Шхуна «Мальва»

Глава 1

С семи вечера город словно вымирал. По безлюдным улицам вышагивали только мрачные фигуры патрулей. Над морем низко висели тучи, тяжелые и угрюмые. Море гудело тоскливо, неласково. Оно казалось придавленным и этими тучами, и безмолвием своих берегов, и тревожной тишиной города. Ветер не приносил знакомых запахов рыбацкой робы и просмоленных парусов.

На рейде покачивалась небольшая двухмачтовая шхуна. Полуспущенный кливер трепыхался на слабом ветру, якорная цепь то натягивалась, роняя тяжелые капли, то снова погружалась в воду.

На палубе, рядом с рубкой, подложив под голову руки, лежал рыбак Иван Глыба. Его спокойное, с широкими калмыцкими скулами лицо уже успело загореть, хотя весеннее солнце еще не грело. Брезентовая куртка плотно обтягивала сильное тело рыбака, одна нога была обута в старый полупудовый сапог, вместо другой из-под брезентовой штанины выглядывала деревяшка. Большие, с продолговатым разрезом глаза не мигая смотрели на верхушку мачты. Рыбаку казалось, что над ним покачивается весь небосвод.

Докурив цигарку и швырнув ее за борт, Иван Глыба неуклюже поднялся, провел заскорузлой ладонью по жестким волосам и выругался:

— К чертовой матери! Сколько вы ни трясите Ивана Глыбу, кроме шиша, ничего из него не вытрясете!

Дней десять назад Ивана Глыбу вызвали в комендатуру. Он подвязал ремнями сбоку деревянную ногу, сунул в карман пару вареных картофелин и побрел по городу.

В комендатуре Ивана Глыбу ввели в небольшую комнату. За столом, небрежно развалившись в кресле, сидел лейтенант Штиммер, помощник коменданта. Потрогав пальцем черные усики, Штиммер спросил:

— Иван Глиб?

— Ага, Глиб, — скрывая смешок, ответил Иван.

Штиммер посмотрел в лежавшую перед ним бумажку, потом перевел взгляд на деревянную ногу рыбака.

— Один ногий?

— Один ногий, — пристукнул Иван деревяшкой.

— Очень есть карашо! — сказал Штиммер. — Один ногий не есть зольдат...

Штиммер никогда не пользовался услугами переводчиков. Он считал, что прекрасно знает русский язык и вполне может объясняться без чьей бы то ни было помощи.

Рыбак снова пристукнул деревяшкой об пол и почти весело произнес:

— Это точно... Единоногий не есть солдат. Одним словом — калека.

— Калека? — переспросил лейтенант. — Что есть калека?

— Калека есть инвалид, — спокойно ответил Иван Глыба. — Воевать не ходит, работать не годится. Плохо дело, когда инвалид.

Штиммер неожиданно встал и подошел к Ивану. Несколько секунд он ощупывал глазами плотную фигуру рыбака, потом- приказал:

— Смотреть твои две руки хотшем. Вытягивай!

Глыба тихонько кашлянул и показал немцу свои широкие, потемневшие от просмоленных веревок ладони. На сгибах пальцев толстыми наростами бугрились мозоли. Штиммеру показалось, что от этих ладоней вдруг запахло соленой водой, рыбой и водорослями.

— О! — засмеялся лейтенант. — Гут рука! Не есть калека...

Он снова сел за стол и уткнулся в бумагу. Иван незаметно сплюнул на пол и выжидательно посмотрел на немца. Наконец лейтенант поднял голову, закурил тоненькую сигаретку и медленно, с видимым усилием подыскивая слова, сказал:

— Иван Глиб есть... как этто... рибачек. Гут рибачек. Этто карашо. Понятно?

— Не понятно, — угрюмо ответил Иван.

— О, будем понимайт! Ми рас-по-ла-гаем гут русским корабль. И... как этто... сетка. Иван Глиб будет поймайт много-много рибка. Наш офицеры отшень любят... как этто... свежий рибка. Понятно?

