митхас, – потупился водитель. – Сами уж как-нибудь…

Митхас, как видно, оторопел – молчал, озадаченно глядя на водителя. Тот, не поднимая головы, добавил:

– Мое дело – пассажиров возить, за это мне деньги платят.

– Ай-я, ит котон – собачий зад! – пришел, наконец, в себя Митхас.- Сейчас сядешь свой место…

В гневе он перестал следить за речью, акцент стал особенно ощутимым. Пришедшая же ему мысль была простой: водителю надлежало объявить, что автобус срочно потребовался для того, чтобы доставить в больницу группу ребят, пострадавших во время опыта в школьной химлаборатории; займет это, дескать, не больше получаса, после чего рейс будет продолжен; пассажиры могут подождать в здании почтового отделения.

– Весь ответственность мой! – заверил водителя Митхас.

Тот все еще колебался. Тогда Митхас положил ему на плечо руку, с силой встряхнул, потребовал:

– Просыпайся, пожалуйста, а!

Водитель вздохнул, полез в кабину,

Митхас перешел на противоположную сторону автобуса, стал сбоку от двери. Инженер и Саша заняли было позицию напротив него, но он жестом показал им, что одностворчатая дверь, распахнувшись, отгородит их от выхода; они поспешили пристроиться у него за спиной.

Послышался голос водителя, следом раздались невнятные возгласы пассажиров, дверь открылась, люди начали выбираться наружу. И едва ли не каждый, увидев Митхаса, спрашивал встревоженно: «Что там, в школе, серьезное что-нибудь?» Митхас в ответ успокаивающе взмахивал рукой.

Инженер успевал оглядеть выходивших еще в глубине проема, на верхней ступеньке – знакомая лисья шапка не показывалась. Наконец проем опустел, Митхас спросил:

– Все?

И тут водитель крикнул Митхасу, срываясь на нервный фальцет:

– Нет, один товарищ здесь ждет особого приглашения!

Митхас выхватил из кармана пистолет, занес ногу на ступеньку; в это мгновение из глубины салона донесся спокойный женский голос:

– Я по профессии врач, и мое присутствие в такой ситуации может оказаться необходимым…

Больше в автобусе никого не было.

Митхас обессиленно сел на ступеньку,- его, видно, опять мутило,- попросил инженера:

– Говори… Говори людям!

Пассажиры толпились неподалеку, никто еще не успел уйти. Инженер сказал:

– Товарищи, такое дело: бежал опасный преступник, и мы посчитали, что он сел в этот автобус… Для этого и придумали про школьников… Сейчас можно ехать.

– Просим не обидеться! – добавил Митхас, поднимаясь со ступеньки.

– О чем говоришь, Митхас, какие обиды! – выкрикнули из толпы.- Может, помощь нужна?

– Нужна, – кивнул Митхас. – Автобус садится наш человек, и если дороге преступник голосует…

Митхас не успел договорить: расталкивая пассажиров, к нему пробился запыхавшийся парень, схватил за рукав:

– Товарищ милиционер, у меня машину угнали!

– Когда?

– Когда – не знаю, я не видел…

Инженер вгляделся, узнал водителя своего грузовика.

– Сергей?!

– Ой, Эдуард Антоныч, и вы здесь! Понимаете, я в клубе был, прихожу оттуда – машины во дворе нет, я скорей домой к товарищу милиционеру, а жена ихняя говорит – беги, мол, на почту…

– Ясно, – остановил инженер и, повернувшись к Митхасу, проговорил возбужденно: – Это он, конечно, его работа!

Митхас покивал, соглашаясь, спросил у Сергея:

– Вода с радиатора сливал?

– А как же! Машина же на улице ночует, нельзя не слить.

– Молодец! – похвалил Митхас. – Без вода далеко не уедет.

– Двигатель запорет, так конечно не уедет, – подтвердил, чуть не плача, Сергей. – Новый совсем двигатель-то, даже ограничитель скорости еще не снят…

– Совсем молодец! – сказал Митхас. – Ограничитель – шибко хорошо!

Махнув рукой инженеру и Саше; поспешил к мотоциклу.

