Шестая станция

Шаляпин

Он так привык к этой кличке, что почти начал забывать свое настоящее имя. Но в те длинные, бесконечные четыре года, что он беспризорничал, его никто по имени и не звал. Когда после смерти матери он попал в детприемник, его в насмешку ребята звали Ангелочком — так его назвала, всплеснув руками, тетка, что их мыла… А потом, когда бежал с ребятами из приемника, потому что там было голодно и скучно, его звали по-разному: и Свистком — он умел красиво свистеть, и Миногой — такой он был тощий, и даже почему-то Поп мандрило. Каждая компания, куда он попадал после очередной облавы или очередного побега из приемника, звала его по-разному. Никто за эти годы не назвал его так, как когда-то знала мать, — Андреем, Андрюшкой, Андрюней. И он даже мысленно перестал себя так называть.

А Шаляпиным его назвали давно, в Москве. Там с этой кличкой он кочевал с одного рынка на другой: со Смоленского на Сухаревский, с Полянского на Зацепу. И Шаляпиным его звали на барахолке в Твери, и на Апраксином рынке в Ленинграде, и здесь, на Волховстройке, куда он докатился через множество маленьких и больших городов.

Странствовал Шаляпин вовсе не из большой любви к путешествиям. Особенно к путешествиям, которые совершались в ящиках под вагонами, в теплушках и площадках, продуваемых всеми ветрами; в лучшем случае — под скамейками бесплацкартного вагона. Но Шаляпина губила его слава, его известность.

В беспризорных компаниях, куда он попадал, каждый кормился по-своему. Кто — из почище одетых — помогал какой-нибудь старой тетеньке поднести тяжелую сумку и получал за это кусок хлеба, слойку, а то и пять копеек; кто ходил в помощниках у настоящих блатных и стоял на стреме, когда они воровали; кто уже сам научился бесшумно и ловко запускать два узких гибких пальца в чужой карман… А Андрей стал Шаляпиным благодаря Сеньке-выкресту — шустрому, всезнающему парнишке, который был коноводом у них в компании. Это он научил его петь, подыгрывая себе на двух деревянных ложках. Когда среди дикого шума Смоленского рынка Андрей впервые запел о том, что:

то затихли вокруг даже продавцы, расхваливающие свой товар. Стояли вокруг мужчины и женщины, старые и молодые. Крошечный парень в длинной и рваной рубахе чистым, звенящим как колокольчик голосом пел о своей безрадостной детской жизни.

В такт протяжной и грустной мелодии ложки постукивали жалобно, так убеждающе, как погребальный звон кладбищенской церкви.

И пришедшие на Смоленскую барахолку женщины, ожесточившиеся от нужды и страха, вытирали повлажневшие глаза…

— Шаляпин! — убежденно сказал какой-то с седой небритой щетиной мужчина. И как припечатал!

Так и стали звать Андрюшку. Шаляпин научился петь множество песен. И про цыпленка жареного, который тоже хочет жить; и про Гоп со смыком, который жил на Подоле и славился своим басистым криком, и всякие другие. По главной его песней все же оставалась печальная исповедь мальчишки, пропадающего на чужбине. После того как он ее пел, ему всегда совали куски хлеба, еще теплого пирога с капустой, а то и медяки.

Материальное благосостояние Шаляпина росло вместе с его известностью. Уже приходили специально послушать его, он стал знаменитостью Смоленского рынка, вокруг него кормились пацаны поменьше и понеуклюжей. Прибегали слушать беспризорного певца и какие-то нерыночные дяди, его снимали, и говорят, что даже в какой-то газете появилась его фотография. А популярность Шаляпину была ни к чему. Она всегда приводила к тому, что появлялись уже не обычные любители песни, а дяди и тети, желающие его спасти от беспризорной жизни. А Андрейка знал, что его ждет от этого спасения. Это детприемник, где живешь под замком, долгий и нудный карантин, потом детский дом, где на обед приказывают ходить парами… А он уже избаловался свободной жизнью, ночевками в подвалах Проточного переулка, славой… Поэтому-то и приходилось бегать с одного рынка на другой, а когда вовсе стало невмоготу и когда однажды его забрали уже не в обычный детприемник, а в Даниловский, за каменные стены, то он решил бежать из Москвы.