Ивана Глыбу усадили в открытую машину и через весь город повезли к морю.

У берега, пришвартованная к полузатонувшей барже двумя причалами, переваливалась с волны на волну шхуна. Новая фок-мачта блестела свежей краской, медная рында золотыми искрами горела на солнце. Верхняя половина грот-мачты была заменена новым брусом, не убранные с палубы стружки остро пахли сосной. С левого борта шхуны свисал шторм-трап, возле которого стоял полицай.

Увидав Штиммера, он откозырял ему и, когда немец начал подниматься по шторм-трапу, угодливо подал ему руку. На Глыбу полицай взглянул мельком, но Ивану показалось, что тот ехидно улыбнулся: «Вот, мол, не я один прислуживаю, нашлась и еще птаха».

После того как осмотр шхуны был закончен, Штиммер сказал Ивану:

— Корабль — зер гут! Ты, Иван Глиб, отвечайт за него своей глюпой голова. И голова своей старенькой матка. Понятно? Ты подбирайт себе команда рибачок и — фью! Пошел море за рыбка.

Иван перегнулся через борт и зло пробормотал:

— Скорей вошь через океан переплывет, чем вы рыбки дождетесь...

— Что есть? — спросил Штиммер.

Иван посмотрел на лейтенанта и ответил:

— Я рыбак. А шхуну водить не умею. Нужен шкипер. Шкипер нужен, господин немец!

— О! — засмеялся Штиммер. — Шкипер будет находиться. Ты подбирайт команда.

Прошло уже десять дней, а Глыба не разыскал еще ни одного рыбака, который бы согласился ловить для немцев рыбу. Дважды на шхуну приезжал Штиммер, ругался, кричал, грозил, но Иван отвечал одно и то же:

— Шкипер нужен, господин немец. Рыбаков найдем.

Вместе со своим одиннадцатилетним братишкой Ленькой Иван отвел шхуну на рейд и бросил якорь. И вот покачивается шхуна на плавных волнах, смотрит рыбак Иван Глыба на потемневшее от густых сумерек море и думает: «Согласился бы Петро Калугин пойти на шхуну, мы бы наловили немцам рыбки! Пару бычков паршивых дали бы Штиммеру и — баста: нету рыбки, господин немец. А наших и подкормить можно было бы... Но заладил Петро одно и то же: «Ты, Иван, вроде как двуличный человек. Говоришь, что работать на немцев не будешь, а сам уже и жить на немецкое судно перебрался. Не о чем нам говорить с тобой, Иван Глыба».

Иван снова свернул цигарку, закурил и присел на палубу. На душе у него было пасмурно, как на море от этих угрюмых туч.

— Эй, на шхуне-е-е!..

Иван Глыба поднял голову и прислушался.

— На шхуне-е-е! — снова донесся с берега голос, приглушенный всплеском волн.

«Кого это черти принесли?» — подумал Иван и, сложив ладони рупором, закричал:

— Чего надо-о-о?..

— Шлюпку, Иван! Шлюпку-у-у!

Рыбак отвязал шлюпку, спустился в нее по веревочной лестнице и, взмахнув веслом, направился к берегу. И когда почувствовал песчаное дно, различил в темноте силуэт человека и увидел огонек вспыхивающей цигарки.

— Здорово, рыбак! — Петро Калугин крупно шагнул навстречу шлюпке, рывком вытащил ее на берег. — Не узнал?

Иван радостно улыбнулся, протянул товарищу руку.

— Надумал, Петро? — с надеждой спросил он. — Пойдешь на шхуну?

Петро не ответил. Молча сел в шлюпку.

Иван опустил голову. Вспыхнувшая было радость сразу погасла, и на душе снова стало скверно, как прежде.