– Постой, Митхас, – окликнул один из пассажиров. – Кто с нами-то сядет?

– Уже не надо,- обернулся, спохватившись, Митхас. – Оказалось, тот сволочь грузовик угонял.

Из толпы выступила старушка с укутанной в пушистый платок головой, спросила у Сергея:

– Он какой с виду, твой грузовик-от, не с кузовом ли случаем?

– Брезентом крытый, – опередил Сергея инженер. – Такой видели?

Старушка, не удостоив ответом, поставила на снег кошелку, распустила концы платка, оглядела сгрудившихся возле автобуса людей, будто проверяя, все ли приготовились слушать ее обстоятельный рассказ.

– Я на автобус-от загодя подалась, – начала неспешно, – смекаю, не припоздать бы…

– Где? – рявкнул, не утерпев, Митхас.

– Так это, – испуганно отшатнулась она, – как, значит, на рудник-от улице повернуть, он и…

Угнанный грузовик обнаружился километрах в десяти от села, на дороге, ведущей к руднику. Примерно на половине пути.

И стоял поперек, полностью загородив проезд. Верно, Захаров, услыхав зловещий стук клапанов в догорающем моторе и поняв, что вот-вот машина все равно станет, решил использовать оставшийся ресурс для того, чтобы затруднить возможную погоню. И сумел-таки на последнем издыхании мотора выполнить маневр.

– Тормози, – прохрипел скрючившийся в коляске Митхас; ему сделалось, видно, опять худо, он сидел, обхватив голову обеими руками. – Свети обочина…

Инженер вывернул руль, свет фары лег желтым клипом на снежный вал, образованный торившим дорогу снегоочистителем. Митхас махнул с безнадежным видом рукой, но все же поднял глаза на инженера:

– Как?

– Снег глубокий, застрянем, – вздохнул инженер. – Пешком придется догонять.

Саша спрыгнул с седла, метнулся к противоположной обочине.

– Нет, – сообщил оттуда, – здесь тоже в объезд не пробиться.

Митхас достал из кармана пистолет, сказал, передавая инженеру:

– Первый выстрел – небо, не остановится – нога. Не убей, народ будет судить.

Выбрался из коляски, попросил Сашу:

– Помогай, пожалуйста, кабина сесть, там буду вас ждать.

Саша подвел Митхаса к грузовику, ухватился за ручку двери, потянул на себя, но тут же, растерянно охнув, захлопнул дверь и отскочил в сторону, рванув за собою милиционера.

– Он тут! – крикнул инженеру. – Стреляйте!

– Нет, нет, – испугался Митхас, – нет, самосуд нельзя!

Прыгнул – откуда только силы взялись! – обратно к двери, распахнул и, заслоняясь створкой, приказал:

– Бросай оружие, выходи!

Инженер вскинул на всякий случай пистолет, повторил вслед за Митхасом:

– Выходи!

Лишь после этого разглядел в свете лупы, что сидящий в кабине человек по-странному неподвижен, левая рука висит плетью, правая уцепилась за баранку руля, в нее же бессильно уткнулась и голова. Не отводя глаз и не опуская пистолета, инженер подался вперед, вновь потребовал:

– Выходи!

Нет, и после этого сидящий за рулем не выказал признаков жизни. Мелькнула мысль: не покончил ли с собой? Инженер бросился к нему, но его опередил Митхас – вывернулся из-за двери, вцепился в сидящего.

– Че… чего н-надо? – внезапно услыхали они.

– Он же пьяный! – определил подступивший к двери Саша.

– Это я пья… пья-ный?

Человек приподнял голову, силясь еще что-то сказать, посмотрел на них из-под надвинутой на лоб шапки.

– Павел? – в голос воскликнули все трое.

Оказалось, это был один из подсобных рабочих отряда,

местный житель, два дня назад подвернувший ногу и не выходивший это время на трассу. Инженер вспомнил, парни рассказывали, на руднике у Павла невеста, так что можно было не допытываться, зачем тому вздумалось угонять машину.

– Останешься с ним, – сказал Саше. – Подошлю за вами трактор.

Тронул за плечо Митхаса, с потерянным видом топтавшегося у кабины, вернул пистолет. Митхас поставил его на предохранитель, сунул в карман, спросил у себя вслух:

– Где теперь этот сволочь искать?

