Школа

6

Он дал бледнолицему другу Спиндему час, чтобы позвонить полковнику Доджу. Затем он сделал свой собственный звонок. С первых слов Доджа он понял, что угадал правильно. Спиндем сказал свое слово, — Додж был очень отзывчив и заботлив.

— Мой дорогой майор, — сказал полковник. — Я как раз собирался позвонить тебе. Я хочу поздравить тебя и искренне поблагодарить за ту работу, которую ты для нас проделал. Это все, что можно ожидать от любого офицера при исполнении служебных обязанностей, и я…

— Значит, Спиндем позвонил и сказал вам, что я спятил, да?

— Что ты такое говоришь, майор? Ну, да, сегодня вечером я получил известие от доктора Спиндема. Он сказал…

— Полковник Додж, я хочу, чтобы вы прибыли сюда и увидели все своими глазами. Если я сумасшедший — хорошо, пусть будет так, я готов стать им лишь бы все то, что я здесь видел оказалось правдой. Уверяю вас это не подделка, полковник, не подготовка диверсии или что-то в этом роде. А если вы решите после личного осмотра и изучения, что это все же нечто, способное нанести вред государству, то я позволю Спиндему жарить мои мозги в электрическом тостере столько, сколько он захочет. Но я прошу вас прибыть и составить собственное мнение, прежде чем предпринимать какие-либо дальнейшие действия против Института.

— Это разумно, — осторожно, так как будто он разговаривал с ребенком или идиотом, сказал Додж. — Я так и собирался поступить. Но, возможно, тебе следует позволить доктору Спиндему…

— Только после вашей инспекции, полковник!

Последовала пауза, и Монтгомери услышал раздраженный вздох полковника.

— Я сделаю это так быстро, как смогу, но, возможно, пройдет по меньшей мере три дня, прежде чем я приеду. Поддерживай связь с врачом. Не рискуй понапрасну.

Вероятно, у полковника могут возникнуть неприятности, — подумал Монтгомери, — если я окажусь в сумасшедшем доме, и станет известно, что это произошло в результате выполнения задания, которое дал полковник. Да, у Доджа есть причины для беспокойства, — решил он.

Монтгомери быстро поел в кофейне отеля и отправился в Институт, чтобы поработать там еще часа три-четыре. Было уже девять часов вечера и поэтому он туда предварительно позвонил, — оказалось прийти можно. Заведение, казалось, было открыто круглые сутки.

Проходя по коридору, он встретил Вульфа.

— Боюсь, я не могу позволить вам больше работать, по крайней мере, пару дней, — сказал консультант. — Я только что просмотрел записи с зеркал, которые вы сегодня сделали…

— Все в порядке, — сказал Монтгомери. — Я не направлялся к Зеркалу. Теперь, когда я избавился от большой части своего образования, я хочу немного поучиться! Для меня будет нормально работать с теневыми ящиками, не так ли?

Вульф с сомнением кивнул:

— Не задерживайтесь на этом слишком долго. Вам нужно себя пожалеть, отдохнуть немного.

Монтгомери нашел пустую учебную комнату и сел там перед кубом маленькой теневой коробки. Надел головной убор. Внутри куба загорелось мягкое свечение. Монтгомери поколебался и глубоко вздохнул. Затем он спроецировал изображение Девяносто первого. И чуть не заплакал от результата. Появился фюзеляж, похожий на искривленную морковку, — без крыльев и двигателей. Он попытался выпрямить фюзеляж, — исчез хвост. Он оставил фюзеляж в покое и попытался заняться крыльями, — исчез весь фюзеляж и одно крыло с одним пылающим двигателем медленно перевернулось в кубе.

Монтгомери откинулся назад и снял головной убор. Он переживал болезненное разочарование, ведь он думал, что уже ничто не должно подавлять его творчество и что творить будет легко. Все, подавляющее его, осталось в прошлом:

Урок его дородовой угрозы выкидыша — в прошлом и больше не оказывает на него сдерживающего влияния.

Уроки мистера Карлинга, который научил его ненавидеть красивые геометрические формы, — в прошлом.

Профессор Адамс, который постоянно прерывал свои лекции по статике, который разрешал только стандартные инженерные методы — те, которые использовались до 1908-го года, — в прошлом.

Ничего его не сдерживает, но ему приходится осваивать свои неиспользуемые ранее способности, как ребенку, который ползает по полу, складывая свои первые в жизни кубики. И это оказалось мучительно нелегко.