Ветер гнал тучи на запад, и косые волны боком опрокидывались на берег. Пенные гребни выносили на песок мелкие камни и гальку, шуршали тысячами брызг и таяли в темноте. Сквозь разрывы туч проглянули звезды.

— Хорошо на море у нас, а, Иван? — вдруг заговорил Петро. — Не разлюбил ты его?

— Об этом ты с братухой моим поговори, с Ленькой, — угрюмо ответил Иван. — А со мной лясы точить нечего. Пришел, так говори зачем...

— Вон ты какой стал! — деланно засмеялся Петро. — Строгий. У Штиммера научился?

Иван всем телом подался вперед.

— Ты что сказал?

— Что слышал, — спокойно ответил Петро. Иван привстал с кормы.

— Ты!.. Припадочная малявка!.. — задыхаясь, прошептал он. — Скажи еще раз и...

— И скажу, Иван, скажу, — тихо ответил Калугин и тоже наклонился вперед. — Затем и пришел к тебе. А что припадочный я — не моя в том вина, сам знаешь. Не от тебя, Иван, слышать бы мне это.

Иван как-то сразу остыл и грузно сел на свое место. Ему стало стыдно. Был у Петра Калугина тяжелый недуг, от которого страдал он душой и телом. Нежданно-негаданно вдруг побледнеет, потом посинеет лицо у парня, упадет Петро, и бьет его об землю страшная сила, бьет в кровь. Сколько ни лечился Петро, у каких только врачей не был, а болезнь продолжала крепко сидеть в его теле, с каждым разом напоминая о себе все больше и больше...

— Ты, Петро, прости уж меня, — с грубой хрипотцой, какая бывает только у рыбаков, проговорил Иван. — Не хотел я, Петро... Само как-то.

— Ладно. — Петро немного помолчал. — Не об этом речь будет. Ты вот скажи мне, Иван, всерьез ты решил Штиммеру рыбу ловить?

— Дурак ты! — резко ответил Глыба. — Кто другой сказал бы мне это, ноги бы повыдергивал. Фашист я, что ли?!

— А чего ж до сих пор волынку тянешь? — выкрикнул Петро. — На тебя люди уже пальцами показывают. Десять дней на шхуне живешь, с немцем переговоры ведешь. Ослепли мы, думаешь, не видим?

— Ни черта вы, Петро, не видите! — тоже повышая голос, ответил Иван. — Много я рыбы Штиммеру наловил? Дохлого рака он от меня еще не видал. А что на шхуне живу, ну, что ж... С ней что случится, думаешь, пожалеет немец мою старуху? Акромя того, сам знаешь, больной человек у меня на руках. Вот и приходится юлить. А шкипера найдут, может, сбегу. Только с матерью да с больным другом не знаю как. И Леньку жалко, Петро.

Калугин молчал.

— Может, ты посоветуешь что, Петро? — продолжал Глыба. — Думка у меня такая была: подобрали бы мы с тобой трех-четырех парней, половили бы рыбку. Десяток бычков Штиммеру, сотню чебаков людям. А, Петро?

— Брось это, Иван, — махнул рукой Калугин. — На немецкой шхуне плавать я не буду. И тебе не советую.

— Да какая ж к черту она немецкая! — воскликнул Глыба. — Немцы мачту новую только на ней поставили. Не сам ли ты топил ее, когда наши уходили?

— Нет, Иван! — твердо сказал Петро. — При немцах я не рыбак. Припадочный я, и только. А ты если хоть раз на шхуне в море выйдешь — конец нашей дружбе. Так и знай. Слово это мое — последнее. Для того и пришел к тебе, Иван, чтоб сказать об этом. Потому как из-за тебя и мне стыдно людям в глаза глядеть.

И Петро, не прощаясь с Иваном, вылез из шлюпки.

Оставшись один, Глыба долго сидел в раздумье, положив кулаки на колени. Потом привязал шлюпку и пошел в город.

