Штормовое предупреждение

12

До сестры Фредрика всего-навсего пятнадцать минут езды. Выразив Сульвейг Бюле свое восхищение и искренне ответив “да” на вопрос, не хочет ли она как-нибудь вечерком поужинать у них, Карен садится в машину. Они снова едут друг за другом к магистральному шоссе, сворачивают на север и после виадука над рекой Скрео берут вправо. Когда оба не спеша заезжают на участок Гертруд, Карен отмечает, что за рекой виднеется крыша дома Фредрика. Наверно, тут есть пешеходный мостик, соединяющий участки.

Дом Гертруд Стууб – точно такой же, как у брата, и Бюле поясняет, что раньше оба участка принадлежали одному владельцу.

– По сути, старик Хусс владел всеми землями к северу от Скребю, до самой границы с Гудхеймским округом, – говорит он, пока они идут по гравийной дорожке. – Каждая из дочерей Хусса унаследовала половину. Гертруд и Фредрик со временем получили каждый свою часть от материнской половины, вторая же половина отошла родне со стороны Трюсте. И этот дом, и дом Фредрика, вероятно, были когда-то служебным жильем. Но жили там не работяги, а скорее уж десятники.

Дверь открывает не Гертруд Стууб. Встречает их мужчина лет семидесяти, с большими залысинами в вообще-то густой седой шевелюре. Морщинистое лицо можно бы счесть свидетельством тяжелой рыбацкой жизни, если б не белый воротничок священника, выглядывающий из-под черной рубашки. Карен машинально выпрямляется и называет себя:

– Карен Эйкен Хорнби, отдел уголовного розыска Государственной полиции, буду расследовать смерть Фредрика Стууба. – Она протягивает руку.

– Эрлинг Арве, – отвечает священник, в свою очередь протягивая ухоженную руку.

Рукопожатие крепкое, едва ли не властное. Выпустив руку Карен, он тотчас оборачивается к Бюле:

– Здравствуй, Турстейн. Мы ждали, что ты приедешь.

Он делает шаг в сторону, пропуская их в дом.

– Как она? Вчера-то, когда я видел ее возле карьера, была сильно не в себе, – спрашивает Бюле, когда Эрлинг Арве закрывает за ними дверь.

– Первоначальный шок потихоньку отпускает, но ты же понимаешь, скорбь велика, да и выспаться она толком не смогла.

– Из поликлиники кто-нибудь заезжал? Ей бы не помешало успокоительное.

Арве медленно качает головой.

– Гертруд не хочет вызывать врача, говорит, что ей нужен только я. Она принимает помощь только от Господа. Порой, брат мой, мне кажется, ее вера крепче твоей и моей.

Эрлинг Арве наклоняется к Бюле, когда с легкой улыбкой произносит последние слова. Карен, оказавшись не у дел, негромко кашляет.

– Нам нужно немного побеседовать с Гертруд, – говорит она. – Хоть это и тяжело, но нам очень важно поговорить с ней, пока память еще свежа.

– Как я уже сказал, мы вас ждали. – Арве идет впереди по коридору, где высокое зеркало завешено черным покрывалом. На подзеркальнике – ваза с тремя белыми розами и деревянное распятие. Священник останавливается у одной из дверей и вроде как глубоко вздыхает. Потом легонько стучит по косяку и осторожно нажимает ручку.

Черно-белый бордер-колли, опустив голову, стоит у порога в оборонительной позе.

– Ну-ну, Сэмми, – говорит Арве. – Все спокойно.

Собака пятится назад, отходит и, положив голову на вытянутые передние лапы, устраивается подле седой женщины со стрижкой каре и с заплаканными красными глазами. Гертруд Стууб сидит на краешке мягкого кресла. В одной руке она комкает носовой платок, другая спокойно лежит на раскрытой Библии. Карен подходит к ней, протягивает руку.

– Прежде всего, мне очень жаль, что так случилось, – говорит она, представившись. – Потерять родного человека всегда тяжело, а от всего того, что вам пришлось испытать вчера, еще тяжелее. Вам требуется какая-нибудь помощь?

– Нет, спасибо. – Гертруд похлопывает по Библии. – Утешение и руководство мне дарует Господь. И отец Арве, – добавляет она с блеклой улыбкой, бросив взгляд в сторону священника.

– Да, у нашей Гертруд всегда был прямой контакт с Господом, – говорит Арве. – Боюсь, мой главный вклад – приготовление чая. Хотите чашечку?