И пошел он странствовать из города в город. Иногда жилось хорошо, сытно и нескучно. А иногда он попадал в компанию ребят постарше, поблатней, и тогда у него отнимали все, что ему подавали, заставляли его в любую погоду петь на рынке, отнимали одежду получше и наряжали во всякую рвань, чтобы выглядел пожалостливей… И, чтобы знал свое место в компании, лупили, голодным оставляли… Иногда, спасаясь от такой компании, бежал он в новый город. Но и там его ждало то же самое: барахолка, полуголодная жизнь, облавы, страх, ночевка в сараях или на улице… Когда в Ленинграде чекисты стали вылавливать всех беспризорных ребят и увозить их из города в детские колонии, ему кто-то посоветовал добраться до станции Званка, а там дойти до Волховстройки. Народу там много, милиции мало, барахолка есть, сейчас лето, жить там можно…

Жизнь артиста

Андрей — городской мальчишка. Для него город был скоплением каменных домов, прорезанных улицами; грязные площади городских рынков; набитые людьми трамваи; вонючие подворотни; согревающие по ночам теплые котлы, в которых варят асфальт. Волховстройка была чем-то совсем другим. Намного красивее и интереснее городов, знакомых Андрею.

Даже интереснее Москвы. Можно было подолгу смотреть на огромный муравейник стройки: пыхтящие экскаваторы, ухающие бабы, забивающие сваи; вагонетки, скользящие по канатам, натянутым по высоким столбам… И можно было пробраться на самую стройку, потолкаться около камнетесов, что отесывали большие глыбы гранита, побегать между огромными деревянными ящиками, исписанными нерусскими буквами. Каждый день на стройке происходило что-то новое, и бегать по ней никогда не надоедало.

Нравилась беглому беспризорнику и единственная улица с разномастными, деревянными домами. Она наполнялась людьми, когда утром электростанция давала протяжный тонкий гудок, и была пустой весь почти день. На каждом крыльце можно было всласть полежать на солнце, никто тебя не трогал и не беспокоил. И впервые в жизни мальчик, которого звали Шаляпиным, узнал, что, кроме города, есть еще а поля, огороды, луга, лес… Андрейка всю первую неделю бегал по окрестностям Волховстройки. Залез было в огороды, да быстро сбежал — их охраняли злые собаки и огородники, что еще злее собак. Попал в какой-то старый-престарый монастырь. Там жили несколько старичков в черных, заношенных рясах, иногда приходили к ним молиться скорченные старушонки, они шептали молитвы и били земные поклоны перед иконами и перед страшным стеклянным ящиком. Ящик этот был набит человеческими костями, белыми черепами со страшными пустыми глазницами. А под этим ящиком на доске было написано:

Всем была хороша Волховстройка, вот только обычного, шаляпинского, успеха певец там не имел. Барахолка была маленькая, набивалась она людьми по воскресеньям, и только тогда драный картуз Андрея наполнялся необильным гонораром. А все остальные Дни недели надо было прокармливаться чем-то другим, не только одним пением.

Андрюшка перепробовал множество занятий. Был крикуном у ирисников. Деревянный поднос, на котором лежали ириски, висел у них на ремне, перекинутом через шею. В обязанность Андрея входило стоять возле них и своим знаменитым звонким голосом кричать: «А вот есть свежие сливочные ириски, копейка пара!..» Ирисники почему-то были все немолодыми и мрачными мужчинами. Расплачивались они полдесятком ирисок. Вкусно, но несытно.

Нанял как-то один жулик, который обманывал людей странной и увлекательной игрой. В руках у него были три карты, он их показывал собравшимся и быстро разбрасывал по земле. Надо было угадать карту, и тогда выигравший мог забирать не только монеты, что он ставил, но и целую настоящую рублевку. Только Андрейка ни разу не видел, чтобы это кому-нибудь удавалось. И знал, что эта игра в «три листика» была чистым жульничеством. Таким, что даже милиция хватала этих жуликов. Вот чтобы карточного шулера не заметили милиционеры, он и нанимал Андрея дежурить на углу, зорко смотреть по сторонам, и вовремя давать сигнал тревоги. Только и это оплачивалось плохо.

