Шестая станция

Почем фунт лиха!

Ни к одному человеку кличка не приставала так быстро и прочно, как к ученику слесарной мастерской Антону Перегудову! Чуть ли не на второй день появления его в ячейке рыжий насмешник Юрка Кастрицын почему-то прозвал его Антоном-горемыкой… Потом выяснилось, что есть книга такая про мужика при царизме. Антон Перегудов горемыкой не был, и никто его таким не считал. Наоборот, был он счастливый из счастливых. В счет ученической брони попал не куда-нибудь, а в слесарную мастерскую, где его обучал не какой-то хлюст, вроде этого Юрки, а самый известный и опытный на всей Волховстройке слесарь и машинист. Петр Иванович Куканов был человеком суровым и зря слова на ветер не бросал.

А сказал, что из Антона выйдет толк, то есть настоящий слесарь.

Беда была только в том, что он сказал не Антон Перегудов, а Антон-горемыка… Потому что все без исключения стали его так звать. А однажды в списке на получение прозодежды было написано: «Антон Горемыкин». И кладовщик не хотел выдавать Антону брезентовый фартук потому, что Антон упрямо твердил, что он не Горемыкин, и что он будет жаловаться самому Омулеву на безобразие и еще про это напишет в Москву в «Комсомольскую правду»… Кладовщик фартук выдал, но сказал, что такой упрямый пацан, как этот Антон-горемыка, еще узнает почем фунт лиха!..

И действительно, через некоторое время Антон вдруг понял, что знакомства с фунтом лиха ему не избежать.

После жизни в Дубовиках, где он никогда не видел на руках у отца больше пяти рублей, он, Антон, стал получать целых двадцать два рубля в месяц! Это были деньги огромные, неслыханные, невиданные. В первую получку он далее не понял, что же с ними делать и куда эту прорву денег девать! Тем более, что и за квартиру платить не надо было: в общежитии он как ученик ничего не платил и еще бесплатно было ему выдано одеяло, две простыни и наволочка, которую он набил тонкой-претонкой стружкой. И за все это — ни одной копейки из своих двадцати двух рублей!

Антон не переставал радоваться за себя и товарищей, и, когда в ячейке возникла большая буза с конторой насчет сдельщины, он насмерть и почти на всю жизнь поссорился со своим товарищем Пашкой Кореневым. Но тут надо объяснить, что это была за буза и кто такой был Пашка Коренев.

Учеников в слесарной мастерской было девять ребят. Конечно, были ученики и в столярке, и на бетоне, и на монтаже — везде действовал закон: обязаны брать учеников, учить их и еще платить им за это деньги. Целых двадцать два рубля — больше двух червонцев!.. Настоящий слесарь с разрядом — тот зарабатывал и пятьдесят и шестьдесят, а то и больше рублей. Кто сколько выработает, потому что они работают на сдельщине, а ученики на ставке. Двадцать два — сколько бы не сделал. И вот контора задумала ребят перевести на сдельщину. Конечно, Антон свои двадцать два рубля может выработать запросто. И не двадцать два, а поболее. А вот Пашка Коренев и без разряда мог бы выколачивать все тридцать. А то и сорок… Ничего не скажешь — самый лучший ученик Пашка! И руки у него золотые! Только душа жадная… Ведь остальные-то ученики — и Степка, и Федя, и Гриша, и другие ребята — им-то свои двадцать два рубля никогда не выколотить! Только-только научились напильник и молоток держать в руках, куда им!.. И справедливо, что держат учеников на ставке. Ячейка подняла бузу против конторы. Сначала в самой ячейке бузили. Пашка и еще несколько ребят выступали за сдельщину — дескать, скорее научатся, за деньгами будут тянуться, и государству выгоднее. Режим экономии это называется… Но экправ Степа Морковкин доказал, что никакой это не режим экономии, а зажим молодежи. К го же пойдет учиться на девять рублей? Выходит, что кто пошибче, тот и будет сверху — как при капитализме!.. Нет, пусть будет у всех ставка, а как научатся, пожалуйста, сдавай пробу, получай разряд и зарабатывай себе на сдельщине сколько навтыкал!..

Крик был в ячейке страшный. И не столько в ячейке, как потом, когда уходили с собрания. Антон на собрании не горазд выступать, только с места кричал. А когда кончилось собрание, сказал Пашке Кореневу, что он, Пашка, подлипала, подпевала и во времена царизма таких обормотов, как он, на тачке с завода вывозили… На тачку — и в канаву с грязью! В ответ Пашка двинул ему в ухо… Ребята их растащили, и с тех пор они не разговаривают, хотя и живут рядом в общежитии и в мастерской тиски их рядом…

Но Гриша Варенцов и Степан Морковкин ходили в рабочком к Степану Григорьевичу. И Омулев сказал, что не допустят они нарушение советского закона. И пришла бумага из Ленинграда со строгим запретом нарушать закон. Плати ученику двадцать два рубля и давай ему бесплатно койку, и одеяло, и две простыни, и наволочку, потому что это молодой рабочий класс и он еще себя покажет!

Но вот получает Антон свои двадцать два рубля и вдруг начинает ловить себя на мысли — ужасной, шкурной и стыдной мысли, — что ему этих громадных денег не хватает!.. И не один, не два раза Антон на клочке бумаги начинает считать свои доходы и расходы.

Значит так.

Больше всего денег уходит на обед — девять рублей и шестьдесят копеек в месяц. Завтрак и ужин — это подешевле: восемь рублей и сорок копеек. В столовую уже не ходишь, перекусил колбасой или молоком или варенец на рынке купил, да булка еще теплая — и сыт всегда, и недорого это стоит. Теперь, в комсомол двадцать две копейки… И столько же в кассу взаимопомощи. Каждый месяц — на помощь безработным — пятьдесят одну копенку. Каждый может попасть в беду, стать безработным — тут тебе и помощь станут выдавать, не пропадешь с голоду, профсоюз не даст… Теперь в МОПР гривенник. Это святые деньги, идут на помощь тем революционерам, что в тюрьмах у капиталистов сидят. Антон на это не пожалел бы и больше, но членский взнос в МОПР одинаковый для всех — десять копеек. Еще Антон состоит членом Общества друзей воздушного флота — тоже десять копеек. На культурную жизнь — газеты, книги, кино — уходит у Антона целый рубль. Не надо думать, что это маленькие деньги! Нет! Библиотека в клубе на Волховстройке набита книгами. Антон читает там прямо собраниями сочинений. Прочел собрание сочинений Джека Лондона, прочел собрание сочинении еще такою заграничного интересного писателя Джозефа Конрада, начал читать собрание сочинений Свирского. Это наш писатель, но тоже пишет про необыкновенное: приключения там, тюрьмы и жизнь ну просто ужасную! И журналы в библиотеке берет — «Мир приключений», «Вокруг света»… Газет — полно! А «Комсомольская правда» и «Смена» так всегда в ячейке лежат. Конечно, когда кино в клубе — надобно платить гривенник. Но это когда как… Бывает частенько, что и так смотрит — есть такой у Антона секрет в клубе… Словом, рубля на все это вполне хватает. Сколько же потрачено? Двадцать рублей. И остается еще два рубля. На «прочее»…

Вот это самое «прочее» и есть самое трудное. Оказывается, что человеку, которому вполне хватает денег на то, чтобы быть сытым, сознательным и культурным, ему еще требуются деньги! Антон не курит, так иногда стрельнет у кого… Но ведь он уже взрослый парень, все кругом курят по-настоящему, а он что же, хуже других? А самые дешевые папиросы — «Трезор» пли «Тары-бары» — шесть копеек пачка… Опять же уже два раза на маевку ездили. В складчину. Хотели с него как с фабзайца полтинник взять, но что же он, бедный? Рубль дал, как все! Но самое главное в «прочем» — это одежда…

Антон — парень аккуратный. Работает в прозодежде, бережет ее, огорчается, если пятно поставит. Хотя как ты на работе убережешься от масла? Свою одежду сохраняет и бережет. Штанов, двух рубашек, ботинок ему хватает на год, а то и больше. Но опять же, не маленький он, а взрослый рабочий. Вечером с Лизой Сычуговой шли из клуба — смотрели новое кино «Минарет смерти», — и она спросила:

— Не холодно тебе. Антон, в рубашке одной?..

Спросила по-хорошему, это Антон точно знает. Но ожгло его как огнем! Ведь она его только в синей сатиновой косоворотке и видит, никогда ни в чем другом. И решил Антон купить себе толстовку — быть человеком, как все…

Все «прочие» за четыре месяца да еще немало гривенников от завтраков и ужинов ушли у Антона на те тринадцать рублей, что он собрал на толстовку. И тут-то начались страдания Антона, и тут он начал понимать, сколько стоит фунт лиха. За двенадцать-тринадцать рублей толстовку купить можно. Но только у частника. А в государственном магазине толстовка, ну конечно, получше, стоит ни мало ни много — целых двадцать рублей!.. Таких денег у Антона нет, а ждать ему еще три месяца, пока поднакопятся, невтерпеж!

А штука в том, что есть у комсомольцев закон — у частников ничего не покупать! Закон этот негласный, никто ею в протокол не записывал, а все его держатся. Ни одной копейки капиталисту, пропади он пропадом! Покупать все только в госторговле! Потому что хоть и дороже, по зато вся прибыль идет рабочему государству на то, чтобы строить заводы и станции, такие, как их Волховская… А частнику хоть и меньше уплатишь, но на эти вот их копейки они, нэпманы, на рысаках раскатывают и в ресторанах кутят… И Антону пришлось очень долго уговаривать свою комсомольскую совесть преступить через этот закон. Ведь действительно ночи сейчас холодные и простудиться очень даже просто. А простудится Антон — будет лежать дома, не работать, а деньги ему все равно идут, государство платит! А то и еще хуже — заболеет всерьез, положат в больницу, что недавно выстроили. Там он будет лежать на мягком, каждое утро ему манную кашу и котлеты на обед, и лекарства, и халат казенный… А вышел из больницы — ему опять незаработанные деньги. Месяц в больнице пролежал, наел на два десятка, а тебе еще и твои двадцать два рубля… Так не выгоднее ли для государства, если он, Антон, заплатит этому проклятому частнику его тринадцать рублей — на, давись! — возьмет у него толстовку и сохранит себе здоровье, а государству во-о-он сколько денег?

Оказывается, совесть можно уговорить!.. Словом, решил Антон покупать толстовку на рынке, у частника. Решил купить, а потом пойти в ячейку к Грише Варенцову и объяснить ему, из каких государственных, а не из каких-нибудь шкурных соображений купил он толстовку у частника, а не в госторговле. Быть того не может, чтобы Гриша его не понял!

Рынок на Волховстройке находился недалеко от наплавного моста. В два ряда стояли там палатки, на которых висели большие и маленькие, красивые и безобразные вывески самого разного содержания. Трудно было себе представить, сколько капитализма собралось здесь, на одном маленьком куске волховского берега!

