Шестая станция

Домик без окон

Из всех многочисленных надписей, плакатов и объявлений, которых насмотрелся Гриша Варенцов в свой первый день на Волховстройке, эта была вторая, наиболее поразившая его. Первая была выведена красивыми печатными буквами на куске жести, аккуратно и прочно прибитой к углу дощатого сарайчика, почти такого же, какой стоял во дворе дома в Тихвине, где жил Гриша. «Волховский проспект» — вот что было написано на этой дощечке. Варенцов был не только грамотным, он был сознательным парнем и перечитал почти всю укомовскую библиотеку. Он знал, что проспект — это что-то очень большое, городское, красивое. Как самая большая улица в Петрограде, что называется гордо и величественно — «Проспект 25-го Октября». А раньше эта улица называлась «Невский проспект», и рисунки этой улицы он видел в самых разных книжках.

А Волховский проспект был просто широкой и грязной дорогой, проложенной среди обыкновенного ржаного поля… Рожь уже была налитой, высокой, только за ней плохо смотрели. Колосья перепутались, а само поле истоптано узенькими тропками, стекавшимися к Волховскому проспекту. Видно, ленятся жители проспекта обходить все поле, норовят прямиком пробежать… А самый проспект состоял из двух рядов одноэтажных разнообразных домов. Были дома длинные, с десятком скучных окон, с двумя входами — бараки для рабочих. Были дома и поменьше и покрасивее — с резными наличниками и даже резвым коньком на гребне крыши. А были и просто неказистые сарайчики, вроде такого, где висела табличка со звонким и красивым названием.

Конечно, не из одного Волховского проспекта состояло место, где Грише Варенцову надо было построить самую большую, самую могучую электрическую станцию. Такой, какой и у капиталистов нету! Было еще много чего там нагорожено, разбросано, понатыкано. Немного в стороне, около чахлого и редкого леса, в беспорядке, будто из мешка просыпанные, стояли землянки. Иные были повыше, почти как домик, и только вниз надо было по ступенькам спускаться. А другие и вовсе в земле вырыты — как пещеры какие. Так это место и называлось: «Пещерный город»… И еще какие-то строения разного и неизвестного назначения стояли в самых неожиданных местах.

И вот одно из них поразило Гришу еще больше, чем Волховский проспект. Небольшой рубленый домик без окон стоял одиноко на отлете, у самого края безбрежного болота. Был он отгорожен наспех сделанным забором из колючей проволоки. Колья забора покосились, ржавая проволока в нескольких местах провисла до земли, а то и была вбита каблуками в сухую глинистую землю. Через открытый проем двери в темной глубине домика были видны стоящие друг на друге деревянные ящики. Такие же ящики лежали на земле у входа, и на них, как на деревенской завалинке, сидели двое рабочих. Все это было обычно и неинтересно. Интересен был только большой лист картона, висевший над дверью. На нем огромными кривыми буквами было красной краской написано: «Взрывоопасно!»… А кто-то еще толстым черным карандашом прибавил к красному восклицательному знаку с полдесятка своих восклицательных знаков, а сбоку старательно нарисовал длинный, узкий череп, а под ним — две скрещенные кривые кости.

— Дяденька… Товарищи! — поправился Гриша. — Что здесь опасного? Что в этих ящиках лежит?

Один из рабочих тронул рукой черный, смоляной ус и покосился на любопытствующего паренька. Нет, Гриша Варенцов не походил на деревенского разиню, каких много тут шляется… И пиджак на нем не деревенский, а галифе хотя и перешитые, да ладные, и сапоги городского покроя…

— Новенький, что ли?

— Ага. Сегодня приехал.

— Из тихвинских комсомольцев?

— Да. Из самого Тихвина я один, остальные из уезда. А меня уком старшим назначил…

— Это и видно, что самый старший… Раз галифе… А опасного, парень, здесь много пудов. Один такой ящичек грохнет — во-он где потроха твои будут висеть… — Усатый повел глазом на далекую сосну. — Так что беги отсюда, ежели свои руки да ноги жалеешь. А то, видать, одну ногу ты где-то уж повредил… За другой смотреть надо…

Ух, как Гриша не любил, когда ему указывали на хромую ногу! Если бы не она, так он давно уже колчаковцев рубил бы! И с ним никто не посмел бы с такой ухмылкой разговаривать. Но уходить, ничего толком не узнав, было жалко.