Карен соглашается, в основном чтобы ненадолго побыть наедине с Гертруд, и Эрлинг Арве исчезает на кухне. Они с Бюле теснятся на маленьком неудобном диване, и, извинившись за вторжение и объяснив важность подробностей вчерашнего дня, Карен просит Гертруд Стууб рассказать, как все произошло.

– Начните с того, что именно заставило вас встревожиться, – говорит она.

– Утреня, – без колебаний отвечает Гертруд. – Фредрик не ходил в церковь как надо бы, но рождественской утрени никогда не пропускал. К тому же он сказал, что придет.

– Вот как, – выжидающе роняет Карен.

– Да, во всяком случае, я это так восприняла. Ведь напоследок-то сказал: увидимся завтра…

Под конец Гертруд Стууб едва внятно шепчет, во взгляде читается смятение, будто она только сейчас осознает непостижимое: никогда больше ей не поговорить с братом.

– А когда вы последний раз видели Фредрика живым?

Вопрос Карен как бы возвращает Гертруд к реальности.

– В сочельник. Он зашел около часу, и мы, как обычно, вместе пообедали. Ничего особенно, обыкновенный рождественский обед.

– Только вы вдвоем с Фредриком?

– Нет, еще был Габриель с детьми. Без Кати, понятно, ее я почти не видела с тех пор, как… как они разъехались.

Рука Гертруд Стууб совершает крестное знамение, когда ей приходится произнести ненавистное слово.

Карен вспоминает, что́ рассказывал Бюле. Катя – это, стало быть, женщина, с которой Габриель судится из-за опеки над детьми. Пожалуй, надо будет и с ней побеседовать, думает она.

– А больше никого?

– Уильям и Хелена тоже заглянули, конечно, очень милые люди, но на обед не остались. Просто пожелали счастливого Рождества и оставили цветок. Они ждали гостей – сестру Хелены и зятя.

Карен быстро смотрит на Турстейна Бюле. Однако на сей раз он не делает поползновений прийти на помощь.

– Уильям и Хелена – это соседи или родственники?

Гертруд удивленно смотрит на Карен.

– И то и другое, разумеется. Сын Ивара, кузена нашего, и его жена. Но от них досюда далековато, они на машине приезжали. Народ нынче любит удобства.

Карен решает копнуть еще:

– Фредрик не показался вам огорченным?

Гертруд Стууб, похоже, размышляет.

– Не больше обычного. Фредрик вообще был не из весельчаков. Вечно то об одном тревожился, то о другом. Но так уж оно бывает, когда человек не находит утешения в Господе.

В эту минуту возвращается Эрлинг Арве с подносом, на котором дребезжат чайные чашки. Ставит его на стол, садится в кресло подле Гертруд.

– Мы тут о Фредрике говорим. Я сказала, что он постоянно о чем-нибудь тревожился. Правда ведь?

Эрлинг Арве кивает и, наклонясь вперед, начинает расставлять чашки и блюдца.

– Пожалуй, можно и так сказать. Но другие назвали бы его человеком заинтересованным и неравнодушным.

– И к чему же он был неравнодушен? – спрашивает Карен, принимая чашку.

– Во всяком случае, не к церкви. – В голосе Гертруд сквозит неодобрение. – А в остальном его беспокоило все, большое и малое. Окружающая среда, понятно, всякие там выбросы и загрязнения, скудеющие рыбные ресурсы и прочее. Вдобавок случившееся в Гудхейме. Фредрик ужас как возмущался.

– В Гудхейме? – переспрашивает Карен. – А что там случилось?

Гертруд оборонительным жестом вскидывает руку, будто не в силах продолжать, и священник, успокаивая, кладет ладонь ей на плечо. Карен вопросительно смотрит на Бюле, и тот поясняет:

– Мегалиты. Кто-то, видать, развлекался, дырки в камнях буравил. Не иначе, юнцы. И ведь эти вандалы там уже не впервые бесчинствуют. Прошлой весной они целой ватагой пытались своротить одну из глыб, ясное дело спьяну. Спасибо, туристы не дали. Помнится, иной раз кто-то и надписи малевал.

Одно дело – малевать надписи и совсем другое – дырявить древние камни, думает Карен. Без шлямбура не обойдешься.

– Давайте вернемся к сочельнику, – говорит она. – Фредрик долго у вас пробыл?

Гертруд Стууб отвечает не сразу:

– Точно не помню, однако уехали они не позднее трех – половины четвертого. Мы ведь обедали. Габриель спешил вовремя вернуться с детьми домой, так он сказал, но мне ли не знать, выпить ему не терпелось. Здесь-то не разгуляешься. И он вызвался подвезти Фредрика. Должно быть, считал, что негоже деду на старости лет в потемках шастать.

