Школа

4

Он напряженно сидел по меньшей мере пять минут, сжимая кулаки и ожидая появления внутри себя каких-нибудь проявлений работы аппарата. Когда по прошествии этого времени ничего не произошло, он слегка расслабился. Похоже, на него не действует гипноз этого механизма, как на многих остальных, — попытка убедить его, что он пятизвездочный гений, непонятый и неоцененный, явно сорвалась. И как долго ему еще здесь сидеть, прежде чем вернуться в отель и доложить Доджу? — подумал он.

Конечно, если пойти на встречу своим желаниям, то он никогда бы не стал отчитываться перед Доджем — никогда больше. Додж это административный болтун, который совершенно не разбирается в исследовательских процессах, которые он обязан курировать. Для него важнее, чтобы шестой двоюродный брат сенатора Грэма оставался в должности директора, которой он соответствовал с трудом, чем найти способ уменьшить размер XB-91.

Но, с другой стороны, его собственное положение не так уж сильно отличалось. Он считал, что оно лучше, чем у инженеров, выполняющих фактическую работу. Но на самом деле он был немногим больше, чем просто рассыльный с золотыми эполетами. — Он резко сел. Что, черт возьми, происходит? Что это за мысли? Ведь он занимает важный пост — очень важный пост. Без его координирующих усилий XB-91, по крайней мере, еще год не был бы построен. Рядовому инженеру требовалось умение делать расчеты, но ему, на его посту, кроме этого, кроме умения разбираться в технике требовалось обладание и административными качествами. — Мысли Монтгомери на мгновение утонули в водовороте замешательства. Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, цепляясь за единственно правильную концепцию, что его роль в качестве офицера связи при строительстве XB-91 была ключевой, весьма способствующей успеху. Он должен был цепляться за эту идею. Это внезапно приобрело огромное значение.

А потом все исчезло. Вихрь паники в голове. Он чувствовал себя так, словно пытался поднять что-то давно потерянное и вдруг увиденное. Но оно исчезло, и он увидел то, что появилось:

Он был не просто таким, как Додж, он был еще хуже. Он притворялся инженером. Додж не стал притворяться.

У него была степень инженера, но он не был инженером. Он никогда им не был. Он знал формулы и мог найти что-то в справочниках, но новая, сложная проблема, которая не имела решения в справочнике, повергала его в панику. Никто из таких как он, которые объясняли настоящим инженерам, что тем нужно делать, не смог бы выполнить эту работу самостоятельно, если бы она была передана им.

Да, рядовому инженеру требовалось умение делать расчеты, но ему, на его посту, кроме этого, кроме умения разбираться в технике требовалось обладание и административными качествами, — и он гордился этим всегда. Это было все, что у него когда-либо было. — А теперь у него не было даже этого, стало видно, что это он подсознательно заставлял себя никогда не признавать раньше тот факт, что он был фальшивкой, фальшивкой, совершенно фальшивым фасадом, скрывающим невыносимую некомпетентность. Он наклонился вперед, закрыл лицо руками и заплакал.

Паника утихла, и наружу медленно просачивался все нарастающий гнев. Он посмотрел на панели Зеркала, осознав, что машина имеет отношение к этому болезненному, пронзительному узнаванию себя, которое пришло к нему. Он почувствовал давление гарнитуры на свой череп и, сорвав ее одним движением, швырнул в панель, разбив метровое лицо и разломав наушники. Полетели осколки, но гнев не утих, и ему захотелось разнести по кирпичику весь Институт. Но Додж сделает это лучше, подумал он с некоторым удовлетворением. Он, Додж и Спиндем — они действительно разнесут это место на части, когда придет время.

Майор тихо вышел из комнаты, никого не встретив, покинул территорию и сел в свою машину. Вернувшись в отель, немедленно позвонил полковнику Доджу. Соединение произошло мгновенно.

— Монтгомери, — назвался он. Был задействован шифратор, и разговор продолжился:

— Сегодня я впервые заглянул внутрь. Я думаю, что Спиндем должен прибыть сюда немедленно.