И в этой пестрой россыпи капиталистических фамилий маленькими, но солидными и надежными островками: «ГОСТОРГ», «ТРЕСТ ГОСОДЕЖДА»…

Конечно, только в нашем советском тресте следует сознательному комсомольцу и закаленному пролетарию, почти слесарю, покупать себе толстовку… Антон робко, с какой-то надеждой прошел в крошечный магазин. Вот так и должно быть в их государственной торговле! Лежат на полках аккуратно сложенные, наверно, неимоверно красивые толстовки и брюки… На плечиках висят пиджаки в большую такую клетку, застегнутые на все пуговицы, узенькие, в талию — ну как девчачье платье какое… И брюки к ним дудочкой, самые модные, такие носят только инженеры, когда в клубе бывают танцы. Народу в магазине — никого. За прилавком стоит приказчик и, хотя он не простой, а красный приказчик, но красного-то в нем маловато, на Антона только глазом повел и с места не стронулся…

— Мне требуется толстовка, ну такая, чтобы недорого… — сказал как можно солиднее Антон.

— Толстовок, молодой человек, нет для вас, — ровным и скучным голосом ответил ему красный приказчик. — Обратитесь рядом к Попову…

Да, доверили пост красного приказчика какому-то обормоту, спелся, верно, с этим «Арк. Поповым»!.. Но на сердце у Антона немного отлегло — ну, хотел ведь, хотел купить в госторговле, ну виноват он, что ли, что держат здесь таких типов, как этот мордастенький!

И он пошел к ненавистному нэпману с омерзительным и странным именем — «Арк.»… Да, этот тип знал свое дело! Он не посмотрел, что покупатель одет в лоснящиеся штаны из чертовой кожи и выцветшую косоворотку. Он кинулся к Антону, как к лучшему своему другу, обнял за плечи и не переставал говорить:

— Прошу вас, прошу, молодой человек, вы сейчас будете одеты в самом лучшем виде — дешево, красиво, на все сезоны, лучший покрой. Товар доставляется прямо из Лодзи и Москвы, сейчас смеряем объем талии, плечи, вот костюмчик на весну, лето, осень, зиму, снос; ему будет, пожалуйста, цветик вам к лицу, от барышень отбоя не будет…

Антон с трудом перебил этот нескончаемый, облипающий и обволакивающий поток слов. Арк. Попов не стал гордым, узнав, что Антону требуется всего-навсего одна толстовка.

— Есть огромный выбор толстовок, будете выглядеть как ответственный работник, с такой толстовкой обеспечена успешная карьера, внушает доверие, сразу видно, что не шарлатан какой, а одевается в солидной фирме…

Но самая дешевая толстовка в этой солидной фирме стоила дикие деньги — семнадцать рублей!.. Антон несколько раз делал вид, что ему не по душе цвет и пояс на толстовке, он вежливо поворачивался и уходил. Но у самой двери его в два прыжка догонял Арк. Попов и понимающе шептал на ухо:

— Не подрывайте только коммерции и никому не говорите! Только для вас и по большому секрету — шестнадцать рублей! С условием соблюдения коммерческой тайны, только по чистой симпатии…

Симпатии Арк. Попова кончились на пятнадцати рублях. Узнав, что Антону по-прежнему продолжают не нравиться ни покрой, ни пояс, он перестал его обнимать и рассказывать страстным шепотом про коммерческую тайну.

— Все, молодой человек!.. Разоряться не в состоянии. Одного налогу плачу столько, что работаю себе в убыток. Только скажу вам как брату: купите в другом месте — расползется товар через две недели. Вот так-с!

Антон остановился в дверях. В руке он сжимал туго сложенные, ставшие мокрыми тринадцать рублей. В голове его роились самые разные планы: конечно, у Пашки денег куры не клюют, и ему ничего не стоило бы одолжить до получки два рубля, но пусть он лучше лопнет, жадина, — никогда к нему Антон не пойдет; можно еще к монтажнице Клаве Поповой обратиться, она простая и добрая дивчина, но не дай бог она проговорится еще Лизе Сычуговой, что у Антона денег на толстовку не хватило…

Тут Антона потянули за руку. Он обернулся. Цыганистого вида мужчина в картузе с ослепительным лаковым козырьком тянул его к выходу и понимающе моргал ему черным неискренним глазом…

— Минуточку! Одну минуточку, молодой человек, выйдем на одну минуточку… Тебе что, толстовка нужна? Пойдем, тут рядом. Таких толстовок ты и не видел — товар первый сорт! Тебе за сколько нужно-то?

— За тринадцать… — механически ответил ему Антон.

— Ну, за такие деньги ты у меня получишь такую, что в госодежде и тридцать отвалишь! Ну, не будь дурнем, айда за мной!

Антон пошел за чернявым. За палатками кишело людьми. На деревянных лотках лежал склизлый студень, деревянный банный ушат был полон желтыми, сморщенными пирожками. Какой-то дядя с осанистой, ровненько подстриженной бородой торговал длинными конфетами, завернутыми в цветастые полоски бумаги, и сахарными коньками на деревянных палочках. Китаец в синем халате с длинной черной косой протискивался сквозь толпу. Он был обвешан радужной пестротой бумажных фонарей, ветряных мельниц, шаров, корабликов, сделанных из цветной бумаги. Под ногами вертелись черные как черти беспризорные в ватных лохмотьях.

Антон механически протискивался вслед за цыганистым человеком. Они дошли до какой-то палатки, завернули за угол. Чернявый оглянулся и стукнул три раза в дощатую стенку палатки. Дверь палатки отворилась, оттуда высунулся человек, осмотрелся. Чернявый подошел к нему и что-то шепнул. Тот скрылся и вскоре вышел. Широкий его пиджак оттопыривался; не глядя, он быстро пошел вперед, чернявый и Антон двинулись за ним. Внезапно он остановился, повернулся к Антону, достал из-за пазухи сверток, развернул его, встряхнул, и перед Антоном оказалась толстовка. Темно-серая, солидная, с четырьмя карманами и поясом на хлястиках — такая точно, о какой много времени мечтал Антон.

— Ну как, годится?

Антон только смог кивнуть. Левой рукой — в правой у него были зажаты деньги — он с деловым видом пощупал материю: она солидно кололась, толстая, сделанная, видно, на совесть.

— Давай деньги, коль не шутишь!

Антон, не выпуская край толстовки, протянул разжатую правую руку. Чернявый мгновенно смахнул деньги и быстро их пересчитал.

…Фью-ю-ю-ю… Пронзительный свисток где-то неподалеку зазвенел в ушах. Мимо Антона пролетел парень с криком:

— Облава!!! Тикай взад, менты!!

Антон вцепился в свою толстовку двумя руками. Продавец и чернявый бросились наутек. Антон прислонился к какой-то стенке и стоял, пропуская мимо себя бегущих торговцев мелким товаром, беспризорных, каких-то молодиц в цветных развевающихся юбках, парня, обвешанного гирляндами розовых сушек, как матрос пулеметными лентами…

— Кто такой? Что продаешь? Где взял?

Перед Антоном стоял человек, которого он иногда издалека и с почтительным любопытством рассматривал. Серый плащ, фуражка с синим верхом и малиновым околышем — агент ГПУ на Волховстройке… За гепеушником стояли милиционеры.

Вот он предсказанный когда-то фунт лиха! И не фунт, а потяжелее пуда!.. Антон мгновенно представил себе свое близкое, вот уже наступившее страшное будущее: связь с нэпманами, которые уголовники… Допрос, обвинение в предательстве комсомола: «Нет, ты из этой шайки, скажи, как ты пробрался в пролетариат?! Отвечай!..»

— Ку-купил… Толстовку купил… За тринадцать рублей… Я… я хотел в госторговле, но там нету, а у Арк. Попова семнадцать, а у меня только тринадцать, дяденька тут мне предложил…

— Фамилия? Где работаешь?

— Антон Перегудов я… В слесарной мастерской… Ученик…

— Документ какой есть?

— Нету у меня с собой ничего… Ну какой тут документ?

— Покажи руки!

Ничего не понимая, Антон протянул вперед почему-то сразу побелевшие руки. Агент ГПУ посмотрел на слегка дрожавшие Антоновы ладони — серые от въевшихся, неотмывающихся стальных опилок, с горбами мозолей…

Внезапно агент ГПУ вскинул правую свою руку к фуражке:

— Можете идти!

Чувствуя спиной глаза милиционеров, Антон тихонько вышел на опустевшую уличку между ларьками. Он почувствовал, что задыхается от нахлынувшей жары, сразу стал мокрым от пота. И толстовка перестала казаться Антону красивой и желанной, она глупо висела у него на руке. «Еще подумают, что продаю!» — мелькнуло в голове Антона.

По опустевшей толкучке он вышел к Волховскому проспекту, к общежитию. В комнате все кровати были пусты — воскресенье, разбежались ребята кто куда, — только у кровати Пашки Коренева сидели неожиданные гости: Гриша Варенцов да Миша Дайлер. Они вели какой-то, очевидно затянувшийся, спор и обрадовались приходу Антона.

«Коммуна мозолистов»

— Давай, давай, Антон, сюда. — Варенцов подвинулся, уступая ему кусок Пашкиной кровати. — Мы тут с Павлом спорим, никак не можем дотолковаться. Михаил агитирует комсомольцев устроить комсомольскую коммуну. Понимаешь, собрать ребят, вместе поселиться, чтобы все было общее! А то что получается: у одного две пары ботинок, у другого одна порванная. Отдашь починить, надеть нечего! А тут — взял спокойно у того, кому сейчас не нужно. Опять же: сдал деньги в общую кассу и знаешь — будет у тебя утром пошамать и на ужин… А вот Паша Коренев говорит, что не пойдут на это те, у кого по две пары ботинок. Видишь ли, собственники такие, что и не прошибешь… А ты, Антон, пошел бы в такую комсомольскую коммуну?

— Он пойдет! — немедленно и нахально ответил за Антона Пашка Коренев. — Он пойдет, чего ему не пойти в коммуну — у него, кроме двух рубах, и нету ничего! А был бы у него пиджак или толстовка, то подумал бы: для чего мне в коммуну — у меня есть что надеть!.

— Вот она, толстовка… — Антон вынул из-за спины руку с висевшей на ней толстовкой и аккуратно повесил обновку на железную спинку кровати. — Новая. Только что купил. И хоть сейчас сдам ее в коммуну… Кому надобно в кино идти или еще куда, пожалуйста! Что я, нэпман какой? Я комсомолец!

— Ну, с толстовкой или с другой одеждой дело проще, — вмешался в разговор Миша Дайлер. — Тут главная заковыка в другом. Может все-таки статься, что выйдет такое постановление, чтобы перевести учеников на сдельщину. Ты, Антон, свои двадцать два выработаешь?

— Всегда выработаю! Да и пробу мне скоро сдавать, разряд получу. Не меньше третьего!

— Ну, а Петька Чичигов выработает ставку?

— Не! Петьке Косому больше двенадцати не вытянуть! Плохо у него идет, руки какие-то несподручные…

— Так согласишься ты вступить в коммуну, если Петька будет вносить в коммуну двенадцать рублей, а ты двадцать два, а то и все тридцать? Ведь в коммуне все будет поровну!

— Ну, а как же, раз я комсомолец!

— А ты, Мишка? Ты-то в коммуну вступишь или только за нее агитируешь?