Он попробовал еще раз, построив шаткий самолет с плавящимися крыльями и искореженным фюзеляжем. Но никакая паника не охватывала его, и он продолжал трудиться. Он был свободен учиться и творить впервые в своей жизни. Он забыл о времени, и уже наступило утро, и солнце окрашивало пляж, когда он, наконец, оторвал взгляд от куба с достаточной степенью удовлетворения тем, что он создал. Самолет был узнаваемой миниатюрой XB-91, и он не таял и не раскачивался, когда он сохранял его образ.

Но он был неправ в своем заявлении Спиндему. — Сегодня был не тот день, когда он создаст революционно новый аэродинамический профиль. Конечно, он мог бы изложить это на бумаге, но это было бы последним средством. Он хотел создать надежную модель, которую можно было бы проверить в аэродинамической трубе.

Он отправился в отель и поспал несколько часов, затем вернулся в институт и возобновил работу по повышению точности своей визуализации. Еще сорок восемь часов он корпел над проектом, прерывая долгие сеансы с теневым ящиком лишь на короткие промежутки времени, чтобы поесть и поспать.

И наконец, он был удовлетворен своим достижением. У него была модель Девяносто первого длиной в тридцать сантиметров с крыльями такого профиля, какого никто никогда раньше не видел. У него была модель в пластике.

Он позвал Гандерсона, который выглядел намного лучше, как будто некоторые из его собственных проблем были решены. Однако Монтгомери не стал спрашивать, какие отношения у него были с Зеркалом. Времени на это не было.

— Мне нужно провести несколько испытаний в аэродинамической трубе к завтрашнему полудню, — сказал он. — Маленький туннель Файрстоуна с переменным давлением — единственный, который подойдет. Я совершенно измотан. Может ты слетаешь туда, проведешь тесты и вернешься с ними сюда к завтрашнему полудню?

Гандерсон взял модель, сохраняя невозмутимое выражение лица. Он провел пальцем по контуру крыла:

— Это то, о чем ты говорил со мной, когда мы проектировали крыло Девяносто первого?

Монтгомери кивнул:

— Я знаю, что крыло выглядит безумно, но у меня сейчас нет времени спорить об этом. Если я не ошибаюсь, Институт Нэгла-Беркли закрывается с завтрашнего вечера, и десять лет судебных разбирательств, вероятно, не позволят ему снова открыться.

— О чем ты говоришь? Кто собирается закрывать Институт?

Монтгомери быстро рассказал инженеру, зачем он вообще здесь оказался. Он рассказал о подозрениях по всей стране относительно мотивов, стоящих за Институтом, о приближающемся визите полковника Доджа.

— Додж добьется судебного решения на закрытие Института. Он будет вечно затягивать расследование. Нэгл и Беркли будут бороться до конца своих дней, чтобы снова начать работать, но у них не будет шанса. Мнение будет полностью против них во всех кругах власти. С другой стороны, если мы сможем перетянуть Доджа на нашу сторону, когда он придет…

Гандерсон медленно покачал головой, еще раз взглянув на модель самолета. — Ты думаешь, это поможет?

— Смотри. — Монтгомери снова повернулся к теневому ящику. Он включил его и создал еще одно изображение Девяносто первого. Затем он обеспечил видимый поток воздуха. — Я изменю его сейчас, чтобы имитировать полет на высоте от двадцати четырех до тридцати тысяч метров.

Гандерсон наблюдал, как светящиеся линии потока истончаются. По прибору он видел, что скорость модели росла, вот она уже превысила нормативные значения XB-91. — Ну ты даешь! — воскликнул он.

Монтгомери кивнул и выключил его:

— Мне нужен отчет об испытаниях в аэродинамической трубе, чтобы убедить Доджа. Я уверен, что модель будет вести себя именно так в туннеле. Подъемная сила этого крыла на уровне моря примерно на десять процентов меньше, чем сейчас. Однако на высоте полета, для которой XB-91 предназначен, подъемная сила больше чем сейчас.

Лицо Гандерсона все еще выражало недоверие, но он взял модель:

— Я проведу для тебя испытания. Что касается Доджа, разве ты не собираешься рассказать Нэглу и Беркли? И разве они не ожидали чего-то подобного?