— А в ящиках что?

— А в ящиках это самое и лежит. Динамит называется…

Динамит! В Гришиной памяти сразу всколыхнулось все прочитанное, где упоминалось это грозное слово. Степан Халтурин взрывает Зимний дворец… На карательные отряды «Железной пяты» восставшие рабочие обрушивают шквал динамитных бомб… И это вот лежит в самых обыкновенных ящиках, как мыло или гвозди…

— Чего ж вы так на нем, на динамите, сидите? А то ведь сосна — она любые кишки подхватит!..

— Ишь как в этом Тихвине у комсомольцев языки подвешены! Нет, от моего жара динамит не взорвется. А вот с куревом, с огнем сюда лучше не ходить. Пальнет — вся округа костей не соберет! Вот будем камень для стройки рвать — посмотришь, как это бывает.

— Вы будете рвать?

— Мы будем рвать.

— А как вы называетесь?

— А называемся мы взрывниками.

— А мне можно взрывником?

— Как же, конечно, можно. Как тебе стукнет лет сорок, приходи. Докажешь, что руки у тебя ловкие и в голове правильно шарики вертятся, и возьмем. Да ногу свою поправь — у нас бегать надо проворно…

Здесь и будет станция

Теперь Гриша не обиделся за ногу… Шутки шутить мы умеем в Тихвине не хуже, чем на Волховстройке. А вот этот домик да эти ящики и дядьки эти, взрывники, — это, пожалуй, стоящее! В тихом Тихвине не только взрывников, рабочих-то настоящих было раз, два — и обчелся. Недаром веселый секретарь укома Ваня Селиверстов как-то невесело обмолвился, что у них в городе единственное настоящее производство — это монастырь с чудотворной иконой божьей матери… «Там работают, да!»

Когда пришла бумажка из губкома, чтобы выделить на Волховстройку два десятка комсомольцев, Гриша Варенцов до самого председателя укома партии дошел — просил, чтобы послали. В городе тихо, все стоящие ребята ушли на фронт. Как соберется Гришина ячейка заседать, всегда почти кто-либо из девчат, озоруя, запоет: «Восемь девок, один я». Ну, пусть у Гриши одна нога с изъянцем, — сила есть, голова варит, хочется настоящего дела!

Пока добирались до Званки, Варенцов рассказывал своим товарищам все, что он слышал и читал про большущие заводы, огромные электростанции. В его вдохновенных рассказах из могучих валов выползали огненные рельсы; по эстакадам бегали вагонетки с каменным углем; высоченные трубы извергали черный дым… Все это Гриша вычитал в книгах Рубакина — единственных, где про это говорилось.

Гриша знал, что на Волховстройке еще нет ни труб, ни рудников, ни огромных машин. А все-таки у него екнуло сердце, когда они перешли мост через Волхов и поднялись на гору. Кроме стоявшей на рельсах какой-то похожей на странного жука машины с закопченной трубой и свисающим беспомощно ковшом, никаких других машин не было. Ничего, собственно, не было, кроме Волховского проспекта, Пещерного города, Лягушкиной дачи, кроме нескольких десятков тачек, мотков проволоки…

Шумела широкая, суровая и бурная река, и рисунки плотин в книгах Рубакина не помогали представить себе, как можно ее перегородить. Редкий сосновый лес подступал к высокому и крутому берегу. За леском было небольшое поле, потом начинался чахлый кустарник, а дальше, куда ни погляди, тянулись унылые кочковатые болота…

— «Здесь будет город заложен назло надменному соседу…» — бодро продекламировал Гриша.

И, чтобы заглушить противное чувство растерянности, начал рассказывать о том, что будет, что они, тихвинские комсомольцы, здесь построят… Река перегорожена огромной, во-от такой высокой плотиной… Стоит электростанция — во-от такая высоченная!.. По проводам бежит электричество в Питер и сюда, видите, вот сюда… А здесь будут заводы! Трубы во-от! А поодаль — город! Весь из во-от таких высоких домов, как в самом Питере! А вместо этого болота — парк! А на реке — моторки и эти… с парусами… как их? Яхты!

