Школа

5

Монтгомери позвонил в офис, где его ждал Дон Вульф, сообщил консультанту, что уходит, но таким тоном, что не Вульф не стал расспрашивать его о подробностях.

Он проигнорировал звонок, который, по словам портье, поступил от полковника Доджа. Сегодня он уже один раз отчитался, неужели этого не достаточно? Он просил портье, чтобы его не беспокоили никакими звонками в течение ночи.

Сон не шел, и он, выйдя на балкон долго стоял, глядя вниз на скалистый берег и узкую полоску песка у подножия скал. В его голове роились запутанные, мучительные мысли, и все же он, казалось, мог оценивать их как бы со стороны, объективно и без паники.

Авиационная корпорация «Файрстоун», XB-91, с них же все это началось, интересно а как дела у Сорена Гандерсона? Вряд ли опыт конструктора такой же тяжелый, как у него, ведь Гандерсон успешный творческий человек.

Постой, постой, а какова была первоначальная цель его появления в Институте? Так. Следует оценить ее заново. Представляет ли работа Института угрозу для Доджа и Спиндема настолько что следует остановить ее? Он с новым волнением подумал о том, что продемонстрировал Мартин Норкросс, авиаинженер и конструктор. Теперь он был уверен, что в этом не было ничего фальшивого. Его собственный опыт убедил его. Годы неосознанного, но вездесущего напряжения и страха прошли. Он мог смотреть на реальность своих собственных недостатков, не уклоняясь от этого зрелища.

Нет. Цель его нахождения в Институте изменилась на противоположную. Он больше не агент Доджа, ищущий законный предлог для закрытия Института. Он стал агентом Института, который должен был найти способ убедить Доджа в том, что здесь есть что-то ценное.

Он не знал, как это сделать. Возможно, ему следует пойти к Нэглу и Беркли и признаться, зачем он пришел? Но ведь это было бы нарушением присяги. Ведь он военнослужащий и обязан подчиняться приказам полковника Доджа.

Сорен Гандерсон был в отвратительном настроении, когда Монтгомери нашел его на следующее утро. Он сидел на лужайке рядом с кортом и разговаривал с молодым человеком. Лицо Гандерсона было темным и неприятным, такого Монтгомери никогда не видел за все годы их общения, обычно лицо было спокойным и добродушным. Гандерсон представил их друг другу:

— Это еще один из новых суперменов. Майор Юджин Монтгомери из Военно-воздушных сил Соединенных Штатов, а это мистер Махлон Роквуд из корпорации «Акме Рефрижераторы».

Двое мужчин пожали друг другу руки, неловко, из-за суровости Гандерсона, улыбнувшись.

Гандерсон продолжил:

— У мистера Роквуда есть несколько интересных наблюдений по этому вопросу, который нас всех интересует, — он думает, что наш друг Нэгл в значительной степени сбит с толку, возлагая столько вины на школы за широко распространенную технологическую глупость.

Монтгомери сочувственно улыбнулся. Было очевидно, что Гандерсон борется с каким-то чрезвычайно сильным переживанием, но пока не преуспел. Он вопросительно посмотрел на молодого инженера. Тот пояснил:

— Я просто говорил, что большинство людей имеющих инженерное образование не могут рисковать. Как и в моем случае, большинство ребят работают в местах, где продажи идут хорошо по старым правилам. Они покупают дом за двадцать тысяч долларов. Они рассчитывают отправить своих собственных детей в колледж — сейчас у каждого один или два ребенка, и ожидается прибавление. Они не могут рисковать, приставая к главному инженеру, директору завода или начальнику отдела продаж, предлагая что-то новое, что может, например, расстроить весь рефрижераторный бизнес. Поэтому для новой модели они решают сделать в двери отделение в котором сливочное масло не будет сильно замерзать. Или, может быть, вставить теплообменники в стены — а в следующей модели их оттуда убрать. Затем, если они почувствуют настоящую смелость, они сделают что-нибудь радикальное, например, вращающиеся полки — внесут реальный вклад в науку о сохранении продуктов питания!

Монтгомери рассмеялся:

— Это почти так же здорово, как ситцевые занавески на дверях холодильников, которые были у нас год или два назад.