Гертруд захлестывают воспоминания о последней прогулке брата, она всхлипывает и съеживается в кресле. Карен делает паузу, звенит фарфор, все прихлебывают чай.

– Ну как вы? Можете продолжить? – спрашивает она через несколько минут, перехватив взгляд Гертруд.

Та утирает нос, кивает.

– Поговорим о первом дне Рождества. Вы упомянули, что ходили к утрене и забеспокоились, когда Фредрик не появился.

– Все-таки я была не вполне уверена, что он не пришел. Обычно он появляется в последнюю минуту и садится где-нибудь в заднем ряду. Верно?

Она смотрит на Эрлинга Арве, и тот согласно кивает.

– Верно, на рождественской утрене в церкви обычно полно народу, – говорит он, и Карен угадывает в его голосе легкую нотку горечи.

Видно, даже на Ноорё религиозности поубавилось. И все равно паствы у Арве на службах куда больше, чем у священников на Хеймё, думает она и вспоминает слова матери: “Хоть гори все огнем, а застольную молитву они непременно читали и в церковь ходили каждое воскресенье”.

– А после утрени, когда вы поняли, что в церкви его не было, вы, стало быть, решили поискать брата?

– Да, несколько раз пробовала дозвониться ему из дома. Думала поначалу, что он просто проспал. Честно говоря, вообще-то хотела высказать ему все, что думаю по этому поводу. Но после нескольких безответных звонков я встревожилась и решила поехать к нему на велосипеде.

– На велосипеде? – с нескрываемым удивлением переспрашивает Карен.

Это она сейчас убита горем, но вообще-то сил ей, по всему судя, не занимать. Наверно, она и намного моложе, чем кажется.

– А что? Снег стаял, никаких проблем, в других случаях езжу на финских санках. Прямо по мху, считаные минуты – и на месте, только через мост, понятно, пешком.

– Значит, вы ездили к Фредрику домой. Внутрь входили?

– Конечно, – отвечает Гертруд, явно удивляясь этакой непонятливости. – Сперва постучала, потом вошла. У нас здесь такой обычай.

Краем глаза Карен видит, что Бюле наклоняется вперед: не хуже ее понимает, как это важно.

– В доме все выглядело как обычно? – непринужденно спрашивает Карен. – Ничего особенного вы не заметили?

– Нет, а что там могло быть особенного? Не прибрано, всегдашний кавардак, кофейная чашка на столе, масло возле мойки, но ничего особенного. Фредрик, он такой.

– Вы обошли дом, искали его?

– Нет, а зачем? – спрашивает Гертруд. – Я сразу поняла, что он ушел; поводка-то в коридоре не было.

Она переводит взгляд на собаку, сидящую у ее ног, протягивает свободную руку, гладит мягкую шерсть. Другая рука по-прежнему лежит на Библии.

– Да и Сэмми непременно бы выскочил навстречу, будь Фредрик дома, – продолжает Гертруд. – Я сразу поняла, что он вывел собаку на прогулку.

– И тогда встревожились? О чем вы подумали? Что могло случиться?

– Сказать по правде, я не знаю, что заставило меня пойти на поиски. Какое-то ощущение, будто я знала: что-то здесь нечисто.

Гертруд Стууб опускает глаза, будто открытая Библия даст ей ответ. Потом наморщивает лоб, бережно разглаживает ладонью густо исписанные страницы, и Карен угадывает едва заметную улыбку.

– Я только сейчас поняла, – говорит Гертруд с совсем новым выражением на лице. – Конечно, это меня Господь надоумил. Это Он велел мне искать Фредрика.

Горестное выражение разом сменилось чем-то вроде спокойной уверенности. Карен встречается с ней взглядом и заставляет себя улыбнуться в ответ. Она часто, и не без зависти, замечала, что глубокая религиозность может стать человеку утешением в беде. Но замечала и другое: та же религиозная убежденность может внушить человеку и иллюзию собственной правоты. Дать ему повод извлекать личную выгоду под прикрытием набожного фасада. Гертруд Стууб, пожалуй, искренна в своей вере. Тут скорее есть риск, что она впадет в религиозный экстаз, думает Карен, с тревогой глядя на улыбающуюся женщину.

Только вот сохранится ли в глазах Гертруд это блаженное выражение, когда она уразумеет, что едва не столкнулась с убийцей брата.