Шестая станция

Первое дело экправа Морковкина

Морковкин снова открыл папку и опять стал перебирать лежащие в ней листки бумаги. Бумага была чистая, только что взятая у Гришки Варенцова. И папка была чистая, вчера им заведенная. И строгая надпись на папке «Экправ ячейки ВЛКСМ Волховстроя» была им только вчера сделана. И вчера же, на другой день после комсомольского собрания, на котором Степана Морковкина избрали членом бюро и сделали экправом, он, по совету секретаря Варенцова, повесил на дверях ячейки объявление: «Член бюро ячейки по защите экономических прав рабочей молодежи С. Т. Морковкин бывает в ячейке кажный день после работы»…

Гришка посмотрел на объявление, хмыкнул, зачеркнул в слове «кажный» букву «н» и сверху надписал «д», а потом хотел еще зачеркнуть букву «Т», что означало отчество Морковкина — Тимофеевич… Но потом Варенцов все же оставил эту букву и сказал:

— Ты, Степка, только не забюрократься, раз уж стал Степан Тимофеевичем… И главное — без волынки! Обещался каждый день тут сидеть — сиди! А только не жди, что к тебе ребята на прием приходить будут. А то ты еще повесишь плакатик: «Без доклада не входить»… Ты должен знать, как кто живет на стройке, кого обижают, кто в чем нуждается. И первому идти на помощь. Вот это будет по-комсомольски!

И вот он — на другой же день, — первый посетитель. Зеленый, тощий, нестираная рубашка, видно, не менялась никогда, и под рубашкой ничего не видать… А на ногах опорки какие-то… Сколько же этому шкету лет? Наверное, четырнадцать… Или пятнадцать?

— Дяденька, возьмите работать на стройку!..

— Да какой я тебе дяденька! Скажешь тоже! И я не контора, не отдел найма… А чего ты стоишь и мнешься? Садись вот на табуретку, спешить тебе некуда, давай поговорим.

— Ни… Я с работы убежал… Узнают — вздрючка будет.

— Тю! Какая такая работа, когда все уже пошабашили? И где же ты, пацан, работаешь? Тоже мне рабочий класс! А ну, покажь руки!

Ничего еще не понимая, парнишка протянул вперед худые и грязные руки подростка. Изрезанные ладони были покрыты желтыми плашками мозолей. Такими руками не таскают на базаре лепешки у зазевавшейся торговки, не залезают в чужой карман, не отстукивают на деревянных ложках «Цыпленок жареный». Это были руки пролетария. И столько недетского было в глазах этого полуребенка, что стало стыдно Степану за свой важный голос, за начальственные нотки в нем.

— Как звать тебя?

— Чичигов. Петр…

— Садись, товарищ Чичигов! И рассказывай мне, Петро, где же так рабочих держат. Работаешь где?

— У Масюка… Ивана Николаевича. Работаем, работаем, а ничего не платит. Утром фунт хлеба да вечером фунт хлеба кухарка даст, и всё… А обещался! И деньги, говорил, буду давать, и кормить буду, и под забором спать не будешь… А спим все равно на улице, потому тесно и клопы заели. А окромя хлеба, ничего… Меня ребята послали — пойди к комсомольцам в ячейку, попросись — пусть примут на стройку. Мы будем стараться… Возьмите, дяденька!..

— Масюк, Масюк… Это что за капиталист такой?