— Минутку, я хочу, чтобы доктор это услышал.

Раздался щелчок и мгновение тишины, затем Додж попросил майора продолжать.

— У них есть машина, — сказал Монтгомери. — Нечто изобретенное явно по заказу Инквизиции. Я вынужден был сбежать от этого монстра. Мне казалось, что я схожу с ума. Я готов поспорить, что многие отсюда угодили прямо в сумасшедший дом.

— Но как это работает? — спросил доктор Спиндем.

Внезапно Монтгомери пожалел, что позвонил. Он чувствовал, что гнев иссяк и больше говорить об этом нет сил, и устало ответил:

— Я не знаю. Это просто овладевает вашим разумом, и внезапно вы убеждаетесь, что все, что вы когда-либо делали, было неправильным, и в вас самих нет ничего правильного.

— Ты собираешься вернуться туда? — спросил полковник Додж.

— Не делайте этого! — воскликнул Спиндем. — Я выезжаю завтра и ничего не предпринимайте, пока я не приеду. От этого может зависеть ваше психическое здоровье.

— Не волнуйтесь, — сказал Монтгомери. — Я больше ни за какие коврижки не буду совать голову в эту петлю.

Он спустился на пляж, лучи послеполуденного солнца ласкали глаз, и вдруг его затрясло до дрожи. Он бросал камешки в морских чаек, кружащихся над скалами, с силой топал ногами по песку, но дрожь в мышцах не унималась.

Значит, на самом деле он не был настоящим инженером! Значит он всегда делал из себя большую шишку, чтобы скрыть это! Какое это имеет значение? Ведь работа, которую он выполнял, была полезной. — Убеждал он себя

Но все было бесполезно. Он рухнул на камень и позволил дрожи овладеть им. Он обманывал себя. Вот в чем заключалась проблема. Он обманывал себя — а теперь больше не мог обманывать себя. Вся его вера в себя, все, что поддерживало его в жизни, исчезло. Может быть, все оно было безосновательно и фальшиво, но было неправильно вот так безжалостно его раздевать.

Теперь он больше не сможет прийти на совещание и держать голову высоко, считая себя равным тем кто сидит по другую сторону стола. Он никогда не был им равным, но у него была иллюзия, что он их даже превосходит. Теперь он вообще больше не мог работать.

Его рука ухватилась за стебель сорняка и лениво провела им по песку. Образовалось изображение секции крыла, странно неправильной секции крыла, которая вызвала бы смех в любой инженерной группе. Но законы воздушного потока и подъемной силы были не совсем такими же на высоте двадцать одной тысячи метров, как на уровне моря. Его секция могла бы улучшить характеристики Девяносто первого на двадцать процентов. Он был в этом уверен. Почему он никогда не пытался проверить это? Ведь он чувствовал, что это нужно сделать, и в разговоре с Неглом даже утверждал, что он провел проверку, но ничего не получилось.

Он совсем не понимал теперь свое поведение. Может быть, правда заключалась в том, что он не хотел сталкиваться с возможностью насмешек за свое неортодоксальное инженерное решение, и убедил себя, что это идея дикая, не имеющая никаких достоинств? У него не было ответа на этот вопрос.

И как теперь жить? Институт забрал у него веру в себя и возможность работать, но возможно Институт и сможет вернуть ему все это обратно? Ведь это шанс. Он должен вновь встретиться с Вульфом в Институте. Другого пути нет.

Было уже поздно, когда он добрался до Института, но дон Вулф все еще был в своем кабинете. — Я ожидал, что вы вернетесь сегодня, — сказал он. — Вы повергли нас в настоящий шок, когда мы увидели запись вашего опыта с Зеркалом сегодня утром. Ваш уровень терпимости к страху выше, чем мы видели до сих пор. У вас больше мужества, способности честно взглянуть на себя, чем у кого-либо, кто прошел через это до вас. Обычно требуется неделя или две, чтобы осознать столько, сколько вы получили за час.

