Шхуна «Мальва»

Глава 12

Петро Калугин был теперь своим человеком в гестапо. Его в любое время беспрепятственно пропускали к самому Моренцу, и капитан здоровался с ним за руку.

Он наблюдал за тем, как полицаи несут свою службу, часто жаловался Моренцу на их неисполнительность.

Однажды во время облавы на рынке Петро Калугин увидал, как полицай отпустил своего двоюродного брата. Тот промышлял спекуляцией, продавал отобранные полицейским вещи и делился с ним добычей.

Петро Калугин немедленно доложил об этом своему шефу — капитану Моренцу. Полицая жестоко избили к послали рыть окопы, а Петро за свой донос получил благодарность.

В другой раз он привез гестаповцу на тачке два мешка свежих сазанов и огромную севрюгу, которая еще дышала. Шеф налил Петру большую рюмку коньяку, и когда тот, с наслаждением выпив, крякнул, внимательно посмотрел на него. По-собачьи преданные глаза, почтительно опущенная голова и вытянутые по швам руки — капитан довольно улыбнулся: он любил чувствовать власть и превосходство. Ему нравилось, когда люди склоняли перед ним головы...

Нажав кнопку, гестаповец вызвал переводчика. Надо было поговорить с этим русским: такая преданность могла принести пользу Моренцу.

Вошел лысый немец и капитан через него спросил:

— Откуда рыба?

— Я отнял ее у русского рыбака! — оживился Петро. — Вчера вечером вышел на море, смотрю — к берегу идет баркасик. Кто это, думаю, имел право ловить рыбу? Только баркасик причалил, я — тут как тут. Пойдем-ка, говорю рыбаку, к господину капитану Моренцу. Ну, он как это услыхал — давай бог ноги! И весла бросил, и сетку. Я, конечно, рыбку забрал — и к вам...

— Ты мог продать ее за хорошие деньги, — заметил Моренц. — И никто не узнал бы об этом.

— Упаси меня бог! — Петро горячо взмахнул рукой. — Разве я могу так? Господин капитан, не обижайте меня... Я служу вам верой и правдой! Что вы мне дадите, с меня и хватит. А ничего не дадите, и не надо... Мне лишь бы служить вам!..

Капитан Моренц с интересом наблюдал за рыбаком. Петро Калугин все так же преданно глядел на него, иногда, будто, в подтверждение своих слов поднимая руку и крестясь.

— Ты большевиков не любишь? — спросил Моренц.

— Большевиков? — Петро осмелился подойти на один шаг ближе к гестаповцу, и тот увидел, как у рыбака посинели ногти: так крепко он сжал пальцы в кулак. — Большевиков? — громко повторил Калугин. — Они жизнь мою загубили, господин капитан! С детства у меня болезнь есть — припадочный я. Найдет на меня, и бьюся об землю, как дурной. Денег никогда много не зарабатывал, на врачей не хватало. Просил власти: помогите, вылечите. Вы же власть! Смеялись надо мной, господин капитан. Ты, говорят, простой рыбак, Петро Калугин, на всех таких, как ты, у нас денег не хватит, чтобы лечить... Вот так, господин капитан. Лекарства часто купить было не за что, а работал рыбак Петро Калугин, как проклятый... Не помогли мне, и испорченная жизнь стала...

Моренц встал и поднес Петру еще рюмку коньяку. Рыбак немного опьянел, глаза у него заблестели недобрым огоньком, на бледных щеках появился румянец.

— Хочешь еще? — спросил капитан.

— Век не забуду вас, господин капитан, истинный господь! — перекрестился Петро.

Он выпил еще одну рюмку и шатнулся.

— Я, господин капитан, — уже не совсем трезвым языком откровенничал рыбак, — и телом и душой теперь ваш. Как отец вы мне стали... На смерть за вас... Что мне большевики?.. Ненавижу! Шорохова или еще кого поймаю, вот этими руками задушу... Истинный господь...

Капитан кивнул головой, и переводчик вышел. Достав из кармана несколько скомканных бумажек, Моренц протянул их Петру Калугину.

— Взять, — сказал он. — Ты есть гут человек...

Петро взял деньги, низко поклонился и собирался уже выйти, когда Моренц вдруг хлопнул его по плечу, проговорил:

— Я есть любить рыбная ловля. Отшень любить. Мы с тобой скоро пойдем море поймать севруг. Потом я писать своим друг, как это был интересайт. Этто отшень интересайт?

Петро заметно оживился.

— Очень интересно, господин капитан! На всю жизнь запомните, истинный господь! Севрюги есть во какие! Поймаешь такую, брюхо ей располосуешь, а там чуть не полпуда икры!

— О-о! — Моренц улыбнулся. — Этто есть гут...

— Сетки я достану, господин капитан, — угодливо продолжал Петро. — Хорошенькое местечко тоже знаю. И баркасик организую. Севрюга, она рыба чуткая, далеко слышит. С мотором не годится...

— Гут... Мы тогда позвать тебя...

Петро вышел из гестапо. Свежий ветер с моря пахнул в его разгоряченное лицо, рыбак вздохнул всей грудью, и так же, как в кабинете Моренца, пальцы его сжались в кулак.

— Поймаем мы с вами рыбку, господин капитан, — прошептал он.

Временами Ивану Глыбе казалось, что следующей пытки он уже не выдержит. Когда его волокли по коридору и бросали на пол в камере, он не чувствовал особой боли — искалеченное тело будто не принадлежало ему. Но потом огонь начинал жечь спину, грудь, подкрадывался к сердцу. Иван задыхался, глухо стонал.

А капитан Моренц в это время изобретал новые методы пыток. Его бесила выдержка рыбака. Немец был уверен, что рано или поздно он сломит его волю. В резерве гестаповца была еще пакля. «Пусть, черт возьми, — думал Моренц, — у него кончатся все силы. И тогда...»

Он представлял, как будет корчиться партизан, как будет просить пощады...

Немалую надежду гестаповец возлагал и на Калугина.

Моренц был осторожным человеком. Он видел, как выслуживается этот русский, но еще не совсем верил рыбаку. Временами ему казалось, что Калугин старается из-за денег, но когда тот привез рыбу, Моренц подумал, что не деньги руководят поступками рыбака. Ведь он сам мог продать ее и положить несколько сот марок в свой карман. Что же тогда? Ненависть к большевикам? А причина? Болезнь? И настоящая ли это ненависть? Гестаповец решил еще раз проверить.

Когда Калугин вновь появился в гестапо, Моренц усадил его в кресло и вызвал переводчика.

— Ты знал раньше рыбака Ивана Глыбу? — спросил капитан.

Приготовившись выслушать ответ, он внимательно смотрел на Калугина. У него были сведения, что Иван Глыба и Петро Калугин раньше считались даже друзьями.