— Он «Всестрой» называется. Мы, говорит, на государство работаем, и кто бузить будет — так сразу в Гепеу… Мне, говорит, стоит только комиссару товарищу Налетову мигнуть, и тебя сразу же, как малолетнего преступника, в тюрьму, за решетку… Дяденька, возьмите! А мне бежать надобно. От Иван Николаевича достанется…

— Никуда ты, Чичигов, не пойдешь! И плевали мы с тобой на этого Масюка!.. Вот капитализму развели! До чего пацанов запутали! Садись поближе да и расскажи мне по порядку…

…Вот так и влез экправ ячейки Волховстроя Морковкин С. Т. в классовую борьбу с капиталистами, которые, оказывается, у них под самым боком находились… А вместе с ним и вся ячейка, а потом и рабочком, и партячейка, и вся Волховстройка…

«Всестрой» — это простая деревенская хата, палево от моста через Волхов, позади шумной и грязной дороги. От других нескольких деревенских изб, что еще остались на стройке, она отличается только тем, что вокруг нее лежат целые горы обрезков жести, деревянной щепы, кожаных лоскутов, разбитых ящиков. И у двери есть вывеска большущими буквами «ВСЕСТРОЙ». А пониже совсем маленькими: «Артель на паях — Масюк И. И., Сабуров С. Е. и К⁰». Морковкин долго рассматривал вывеску. Как же это он раньше не замечал ее?! «…и К⁰» — Это значит компания?.. Интересно посмотреть на эту компанию! Степан решительно подошел к двери, с силой открыл ее и вошел в избу.

Он на мгновение задохся от резкой вони гнилой кожи, столярного клея, кислоты, плохой махорки. Изба была полна людей. Впрочем, не рабочих, а ребятишек, скорее. Худые, грязные, некоторые с цигаркой в зубах, они сидели на маленьких табуретах и что-то делали с жестью, чинили рваные ботинки, сколачивали какие-то кадушки… В углу сидел вчерашний знакомый — Петр Чичигов. Увидев Морковкина, он залился мучительной краской страха и еще ниже опустил голову.

— Здрасте, товарищи!

Ему не ответили. На него глядело множество глаз, в которых было неизвестно чего больше: усталости, любопытства или надежды.

— Чем могу служить, гражданин?

Из-за печки вышел плотненький человечек средних лет, в железных очках, с лысинкой, с услужающей улыбочкой.

— Вот интересуюсь, как и что… Что тут парнишки эти делают? И соблюдаются ли советские законы?

— Это какие же законы?

— А которые, гражданин и К⁰, защищают рабочую молодежь от всяких там эксплуататоров!..

— А с кем имею честь?

— А имеете вы честь толковать с представителем комсомола. А я есть экправ ячейки Морковкин и интересуюсь положением рабочей молодежи.

— Интересуйтесь, гражданин Петрушкин, на здоровье…

— Не Петрушкин, а Морковкин… Но это все равно. Я тебя, гада, эксплуататора малолетних, выведу на чистую воду! Голодом ребят моришь! Где зарплата? Где спецодежда? Где тут у вас охрана труда? Капитализм тут развели! Как при Николае! — Степан сорвался на крик.

Он забыл все наставления Гришки Варенцова, весь точно разработанный план разоблачения этих буржуев, эксплуататорщиков… Он задыхался от нахлынувшей злобы. Еще немного, и он схватил бы за горло этого лысенького паразита со сладкой улыбкой и железными кулаками… Но Масюк был совершенно невозмутим…

— За оскорбления ответите перед советским судом, гражданин Морковкин! Прошло это время — травить честных негоциантов! Здесь все по закону делается! Работаем согласно патента и генерального договора с государственной организацией по строительству гидроэлектрической станции. И попрошу не срывать выполнение указанного договора!

— Ты тут рабочих начисто приморил!..

— Это я рабочий, Да-с… А энти вот — это ученики, а не рабочие. И учатся профессии согласно их личной просьбы и письменной договоренности с артелью «Всестрой». зарегистрированной в уездном исполкоме… Вынужден буду обратиться к полномочному представителю договорной организации, к смотрителю зданий товарищу Налетову, с требованием пресечь ваши незаконные выступления, товарищ Петрушкин! И попрошу-с очистить помещение артели. Пожалуйста выход прямо!..