Однажды Андрея даже настоящий знахарь нанял. Первое время ему это дело нравилось. У знахаря была помощница — толстая рыжая баба с косыми плутовскими глазами. Она на рынке находила каких-то затурканных и придурковатых женщин, уговаривала их и с Андреем отправляла к знахарю. Знахарем был жуликоватый дядька с длинной жидкой бородой, одетый в лоснящийся длиннополый кафтан. Жил он в маленькой комнатке какой-то развалюхи на краю поселка. Андрей приводил к нему очередную клиентку и, стоя у дверей, смотрел, как та — дура такая! — обливаясь слезами, чего-то шепчет знахарю. А тот разложит перед собой на столе какие-то травки, высушенную лапку лягушки, какие-то кости — не то человечьи, не то звериные — и, перебирая их, шепчет непонятные и страшные слова:

И плюется и бросает через плечо косточки и травки… Сначала смотреть на это было занятно и страшно. По скоро надоели и представления и дуры бабы, одинаково скучные и глупые. Да и скуп был знахарь до последней возможности, кормил его черствым хлебом, спать в своей развалюхе не разрешал, и Андрей быстро сбежал. А кормиться надо было… Конечно, можно было связаться с настоящими блатными, с ворами, стоять у них на стреме, научиться залезать в карманы, а то и вовсе стать форточником у домушников: пролезать в форточку и открывать в доме дверь ворам… Нет, за все годы своей беспризорщины ни разу Андрей не соблазнился сытой и опасной воровской жизнью! Всегда он испытывал к ней страх и отвращение. Ему не надо было ни фартовой жизни, ни сколько угодно денег на вкусную еду, на ириски, на кино. Ириски он мог подзаработать и так, а в кино он научился попадать и без денег. Контролеры строго охраняли только вход в зал. А на сцепу вполне запросто можно было попасть и, сидя на сцене, смотреть картину с другой стороны. Простыня экрана свободно пропускала изображение, только надо было привыкнуть, что у людей справа была левая рука, а слева правая и двигались они как-то по-другому… По к этому можно быстро привыкнуть, а надписи Андрей все равно читать не умел, и для него не имело значения, какими они получались на обратной стороне экрана.

Хотя на Волховстройке понравилось Андрею и ему вовсе не хотелось уезжать в какой-нибудь новый город и там все начинать сначала, но жить ему становилось все хуже и хуже.

С трудом он дожидался воскресенья, когда можно было отправиться на толкучку и там пустить в ход свою пронзительно-жалостливую песню о бедном мальчишке, пропадающем на чужбине. На этот раз певцу не надо было стараться петь пожалобнее. Он чувствовал себя одиноким, голодным, пропадающим ни за грош вдалеке от родных мест. Голос его дрожал от жалости к самому себе, от слез, пощипывающих глаза, деревянные ложки потрескивали особенно уныло. И тогда все больше людей начинали толпиться вокруг него, в картуз, лежавший на земле, клали куски хлеба, иногда кто-нибудь совал в руку медную монетку.

По воскресений было в неделе только одно. Хлеба и медяков хватало лишь на два-три дня. А со среды Андрюшка начинал томиться от голода, попрошайничать возле булочной, таскать морковку на ближних огородах. А уже кончалось лето, ночи становились прохладными, и было ясно, что кончаются хорошие и интересные дни на Волховстройке. С тоской Андрюшка думал, что надо будет уезжать из этого полюбившегося ему места, добираться с трудом до Ленинграда или Москвы и там прятаться от непогоды и холода в сырых подвалах, согреваться в вонючих неостывших асфальтовых котлах, прятаться от облав, бояться блатных, милиционеров, шкрабов из детприемников…

В один из воскресных базарных дней Андрей особенно много про это думал. Было ему не по себе, и голос его звучал особенно жалостливо, и ему не надо было притворяться грустным и пропадающим… Когда он кончил петь и кучка людей вокруг него стала расходиться, его кто-то тихонько тронул за рукав. Андрюшка испуганно обернулся. Но молодой парень не походил ни на переодетого мильтона, ни на шкраба, ни на блатного. Это был настоящий работяга — видно, один из тех, кто строил эту интересную штуку на реке. Андрюшка его видал и раньше. Он часто останавливался, слушал его, и Андрюшка заприметил доброе лицо и подхрамывающую походку.

