Шкатулка желаний

~~~

— Давайте-ка я вам помогу…

Ницца, 1994 год.

Уже восемь месяцев прошло после смерти Надеж, восемь месяцев, как мы закопали ее тело.

Кошмарный белый лакированный гробик. Две готовые взлететь гранитные голубки на надгробном камне. Я не выдержала этого — меня выворачивало наизнанку. Доктор Карон-старший прописывал мне лекарства. Затем прописал полный покой. А после — свежий воздух.

Стоял июнь. Жо и дети остались в Аррасе: у него завод, у детей — конец учебного года. Их легкий, недолгий траур. Их вечера без меня: разогревать в микроволновке готовую еду, смотреть, пользуясь маминым отсутствием, дурацкие фильмы на видеокассетах — и говорить друг другу каждый вечер, что мама скоро вернется и все будет хорошо.

Я сказала доктору Карону-старшему, что не могу больше выносить жестокости мужа. Я произносила слова, которых до тех пор не произносила никогда. Признавалась в своих слабостях и своих женских страхах. Описывала словами свой ужас. Это было позорище. Я заледенела, окаменела, я обливалась слезами и соплями, крепко зажатая в его старых костлявых руках. В его клешнях.

Я выплакивала на груди у доктора отвращение моего мужа. Злобная ярость Жо не только измучила меня, совершенно лишила сил, но и оказалась заразной. Я раздирала свое тело-убийцу, острием ножа для мяса вычерчивала крики на своих руках, вымазывала лицо собственной преступной кровью. Я и сама помешалась. Я изрезала себе язык, чтобы заставить его молчать, разодрала уши, чтобы больше ничего не слышать.

И тогда доктор Карон-старший, обдавая меня несвежим дыханием, сказал: я спасу вас, Жослин, я отправлю вас на три недели на лечение, совсем одну.

Передо мной блеснул свет. И я уехала.

Ницца, Клинический центр Сент-Женевьев, где за пациентами ухаживали чудесные, такие милые монахини-доминиканки. Глядя на их улыбки, можно было поверить, что нет такой человеческой мерзости, какой они не смогли бы понять, а стало быть — и простить. Лица этих монахинь всегда сияли, как лики святых на закладках в молитвенниках нашего детства.

Я делила комнату с женщиной намного старше меня. Если бы мама дожила до того времени, они были бы ровесницами. Мы обе, моя соседка и я сама, считались здесь, как говорили монахини, «легкими больными»: нам всего-то и необходимо было, что покой. Для того чтобы заново обрести себя, как следует себя узнать, примириться с собой, научиться себя ценить… Благодаря своему положению «легких» пациенток мы имели право выходить в город.

Каждый день после сиесты я шла на пляж.

Городской пляж галечный и неуютный — если бы не море, он ничем не отличался бы от небольшого пустыря. В тот час, когда я прихожу, если повернуться лицом к воде, солнце буквально наваливается на спину. Я натираюсь кремом, хотя это непросто — руки у меня слишком короткие.

— Давайте-ка я вам помогу…

Сердце у меня делает лишний удар. Я оборачиваюсь.

Он сидит в двух метрах от меня. На нем белая рубашка и бежевые брюки. Ступни босые. Я не вижу его глаз, потому что на нем темные очки, но я вижу его рот. Его сочные как плод губы, с которых только что сорвались эти дерзкие слова. Улыбающиеся губы. И атавистическая осторожность всех поколений женщин, какие были до меня, немедленно выскакивает на поверхность:

— С чего бы это? Так не делают!

— Чего не делают? Вам никогда не предлагают помощь или вы никогда и ни от кого помощи не принимаете?

О боже, я краснею. Хватаю блузку, накидываю на плечи.

— Я все равно уже собралась уходить.

— Я тоже, — говорит он.

Сидим и не двигаемся с места. И только сердце несется вскачь.

Он прекрасен, а я красотой не отличаюсь. Он хищник. Бабник. Скользкий тип — в этом нет ни малейшего сомнения. В Аррасе никто к вам так не обратится, ни один мужчина не посмеет и словечка вам сказать, заранее не узнав, замужем вы или нет. Не выяснив, одиноки вы или у вас кто-то есть. Он не такой. Он входит без стука. Толкает дверь плечом. Вставляет ногу в щель. И мне это нравится.

Хочу подняться. Он уже стоит. Протягивает мне руку. Опираюсь — принимаю помощь. Чувствую тепло, идущее от его загорелой кожи с грязно-белыми разводами от соли, и отпускаю его руку.

Мы покидаем пляж. Идем по Английской набережной. Нас разделяет всего какой-нибудь метр. Когда мы оказываемся напротив «Негреско»,[34] он берет меня за локоть и, как слепую, переводит на ту сторону. У меня приятно кружится голова. Я надолго закрываю глаза, полностью отдаюсь на его волю. Мы входим в гостиницу. У меня снова начинает отчаянно колотиться сердце. Я теряю рассудок. Что на меня нашло? Уж не собираюсь ли я переспать с незнакомым мужчиной? Совсем спятила.

Но его улыбка меня успокаивает. И голос.

— Нам сюда. Выпьем чаю.

Заказывает мне и себе «О-Пи».[35]

— «Орандж-Пеко» — легкий цейлонский чай, его особенно приятно пить во второй половине дня. А вы бывали на Цейлоне?

Хихикаю. Опускаю глаза. Мне пятнадцать лет. Провинциальная дурочка.

— Это остров в Индийском океане менее чем в пятидесяти километрах от Индии. Теперь он называется Шри-Ланка. Цейлон переименовали в семьдесят втором, когда…

— Вы зачем это делаете? — перебиваю я.

Он осторожно ставит чашку на блюдце, берет в ладони, как в гнездышко, мое лицо.

— Я только что видел вас на пляже, видел со спины, и меня взволновало одиночество, которым дышало все ваше тело.

До чего же он красивый — прямо Витторио Гассман в «Запахе женщины».

И я опять закрываю глаза, я тянусь к нему лицом, ищу губами его губы, нахожу… Такой редкий, такой неожиданный поцелуй — теплый поцелуй со вкусом Индийского океана. Поцелуй, который длится и длится, поцелуй, которым мы рассказываем друг другу все, рассказываем о том, чего не хватает мне, и о том, чего хочется ему, от чего страдаю я и чего ждет не дождется он… Поцелуй, который уносит меня на небо и становится моей местью, в нем соединяются все поцелуи, что мне не достались: поцелуй пятиклассника Фабьена Дерома, поцелуй робкого партнера, с которым мы топтались в медленном танце под «Бабье лето», и Филиппа де Гуверна, к которому я так и не решилась подойти, и Солаля, и прекрасного принца на белом коне, и Джони Деппа, и Кевина Костнера до того, как он вырастил волосы на своей лысине, — все поцелуи, о каких только могут мечтать девушки, все поцелуи, какие были до поцелуев Жослена Гербетта.

Я отрываюсь от губ незнакомца и мягко его отталкиваю.

— Нет, — шепчу я.

Он не настаивает, но опускает в мою сумку визитную карточку с номером своего телефона.

Если, видя всего-навсего мою спину, этот человек способен читать у меня в душе, то теперь, глядя мне в глаза, он знает, как я боюсь себя самой.

Я верная жена. Злобная ярость Жо — недостаточное основание. Мое одиночество — недостаточное основание.

На следующий день я вернулась в Аррас. Жо к тому времени успокоился. Дети приготовили горячие сандвичи с сыром и ветчиной и взяли в видеопрокате «Звуки музыки».[36]

Только ведь ничего никогда не бывает просто.