Захлопывая за собой дверь, Морковкин напоследок еще раз взглянул на спокойно-наглое лицо Масюка. Кулаки Степана сжимались сами собой, он тяжело дышал… Ах, буржуйский пес! Еще на советские законы кивает! Но и он, экправ, хорош! Раскричался, как пацан какой! Ну, да ничего, свое возьмем! А этот смотритель зданий, Налетов этот, — кто ж такой? А?

И вдруг он отчетливо вспомнил Налетова, его гладкое, моложавое лицо, прилизанные черные волосы с прямой ниточкой пробора, белые, какие-то немужские маленькие руки, постукивающие папиросой по коробке дорогих «Посольских»… Ну как же, есть такой! Еще выступал недавно на заседании рабочкома и жаловался, что «недисциплинированная молодежь громким распеванием песен после отхода рабочих ко сну дезорганизует внутренний распорядок в рабочих общежитиях и этим в известной мере снижает производительность труда, каковая является главной на данном этапе…» Еще Гришка Баренцев его тогда спросил; «А чего, товарищ Налетов, больше дезорганизует: распевание песен или распивание самогона? И откуда берется самогон?» Налетов тогда сверкнул глазами на Гришку и спокойно ответил: «Самогон никогда не употреблял, и не употребляю, и им не интересуюсь». А Ксения Кузнецова еще сзади крикнула: «Ну да, зачем ему самогон! Он в «Нерыдае» мадеру пьет! С нэпманами!..» Так вот этот-то Налетов, значит, и подписал с этим Масюком договор? Эх, пощупать бы этого смотрителя зданий!..

Варенцов не согласился со Степаном. А у того был план простои и решительный: пойти с председателем рабочкома Омулевым в эту самую артель «Всестрой», разогнать вею эту буржуйскую банду, запечатать избу, мальчишек в Ладожский детский дом, а Масюка и К⁰ — в милицию как эксплуататоров. А Налетова потянуть за халатность! И вся недолга!..

— Тебе не экправом быть, а ротой командовать! — недовольно сказал Гриша Варенцов. — Рабочком не может вот так, с бухты-барахты, запечатывать разрешенную артель. Тебя Григорий Степанович обсмеет за такое… И ребят в детский дом нельзя — они уже большие, небось по пятнадцати лет… Разбегутся ребята, станут беспризорничать, а Масюк чистым выйдет. И ничего не докажешь. А Налетов — это гад, точно я тебе скажу, — он тут всему делу голова, и с ним нужно осторожненько и с умом! Ты Клаву Попову ведь знаешь?

— Монтажницу?

— Ну да.

— А чего ее не знать? Знаю. А она при чем?

— У нее отец бухгалтер. Да и она раньше в конторе работала. Пусть через отца — чтобы без шума! — разузнает: что это у Налетова за договор такой с этими нэпманами… Чтоб нам без времени не вспугнуть и не тыкаться, как слепым…

— Да ведь она с отцом в контрах… Или помирилась?

— Ох, Степан, оторвался ты, я вижу, от масс! Про своих же комсомольцев ничего не знаешь! Да помирилась она, из общежития переехала. Отец-то ведь ее ничего, только когда-то хозяева ему голову забили. Так вот: действуй через Клаву.

Нэпманы и короли

И тихонькая Клава Попова все разузнала. Да, смотритель зданий заключил договор с частной артелью «Всестрой» на изготовление и поставку строительству кадушек, ведер, чайников, кружек… На починку спецодежды… На какие-то жестяные трубы для бараков… И не просто это все разузнала, а еще и сказала: по договору с Волховстройкой Налетов дает артели материал — белую жесть, кожу, гвозди, всякую всячину. А отец ей намекнул, что этого всего столько дано «Всестрою», что во всех бараках на каждого рабочего должно приходиться по одному чайнику и несколько кружек. А сколько их на самом деле?..