Вопрос Паши Коренева был серьезным. На Волховстройку Дайлер приехал не просто, а с направлением какого-то очень ответственного учреждения как специалист по монтажу щита. Таких, как Миша, которые колдовали над дикой путаницей разноцветных проводов и лампочек, было всего-то пять или семь человек. И получал Миша Дайлер неслыханные деньги: больше ста рублей! И хотя Миша был настоящим комсомольцем, никогда не жался, всем одалживал и никогда долгов не спрашивал, но есть же разница: быть ли добрым при больших рублях или же все отдать и быть в коммуне на таких же правах, как Петька Чичигов!..

Дайлер расхохотался, а Варенцов внимательно посмотрел на Пашу.

— Ха-а-а-рошего же ты, Коренев, мнения о своем товарище! Коммуна — это предложение Михаила! Он первый за нее агитирует, первый собирается в нее вступить… Я еще сам не знаю, что из этого получится, а Михаил все уговаривает: давайте да давайте сколачивать комсомольскую коммуну. Туда, Павел, силком никого не тянут! Хочешь жить один — вот тебе твоя койка в общежитии, вот твой сундук под койкой, пожалуйста, комсомольский устав этому не препятствует! А ты, Антон, значит, согласен на коммуну?

— Ага! Вполне согласен! И давайте, давайте назовем ее… — Вдруг Антон вспомнил сегодняшнее утро на толкучке, страх перед агентом ГПУ, вспомнил, как показал он ему свои руки и как этот строгий, неулыбающийся человек вскинул руку и отдал честь его мозолям, как поверил им больше, чем документу. — И давайте мы назовем нашу коммуну «Коммуна мозолистов»!

— Чего-чего? Это почему же так — мозолистов? — переспросил его Варенцов.

Но Миша Дайлер сразу же понял Антона…

— Ох, Горемыка, правильно придумал! Мы в коммуну принимаем только тех, кто работает на общее дело, у кого руки в мозолях, кто не отлынивает от труда… Даешь «Коммуну мозолистов»!!

— Даешь!

И все завертелось…

Нет, не так уж было просто и ничего нельзя было решить трехчасовым криком на бюро ячейки. Там только утвердили идею Миши Дайлера и выделили организационную тройку по созданию комсомольской бытовой коммуны. В тройку вошли авторитетнейшие комсомольцы: Миша Дайлер, Петр Столбов… А третьим, третьим в эту самую тройку вошел Антон Перегудов! И предложил его сам Гриша Варенцов. И все поддержали единогласно. Первый раз в жизни Антона Перегудова выбрали! Кто бы мог подумать, что так ужасно начавшийся воскресный день закончится так захватывающе славно!..

Первым и главным испытанием «тройки» было посещение Варгеса Ашотовича Атерьянца. С тех пор как исчез со стройки «смотритель зданий» Налетов, полным и настоящим хозяином всех домов общежитий, столовых, даже школы и детского сада стал этот грузноватый человек, с сединой в иссиня-черных волосах, с двумя кустиками усов под огромным носом, с настоящим боевым орденом Красного Знамени на синей гимнастерке. Ходили про него на стройке невероятные слухи: старый революционер, работал в подполье, вез пакет самому Ильичу, потом возвращался, попался белым, был расстрелян… Да выбрался полуживой из ямы, где захоронили красных, полз через пустыню с перебитой ногой… Сколько раз Варенцов его уговаривал на ячейке рассказать про гражданскую войну! Один раз уговорил, и Атарьянц на собрании комсомольцев делал доклад о Красной Армии. Народу набилось в клуб!.. А Атарьянц полчаса покричал про империализм и Антанту, и никто ничего не мог понять из этих гортанных выкриков… А когда после доклада Юра Кастрицын встал и сказал, что комсомольцы просят Варгеса Ашотовича рассказать, как он Ленину пакет вез, то Атарьянц на него покосился и сказал:

— Ва! Как это тэбе интэресно про всякие приключения слушать! Па-а-чему нэ спрашиваешь про подвиги Красной Армии, пачему тэбе только про приключения? Письмо может доставить любой человэк, если у него в галавэ не шурум-бурум, а мозги… А победить могла только наша нэпобедимая Красная Армия, вот!..

И еще Атарьянц был известен тем, что, выслушав любую просьбу, он первым делом говорил «нэт», а уж потом доставал из кармана гимнастерки толстый красный карандаш и записывал, о чем его просят. И все делал. С тех пор как на стройке появился Атарьянц, уборщицы стали подметать все общежития, в каждом бараке забулькал шведский кипятильник, в столовых начали подавать суп в настоящих фарфоровых тарелках, а дрова еще с весны укладывались в поленницы за каждым домом. Но с чем Атарьянц не мог справиться — это с голодом на жилье. На стройке уже работало больше пятнадцати тысяч человек. Многие были семейные, и когда начинали строить новый бревенчатый дом, вокруг него уже ходили и жадно поглядывали десятки кандидатов.

И надо ли удивляться, что, когда трое комсомольцев пришли в кабинет к Атарьянцу и рассказали ему, что хотят организовать коммуну, Варгес Ашотович сразу же налился кровью, выкатил глаза и, задыхаясь, прокричал:

— Нэ-э-т!

И тотчас вытащил красный карандаш и еще раз на бумажке крупно написал: «Нет!»…

Антон от страха даже отсел подальше. Но Столбов и Дайлер, видно, хорошо знали, с кем они имеют цело. Петя Столбов пододвинулся поближе и умиротворенно, доверчивым, тихим голосом сказал:

— Ну, Варгес Ашотович, цвет нашей комсомолии будет жить в коммуне!.. Первая и единственная на стройке комсомольская коммуна! Московская «Правда» про нее писать будет! Слава про вас, товарищ Атарьянц, пойдет знаете какая? О!

— Пойдет, пойдет про мэне слава! В глаза людям глядеть стыдно будет! Семэйные люди с дэтышками по углам живут, а я, старый дурак, уши развесил и маладым рэбятам целый дом отдал! Нэ-э-т! Кагда я был маладой, на бульваре на скамэйке жил! Ва! Что маладому надо?

— Молодому учиться надо, Варгес Ашотович… — вступил в разговор Миша Дайлер. — Ему нужно место, где заниматься, книги читать, с товарищами разговаривать… А самое главное — будут в нашей коммуне разные ребята, с разными заработками, характерами, они коммунизму будут учиться. И потом — уйдут они из общежитий, освободятся места. Мы же не просим что-то немыслимое…

— Рэбята, — вдруг спокойно и серьезно сказал Атарьянц, — я же знаю, что вы думаете про новый дом, что кончают строить около конторы. Так вот: туда посэлются семэйные рабочие. С малэнкими детками. Нэльзя, товарищ Дайлер, учиться коммунизму за счет других! Понял? Нэ коммунизму так научишься, а тьфу — просто свинству! Ва! Дом, что около кирпичного завода, знаете?

— Так это же не дом, а халупа… Нежилая вовсе!

— Нэ халупа-малупа, а дом! Чэтыре стэны есть? Есть! Крыша есть? Есть! Пол есть? Есть! Чэго надо? Рэмонт надо. Вот сам рэмонтировать будэтэ. Дам доски, гвозди, желэзо дам, самые лучшие, самые вэселые краски дам! Сам с вами поработаю — пачему нэ помочь маладым товарищам! И у вас будэт: двэ балшие комнаты, и еще кухня балшая, и еще каридорчнк балшой… Палысадннк сдэлаем, цвэты, стол паставим, скамэйки, чай пить будэм, харашо. Ва!

— Далековато… На самой на окраине…

— Ай-вай, как страшно! Чэго боитесь? Пэсни будэтэ пэть — ныкому мэшать спать нэ будэтэ… Ва, как хорошо!

— Ладно, ребята, — закончил дискуссию Дайлер. — Спорить тут не о чем, и прав товарищ Атарьянц, и на готовенькое стыдно лезть. Навалимся на эту «халупу-малупу» всей ячейкой…

Когда выходили из кабинета Атарьянца, Петя Столбов вдруг расхохотался.

— Ты чего? — удивленно спросил Дайлер.

— Ну, будем жить как в песне: «На окраине, где-то в городе, где кирпич образует проход…»

— «Было трудно нам время первое, — подхватил песню Миша. — А потом, поработавши год, за веселый гул, за кирпичики полюбили мы этот завод…»

Прохожие с удивлением оглядывались на трех ребят, с песней выходивших из канцелярии Варгеса Атарьянца…

Слова песни о том, что «Было трудно нам время первое», часто вспоминались членами первой комсомольской бытовой коммуны Волховстройки…

Потому что легко было ремонтировать дом у кирпичного завода. Ремонтировали его дружно, весело, с песнями. Белые ночи были в самом разгаре, работать можно было допоздна, жалко было расходиться по домам. Атарьянц, как обещал, давал на ремонт все самое лучшее, сам приходил работать, не побоялся со своим толстым животом и хромой ногой лезть на крышу красить ее… И Пуговкин прибегал смотреть и командовать, и Графтио приходил и с молчаливым одобрением смотрел на веселую суетню… Получился из полуразвалившейся «халупы-малупы» — как ее стали звать комсомольцы — веселый четырехоконный домик с железной крышей, выкрашенной зеленой краской, с ослепительно белыми наличниками. Сделали навес над крыльцом, и даже был вскопан и обнесен низким штакетником палисадник.

Да, с этим все было довольно просто. Совсем не просто оказалось скомплектовать коммуну. Начать с того, что отпало предложение некоторых энтузиастов, чтобы все комсомольцы стали коммунарами. В «халупе-малупе» было всего-навсего две комнаты. И в них влезало десять, от силы двенадцать «конодеек» — как странно назывались узкие железные кровати. Первые три члена коммуны — организационная тройка: Столбов, Дайлер и Антон. А заявлений от комсомольцев поступило несколько десятков. И надо было отбирать. Решали о членах коммуны на бюро ячейки.

Сразу же прикончили все заявления девчат.

— Что же я, каждый раз, чтобы на кухню пойти, штаны надевать буду? — спросил Петя Столбов.

И в дружном хохоте всех комсомольцев потонули крики девчат, что без них «халупа-малупа» за две недели превратится в гору грязи… Девчат отвергли. Всех ребят, живущих в семьях, вычеркнули. Долго разбирали заявления тех, кто жил в рабочих общежитиях. Никаких возражений не вызвал Юра Кастрицын. Да и странно было бы, чтобы первая комсомольская коммуна обошлась без веселого рыжеволосого парня — самого большого заводилы в ячейке! И к тому же единственного комсомольца — машиниста экскаватора… Так же дружно включили в коммуну Сеню Соковнина — всеобщего любимца, пария честного и открытого. Взяли в коммуну одного из лучших молодых рабочих столярки. Карпу Судакову с именем и фамилией не повезло еще больше, чем Антону… Каждый остроумец в ячейке называл его по-разному — от Сига Корюшкина до Воблы Стерлядкова… Но был Карп парень свойский, только иногда зазнаваться любил. Стали коммунарами электротехник Володя Давыдов и каменщик Федя Стоянов.