«Сейчас начнет меня уговаривать пойти в милицию и проситься в приемник», — подумал Андрей и посмотрел назад, есть ли там кто еще, удобно ли будет смываться от непрошеного сочувствия.

Но парень, видно, не собирался спасать Андрея. И его занимало что-то совсем другое. Он спросил:

— Хорошо, парень, поешь! Но что ж ты, кроме этой песни, никакой другой не знаешь?

— А чего не знать?! — обиделся Андрей. — Я и другие песни пою…

— Ну, какие твои песни! Про Гоп со смыком, что ли? Так какая же это песня? Так, блатная глупистика какая-то… А ты настоящие песни послушать хочешь?

— Ну, хочу…

— Знаешь, где клуб здешний?

— Ну, знаю…

— Вот как отпоешь свое, приходи в клуб и спроси Варенцова — то есть меня… Да ты не смотри на меня как Красная Шапочка на Серого волка! Я никуда тебя не дену и в детприемник не пошлю. Только дам тебе послушать такие песни, что ты и слыхом их никогда не слышал! Приходи — не пожалеешь…

Пока базар шумел, Андрейка пел про соловья и мальчишку на чужбине и все время думал про этого парня и его странное предложение. Хорошие песни ему страх как хотелось послушать!.. В Москве ему приходилось слушать только, как поют блатные. Но они всегда пели, когда напивались, и не пели, а кричали, и песни их были нахальные и некрасивые… А этот хромой человек — он не блатной и не из лягавых… И можно попробовать сходить и послушать. А убежать он всегда сумеет и не от таких, хромых, бегал!

Еще базар не разошелся, а Андрейка пошел к клубу. Ему ли не знать этот клуб, где кино, куда он так часто пробирался без билета на сцену… Он подошел к крыльцу клуба и долго не решался спросить этого — Варенцова… Потом все-таки не выдержал и у какого-то выходящего спросил:

— А как мне найти дяденьку Варенцова?

— Это какой такой дяденька? А, нашего отсекра, что ли?

Он вернулся назад и с крыльца крикнул в коридор:

— Гришка! А ну, выйди! Тут тебя твой племянничек спрашивает!

На крыльцо вышел хромом парень. Он одобрительно сказал:

— Молодец, Шаляпин, что пришел… Ну поди-ка сюда!..

Осторожно Андрей пошел за Баренцевым по коридору.

Они зашли в комнату. За столом сидел чернявый парень и, насвистывая, перелистывал книгу.

— Вот, Миша, — сказал ему Варенцов, — это знаменитый на всю Волховстройку певец. У него даже кличка такая — Шаляпин… Я его, понимаешь, уговорил прийти сюда и послушать, как поют настоящие певцы. И не на барахолке, а в самой Москве, в Большом театре, или еще где… Ты говорил, что сейчас время, когда можно слушать… А ну, доставай свою машинку! А тебя, Шаляпин, как мама-то звала?

— Андрюшкой…

— Вот, Андрей, садись сюда, к столу…

Миша подошел к шкафу и достал небольшой черный ящичек. Он поставил его на стол, ловко поймал свисающие со стены провода и прикрутил их какими-то винтиками к ящику. На его верхней крышке торчали какие-то непонятные ручки. Миша подключил к ящику еще провод и надел на голову металлическую скобу, на одном конце которой был наушник. Он поудобнее прижал наушник к уху, потом взялся рукой за рычажок, к которому была прикреплена тоненькая пружинка. Он стал ею щупать маленький поблескивающий камешек на крышке ящика. Миша внимательно вслушивался, осторожно подкручивая ручки. Потом он снял с головы тугую металлическую скобу и сказал:

— Ну, Шаляпин, слушай! — и стал надевать скобу на вихрастую, нечесаную голову Андрея.