Когда через несколько дней Морковкин с инспектором по охране труда пришел в артель «Всестрой», он сразу же застонал про себя: «Ох, дурень я! Вспугнул прохвоста! Все напортил!..» Ребят в артели было вдвое меньше. Самых маленьких и не видать было. Сидели какие-то взрослые дядьки и лениво, неумеючи колотили молотками. Масюк не удивился приходу Степана и инспектора. Он быстро выложил на стол все бумаги, и в этих бумагах все было в полном порядке. Артель зарегистрирована — вот патент. Ученики взяты по закону — вот их заявления… И зарплата им выдается по закону — вот ведомости… Видите — расписки везде, кто сам подписался, ну, а кто по малограмотности, натурально, крестик поставил своей, значит, ручкой… Вызывали ребят, спрашивали… И каждый, теребя рукой новенький, только что надетый фартук (и спецодежда у каждого — как же, все по закону!) и не подымая головы, подтверждал: да, все правильно. И зарплату выдают. И кормят. И спать есть где… А вечерами работаем, потому что всем места не хватает. Некоторые, значит, днем работают, а некоторые вечером…

Масюк разговаривал только с инспектором. На Степана он не обращал никакого внимания, как будто его и не было. Масюк захлопнул папку с бумагами, протянул инспектору руку лопаточкой, выскочил вперед и с поклоном открыл дверь…

— Ну вот, товарищ Морковкин! — недовольно сказал инспектор. — А ты панику разводил. «Эксплуататор! Эксплуататор»! А тут все по закону… Да и вообще, не мое это дело за артелями следить. Мне и на стройке дел хватает!

— Хватает! То-то я вас два дня с огнем искал — не мог найти! И ни один рабочий на стройке вас в лицо не знает… Инспектор! Едите советский хлеб, а за что — неизвестно!..

— Я вас попрошу, товарищ Морковкин…

— Проси, проси… Да посильнее! Ты еще, видно, с комсомольцами дела не имел, думаешь, что их упросить можно… Еще нас попомнишь!..

…Вечером, когда стемнело, Степан подошел к «Всестрою». Он подождал, когда по нужде выскочил из избы какой-то парнишка, и кликнул его.

— Петьку Чичигова знаешь?

— Петьку Косого, что ли?

— Ну, пусть косого… Шепни ему тихонько — пусть выйдет… Да чтоб этот ваш Масюк не слыхал.

— А его нету. В «Нерыдай» гулять пошел Иван Николаевич.

— Пусть пока гуляет… Зови Петьку-то.

Ну что взять с этого парнишки! Да и с других… Конечно, их Масюк до смерти запугал. Сказал, что, ежели кто пикнет, выбьет из него весь хлеб, что поел… а потом — в ГПУ и в тюрьму… Ведь про всех все знает — кто когда стибрил на базаре, кто из детдома сбежал… Куда от него денешься!.. Только и вздохнешь полегче, когда вечером уходит в «Нерыдай». Почитай, на всю ночь… А сегодня придет пораньше — забирать баки и змейки…

— Это какие змейки?

— Такие. Из жести делаются.

— И часто вы их делаете?

— Да бывает, что часто. Он их всегда ночью забирает.

— Ты-то, парень, знаешь, для чего эти баки да змейки делаются?

— А чего не знать? Для самогона.

— А кто их забирает? Ну, которые с Масюком приходят?

Петя молчал. Все оживление, с которым он рассказывал Морковкину про то, как работают они по двенадцати часов, как спят по очереди на лавках и составленных табуретках, с него слетело. Он почесывал свою босую ногу другой ногой, переминался и вздыхал.

— Про этих нельзя говорить… Как скажешь — амба. Убьют и скинут за плотину… Короли…

— Это которые, бубновые?

— Они самые.