— Да, — сказал Монтгомери. — Я совершенно уверен, что они предвидели это, и они поймут, почему Додж здесь, но предупредить их конечно следует.

Монтгомери отправился в свой отель отдохнуть. Он сделал все, что мог. Может быть, этого было недостаточно. Может быть, Нэглу и Беркли было бы лучше, если бы на его месте был кто-то другой. Но теперь нужно доводить игру до конца, других вариантов все равно нет.

Он позвонил доктору Нэглу и поговорил с ним в течение пятнадцати минут по поводу визита Доджа. Как он и подозревал, единственное, что было новостью для Нэгла, — это время и человек, который начнет расследование. Было решено, что Монтгомери приведет полковника, представит его и примет участие в демонстрации, которая будет проведена.

После этого Монтгомери улегся спать.

Гандерсон вернулся в Каса Буэна на следующий день, за час до того, как должен был прилететь самолет Доджа из Окленда. Инженер направился прямо в отель к Монтгомери. Его руки слегка дрожали, когда он расстегнул портфель и протянул Монтгомери пачку бумаг, в которых были зафиксированы результаты испытаний в аэродинамической трубе модели самолета.

— Это самая большая неожиданность в авиации со времен реактивных двигателей! — сказал он. — Будем надеяться, что полномасштабная модель покажет такие же результаты. Ты бы видел, как Эванс и остальная команда аэродинамической трубы стояли с открытыми ртами, когда подъемная сила увеличивалась, а давление снижалось. Вот кривая, которую мы получили.

Монтгомери с удовлетворением просмотрел бумаги. Все было примерно так, как он и предсказывал. Был нормальный уровень потерь от уровня моря до пятнадцати тысяч. Затем последовал плавный рост, и при двадцати четырех тысячах начался резкий, полезный подъем. При тридцати тысячах вновь резкое падение.

— Если бы у нас было такое на Девяносто первом… — сказал Гандерсон.

— Могло бы быть… если бы я взглянул на себя в Зеркало пораньше.

Гандерсон ушел. Монтгомери отправился в небольшой аэропорт на окраине города, чтобы встретить полковника Доджа. Самолет прибыл точно по расписанию. Доктор Спиндем, конечно, тоже пришел встречать. Казалось, ему было не по себе от перспективы ехать в машине с Монтгомери, но он ничего не сказал. После того разговора, когда Монтгомери сообщил о том, что происходило с ним в Институте, они не общались друг с другом.

Когда пассажиры самолета высадились, Додж подошел с сердечным беспокойством на лице:

— Рад снова видеть вас, майор. Как твои дела? А, доктор Спиндем…

— Все в порядке, — сказал Монтгомери. — Я объяснил ваш визит доктору Нэглу. Он подготовил небольшую демонстрацию, которая, я уверен, вам понравится.

Губы Доджа сжались:

— Я тоже в этом уверен.

Полковник снял номер в том же отеле, что и Монтгомери. Через полчаса он, приняв душ и переодевшись, был готов отправиться в институт. Однако его задержал Спиндем. Они целых полчаса о чем-то разговаривали в номере, пока Монтгомери ждал в вестибюле. И когда они вышли, майор заметил, что лицо Доджа стало очень мрачным.

Доктор Нэгл казался совершенно спокойным. Он любезно принял мрачного полковника и доктора Спиндема, лицо которого выражало легкую степень презрения, предложил им стулья, а с Монтгомери они улыбнулись друг другу, пожав руки. И после того как все расселись, вдруг резко заявил:

— Я знаю, что вы пришли, чтобы закрыть нас.

Резкий вызов поразил Доджа, но он не смутился и сурово заговорил:

— Мы получили предписание, которое собираемся выполнить. Вы обвиняетесь в том, что наносите вред военному сектору, побуждая людей покидать важные посты. Это довольно суровое обвинение, но справедливости ради мы готовы выслушать объяснение ваших действий — если вы потрудитесь его дать.

— Я это сделаю с удовольствием, — сказал доктор Нэгл, медленно кивая. И стал излагать свою концепцию относительно неиспользуемых ресурсов человеческого разума, Монтгомери слышал ее от него, когда первый раз пришел Институт.

Полковник прослушал с интересом, но было видно, что его не убедили, и он высказал свое несогласие:

— Все это очень интересно, но наши учебные и исследовательские учреждения работают над этой проблемой уже тысячи лет. Вряд ли они не смогли бы найти решение, если бы оно было так легко доступно.