Небо совсем разъяснилось, свежий ветерок обдувал лицо, и незаметно для себя Глыба немного приободрился. Проходя мимо подвала, над которым тускло горел фонарь, освещающий от руки написанную вывеску: «Кофейня. Отпуск только за германскую валюту», — Иван остановился, пошарил у себя в карманах и деревянной ногой толкнул двери...

Худой, черный, с седеющей головой и слегка горбатым носом, грек Христо Араки, хозяин кофейни, был до войны совсем незаметным человеком в городе — продавец в небольшом магазине. На улице он появлялся всегда в одном и том же старом коричневом пиджаке, зимой и летом — в соломенной шляпе. Встречаясь со знакомыми, Христо Араки непременно снимал шляпу, широко улыбался и почтительно кланялся. Каждый вечер грек приходил к морю, садился на скамейку и, опершись подбородком о палку, долго любовался то тихим, то слегка волнующимся, то грозным морем. Некоторые остряки, зная эту страсть грека к морю, говорили, что Христо Араки — бывший контрабандист и море тянет его волшебной силой.

Все чаще и чаще теперь приходил Христо Юрьевич к морю. Он думал о том, что война отнимает у людей все самое для них дорогое и близкое. Вот и для Христо Юрьевича настала пора покинуть город и расстаться с морем. Кто знает, когда он вновь сможет вернуться сюда и так, как сейчас, посидеть на скамье и подышать этим влажным морским воздухом.

Христо Юрьевич шел по берегу. Если бы у него спросили, куда он идет, он ответил бы не сразу. Потому что и сам вначале этого не знал. Но вот он остановился посреди улицы и долго стоял наедине со своими мыслями, что-то решая. Потом встряхнул головой и быстро зашагал к центру города...

Секретарь горкома партии посмотрел на Христо Юрьевича и снова перевел взгляд на лист бумаги, исписанный мелким неровным почерком. Это было заявление Араки о приеме в партию. Христо Юрьевич писал, что в самую трудную для Родины и партии большевиков минуту он пришел сюда, чтобы отдать себя целиком делу борьбы с фашистами. Он не может быть в стороне от битвы с врагами человечества, и если ему суждено погибнуть в этой битве, то он хочет погибнуть коммунистом.

Заявление было большое, слова казались напыщенными, но секретарь горкома хорошо и давно знавший Араки (до горкома он длительное время работал заведующим горторготделом), чувствовал, что они идут от сердца. Он сказал:

— Может быть, мы не успеем оформить вас в партию, а может быть, сейчас будет даже лучше, если вы останетесь беспартийным. Но с этой минуты, Христо Юрьевич, партия считает вас большевиком.

Христо Юрьевич встал, протянул секретарю горкома руку:

— Спасибо вам, — заметно волнуясь, проговорил он. — За доверие спасибо...

— Мы еще встретимся, — ответил секретарь горкома и крепко пожал его руку...

Когда немцы подходили к городу и тысячи людей покидали свои насиженные места, Христо Араки собрал вещи и коротко сказал сыну:

— Уходим.

— Уходим, — согласился сын его Юра.

В это время в дверь постучали. В комнату вошла пожилая женщина с папкой в руках.

— Христо Юрьевич Араки? — тихо спросила она.

Араки поклонился.

— Я от товарища Краева.

Христо Юрьевич взглянул на сына, сказал:

— Подожди здесь.

Ни о чем не спрашивая, он пошел вслед за своей провожатой. И только когда увидел перед собой вывеску городского комитета партии, спросил у женщины:

— Сюда?

Та кивнула.

Домой Христо Юрьевич вернулся часа через два. Сняв шляпу, он присел на чемодан. На другом чемодане, будто ожидая поезда, сидел сын. Он поднял на отца глаза и спросил:

— Идем?

Христо Юрьевич помолчал, потом положил руку на плечо Юры и спокойно, твердо ответил:

— Мы остаемся.

— Остаемся, — повторил Юра.