Инженер тоже задавал себе такой вопрос и тоже не находил ответа. Он вернулся к мотоциклу, завел, подрулил к Митхасу.

– Садись, по дороге будем думать.

Отъехали назад что-нибудь с километр, повстречались с лошадью, запряженной в сани-розвальни. Инженер притормозил, крикнул укутанному в тулуп вознице:

– Не проехать вам здесь, дорогу грузовик перегородил, а в объезд – снег глубокий.

Возница не отозвался, даже не обернулся – выструнил вожжи, подстегнул лошадь. Митхас взглянул на нее, пробормотал:

– Ничего, конь нога длинный, снег шагает, сани тащит.

Инженер не стал спорить, прибавил газа. Однако только-только набрал скорость, Митхас ткнул кулаком в бок, прося остановиться.

– Чего ты? – склонился к нему инженер. – Мутит опять?

– Это чей конь ехал? – спросил вместо ответа Митхас.

– Задай вопрос полегче: для меня все кони на одно лицо. Тем более ночью.

– Крути руль назад, – распорядился Митхас. – Скорей!

– Будешь выяснять, чей конь встретился?

– Это конь сельпо, я узнавал, однако-то.

– Ну, так что? Пусть себе…

– Крути руль, скорей! Конь сельпо, а Василий санях нет. Конь есть, тулуп есть, а Василий нет… Чужой человек санях!

Инженер, наконец, понял, о чем подумалось Митхасу, поспешно развернул мотоцикл.

– Фа-ра, – невнятно проговорил Митхас, перевешиваясь в который уже раз через борт коляски, – фара…

Инженер догадался: Митхас опасается, как бы Захаров, если только это он, не открыл стрельбу, увидев, что мотоцикл пустился следом. Выключив свет, дал глазам привыкнуть к разбавленной луною темноте, крутнул регулятор газа. Мотоцикл послушно рванулся вперед.

Холодный ветер хлестал по лицу, высекал слезы, задувал в рукава полушубка, проникая до самых плеч. Хорошо еще, зима не успела пока набрать силу, не вызверилась.

– Ты живой там у меня? – скосил глаза на коляску.

– Погоняй! – отозвался Митхас.

Куда там, мотоцикл и без того опасно юзил на скользкой дороге, то и дело подскакивал на неровностях; своевременно среагировать на них без света было просто невозможно.

Странно, проехали уже довольно далеко в обратном направлении, а все не могли настигнуть возок. Будто

сквозь землю провалился. Верно, Захаров гнал лошадь вскачь.

Неожиданно темноту впереди проколол неспокойный свет движущихся фар, а немного погодя стал различим и гул мотора: со стороны рудника спешила навстречу какая-то автомашина. Получалось, ей удалось обойти изыскательский грузовик по целику. Не иначе, катил мощный вездеход.

– Фара, – подсказал Митхас.

Инженер и сам уже подумал о том, что следует, наверно, включить ближний свет – подать о себе знак водителю этой махины, чтобы заранее поубавил скорость. И поприжался бы к обочине, давая возможность с ним разминуться.

Встречная машина и в самом деле пошла тише, а когда поравнялись, вдруг затормозила, дверца кабины распахнулась, инженер услышал:

– Эдуард Антоныч, вы чего вернулись?

Инженер остановил мотоцикл.

– Саша, ты?

– Так ведь что получилось-то, Эдуард Антоныч…

Саша выпрыгнул из кабины изыскательского грузовика, принялся возбужденно рассказывать, как оставшись с Павлом, начал пилить того – дескать, запорол двигатель, угнав машину без воды в радиаторе, а Павел стал доказывать, что вода там есть, поскольку он ее перед выездом со двора самолично туда залил; ну, Саша проверил – точно, радиатор полный, выходит, мотор просто заглох.

– Я решил: думаю, раз так, надо попробовать завести…

– Конь встречал? – прервал Сашино повествование Митхас.

– Думаешь, это Сап… Захаров в санях? А я ведь толком даже не глянул.

– Погоняй! – ткнул Митхас под бок инженера.