— Знал, господин капитан, — спокойно ответил рыбак. — Хорошо знал. Мы с ним вроде как крепкими друзьями были. Я же ему, господин капитан, сколько раз говорил: не иди на шхуну. Чувствовало мое сердце, что он с большевиками свяжется. Так и получилось. А сам он не был большевиком, господин капитан, истинный господь!

— А брат его? — Моренц еще внимательнее посмотрел на рыбака.

— Старший его брат, господин капитан, тот настоящий большевик. Говорят, как немецкая армия вошла в наш город, он в партизаны подался. Вредный он человек, господин капитан, истинный господь. Да и Иван теперь таким же стал...

Моренц закурил сам и протянул сигарету Калугину.

— Этого Ивана Глыбу мы скоро повесим, — как бы между прочим заметил Моренц.

— Правильно, господин капитан! — оживился Калугин. — Истинный господь, правильно. Всех их надо под корень к чертовой матери!

Моренц вызвал дежурного, приказал:

— Привести партизана Глыбу.

Петро Калугин привстал с кресла, услыхав слово «Глыбу», и спросил:

— Мне удалиться, господин капитан?

Моренц махнул рукой:

— Сидеть!

Глыбу ввели под руки. Иван, казалось, никого не видел. Голова его свесилась на грудь, плечи были опущены, глаза из-под опухших век смотрели в пол. Клочок рубашки, чудом висевший на одном плече, не мог скрыть глубоких ран на теле. Сквозь длинную щетину, которой заросло его лицо, выпирали острые скулы, капельки запекшейся крови прилипли к волосам. Иван нетвердо стоял на полу, слегка покачиваясь, будто находился он на палубе шхуны во время свежего ветра.

Петро Калугин не отрываясь смотрел на Глыбу.

Чувствуя на себе взгляд Моренца, он вдруг засмеялся:

— Этому капут, господин капитан! Истинный господь! Повесить его надо, пока не подох...

Глыба медленно поднял голову и, увидав своего бывшего дружка, шагнул вперед.

Гестаповцы хотели удержать его, но Моренц крикнул:

— Выйти!

Немцы четко повернулись на каблуках и скрылись за дверью. Иван теперь стоял твердо, он весь как-то собрался, подтянулся и расправил опущенные плечи.

— Партизан узнает этого человека? — спросил Моренц через переводчика.

Глыба несколько секунд смотрел на Петра Калугина, потом отвернулся от него и твердо ответил:

— Эта падаль была человеком раньше. А теперь какой же он человек? Падаль и есть падаль!

Петра Калугина словно подбросило. Он вскочил и закричал:

— Это ты скоро станешь падалью, понял? Не думай, что с тобой тут долго будут, канителиться... Придет время — повисишь на перекладине!

— Не подходи ко мне близко, гад! — Иван отшатнулся от Калугина, точно, от чумного.

Калугин побледнел. Он шагнул к Ивану и ударил его кулаком в лицо. Моренц не ожидал, что у этого больного рыбака столько силы. Глыба качнулся и упал на пол.

— Убью! — весь дрожа, кричал Петро Калугин.

Будто зевая, Моренц прикрыл рот рукой и довольно улыбнулся. «Ого, черт возьми, — подумал гестаповец, — этот Калугин — настоящий волк!..»

Глыба старался подняться и не мог. Скрученные проволокой руки и деревянная нога мешали ему опереться, и он неуклюже ползал по полу. Наконец ему удалось приблизиться к стене, и он с трудом поднялся на ноги. Некоторое время рыбак молчал, глядя в окно и на улицу. Ему вдруг показалось, что он слышит далекий-далекий шум прибоя. Может быть, это гудело у него в голове, но Иван не отрывал глаз от окна. Зеленая ветка клена покачивалась за стеклом, и воробей чистил клюв, вертя головкой...

Потом над деревом пробежал ветерок, и нежные листочки клена затрепыхались, зашелестели, точно рассмеялись по-детски веселым смехом. Вот так когда-то смеялся Ленька...

Глыба краем глаза увидал, как гестаповец одобрительно кивнул Калугину. Иван поглядел на рыбака и сказал:

— Не это больно, Петро. Такое мне не впервой... А вот что человеком ты перестал быть, Иуда. Сам знаешь, Петро, не верю я в бога. А вот сейчас говорю: дай бог мне встретиться с тобой когда-нибудь один на один...

Петро Калугин вышел из гестапо возбужденный и подавленный в одно и то же время.

«Все хорошо... Все хорошо... — шептал он, быстро шагая в сторону моря, где почти на самом краю обрыва был его дом. — Все идет, как надо...»

Он хотел успокоить себя и не мог. Перед ним все время стоял Иван Глыба. Набрякшие веки, синие руки и острые скулы под жесткой щетиной с запекшейся кровью. Да еще глаза. Совсем не такие, какими их знал Петро Калугин. «А теперь какой же он человек?» — слышал Петро голос Глыбы.

Рыбак пришел домой, не раздеваясь, лег на койку. Его знобило. Так бывало всегда, когда приближался приступ его страшной болезни. Петро боялся этих приступов. Припадки изнуряли, выматывали силы, после них он долго не мог прийти в себя. А силы были сейчас нужны как никогда. С тех пор, как Глыба попал в гестапо, Петро думал только об одном: надо помочь Ивану.

Но как помочь? Как вырвать его из лап Моренца?

Он строил планы один отчаяннее другого и сам понимал: осуществить их невозможно. Не то чтобы рыбак боялся риска — сам он готов был идти на любой риск. Однако он ясно сознавал: неудача — это конец. И для него конец, и для Ивана Глыбы. «Все будет хорошо, — повторял Петро, лежа на койке и прислушиваясь к самому себе. — Только бы не эта проклятая болезнь».

Его начинало трясти: крайнее напряжение всех его душевных сил там, в гестапо, теперь давало о себе знать.

Петро встал, вышел во двор, сел на скамью под жерделой. Тихо шумела листва, тихо шумело море под обрывом. Это успокаивало. «Может, минует», — с тревогой думал рыбак.

— Дядя Петро! — услышал он голос Леньки. — Дядя Петро, можно, я посижу тут?

К скамье подошел Ленька. Был он еще худой, бледный, с запавшими глазами. И ходил медленно, осторожно, будто боялся: вот-вот упадет от слабости. По ночам вскрикивал от увиденных во сне кошмаров, что-то бормотал, просыпался.

Мать Петра Калугина заботилась о нем, как о родном сыне, и сам Петро относился к Леньке так по-братски тепло, что мальчишка все чаще и чаще стал забывать об ужасах, которые ему довелось испытать в гестапо. Оживал Ленька, веселел... «Вот только бы сил набраться скорее!» — думал он.

Ленька, конечно, ничего не знал о том, что Петро бывает в гестапо. Когда он спрашивал об Иване, Петро говорил: «Не горюй, Ленька. Выручим твоего брательника!»