Час от часу не легче! «Бубновыми королями» звали себя на Волховстройке воры да бандиты, слетевшиеся сюда, где милиции поменьше, людей побольше… Эго они несколько недель назад у плотников получку забрали, это они пьяные драки устраивают, раздевают выпивших. Вот в какой узелок попал ты, экправ! Ну, он им покажет, что значит Морковкин! Стало быть, этот Масюк из государственной жести делает еще и самогонные аппараты да и сбывает их через бандитов! А дает нм эту жесть Налетов, смотритель зданий!.. Хорош гусь! За производительность труда воюет!

В ячейке Гришки Баренцева не оказалось, и на этот раз Степан свои стремительные планы осуществлял без всяких препон. Милиционер, которого не без труда разыскал Степа, выразил готовность ничего не откладывать и преступников застигнуть на месте. Он поправил портупею, надел смушковую шапку с красным верхом, кликнул своего товарища, и они быстро пошли в сторону моста. По дороге встретили Сеню Соковнина из механической, и, когда он узнал от Степана, на какое дело идут, глаза у него засверкали от восторга, и он сразу присоединился к Морковкину и милиционерам. Вчетвером они подошли к избе «Всестроя» и вошли в помещение.

— Легавых-то зачем?! — с отчаянием шепнул Морковкину Петя.

Масюка в избе не было. Вскочив со своих мест и сгрудившись в угол, мальчишки с любопытством и страхом смотрели, как милиционеры шарят по избе. Да шарить особенно не пришлось. Три аккуратно сделанных бачка стояли в углу. А за печкой лежали змеевики да два недоделанных еще только паялись…

— Ведра на полтора, — с удовлетворением сказал милиционер, встряхивая бачок. — Ну, где же хозяин? Сейчас протокол будем составлять.

Хозяина все не было и не было. А Морковкину не терпелось скорее увидеть Масюка. И сколько же можно ждать этого гада? Тем более, что известно, где он находится…

— Масюк в «Нерыдае». И, по-моему, надо туда пойти и прямо на месте взять его. Со всей компанией… И сюда привести — носом ткнуть в его производство, — предложил Степан милиционеру.

Милиционеру тоже скучно было сидеть в вонючей избе, и он охотно согласился с Морковкиным. Во «Всестрое» оставили другого милиционера с Сеней Соковниным, а Степан со старшим пошли за Масюком.

Никогда раньте Степан Морковкин да и любой из комсомольцев не бывали в этом заведении. Некоторое время назад приехали из Питера какие-то жучки, сняли на окраине двухэтажный деревянный дом, наняли плотников, и они им быстренько сломали внутри дома перегородки, внизу сделали пивную с буфетом, а наверху, в большой горнице, наставили столы, сколотили стойку, соорудили вроде большого крыльца в углу — для гармонистов и тех, кто чечётку пляшет… У дверей повесили два больших фонаря и вывеску: «Ресторан «Нерыдай»… И пошло!.. Смекнули нэпманы, что на Волховстройке тысяч пятнадцать человек, что заработки большие — по сто — полтораста в месяц получают плотники, а другие и побольше, — что слетелись на стройку разные людишки: и клёшные ребята, которым на Лиговке в Ленинграде неуютно стало, и кулачки из дальних деревень… Всю ночь горят огнем окна этого кабака со странным названием, всю ночь несутся оттуда пьяные крики, вой гармоники, треск чечетки… А после получки стоят возле «Нерыдая» женщины и ловят своих загулявших мужей.

Степан с милиционером подымался по грязной лестнице. Ему было и противно и любопытно… Что же это за ресторан такой? В дымном, накуренном зале было тесно. За столиками сидели люди с красными, потными лицами, с остекленевшими глазами. Между ними пробегали половые — юркие мужички в белых передниках, с грязными полотенцами через левую руку. Ни одного знакомого лица! Ни одного из тех, кто делал бетон, взрывал камни, монтировал машины… Это были всё чужие, и он был чужой среди них, и это было приятно и немного жутковато.