И пока они дошли до конторы, и потом — когда шли в барак, и тогда, когда устраивались в нем, а потом до поздней ночи сидели на бревнах под окнами барака, и на другой день, когда пошли на берег лес сортировать, Гриша не переставал рассказывать про то, что здесь будет… И, по мере того как он, увлекаясь, перебивая самого себя, рисовал это будущее, Гриша все яснее и яснее представлял его себе. Да, и высокие каменные дома, и огромные каменные клубы, и гладкие каменные мостовые, и парк, и моторки, и белокрылые яхты… И что для этого надо? Разбить белых и построить станцию!..

Война рядом

После работы Гриша забегал за газетой в красный уголок, садился с ребятами под окнами барака и начинал читать ее вслух. Он читал, и начинало казаться, что белые везде, что они, как черви, ползут со всех концов… Генералы, генералы, адмирал Колчак, генерал Деникин, генерал Юденич… Каждый день печатаются в «Новоладожской коммуне» короткие оперативные сводки, и каждая из них наполняет тревогой, желанием самому вмешаться в эти страшные и грозные события, быть там, с Красной Армией…

— «Оперативная сводка от тридцать первого августа тысяча девятьсот девятнадцатого года, — читает громко Гриша. — Западный фронт. Севернее озера Сапро под натиском противника наши отошли к реке Саба. В двадцати трех верстах западнее Струги Белые мы заняли ряд селений. В Двинском районе бои у двинских предмостных укреплений. Восточнее наши под натиском противника отошли на правый берег Двины…»

Сейчас ребята начнут расспрашивать про то, что непонятно. А Гриша и сам многого не понимает. Не понимает, где же находятся река Саба и место со странным названием «Белые Струги», и непонятно, что означает «предмостные укрепления», и непонятно, почему белогадов — белое офицерье, бандитов генералов — надо называть вежливым словом «противник»… Ну да — они же против. Против их станции, против Ленина и большевиков, против красной Москвы и красного Питера, против него, Гриши, и всех его товарищей, против сирот из Ладожского детского дома — против всего своего, доброго, рабочего!

Генеральские фамилии напоминали луну. Они появлялись тоненьким узким серпом на серых страницах газет, потом с каждым днем и неделей раздувались, становились больше, грознее, они восходили на небосклон огромным красным, как кровью напоенным, чудовищем, а потом они начинали уменьшаться в объеме, становились всё меньше, сходили с газет, и на смену одной генеральской фамилии появлялась другая — опять становящаяся с каждым днем все грознее. Сначала самым страшным генералом был даже не генерал, а адмирал — адмирал Колчак. Он взошел где-то далеко, в Сибири, а потом стал расти и расти и, когда подошел к Волге, стал огромным и грозным… Все тогда шли на Колчака, комсомольцев мобилизовывали на Колчака, и они строем шли на вокзал и с посвистом пели:

А потом Колчака стали бить, все меньше он стал упоминаться в сводках, и только в веселых частушках, которые печатал в «Новоладожской коммуне» поэт, подписывавшийся «Новоладожский пролетарии А. Прокофьев», еще иногда доставалось Колчаку:

Потом появилась фамилия генерала Деникина и стала расти, вытесняя из газет все остальное… Этот поближе и пострашнее Колчака! До сих пор идет с ним страшная борьба, и, если посмотреть на карту, выдранную Гришей из старого учебника географии и лежащую у него под подушкой, становится нехорошо: так близко он от Москвы, такой огромный кусок России в его белых генеральских руках…

А сейчас появился еще один генерал, и он уже совсем близко от Питера, от Волхова, от Гриши и его товарищей. Генерал Юденич смотрит с плакатов обрюзгшей физиономией, его длинные усы — как узловатые веревки, на которых он вешает рабочих и коммунистов… Уже который месяц идут под Петроградом бои с генеральской армией. И нельзя спокойно проходить мимо большого и тревожного плаката у конторы: бежит красноармеец с винтовкой в руках и криком зовет: «Все на защиту Петрограда!»

