Школа. Остаться в живых

Ирина Комиссарова. Трещина на асфальте

В квартире полная темнота. И тишина — даже будильник сдох, не допищав. Матери сегодня к восьми, значит, ушла в семь. Слава Аллаху, догадалась не будить.

Лека сидит на постели и перекачивает в себя темноту и тишину Когда их набирается столько, что Леке начинает казаться, будто ее вот-вот взорвет изнутри, она встает и зажигает свет.

В десять минут девятого неожиданно звонит Чуха. По бесформенной куче говна, каковой до сих пор виделся предстоящий день, словно пролег настил. Теперь, по крайней мере, есть стимул куда-то пойти.

Всего нужно семьсот баксов. Двести у нее есть, требуется еще пятьсот. Паршивые пять сотен, это же не деньги для Москвы, думает Лека. У Башаковой, вон, новая труба столько стоит — Башакова уже все уши с ней прожужжала. Строит многозначительную рожу: «Подарили…» Ясен перец, подарили — мамо с папом преподнесли на ДР. Но она изображает таинственность, хочет, чтобы подумали, что у нее кто-то есть. Уписаться.

Срисовать бы ее паршивый телефон, вот и была бы сумма, думает Лека злобно. Марик пообещал деньги достать, но Марик трепло. «Да я…», «да для тебя…», «все решим, одним словом…». К полудню он думать забудет про все свои обещания. Напомнишь — скажет, что все под контролем, все завтра. А завтра опять забудет. К тому же Леке нужно сегодня. Чуха сказал, что будет держать до трех. Мол, деньги нужны срочно. Если не ей, так другому отдаст, желальщиков целая очередь; он позвонил ей первой только постольку, поскольку она говорила, что очень горит.

На перемене Лека сидит на подоконнике, рассматривает лица, словно видит первый раз. Смешно. Смешные. Инопланетные какие-то физии. Фильм был такой древний: там мужик надел специальные очки и — бац — увидел, что вокруг одни пришельцы, закамуфлированные под местных жителей. Без очков — люди как люди, в очках — мурло на мурле. Так и тут.

Из-за двери выплыла русичка и стала продираться сквозь народ, как сквозь чащу. Она новая, молодая совсем, при этом дикая пуще эфиопа. У нее бзик на наркоте. Считает, что все вокруг колются и долбятся без продыху. Девкам в пятницу после урока начала втирать: «Девочки, будьте осторожны, сейчас все это стало так доступно, вам трудно представить все опасности, вам кажется, что это все ерунда, а на самом деле… бла-бла…» Девки попадали под стол. «Я говорю: а что вы на меня все время смотрите? — пересказывала потом Башакова. — Что я, самая завзятая?..»

При этом русичка старше их всех на сколько? Лет на семь? Всего ничего. Вне школы, в компании какой-нибудь могли бы вместе тусить… А тут как будто с другой планеты. Были б очки-рентгены, небось тоже высветилась бы… Их, наверно, вербуют там, в институтах этих и педулищах. Из нормальных молодых чуваков делают деревянных солдат, и они в момент перестают понимать других нормальных молодых чуваков.

— Газиев, у тебя деньги есть? — спрашивает Лека.

— Чего?

— Деньги у тебя есть? — терпеливо повторяет она.

— Ну.

— Сколько?

— А тебе зачем?

— Сколько?

— Ну хз. Рублей триста.

— А больше есть? Не с собой, а в принципе?

— Ни фига себе, — говорит Газиев. — Может, еще ключи от квартиры?

Он из немногих вменяемых среди моря инопланетных уродцев. Он, скорее всего, дал бы денег. Но у него их нет. Триста рэ — это не деньги.

У Башаковой наверняка при себе больше. Но Башакова как раз не даст. И Элька Богута из параллельного, хотя они даже типа подругами были в прошлом году И Тимур. Тимур не просто не даст, а еще обосрет по самую макушку.