Ленька верил. Иногда предлагал: «Давайте я уйду от вас, дядя Петро. А то из-за меня и вам плохо будет» «Дурачок ты, Ленька, — отвечал рыбак. — Ты у меня тут на легальном положении. Понял?»

Ленька хотя и не понимал, как это он на легальном положении, но на своем не настаивал. Куда идти? И зачем идти? Здесь, у дяди Петра, хорошо, лучше нигде не будет...

А Петро Калугин, говоря о «легальном положении» Леньки, не врал. На другой день, после того, как ему поручили вышвырнуть Леньку из гестапо, он пришел к Моренцу и сказал:

— Дозвольте, господин капитан, мальчишку забрать к себе. Пускай люди не знают, что я... В общем, пускай думают, что я так другом Ивана и остался. Так мне сподручнее будет...

Моренц не возражал. Ленька тоже не возражал. С Витькой они стали совсем неразлучными друзьями. Не уговариваясь, они ни разу не вспоминали о той встрече, на круче.

Витька целыми днями пропадал на море, промышляя рыбалкой. А вечерами ни на шаг не отходил от Леньки, рассказывая, кто что поймал, смеялся, балагурил, стараясь отвлечь своего дружка от тяжких воспоминаний.

— Можно, дядя Петро? — переспросил Ленька, подсаживаясь к Калугину.

— Садись, Ленька, — сказал Калугин. — Как ты, ничего?

— Ничего, дядя Петро. Поправляюсь. Спина только болит... Исполосовали они меня, гады...

Калугин обнял Леньку за плечи, заглянул в его глаза.

— Да, брат...

Хотел еще что-то сказать и не смог. Будто сердце остановилось у рыбака от жалости к мальчишке. «Кроха ведь совсем, а такое вынести... — подумал Калугин. — Лучше бы мне так перестрадать. Изверги... Только изверги додумаются взять ребенка заложником и пытать».

Петро вытащил из кармана кисет, стал свертывать цигарку. А сам продолжал смотреть на Леньку. Как-то странно смотреть, будто он и не видел его.

— Вы чего, дядя Петро? — спросил Ленька.

— Заложник, — задумчиво проговорил рыбак и через минуту вновь повторил: — Заложник...

Эта мысль пришла внезапно, вот только сейчас. И вытеснила все другие мысли. Даже подкрадывающийся припадок отступил, дрожь унялась, и в голове как-то сразу прояснилось. «Ленька был заложником, — думал рыбак. — А Моренц не может быть заложником?..»

Калугин и цигарку не докрутил. Бросил на землю, спрятал в карман кисет. Встал со скамьи, сказал Леньке:

— Ну, ты гуляй, Ленька, а я пойду. Дела есть.

Чтобы не обращать на себя внимания, Петро Калугин старался идти помедленнее, осторожно обходил лужи. Несколько раз он останавливался и, убедившись, что за ним никто не следит, шел дальше. В глухом переулке, куда он наконец свернул, Петро остановился около небольшого домика и посмотрел на окно. Край занавески был подколот булавкой: «все в порядке».

Не стучась, Петр вошел в калитку. Запущенный двор весь зарос бурьяном, и только у самого крыльца была раскинута маленькая клумба с цветами. Петро неспешным шагом прошел через двор, поднялся на крыльцо, еще раз огляделся и постучал.

Дверь открыл Христо Юрьевич Араки.

— Что нового? — сразу спросил он.

— Гестаповцы взбесились, — ответил Петро, входя. — После того как подорвали депо, Моренц получил подкрепление. Сегодня в город прибыло человек десять ищеек. Моренц о них сказал: «Это то, что надо».

— А Иван Глыба? Удалось его повидать?

— Лучше бы я его не видал, Христо Юрьевич, — вздохнул Калугин.

Петро сел напротив Христо Юрьевича, положил руки на колени.

— Думка одна появилась насчет Ивана, Христо Юрьевич. Расскажу вам, может, одобрите... Порешить я хотел Моренца, а теперь...

— Рассказывай. Ум хорошо — два лучше, — ответил грек.

Петро начал излагать свой план. Христо Юрьевич слушал, не перебивая. А когда Петро кончил, спросил:

— Убежден ты, Петро, что Моренц доверяет тебе до конца? Это очень важно, понимаешь? Если заподозрит — плохо будет, Петро. Тогда уж наверняка не сносить головы ни Ивану, ни тебе.

— Верит он мне, Христо Юрьевич, — горячо сказал Калугин. — Верит! По глазам его вижу.

Христо Юрьевич надолго задумался. Казалось, он забыл и о Калугине, и о том, что Петро сейчас говорил. Он изредка покачивал головой, говорил: «Да... Так...» Наконец посмотрел на Калугина, едва заметно улыбнулся.

— Неплохо, Петро, неплохо. Если, конечно, Моренц ничего не почует. Ну, а люди?

— Люди будут! — живо откликнулся Петро. — Свистну только, скажу: Ивана Глыбу выручать! Все рыбаки пойдут.

— Нет, так не годится, Петро. Не можем мы доверять тем, кого плохо знаем. Опасно это.

— Нужно всего пять-шесть человек, и того меньше. Разве не найдем?

— Найти-то найдем, да сейчас каждый человек на счету. А риск все-таки большой.

Петро нахмурился. Исподлобья взглянув на грека, он глухо проговорил:

— А Иван Глыба не на счету? Он мало сделал?

— Не кипятись, рыбак, — усмехнулся Христо Юрьевич. — Сделал Иван немало. И никто этого не забудет. А люди для операции... Найди трех человек, Петро, которым ты веришь, как себе. А еще двух найду я. Договорились?

Калугин посветлел.

— Договорились, Христо Юрьевич. А как насчет «Мальвы»? Без нее хуже будет.

— С «Мальвой» свяжемся. В назначенный срок придет в условленное место.

Петро собирался уже уходить, но Христо Юрьевич задержал его.

— Куда свою мамашу и братишку отправишь? — спросил он.

— Договорюсь, Христо Юрьевич. Недалеко тут поселок есть, там у нас хорошие знакомые. Из рыбацкого нашего сословия. Крепкий народ.

— Хорошо. А Ленька? Может уйти с вашими? Возьмут?

— А как же, Христо Юрьевич! Такой мальчонка!..

Петро Калугин попрощался и вышел. На душе у него стало спокойно, будто он уже выполнил свой план.

Несколько дней «Мальва» стояла в гроте, ни разу не подняв паруса. Позади топей немцы выставили мощный кордон, прижав партизан к морю. Связи с городом почти не было. В отряде остро ощущался недостаток продовольствия. Командир отряда настаивал послать на Большую землю радиограмму с просьбой сбросить на парашютах сухарей и консервов. Комиссар категорически возражал. «Мы не иждивенцы!» — говорил он.

Краев часто приходил на шхуну. С тех пор как Иван Глыба не вернулся на корабль, здесь почти никогда нельзя было услышать ни шутки, ни смеха. Даже Юра Араки по целым суткам не размыкал рта. Ходил по палубе насупившийся, угрюмый.