Но вот и знакомое лицо!.. Даже не одно… За дальним столиком в углу сидел смотритель зданий Волховской стройки. Видно было, что он очень пьян, но лицо его оставалось, как всегда, бледным и неподвижным. Он по-хозяйски, не глядя, тушил папиросу в тарелке с остывшим мясом и что-то говорил людям, с которыми сидел за столом. Среди них Морковкин увидел и мясистое лицо с наглыми глазами за стеклами железных очков. Вот он, Масюк! Недаром, значит, Ксения про Налетов а и «Нерыдай» говорила!..

Конечно, что говорил Налетов, нельзя было услышать. Да и вообще ничего нельзя было услышать в пьяном шуме «Нерыдая». На эстраде женщина, одетая под цыганку, размахивала широченными юбками, отчаянно дергала плечами и, разводя в сторону давно не мытые руки, визгливо пела:

Три слепых гармониста позади нее равнодушно растягивали меха своих инструментов и смотрели на зал немигающими, незрячими глазами. В зале пели, кричали, ругались, и никто не обращал внимания на Морковкина и милиционера. Нет, заметили! Людей возле Налетова как ветром сдуло!.. И Масюк приподнялся, но Степан протянул руку, и Масюк снова опустился на место.

— Спокойно, гражданин Масюк! Вот он, товарищ милиционер! Эксплуататор и фабрикант самогона! А этот, видно, тоже замазан, и его надобно тоже прихватить!..

Но Налетов не смутился. Лицо его оставалось, как всегда, спокойным, уверенным. Он лениво сказал милиционеру:

— Возьмите этого гражданина и выясните обоснованность обвинения. А завтра я лично позвоню начальнику уездной милиции. Меня вы знаете?

Милиционер знал. И Налетова не прихватил. Масюк покорно пошел за милиционером. Он шел, не обращая внимания на торжествующее горячее дыхание Морковкина, не замечая его; он ковырял в зубах спичкой и даже напевал какую-то песенку. И только в своей артели, когда он увидел чужих людей и самогонные аппараты, разложенные на верстаках, он раскричался, буйно топая ногами, сжимая кулаки:

— Байстрюки, шпана проклятая! Я их пожалел, из-под заборов взял, я их на мастеров учил, сил своих не жалел, как отец родной был, а они, негодяи, вот что стали делать!! Я, значит, ухожу, верю им, а они самогонные штуки делают! Да еще из государственного, значит, сырья! И продают их невесть кому! Вот благодарность-то, товарищ милиционер! Помогай им после этого! Учи! Корми! Выводи в люди! Составляйте сразу же протокол! Не жалейте их, подлецов! В тюрьму их за такое!.

Всего ждал от Масюка Морковкин, но не такого! А главное — ничего он с этим наглым враньем не смог поделать. Милиционеры вызывали мальчишек, и они, уткнувшись глазами в пол, бубнили, что не знают людей, которые просили их делать баки да змейки… И не знают они, для чего их делали… А Иван Николаевич и не ведал про эти штуки… А им — да, обещали денег на папироски и ириски… И Петька, Петька Чичигов, он тоже что-то мямлил и не сказал правды. И милиционеры составили большой протокол, подписанный детскими закорючками и крестами и размашистой фамилией Масюка. А Морковкин отказался подписывать протокол. И Сене Соковнину запретил.

— Комсомольцы под липой не подписываются! И вы, товарищи, представители Советской власти, зря уши развесили… Тебе, Масюк, сухим из воды не выйти! Это я тебе, экправ Морковкин, говорю! Ладно! Забирайте это масюковское изделие, и айда! Не жди добра, нэпман проклятый! Тебе от нас жизни все равно не будет! И Налетову твоему тоже не будет!..

На вилы!