Он приладил к его уху эту круглую штуку, и в ухо Андрея ворвался странный шум, потрескивание, звуки неведомых инструментов. И все это перекрыл низкий и бархатный голос такой небывалой, неслыханной красоты, что у Андрея перехватило дыхание, ему казалось, что у него лопнет сердце или еще что случится…

Голос пел песню со словами непонятными, по такими же красивыми и печальными, как эта мелодия, грустно повторяемая неизвестными Андрею инструментами.

«Уймитесь волнения страсти, — пел где-то далеко в Москве этот удивительный человек, — засни безнадежное сердце, я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке…»

Собственно, он пел о том же, о чем пел и сам Андрюшка: о том, как плохо, когда ты одни и вокруг тебя нет никого, кто бы сказал ласковое слово и пожалел… Только это было невероятно красивее и лучше, нежели Андрюшкина песня про мальчика, жалеющего, что никто не узнает, где его могилка… На глазах Андрея, выступили слезы, и внимательно смотревшие на него Варенцов и Миша отвернулись, сделали вид, что они ничего не видят, чем-то заняты… Песня закончилась, и неестественно бодрый женский голос объявил:

«На этом передача музыки заканчивается. Говорит Москва! Говорит радиостанция имени Коминтерна! Слушайте нашу следующую передачу…» И все замолкло. Андрей еще вслушивался некоторое время, но в наушнике только потрескивало, ничего не было слышно. Он медленно стал снимать с головы тугую скобу.

— Ах, жалко, что малость ты запоздал… Кончили пластинки крутить, — сказал Миша. — А знаешь, кто это пел? Твой тезка — Шаляпин! Ну как? Кто из вас поет лучше?

— Брось ты, Миша, свои дурацкие шутки, — недовольно сказал Варенцов, — каждый поет как умеет. У Андрея совсем другой голос, по тоже красивый, может, и из него что получится. Он-то еще ничего в жизни и не видел, кроме барахолок, да сараев, да подвалов. Ну-ка найди ему что-нибудь еще!..

Андрей был совершенно подавлен тем, что с ним случилось за какие-то полчаса… Он знал, слышал от кого-то из ребят, что существует вот это — странная, непонятная штука, позволяющая услышать чужой голос за бог знает сколько верст…

— Это радиво называется, да?

— Радио, а не радиво.

— А как оно сделано? А что в этом ящичке?

— Э, брат, эта штука занятная и не простая. Но если хочешь, можем тебя научить делать эту штуку: она называется радиоприемник…

— И у меня будет такой? Совсем такой? И как захочу, так и буду слушать?

— Да вроде так… Сделаешь и будешь слушать. А захочешь — и еще кому-нибудь сделаешь. Я этот приемник сам сделал. Если хочешь, могу и тебя научить…

— Слушай, Андрюшка! — вмешался Варенцов в разговор Михаила с мальчиком. — До следующего базара целая неделя. Тебе эту неделю все равно как-нибудь надо перебиться. Вот пойди с Михаилом к ним, переночуй у него, приведи себя маленько в божеский вид, чтобы тебя лошади не пугались, а потом начнешь и учиться делать себе приемник. А вечерком еще послушаешь радио — как поют настоящие артисты! Чем черт не шутит! Может, и ты станешь таким, настоящим артистом, будешь там в Москве петь, а мы с Мишкой тебя по радио слушать… Вот будет интересно!.. Миш, веди его в «халупу-малупу» да захвати приемник — пусть парень сегодня послушает…

Михаил отцепил провода от необыкновенного ящичка, взял его под мышку и подмигнул Андрею:

— Айда, Шаляпин, со мной!