Не очень понятно Григорию Варенцову, почему здесь, на Волхове, в такое время — и он, и Петя Столбов, и крепкий Евстигнеич, и молчаливый взрывник Макеич. И почему лежит в одиноком домике динамит, а не делают из него гранаты, для того чтобы сыпать их с крыш домов на белобандитов? Почему четыре сотни плотников-костромичей недавно приехали на стройку, вместо того чтобы из них целый отряд сделать и с динамитными бомбами послать в бой? Грише это непонятно, а ведь ребята его, комсомольца, спрашивают! В ячейке комсомольской уже ставил об этом Гриша вопрос, там все с ним согласились и даже предложили организовать комсомольский отряд «Красные бомбисты»… А взрывника Макеича — командиром… Ходили с этим предложением в партийную ячейку. Там только посмеялись и сказали:

— Понадобятся бомбисты — вас первыми возьмут. А вы лучше подумайте: вот кончится война, вернутся люди с фронта, а делать им на заводах нечего — крутить машины нечем… Думаете, зря от фронта людей отнимают, паек урезывают, чтобы вас тут кормить?.. Юденича отгоним, а наше дело — станцию построить, без нее обороняться нечем будет…

Так Гриша и объяснил ребятам. Объяснить объяснил, а все равно с каждым днем тревожнее становится. Уже знакомые, близкие от Тихвина и Ладоги деревни и города упоминаются в военных сводках. Да и не только по сводкам можно догадаться, как обстоят дела на фронте. Все ближе и ближе усатый царский генерал — и на стройке становится душно, тревожно, как в Тихвине, когда горят деревянные дома на соседней улице… Ночью снялась целая артель плотников и ушла со стройки. В конторе, куда каждый день заходит Гриша, бывшая барынька Аглая Петровна начала одеваться в яркие, красивые платья, стучит на машинке с ожесточением, поджав губы, и бросает на соседей торжествующие взгляды. А соседи ее, два каких-то старых инженера, уже не приходят на работу в серых толстовках и соломенных шляпах — на них чистенькие инженерские куртки с пуговицами, начищенными кирпичом. Аккуратные фуражки — зеленые, с черным бархатным околышем, с кокардой из перекрещенных молотков — лежат на столе. Чего ждут?.. Думают, наденут эти фуражки и офицерье пойдут встречать!

И не работают ведь, а целый день хихикают, переговариваются, а зайдет кто-либо из рабочих — сразу же умолкают и с плохо скрытой усмешкой уткнутся в бумаги.

Огородники, что на той стороне, и вовсе взбесились. За свою морковку, да свеклу, да картошку готовы последнюю рубаху снять с плеч. А то и вовсе не приносят ничего на глинистый пятачок у инструменталки, где они свой базар устраивают. Для белых берегут!

И все чаще появляются на стройке здоровые, мордатые, небритые мужики в шинели накидкой, в солдатских башмаках, в солдатских обмотках. Идет такой, самогоном от него разит за три аршина, руки в карманах, нахальные глаза высматривают, что можно стянуть со стройки… И за ним ползет по поселку шепоток: дезертир… Раньше эти дезертиры стороной обходили стройку, где на одной из конторских дверей висит страшная для них надпись: «Уполномоченный Уездкомдезертира». Там сидит в кожаной куртке, в ремнях, с наганом на поясе человек из Ладоги. Время от времени вооруженные красноармейцы приводят к нему вот таких обросших дезертиров. Тогда все мальчишки с поселка сбегаются к этой двери, даже к окну подбираются. Никто не знает, что за разговоры идут за дверью. Знают только: если выйдет из конторы дезертир один, и шинель на нем в рукава надета, и пояс на шинели, и глаза веселые, — значит, прощен: повинился и идет служить в армию. А выведут под охраной и нет на нем никакой шинели, — значит, в уезд повели на трибунал… А шинель осталась — она для тех, кто с белыми хочет биться!

А сейчас нет уполномоченного, сам, видно, на фронте, заперта дверь с грозной вывеской, и осмелели трусы да предатели. Открыто шатаются по поселку. Да и не только шатаются…

Первый пост

…Ночью Гриша проснулся оттого, что Петя Столбов тянул его за руку:

— Да проснись, черт сонный! Вставай, бежим в ячейку, всех комсомольцев кличут!

Гриша спросонья не попадал в рукава рубашки. Ночной барак был освещен слабым тревожным светом. Небо в окне было нехорошее, не по-утреннему розовое. На улице гулко и тревожно били о рельс, висевший неподалеку, у склада инструмента. Люди, торопливо переговариваясь, одевались и спешили к выходу.

— Пожар! Машинный склад горит! — хрипло крикнул ему Петька.