…Ах, как же нехорошо было Степану на другой день! Сидя напротив Омулева и Варенцова, он себя чувствовал, как те мальчишки, что вчера…

— Воитель! Все сам, все сам! Наполеон какой нашелся! За тобой весь комсомол, вся партячейка, весь рабочий класс волховстроевский, а он, видишь ли, один все хочет сделать! Милиционеров взял, построил — и вперед на крепость капитализма!.. Плохо, Варенцов, учите комсомольцев! Ну чего, чего мальчишек этих в милицию вызывать? Уже ходили сегодня в артель эту, никого уже нет, ни одного! Напугал их этот Масюк, шеи им накостылял да и разогнал… И прячутся, бедняги, кто где — тюрьмы, видишь, боятся… А ты, Морковкин, не помог нм, а только нашумел, и нет тебя! Про все непорядки надо рабочим рассказывать, и тогда за тобой сила будет! И Налетова за ушко сразу же вытащат, и ребятам помогут, и кабак этот — «Нерыдай» — закроют… Не ты, Морковкин, с милиционером, а рабочие это должны сделать… Видел, как у нас на стройке «Крокодил» читают? Как приходят к нам в рабочком люди да и говорят: «Пора, дескать, таким-то и таким — вилами в бок!» Вот и вы, комсомольцы, беритесь за вилы, а не за наган. Каждому свое!

Когда сердитый Омулев ушел, молчавший все время Гриша Варенцов сказал:

— Ну, давай писать!

— Куда?

— Не куда, а что! Давай напишем все, как есть. И про Масюка и его эксплуататорство, и про пацанов этих запуганных, и про то, как из государственной жести самогонные аппараты делают! И про королей бубновых, что при белом свете орудуют! И про этого гада — про Налетова! И вывесим — пусть все читают! Юрка Кастрицын нам нарисует не хуже, чем в «Крокодиле»… А наверху напишем: «Вилы в бок!» Понял?

Два дня в комсомольской ячейке можно было только стоять у дверей или у стен. Стол и табуретки были сдвинуты в угол, и на полу вокруг разложенных на нем листов бумаги работали ребята. Да, там было все. И про Масюка и его малолетних рабочих. И про «Нерыдай». И про то, как делаются самогонные аппараты. И про Налетова.

Юрка с Петей Столбовым рисовали, и, глядя на их рисунки, невозможно было не смеяться… До чего же был похож Налетов с папиросой в тонких губах! У него, у нарисованного Налетова, было десяток рук, и каждая занималась делом: одна таскала со склада жесть, другая держала самогонный аппарат, третья получала деньги от бандита в лихой кепке, с ножом в руках, четвертая размахивала бутылкой вина… И Масюк нарисован был в виде паука, с очками на маленьких змеиных глазках. Он сидел в центре паутины, в которой запутались оборванные детишки. И как же смешно выглядели милиционеры на тонких заячьих лапках, с красно-серыми своими шапками, похожими на длинные уши трусливого зверька!.. И инспектор по охране труда с завязанными глазами играл в салки, и ему злорадно показывал кукиш все тот же Масюк… Словом, много было интересного нарисовано на этих листах бумаги. А из фанеры выпилили большого крокодила, разрисовали его зеленой краской и сунули ему в руки вилы, на которых болтались всякие там пьяницы, спекулянты и прочая нечисть.

— Как подписывать будем? — спросил Юра Кастрицын, задумчиво почесывая концом кисточки голову.

— «Боевой крокодильский отряд»! — предложил Степан.

— Опять отряд! Все ему по-военному! Мы ведь рабкоры… Ну, не рабкоры, а юнкоры — это все равно. И давайте мы подпишемся вот так: «Сын Крокодила». А?

И предложение Гриши Варенцова было всеми принято.

И днем и вечером стояли люди у клуба перед новой комсомольской газетой. Читали и смеялись рабочие, укоризненно качали головами женщины в платках, внимательно рассматривали рисунки инженеры и техники. И шведы стайкой пришли посмотреть, и переводчик им говорил, что там написано, и шведы громко хохотали и хлопали друг друга по плечу. И пришел сам Графтио и читал про себя, брезгливо шевеля губами.