На радиоволне…

По дороге Андрей все порывался спросить, что это за «халупа-малупа», куда они идут, но стеснялся. Но Михаил не держал Андрея ни за руку, ни за ворот, на него и не глядел даже… Андрей решил, что если эта «халупа-малупа» окажется тюрьмой, или милицией, или детским домом, то он всегда успеет смыться — бегать ом горазд, никто его не догонит…

Но «халупа-малупа» оказалась просто-напросто маленьким и очень красивым домиком. Михаил привел его к крыльцу и сказал:

— Прибыли! Сейчас будем выступать! Жди меня…

Через несколько минут он появился с ведром воды, кружкой, с полотенцем на плече, с куском мыла в руке. Увидев на лице Андрея гримасу отвращения, Михаил сурово нахмурил брови:

— Ты не думай, Шаляпин, что я тебя с такими руками близко подпущу к радиотехнике! Да у меня немедленно из строя выйдут все конденсаторы, полетит к черту самоиндукция! Хочешь стать мастером и делать радиоприемники — кончай с этой грязью! Снимай рубаху и штаны, не бойся, тут девок нет, никто тебя не съест! Давай, давай!..

Во всем, что последовало дальше, ничего хорошего не было. Вода была или чересчур горячей или очень холодной, мыло ело глаза до слез. Зажмурившись, беззащитный в своей наготе, Андрюшка стоял под деревом, а быстрые и железные руки его скребли, поворачивали, и все это под поощрительные советы каких-то голосов вокруг:

— Ну, как негр! Вот это грязюка! Ребята, его надобно на веревке в Волхов спустить и два дня отмачивать!.. Где вы такого достали? Ребята, так ведь это Шаляпин с барахолки, я ж его знаю! Ну, хватит вам парня пугать, он уже и так, вишь, ревет…

Когда жесткое полотенце вытерло ему лицо и Андрей открыл глаза, он увидел, что вокруг него стоят человека четыре и со смехом смотрят на то, что с ним делает Михаил.

— Ты смотри, какой красивый парень стал! А он, оказывается, блондин! Он у нас что, новым коммунаром будет?

Но Миша решительно сказал:

— Хватит вам языки чесать! Этого Шаляпина зовут Андрей. Он сейчас будет — вне всякой очереди — слушать радио. Сколько захочет, столько и будет слушать! А уж вы — потом. На тебе, Андрюха, мою рубашку, одевай. Она немного длинновата, ничего, закатаем тебе рукава, штанов вот нет — придется тебе старые одевать. Потом придумаем. Ребята! Что у кого есть пожрать! Сейчас мы этого артиста покормим. А зато, когда он станет знаменитым и будет петь в Большом или Мариинке, всем нам контрамарки обеспечены!..

И действительно, весь вечер Андрей слушал радио. Он сидел в комнате с наушником и слушал все подряд: как мужчины и женщины рассказывали про царизм, капитализм, про то, какая будет погода; они читали стихи и пели дивные и разные песни — веселые и грустные, пели по одному и несколько человек вместе. А то играла только музыка, и это тоже было красиво и грустно… И как это все происходит, как это можно из такого маленького ящика извлекать все эти голоса, мелодии, — все это было совершенно непонятно и интересно до чертиков…

Потом Андрею объяснили, куда ему выходить ночью, ежели понадобится, уложили на чистую настоящую кровать, сетка под ним упруго подскакивала, никогда еще Андрей не спал на такой мягкости! И заснул. Сытый, в тепле.

Как странно закончился этот день!

Утром Михаил разбудил его, накормил, велел идти в клуб и ждать его или Варенцова. Днем отвел в столовую, накормил настоящим обедом… А когда после гудка все пошабашили, пришел к клубу, одобрительно взглянул на Андрея, стоящего у крыльца, и весело подмигнул:

— Пошли, брат!..

В знакомой комнате, где они вчера были, за столом сидел Варенцов, у окна на табуретке незнакомая женщина с усталым лицом. Варенцов повернулся к вошедшим:

— А вот и он! Видите, Зоя Сергеевна, какой парень? На ять! Знаменитый местный певец по прозвищу Шаляпин! И будет он делать радиоприемники. Миша его научит в радиокружке вашем. Сделает себе приемник, ну, обязательно вам, потом, может, и сюда, нам в ячейку, сделает какой-нибудь поинтереснее приемник… Правда, Андрюша? Иди сюда. Это вот Зоя Сергеевна, она из Ладожского детского дома…