Инженер убрал свет, прибавил оборотов.

– А я? – взмолился Саша.- Может, мне развернуться да следом за вами?

– Давай, только свет выруби.

Вскоре миновали то место, где давеча стоял поперек дороги грузовик. Следы, оставленные им на обочинах при развороте, были видны и без света.

Дальше дорога пошла под уклон, спускаясь в неглубокий ложок. Митхас предупредил:

– Лог едем, там наледь, однако-то.

На льду мотоцикл могло занести или, того хуже, развернуть, инженер сбросил газ, непроизвольно сжал рукояти руля. И с тревогой подумал о том, что если наледь обширная, они, чего доброго, начнут буксовать, потеряют время. С лошадью тут им не потягаться.

И лишь успел так подумать, из темноты донеслось жалобное, похожее на стон ржание. Инженер, не отдавая себе отчета, с силой придавил педаль тормоза. Они остановились. Митхас вырвал из кармана пистолет, приказал шепотом:

– Уйди! Скорей!

Инженер, недоумевая, спрыгнул с седла, но остался стоять возле мотоцикла.

– Скорей! – прошипел Митхас остервенело.

Инженер повиновался – отступил в сторону, и, едва успел это сделать, Митхас дотянулся, включил фару. Выходит, прогнал его, оберегая от возможной пули.

Митхас включил фару, и свет, выплеснувшись на дорогу, оконтурил в полусотне шагов от них завалившиеся на обочину сани и сбитую с ног лошадь; обессиленная гонкой, она беспомощно колотилась в оглоблях, скребла по льду копытами.

Неподалеку от саней валялся тулуп, Захаров скрылся.

Инженер метнулся было к лошади, но Митхас остановил, кивнув на подъехавший грузовик:

– Саша делает, ты след находи.

Подбежал Саша, мгновенно оценил ситуацию, сказал инженеру:

– Догоняйте, я займусь тут.

Инженер нашарил в кармане складень, сунул Саше:

– Сбрую разрежь!

Сам кинулся по наледи в обход саней и тут же наткнулся на странную борозду; она протянулась вверх по ложбине, откуда и наплывала наледь. Не составляло труда определить: здесь что-то волокли, явно тушуя след.

Инженер метнулся обратно к мотоциклу, крикнул Митхасу:

– Здесь!

Махнул рукой в сторону от дороги.

– Гони! – отозвался Митхас.

Увы, какое там – гони: по наледи мотоцикл еще прополз, а как только встретился сугроб, колеса стремительно вбуравились по ступицы, мотор заглох. Не по зубам пришлась мотоциклу снежная целина. Точнее, не по колесам.

Инженер обернулся, намереваясь позвать Сашу, чтобы подтолкнул, но увидел: тот успел поднять лошадь и вернулся за руль грузовика. Машина нетерпеливо рванулась с места, прочертила по наледи крутой вираж и, выслав дозором свет мощных фар, обогнула мотоцикл, устремилась к истокам ложбины. Для нее этот снег не являлся преградой.

Инженер оценил обстановку, оглянулся на спутника.

– Останься, а!

Митхас тоже, как видно, оценил создавшееся положение: покорно кивнул, протянул пистолет.

– Конь бери, – посоветовал.

Спереди донесся хлесткий на морозе звук выстрела. Инженер ждал его и все равно вздрогнул.

– Саша, не рискуй! – крикнул, как мог, громко. – Не лезь под пули с голыми руками, я сейчас…

– Конь бери, – повторил Митхас.

– Некогда с конем, видишь же!

Вскинул пистолет, выстрелил в воздух и побежал по колее, оставленной грузовиком – по умятому сдвоенными колесами снегу; ноги, слава богу, не проваливались.

Впереди томилась зловещая тишина. Прибавил шагу, крикнул еще раз:

– Саша, не лезь!

И тут же притормозил, увидев на снегу бесформенную темную кучу. Взял пистолет наизготовку, приблизился: оказалось – брошенный чемодан, окруженный покиданными в беспорядке вещами. Догадался: Захаров решил избавиться от лишнего груза, прихватив с собой лишь самое ценное.