Рокуэлл кивнул:

— Но такова ситуация, в которой мы находимся, и я задаюсь вопросом, не распространяется ли она даже на авиационную промышленность в несколько другой форме. Никто ни в каком бизнесе не хочет менять свою модель, если хорошо продается старая. Это основной факт, который все упускают из виду. И когда вносятся изменения, они должны быть минимальными, а не максимальными. Каждый профессор инженерного дела в стране, похоже, полон решимости сохранить это в глубокой, мрачной тайне.

Гандерсон фыркнул:

— Разве не было бы здорово, если бы все действительно было так просто? — Он повернулся к Монтгомери. — Мне немного жаль, что ты отправился со мной в этот институт, Джек. Я действительно думал, что у этих парней что-то есть. Может быть, они уверены в своей правоте. Но, я думаю, они просто не знают, что ошибаются.

— Они ошибаются или мы?

— Когда-нибудь слышал о «времени паровых двигателей»?

— Нет. Что это?

— Какой-то мистик по имени Форт придумал этот термин. Это означает, что когда культура достигнет той точки, когда станет необходим паровой двигатель, паровой двигатель будет изобретен. Неважно, кто будет жив, чтобы сделать изобретение, будь то Герой Греции, или Джеймс Уатт [5] из Англии — паровой двигатель будет кем-то изобретен. И наоборот, если сейчас не время паровых двигателей, никто под солнцем не изобретет их, каким бы умным он ни был. Другие выразились немного изящнее, сказав, что человек не может подняться над уровнем своей культуры. Это именно то, что мы пытаемся здесь в Институте преодолеть — и мы не можем этого сделать.

— Если бы это было правдой, не было бы ничего, кроме застоя. Кто-то должен подняться и поднять культуру вместе с собой.

— Нет, нет… — Гандерсон выглядел почти сердитым. — Возьмем, к примеру, математику. Математик строит свое здание на фундаменте, который уже есть. Никто во времена Пифагора не собирался изобретать тензоры или кватернионы. Культуры для этого не существовало. Предположим, Эйнштейн родился в полинезийском племени. Как вы думаете, он бы написал свою работу по теории относительности в этой культуре? И не имеет значения, насколько мы умны или насколько наши мозги отполированы в Зеркале — мы не сможем предпринимать шаги, которые мы хотим предпринять, пока культура не будет готова к ним. Это может произойти и через пятьдесят лет. Мы не можете обойти принцип времени парового двигателя.

— Так что же мы будем с этим делать? — спросил Монтгомери. — Сидеть сложа руки и ждать, пока время паровых двигателей не догонит нас?

Гандерсон поднял глаза, его глаза потемнели, он понял, что Монтгомери насмехается над ним. Майор мгновенно пожалел о своих словах и сказал:

— Я не это имел в виду — я хотел сказать, что ты найдешь ответ в Зеркале.

Гандерсон в сомнении покачал головой:

— Это то, что Нэгл продолжает мне твердить! Вчера мы снова и снова обсуждали эту проблему, и все, что он делал, это улыбался и говорил мне посмотреть в зеркало.

Монтгомери не знал ответа на аргумент о времени паровых двигателей. Может быть, человек действительно не может подняться над своей культурой. Однако он сомневался, что ему придется вечно пытаться оставаться погруженным в нее до уровня глаз. Теперь он, по крайней мере, знал, что сдерживало развитие Гандерсона! Он задавался вопросом, что найдет инженер, когда посмотрит в Зеркало в поисках ответа.

Он очень неохотно пошел на встречу со своим собственным Зеркалом. Он чувствовал, что достиг положения равновесия, которое не решался нарушить. То, что он мог обнаружить дальше, могло оказаться гораздо страшнее признания собственной трусости и неадекватности.

Мир кошмаров устремился ему навстречу, как только он надел головной убор. Он думал, что готов почти ко всему, что может показать Зеркало, но это было что-то новое.

Он узнал, как, так сказать, контролировать скорость своего приближения к изображению, и теперь удерживал ее, медленно нащупывая путь сквозь ошеломляющую неизвестность. Было трудно осознавать, что это был лабиринт его собственного разума. Он не мог поверить, что в течение своих тридцати пяти лет ежедневно ходил с этим кошмаром и ужасом, запертыми внутри него.

Казалось, что он лишен всех нормальные человеческих чувств. У него не было ни глаз, чтобы видеть, ни ушей, чтобы слышать, ни пальцев, чтобы чувствовать. Но было осознание жизни, острое, восторженное осознание, которое заполнило все его существо. Оно было так интенсивно, как будто оно одно занимало весь мир.