…Так, ясно! Влип!.. Андрей мгновенно оглянулся. Сзади у двери никого не было. Теперь надо только тихонько попятиться, будто нечаянно, затем рвануть дверь и…

— Да тебя никто не держит! Хочешь бежать — беги! Это, Андрюшка, сколько угодно и когда хочешь. У нас в нашем подшефном детском доме никого силком не держат. Вот Зоя Сергеевна скажет, не даст соврать. Хочешь — уходи, пожалуйста. И никто за тобой гнаться не будет. Только ты, Андрюша, пойми: вот Миша Дайлер — он руководит в доме у Зои Сергеевны радиокружком. Там у него все инструменты, все материалы. Если ты хочешь научиться, надо пойти туда. Пока будешь учиться делать радио, тебя кормить будут, дадут где спать, одежонку дадут. Ты читать умеешь?

— Не…

— Черт!.. Как же ты схемы будешь читать? Чтобы по-настоящему приемники собирать, надо уметь читать. И писать не мешает научиться. Тебя Зоя Сергеевна научит и читать и писать. А не понравится — уйдешь. Пожалуйста. Миша! Ты когда в кружке занятия проводишь?

— В среду. Послезавтра, значит.

— Ну, так, может, ты там у Зон Сергеевны подождешь два дня? Понимаешь, Андрей, здесь тебе жить негде. В комсомольской коммуне мест нет, да и коммуна наша не приспособлена для таких пацанов. А нам ты нравишься, хочется тебя научить чему-то интересному. Пойди в детский дом. Даю тебе комсомольское слово: не понравится тебе, можешь уходить — никто и слова тебе не скажет! Вот мы с Зоей Сергеевной об этом точно договорились. А если понравится — живи, учись читать и делать радиоприемники. Такой кружок только у них и есть! Даже у наших тюнеров нету, а там, в Ладожском детском доме, пожалуйста!

Зоя Сергеевна молчала. Лишь один раз утвердительно кивнула головой, когда Варенцов сказал, что может он, Андрей, уйти из этого дома, когда только захочет. Потом она неторопливо встала:

— Если хочешь, Андрюша, едем со мной. Только тогда возьми у Михаила материалы для антенны.

Дайлер открыл шкаф и достал оттуда медную проволоку, белые изоляторы…

— Бери, Шаляпин, все это. Только смотри ничего не растеряй. Послезавтра приеду к вам, будем с тобой ставить такую антенну, что весь мир будем слушать! Довези аккуратно, сдай материал Зое Сергеевне, осмотрись и жди меня… Топай, браток!

Всю долгую дорогу до детского дома, пока они на обыкновенной телеге тряслись по проселку, Андрей со страхом и любопытством присматривался к Зое Сергеевне. Андрей был тертый беспризорник, перевидал не один детприемник и не одну такую тетку из воспитательниц… Но Зоя Сергеевна не была на них похожа: она не расспрашивала Андрея, кто он, и откуда, и где жил, и кто его родители, откуда он бегал… Спросила только, правда ли, что он хочет радио делать, и сказала, что у них есть еще несколько мальчиков, что учатся у Миши Дайлера этому делу.

Неласковая вроде и неразговорчивая эта Зоя Сергеевна, а не будь ее — сбежал бы Андрей из этого детского дома. Ох, и не понравились ему красные монастырские стены, и окованные железом ворота, и суровая кастелянша, что отобрала у него все его шмотки и выдала ему казенные, и мальчики да девочки, что с любопытством смотрели, как его моют, стригут, слушают трубкой, что приставляют к груди и спине… За эти два первых дня не раз подумывал Андрей выйти за ворота да припустить по белой дороге… Куда бы она ни вела, нигде он не пропадет! Ко каждый раз, когда уже всерьез об этом подумывал, он встречался с внимательными, спокойными и добрыми глазами Зон Сергеевны.

«Подожду, подожду, пока Миша приедет, а там…» — решил про себя Андрей.

В среду Миша ворвался в детский дом как бомба. У самых ворот закричал:

— Где Шаляпин? Где мой верный помощник? Где здесь главный специалист по радио?