Самая гнусь — просить. Просить — значит падать. Упал — лежишь. Лежачего не бьют, через него просто перешагивают.

В классе тридцать два человека, в параллельном почти столько же. Если бы все скинулись по десять баксов, получилось бы даже больше, чем надо. Десять баксов — это еще меньше, чем триста рэ. Не деньги. Тем более, она отдаст.

Она просит. И у Башаковой, и у Эльки, и даже у Тимура.

— Зачем тебе? — спрашивает Башакова.

— Мне надо выкупить собаку, — говорит Лека в слабой надежде пробить на жалость, — ее украли. Если я до вечера не соберу денег, ее убьют.

— Откуда это у тебя собака за пятьсот бакинских? — удивляется Башакова и торопливо добавляет: — У меня столько нет.

«Сними с карточки», — думает Лека с ненавистью, а вслух говорит:

— Дай сколько есть.

Башакова, естественно, не дает. Не просто так, а по принципиальным соображениям. Она не вступает со знакомыми в кредитные отношения, потому что портятся отношения обычные.

— А с незнакомыми вступаешь? — интересуется Лека, шуря глаза.

— Я не «Сбербанк», — нелогично отвечает Башакова.

Тупая корова. Типа как у Леки есть с ней хоть какие-то отношения, чтобы их можно было портить…

Тимур посылает еще быстрее. Сначала предлагает оказать услугу сексуального характера, потом ржет, как больной конь, потом посылает.

— Маску поправь, — говорит Лека. — Хобот торчит.

— А?

— На.

Она отходит к окну, сбрасывает сумку на пол. За окном ноябрь. На асфальте трещина, как шрам от аппендицита. Не от самого аппендицита, а оттого, что его вырезали. Весь ноябрь все катится под гору. Как лавина.

«У них один дешевый пафос, — сказала завучиха историчке. — Сил нет, дай пострадать. Каждый чих — повод для страдания». Завучиха даже голос не понизила, хотя Лека стояла в двух шагах. Для капитана деревянных солдат она — пустое место. Дыра в пространстве, в которой клубился дешевый пафос.

От окна тянет холодом.

— Что, правда, собаку грозились убить? — спрашивает Русик Газиев.

— Нет, — отвечает она. — Наоборот.

— «Наоборот»? Купить, что ли?

Звонок сверлит уши. Мутанты начинают разбредаться, закидывая на плечи сумки и поводы для страданий.

— На историю идешь? — Русик хищно зевает, по-крокодильи хрустнув челюстью.

— Нет.

— Может, продать что-нибудь? — советует мудрый Газиев.

— Ты, Газиев, мудрый такой, — восхищенно говорит Лека, не поворачиваясь. — Я бы ни в жизнь не сообразила. Обалдеть, надо же, когда нужны бабки, можно продать что-нибудь!

— Чего ты на меня-то скалишься? — обижается Русик. — Тоже мне. Да мне в принципе покласть на твои дела.

— Чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить что-нибудь ненужное, — популярно объясняет Лека.

Это называется «ликвидность активов». Вещи, которые можно быстро обернуть в деньги. Лекиным активам грош цена в базарный день. МП-тришник, телефон, шмотки. Теоретически ликвидно. Но не доходно.

Повод ли это для страданий? Честно? Иногда — да.

— Да исполать, — бурчит все же оскорбленный в лучших чувствах Газиев и бредет на свою историю.

На истории есть шанс схлопотать пару, поскольку историчка честно обещала вызвать в ближайшем будущем.

По закону подлости Лека натыкается на историчку за секунду до того, как успевает скрыться в туалете.

— Ты ведешь себя вызывающе, — говорит та. У нее криво намазаны губы, и пахнет она каким-то нафталином. В прямом смысле и в переносном.

«Вызывающе», именно так.

— Мне срочно надо домой, — говорит Лека скрипучим от тоски голосом. — Я очень плохо себя чувствую.