— Полагаю, я должен быть рад, — саркастически сказал Монтгомери. — Я хочу вернуть то, что у меня было раньше. Может, я и был неудачником, но, по крайней мере, я справлялся со своей работой. Вы отняли у меня эту способность. Вы должны вернуть ее!

Вульф очень медленно покачал головой и слабо улыбнулся:

— В Зеркале заложен фундаментальный принцип, — он поддерживает изображение, но не заставляет вас смотреть. Вы не видите ничего, кроме того, что хотите видеть. Сейчас для вас есть только один выход: вернитесь назад, посмотрите еще раз и спросите себя, почему вы должны были довольствоваться характером фальшивой большой шишки вместо того, чтобы быть самостоятельной продуктивной личностью.

Монтгомери и собирался это сделать. Зеркало обладало гипнотическим (а может наркотическим?) эффектом. Он должен вернуться, пресмыкаясь, и посмотреть, есть ли какой-нибудь ответ на вопрос способен ли он быть честным инженером, а не прикрываться мундиром.

Дон Вульф проводил его в комнату с Зеркалом, там все разрушения, произведенные Монтгомери в припадке ярости, были устранены и Вульф, не сказав об этом ни слова, спросил:

— Я собираюсь подождать вас в своем кабинете. Зайдете, когда закончите?

Монтгомери машинально кивнул, словно в оцепенении. Его руки слегка дрожали, когда он сел и надел гарнитуру. Как наркоман, подумал он. Ты ненавидишь эту дрянь и не можешь оставить ее в покое.

Вульф некоторое время наблюдал за ним, озабоченно нахмурившись:

— Я могу немного уменьшить уровень страха, если хотите. Поскольку ваша собственная точка восприятия так высока, вам может будет легче…

Монтгомери отмахнулся от него:

— Оставь все как есть. Я хочу знать, что происходит — я должен это выяснить.

Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, когда Вульф закрыл за собой дверь. Чувство покоя и безмятежности начало наполнять его, и он подумал, что не должен был убегать утром, срываясь в гневе, как он это сделал, а должен был разобраться во всем этом тогда.

Однако было странно, что теперь, после той первоначальной паники, он был даже рад, что осознал фальшь, которой была пронизана вся его карьера. Он испытывал облегчение, ведь каждый раз, отправляясь на инженерные совещания, он испытывал страх совершить какой-нибудь ляп, который вызовет смех у инженеров. Половина мышц его тела сохраняла мучительное напряжение в ожидании этого. И он гордился тем, с каким изнеможением покидал эти встречи. Он приходил домой, плюхался на диван в конце дня и рассказывал Хелен, какой тяжелый у него был сегодня день.

Он начал смеяться, сначала медленным смешком, который быстро перерос в почти неконтролируемые спазмы, граничащие с истерикой, когда он полностью увидел всю нелепость этой «тяжелой жизни».

Постепенно смех стих. И паника вернулась. Не такой сильная, как в первый раз, но она была. Он почувствовал себя беспомощным и одиноким. Можно было посмеяться над собой за то, что он вел себя как дурак, но это не меняло того факта, что он делал все, что мог в тех обстоятельствах. Он был некомпетентен. Он никогда не смог бы стать инженером, как Сорен Гандерсон, даже если бы признал, что он дурак-дураком. Ничто не могло изменить реальную картину его неадекватности.

«Но почему?» — спросил он себя. Паника, казалось, немного замерла и потеряла часть своей ярости, когда он исследовал черный экран, где скрывались его тени. Он не был идиотом. Еще в школе его пометили, как и сказал Вульф. Они провели ему тест на уровень интеллекта и прикрепили этикетку. Но этот IQ был очень большим, гораздо выше среднего. И несмотря на это, он был полным неудачником. Или, может быть, из-за этого? Он задумался. Когда-то он испытывал жалость к тем, у кого IQ был намного ниже его. Но теперь они были более успешными чем он. Он вспомнил, что было проведено исследование о неудачниках с высоким уровнем интеллекта, изучался вопрос о причинах этих неудач. Ему было интересно, что выяснили исследователи. Вероятно, ничего.