Больше всех споров вызвало обсуждение двух, самых непохожих друг на друга ребят. То есть трудно было бы представить, чтобы в чем-нибудь сходились Амурхан Асланбеков и Павел Коренев! Как занесло Амурхана из далекой Осетии на Волховскую стройку, никто не знал. Приехал он уже комсомольцем, был горяч до того, что Юрка серьезным и очень убеждающим голосом советовал Гришке Варенцову не подпускать Амурхана к динамитному складу: «Ну всмотрись, Гришка, от Амурхана же искры летят, взлетишь вверх — этим и кончится!» Спорили ли о том, когда был Третий съезд партии, или о том, нужно ли брать девчат в Красную Армию, — лицо Амурхана принимало зверское выражение, а рука — по утверждению Юры — хваталась за кинжал! Но кинжала у Асланбекова не было, зверское выражение лица пугало только тех, кто его не знал. Потому что Амурхан был парнем невероятной доброты и правдивым до крайности. И если бы не его вспыльчивость, трудно представить лучшего товарища в комсомольской коммуне. Тихому и застенчивому Антону Амурхан нравился необыкновенно. И был он обрадован, что станет с ним жить рядом, может, почти в одной комнате…

А вот, что Пашка Коренев станет членом комсомольской коммуны, — вот этого Антон никогда не ожидал! Ведь Пашка был во всем общежитии самый что ни на есть собственник! Во всем бараке его сундучок был единственным с замком. Большим висячим замком! Хотя — все общежитие знало это! — ничего в этом сундучке, кроме тряпок, не было… Паша был еще учеником и работал на окладе, а у Куканыча больше всего расспрашивал, как будет работаться на сдельщине, сколько какая работа стоит… И вот этот Паша, у которого зимой куска льда-то не допросишься, взял да и подал заявление в коммуну!

Но самое удивительное было, что Гриша Варенцов, который всех ребят насквозь знал, поддержал Пашку. И выступил против Антона. Чуть ли не впервые тихий, всегда заливающийся краской Антон выступил на бюро против Павла Коренева. Когда Варенцов зачитал заявление Коренева и спросил, кто что сказать о нем хочет, Антон протиснулся к столу и, задыхаясь, сказал:

— Как же так получается? Пашка был первый против коммуны, а сейчас заявление подал! А зачем? Верно, посчитал, посчитал да решил, что ему это выгодно… А для чего нам те, которые из выгоды? А Пашка — он только и делает что считает. Разве коммунары такие бывают?

— Правду говорит Горемыка! — закричали ребята. — Пашка, он точно все подсчитал!

И тут Гриша Варенцов всех и удивил. Он — самый бескорыстный парень в ячейке, всегда готовый рубашку с себя снять и отдать, — он вдруг сказал:

— Ну и правильно Павел сделал, что подсчитал. И что он вступает в коммуну — хорошо. Значит, коммуна наша выгодна! А для чего устраивать коммуну, если она невыгодна, если от нее нет никакой пользы? Ведь весь смысл коммуны в том, что она всем выгодна, всем своим членам приносит пользу. Чего ради бы мы ее устраивали, если бы от нее вред был… Значит, нам не надобно Пашку ругать за то, что он идет в коммуну, подсчитав ее пользу Ну, я понимаю, что Павел парень не общественный. И крепко в нем сидит его крестьянство: все в свой дом, все, что только выгодно ему. Некрасиво это у него получается… Только вот что, ребята, у нас коммуна из одних ангелов коммунистических будет, что ли? Мы же ее и делаем для воспитания, чтобы в ней ребята жили вместе по-коммунистически, набирались коммунистического духа… Ну тогда Пашку надо принимать в коммуну первым! Уж ему-то коммунистического духа ох как не хватает! Давайте, давайте примем Павла, парень он толковый, руки золотые, голова тоже на месте, шарики в ней крутятся. Предлагаю, словом, Павла Коренева принять в комсомольскую бытовую коммуну. Кто «за»?

…Приняли Пашку… А через какое-то короткое время начал Антон думать, что был он неправ насчет Коренева.

«Халупа-малупа»

Получив в свое распоряжение настоящий целый дом, всей ячейкой называемый «халупой-малупой», коммунары обживали его со страстью и небывалой энергией. И первым из них был Пашка Коренев. Это он придумывал разные полочки и шкафчики это по его предложению в палисаднике поставили стол и вкопали вокруг него скамейки — «чтобы приходящие ребята сидели в палисаднике, а не впирались с грязными, ногами в комнаты», как он объяснил… Паша не поленился привезти несколько тачек битого кирпича с кирпичного завода и устроить вокруг дорожки, которым не была страшна непролазная грязь после затяжных дождей. Словом, Павел оказался справным и активным коммунаром. И его даже избрали в совет коммуны вместе с Петей Столбовым, который стал председателем коммуны, вместе с Мишей Дайлером. Сам Антон на собрании коммунаров больше всех распинался за Юрку Кастрицына. Но Юрка, хитро посмотрев на Дайлера, сказал, что ему по сердцу в коммуне другое дело. И прибавил, что пусть управляют другие, а он с Горемыкой устроит такое, что совет коммуны будет дрожать перед ними, тем более они уже всё отдали и терять им нечего! Конечно, кроме собственных цепей, как это уже указали Карл Маркс и Фридрих Энгельс…

Как скоро выяснилось, совет мог и не дрожать, потому что он никогда не собирался, не заседал и все вопросы решались на собрании коммуны с участием комсомольцев и комсомолок, которые никакого отношения к «халупе-малупе» не имели, кроме того, что торчали в ней все время, свободное от работы, заседаний и сна.

Впрочем, нельзя было понять, когда спали комсомольцы в эти теплые белые ночи. Клуб закрывался рано. После десяти вечера, под напором уборщицы и сторожа, из ячейки уходили наиболее упорные комсомольцы. Где же находятся ребята, можно было догадаться лишь по песням. На обрыве, возле бывшей инструменталки, тоненькие девчачьи голоса, поддержанные басом Саши Точилина, рассказывали жалобную историю о том, как казак «кохав, кохав дивчинэньку, кохав, тай не взяв…». «Ой, жаль жаль!» — возмущался хор такой непорядочностью… По Волховскому проспекту всегда шли в ногу и пели новую, полюбившуюся песню:

Но, как правильно предсказал умный Варгес Ашотович Атарьянц, песенным центром стала «халупа-малупа». Почти до самого утра там звучали песни, и не было ни одного вечера, когда бы под гармошку Ромки Липатова не распевали историю про любовь Сеньки на кирпичном заводе. Больше всех от этой песни страдал коммунар Сеня Соковнин, которого все девчата просто изводили этой песней и требованием, чтобы он им объяснил, кого же из них он полюбил… Вот так пели, пока коммунары один за другим не скрывались в дверях «халупы-малупы», пока не высовывалась из раскрытого окна рыжая голова Юры Кастрицына и не раздавался его зычный крик:

«Словесной не место кляузе! Геть витсиля, черти полосатые! Уже на работу скоро!..»

Цветы в палисаднике так и не развели, клумб перед крыльцом так и не разбили. Вместо клумб и газонов перед «халупой-малупой» ребята утанцевали площадку до состояния гранита. Даже сильный летний дождь ничего не мог сделать с этой плотной, утоптанной молодыми ногами землей. Площадка эта скоро стала местом страстной дискуссии и борьбы с «танцевальным уклоном».

Надо сказать, что «уклонов» тогда было чрезвычайно много. Был «ученический уклон», когда спорили о том, надобно ли комсомольцу ходить в школу учиться или же ему лучше работать на социалистической стройке и уже, между прочим, усваивать никому не нужные сведения о ведрах воды, перекачиваемой из бассейна в бассейн, и о персидском царе Кире… Был «галстучный уклон»: находились ребята, убежденные, что комсомолец, носящий галстук, отсекает себя от пролетариата и переходит на какие-то скользкие и сомнительные рельсы, которые, как хорошо известно, до добра довести не могут…

И был «уклон танцевальный» — тот самый, спор о котором разбушевался под окнами комсомольской коммуны. Сначала ребята и не подозревали, как легко можно впасть в опаснейший «уклон». Когда теплым и сухим вечером являлся Роман Липатов с гармонью, всегда начинали танцевать. Танцевали старые, вполне идеологически выдержанные польку, падеспань и, конечно, несколько уклончивый, но обаятельный вальс. Никому в голову не приходило танцевать буржуазные фокстроты и танго, про которые они читали фельетоны в газетах. Мало ли до чего могла дойти разлагающаяся и загнивающая буржуазия?! Ходили слухи, что есть даже какой-то уж совершенно непристойный и из ряда вон выходящий танец чарльстон. Но это уже и вовсе было личным делом мировой буржуазии. Никто и не подозревал о близком родстве с этими страшными и подозрительными выдумками империализма той самой «цыганочки», которую самозабвенно отплясывала Ксения Кузнецова с Мишей Дайлером…

Но однажды у «халупы-малупы» появился, приведенный самим Омулевым, немолодой уже мужчина лет этак за двадцать пять, представленный председателем рабочкома как «инструктор по общественно-массовой работе культсектора губернского комитета профсоюза электриков». Инструктор с нетерпением проводил глазами ушедшего Степаныча, подождал еще пять минут и после этого железным голосом предложил всем бросить свои самостийные и неорганизованные занятия, подойти к нему поближе и послушать, что он о них и их действиях думает. После получасового доклада инструктора стало ясно, что «цыганочка» «по своим ритмам и направленности мотивации» непосредственно примыкает к фокстроту, чарльстону и другим штукам, придуманным буржуазией для отвлечения пролетариата от классовой борьбы.

— Мы против фокстрота, «цыганочки», против танцев, несущих разврат и нездоровые инстинкты! — кричал инструктор, размахивая руками.

Выяснилось, кстати, что мирные дедушкино-бабушкины полька, падеспань и падекатр являются злостными пережитками позднего феодализма и раннего капитализма. И вальс, такой милый и пленительный вальс, в общем, ничем от них не отличался в своей глубоко-зловредной сущности… Вместо этих вредностей и пережитков инструктор по общественно-массовой работе предлагал перейти на наши, пролетарские танцы, которые не только не вредны, но, напротив, вдохновляют пролетариат на созидательную деятельность, вселяют бодрость, «приводя конституциональный скелетно-мышечный аппарат в состояние подвижности»…

Главные положения доклада были немедленно подхвачены и поддержаны теми, кто танцевать не умел: Степой Морковкиным, Карпом Судаковым, Федей Стояновым… Они немедленно обвинили танцующих, и прежде всего Петю Столбова и Мишу Дайлера, в «танцевальном уклоне» и почти сознательном отвлечении пролетарской молодежи от главнейших задач момента… Крик у «халупы-малупы» стоял такой, что пришел Атарьянц, послушал, о чем кричат, так ничего не понял, сплюнул и сказал:

— Ва! Нэужели, кагда я был маладой, был такой же ишак? О чем кричите? Вот уж правду у нас гаварят, что лучше с умным камни таскать, чем с дураком пировать!.. Пачему плохо танцевать?! У нас на Кавказе гаварят, что ум бывает в голове, руках и ногах! Танцуй, пажалуйста! А нэ хатите — слушайте этого ишака!..

И ушел… А крик продолжался. Впрочем, докладчик, оказывается, вовсе не был узким теоретиком. Он обещал на следующий же день обучить пролетарскую молодежь пролетарским танцам.