— Я тоже плохо себя чувствую, — радостно отвечает историчка. — Может быть, мне тоже пойти домой?

Это типа юмор такой. Петросян дохнет от зависти.

«Идите лучше в жопу, Людмила Сергеевна», — говорит Лека мысленно. У нее своя школа юмора.

— Понимаете, — объясняет она, — я все равно не останусь.

— Да я все понимаю, — историчка сжимает криво нарисованные губы. — Это же мне важны ваши экзамены, а не вам.

Она по-прежнему преграждает Леке путь, и Лека как-то не решается обогнуть ее прямо так внаглую. Они стоят друг против друга и смотрят в разные стороны, словно каждая думает о своем. И как-то впрямь становится неловко, будто сильный пинает слабого. Историчка вдруг перестает казаться деревянным зомби. Обычная престарелая тетка, замотанная в шарф и осипшая от постоянного крика.

Они считают, что проблемы тинов не стоят выеденного яйца. Они думают так просто потому, что не знают, как с этим разбираться. Проще сказать, что нет никаких проблем, тогда и разбираться ни с чем не придется. Не придется признавать свое полное бессилие, неспособность помочь. Не потому, что они особенно плохие или равнодушные, а потому, что нельзя распутать за другого взрослого человека его траблы. Пусть лучше будет: «дети» и «какие там могут быть трудности». А при другом раскладе все становится совсем грустно.

— Мне на самом деле очень плохо, — говорит Лека.

Это правда. Это правда из правд. Поэтому выходит искренне.

Историчка молча проходит в класс, то ли войдя в положение, то ли просто махнув рукой. Лека медленно шагает в сторону лестницы.

На лестнице она звонит Чухе:

— Слушай, давай я двести сейчас подвезу, а завтра…

— Не, не пойдет, — обрывает он. — Ладно, я понял.

— Подожди, — торопится она, но он бросает трубку.

Можно перезвонить и уговорить подождать — в конце концов, времени он ей дал до трех — но на Леку наваливается апатия. Какой смысл? Денег все равно взять неоткуда. У всех, у кого можно было попросить, она попросила. У матери разве что еще не. «Мама, дай зелени, мне надо купить ствол».

«Мама, у меня неприятности, о которых некому рассказать…»

Лека сует телефон в сумку и тащится вниз.

А в раздевалке сталкивается с Анжелой.

Анжела вообще не реагирует на Лекино появление. Лека для нее даже не пустота, заполненная пафосом, а абсолютный вакуум. Лишенное вещества пространство.

Лека молча ищет свою куртку, но потом не выдерживает.

— Энджи, — говорит она, стараясь говорить нормально, но горло все равно сдавливает от унижения.

Просить — значит падать.

— Энджи, скажи ему, чтобы от меня отстал.

Анжела ставит ногу на радиатор и медленно проводит по ней ладонями — то ли поправляет колготки, то ли проводит сеанс самолюбования. Отряхивает юбку. Достает из сумки косметичку.

Лека ждет. Темнота, собранная внутри нее, густеет.

— Ты со мной разговариваешь? — картинно удивляется Анжела. — Ты кто вообще, девочка?

Последнее слово она растягивает с особенной брезгливостью. «Девоч-щщ-ка».

— Ты знаешь, кто я, — отвечает Лека. — Ты же их сама накручивала всю дорогу.

— Потому что не надо было выеживаться, — плавно выговаривает Анжела.

— А что надо было? Утереться и улыбаться?

— Ну, ко мне-то тогда какие претензии? Хотела быть смелой, вот и будь. Я вообще не понимаю, о чем речь. Тебя обижает кто-то?

«Обиж-жяет»… До чего ж ей нравится все это, думает Лека. Она прямо кайф ловит от того, что мне хреново.

— Почему ты меня ненавидишь-то? — спрашивает Лека, искренне не понимая. — Что я тебе сделала?

— Да я тебя вообще не знаю, — говорит Анжела, выпрямляясь. Запах духов плывет вокруг нее ядовитым облаком. — До свидания, девочка.