Они открыли чемоданы и разложили все вещи по своим местам. Юра взял веник, подмел комнату и накрыл стол скатертью. Потом повесил над кроватью портрет матери, подошел к окну и открыл форточку. Отбросив к потолку занавеску, в комнату ворвался свежий, с запахом моря ветер. Юра глубоко вздохнул и повернулся к отцу.

— Говорят, немцы скоро будут в городе, — сказал он.

Христо Юрьевич ответил не сразу. Он тоже подошел к окну и стал рядом с сыном. Ветер пошевелил его седые волосы. Так они стояли долго-долго, стояли и молчали. Наконец отец посмотрел на сына и проговорил:

— Никто не должен уходить от своего долга...

— Я понимаю, — коротко ответил сын.

Больше они об этом не говорили.

С приходом немцев Христо Юрьевич преобразился. Главным его занятием теперь была торговля на базаре. Он покупал старые вещи, с азартом торговался, тут же продавал купленное, снова покупал и продавал. Потом он добился разрешения открыть в пустующем подвале кофейню. Вручив помощнику коменданта крупную взятку, он обещал не забывать его и впредь, если дела пойдут неплохо. Штиммер предложил со своей стороны поставлять греку суррогат кофе. Христо Юрьевич с удовольствием согласился.

...Войдя в подвал, Иван Глыба огляделся. За двумя столиками, сколоченными из ящиков, расположились какие-то люди. Перед ними стояли жестяные кружки с кофе, от которых к потолку поднимался густой пар. В подвале было сыро, накурено, с потолка изредка падали темные капли. У стойки дымно чадила сделанная из медной гильзы коптилка. На стенах шевелились уродливые тени.

— А, Глыба! — приветствовал рыбака хозяин кофейни. — Давно не видались!

Иван подошел к стойке и, не здороваясь с греком, положил перед ним деньги.

— Кружку мути! — коротко бросил он.

Христо Юрьевич налил мутного, пахнущего плесневелыми сухарями кофе и вопросительно посмотрел на Глыбу.

— Что не в духе, парень? — спросил он. — Рыбка ловится плохо?

Иван обеими руками взял горячую кружку, зло проговорил:

— Не все германскую валюту наживать думают, господин Араки.

Стуча деревяшкой, он направился в угол подвала, где в темноте стоял третий столик. За этим столиком, не спеша прихлебывая кофе, сидел человек. Глыба приостановился, но человек подвинулся и просто сказал:

— Садись, рыбак.

Иван сел рядом с ним на широкую скамейку. Заросшие колючей щетиной щеки и борода и упрямо сдвинутые к переносице густые брови придавали лицу человека суровое и решительное выражение. На нем была брезентовая куртка и черные диагоналевые, штаны, заправленные в старые сапоги. На столике лежала его потрепанная темная фуражка.

Человек взглянул на Ивана, коротко спросил:

— Не узнаешь, Иван?

Иван наклонился поближе, всмотрелся, негромко проговорил:

— Шорохов? Андрей Ильич? Откуда выплыл?

— Выплыл, — неопределенно ответил Шорохов. — Пришлось, правда, побарахтаться, но... А вообще, Иван, то дело старое...

Свернув цигарку, он закурил, глубоко затянулся и сказал:

— Вместе работать будем. Штиммер меня на шхуну шкипером посылает. — Шорохов посмотрел на Глыбу спокойно и испытующе. — Что скажешь?

Иван отодвинул от себя недопитую кружку кофе, бросил:

— К черту! Я — калека! Ищите себе других рыбаков.

Шорохов тоже отодвинул сбою кружку и, словно не слыша Ивана, твердо проговорил:

— Рыбаков подберем. Кое-кого из ребят. Например, Юрку Араки. Парень хотя и маловат, но дельный.

— Ха! — Глыба презрительно искривил губы. — Нашел шкипер рыбака! Эта сопля вся в отца пошла... Небось, завтра вывесит на шхуне объявление: «Расчет за рыбу только германской валютой».