А потом обернулся к стоящему рядом начальнику работ и с отвращением сказал Пуговкину:

— Гнать, гнать всю эту шваль со стройки надо, Василий Иванович!..

И мелькнуло в толпе белое лицо Налетова, и люди его сторонились, как бы не желая замараться.

А через два дня, когда Степан поздно вечером выходил из ячейки, в коридоре его остановил терпеливо ожидающий парнишка, босой, с нечесаными волосами.

— Ха! Чичигов Петька!..

— Ага, я…

— Ты откуда взялся? А другие ребята где? Здесь, с тобой?

— Нет, в Дубовиках да в Гостинополье прячутся… Иван Николаевич сказал: увижу здесь — убью! Возьмите нас на стройку!.. Чтобы как все…

— А что, и возьмем! Броню на подростков получили сегодня. Кому шестнадцать есть, возьмем! По шесть часов будете работать. И учиться будете. И общежитие дадим. Вы, ребята, не думайте — мы вас из капитализма вырвем!

Они шли но темной уличке, выползающей из широкого Волховского проспекта. От забора отделилась какая-то темная фигура. Другая маячила позади…

— Ты, что ли, сын Крокодила?..

Морковкин не успел ответить. Он увидел над собой занесенную руку и привычно бросился в ноги нападающему. Тот тяжело грохнулся через него. Степан вынырнул, ткнул головой в живот другого бандита и бросился бежать. Далеко впереди себя он слышал обезумелый топот босых Петькиных ног и его истошный крик: «Дяденьки! Убивают!..» Морковкин слышал сопенье догоняющих его «королей»… Он перескочил через низенький забор инструменталки, и увидел, как из дверей мастерской вышел машинист Куканов и раздвинул руки, как бы желая обнять бегущих по улице парней. И он их обнял… Да, видно, не просто, потому что те рухнули на землю… Степан сразу же бросился к ним, схватил своего противника за руку и с силой завернул ее за спину… Морковкина не учить было драться, он это дело проходил на самой буйной окраине Новгорода и знал, что главное в драке — не давать врагу подняться…

Но вокруг уже были какие-то люди и звучали знакомые голоса, и когда Степан поднялся с земли, то ему показалось, что вся ячейка здесь… Ну, не вся ячейка, а достаточно ребят, чтобы свести двух бандитов в милицию…

В коридоре милиции маленькая горячая рука схватила Степана и потащила в сторону.

— Дяденька! Иван Николаевич здеся!

— Где?

Петя Чичигов повел его вправо… Дверь кабинета начальника была открыта, и Морковкин увидел, кого там допрашивают. Масюк был без пояса и без очков, маленькие его глаза настороженно следили за рукой начальника, быстро бегавшей по бумаге. А напротив Масюка, опустив на колени руки, сидел сам смотритель зданий. Лицо Налетова было белее обычного и мелкие зубы блестели в узенькой щелке губ.

…А суд был громкий. Не где-нибудь, а в самом клубе. Набилось человек семьсот… И рассказывали на суде про то, как ребят морили голодом, и как для всей округи Масюк делал самогонные аппараты, и сколько денег Налетов получал от спекулянтов, и как эта шайка с бубновыми королями стакнулась, — про все рассказывалось в длинном зале волховстроевского клуба.

А когда суд кончился и милиционеры с наганами в руках увели из суда Масюка, Налетова и всех других, которых судили, Омулев подошел к комсомольцам и хлопнул экправа ячейки по плечу:

— Ну, крокодильские дети, что же это пылится ваш «Крокодил»? И вилы пустые! Или на стройке беспорядков больше нет? Думаете, что, если несколько человек шпаны забрали и «Нерыдай» закрыли, стало быть, вам уже и делать нечего? А что в рабкоопе женщины чуть ли не на кулаках продавца вынесли, не слыхали? А за что? А правда, что в пашей школе ребятишки на газетах пишут? Не слыхали? Что же вы! Давайте, раз взялись!