На следующий день все с нетерпением ожидали прихода инструктора. Юра Кастрицын взгромоздился на скамейку в палисаднике и важно сказал:

— Как общественный заместитель инструктора по общественно-массовой работе предлагаю вам привести свой скелетно-мышечный аппарат в конституциональную готовность… Сейчас под идейным руководством Степана Тимофеевича Морковкина и при непосредственном участии Карпа Ершевича Судакова по-польски вы будете заряжаться бодростью духа…

Но тут все перестали слушать Юрин треп, потому что к «халупе-малупе» подошел сам инструктор. И не один. С ним был еще один человек, который нес в руке футляр невиданной формы с блестящими замками. Он осторожно раскрыл футляр и вынул невиданную, ослепительной красоты гармонь. У Романа, при всей его выдержке, механически открылся рот… Гармонист перекинул на плечо ремень и лениво пробежался по бесчисленному скоплению перламутровых кнопок. Певучий, многоголосый, отдаленно знакомый мотив выскользнул из глубины инструмента. Инструктор действовал загадочно. Он положил на скамейку кусок железа, затем достал из кармана два самых обыкновенных слесарных молотка. Даже самые иронически настроенные ребята затаив дыхание смотрели на проповедника пролетарских танцев.

А проповедник предложил всем танцующим, «не подразделяясь на полы», стать двумя шеренгами друг против друга. Ибо будет исполняться «танец машин». Инструктор долго и занудно объяснял, какие движения следует делать, чтобы было похоже на работу станка. Когда он будет стучать молотками, то все участники пролетарского танца должны стучать ладонями по ладоням товарища, стоящего напротив… После долгих объяснений гармонист заиграл «Мы кузнецы». Ребята стали изображать станки… Инструктор время от времени стучал молотками по куску железа, и все начинали с ожесточением хлопать по ладоням товарищей.

Юра Кастрицын первый вышел из шеренги и, отдуваясь, сел на скамейку. Сразу же рядом с ним сел Дайлер.

— Миша! — не глядя на Дайлера спросил Кастрицын. — Тебе нравится «не подразделяться на полы»? Насколько я понимаю, из твоих частых наездов в подшефную деревню, ты все же признаешь деление полов… В частности, в танцах. А я не хочу танцевать как машина! И пусть Степа меня изобличает в кошмарах оппортунизма и ревизионизма, но я люблю смотреть, как ты с Ксенькой откалываешь «цыганочку»… И чего ребята там мурыжатся?..

Но ребятам от «машинного» танца стало непроходимо скучно. На скамейку к Юре и Мише подсела Ксения Кузнецова и авторитетно подвела итог:

— Занудство!

И на этом, собственно, кончилась дискуссия о «танцевальном уклоне», и инструктор так же незаметно исчез, как и появился.

Новые ветры, штормы и ураганы проносились над комсомольской «халупой-малупой». Будущим ее историкам можно было бы узнать немного о ее жизни, если бы им удалось найти измазанные краской и чернилами листы, что время от времени появлялись в коридорчике «Общежития №13», как значилась в бумагах Атарьянца комсомольская бытовая коммуна.

«Комсоглаз»

На другой день после выборов совета коммуны Юра Кастрицын подошел к Антону и сказал:

— Горемыка! Есть секретный деловой и ответственный разговор! Как ты думаешь: надо нам бороться с пережитками собственничества у членов коммуны, с бюрократизмом нашего совета, а?

— Надо! — солидно согласился Антон, простив Юре свое прозвище.

— Правильно. А как бороться? С помощью такого острейшего оружия, как печать! Давай с тобой выпускать стенную газету, и там мы покажем всем этим феодалам, технократам и бюрократам силу общественного мнения!

— И, Юрка, назовем нашу газету «Комсоглаз»!

— Силен ты, Горемыка, на названия! Ну что ж, название вполне подходящее!..

Стенная газета комсомольской ячейки Волховстроя с боевым названием «Даешь ленинскую стройку!» тоже выходила при самом активном участии Юры. Но та газета была солидной и красивой. Статьи переписывались на пишущей машинке, которую для этого притаскивали из конторы. Юрка навострился стучать на ней почти так же быстро, как «мадам фря» — так неприязненно называли ребята машинистку Аглаю Петровну. Газета была обильно украшена рисунками, которые Юра вырезал из «Крокодила», «Бегемота», «Смехача», «Красного перца», «Прожектора» и еще других журналов. Да он сам рисовал карикатуры почти не хуже тех — журнальных…

«Комсоглаз» ничем не напоминал эту огромную цветную простыню. Писался он от руки на разноформатных листках бумаги, выдранных из общей тетради, или же на обороте афиш, которые Юра утаскивал из клуба. Вместо красочного заголовка небрежная надпись наверху утверждала, что это действительно «Комсоглаз», в подтверждение чего в правом углу читателю подмаргивал хитрый, прищуренный глаз. Никаких сроков выхода не было. Иногда «Комсоглаз» не выходил по нескольку недель, иногда же — в периоды острых внутрикоммунных событий — выпускался чуть ли не ежедневно. Постоянными и главными авторами были члены редколлегии Юра и Антон. Впрочем, задетые читатели нередко выступали с язвительными ответами.

«Комсоглаз» пользовался успехом не только у жителей «халупы-малупы». Ребята и девчата из ячейки, приходя в коммуну, немедленно бежали в коридорчик посмотреть, висит ли свежая газета. И Гриша Варенцов, приходя к ребятам, спрашивал:

— Ну, что сегодня новенького в вашей подпольной газетенке?

Потому что действительно в каждом номере «Комсоглаза» можно было узнать, чем жили, интересовались, над чем смеялись комсомольцы на Волховстройке.

Но не всегда веселый и проворный «Комсоглаз» мог передать все события, происходившие в жизни коммуны и оставившие глубокий след в памяти волховстроевских комсомольцев. Были события столь стремительные, что даже стенгазета не успевала их запечатлеть. Вот такой и была история с одним неожиданным и непрошеным гостем из Питера.

«Союз хулиганствующей молодежи»

Не у одного Антона Перегудова, по прозвищу «Горемыка», вздрагивало сердце, когда к нему обращалась Лиза Сычугова. В ячейке было немало девчат, но даже боевая, никого не боявшаяся Ксюша Кузнецова тускнела перед Лизой. Когда Сычугова выходила на крыльцо клуба в ладной коричневой кожанке, клетчатой кепке с длинным козырьком, в высоких шнурованных ботинках, когда она затягивалась длинной папиросой, на нее оглядывались даже немолодые инженеры. Лиза была питерская, частенько ездила в город и всегда привозила оттуда что-нибудь новое.

В это лето Лиза приехала из города вовсе загадочная. Она таинственно щурила глаза, курила вовсе необыкновенные папиросы, губы ее были чуть-чуть краснее, чем это бывает в действительности, и она непрерывно читала стихи. Главным образом, это были стихи о тем, как плохо Лизкиной душе в городе.

с чувством декламировала Лиза. Но больше всего Лиза любила стихи про знаменитого питерского налетчика.

— Лизка, ты в Ленинграде, кроме Лиговки и бара в Европейке, где-нибудь бываешь? — спросил ее как-то Кастрицын.

Но Лизу не смутил вопрос знаменитого в ячейке насмешника. Она — как та девица, что играет в картине «Крест и маузер», — сначала низко опустила глаза, потом подняла их, посмотрела на Юрку так, будто только что увидела, потом отвернулась и тихо, но так, чтобы все услышали, прошептала:

— Там, где я бываю, ребята — не тебе чета!.. — И презрительно добавила: — Профессорский сынок….

Парень, которого Лиза однажды в ясный и светлый летний вечер привела в «халупу-малупу», действительно был не чета ни Юрке Кастрицыну, ни одному из волховстроевских комсомольцев. Если бы не знать, что знаменитого бандита ленинградские чекисты уже схватили, можно было подумать, что сам Ленька Пантелеев пожаловал в комсомольскую коммуну. Небрежно прислонясь к крыльцу, глубоко заложив руки в карманы невиданно расклешенных штанов, стоял парень, как будто выскочивший из любимого стихотворения Лизы: светлый чуб, под которым синели наглые глаза; тельняшка в широко распахнутом вороте; перстень на длинном пальце…

Мишка Дайлер, рассказывавший последние новости, услышанные в сделанном им радиоприемнике, замолчал, ребята вопрошающе взглянули на Лизу. Лиза затянулась, выпустила аккуратное кольцо светлого дыма и небрежно ответила:

— Это Адик из Питера. Может, на Волховстройке будет жить… Трави дальше, Мишка!..

Но Дайлеру не захотелось дальше вести свой рассказ под нагловатым взглядом синих глаз, под еле слышное насвистывание Адика. Он замолчал, сел на перила крыльца и мечтательно продекламировал:

— А, Лиз? Правда это?

Но за Лизу ответил Адик:

— Пойдем, Лизок. От этого политзанудства у меня сразу зубы стали ныть… А ты еще мне тискала, что здесь клевые ребята… Вшивые тут бобры живут…

Побелевший от злости Асланбеков скатился с крыльца:

— Тут нет бобер, тут комсомол есть, катись отсюда, раз тебе не нравится!..

— Ай, вай, — насмешливо закивал головой Адик. — На Капказе есть гора, под горой малина… Чэм рэзать будэшь? Хинжалом?

Амурхан и впрямь хватался за пояс, будто на нем висел его родовой осетинский кинжал. Но спокойный Рома Липатов встал между ним и красавцем с Лиговки.

— Топай, топай, парень, — рассудительно сказал он. — Тут тебе не светит, мы в деревне таких, как ты, и свинопасами не брали… А уж на стройке и вовсе!

Не вынимая рук из карманов, Адик повернулся и спокойно ушел. Побледневшая Лиза растерянно посмотрела на посуровевших ребят и бросилась за ним.

— Мишка, ты ее зачем дразнил? — недовольно спросил Варенцов. — Она же с этим шпаненком не в ресторан пришла, а к своим ребятам, к комсомольцам. Может, ей захотелось, чтобы он другим стал, работать начал, человеком стал… И чего вы его испугались? Ты, Амурхан, чего его испугался?

— Как ты, Гриша, такое говорить можешь? Да я таких и на Владикавказе не боялся, и в Москве не боялся, и здесь не боялся! Я его без кинжала разорву!..

— «Разорву»! Тигр какой нашелся! Я не про то, что ты его забоялся вот так… А просто мы все здесь чистенькие и пачкаться не хотим. А кто же Сычуговой поможет, ежели что… Да и среди шпаны попадаются всякие ребята, не пропадать ведь им навечно! Не знаю, ребята, не знаю, а кажется мне, что не так мы что-то делаем!..

— Знаешь, Гриш, — сказал Дайлер, на этот раз уже без всякой насмешки, — насчет Лизы ты прав. Жалко, может и пропасть девка, если связалась со шпаной. Только он пришел к нам искать не таких, как мы, а таких, как он… Все-таки, ребята, у нас гармошка, у нас клуб, и «халупа-малупа» наша… Он и думает найти себе союзничков — пьянку устроить, в картишки перекинуться, слабеньких запугать… Увидишь!