Однажды комиссар прибыл на шхуну как раз в тот час, когда там шел ожесточенный спор. Юра, сидя на кнехте, кричал:

— Глыба правильно говорил: забились мы в эту крысиную нору и даже не чихаем. Что? Ты помолчи, Нинка, скажешь потом. Где наш Глыба? Что сделали мы, комсомольцы, чтобы помочь своему товарищу? Ничего не сделали! Ничего!

— Ты что-нибудь предлагаешь? — тихо спросил Саша. — Или просто покричать захотелось?

— Это ему иногда помогает, — усмехнулась Нина.

— А вы что, довольны жизнью? — еще больше горячился Юра. — Вам нравится, что партизаны, отрывая от себя, кормят вас, как сосунков? Милые, мол, деточки, берите, кушайте, мы еще на одну дырку ремни подтянем... Стыдно!...

Саша угрюмо посмотрел на товарища.

— Ты в чем нас упрекаешь?

Юра уже почти совсем поправился. Только бледность еще не сошла с его смуглого лица. Сейчас же у него на щеках горел нервный румянец.

— Ты в чем нас упрекаешь? — повторил Саша. — Мы что, прячемся?

— Ага, вот удачное слово, Сашка! Мы именно прячемся. Вот в этой самой крысиной норе.

Краев стоял на шлюпке и с интересом слушал спор. Ему нравился этот не в меру горячий паренек, и сейчас комиссар с улыбкой смотрел на Юру.

Молодой рыбак Василий Ляшко, заменявший сейчас шкипера, стоял у рубки, не вмешиваясь в спор комсомольцев. Он с таким видом посасывал коротенькую трубочку, как будто был здесь случайным человеком и его мало интересовало то, что происходит на корабле.

Честный, работящий, смелый, он был на редкость флегматичным человеком. В любую погоду, будь то сильнейший шторм или полный штиль, Ляшко одинаково спокойно выходил на рыбацком баркасе в море, и никто и никогда не мог бы по его лицу узнать, что он чувствует. Бывало, пробудет в море два-три дня, собьет в кровь ладони, не поймав ни одного пескаря, возвратится на берег и невозмутимо скажет: «Дрянная рыба. Не идет». И когда приводил баркас, до краев наполненный судаками и сазанами, также невозмутимо заявлял: «Идет рыба...»

Всякое про него рассказывали. Однажды, далеко от берега, попал его баркас в шторм. Четыре дня рыбаков носила по морю буря, сорвала парус и смыла за борт бочонок с пресной водой. Рыбаков на баркасе было пятеро. Один все время сидел на руле, остальные по очереди вычерпывали воду. На третий день двое обессилели и легли на дно баркаса.

А шторм не стихал. К вечеру обледенели мачты и борта, и баркас все больше стал погружаться в воду. Надежды на спасение не было никакой. Сдался еще один, упав рядом с лежащими на дне. Не разгибая спины, Ляшко вычерпывал и вычерпывал воду, посасывая пустую трубку. Потом не выдержал и четвертый рыбак. Он уснул прямо за рулем. Ляшко заметил это уже тогда, когда баркас стал боком к волне и огромная масса воды хлынула в него. Ляшко спокойно спихнул с кормы рулевого и сел на его место... Теперь ему пришлось управлять баркасом и вычерпывать воду. Он привязал к рулю веревки, взял концы в руки и спустился на дно полузатопленного баркаса...

Какой силой обладал этот человек! Он работал четвертые сутки без отдыха, и вода, которую он выливал за борт, была окрашена кровью, стекавшей с его ладоней...

Так его и нашел спасательный катер. Василий стоял на коленях, глаза у него были закрыты, во рту торчала пустая трубка.

Его окликнули с катера. Он приподнял голову и спросил:

— Вы чего?

Лицо рыбака не выражало ни испуга, ни удивления, ни радости. Когда у него начали спрашивать, каким чудом им удалось спастись, он медленно переступил с ноги на ногу и ответил:

— Шторм был. Выплыли однако. Табачок у кого-нибудь есть?

Набив трубку, он с удовольствием затянулся и лег «на часок» отдохнуть.

Ляшко первый заметил комиссара, но тот махнул ему рукой: молчи.

— Да, как бы вы там ни говорили, — продолжал Юра, — выходит, что мы прячемся. Замаскировали «Мальву» и сидим. Сухари есть, сахар бывает. Говорят, комиссар хлопочет: деток, мол, нельзя обижать. Скоро молочко на шхуну доставлять начнут... А главное, никто тебя не подстрелит, как куропатку. Точно?

Саша и Нина молчали. Возможно, им нечего было возразить, а может быть, просто надоело спорить.

Артем Николаевич поднялся на шхуну. Поздоровавшись, он спросил у Юры:

— А ты очень сожалеешь, что тебя до сих пор не подстрелили, как куропатку?

— Я? — Юра смутился. — Честно говоря, Артем Николаевич, не очень. Еще не забыл того, что было. Но сидеть в этой норе...

Саша сказал:

— Юра прав. Сидеть противно. А что делать?

— Что делать? Пойдемте в кубрик, потолкуем.

Они спустились в кубрик, Краев сел на койку и начал:

— Товарищи, в городе собираются организовать побег Глыбы. Как — я не знаю. Известно только, что им может понадобиться шхуна. И в определенный час она должна быть там...

Петра Калугина в гестапо считали за своего. Моренц подарил Калугину пистолет, неделю назад распорядился выдать ему двести марок, и вообще ни для кого не являлось секретом, что он крайне расположен к рыбаку. Больше того, среди подчиненных Моренца ходили слухи, что капитан доверяет русскому больше, чем кое-кому из гестаповцев.

Когда Петро появлялся в сером каменном здании, где был штаб Моренца, у него даже не спрашивали пропуска. Калугин проходил по коридору, садился неподалеку от кабинета Моренца и подолгу сидел молча, ожидая, что капитан может его позвать. Просидев так часа два, рыбак поднимался и уходил, предварительно выпросив у гестаповцев несколько сигарет.

Иногда Моренц действительно вызывал Калугина, усаживал его напротив себя и начинал расспрашивать о том, какая рыба водится в этом море, как ее ловят, как делают паюсную икру. Петро оживлялся, подробно отвечал на все вопросы, но о своем обещании сходить с Моренцем на рыбалку не заикался. Терпеливо ждал: Моренц сам вспомнит об этом, сам предложит выйти в море.

Однако гестаповец, казалось, совсем забыл о своем желании поймать севрюгу. Может быть, был занят, может быть, чего-то выжидал. И Калугину приходилось делать вид, что он тоже забыл об этом.

Теперь все изменилось. Калугин понимал: потеряв всякую надежду что-нибудь выжать из Ивана Глыбы, Моренц не станет долго с ним возиться и в любой момент может приказать или расстрелять его, или повесить.