Человек должен уметь отвечать на свои собственные вопросы, но, насколько он мог видеть, ответа не было видно.

Он старался все делать правильно в школе, с первого и до последнего дня. Высшие награды, на всем протяжении. Они одобрительно гладили его по голове, как будто он был домашним щенком. В школе его, как любимчика учителей, недолюбливали.

Гомеостатический контроль, сказал доктор Нэгл. Что это вообще значит? Какие меры контроля он согласился принять в школьные годы? В этой концепции не было никакого смысла.

Он задохнулся от внезапной беспомощности, как будто черный поток хлынул на него, он сидел прикованный, не в силах пошевелиться. Черные волны захлестывали его. Его тело напряглось вверх, словно в поисках воздуха, затем он рухнул перед потоком, бормоча и всхлипывая от ужаса.

Он не знал, как долго пролежал так. Казалось, прошла целая вечность, пока в ушах у него стоял шепот листьев, а перед глазами мелькали страницы с яркими краями. Листы календаря всех дней и страницы всех им прочитанных книг. — Но это было совершенно безумно. В школе не было этого ужаса. Там было тепло и дружелюбно и учителя закрепили в его сознании каждый из десяти тысяч крошечных гомеостатов, чтобы он никогда не выходил за общепризнанные рамки. Он был любимчиком учителей с IQ гения.

И за то, что он осмелился заглянуть за их профессиональные улыбки и понаблюдать за маленькими машинами, которые они прикрепили к его коре головного мозга, они потрясли сейчас его этим ужасом.

Он не мог этого вынести. Он кричал, чтобы они прекратили. Он обещал, что больше не будет смотреть в Зеркало. Будет верить, что они любят его, и никому не расскажет о маленьких машинах в своем уме.

Черные волны отступили. Он сел, весь мокрый от пота. Капли упали с его подбородка на рубашку спереди. Он ошеломленно открыл глаза и взглянул на панели Зеркала. «Я схожу с ума», — тупо подумал он. — « Машина сводит меня с ума — Нэгл, Беркли и Вульф выяснили, зачем я здесь. Вот и все. Они знали, кто я такой и что Додж послал меня. Я был дураком, думая, что они так легко меня впустят. Они настроили машину так, чтобы она сделала из меня болтливого идиота, и когда они закончат с ним, никто не поверит ни единому его слову об Институте».

Он уставился на панели. Если бы он только мог дотянуться туда и разбить что-нибудь, чтобы выключить его. Но он не мог встать. Все его силы иссякли. Может быть сможет, через минуту — если просто посидит здесь, ни о чем не думая.

Он смутно припомнил, как Вульф сказал, что все, что ему нужно сделать, это снять головной убор, и машина выключится. Эта мысль снова повергла его в панику. И он не стал этого делать. Он должен выяснить, а вдруг Зеркало все-таки сможет вернуть ему веру в себя, пусть для этого придется здесь сидеть вечно. Он не мог удержаться от мыслей. Он не мог отделаться от мысли, что что-то пошло не так. Что-то ужасно неправильное произошло где-то в его жизни. Он должен был выйти из школы компетентным и способным — а он вышел неудачником. Не имело значения, чья это была вина. Важно было то, почему это произошло. Он делал все, что они ему говорили. Все до единой вещи.

Он даже позволил им приглушить его восхищение новыми мирами, его желание изучить их, изучить астрономию, геометрию и алгебру. Он кое-что знал об этих науках до того как пришел в среднюю школу и ожидал, что это будет открытием двери в яркие, новые миры.

Но маленький, похожий на мышь мистер Карлинг смотрел на это иначе. Для него в этом не было никакой тайны или магии. Как только занятия в школе заканчивались, он переодевался в хороший коричневый костюм и отправлялся продавать готовые костюмы мужской одежды. Иногда он даже во время урока показывал образцы костюмов одному из других учителей.

