Шум времени

Когда заулыбается дитя

С развилинкой и горечи, и сласти,

Концы его улыбки не шутя

Уходят в океанское безвластье.

Ему непобедимо хорошо:

Углами губ оно играет в славе —

И радужный уже строчится шов

Для бесконечного познанья яви.

На лапы из воды поднялся материк —

Улитки рта наплыв и приближенье —

И бьет в глаза один атлантов миг

Под легкий наигрыш хвалы и удивленья.

Подивлюсь на свет еще немного,

На детей и на снега,

Но улыбка неподдельна, как дорога,

Непослушна, не слуга.

Мой щегол, я голову закину —

Поглядим на мир вдвоем:

Зимний день, колючий, как мякина,

Так ли жестк в зрачке твоем?

Хвостик лодкой, перья черно-желты,

Ниже клюва в краску влит,

Сознаешь ли, до чего щегол ты,

До чего ты щегловит?

Что за воздух у него в надлобьи —

Черен и красен, желт и бел!

В обе стороны он в оба смотрит — в обе! —

Не посмотрит — улетел!

Нынче день какой-то желторотый —

Не могу его понять,

И глядят приморские ворота

В якорях, в туманах на меня…

Тихий, тихий по воде линялой

Ход военных кораблей,

И каналов узкие пеналы

Подо льдом еще черней…

Не у меня, не у тебя — у них

Вся сила окончаний родовых:

Их воздухом поющ тростник и скважист,

И с благодарностью улитки губ людских

Потянут на себя их дышащую тяжесть.

Нет имени у них. Войди в их хрящ,

И будешь ты наследником их княжеств, —

И для людей, для их сердец живых,

Блуждая в их извилинах, развивах,

Изобразишь и наслажденья их,

И то, что мучит их — в приливах и отливах.

Внутри горы бездействует кумир

В покоях бережных, безбрежных и счастливых,

А с шеи каплет ожерелий жир,

Оберегая сна приливы и отливы.

Когда он мальчик был и с ним играл павлин,

Его индийской радугой кормили,

Давали молока из розоватых глин

И не жалели кошенили.

Кость усыпленная завязана узлом,

Очеловечены колени, руки, плечи.

Он улыбается своим тишайшим ртом,

Он мыслит костию и чувствует челом

И вспомнить силится свой облик человечий…

Я в сердце века. Путь неясен,

А время удаляет цель —

И посоха усталый ясень,

И меди нищенскую цвель.

А мастер пушечного цеха,

Кузнечных памятников швец,

Мне скажет: ничего, отец, —

Уж мы сошьем тебе такое…

Сосновой рощицы закон:

Виол и арф семейный звон.

Стволы извилисты и голы,

Но все же арфы и виолы

Растут, как будто каждый ствол

На арфу начал гнуть Эол

И бросил, о корнях жалея,

Жалея ствол, жалея сил;

Виолу с арфой пробудил

Звучать в коре, коричневея.

Пластинкой тоненькой жиллета

Легко щетину спячки снять —

Полуукраинское лето

Давай с тобою вспоминать.

Вы, именитые вершины,

Дерев косматых именины —

Честь Рюисдалевых картин,

И на почин — лишь куст один

В янтарь и мясо красных глин.

Земля бежит наверх. Приятно

Глядеть на чистые пласты

И быть хозяином объятной

Семипалатной простоты.

Его холмы к далекой цели

Стогами легкими летели,

Его дорог стенной бульвар

Как цепь шатров в тенистый жар!

И на пожар рванулась ива,

А тополь встал самолюбиво…

Над желтым лагерем жнивья

Морозных дымов колея.

А Дон еще, как полукровка,

Сребрясь и мелко, и неловко,

Воды набравши с полковша,

Терялся, что моя душа,

Когда на жесткие постели

Ложилось бремя вечеров

И, выходя из берегов,

Деревья-бражники шумели…