— Тише, Иван Глыба! — шкипер незаметно покосился на сидящих за столиком людей. — Горячку свою попридержал бы...

— Ну, компания подбирается, — покачал головой Иван. — Да только мне наплевать. Я сказал — к черту, так, значит, и будет.

Он спрятал в карман кисет и бумагу, с неприязнью взглянул на подходившего к столику хозяина кофейни и, ни слова больше не говоря, вышел из подвала.

«Шкипер! — презрительно подумал Иван, выйдя из кофейни. — Гад, а не шкипер, при Советской власти в тюрьме сидел, а теперь... Все такие теперь из нор повылазили...»

Андрей Ильич Шорохов действительно почти четыре года находился в заключении. Много времени прошло с тех пор, а он и сейчас до мельчайших подробностей помнит все, что случилось.

Он плавал тогда на экспедиционной шхуне рыбтреста. Старый моряк, большевик, Шорохов и думать не мог, что к нему может прийти такое несчастье. А оно пришло, и все сразу изменилось. Сразу, в один день...

Это было шестого ноября тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Вечером, под праздник, Андрей Ильич поджидал в гости всю свою команду. На столе стояли бутылки с вином и водкой, пахло яблоками, жареным гусем. С улицы доносилась музыка.

В калитку постучали. Сказав жене «Я открою сам», Андрей Ильич надел капитанскую фуражку и вышел.

И первое, что он увидел, была черная автомашина. В те дни такие машины называли «черными воронами», и люди знали, что эти «вороны» приносят несчастье.

— Шорохов? — спросил угрюмый человек у калитки. — Садитесь в машину.

Андрей Ильич спокойно сказал:

— Сяду. Только скажу жене.

— Говорить ничего не надо. Это всего на десяток минут.

Не слишком вежливо его подтолкнули к дверце, и машина помчалась по темным улицам.

Когда Шорохова ввели в просторный, уставленный массивными креслами, но освещенный только одной маленькой лампочкой кабинет, он с удивлением осмотрелся. Эта большая неуютная комната казалась необжитой и пустынной. Вдоль стен стояли кресла, тускло поблескивая лаком, на них, видимо, давно никто не сидел.

Сопровождавший Шорохова человек бесшумно удалился, а Андрей Ильич опустился в кресло. Мысли одна нелепее другой не давали ему сосредоточиться, и он начал нервничать. Потом быстро встал и со словами: «Какого черта, в конце концов!» — направился к двери. И в ту же секунду услышал:

— Шорохов, подойдите сюда!

Андрей Ильич повернулся на голос и только теперь увидал человека, сидевшего за маленьким столиком в полутемной нише. Лица этого человека почти не было видно, но голос его показался шкиперу знакомым. Шорохов шагнул к столику, сел на стул и тут только узнал заместителя начальника НКВД Самойлова, своего старого знакомого. Не раз Петр Аркадьевич Самойлов бывал на шхуне, уходил на ней в море дня на два, на три, вместе с командой поднимал паруса, как рядовой матрос драил шваброй палубу, а когда снова возвращался на берег, говорил: «Вот это отдых! Теперь месяц буду работать как вол».

Андрей Ильич считал Самойлова порядочным и честным, простым, от «рабочей кости» человеком. Они были на «ты», при встрече тепло, совсем по-дружески здоровались и, оба коренные южане, мечтали съездить когда-нибудь вдвоем на самый дальний север. «Слушай, Андрей Ильич, — говорил Самойлов, хлопая по плечу Шорохова сильной рукой, — забьемся, брат, за Колыму, в охотничью избушку, пускай там нас снегом занесет, будем белку бить прямо из окна... Здорово, а? Ха-ха-ха!». Смеялся он сочным, густым басом, весело и заразительно.

И вот Андрей Ильич смотрит сейчас на Самойлова и никак не может его узнать. Бледное лицо, усталые, пустые глаза.