А потом была — смерть!

Он приближался к изображению долго, медленно затуманивая восторг. Но все же не удержался от громкого крика, когда наконец понял, что это не что иное, как постепенное угасание жизни во всех клетках его существа, — все бегущие в нем жидкости замедлились и стали холодными.

Он с трудом вернулся к осознанию своего тела и понял, что умирает. Он чувствовал это в своих руках и ногах. Его сердцебиение стало медленным, а дыхание прерывистым, — почти прекратилось. Он больше не мог найти свет глазами. Была только огромная пустая тень, в которую он медленно погружался. Это была смерть.

Сначала он не мог разглядеть врага. Он думал, что нет другой жизни, кроме его собственной. Теперь он осознал, что вокруг него была жизнь. В то время как его собственная уменьшалась, этот другая росла, черпая из него его жизненные силы.

Он непроизвольно потянулся, чтобы бороться с этим врагом, и почувствовал, как тот отреагировал. Он почувствовал, как болезненный поток этой реакции захлестнул его, отравляя, разрушая. Но пришло понимание, что можно было заключить сделку. — Враг не хотел его смерти, но нужно было уменьшить требования, которые он предъявлял к врагу, они были слишком велики. Враг восстал ради собственной безопасности и атаковал его. Да нужно попробовать предложить уменьшенные требования. Тогда они оба могли бы выжить. Он не знал, будет ли принято это предложение. Он был во власти другого. Но он разослал свое предложение, свою апелляцию. — И почувствовал, что в клетках его тела слабо разгорается огонь жизни. Бегущие в нем жидкости убыстрились обновились. Его предложение было принято. Его жизнь снова вернулась к нему.

Но пришедшее осознание жизни, было не такое острое, восторженное, как раньше. Экстаз уменьшился и пришел страх — смертельный страх, что если он потребует свою полную порцию, то будет уничтожен.

Откуда возник такой кошмар? Страх уменьшился, но он все еще дрожал каждым мускулом, когда перед глазами возникли панели Зеркала. Его одежда была пропитана потом.

С ним никогда ничего подобного не случалось. В этом он был уверен. По какой-то причине его воображение нарисовало эту фантазию о смерти. Это должно было быть символом чего-то другого, не имеющего реальности само по себе.

Он нерешительно взглянул на часы, а затем на панели Зеркала. Оказалось, что он уже провел с ним полдня. Ему следовало бы прерваться. Вульф предупредил его, чтобы больше, чем четыре часа в день, он с зеркалом не проводил. Но он должен был еще раз взглянуть на этот символ ужаса и выяснить его значение. Он возвращался снова и снова, чтобы каждый раз приглядываться внимательнее, чтобы глубже ощутить ощущение смерти. Пока, наконец, он не смог смотреть непрерывно, не съеживаясь.

Было уже пять часов вечера, когда он снял головной убор. Слабая улыбка появилась на его губах, когда он закрыл за собой дверь комнаты.

Он провел еще два часа, роясь в стеллажах довольно обширной библиотеки института. Затем он вернулся в отель, и его улыбка стала шире, чем когда-либо, когда он вошел. — Психиатр, доктор Спиндем, ждал его в вестибюле.

Он встал и вышел вперед, протянув руку, чтобы поприветствовать Монтгомери. Его лицо профессионально сияло, а глаза пристально изучали майора.

— Я приехал так быстро, как только смог. Я сказал полковнику Доджу, что мы не можем позволить себе подвергать ненужной опасности человека с вашей квалификацией.

Монтгомери усмехнулся:

—Я могу себе представить, каков был ответ Доджа!

— Что вы хотите этим сказать? — Пристально глянул Спиндем.

— Ничего особенного.

— Вы хотите сказать, что чувствуете, что полковник не ценит вас? — настаивал Спиндем.

— Что-то в этом роде, — согласился Монтгомери. — Давайте поднимемся в мою комнату, там говорить удобнее.

Спиндем кивнул:

— Да. Я хочу услышать все, что вы узнали об этом невероятном, так называемом институте.

Психиатр хранил молчание и во время поездки в лифте, и по дороге в номер Монтгомери. Но майор чувствовал на себе его взгляд как почти физическое прикосновение. Он догадался, что уже довольно давно взят на карандаш доктором.