Надо было торопиться. О том, что он идет на огромный риск, Петро думал, но это не пугало его. Он боялся только одного: как бы Моренц чего не учуял.

Калугин пришел в гестапо уже под вечер. Сел на свое обычное место, посидел немного, потом сказал одному из гестаповцев:

— Дело есть к господину капитану. Спроси: можно? Гестаповец ничего не понял. Тогда Калугин подошел

к двери кабинета, ткнул себя в грудь, кивнул на дверь:

— Я — туда. К господину капитану. Дело. Понимаешь, дело?..

Гестаповец догадался. Постучал к Моренцу, приоткрыл дверь, что-то ему сказал.

Через минуту рыбак сидел напротив Моренца и говорил:

— Севрюга сейчас пошла, господин капитан. Время такое, что нельзя упустить. Хорошая рыбалка должна быть, понимаете?

— Куда севруг пошла? — спросил Моренц, протягивая Петру сигарету.

— С моря к гирлам идет, — ответил Петр. — Икру метать. Икры много сейчас в севрюге, время такое. Сетки я достал, господин капитан. Баркасик тоже есть справный.

— О! — капитан с интересом взглянул на Калугина, улыбнулся. — Севруг — это гут. Поймать будем?

— Голову на отрез! — Петро ребром ладони провел по горлу. — Мне бы пару ваших солдат на подмогу, господин капитан. Четырех рыбаков я подговорил, обещал им долю с улова. Оно, конешное дело, потом им под зад коленом вместо рыбы, но без них никак не обойтись. Хорошие рыбаки. А вам, господин капитан, самому не обязательно с нами идти. Как там ни говори, а баркасик грязноват. — Петро с уважением поглядел на новый мундир гестаповца, перевел взгляд на вычищенные до блеска хромовые сапоги. — Мы уж как-нибудь сами, господин капитан. Рыбная ловля — дело не господское, мы понятие имеем...

Сказал и весь внутренне напрягся, ожидая ответа. Все зависело теперь от того, как примет капитан его предложение. Вдруг скажет: «Гут. Солдаты будут. Иди, Калугин, в море с ними... И тогда весь задуманный план полетит к черту, и больше не на что будет надеяться. Пропадет Иван Глыба, лучший друг Петра Калугина, так и унеся в себе ненависть к нему и великое презрение...

— Ты не хотель взять меня компаньон? — засмеялся Моренц.

— Боже упаси, господин капитан! За великую честь посчитаю. Но...

— Понимайт, — сказал Моренц. — Ты не бояться. Одеваем другая одежда, и все будет гут. Где есть твоя баркасик?

— За мыском, господин капитан. Поселок там рыбачий, в поселке этом и нашел я посудину.

— Будем посмотреть. — Моренц нажал кнопку, вызвал адъютанта и приказал подготовить машину.

Поселок прилепился к обрыву. Было здесь такое запустение, точно в поселке никто и не жил. Только бродили по берегу босоногие ребятишки, копались в песке, глядели на море. При виде немецкой машины они, как воробьи, разлетелись в разные стороны. Осталась одна девчушка в латаном-перелатанном платьишке. Она продолжала сидеть у самого берега, с любопытством глядя на непрошеных гостей. Когда машина остановилась, Петро вылез, подошел к девчушке и, приподняв ее с песка, хлопнул ладошкой по голому задику.

— А ну, живо отсюда!

Девчушка убежала.

Баркасик был небольшой — обычная «посудина», как говорил Петро, с кормовым и носовым кубриками, с одной мачтой и кливером. Двое рыбаков со швабрами в руках стояли на носу, двое других на корме перебирали сетки.

Вслед за Калугиным из машины легко выпрыгнул Моренц. Он огляделся по сторонам, приказал шоферу не покидать машины и подошел к баркасу. Все четверо рыбаков сошли на берег. Петро сказал Моренцу:

— Надежные люди, господин капитан. И хорошие рыбаки.

Моренц изучающе вглядывался в лица. И в каждом с удовлетворением находил выражение покорности и какой-то придавленности. Он пальцем поочередно указал на каждого и спросил:

— Ты, ты, ты и ты — есть рыбак?

Ответил самый пожилой, со следами оспин на лбу и щеках:

— Так точно, господин офицер. Рыбаки. Рыбалкой, значит, раньше промышляли...

Моренц вытащил из кармана пачку сигарет.

— Курить.

Четыре руки с огрубелыми от работы и морской воды пальцами потянулись за сигаретами.

— Премного благодарны, господин офицер, — сказал все тот же пожилой рыбак. И, потупившись, добавил: — У нас тут вопросик один есть, господин офицер. Если, значит, дозволите, зададим этот вопросик.

Моренц кивнул:

— Можно спрашивать.

Рыбак не спеша закурил, кашлянул, смущенно переступил с ноги на ногу.

— Мы вот об чем, значит. Насчет того, что севрюгу заловим, сомневаться не приходится. Рады, как говорят, стараться услужить вам, господин офицер. Но только чтоб и с нами без обману. Кончим рыбалить — нам, значит, на казан.

— Что есть такое «казан»? — не понял гестаповец.

— Это есть такое, — ответил рыбак, — чтоб из улову рыбы нам выделить за честную работу нашу. Потому как, сами знаете, господин офицер, насчет харчишек сейчас туго, а у нас детишки мал-мала меньше, камрады то есть маленькие. И у каждого брюхо подтянуто до крайности...

— О, на казан будет! — рассмеялся Моренц. — Обман не будет. Немецкий офицер есть честно.

Моренц по трапу, спущенному на берег, взошел на баркас. Заглянул в носовой кубрик, потом в кормовой — остался доволен.

— Гут кораблик, — сказал он Петру. — Экзотик есть. Рыбалка ехать сегодня?

— Завтра, господин капитан, — ответил Петро. — Приготовиться получше надо. Завтра после полдня выйдем, к вечеру само что ни на есть лов хороший.

— Гут. — Моренц взглянул на Калугина, спросил: — Что еще просить от меня?

— Пару людей еще на подмогу, — ответил Петро. — Прикажите, господин капитан, своему адъютанту, чтоб двух солдат выделил, которые подюжей. Одним нам не оправиться...

Моренц стоял у борта и непрерывно курил. Третий раз закидывали сетки, в трюме лежало уже два небольших сомика, десятка три крупных лещей и судаков, а севрюги пока не было. Гестаповец вошел в азарт. Он покрикивал на Петра Калугина, на рыбаков, на двух своих солдат, которые помогали рыбакам. Солдаты старались изо всех сил, френчи их взмокли.

Петро успокаивал Моренца:

— Не беспокойтесь, господин капитан, севрюга будет. Истинный господь, будет! Она завсегда ближе к вечеру идет.

— Скоро надо! — торопил Моренц. — Вечер уже есть, севруг нет.

Вечер действительно спускался на море. Все сумрачнее становилось небо, затягивался вечерней дымкой далекий берег, темнела голубоватая вода...