Она выходит из раздевалки.

Лека берет с вешалки куртку.

Конечно, надо было тогда промолчать. Пока она молчала, она была просто статистом, безликой мишенью для их поганенького остроумия; когда она огрызнулась, она выделилась. Из массовки перешла во второстепенные персонажи, привлекла к себе внимание. И дальше продолжала вести себя неправильно. «Вызывающе», как сказала историчка. Надо было попытаться сгладить углы, помахать хвостом, одним словом, выказать смирение, а она продолжала изображать независимость. Теперь Курцын завелся. Включил ее в особую программу.

На сотовом был определитель, а к домашнему она перестала подходить на третий день. Прямо из школы шла домой. Не включала свет, даже когда становилось совсем темно, — надевала «уши», врубала музыку и лежала на диване с закрытыми глазами. Музыка почти не помогала. На душе становилось все муторней… Приходила с работы мать, включала свет, начинала греметь сковородками, допытывалась, что да чего. «Как в школе?» «Как с уроками?» Лека односложно отбрехивалась. Мать сердилась, кричала, что у нее черствая дочь. А Лека почему-то жалела мать.

Отвратительно было ощущать себя жижей. Прятаться по углам, дергаться от любого шороха, гадать, чего добивается Курц в данном конкретном случае. Быть ли ей как той девочке из «А», о которой рассказывала Элька, или как татарке из «стекляшки», о которой болтали тогда вообще все, кому не лень. Нельзя ли просто извиниться по-хорошему Надо ли извиняться. Надеяться на то, что все утрясется само собой.

Она продолжала ходить в школу Там, по крайней мере, были люди. Пусть они бесили и через одного казались уродами. Но это были свои уроды, привычные и нестрашные, по большей части понятные. В конце концов, все они были в одной лодке — даже деревянные солдаты — и плыли в одну сторону. Только они плыли, а Леку затягивало в водоворот… В школе она хотя бы слегка собиралась и могла думать. Так она придумала позвонить Чухову. Хотя знала его не то чтобы очень близко. Во всяком случае, не настолько близко, чтобы обратиться к нему с такой просьбой. Но достаточно, чтобы знать, что обратиться можно именно к нему.

Остатков ее ума едва хватило на то, чтобы не брякнуть свой вопрос в трубку прямым текстом.

— В принципе, да, у меня тут есть пацан, он ими торгует, — несмотря на деликатность просьбы, Чуха не испытал ни малейшего напряга. — Короче, я с ним буду пересекаться на неделе. На следующей неделе, не на этой.

— Мне надо побыстрее, — сказала Лека.

— Быстро только кошки родятся, — философски заметил Чуха. — А ты не маленькая еще для таких игрушек? Тебе она зачем?

Лека тоже решила прибегнуть к народной мудрости.

— Меньше знаешь — крепче спишь.

— Это факт, — не стал настаивать он.

— Мне просто для спокойствия, — пояснила она на всякий случай, чтобы Чуха не передумал.

Разговор прошел куда проще, чем она опасалась, и принес облегчение. На цене она в тот момент особенно не заморочилась, поскольку до следующей недели время еще было.

А Чуха взял и прогнулся. И теперь ей казалось, что на крохотную ямку, в которой она все это время пряталась, скорчившись и не дыша, обрушилась тяжелая плита, насовсем запечатав ее убежище.

Все проблемы не стоят выеденного яйца. Каждый чих — повод для страдания. Помоги себе сама, Алена Савина. Убей себя об стену.

Лека идет. Туданезнаюкуда.

Ровно в тот момент, когда она ставит ногу на асфальтовый шрам, на телефон капает СМС от Марика.

Он пишет, через сорок минут у «Пятерочки», все достал.

Неужели в самом деле. Честно? На Марика она почти не надеялась.