Машинным складом назывался большой сарай на задах Волховского проспекта. Там никаких машин не было, хранились гвозди, проволока, кирки да лопаты. Гриша с Петром бежали по улице, на домах переливались яркие блики огня. В ячейке уже никого не было. Они побежали к машинному складу. Сквозь черную толпу обступавших сарай людей было видно, как огонь вываливается из всех щелей сарая. Какие-то люди стояли на самом краю крыши; они с треском отрывали доски и кидали их на землю. У двух пожарных машин стояла очередь качальщиков. Толстые намокшие пожарные кишки путались в ногах. Пожарники в ярко начищенных касках суетились у дверей склада. Тугая водяная струя из брандспойтов билась в слабые доски стены, и под напором воды они с шумом ломались, за ними на свободе бушевало пламя. Гришка бросился к очереди у пожарной машины. Кто-то сильной рукой вытащил его из толпы. Это был Сапронов, из рабочкома.

— Нечего тебе, Варенцов, тут делать! Тут и так тушильщиков и зевак хватает! Беги к продовольственному складу, скажешь — я послал…

Продовольственный склад был в другом конце поселка, огонь отсюда до него никак не мог дойти. Но Гриша послушно, оглядываясь на горящий сарай, побежал к продовольственному складу. Свет пожара до склада почти не доходил, около него было темно, и не сразу Гриша увидел нескольких человек. Среди них был и председатель рабочкома Омулев. Он стоял у самой двери, обняв руками сноп из нескольких винтовок. Гриша тронул его за рукав.

— Григорий Степанович! Меня к вам Сапронов послал. Что надо делать?

Омулев не сразу узнал Гришу.

— А, Варенцов! Винтовку в руках держал? Обращаться с ней умеешь?

— Григорий Степанович, я же в Тихвине в ЧОНе состоял, я там взводным был!

— Тогда на, держи!

Варенцов вдруг переставшими слушаться руками взял винтовку. Омулев нагнулся к стоящему у него в ногах ящику, взял что-то оттуда и протянул Грише. Гриша почувствовал в своей руке знакомую тяжесть винтовочных обойм.

— Значит, так! Стоять на карауле до утра. Если увидишь — подходит незнакомый, приказывай остановиться. Не послушается — стреляй в воздух. Если после этого не остановится — ну, сам понимаешь!.. На месте не стой, обходи склад, у дверей пусть сторож все время стоит, вот он… Коли заметишь — кто-нибудь ползет к складу, подпускай поближе и бей в упор! Сигнал тревоги — два выстрела подряд. Все, Варенцов.

Омулев и другие рабочкомовцы забрали винтовки, ящик с патронами и двинулись дальше, сразу же растворившись в ночной теми. Старичок сторож со своей берданкой испуганно топтался рядом с Гришей. Григорий, не выпуская из руки винтовку, разорвал бумажную обертку и вынул скользкую, пахнущую маслом обойму. Как на учении в ЧОНе, он толкнул влево рукоятку затвора, потянул затвор на себя, всунул в паз жестянку обоймы и большим пальцем надавил на верхний патрон. Патроны послушно и легко ушли в магазин. Гриша двинул вперед затвор, верхний патрон ушел в ствол, он повернул рукоятку направо, закрыл затвор и, как его учили, поставил затвор на предохранитель. Потом, держа винтовку в руках, пошел вокруг склада.

Было очень тихо. В этой тишине отчетливо в той стороне, где горел машинный склад, слышался треск огня, шум людских голосов и чьи-то уверенно-командные выкрики. Зарево стало меньше, и темнота вокруг Гриши еще гуще. Григорий медленно обходил склад, всматриваясь в темноту. Он не сомневался, что через несколько минут увидит черную подлую фигуру ползущего бандита. «Сначала сшибу его одним выстрелом, потом подыму тревогу… Не забыть только опустить предохранитель…»

Утром пришел Омулев и, забрав у него винтовку, отпустил Варенцова домой.

— На работу сегодня не пойдешь, — сказал ему Омулев, — К шести часам придешь в рабочком, а потом пойдешь на пост.

За неделю после пожара много постов пришлось переменить Грише. Он стоял по ночам и у продовольственного склада, и у пожарища, где в стороне, под открытым небом, были сложены уцелевшие инструменты, и у наплавного моста через Волхов, а одну ночь и у самой конторы. Пожалуй, эта ночь у конторы посредине поселка, на глазах у людей, была самая дурная, самая тревожная…

В конторе было странно людно. Керосиновые лампы горели во всех комнатах, и везде были, как днем, и еще больше чем днем, люди. Только среди них не было ни надменной Аглаи Петровны, ни расфрантившихся инженеров. Были все комитетчики, были из партийной ячейки, был сам Графтио — таким его Гриша никогда не видел: сумрачный, ссутулившийся, молчаливый. Он все время сжимал и разжимал кулак и, глядя на ладонь, говорил:

— Да не может этого быть! Ведь человек как человек был… Ну, не умный, не расторопный, просто суетливый… Может, что случилось с ним?..