Питерскому Адику, видно, удалось найти подходящую компанию. Он ходил по берегу реки, окруженный заглядывавшими ему в глаза ребятами из бетонного цеха и подсобных мастерских. Папироска ловко торчала у него во рту и не мешала рассказывать. А рассказы, видно, были интересными, потому что их всегда сопровождал почтительный смех. Когда в клубе было кино или танцы, Адик и его «адъютанты» стояли у входа и комментировали проходящих девчат… Правда, делали они это, когда вблизи не было комсомольцев. А когда подходила комсомольская компания, Адик со своими новыми товарищами лениво и презрительно отходил от клуба, и они шли на обрывистый берег.

Амурхана, когда он видел Адика, начинала бить дрожь, он сжимал кулаки, ребятам приходилось оттирать его от питерского гастролера, с нахальной улыбкой шедшего впереди своей компании. Да, у Адика уже была своя компания, и не его, а вот этих ребят внимательно и задумчиво провожал глазами Гриша Баренцев. Многие были ему знакомы — обыкновенные ребята, с которыми ходил на демонстрацию, на воскресники, сидел в клубе. Чего они пошли за этим хлюстом? Что в нем нашли интересного?

Правда, была в руках Адика притягательная и обволакивающая сила. Это была самая обыкновенная гитара. Та самая, которая — с нежным бантом на грифе — висела во многих комнатах волховстроевского городка. Жалкий и презираемый ребятами инструмент, символ мещанства, штука, приспособленная для всяких там романсиков… Никогда она не была конкурентом гармошке Романа Липатова, а гитарные песни и не пытались спорить с теми, с комсомольскими…

А вот тут, в руках у этого полублатного или блатного паренька, тихая и безобидная гитара стала совсем другой — дерзкой и опасной. Она была нахальной даже тогда, когда Адик извлекал из нее знакомый мотив «цыганочки» и бархатным голосом призывал семиструнную гитару поговорить с ним, потому что душа его чем-то там полна, да и ночь лунная, и все такое прочее. И уж вовсе гитара становилась незнакомой, когда Адик пел свои любимые песни. Он в них представлялся отчаянным, ни на кого из волховстроевских ребят непохожим.

Да, вот у него была такая судьба и ничего в ней нет страшного, потому что не может страшить тюрьма такого человека, как он, Адик, — питерский лихой парень…

Вокруг Адика ходили самые обычные здешние ребята и как завороженные слушали эту муть, эту унизительную и глупую муть! Гриша Варенцов еще мог понять там глупых девчат — ну влюбились, как курицы какие, как бедняга Лиза Сычугова, в эти наглые синие глаза, в эту светлую челку… А вот что же в нем находят рабочие ребята?..

Однажды расстроенный Саша Точилин позвал комсомольского секретаря:

— Посмотри, Гришка, какие пакостники у нас появились!

Комсомольская стенгазета, висевшая в коридоре клуба, была перечеркнута жирной черной краской. Внизу той же краской была выведена таинственная надпись «СХМ».

— Фью-ть!.. Скажи на милость, на какой спор пошли! — пробормотал Варенцов, рассматривая испоганенную газету…

— Это вредительство! Это самая настоящая организация! Надо немедленно принять меры и сообщить в Гепеу! Пусть немедленно займутся!..

— Да, да, побеги в Гепеу, поплачься, пожалься, что тебя обидели, пусть накажут, кто тебя обидел, маленького…

— Да послушай, это же политическое дело! Понимаешь — по-ли-ти-ческое!

— А мы, Саша, какая же организация — увеселительная, что ли? По-моему, мы и есть политическая организация. Конечно, это хулиганство какое-то не простое, что ли… Политическое хулиганство. Так ведь и мы политики, чего нам бояться, сами как-нибудь разберемся и справимся. Слушай, Точилин, скажи лучше: почему за этим Адиком ходят наши ребята? Смотри, всего десять дней назад его привела к нам Лизка Сычугова, а теперь у него во-он какая компания! И есть там неплохие ребята. Вот эти — Поводырев с бетонки, Крылов с подсобки да и другие. Ведь не хлюсты, не блатные, а самые рабочие ребята! Чем он их приманил? Неужто только гитарой да песней? Вот о чем нам, Сашок, думать надо, а не наложив в штаны, от страха бежать в Гепеу жаловаться!

— Ну ты, Варенцов, и вовсе стал как Степаныч — умный как вутка… А я тебе скажу, что газета — это дело рук Адика. И если ты против, чтобы в Гепеу жаловаться, то надо нам собрать ребят, пойти на обрыв, набить ему морду так, чтобы он задрав хвост бежал обратно на Лиговку…

— А Поводыреву и Крылову тоже морду бить? Или как? Они ведь на Лиговку не убегут. Могут остаться с битой мордой… Мол, нас, беспартийных ребят, комсомольцы научили уму-разуму. Спасибо им…

— Опять ты со своими присказками! А что же, по-твоему, делать?

— Присмотреться к этим ребятам. Узнать, кто хулиганит, пакостит. Хулиганов унять, коли надо — сдать куда следует. А ребят чем-то занять, поинтереснее что-то придумать… Вот ты, Саша, с Михаилом все наукой занимаетесь, радио там придумываете, еще чего! Это хорошо! Только вы, ребята, накрепко думаете, что то, что нравится вам, обязательно должно нравиться и другим. А если человеку неинтересно сидеть и мотать проволоку на катушку для радио? И хочется ему другого — ну песню, может, книгу какую или что? Лиза Сычугова стишки эти любит и читает, а мы над ней смеемся… А ей эти стишки дороже твоего радио, твоей машины… Почему ты прав, а она неправа? Я вот хожу и все об этом думаю. На бюро такой вопрос поставить — и не придумаешь, как назвать!..

А таинственные буквы «СХМ» продолжали появляться. То чья-то рука выводила их на объявлении о собрании, то они появлялись самым обычным и скучным образом — мелом на стене или заборе… Саше Точилину уже и стыдно было признаться, что он когда-то хотел бежать в ГПУ… Гитара Адика продолжала торжествующе звенеть и стонать над обрывом Волхова. И казалось, что нет такой силы, что может оторвать ребят от этого белокурого красавца с гитарой…

В теплый августовский вечер компания Адика собралась на своем излюбленном месте у реки. Вечер только начинался. Было светло от неушедшего еще дня, хотя огромная луна уже вылезала из-за дальнего леса.

вполголоса, задумчиво пел Адик, негромко перебирая струны. Лиза прислонилась к стволу березы и курила папиросу за папиросой. Человек шесть ребят слонялось рядом в том ожидании чего-то необычного, которое они испытывали возле этого ленинградского, ни на кого не похожего парня. Не было только Вани Крылова, но он уже шел к ним из поселка. Не шел даже, а бежал. И когда добежал, то по его восторженно-возбужденному лицу сразу стало ясно, что он прибежал с чем-то необычным.

— На Луну, на Луну летят! Ей-богу! Там ребята толковище устроили — кого посылать!..

— Кого посылать? Кто летит на Луну?

— Ну, там в коммуне у комсомольцев газета висит! Летят на Луну! И наши, кажись, тоже! Вот кто-то из наших полетит!.. Понимаете — вот так на Луну и полетит!!! Я сейчас туда побегу! Вот это да!

Иван метнулся назад, за ним побежал Поводырев, а за Поводыревым и остальные. На обрыве остались Лиза да Адик, продолжавший перебирать струны гитары.

— Смотри-ка, Луна им личит, фраерам, — со злостью сказал Адик. — Ну, пойдем, Лизок, посмотрим, кто это на Луну собрался?

Он лениво двинулся к поселку. Лиза как тень не отставала от него.

Возле «халупы-малупы» было полно ребят. Даже у всегда спокойного Варенцова блестели глаза, он нетерпеливо покусывал палец, как будто хотел что-то выяснить для себя. А Миша Дайлер, тот размахивал руками и с ожесточением кричал:

— Да нет — вполне успеют! Осталось еще восемь дней, может, еще перенесут на недельку. Из Москвы самолетом до Кенигсберга, а там на пароходе — за полторы недели и доедут. Сейчас пароходы как эсминцы почти ходят. А может, для такого дела из Балтфлота и эсминец дадут… Надо, ребята, по телефону связаться с Москвой, звонить прямо в «Комсомолку» и узнать — летит или не летит!

Позади Михаила висел свежий номер «Комсомольской правды», и какая-то статья в газете была обведена густой красной краской. Лиза Сычугова подошла к газете. Да, это была привычная комсомольцам любимая их газета. Очевидно, только что пришедшая на Волховстройку «Комсомольская правда» от 31 июля 1926 года. Лиза прочитала раз, потом еще прочитала, другой… было там обычно, и все было так необычно… Среди других сообщений о новостях у нас в стране и во всем мире была напечатана вот эта самая, как бы обыкновенная заметка:

Лиза подняла вверх глаза. На темно-синем вечернем небе ослепительно блестел огромный диск Луны… Неясные тени на нем напоминали о том неведомом, непознаваемом, что так вот вдруг, сразу приблизилось к людям. Неужели же это может быть? И люди прилетят на Луну, где есть горы и, кажется, какие-то моря, а значит, похоже на Землю? И может быть, живут там какие-то существа, похожие на людей, и сейчас смотрят вверх на привычную планету и не знают, что к ним скоро прилетят люди с Земли… И как же они там будут? Лиза даже видела где-то фотографию этого писателя — В. Веревкина. Красивый парень в клетчатой рубахе и галстук бабочкой… Да неужели же он будет ходить по этой Луне?! И люди увидят что-то совсем другое, другое небо, другую жизнь… И сами станут другие, лучше, добрее…

И, как бы отвечая на эти затаенные Лизины мысли, рядом забренчала гитара и знакомый нагловатый голос на тот же знакомый надоевший мотив, запел:

— Это правда, это точно! — В голосе Миши Дайлера не было даже гнева, одно только удивление. — Где бы ты ни был, куда бы ни попал, тебе только одно: нахлестаться водки, покрасоваться перед темп, кто поглупее, набить морду тому, кто послабее… И нет такого места, которое бы ты не мог испакостить — конечно, если тебе позволить. Только здесь мы тебе этого не позволим!

— Это кто же такие — мы?

— Вот мы — Союз коммунистической молодежи…

— Плевали мы на твой союз! У нас тут свой союз — почище вашего занудного!

— Это ж какой?

— А вот такой!..

— Ха! Вождь! Организовал свой союз — союз хулиганствующей молодежи, дескать!.. Так ведь? Практическая работа — добывание водки за чужой счет… Агитация и пропаганда — три буквы на заборе. Дешевка же ты, Адик, как я посмотрю!..

— Да я тебя, гада, сейчас закомстромлю!..

— Попробуй!!! — С крыльца сорвался Амурхан, как иголка пролез сквозь толпу и встал перед Адиком. — Попробуй, паразитская душа! Вот я тут перед тобой, режь меня, ну режь, трус проклятый!

— Да не приставай ты к нему, Амурхан! Чем он тебя резать будет — гитарой, что ли? Он ведь карандаш зачинить, наверное, не может — боится порезаться перочинным ножиком… Так ведь, Анемподист, а?

Баренцев говорил, как всегда: спокойно, тихо и даже как-то без всякого волнения, с какой-то скучной усталостью.