Ни с того ни с сего, совершенно, идиотически некстати все происходящее с ней вдруг кажется Леке таким же нелепым и уродским, каким казались лица одноклассников на перемене. Словно она надела те самые очки-рентгены, нечаянно поймала свое отражение в зеркале и обнаружила вдруг, что и у нее торчит хобот, а вместо рук — щупальца. Какие баксы, какой пистолет, какой Вадик Курцын? Что это все вообще? При чем тут она? Ее-то кто нанял играть в этом дешевом кино про пришельцев? Не может быть, чтобы она, Алена как ее там, из «Б» класса, шрам над бровью, одета так себе, успеваемость средняя, не нюхает и не колется, ничего так девочка, но и ничего особенного — пошла сейчас, купила паленую пушку на чужие деньги, положила ее в сумку и потопала на разборки, как факинг народный мститель, излучая прямо-таки кубометры подросткового пафоса, воняя этим пафосом во всю ивановскую, на радость завучихе.

Лека поднимает голову и исподтишка бросает через плечо взгляд на школу. И снова натыкается на историчку. Она стоит у окна кабинета и смотрит как-то непонятно — то ли осуждающе, то ли сочувственно. Лека пожимает плечами и виновато разводит руками: мол, а что делать? Что делать-то?

Тонезнаючто.

Историчка качает головой. То ли отрицательно, то ли негодующе. «Безобразие», там, или «вызову родителей». Уютный жест, успокаивающий, как какая-нибудь бабушкина кофта. Они же по сути не злые, они всего-навсего не представляют, что происходит за пределами их расписанско-указочного сектора; они не слепые, просто видят мир в слишком узком диапазоне. От и до. То, что выпадает за пределы диапазона, исчезает и из поля зрения. Если подумать, это тоже очень грустно…

Деревянные солдаты иногда превращаются в настоящих мальчиков, думает Лека. Инопланетяне-мутанты могут проявлять гуманизм. Плохие фильмы могут хорошо кончаться.

Может повернуться так, а может иначе. Но в любом случае, она никогда больше не будет сидеть в четырех стенах с выключенным светом. Это единственное, что она знает точно.

Лека сворачивает за угол и прислоняется к стене. На этот пятачок старшеклассники на переменах ходят курить. Хорошее место, обжитое.

Чуха берет трубку сразу.

— А я вижу тебя. Через дорогу гля.

Лека глядит. Он идет со стороны проспекта и для привлечения внимания машет ей полиэтиленовым пакетом.

— За молоком ходил, — объясняет он в трубку. Это звучит так мирно, по-домашнему, по-бабушкино-кофтиному, что трудно примерить такое к Чухе.

Он подходит.

— Че, надумала?

Лека молча кивает.

— Ну оки. Хорошая вещь.

— Дорогая только, — хмуро говорит она.

— Ну где дорогая? За Бразилию-то? Это ж тебе не «Оса».

— Какая оса?

— «Оса» — отечественная травматика. Говно первый сорт, — как маленькой, объясняет Чуха.

— В каком смысле травматика? — спрашивает Лека.

Они тупо смотрят друг на друга.

— На кой мне твоя травматика? — говорит Лека дрогнувшим голосом.

Чуха ошалело моргает, соображая.

— Ты чего, думала, я тебе огнестрелку продам? — поражается он. — Да ты че? Ну блин… Жжешь. Откуда у меня?

— Откуда мне знать, откуда у тебя, — огрызается Лека, ощущая себя гигантской дурой, мутантом из мутантов с атрофией мозга.

— Короче, не. А чё, бери травматику. Ты ж говорила, для спокойствия. Так для спокойствия как раз самое то. Смысл тот же, а вариантов даже побольше. Отличная вещь, в заводской упаковке, новье. У меня самого хуже.

Может, он даже прав, может, правда, лучше. Но все равно обида не пойми на что скручивает кишки. Ошибка на ошибке. Под гору.

— Подумаю, — говорит она безразлично.