Моренц дважды хотел приказать Петру Калугину возвращаться в поселок, но передумывал: уж очень сильным было желание удивить своих друзей лично им пойманной севрюгой. Да и ничто вокруг не вызывало в нем никаких подозрений, сколько ни всматривался он в морскую даль. Вода и вода. Только однажды милях в в четырех-пяти от баркаса проплыл немецкий транспорт в сопровождении двух боевых катеров.

А Калугин искусно уводил баркас к старому молу.

— Севрюга будет, господин капитан. Истинный господь, будет!.. — говорил он.

Третий замет оказался удачным. Еще не вытащили на борт и половины сетей, как рыбаки почувствовали: бьется в них или севрюга, или огромный сом. А когда рыбина всплыла на поверхность и ударила хвостом по воде, Петро крикнул:

— Севрюга!

Моренц и сам уже видел, что это была большая севрюга. Глаза у него еще больше загорелись охотничьим азартом, он засуетился, хотя и не знал, что теперь, надо делать.

— Скоро! Скоро вытаскивайт сетка! — закричал капитан.

— Скоро нельзя, — ответил Петро. — Уйти может рыбина. Надо осторожно.

Он, как и рыбаки и солдаты, тоже выбирал сеть, вспотел от напряжения, но все время украдкой поглядывал то на Моренца, то на своих помощников.

Рыбина снова всплеснулась. Вода у самого борта взбурлила, запенилась. Калугин крикнул:

— Господин капитан, помогите! Уйдет, проклятая!

Моренц схватился за край сетки, начал тащить.

— Вон она, вон! — Калугин, казалось, и сам испытывал искреннее волнение. — Федорыч, давай крюк! Николай, будешь глушить! Тащите, братцы, тащите!

Наконец сети подвели к борту, закрепили и приподняли севрюгу над водой. Она с остервенением билась, точно надеялась разорвать сети и уйти в море. Моренц опять закричал:

— Скоро вытаскивайт!

Он наклонился над бортом, с любопытством разглядывая острую рыбью морду. И в тот же миг почувствовал тупой удар в голову. Моренц оглянулся, увидел искаженное злобой лицо Калугина. Рука дернулась к пистолету, но сил уже не было. Темнота окутала сознание, и гестаповец упал на палубу.

А в это время четверо рыбаков расправлялись с солдатами. С одним покончили сразу. Тот самый Федорыч, которому Калугин приказал брать крюк, с придыхом рубанул этим крюком немца. Не успел тот даже сообразить, что произошло, как был уже за бортом. На другого сзади набросились двое. Немец вывернулся, ударом кулака в подбородок свалил пожилого рябоватого рыбака, прыгнул к тому месту, где лежал его автомат и уже схватил его... Но кто-то ударил немца в висок, кто-то вырвал автомат и прикладом этого же автомата хватил его по голове. Солдат дико закричал, зашатался и медленно сел на мокрые сети.

Его тоже, сразу обмякшего, выбросили за борт.

Скручивая веревкой руки Моренца, Петро сказал:

— Севрюгу надо поднять. Пригодится.

Моренц очнулся часа через два. Он лежал на койке с туго скрученными руками. Голова раскалывалась.

Он вспомнил и понял, что его завлекли в ловушку не для того, чтобы просто убить. Если бы хотели убить, то убили бы еще там, в море. А сейчас — Моренц это чувствовал по тому, как спокойно, не раскачиваясь, стоит баркас — они находятся у берега. Может быть, даже недалеко от того рыбачьего поселка, где его ожидает шофер Ганс Штрипке. Ожидает и ни о чем не думает. Ведь он сам, Моренц, сказал шоферу: «Никуда не уезжай. Жди меня здесь».

Наконец за дверью послышались приглушенные голоса, и в кубрик вошли люди.

— Зажги лампу, Калугин, — сказал кто-то очень тихо.

Свет ударил в глаза гестаповцу, он на секунду закрыл их, потом снова открыл и увидел двоих: Калугина и еще какого-то человека, показавшегося капитану знакомым.

Этот человек сел на скамью чуть поодаль от Моренца, вытащил из кармана пиджака пистолет и положил его к себе на колени. Потом приказал Калугину:

— Развяжи его.

Калугин разрезал ножом веревки, и гестаповец медленно, преодолевая слабость, присел на койке.

— Я — комиссар партизанского отряда Краев, — сказал человек. — Говорят, что вы меня усиленно разыскивали, господин Моренц, после того как я ушел с вашей баржи. Вы меня очень хотели видеть? Ваше желание, наконец, исполнилось.

Моренц был бледен, но спокоен. В нужную минуту гестаповец умел сдерживать свои чувства. Он даже улыбнулся и сказал, глядя прямо в глаза комиссару

— Я слышал, что господин Краев обещал проделать с капитаном Моренцем ту же операцию, какую его люди проделали с моим предшественником капитаном Мауэром. Для этого я вам сейчас понадобился?

— А разве капитан Моренц не заслужил того же, что заслужил его предшественник? — в тон ему опросил комиссар.

— Возможно, — спокойно ответил Моренц. Он хотел сказать, что Краев говорит по-немецки, как чистокровный ариец, но передумал и продолжал: — В конце концов мы — солдаты.

— Вы не солдат! — жестко проговорил комиссар, и Моренц опустил голову, чтобы не видеть его глаз. — Вы — палач! Разве честные солдаты пытают детей и калек?

— Это входит в мои обязанности, — холодно ответил гестаповец. — Я, собственно, не нарушаю инструкций своих начальников.

— Таких же палачей, как вы?

Моренц молчал.

Он сморщился от боли в голове, страшной, невыносимой. Казалось, что к голове приложили раскаленный металл и он проник уже внутрь. И жжет так, что хочется упасть, кататься по полу и выть. И если бы вокруг были свои, он выл и катался бы... Но здесь только враги, и пусть боль усиливается во сто крат, капитан никогда не покажет, как он страдает.

Увидав, как комиссар закуривает, Моренц глотнул слюну. Краев заметил это и протянул ему папиросы.

Моренц закурил.

— Я могу предложить вам сделку, капитан, — сказал комиссар. — Вы дорожите своей жизнью?

— Не больше, чем любой другой солдат, — с хорошо скрываемой надеждой, которая внезапно вспыхнула в нем, ответил гестаповец. — Все зависит от того, какой ценой я могу купить свою жизнь.

Комиссар улыбнулся.

— Нам нужен партизан Иван Глыба, который находится в гестапо, — сказал он. — Вы должны помочь нам освободить его. После этого...

— После этого вы меня расстреляете, — усмехнулся Моренц.

— Нет.

— Освободите?

Моренц посмотрел в глаза комиссара. Надежда на спасение крепла в нем все больше. С надеждой приходила и уверенность в том, что все для него кончится более или менее благополучно.