— Тогда, может быть, пойдем посмотрим демонстрации? — предложил доктор Нэгл.

— Я хотел бы кое-что сказать по этому поводу, джентльмены, — внезапно сказал Спиндем. — Моя наука этот поиск сверхъестественных способностей и функций человеческого разума считает в высшей степени патологическим. Повсеместно все заняты такими поисками. Существуют доказательства возможности Супермена покинуть без помощи техники Землю и отправиться на Луну, Марс, Венеру и так далее. Существует стремление овладеть телепатической связью. Ведь это слишком тяжелый труд — понять другого человека или другую нацию, совершенствуя устные и письменные средства обмена. А овладеем телепатией — вуаля! — все наши трудности будут позади. Ваши утверждения весьма подозрительно патологичны, доктор Нэгл. Мы улучшим Человека тогда и только тогда, когда вдохновим его на тяжелую работу по использованию способностей, которыми он обычно наделен, и перестанем искать в облаках что-то чудесное.

Доктор Нэгл медленно улыбнулся:

— Ваше последнее заявление вызывает у меня искренний энтузиазм, доктор Спиндем. А теперь, джентльмены, идем смотреть демонстрации?…

Монтгомери предложил им не просматривать музыкальную демонстрацию или аналогичную художественную, но Нэгл попросил Норкросса исполнить оригинальную симфоническую композицию. Додж был шапочно знаком с Норкроссом и репутация его ему была хорошо известна, и было очевидно, что симфония его не впечатлила. Он просто счел это каким-то фокусом и яростно пытался найти в уме решение, объясняющее его. Додж пытался объяснить задействованный механизм, причину его использования Нэглом и причины участия Норкросса в нем. Он не нашел ответа ни на один из этих вопросов.

А вот Спиндем был очарован музыкой. Он слушал некритично и на мгновение поверил, что все это было сделано так, как описал Нэгл.

Было продемонстрировано создание художественного полотна в полном цвете в теневом ящике.

Затем шестеро студентов продемонстрировали решение сложных задач электронного проектирования. Задачи были по гражданскому строительству и авиационному проектированию.

Монтгомери казалось, что сам вес показанного материала должен сломить скептицизм Доджа, но он остался непоколебим.

— Я еще не видел ничего, что подтвердило бы ваши объяснения, доктор Нэгл, — сказал он. — Эти ваши таинственные теневые ящики — боюсь, для них можно найти гораздо более простое объяснение…

— Вам будет предоставлена такая возможность, — сказал Нэгл. — Но мы припасли самое важное доказательство напоследок. Вот это было сделано одним из ваших людей…

Он достал модель Монтгомери вместе с отчетом об испытаниях в аэродинамической трубе, проведенных в Файрстоуне.

— Что это? Ну-ка давайте — потребовал Додж. Затем он склонился над лежащими перед ним предметами. Через пять минут он недоверчиво поднял глаза, сел за стол и стал читать и перечитывать бумаги.

Когда он в очередной раз поднял глаза, то увидел вошедшего в этот момент Гандерсона:

— Вы сами провели эти тесты и можете подтвердить этот отчет? — спросил его Додж.

Гандерсон кивнул:

— Это абсолютная правда. Команда лаборатории Файрстоуна тоже за это поручится.

— Это потрясающе! — сказал Додж. Он поднялся на ноги и повернулся к Нэглу. — По крайней мере, у вас есть одно доказательство, которое трудно дискредитировать. Но в этом все еще нет ничего, что убедило бы меня в том, что ваш институт имеет какое-либо отношение к тому, что изобретатель создал это чудо. Я не понимаю, как…

— Человек, выполнивший этот проект, вам хорошо известен, — сказал доктор Нэгл. — Это работа майора Юджина Монтгомери.

Последовало десять секунд абсолютной тишины, в течение которых Додж медленно поворачивался лицом к майору. На его лице было написано недоверие. — Монтгомери, — выдохнул он, — ты…

Майор Монтгомери поднял руку. На его лице появилась горькая улыбка:

— Позвольте мне объяснить, полковник. Я думаю, что смогу облегчить вам задачу. То что я в курсе всей истории, думаю , доктор Нэгл вряд ли знает. — Он и доктор Беркли, безусловно, осознавали, что они должны предъявить серьезное доказательство того, что они не стремятся нарушить военное производство в стране. И они подготовили такое доказательство. — Это я.