— Слушайте, Шорохов, в каких отношениях вы были со штурманом порта Ромовым? Надеюсь, вы не станете отрицать, что часто с ним встречались? — спросил Самойлов. Голос его был ровным, бесцветным.

Андрей Ильич знал, что Ромов арестован как враг народа, однако твердо ответил:

— С Ромовым я был в самых лучших человеческих отношениях. Это настоящий коммунист...

— Настоящий коммунист не станет врагом народа! — крикнул Самойлов. — Значит, вы были друзьями?

— Да, мы были друзьями.. И я не верю, что...

— Помолчите! К нам поступило заявление, что накануне ареста Ромова вы встречались с ним на вашей шхуне и он уговаривал вас бежать на этой же шхуне в Турцию...

— В Турцию? Бежать?

— Он говорил, что для вас обоих это лучший выход, так как и его и вас все равно арестуют... Вы, судя по словам заявителя, отказались от предложения Ромова, поэтому мы к вам не имеем никаких претензий. Однако вы должны подтвердить, что Ромов действительно склонял вас к побегу...

Шорохов посмотрел на Самойлова. Верит ли он сам в эту басню?

Самойлов между тем придвинул к Шорохову исписанный каллиграфическим почерком лист бумаги, небрежно сказал:

— Здесь все уже написано. Вам остается только подписать. — И добавил с деланной веселостью: — После чего можете отправляться встречать праздник. Может быть, по старой памяти пригласите на рюмку коньячку?..

Он засмеялся, но это был не тот смех, сочный и густой, какой любил Шорохов. Что-то постыдненькое было в нем, не самойловское. Андрей Ильич резко отодвинул бумагу, сказал жестко, твердо:

— Нет! Нет, гражданин Самойлов, увольте: на такую провокацию я не пойду. Очернить невинного человека?

Самойлов наклонился к лицу шкипера, почти прошептал:

— Слушай, Андрей Ильич, Ромов все равно человек конченный, а тебе...

Шорохов долгим, пристальном взглядом посмотрел в глаза Самойлову, потом медленно, как бы задумчиво, покачал головой:

— А я-то верил в тебя, Петро Аркадьевич. Думал, ленинец ты... А ты...

— Кто же я? — тихо спросил Самойлов.

— Дерьмо ты! Ясно? А теперь давай кончать разговоры. Баста. Ни к чему все равно не придем.

Он видел, как побледнел Самойлов, как мелко задрожали его пальцы. «Сейчас ударит, — подумал Андрей Ильич. — Или вызовет своих холуев, -прикажет, чтоб били». Но страха Шорохов не испытывал.

Самойлов встал из-за стола. Поднялся и Шорохов. Несколько мгновений они стояли друг против друга, не произнося ни слова, каждый думая о своем. Потом Самойлов прошептал, не глядя на Шорохова:

— Не бросайся словами, Андрей Ильич... Другому такое скажешь — не снесешь головы. Подписывать бумагу будешь?

— Нет! — твердо ответил Шорохов и снова взглянул на Самойлова. Ему вдруг показалось, что в его лице он увидел что-то вроде доброжелательной улыбки. Будто не осуждал Самойлов, а одобрял.

В это время дверь в кабинет резко распахнулась, и в нее почти вбежал маленький тщедушный человечек в черном костюме. Самойлов вытянулся, щелкнул каблуками, шагнул навстречу человечку.

— Товарищ начальник... — стал было он докладывать, но тот бесцеремонно отстранил его рукой, сказал:

— Отставить. — И прошел мимо, к Шорохову. — Шорохов? — начальник повысил голос.

— Да, Шорохов, — спокойно проговорил Андрей Ильич. — Я не глухой, кричать не обязательно.

Начальник сел за стол, посмотрел на не подписанное Шороховым показание, вскинул быстрые глаза на Самойлова:

— Отказывается? — И Шорохову: — С Ромовым заодно? Такой же предатель?