Сейчас, глядя на Краева, он почти верил: если комиссар даст слово, что отпустит его, слово это будет выполнено...

Однако Краев сказал:

— Нет, освободить вас я не имею права. Вас будут судить. Как военного преступника. Вы отлично понимаете: преступления, лежащие на вашей совести, крайне тяжелы. Но если вы поможете нам вырвать из гестапо Ивана Глыбу, вам, вероятно, будет оказано снисхождение.

Моренц думал. Сосредоточиться на одной мысли не давала боль в голове. После долгого молчания он, наконец, спросил:

— Как практически я могу осуществить ваше требование?

— Сейчас вы напишете записку с приказом, чтобы шофер немедленно явился на баркас. Эту записку передаст Калугин. Явившись сюда, шофер должен увидеть, что вы находитесь в отличном настроении: вы ведь поймали севрюгу. Но... Понимаете, добыть из севрюги икру может только такой опытный рыбак, как Иван Глыба. И шофер вместе с Калугиным должен доставить его сюда. Об этом вы напишите распоряжение своему помощнику Краузе. Собственно, я сам продиктую вам текст письма к Краузе...

— Давайте бумагу и ручку, — коротко сказал гестаповец.

— Пожалуйста. Пишите, капитан. Обер-лейтенанту Краузе. Приказываю немедленно направить ко мне в сопровождении одного конвоира и Калугина партизана Глыбу. Машину не задерживайте. Капитан Моренц. Расписывайтесь, капитан... Хорошо... Теперь — записку шоферу... Хорошо...

Краев взял две бумажки и посмотрел на Моренца. Тот встал.

— Слушайте, капитан. Если вы в присутствии шофера допустите что-нибудь такое, что вызовет в нем подозрение... Вы меня понимаете, капитан Моренц?..

Они вышли из гестапо, и, прежде чем сесть в машину, Глыба долго стоял, пошатываясь, точно пьяный. Внизу шумело море. Может быть, этот шум и не долетал сюда, но Иван был уверен, что слышит, как бьются волны о берег. Он жадно вдыхал запах морского ветра, ему даже казалось, что он ощущает чуть солоноватую влагу, оседающую на его лицо. И больше всего Ивану хотелось сейчас подойти к самому берегу, плеснуть себе в лицо холодной водой, взглянуть на море, а там будь, что будет...

Глыба не задумывался над тем, куда его хотят везти. Ему было все равно: в тюрьму, в лагерь, к черту в зубы — он знал, что дни его сочтены, а попасть в могилу часом раньше или часом позже для Ивана не имело существенного значения.

Подведя Ивана к машине, Петро толкнул его в бок пистолетом, грубо сказал:

— Садись, рыбак. Видишь, какой тебе почет: машина самого господина Моренца.

Руки у Ивана были связаны за спиной, ему трудно было со своей деревянной ногой сесть в машину, и он сказал шоферу:

— Помоги, парень. Ты хоть и немец, а морда у тебя не дюже злая.

Шофер открыл дверцу, приподнялся, втянул Ивана на заднее сиденье. Калугин сел с одной стороны, немецкий солдат-конвоир — с другой.

Машина тронулась.

Замелькали в темноте домики с наглухо закрытыми ставнями, промчался грузовик с солдатами в касках, остался позади порт. Словно для того, чтобы увидел все-таки рыбак Иван Глыба свою родную стихию, шофер свернул на дорогу, идущую вдоль берега. Иван не отрываясь глядел на пену прибоя. И чувствовал, как гулко бьется сердце, как туманится в голове от радости. Покатились по заросшим щекам две непрошеные слезы, доползли до уголков рта и слизнул их рыбак, чтобы никто не увидел его слабости.

Петро сказал:

— Давно, Иван, с морем ты не видался. Истосковался, небось?

Иван не ответил. И хотя не почувствовал в голосе Петра насмешки, хотя показалось Ивану странным, что голос у Петра вроде как участливый, все же подумал: «А что ты, Иуда, можешь понять в человеческой тоске?»

— Почему не спрашиваешь, Иван, куда везут тебя? — после долгого молчания спросил Калугин.

И на этот раз Иван не ответил. Только когда миновали город, Глыба заговорил:

— Люто мы ненавидим друг друга, Петро, — сказал он. — Знаю я, что ты готов мне горло перегрызть, да и я б в долгу не остался, а все же богом молю тебя: скажи, где мой меньшой брательник? Куда вы его дели? Понимаешь ведь ты, Петро, ради него я на муки и смерть пошел, так скажи мне хоть слово о Леньке...

Немец, сидевший по правую сторону Ивана, сказал:

— Молчайт!

— Скажи, Петро, — продолжал Иван. — Ты ж русский человек, хоть и стал таким гадом... У тебя ж у самого братушка есть, Петро... Видишь, как унижаюсь перед тобой? Потому, если помирать придется, легче будет, когда узнаю...

— Молчайт! — снова закричал немец и даже приподнялся с места.

Петро легонько толкнул Ивана в бок, сказал:

— Молчи, Иван. — И громче: — Сказано тебе, нельзя разговаривать! Молчи!

И опять Ивану показалось, что голос у Петра не злой, а сочувственный. «С чего бы это? — подумал Глыба. — Совесть, что ли, заговорила? Так откуда она, совесть, у таких?..»

Машина резко свернула влево и по песку пошла прямо к морю. Потом остановилась, и Калугин сказал:

— Приехали.

Немец вылез первым, взял автомат на изготовку, приказал Ивану:

— Вылезать!

Баркас стоял недалеко от берега, и, хотя была уже ночь, его силуэт четко выделялся на темной воде. Немец подозрительно осмотрелся. Видимо, солдата пугала пустынность берега, тишина. Он прижимал к себе автомат, топтался на месте, не зная, что делать. Но вот от баркаса отвалила шлюпка с одним гребцом, и Калугин подтолкнул Ивана:

— Иди.

Немец загородил им дорогу.

— Стоять!

Вылез из машины и шофер. Он держал в руке пистолет, но вел себя не так беспокойно, как солдат: прошло ведь не более полутора часов, как он покинул баркас, на котором находился капитан Моренц. Шофер своими глазами видел севрюгу и капитана, весело что-то обсуждающего с рыбаками. И капитан лично приказал привезти рыбака Глыбу, чтобы тот приготовил черную икру.

— Не бойся, Отто, — сказал шофер солдату.

Но немец продолжал стоять на пути: им завладел страх.

— Эх ты, вояка! — Петро сплюнул, отстранил солдата и шагнул к морю. — Эй, там, на шхуне! — крикнул он. — Где господин Моренц? Задержка тут, конвоир сомневается.

Прошло не более минуты, и гестаповец подал голоса

— Ганс, кто с тобой?

— Отто Биргер, господин капитан.

— Какого черта вы там медлите, Биргер? — зло крикнул Моренц. — Давайте сюда рыбака! Ты тоже садись в шлюпку, Ганс. Машина пусть постоит.