— Да ничего с ним не случилось, Генрих Осипович! — досадливо перебил главного инженера прораб Кандалов. — Просто сбежал, подлец! Сбежал к Юденичу или же к ревельским заводчикам. Он и раньше, еще до войны, у них работал. Посмотреть надо: не взял ли с собой что-либо из проекта. Такая гнида и непостроенную плотину попробует продать!

Не сразу Гриша догадался, кто сбежал. А потом понял: Фрид сбежал. Сам начальник Волховстройки! Был такой. Что он начальник, можно было догадаться только потому, что разъезжал всегда на пролетке и лошадь его — серая в яблоках — была раскормлена не меньше, чем ее хозяин. Никогда начальник стройки не приходил вниз к реке смотреть, как сортируют лес, не встречал его Гриша в рабочкоме, да и в конторе он был редким гостем. Все время пропадал невесть где. «Согласовывает!» — говорили… И вот этот начальник сбежал!.. Сбежал к самому Юденичу! Гриша сразу же представил себе, как толстенький Фрид, угодливо изгибаясь, стоит перед Юденичем и протягивает ему украденные бумаги… Что в них? Может, чертежи станции, может, списки коммунистов и комсомольцев… И среди них в этом списке, напечатанном на машинке — наверно, Аглая печатала, — фамилия: Варенцов Г. И. …

Может быть, если бы Гриша подольше был в конторе, он бы и узнал точно, что с собой увез предатель. Но Гришу послали на пост, и до утра он стоял у дверей конторы и на вопросы редких прохожих, останавливавшихся у освещенных окон, сурово говорил:

— Значит, дело есть… Проходи!..

Впрочем, через неделю забыли о Фриде, как будто вовсе его не было на свете. И стало спокойнее — Юденича начали оттеснять от Петрограда. И на Волховской стройке улеглась тревога, а Аглая перестала рядиться в яркие платья, и сняли парадные диагоналевые куртки два инженера в конторе. И Гриша перестал стоять с винтовкой по ночам, а днем спать тревожным, непрочным дневным сном в пустом и скучном бараке. И снова он с утра уходил на берег и весь день с багром в руках тащил из воды скользкие, тяжелые бревна и укатывал их в штабеля.

Взрывоопасно!

Лето и осень в тот год были жаркие, два месяца дождя не было. Уже август кончался, а все еще было по-летнему жарко, работали без рубах, в перерыв и после работы ребята с визгом залезали в холодную волховскую воду и ныряли под бревна, хватая друг друга за пятки. Солнце с утра всходило в мареве и в мареве заходило, суля на следующий день такую же жару. Возвращаясь с работы, Гриша посмотрел на солнце, уже опустившееся к самому краю дальнего болота. Оно было краснее обычного, горизонт растворился в палевой дымке, и по всей стройке, по всему поселку тянуло щекотавшим в носу терпким дымком.

— Слыхал, комсомолист? — сказал ему, разуваясь, Федосов. — Торф горит. Не иначе — дезертиры подожгли… Пожар учинить — это у них первое дело.

— Ну и дураки! Сюда боятся сунуться, так болото жгут! С лягушками воюют!..

— Сам ты дурак! Ветер-то всегда с болота! А торф — он не сарай, его из кишки не зальешь… Нет, они, дезертиры да беляки, свое дело знают. Бегал ты цельную неделю с винтарем, да и не усмотрел за кем надо…

Утром Гриша, проснувшись, долго не мог понять, где он… Барак был наполнен едким дымом. Такой же дым стоял на Волховском проспекте. Он висел плотной пеленой над всем поселком, над всей Волховстройкой. До выхода на работу было еще далеко, но барак уже весь проснулся, рабочие торопливо одевались.

Дверь барака распахнулась, вбежал Сапронов из рабочкома:

— Всем сейчас же к машинному складу за лопатами! — И тут же выбежал обратно.