— Думай, только в темпе… Но ты учти, это все равно незаконное ношение. Разрешение нужно.

— Учту.

Чуха зевает и приваливается к стене рядом с Некой, щелкает зажигалкой.

— Ностальгия, — говорит он мечтательно.

Он тоже учился здесь. Два года назад закончил.

— У меня не будет, — цедит она сквозь зубы.

— Будет-будет… Я до самого выпускного тоже только и ждал, чтобы побыстрее ноги сделать, а потом обратным ходом пошло. Вспоминается-то хорошее… Ален — ты ж Алена, да? — а зачем пушку-то хотела? Что, в самом деле, такие серьезные дела у тебя? Проще-то нельзя решить?

— Реши.

Разбегись и шлепнись.

Чуха снова зевает.

«Чтоб вы все провалились, — подумала она. — В трещину в асфальте. Чтоб вы оставили меня в покое. С экзаменами, с травлями, с ностальгиями. Вас много, а я одна, меня не хватает. Прямо вот-вот кончусь… Дорогое что-бы-там-ни-было, пожалуйста, сделай чудо. Большое жирное чудо. Я тоже сделаю что-нибудь большое. Любое, вслепую, не торгуясь. Ты же знаешь, я отдам».

Чертов ноябрь. Чертов год. Вразнос, по кочкам. Она не заметила, как это произошло. В какой-то неуловимый миг все вдруг разом зашаталось, а потом посыпалось, как карточный домик. Оказалось ненадежным, хрупким, слабым. Даже дружбы, даже привычки. Даже так называемые взрослые.

Убей себя об стену, Алена Савина. Пока не развалилась и стена.

— Ржака, — усмехается Чуха, и Леке кажется, что он смеется над ней. — Курца в армию забрили. Знаешь Курца?

— Знаю, — говорит Лека машинально. У нее крепнет подозрение, что это какой-то развод. — Как забрили?

— Культурно и аккуратно. Позвонили в звонок и вручили вручение.

— А что ж он сам открыл? — интересуется она все так же автоматически.

— А спроси, — Чуха опять ухмыльнулся. — Зарвался, стало быть. Утратил бдительность…

В серой луже дрейфует разбухший окурок. Холод забирается за воротник и в рукава. По коже ползут мурашки.

— А когда он получил?

— Повестку? Вчера, что ли. Я только что от Толяна услышал.

Анжелка, значит, знала уже, просто не сказала из подлости. А может, и не знала…

Лека дышит на заледеневшие пальцы.

Должно бы прийти облегчение, но почему-то не приходит.

Как просто. Как выеденное яйцо. Раз-два — взяло и уладилось. Можно считать, само собой. А можно считать, что она теперь в долгу. Не денежном — но от этого не легче, а пожалуй, наоборот…

За все приходится платить. За крупное — по-крупному. И еще неизвестно, какие проценты по кредитам берет что-бы-то-ни-было.

Она покосилась на Чуху.

Неожиданно вспомнилось, что его зовут Лешей. Неожиданно захотелось вернуться в класс, занырнуть в сонное гудение ламп и унылый бубнеж о далеком, маленьком и неинтересном.

Неожиданно показалось, что вот теперь-то она по-настоящему попала.

Книга Юли Лемеш — прозрачно-искренняя исповедь, частично опубликованная в ее блоге. История современных Ромео и Джульетты, осложненная социальным конфликтом и совершенно не детскими проблемами. Здесь только реальные факты из эмо-жизни, а также реальные персонажи, реальная любовь и не менее реальное, абсолютно тотальное непонимание окружающих.

Модный московский психоаналитик использует в своей работе нестандартные методы — дозированные пытки и насилие. У Артема Пандорина есть мечта: когда-нибудь бросить работу и вести жизнь свободного художника в пентхаусе на крыше. И еще у него есть любовь — такая большая, что выходит за рамки закона. Все меняется, когда к Артему приходит Самый Главный Пациент в его жизни… а может, и в смерти.