Юджин Монтгомери успешно решал элементарные задачи, даваемые мистером Карлингом, и все время получал одни пятерки. Эти задачи не имели никакого отношения к миру абстрактной красоты и света, который ему виделся до встречи с мистером Карлингом. Мистер Карлинг убедил его в том, что польза от математики только в том, чтобы производителю узнать, сколько совков для мусора он может выдавить из определенного количества листового металла, и нефтяным компаниям узнать, сколько судов им понадобится, чтобы перевезти столько-то нефти через океан. И Монтгомери отказался от желания познать мир абстрактной красоты и света.

Мистеру Понду, учителю физики не нравился беспорядок в физической лаборатории — поэтому во время курса не было никаких лабораторных работ.

Мисс Томпсон, не могла объяснить, зачем нужно составлять схемы английских предложений, но для нее он послушно это делал.

Профессор Адамс постоянно прерывал свои лекции по статике замечаниями о высокой ответственности инженера по отношению к своей профессии и следил за тем, чтобы решались только стандартные задачи.

К каждому из них он приспосабливался сам. Они изливали все свое видение мира в лекциях и текстах. Он вернул его им таким же на экзаменах и чтениях. И они похвалили его за высокую ученость.

И никто никогда не спрашивал: «У тебя есть идея получше этой, Юджин Монтгомери?»

Никто никогда не спрашивал, есть ли у него вообще какие-нибудь идеи. Казалось, это не имело значения. До тех пор, пока он мог функционировать как ментальная кирпичная стена, отражая все, что они выдавали, этого было достаточно.

Но это было приятно — тепло, дружелюбно и приятно. Он помнил те годы как лучшие в своей жизни. Там не было никакого ужаса. Это было бы абсурдно. — Теперь же медленные, темные волны страха плескались на краю его сознания. И он знал, почему это было так — да, потому что он осмеливался оценивать то, как его учили. Темные, плещущиеся волны были альтернативой послушному повиновению и поглощению всего, чему его учили. Он бы заставил себя пропускать поучения учителей мимо ушей в те школьные годы, если бы осмелился позволить себе думать, что мистер Карлинг был старым дураком, глухим, немым и слепым к чуду прекрасной науки, которую он убивал. В их классе, возможно, нашлась бы дюжина человек, которые по достоинству оценили бы свет и красоту математики, если бы им эту красоту показали должным образом.

Но мистер Карлинг позаботился о том, чтобы они никогда этого не увидели. Своей неуклонной неуклюжестью, которая сама по себе была пиком эффективности, он ослепил их до невозможности.

И в этом была его цель, подумал Юджин Монтгомери с внезапной мучительной яростью. Все это знали. Директор Мартин, Школьный совет, все в школе — не было никого, кто не знал бы о том, как преподает маленький продавец костюмов Карлинг. И они ничего с этим не делали.

Гомеостат. Он надежно, плотно закрепил в своей голове маленький гомеостат, который говорил ему, что он не должен видеть красоту математики — она ведет слишком странными путями в слишком странные миры. Что это уродливая вещь, которую он должен ненавидеть.

Монтгомери понимал происходящее и никак не мог на это повлиять, не мог изъять гомеостат. Попытавшись мысленно это сделать, он моментально стал жертвой паники. Теперь, с помощью Зеркала, он мог наблюдать, как она подкрадывается к нему, чувствовать, как она течет по его венам, — и изо всех сил старался не поддаваться ей. Вскоре он почувствовал, что он уже в силах смотреть на этот внутренний кошмар, и постепенно темные плещущиеся волны стали отступать, пока все они не исчезли.

Он долго сидел там, ожидая чего-то большего. Но потом понял, что на данный момент это все. Он увидел себя таким, какой он есть, и ему придется жить с этим и принимать это.

До этого он подобострастно подчинялся всем догмам, которые ему внушали, никогда не осмеливаясь их подвергать сомнению или предлагать радикально иную собственную мысль. Да он был трусом. Но теперь он мог смотреть на этот голый, неприятный факт, не впадая в истерику, потому что знал, что где-то в Зеркале он найдет способ изменить существующее положение.