— Выпьем? — предложил он, когда они сели. — У меня здесь ничего нет, но мы можем заказать что-нибудь наверх.

— Нет, спасибо, — сказал Спиндем. — Я хотел бы немедленно услышать все, что вы испытали, особенно об этом так называемом Зеркале.

Монтгомери начал со своих впечатлений от первого дня, подробно описав демонстрацию, устроенную Норкроссом.

— Как вы думаете, какова была цель этого? — спросил Спиндем. — Это что, стандартное шоу, которое устраивают для всех новичков?

— Это не шоу. Я тоже подумал, что это подделка, когда впервые увидел все это. Но это не так. Это подлинно. Я убедился на собственном опыте. Человек, проведя определенное число часов с Зеркалом, действительно может делать удивительные вещи.

— Несомненно, какая-то форма гипноза, — сказал Спиндем. — Вы простите мое несогласие с вами, но я уверен, что вы понимаете, что мой профессиональный опыт позволяет более точно интерпретировать такие психические явления.

— Конечно, — сказал Монтгомери. Он рассказал про анализ д-ра Нэгла образовательной системы как гомеостатического механизма и про то, как сам провел проверку этих утверждений.

— Новая концепция, — сказал Спиндем, — и, очевидно, очень наивная, совершенно не учитывающая обратную ситуацию, если бы вообще не было повсеместного распространения знаний.

Монтгомери начал было перебивать, но психиатр продолжил:

— Меня больше всего интересуют ваши высказывания о вашем школьном учителе математики. Вы говорите, что считаете, что этот мистер Карлинг сознательно и намеренно сделал геометрию и алгебру неприятными для вас, чтобы вы не заходили в них слишком далеко?

— Паранойя, я полагаю, вы так называете такое отношение, не так ли? — сказал Монтгомери, его лицо ничего не выражало. — Мания преследования…

— Пожалуйста… — лицо Спиндема исказилось как от боли. — Я здесь не для того, чтобы ставить вам диагноз, майор. Меня интересует только эффект этого Зеркала.

— Мне очень жаль, — сказал Монтгомери. — Ваш вопрос не допускает простого ответа. Мистер Карлинг был совершенно неспособен преподавать математику другим способом, который не делал бы ее совершенно отталкивающей. Эта тема не привлекала его, и было немыслимо, чтобы она привлекала кого-то другого. Директор был в курсе работы Карлинга, но он также считал, что все идет нормально. Школьный совет подобно директору считал Карлинга прекрасным учителем. Никто не считал, что с этой ситуацией нужно что-то делать. И Карлинг год за годом продолжал выпускать учеников, которые ненавидели математику почти как личного врага.

— Вряд ли можно сказать, что все это было преднамеренным и целенаправленным, даже если это совершенная правда, — сказал Спиндем.

— Я думал, что психиатрия отрицает, что в человеческой деятельности существует какая-либо случайность, — сказал Монтгомери. — Ваше учение состоит в том, что, если эффект создается человеческим существом, то человек намеревался произвести именно этот эффект. Это если говорить об индивидуальном подсознании, но существует также и групповое подсознание. Никто никогда не признался бы, что целью моей школы было воспитывать ненавистников математики. Но я утверждаю, что это была цель — невысказанная, подсознательная цель всей вовлеченной группы.

Спиндем ничего не сказал. Его губы сжались в тонкую линию, а глаза пристально изучали лицо Монтгомери.

— И это вам сказало Зеркало? — спросил он наконец.

— Я смог определить для себя, что это правда, после того как Зеркало свело к минимуму страх осознания этого факта.

— И почему должен быть какой-то страх в признании этого — если бы это было правдой?

— Из-за неравенства сил: я против всей системы образования.

— Или система образования и общество против вас? — спросил Спиндем, подняв брови.

— В любом случае, вы определите это таким образом, — сказал Монтгомери.

— И есть ли что-нибудь еще, что вы определили, посмотрев в это Зеркало?

— Да. Я понял, почему у меня не хватило смелости и смекалки встать на задние лапы и протестовать против таких людей, как Карлинг и ему подобные. Есть другие люди, которые подчинились не полностью и добились большего, чем я, как вам очевидно известно. Но я просто подчинился.

— Почему?