Обогнув кучу, устремился дальше по колее. Ложок извернулся – раз и еще раз, – и тотчас за вторым поворотом дорогу преградил застрявший в сугробе грузовик.

– Саша! – позвал.

Ночь безмолствовала.

Обошел по глубокому снегу машину, увидел теряющуюся в темноте цепочку следов. Снова окликнул:

– Саша!

Нет, парень будто в бездонье провалился.

Инженер побежал, стараясь попадать в углубления следов. Внезапно ударил новый выстрел. И почти сразу следом за выстрелом – прерывающийся Сашин голос:

– Все, Эдуард Антоныч… Все…

– Ты не ранен?

– Все, обратал гада!

– Держи, я сейчас…

Повернул на голос, побрел, проваливаясь до колен, по целику. Странное бессилие овладело вдруг им, будто эта точка, поставленная Сашей, лишила его какой-то неосознанной возможности подвести самому решающую черту, как бы отняла у него право, только ему принадлежащее, выстраданное право увидеть агонию зверя.

– Саша, где ты?

– А вот они – мы!

Заснеженные кусты раздвинулись, показалось понуро склоненная лисья шапка, следом выбрался и Саша; левой рукой он удерживал заведенную за спину кисть Захарова, правая тяжело зависла вдоль тела.

– Подстрелил он тебя? – рванулся навстречу инженер.

– Нештяк, царапина… Достаньте вот, за пазухой.

– Что здесь?

– Тетрадь…

Испугавшись, что может разрыдаться на глазах у ненавистного человека, он поспешно сунул тетрадь в карман, подтолкнул Сашу вперед. Лишь когда выбрались к машине и остановились возле капота, справился с собой, упрекнул Сашу:

– Я же кричал, чтоб не лез, убить ведь мог он тебя.

– Какое: у него, оказывается, немецкий парабеллум, значит, патроны еще военных времен. Он бойком чакает, а все впустую, осечка за осечкой.

– Но стрелял же!

– Так всего два патрона и сработали.

Саша пребывал в том лихорадочно-приподнятом состоянии, какое обычно наступает после только что пережитой смертельной опасности, втолковывать ему сейчас, что поступал опрометчиво и даже глупо, не имело, судя по всему, смысла.

– Куда угодило-то? – спросил лишь.

– В мякоть повыше локтя.

– Надо взрезать рукав и наложить жгут.

– Надо бы, да чем взрежешь, ни у меня, ни у вас ножа нет… Ваш складень возле лошади посеял.

Все это время, пока они разговаривали, Захаров стоял с безучастным видом, не поднимая головы, и за все это время инженер пи разу не посмотрел ему в лицо – боялся посмотреть, знал: не удержит тогда себя, кинется на него, а то, чего доброго, разрядит пистолет. И сейчас, непроизвольно вслушиваясь, как дышит рядом с ними этот человек, он подсознательно стремился заглушить эти звуки разговором с Сашей.

– Порядок? – донесся знакомый голос из-за грузовика.

– Порядок, Митхас!

Милиционер подошел к ним, придерживаясь за борт, протянул руку за пистолетом. Протянул руку, но вдруг зашатался и тяжело осел на снег.

– Ай-я, ит котон, – пробормотал, теряя сознание, – совсем как девушка стал.

На следствии Захаров, против ожидания, не юлил, напротив, им овладела болезненная откровенность, и он, хотя и без подробностей, рассказывал, рассказывал, будто спешил снять с души непомерную тяжесть, какую носил все эти годы. Страшная исповедь касалась не только поры сотрудничества с гестапо – цепочка преступлений потянулась и в послевоенные годы, когда, заметая следы, он добывал себе «чистые» документы ценою жизни советских людей. Последним по времени было убийство Сапрыкина, который подался в тайгу от семейных неурядиц.

Отвечая на вопрос следователя, почему не ушел с фашистскими хозяевами, Захаров признался, что его никогда не оставляла мысль уйти за кордон, но удерживала тетрадь, содержавшая сведения о золоте. Все надеялся отыскать месторождение, запастись впрок драгоценным металлом, а тогда и податься в «свободный мир». С пустой мошной, понимал он, там на особую свободу рассчитывать не приходилось.

Загрузка...