— Какой Анемподист? — недоуменно спросил Асланбеков.

— Ну, вот этот самый — Анемподист Перчаткин, по прозвищу Адик. И прозвище он сам себе дал, и блатным сам себя нарисовал, выдает себя, дурачок, за какого-то Леньку Пантелеева. А сам — тихий да дурной мальчишка. Выгнали его из сорок второй ленинградской школы за то, что не учился, на уроки не ходил — вот он и подался к нам. Можно не работать, дураки да дуры принесут поесть, принесут попить… Он им за это песенки попоет, сказок нарасскажет, как он в хазе дрался с целой ротой милиционеров… Каждый зарабатывает на жизнь чем может. Этот самый свой союз хулиганствующей молодежи придумал. Ему надо все время придумывать что-то, иначе он надоест, и тогда перестанут его кормить и Витька Поводырев, и Ваня Крылов, да и Лиза, пожалуй… А есть хочется каждый день небось. Слушай, Перчаткин, бросай это дело, становись лучше на работу. Устроим мы тебя на бетонку — работа для здоровых, квалификации большой не требуется. Витя Поводырев тебя по старой памяти, как бывшего вождя — как это у вас, как пахана, что ли, — научит бетон месить. Пойдешь? А не пойдешь — надо будет тебе менять место для гастролей. Тут на Волховстройке тебя детишки засмеют… А ты, Перчаткин, не бойся этого, плюнь на все, что будут говорить! Иди работать, через год забудут, что ты человеком не был… Правда. У каждого такое время наступает, когда ему выбирать надо. И себя определять… Решай!

Адик растерянно посмотрел кругом. Он увидел недоуменное, со следами погасшей ярости, лицо Асланбекова, насмешливые глаза Юры Кастрицына, покрасневшие лица Поводырева и Крылова, наполненные слезами стыда и жалости глаза Лизы Сычуговой… Он тихо повернулся, и все расступились перед ним, и он пошел тихо, потом быстрее, потом еще быстрее, потом почти побежал. Только в конце дорожки он оглянулся — никто за ним не шел…

— Ну вот, ушел дурень. Красивый и здоровый парень, а какой оказался хлипкий внутри! Еще спохватится…

— Гриш, а как ты узнал про него, что он этот — Анемподист и все такое прочее?

— Ну, секрет какой! Если бы он был такой, каким себя выдавал, его бы уже давно замели… А Юрка, когда поехал в Питер, я его попросил узнать. Ну, он и узнал — даже в школе его побывал. Смеются там над ним. А им бы не смеяться, а пожалеть парня… Ну, хватит про него. Так давай дальше, Михаил. Ты взаправду думаешь, что можно долететь до Луны? А как на нее сесть? Я читал, что там и воздуха нет, значит, дышать там людям нечем — как же они? Тихо, ребята! А ты, Лизка, давай сюда, поближе!..

Предательство

Комсомольская коммуна вступала во второй год своей жизни. «Халупа-малупа» перестала быть чем-то новым, необычайным, она стала неотъемлемой частицей комсомольской жизни на стройке. И в самой коммуне исчезло чувство новизны и ощущение, что все на тебя смотрят… Жизнь шла ровным, налаженным ходом, без особых событий и происшествий. А Антон Перегудов каждое утро вставал с ощущением какого-то неблагополучия, происходящего у них в доме. В чем оно?

Антон неторопливо одевался, глядя, как это делают его товарищи по комнате — каждый по своему характеру. Петя Столбов спит до самой последней минуты. Потом вскакивает, молниеносно влезает в одежду, запихивает под подушку упавшую на пол книгу и убегает, не успев даже сказать напутствие дежурному по коммуне. Сеня Соковнин успевает обегать всю «халупу-малупу», узнать у ребят все новости и вне всякой очереди подмести пол перед уходом. А Пашка Коренев… Вот в Пашке-то и все дело. И, рассматривая пустую койку Коренева, Антон начинает понимать, что источник его отравленного настроения он — Паша Коренев.

Койка Павла пуста. Но это не значит, что он не ночевал дома. Павел — не чета Мише Дайлеру, который чуть ли не каждое воскресенье уезжает в подшефную деревню и потом приходит сразу на работу. Дескать, какие-то срочные дела у него в Близких Холмах… Знаем мы эти срочные дела! Видели это «срочное дело», когда ездили всей ячейкой в деревню парники строить. Ничего, славная дивчина эта Даша… Ну, а вот за Павлом такое не числится. Павел может считаться образцовым коммунаром. Никогда не ляжет на койку в сапогах, всегда за собой убирает, спать ложится раньше других, а когда бы Антон ни проснулся — Пашки уже нет. Встал, аккуратно оделся, убрал постель и ушел. Куда?

И Пашкина аккуратность кажется Антону какой-то чужой, фальшивой, подозрительной. В дни получки Павел первый и без напоминаний сдает деньги Пете Столбову — председателю совета. Никогда не бывает должником, никогда не скажет: «Ребята! Я тут купить что собираюсь!..» Что же не нравится Антону в этом образцовом коммунаре?

Ну, Павел задавала! Это точно!.. Когда кончали учиться, получил на разряд больше — четвертый. Через полгода сдал пробу на пятый, сейчас сдал на шестой… У Павла Коренева действительно золотые руки, и ему поручают самую сложную работу. И зарабатывает он много. И коммуне сдает не все — все это знают да и не требуют с него. Хотя Юра, Миша и Петр — все они зарабатывают хорошо, а в коммуну сдают все до копейки. Павел всегда смотрит сверху вниз на ребят, которые зарабатывают меньше. Всего год назад был такой же, как он, Антон. Теперь он считает себе ровней только Столбова, Кастрицына, Дайлера… Как-то Володя Давыдов вмешался в их разговор, так Пашка на него посмотрел так, что Володя весь залился краской, отошел и больше никогда не подходит к нему. Юра и Миша по запарке и не заметили, а Антон запомнил. Потому что он давно-давно присматривается к Кореневу. Закомиссарился Павел!.. И эта история с юнкором…

С полгода назад Пашка вечером стал всех ребят спрашивать: у кого есть галстук?.. «Зачем нормальному человеку, комсомольцу галстук?» — удивились все ребята. Тут Коренев сказал, что утром его снимать будут. Приехал из газеты специальный человек, называется «спецкор», и будет писать о Павле Кореневе большую статью как про образцовый тип молодого рабочего. А может, и не статью, а целую книгу. Завтра будет снимать, просит, чтобы был в галстуке, чтобы всем было ясно, что молодые рабочие овладели культурой…

— А чего ею владеть? — недовольно сказал Столбов. — Пошел в лавку, купил за сорок копеек галстук, вот тебе и все овладение культурой! Да еще можно похвастаться, что в точности выполнил указание Ильича — овладел всей культурой прошлого…

Впрочем, галстук нашелся у Юры — привез из города для постановок: меньшевиков всегда с галстуком положено играть в «Синей блузе». Два дня Павел Коренев ходил по стройке и поселку с каким-то невысоким пижоном в макинтоше, мохнатой кепке, с вечной ручкой, которую носил как орден. Фотография чего-то не получалась, и Пашка сказал, что придется ему со спецкором ехать в Новую Ладогу, в уезд, и там сниматься. Ехать надобно в рабочий день, и, чтобы его отпустили с работы, получил у спецкора специальную бумагу. Юра Кастрицын взял у него эту бумагу и пронзительно свистнул.

— Ох, ребята! Все сюда! Такое еще не видал! Смотрите и тряситесь от страха.

Да, бумага была по всей форме. Выглядела она внушительно. На листке, вырванном из отрывного блокнота, было напечатано красивейшим типографским шрифтом:

Ясным и безмятежным почерком такой же красоты, как и шрифт, Виктор Петрович Солодухин просил соответствующие организации отпустить в уезд рабочего Павла Коренева, дабы снять с него «письмофотограмму жизни». Так и было сказано: «письмофотограмму». Это слово было незнакомо даже всезнающему Юре Кастрицыну. И это оказалось концом пижона в мохнатой кепке и с вечной ручкой. Юра, Петя, Гриша Варенцов пошли с ним знакомиться, потому что такого бюрократа они еще и не видели! А Гриша Варенцов не поленился позвонить в Новую Ладогу. А этот «спецкор» у них и не работает, а просто так: когда напишет заметку, а когда и нет. И там над ним смеются только. В общем, никакой «письмофотограммы» ему с Пашки сиять не удалось, мгновенно он исчез со стройки, Пашка отдал Юре галстук, и через неделю об этом перестали вспоминать. А Антон тогда подумал, что напрасно над этим только смеются, что ничего смешного нет в том, что коммунар захотел как-то возвеличиться над другими, выскочить вперед, стать повыше… Сегодня с него «письмофотограмму» снимать будут, завтра он станет смотреть на всех рыбьими глазами и никого не узнавать… Но Антон промолчал — и так все думают, что он с Павлом не дружит, какой-то зуб на него имеет.

Павел все же поехал в Новую Ладогу. Газета про него так и не написала, но Коренев заладил частенько ездить в уезд. И на воскресные дни и на праздничные уезжал. Никто у него не спрашивал, зачем ездит. Может, у него там такое же «срочное дело», как у Мишки в Близких Холмах? Но не похоже — никогда он не одевался получше, напротив, всегда одевал старое, в чем на работу ходил…

Антон Перегудов, по прозвищу «Горемыка», перебирал иногда все причины, по которым Паша Коренев ездил в уезд. Но ему и в голову не могло прийти, что Коренев навлечет на всю их комсомольскую коммуну неизгладимое пятно позора и бесчестия.

Ежевечерний шум в ячейке кончался. За стеной, в пионерской комнате, давно уже перестали петь и стучать волейбольным мячом. Кастрицын с Точилиным, сидя на подоконнике, уже второй час играли на драной, старой доске в шахматы и кричали друг на друга дикими голосами, ссылаясь на каких-то заграничных шахматистов: Рети, Торре, Ласкера… Уже самые упорные покидали ячейку, а Павел Коренев все стоял у стены и разглядывал стенгазету, будто впервые увидел. А она уже вторую неделю висит… Антон удивленно смотрел на него: ведь всегда в это время Павел уже спать ложился… Почему он так поздно торчит в ячейке и ждет, — когда все уйдут? Но, видно, Павел потерял надежду, что он может дождаться, когда Варенцов останется один. Он подошел к столу, сел на табуретку и решительно сказал:

— Гриша! Я на другое производство перехожу, так мне что, здесь открепление брать, в ячейке?

— Другое производство? Где же здесь, на Волховстройке, другое производство?

— Так не здесь. Я перееду в Новую Ладогу. Там буду работать. И жить.

— Где же там ты работать будешь?

— На заводе. Такой маленький механический завод. Слесарем.

— А с комсомольцами ты там говорил?

— Да там нет ячейки. И комсомольцев нету. Я один буду. Ну там в укоме стану на учет.

— А чем же, Паша, тебе у нас не понравилось? Живешь в коммуне, за год два разряда получил… Или есть у тебя там в городе кто?