И Монтгомери рассказал о своем долгом опыте общения с Зеркалом сегодня, об ощущении смерти и враге, с которым он пошел на компромисс, чтобы спасти свою жизнь. Спиндем слушал с интересом.

— Вы видели подобные сны раньше ? — спросил он, когда майор закончил.

— Это был не сон, — сказал Монтгомери. — Я был в полном сознании.

— Конечно. В случае сегодняшнего дневного переживания — но я подумал, что та же символика, вероятно, часто встречалась вам во сне в течение вашей жизни. Если только это не было вызвано полностью Зеркалом.

— Это не было вызвано машиной, и это не было символизмом, — сказал Монтгомери. — Я могу точно сказать вам, что это было.

— Пожалуйста, сделайте это.

— Я не был вполне уверен в правильности своей оценки этого даже после целого дня этих опытов, — медленно сказал Монтгомери. — И после окончания я потратил еще пару часов, чтобы немного освежить в памяти свое знание психоанализа, чтобы посмотреть, заслуживает ли моя оценка доверия с точки зрения вашей науки. Я убедился, что ваши авторитеты почти повсеместно согласны с тем, что психика индивида имеет неизвестное начало и долгую историю, предшествующую его физическому рождению. Мой опыт с Зеркалом подтверждает это. Я был живым, мыслящим существом в то время, когда организм моей матери пытался уничтожить меня. Событие, о котором я говорил, было угрозой выкидыша. По эндокринному потоку, который проходил между нами, я понял, что меня убивают. Яды начали циркулировать во мне, и основные жизненные функции исчезали.

Материнское тело было слишком слабым, чтобы поддерживать меня. Мои требования к росту были слишком велики, и единственный способ выжить — это уничтожить меня. А потом, на биохимическом уровне, я заключил сделку. Мой организм согласился с материнским организмом просить меньше, согласился ограничить свои потребности в средствах к существованию в обмен на право жить. Сделка была заключена и выполнена.

Это был первый и важнейший урок, полученный мной в жизни. Я понял, что для того, чтобы жить, я должен ограничивать себя, всегда брать меньше, чем мне нужно, всячески уменьшать себя до прожиточного минимума. Это было правило, которого я придерживался на протяжении всей своей жизни. Я никогда не осмеливался творить — ведь это означало смерть. Я усвоил это давным-давно, еще будучи зародышем, и урок сохранился до сегодняшнего дня.

Доктор Спиндем глубоко вздохнул:

— Майор, вы не оставляете у меня сомнений в абсолютной опасности этого Института. Вы вступаете в самые опасные области человеческой психики. Конечно, мы признаем, что человеческая психика не возникает при рождении. Но для нас совершенно невозможно поверить, что то, что вы описали, когда-либо имело место. Даже признавая, что эти фантазии являются вашими собственными, а не результатом работы этой машины, пытаться интерпретировать их по-своему — это психическое самоубийство. Только квалифицированный и опытный профессиональный ум мог бы дать вам правильное представление о них.

— В сороковых годах, — сказал Монтгомери, — один из ваших людей, венгерский психоаналитик Н. Фодор [6], показал на практике существование человеческой психики до рождения и получение индивидуумом там уроков, которые не могли быть получены им в жизни после рождения. Вы не можете отрицать эти факты. Зеркало — это просто расширение и улучшение результатов доктора Фодора. Завтра я докажу вам это.

— Как? — потребовал Спиндем.

— Завтра я создам что-то впервые в своей жизни. Я создам аэродинамический профиль, который произведет революцию в полете на больших высотах.

Доктор Спиндем встал:

— Очевидно, майор Монтгомери, что вы пережили ужасную пытку. И виновны в этом люди, которые управляют этим псевдо-аналитическим устройством, называемым ими Зеркалом. Мой профессиональный долг рекомендовать вашему начальнику, полковнику Доджу, чтобы вас немедленно отозвали из проекта. Уже существуют достаточные доказательства для принудительного закрытия Института. Мы не можем позволить вам, не имеем морального права, и дальше рисковать своим разумом.

А вам я рекомендую немедленно начать лечение. Чтобы свести к минимуму риск, я бы предложил назначить уже на завтрашнее утро первую из серии электрошоковых процедур. В этом случае, последствия этого ужасного опыта должны начать исчезать через пять или шесть недель.

— Нет, только не завтра, — сказал Монтгомери. — Я должен спроектировать аэродинамический профиль. Возможно, через день или два после этого.