Гриша кинулся к складу. Лопат уже не было. Люди хватали кирки, ломы, ведра — все, что было под руками. Цепочки размахивающих руками людей бежали все в одну сторону, к болоту, затянутому сплошным дымом. И сразу же сердце у Гриши учащенно забилось и противный холодок побежал по спине… Там стоял тот самый домик без окон, на котором висел картон с загадочной и грозной надписью: «Взрывоопасно!»

Сотни людей копали узкую и глубокую траншею по краю болота. Они работали молча, ожесточенно, вытаскивая руками упругие кочки и гнилые пеньки. Огонь был уже неподалеку, он на первый взгляд казался беспомощным и невинным. Плотные струйки дыма тонкими жгутами стлались по низине. И, когда ветерок относил их в сторону, видны становились небольшие языки пламени, такие маленькие и вялые, что их можно было затоптать ногами, залить небольшим ковшиком воды… Но этих язычков было много, их было несчетно, они ползли — как белые! — со всех сторон…

Подобранной где-то лопатой Гриша копал, обливаясь потом, задыхаясь от дыма. Даже разгоряченное тело уже чувствовало другое тепло — жаркое, опасное, шедшее от горящего болота.

— Каюк, братцы! Бежать надо, сейчас как рванет — одна пыль от нас останется! — вскрикнул кто-то рядом…

— А ну, давай сюда! Ящики будем таскать!..

Перед ними был взрывник Макеич. Его черные усы повисли, мокрые от пота, запорошенные пылью и пеплом.

— Ну, чего вы? — ожесточенно крикнул Макеич. — Динамит надо перетаскивать, пока время есть!

Люди бросили лопаты и кирки. Они разогнулись, вытирали ладонями пот с лица, но никто не мог себя заставить сделать первый шаг. Гриша бросился вперед. Он больно укололся о проволоку забора, вырвал кол и оттащил проволоку в сторону. Дверь динамитного склада была раскрыта, несколько человек вытаскивали тяжелые ящики и складывали их на землю. Неподалеку стояла запряженная телега, на телеге лежали ящики с динамитом. Лошадь равнодушно отмахивалась хвостом от дыма, как от оводов. Ей было все равно, что возить: навоз или динамит… Обливаясь потом, Гриша вытаскивал из склада ящики и передавал их рабочим.

— А возчик где? — крикнул Макеич. — Куда возчик подевался? Эх, удрал-таки, заячья душонка! Заслабило! — Он повернул голову и увидел Гришу. — О! Комсомольский начальник из Тихвина! Берись-ка за вожжи и вези динамит к реке, по нижней дороге. Вези потише, не тряхнись! Там разгрузят, и сразу же возвертайся!

Варенцов поднял с земли веревочные вожжи и стеганул лошадь. Та привычно натянула оглобли и тронулась с места. Только отъехав от динамитного склада, Гриша увидел, что никакой, собственно, дороги и нет. Колея, пробитая, видно, еще весной, шла по твердым глинистым буграм. На каждом бугре телегу вскидывало, и страшные динамитные ящики начинали сползать с краю телеги. Гриша останавливал лошадь и начинал поправлять ящики. Потом он кричал: «Н-но-о-о!» — и конь опять начинал неторопливо перебирать ногами.

Позже Варенцов никак не мог вспомнить, сколько раз в этот день он ездил от склада к реке и от реки к складу. Назад, порожняком, он гнал лошадь, стоя в телеге и размахивая вожжами. Шел час за часом, в горле першило от пыли, дыма, от крика «н-но-о-о»… Только к вечеру Макеич дернул его за рубашку и сказал:

— Хватит! Кажись, уберегли склад…

Гриша осмотрелся. Дым еще по-прежнему стлался густой пеленой, но в нем уже не было страшного нарастающего тепла. Вокруг склада тянулась глубокая черная траншея; она была как настоящий окоп, с землей, выброшенной на бровку. В глубине ее поблескивала вода. Люди уже не копали траншею, а затаптывали огонь, ставший бессильным, сникшим… Варенцов опустился на динамитный ящик и вытянул вдруг заболевшую хромую ногу… Лицо Макеича стало совсем грязным, уставшим.

— Вот видишь, тихвинец, как у нас бывает! Передохни, малец, немного. С утра начнем возить динамит обратно. А комсомолец ты, видать, настоящий. Я это еще по твоим галифе заприметил… Ну, быть тебе взрывником! Не сразу, конечно, а все же быть!

И через пяток дней пошел Гриша Варенцов во взрывную команду бурильщиком.