Я понял это довольно рано. Сначала я был озадачен тем, что они вообще приняли меня. Все остальные здесь были от компетентных до гениальных. Я был единственным тупицей во всей этой компании. Тогда я понял, — я должен был стать решающим примером, если бы из меня, конечно, что-то получилось.

Вы, конечно, знали, что все мои коллеги считали меня первоклассным болваном, — обратился он Нэглу. — Я полагаю, что Гандерсон, должно быть, был в этом замешан и подробно рассказал вам о моих недостатках. Теперь то я понимаю, что мне поручили Девяносто первый проект просто потому, что этот проект был слишком большим, чтобы я мог его провалить. Не так ли, полковник?

— Монтгомери, я не имел в виду… — Полковник не подтверждающе повел руками.

— Все в порядке, — сказал Нэгл, улыбаясь. — Майор Монтгомери нисколько не возражает, что вы классифицировали его как умственно отсталого. Важно то, что он больше не является таковым. Он спроектировал это новое крыло. Некомпетентный, всего боящийся Монтгомери, которого вы знали, не смог бы этого сделать. Для этого потребовался изменившийся, мужественный Монтгомери, который посмотрел в Зеркало и знает, на что он способен, и больше не боится это делать.

Додж молчал, потом вдруг ухмыльнулся и протянул руку Монтгомери:

— Я думаю, нет смысла отрицать, что мы с самого начала считали тебя болваном. Мы поместили тебя в Файрстоун, потому что это было место, где ты мог резвиться, сколько душе угодно, не причиняя никому вреда. Но если эти люди что-то сделали с тобой и такое, что ты смог создать подобный проект, — что ж, нам придется выяснить, что это такое. Я хочу взглянуть на себя в это Зеркало!

Доктор Спиндем впервые неуверенно открыл рот. Его губы шевелились, как будто ему было трудно говорить. Наконец он выдавил:

— Я всегда воображал себя кем-то вроде музыкального композитора. Как вы думаете, есть ли какой-нибудь шанс…?

Когда остальные ушли, Монтгомери остался наедине с Нэглом. Они вернулись в кабинет директора.

— Я надеюсь, что вы честно не сожалеете о том, что мы решили использовать вас в качестве подопытного кролика, — сказал Нэгл. — Все началось гораздо быстрее, чем мы ожидали, «Управление ВВС по исследованиям и разработкам», ФБР…

Монтгомери покачал головой:

— Я ни о чем не жалею. Все, о чем я прошу, это чтобы мне позволили закончить, на том же основании, что и остальным.

— Вы не верите, что закончили? Как далеко вы думаете, зайти?

— Ну, я полагаю пройти обычную процедуру, которую вы всем даете, — сказал Монтгомери. — Я надеюсь, что вы не отмахнетесь от меня. Мне сказали посмотреть в Зеркало и спросить себя, кто я и что я делаю. Я сделал это. Давайте пойдем дальше.

— Мы не отмахиваемся от вас, — сказал Нэгл с глубокой искренностью. — Человек остается здесь столько, сколько ему нравится. Он заканчивает с Зеркалом только тогда, когда не видит в нем ничего нового.

— Я получил лишь проблеск ответа на вопрос о том, кто и что я есть. — Я, как человеческое существо, как представитель всего Человечества.

Нэгл медленно кивнул, не говоря ни слова.

Монтгомери продолжил:

— Во мне живет что-то, что сохраняется непрерывно, что передается по цепочке, с тех пор, как первое пятно слизи было выброшено в море и заряжено энергией фотона, чтобы стать живым существом. И вся его мудрость и знания скрыты во мне — в тебе и во всех нас. Я хочу получить эти знания.

— Я надеюсь, что это возможно — сказал Нэгл, — если вы согласитесь заплатить соответствующую цену. Вы же знаете, как это ужасно, а ведь вы видели немного, всего лишь искорку света, отраженную в капле воды, и представьте, что придется пережить ради полного, широкого изображения. Люди боятся нового, боятся там столкнуться с неразрешимыми проблемами. Вы почувствовали немного этого страха

Если вы посмотрите глубже, то поймете, что каждый человек является наследником всего ужаса и риска, которые пережила человеческая раса за три миллиарда лет развития. Это ужас, который преследует его в кошмарах и безумиях и сводит его способности к способностям карлика, когда он должен быть гигантом.