— Ну, есть…

Антон не выдержал. Ведь врет! Нет у него там никакой такой любви! Не одевался бы в грязное, в рабочее, если бы на свидание с девушкой ездил!.. А разговор Коренева с секретарем привлек внимание всех, кто был в ячейке. Кастрицын и Точилин даже в шахматы перестали играть. Точилин соскочил с подоконника, подошел к столу и вмешался в разговор:

— Так, значит, Павел, земляком моим хочешь стать? Так это на какой же механический завод ты поступаешь? Что-то я не припомню у нас в Новой Ладоге таких заводов…

— Ну он такой — ремонтный… Машины ремонтирует разные, насосы…

— Мамочки! Так это уж не Клейна ли завод?

— Ну, Клейна. А что? Какая разница?

— То есть как — какая разница? Это же частный завод! Ты на нэпмана будешь работать!

— Я же не в нэпманы иду, а в рабочие. Там профсоюз есть, охрана труда, все как надо… Раз государство разрешает частникам заводы иметь, значит, и рабочим разрешает работать там. Как я был здесь слесарем, так и там буду слесарить. Чего ты вяжешься?! Все по советским законам, все правильно…

— Предатель!.. — У Антона это слово вырвалось как-то само собою, как бы независимо от него… Да, предатель! Он не знал, как это сказать, как выразить, но твердо знал: Пашка — предатель!

— Ну ты, пацан третьеразрядник! С твоей квалификацией только на обдирке стоять! Куда тебя возьмут такого?!

Вокруг стола Варенцова уже стояли все ребята, что еще не ушли из ячейки. Варенцов встал из-за стола.

— Постойте, ребята! Это правда, Коренев, советский закон разрешает частным лицам открывать такие мелкие предприятия, разрешает держать рабочих, профсоюз следит, чтобы этих рабочих не эксплуатировали, чтобы соблюдали все советские законы. Тут ты прав. Ты нам только скажи: зачем ты бросаешь стройку, гордость нашу, и переходишь на какой-то маленький частный заводик? Бросаешь товарищей, коммуну бросаешь, едешь в чужой тебе город работать на частника… Зачем ты это делаешь?

— Ну «зачем, зачем»?! Чего ты его, Гришка, спрашиваешь? За деньги! Вот за что он нас бросает! За большие деньги!

— Молчи, Горемыка! Не перебивай его! Пусть скажет…

— А чего говорить, чего говорить? Конечно, платит хорошо. Буду у него по седьмому разряду… Это что: грешно рабочему у частника деньги своим горбом выколачивать, так, что ли? Что я, должен Горемыку слушать, дурня этого?

— Совесть свою, Павел, надобно слушать, ежели она у тебя есть. А ты не подумал вот про что: государство тебя полгода учило, платило мастеру десять рублей в месяц за тебя, тебе платило двадцать два рубля, давало общежитие, ну все делало, чтобы вышел из тебя грамотный и квалифицированный рабочий. А когда научился, ты государство бросил и ушел к частнику. Станешь работать, чтобы ему в копилку доход от твоего труда шел, а не в государственную копилку; на общее наше рабочее дело… Вот ведь как получается…

— Значит, по закону не имею права? Так выходит?

— Наверное, по закону право имеешь. Это мы пойдем в рабочком, спросим у Степаныча. Наверное, имеешь. Профсоюз тебе, надо думать, разрешит. Но ты же комсомолец?

— А что?

— А то, что у нас, в комсомоле, тоже есть законы. Чтобы жить по коммунистической совести. Тебя силком в наш союз и не загоняли. Ладно, Коренев. Вот в пятницу на комсомольском собрании мы и обсудим твой вопрос, пусть ребята скажут: прав ты пли пег…

Коренев что-то еще хотел сказать, по передумал. Он сжал кулаки, резко повернулся и стремительно вышел из комнаты. Вслед ему смотрели глаза людей, которые только что, вот еще несколько минут назад, были его друзьями, товарищами, товарищами навсегда, на всю жизнь… И испуганно глядел вслед Павлу Кореневу Антон. Да, не любил он Павла, не всегда ему верил, но никогда ему в голову не могло прийти, что можно так спокойно и стремительно уйти, самому уйти из их общей, комсомольской жизни… Сам Антон не мог бы такое пережить, ему до сих пор страшно вспоминать день, когда он переступил совесть — купил у частника толстовку… Но он тогда не скрыл, что стыдно ему, и он готов был эту проклятую толстовку выбросить…

И в наступившей тишине, такой тишине, какая бывает, когда несчастье произошло, смотрел вслед Кореневу секретарь ячейки Григорий Варенцов. Он знал — навсегда уходит Коренев из их жизни, из комсомола. Уже несколько лет выбирают Варенцова секретарем ячейки, и множество ребят принимал он в комсомол, и каждый раз у него возникало радостное и славное чувство: прибавилась их комсомольская компания, еще одним другом у него стало больше… А это, это было впервые… Впервые он не приобретал, а терял. И это было горем. Ему нужны были сочувствие и близость товарищей. И, как бы понимая это, стали вокруг него Петр Столбов, Юрий Кастрицын, Саша Точилин, Антон Перегудов… Нет, эти не изменят! Эти с ним будут навсегда!

Дневник

Антона никто в историки комсомольской коммуны не выбирал и не назначал. И вообще никто не думал заводить такую историю. Когда выбирали совет коммуны, кто-то предложил секретаря выбрать… Но все на него обрушились за бюрократизм. И решили: никаких протоколов не вести, а завести дневник коммуны и чтобы каждый записывал в нем все события, происходящие в коммуне и достойные увековечения. Завести дневник поручили Антону. Он это сделал со всей аккуратностью. Купил на станции Званка хорошую общую тетрадь в клеенчатой обложке. На первой странице крупно и красиво написал: «Дневник комсомольской бытовой коммуны». Потом долго-долго сидел над ней и сделал в дневнике первую запись:

«Сегодня открылась наша комсомольская коммуна. Вот список ее членов:

Петр Столбов,

Юрий Кастрицын,

Семен Соковнин,

Михаил Дайлер,

Владимир Давыдов,

Федор Стоянов,

Карп Судаков,

Павел Коренев,

Амурхан Асланбеков,

Антон Перегудов.

И постановили, чтобы соблюдать чистоту, не ссориться, говорить только правду и быть хорошими товарищами. Если кто недоволен — писать в дневник. И дневник чтобы лежал в тумбочке. Пусть его читают только коммунары. Антон Перегудов».

Но как-то так получилось, что и следующую запись в дневнике сделал Антон, и что лег он в тумбочке у него, и что один он — и то время от времени — вспоминал о дневнике, доставал его и исписывал полстраницы крупными, сваливающимися вниз строчками. Вот они — эти исторические записи Антона, хоть и неполно, но раскрывающие недолгую, славную историю комсомольской коммуны на Волховстройке.

«Решили, чтобы за коммунарские деньги покупать книги. И пусть они лежат на окне или столе; кто хочет, пусть читает. Сегодня Петя Столбов принес книжки: Я. Шведов — «Вьюга»; Иван Молчанов — «Борьба»; Макар Пасынок — «Под солнцем»; А. Жаров «Ледоход» — это стихи, тоненькие книжки. И еще другие: Г. Шубин — «Комсомольские рассказы»; Тимофей Мещеряков — «Буденовцы»; А. Фадеев — «Против течения»; М. Колосов — «Тринадцать». А эти книги поинтереснее. Я начал читать их».

«Спорили о грязи. Сегодня пришла с Михаилом Даша из деревни, посмеялась над нами, послала меня за водой и вымыла полы. И пыль убрала. После того как она ушла, Юра сказал, что мы эксплуатируем ее чувства и это не по-комсомольски. Постановили не допускать, чтобы девушки нам мыли пол, а мыть самим. И вообще все самим делать».

«Спорили. Если идешь куда по личным делам и хочешь приодеться и надеваешь не свое, то надо спрашивать у того, чье одеваешь, или нет? Юра Кастрицын сделал доклад о том, что по-марксистски — надо спрашивать. Петя Столбов — против. Голосовали. За Юру 6 голосов, за Петра — 4. Постановили: спрашивать. Я голосовал, чтобы спрашивать. Пусть не обижаются».

«Проводили на рабфак Федю Стоянова. Справили ему за счет коммуны бобриковое пальто и ботинки с галошами. Постановили, чтобы он писал, и ежели ему что нужно — будем посылать, потому что он считается как бы нашим коммунаром все равно».

«Спорили. Если у кого из ребят есть личная жизнь, то должен он докладывать товарищам или нет. Миша Дайлер сделал доклад, что не должен, но его отвели по случаю его личного интереса. Доклад сделал Петя Столбов — не должен докладывать, не хорошо получится. Голосовали. За Петра — 9, а против — 1. Я голосовал за то, чтобы не докладывать».

«В ячейке спорили, кого посылать на флот. Много хотело, а из нашей коммуны Амурхан, Карп и Володя Давыдов. Постановили, чтобы послать Амурхана Асланбекова — он очень просился и хороший комсомолец. Теперь у нас в коммуне восемь человек».

«Приезжала на Волховстройку экскурсия комсомольцев из Москвы. У нас в коммуне ночевало семь ребят с Красной Пресни. Делали доклад про то, как живут ребята в Москве. А Миши Дайлера не было, он ночевал с замоскворецкими ребятами. Ребята ехали за свой счет. Стоит поездка 18 рублей. Взяли только 270 человек, больше не дало мест НКПС, а хотело поехать 600».

«Бывший коммунар Павел Коренев исключен из комсомола и из комсомольской бытовой коммуны как предатель интересов рабочего класса и шкурник, переметнувшийся к нэпману из-за денег.

Теперь нас семь человек».

«Спорили. Теперь у нас три койки свободны. Брать нам в коммуну других ребят, которые хотят, но чтобы все не вносить, а только как за квартиру? Так это будет не коммуна, а просто общественная квартира. Постановили, как договорились раньше, так и соблюдать наш устав. Все общее. Единогласно. Я голосовал за то, чтобы общее».

«Михаил Дайлер убыл из коммуны по причине личной жизни. А еще член совета! Теперь нас всего шесть человек. А в совете остался один Петя Столбов. А чего же выбирать новый, когда нас только шесть! По-моему, если занимаешься личной жизнью, так нечего было записываться в коммуну».

«Ох, как открывали нашу станцию! Кого только не было! Из Москвы приехали товарищ Куйбышев и товарищ Енукидзе. И Сергей Миронович Киров приезжал. И из самого Коминтерна был — заграничный коммунист товарищ Шмераль. И еще много-много народу. Мыли сами пол и убирали, вдруг правительство возьмет и придет в коммуну. Но не пришли, у них не было времени».

«В ячейке составляли списки ребят, кто поедет на Свирь строить электрическую станцию — как нашу. Все записались. И постановили просить, чтобы нас всех сразу и вместе. А там мы тоже организуем комсомольскую коммуну. А наша коммуна, значит, тут кончится. Уже приходил товарищ Атарьянц В. А. и сказал, что отдаст наш дом тем комсомольцам, у которых завелась личная жизнь и которые остаются тут работать. А еще тут работы будет много. Но мы все уедем на Свирь. И я тоже. А жалко нашу коммуну! Очень она хорошая, и всю жизнь я про нее буду помнить!..»

На этом кончался дневник комсомольской коммуны.