...Это была шлюпка со шхуны, Иван готов был дать любую клятву, что он не ошибается. Вот и уключина изогнута, и бортик выщерблен, и якорек тот же — Иван сам посылал Леньку домой за этим якорьком.

Он поднял деревянную ногу, перешагнул через борт шлюпки, сел на корму.

Прежде чем подняться на баркас, Петро вытащил нож, разрезал веревку на руках Ивана. Потом сказал:

— Давай, взбирайся. Или подожди, пускай они первые.

Солдат повесил автомат на грудь, взялся руками за борт и легко перепрыгнул со шлюпки на баркас.

— Не падай! — тихо сказал кто-то на баркасе.

Ивану показалось, что немец застонал. Застонал глухо, будто ему зажали рот. И еще показалось Ивану, что он услыхал шум борьбы. Кажется, этот шум встревожил и шофера. Он вдруг весь напрягся. Петро заметил перемену в его поведении. И тоже напрягся, выжидая.

— Ганс!

Это опять глухо вскрикнул солдат. Вскрикнул и сразу умолк. Но теперь шофер не сомневался: на баркасе происходит что-то неладное. Он резко повернулся к Калугину, выхватывая пистолет из-за пояса, куда сунул его минуту назад.

— На!

Петро рукояткой нагана ударил шофера между глаз. Тот запрокинулся на спину и свалился со шлюпки.

— Живо, Иван! — бросил Калугин.

А Иван стоял и оторопело глядел на Петра. Догадка проникла в его сознание, но Глыбе трудно было в нее поверить. Очень трудно. Неужто все, что пришлось пережить, уже позади, и он, Иван Глыба, снова на свободе? Неужто Петро не тот, за кого он его принимал?..

Иван сказал:

— Петро, котелок мой что-то плохо варит... Будто с похмелья я, понимаешь?

— Потом, потом, Иван, — ответил Калугин, подталкивая Глыбу. — Поторапливаться надо.

С помощью Петра Иван взобрался на баркас. Кто-то подхватил его под руки и увлёк в кубрик. Глыба слышал, как Петро кому-то крикнул:

— Вира якорь! Пошли к шхуне!

Дверь в кубрик открылась, и Глыба сразу увидел Краева.

— Комиссар! — не сказал, а выдохнул Глыба и повторил: — Комиссар!

Артем Николаевич долго смотрел на рыбака, не произнося ни слова. Он только покачивал головой и молчал. Потом сказал:

— Вон они что с тобой сделали, брат ты мой...

— А Ленька? — весь подавшись вперед, прошептал рыбак. — Где мой брательник? И где мать?

— Все в порядке, Иван. — Краев подтолкнул Ивана к койке, усадил его и сам сел рядом: — Ленька и мать в надежном месте, можешь не беспокоиться.

И только теперь Иван Глыба почувствовал, как спала с него огромная тяжесть, которую он так долго нес на себе. У него не было сейчас даже сил для того, чтобы поднять парус, но, если бы ему сказали, что он должен пройти тот же страшный путь, который он прошел, рыбак без единого слова повторил бы его с начала. Лишь бы в конце пути услышать вот эти слова: «Все в порядке».

— А шпендрики? — спросил Иван. — Как они?

Комиссар улыбнулся.

— Отдохни, Иван, маленько. Скоро все узнаешь.

Шхуна «Мальва»... Иван узнал бы ее среди сотен других кораблей даже в такой темноте. И если бы он и не видел ее, то разве голос, который донесся сейчас с носа корабля, — это не голос Сашки Аджарова?

Баркас мягко стукнул о борт шхуны. Глыба провел руками по шершавому телу судна и прижался к нему щекой. Запах смолы, такой знакомый, всплеск воды под форштевнем, и ветерок, шевельнувший волосы, нет, все это не было сном! Вот перед Иваном спустили шторм-трап, и чьи-то руки помогли подняться на палубу. И сейчас же он почувствовал, как к нему кто-то прижался. Иван поднял руку и пальцами нащупал длинные мягкие волосы.

— Нинка? — спросил он. — Не надо, сестренка... Заплакать я могу от такого...

Его провели в кубрик. Та же коптилка стоит на столе, тот же запах матросского жилья, и на клеенке рассыпана махорка. Глыба еще спускался по трапу, когда сверху на него прыгнул Юра и, чуть не сбив его с ног, повис на шее.

— Дядя Иван, ты? Иван Андреич!..

Он плакал и терся щекой о щеку Ивана.

— Ну что ты, парень, ну, что ты, — голос у Глыбы дрожал и прерывался. — Вот ведь как получается... Ну, спасибо тебе...

Саша стоял в сторонке и ожидал своей очереди. Когда Юра отошел от Ивана и Саша шагнул к рыбаку, тот расставил руки и сказал:

— Сашка! Малявка рыбацкая! Иди обнимемся!

И вдруг он замолчал. Случайно взглянув в глубь кубрика, он увидал Петра Калугина. Петро сидел на койке и смотрел на Ивана.

— Петро! — крикнул Глыба.

Он опустился на койку, не в силах больше стоять. И закрыл глаза. На какое-то мгновение перед ним мелькнул кабинет Моренца и Петро Калугин, ударом сваливший его с ног. Нет, не думал тогда Иван, что играет Петро с гестаповцами. А почему не подумал? Разве может настоящий рыбак стать Иудой? И выходит теперь, что сильно Иван виноват перед своим другом за то, что даже в мыслях опоганил душу человека.

Краев между тем позвал Василия Ляшко, приказал:

— Поднимайте паруса. И в бухту.

А Петро Калугин сидел рядом с Иваном, положив свою руку на одеяло, и тихо говорил:

— Я, Иван, как увидал немцев, все во мне перевернулось. Иду один раз по улице, гляжу, фашист на тротуаре стоит, сигарету курит. А Федька Лобов, знаешь, малец Игната Лобова, с рогатки — бац в него! Камушек немцу в руку попал. Скривился немец, снял автомат и — все! Подбежал я к Федьке, а он, бедолага, лежит и две дырочки в шее. Да... Немец отвернулся, стоит, сигарету докуривает. Ну, думаю, душа с тебя, гада, вон, расшибу тебе сейчас черепок! Сам дрожу, Иван, как в лихорадке. И кончил бы я немца, да от нервов напало на меня. Нагнулся я за камнем и упал. Бить меня начало об землю, а очнулся уже дома...

Ох, Иван, и лютовал же я! Мать из хаты попервах не выпускала, боялась за меня. Потом опомнился. Нет, думаю, гады, дураком не буду, сам под пулю не полезу. Биться с вами придется долго, надо держаться...

Петро рассказывал, а Иван слушал и слушал, и будто заново видел и себя, и Петра Калугина, и всех людей советских, взваливших на свои плечи великую тяжесть.

Потом проговорил:

— Да... Биться придется долго, Петро...