Андрей Ильич почувствовал, как его лицо наливается кровью, а начальник продолжал:

— Участник революции... Юнцом дрался на баррикадах... А теперь — пособник врагов народа! Долго, долго маскировался...

— Я прошу, — прошептал Шорохов, — я прошу прекратить оскорбления. Я член великой партии Ленина...

— Да? — начальник усмехнулся, побарабанил пальцами по столу. — Я тоже думал, что Шорохов — член партии Ленина. Но почему он не хочет подтвердить, что Ромов подбивал его бежать в Турцию? Почему он не хочет помочь партии разделаться с ее врагом?

— Почему? — Шорохов устало опустился в кресло, провел ладонью по лицу, точно смахивая усталость. — Ромов не враг, слышите?! Это провокация. Партия не простит вам...

Он не успел договорить. Начальник вскочил со своего места, прыгнул к Шорохову и ударил его кулаком в лицо. Потом еще раз, еще и еще... Бил расчетливо, стараясь угодить в губы и висок. Бил и молчал...

Некоторое время Андрей Ильич находился в каком-то забытьи. Он чувствовал боль, чувствовал, как по подбородку течет струйка крови, но все это воспринималось им как-то отвлеченно. Будто и эта струйка крови, и боль, которую он испытывал, — не здесь, в нем, а где-то за пределами его ощущения. Больно, очень больно было только внутри.

Может быть, все, что произошло потом, не было Шороховым вполне осознанно, хотя он мог дать слово, что не инстинкты руководили его поступками в ту минуту, а что-то высшее. Андрей Ильич медленно, словно лежал на нем тяжелый груз, поднялся, расправил плечи, протянул руки, схватил начальника за горло и придушил так, что тот сразу захрипел.

Молча, без единого слова, Самойлов стоял в стороне. Он не двинулся с места и тогда, когда Шорохов, плюнув в лицо начальнику, отшвырнул его от себя и сказал: «Подлец!».

Вскоре Андрей Ильич, так и не повидав своей семьи, направлялся на Север, в концлагерь. А примерно через полгода в лагере он встретился с человеком, которого меньше всего ожидал здесь увидеть. Везя тачку с битым камнем, Шорохов заметил в стороне заключенного, присевшего на землю отдохнуть. Андрей Ильич видел только его спину, но почему-то остановился и крикнул:

— Эй, товарищ, тебе плохо?

Заключенный повернулся, кивнул головой и показал на грудь. Потом надолго закашлялся. А Шорохов уже бросил тачку и бежал к нему.

— Самойлов! — кричал он. — Петро Аркадьич...

Они обнялись, постояли так молча несколько мгновений, вспоминая прошлое. Наконец Самойлов сказал:

— Чего ж не спрашиваешь, друг, как это чекист оказался в концлагере?

— А тут и спрашивать нечего, — просто ответил Андрей Ильич. — Не приняла твоя душа грязи, вот и... Небось, по-крупному поговорил со своим начальником?

— Было дело! — улыбнулся Самойлов.

Уже шла война, когда однажды Шорохова вызвали в канцелярию, объявили коротко, без всяких объяснений:

— Вы освобождаетесь из-под стражи. Обвинение с вас полностью снято.

Шорохов вернулся домой, жил тихо, замкнуто, изредка ходил на море, с тоской смотрел, как приходят в порт и уходят оттуда корабли. Бывшие друзья спрашивали его:

— Чего ж отсиживаешься в такое время, Андрей Ильич? Обиженным считаешь себя? Зло на партию затаил?

Шорохов или отмалчивался, или коротко отвечал:

— Обида, брат, не туман, скоро не рассеивается.

За спиной у него говорили:

— Немцев такие обиженные, поди, хлебом-солью встречать будут...

Шорохов слушал, лицо его то бледнело, то наливалось кровью, но он все время молчал.