Но для того, чтобы посмотреть глубже необходимо мужество, иначе вы ничего не увидите. Однако, если у вас оно есть, вы можете сделать всю мудрость расы своим личным достоянием. Ту мудрость, которая позволила человечеству развиться в течение трех миллиардов лет кипения и холода, нападений всех других форм жизни и убийств себе подобными. Человек совершил много ошибок, но он стал очень сильным существом, и его мудрость огромна в расовом смысле.

— Я займусь этим, — сказал Монтгомери. — Может, я и не справлюсь, но я готов быть одним из тех, кем можно пожертвовать, стать, так сказать «расходуемым».

— Расходуемым…

— Это мой собственный термин, но я думаю, что он подходит. Я получил представление о том, что вы имели в виду под гомеостатическими механизмами расы. Расходуемые — это те, кто осмеливаются функционировать без гомеостатов. Я думал, что в тот первый день вы пытались сказать мне, что гомеостаты должны быть уничтожены, что школы должны быть переделаны. Я вижу, что неправильно вас понял. Школа необходима, как и все другие гомеостатические механизмы, для того чтобы раса функционировала как единое целое.

Раса не может позволить себе рисковать. Она должен быть уверена, что ее развитие идет в правильном направлении. Иногда нам кажется, что происходит регресс, но за последние три миллиарда лет общее направление было вперед и вверх. Раса для того, чтобы не допустить выхода развития из-под контроля из-за какой-нибудь сумасшедшей идеи, обеспечивает гомеостатический контроль для подавления диких метаний своих членов. Школа, церковь, средства коммуникации — все они действуют, чтобы информировать отдельных членов о том, какой Путь является правильным, а все остальное, следовательно, выходит за рамки дозволенного.

Уровень гомеостатического контроля довольно трудно регулировать. Давление в сосуде знаний стало слишком низкими при нашей системе образования, как вы мне и говорили. Контроль, подавление «вредных» мыслей и идей стали слишком сильными и мы приближаемся к застою. Да, вы правы, в системе образования необходимы перемены, но не такие радикальные, как вы предлагаете.

Время парового двигателя — это заблуждение. Это ни правильно, ни неправильно. Раса движется вперед благодаря людям, которые отбрасывают гомеостаз и поднимаются над своей культурой. Они рискуют, но не раса в целом. Они расходный материал. Они могут пойти в неправильном направлении и быть уничтожены. Это не имеет никакого значения для расы. Другие, один или два таких же человека пойдут в нужном направлении и обеспечат прогресс.

— Признаюсь, мы надеялись, что вы увидите это достаточно далеко — и захотите продолжить,— сказал Нэгл. — Мы довольно сильно рисковали вами. Поскольку мы знали, что Додж готовится к атаке, мы более чем утроили обычно допустимый уровень страха. Мы не могли ждать неделями, мы должны были заполучить вас срочно.

Вульф был уверен, что вы сошли с ума после того первого сеанса. Я тоже немного волновался, но, просмотрев записи Зеркала и по вашим действиям понял, что вы обладаете очень большим мужеством, иначе вы бы не просто сошли с ума, вас бы не было в живых. Я был уверен, что вы столкнулись со смертью и победили ее уверенно и сознательно — ценой ужасных страданий. Угроза выкидыша была страшной угрозой. Вы уже были так близки к смерти, что только организм, обладающий чрезвычайной решимостью и мужеством, мог пробиться назад. После этой вашей победы я понял, что вы можете вынести почти все и заглянуть весьма далеко.

— Да, я был «расходуемым» — почти с самого начала! — Монтгомери сказал это с едва заметной горечью.

— Да, — сказал Нэгл, — один из всех нас и за всех нас. Вы обнаружите, что миллиард лет назад раса начала готовить вас к этому моменту. Она хочет, чтобы мы приняли это задание — если вы готовы его принять. Необходимо исследовать определенный путь. Может быть, это тупик, и вся наша работа закончится провалом. Но вы пойдете этой дорогой один. Вы можете позволить себе рискнуть. Раса не может. Если мы найдем, что это хороший путь, скорость развития человечества сделает резкий скачек. Если мы допустим ошибку, развитие пройдет мимо нас, забраковав тот путь, которым мы пошли.

Это одинокий бизнес, никто не будет о нем знать, но вы бы хотели, чтобы все было по-другому?