И, увидев Андрея, затормошил его, закружил, хлопал по плечу, оглядывал, восхищался его новой одеждой, расспрашивал про ребят, с кем успел подружиться, передавал привет от Гриши Варенцова, от всех ребят из «халупы-малупы», чуть ли не от самих Графтио и Омулева. По словам Миши, вся Волховстройка с надеждой смотрит на Андрея, от которого будет зависеть, чтобы радио на Волхове звучало в каждом доме…

Два дня прожил Миша в монастырских стенах Ладожского детского дома, и эти два дня запомнились Андрею навсегда. Начать с того, что он, еще один мальчик, которого звали Иваном, и Миша Дайлер, они втроем сделали самый настоящий радиоприемник. Это было самое настоящее чудо!

Из обыкновенной фанеры они сбили маленький ящик, провернули в нем несколько дырок, выкрасили черной краской и положили сушиться. Потом они начали строить хитрые внутренности для этого ящика. Из толстой бумаги вырезали листочки и обклеивали их серебряной бумагой, что бывает в конфетах и шоколаде. Они прилаживали эти бумажки к металлической палочке, бумажки заходили одна за другую — это называлось конденсатором переменной емкости… Потом они делали сложную штуку, которая называлась катушкой самоиндукции. На пустую катушку от ниток моталась тихонько и аккуратно тонюсенькая проволока. И не просто моталась, а надо было считать каждый виток, и считал Андрей, а Миша только проверял. Потом они делали детектор: на свечке расплавляли какой-то металл, налили его в крохотуленькую чашечку и осторожно положили в расплавленный металл камешек — назывался он кристаллом. Подвижной рычажок со стальной пружинкой ощупывал этот кристалл, и от этого зависело: услышат ли они что-нибудь или нет…

Много еще было всякой работы в эти два дня. На крыше ставили высокие палки и крепили к ней антенну — такой медный сплетенный провод на изоляторах; потом тянули проволок;, к старому колодцу — это называлось заземлением… В эти дни Андрей с Иваном бегали только в столовую. А от всего другого — от уборки комнат и двора, от санитарных бесед и всякого другого, из чего состоит жизнь детдомовцев, — они были освобождены. И в комнату, где они втроем занимались, заходила только Зоя Сергеевна и молча, как всегда, смотрела, как Андрей на примусе варит столярный клей, как он коловоротом дырки крутит… А Миша все самое трудное поручал ему, Андрею, и только приговаривал:

— Смотри и запоминай! Ты у меня будешь в радиокружке первый помощник и заместитель… А потом и сам станешь руководителем! Только, брат, для этого тебе еще надо научиться читать. Ну, да за зиму ты этому делу научишься, а весной мы будем мастерить не простой приемник, а настоящий супергетеродин, да еще ламповый… Во!

А когда все было готово, когда на столе стоял блестящий черный ящичек, поблескивая медными винтиками, шурупами, клеммами, эбонитовыми ручками, Миша надел Андрею на голову наушник и серьезно, без улыбки, сказал:

— Ну, Андрюха, готов твой первый приемник. И ты его должен первым опробовать. Делай, как я тебя учил. Вот этой ручкой крути вправо, а детектором ищи в кристалле самое чувствительное место…

И Андрей — один, сам по себе! — начал крутить ручку конденсатора, правой рукой тыкать проволочкой в кристалл детектора. И он услышал в наушнике потрескивание, шумы и всплески, а потом из этого странного и далекого шума выплыла плавная и грустная мелодия…

Андрей поднял к Мише счастливое свое лицо, и тогда в первый раз рассмеялась тихим и серебряным смехом Зоя Сергеевна…

— Вот, брат, как у нас!.. — Миша даже прищелкнул пальцами. — Только ты помни, что это все пустяки! Как научишься сам придумывать приемники — вот тогда да, станешь мастером! Ну, до этого еще далековато. Однако первый шаг сделан. Так как, Шаляпин, останешься здесь или же утекешь? Если останешься, пойдем дальше…

— Останусь… — тихо сказал Андрей, вслушиваясь в музыку, ожидая, что вот-вот вступит тот самый необыкновенный, за душу берущий голос…