Шутовской хоровод

ГЛАВА XV

Играли последнюю заокеанскую новинку — «Что он Гекубе?»[93]. Сладко, сладко и пронзительно, саксофон пронизывал вас до самых кишок состраданием и нежностью, пронизывал, как небесное откровение, пронизывал, как паточная ангельская стрела пронзает трепетный и экстатический бок святой Терезы. Более зрело и закругленно, с более благодушной и менее мучительной чувственностью, виолончель мечтала о тех магометанских экстазах, что длятся под зелеными пальмами рая по шестьсот лет без перерыва. В эту насыщенную атмосферу скрипка открывала доступ освежающим порывам свежего воздуха, прохладного и тонкого, как запах непросохшей юбки. А рояль барабанил и тараторил, не обращая внимания на излияния остальных инструментов, отбивал такт, деловито напоминая всем участникам, что это кабаре, куда приходят танцевать фокстрот, а не церковь в стиле барокко, где святые женского пола предаются экстазам, не мягкая, блаженная долина возлежащих гурий.

При каждом повторении припева четыре негра, составлявшие оркестр, или по крайней мере трое из них, которые играли только руками — ибо саксофонист на этом месте гудел с удвоенной сладостью, украшая пассаж журчащим контрапунктическим монологом, от которого сосало под ложечкой и пронзенное сердце переполнялось восторгом, — разражались меланхоличной воющей песней:

Что он Гекубе?

Ровно ничего.

Вот почему не будет свадьбы в среду утром

В старом Бснгале.

— Какая непередаваемая печаль, — сказал Гамбрил, двигаясь в сложных фигурах танца. — Вечная страсть, вечная скорбь. Les chants desesperes sont les chants les plus beaux, Etj'en sais d'immortels qui sont de purs sanglots[94]. Румтидль-ум-тум, пом-пом. Аминь. Что он Гекубе? Ровно ничего. Ничего, заметьте. Ничего, ничего.

— Ничего, — повторила миссис Вивиш. — Это мне так знакомо. — Она вздохнула.

— Я ничто для вас, — сказал Гамбрил, искусно лавируя между стеной и Харибдой какой-то пары, занятой опасным экспериментом с новым па. — Вы ничто для меня. К счастью. И тем не менее вот мы здесь, два тела с одной душой, двуспинный зверь, неделимый центавр, и фокстротируем, фокстротируем. — Они фокстротировали.

— Что он Гекубе? — Осклабленные негры повторили вопрос, повторили ответ тоном неутешного горя. Саксофон завывал на грани муки. Пары вращались, меняли темп, одно па сменялось другим с привычной точностью, словно танцующие исполняли какой-то древний обряд, полный глубокого смысла. Некоторые были в маскарадных костюмах, потому что сегодня в кабаре был вечер-гала. Молодые женщины, одетые прекрасноза-дыми флорентийскими пажами, гондольерами в голубых штанах, тореадорами в черных штанах, вращались по залу, как луны, в объятиях то арабов, то белых Пьеро, то — чаше — некостюмированных партнеров. Лица, отраженные в зеркалах, принадлежали к тому сорту лиц, которые полагается узнавать с первого взгляда: кабаре было «артистическое».

— Что он Гекубе?

Миссис Вивиш пробормотала ответ почти благоговейно, точно молясь всемогущему и вездесущему Ничто.

— Обожаю этот мотив, — сказала она, — этот божественный мотив. — Он наполняет пространство, он движется, он дергается, он расшевеливает все внутри, он убивает время, он создает такое чувство, точно вы и в самом деле живой. — Божественный мотив, божественный мотив, — с чувством повторила она и закрыла глаза, стараясь отдаться мотиву, плыть по его волнам, стараясь ускользнуть от вездесущего Ничто.

— Какой восхитительный тореадор, — сказал Гамбрил, с любовным вниманием следя за ряженой в черных штанах.

Миссис Вивиш открыла глаза. От Ничто не спасешься.

— Это та, что с Пайерсом Коттоном? У вас не очень тонкий вкус, милый Теодор.

— Чудовище с зелеными глазами![95]

Миссис Вивиш рассмеялась.

— Когда на меня наводили последний лоск в Париже, — сказала она, — Mademoiselle заставляла нас заниматься фехтованием. C'est un exercice tres gracieux. Et puis, — и миссис Вивиш передразнила воодушевленную серьезность классной дамы, — et puis, ca developpe Ie bassin[96]. У вашей тореадорши, Гамбрил, вид такой, точно она была чемпионом по фехтованию. Quel bassin![97]

— Шш, — сказал Гамбрил. Они были бок о бок с тореадором и ее кавалером.

Пайерс Коттон повернул в их сторону свой длинный собачий нос.

— Как поживаете? — спросил он сквозь музыку.

Они кивнули.

— А вы?

— Ах, я пишу такую книгу, — крикнул Пайерс Коттон, — такую блестящую, блестящую, сверкающую книгу. — Танец уносил их в разные стороны. — Как улыбка фальшивых зубов, — прокричал он сквозь открывшийся между ними провал и скрылся в толпе.

— Что он Гекубе? — слезливо пропели развеселые негры свой вопрос, скорбно отягченный заранее известным ответом.

Ничто, вездесущее Ничто, душа мира, духовный оформитель всякой материи. Ничто в облике лунобедрого тореадора в черных штанишках. Ничто — человек с собачьим носом. Ничто — четыре негра. Ничто в форме божественного мотива. Ничто — лица, лица, которые полагается узнавать с первого взгляда, лица, отраженные зеркалами зала. Ничто — этот Гамбрил, чья рука обнимает ее за талию, чьи ноги переступают между ее ногами. Ровно ничего.

Вот почему не будет свадьбы. Не будет свадьбы в церкви Святого Георга на Ганновер-сквер — о, отчаянная попытка! — с Ничто Вивишем, этим милым мальчиком, этим милым абсолютным Ничто, занятым теперь охотой на слонов, охотой на лихорадку и хищников среди карликов тикки-тикки. Вот почему не будет свадьбы в среду утром. Ибо умер Лисидас, не успевши расцвесть[98]. Ибо легкие соломенные волосы (даже пряди не осталось), коричневое лицо, красно-коричневые руки и гладкое отроческое тело, молочно-белое, молочно-теплое — от всего этого теперь не осталось ничего, ровно ничего — ничто все эти пять лет, — и сияющие синие глаза такое же ничто, как все.

— Каждый раз одни и те же люди, — пожаловалась миссис Вивиш, оглядывая публику в зале. — Все те же знакомые лица. Никогда ничего нового. Где же молодое поколение, Гамбрил? Мы стареем, Теодор. Миллионы людей моложе нас. Где они?

— Я за них не отвечаю, — сказал Гамбрил. — Я не отвечаю даже за себя. — Ему представилась комнатка в коттедже, под крышей, с окном у самого пола и покатым потолком, о который вечно стукаешься головой; и при свете свечей наивные глаза Эмили, ее строгий и счастливый рот; и в темноте изгиб ее упругого тела под его пальцами.

— Почему они не приходят и не поют, чтобы их накормили ужином? — продолжала миссис Вивиш обиженно. — Это их святая обязанность — развлекать нас.

— Может быть, они развлекают сами себя, — надоумил Гамбрил.

— Тогда уж лучше делали бы это при нас.

— Что он Гекубе?

— Ровно ничего, — паясничая, пропел Гамбрил. Комнатка в коттедже не имела к нему никакого отношения. Он вдохнул легкий запах итальянского жасмина миссис Вивиш, на мгновение приложил щеку к ее гладким волосам. — Ровно ничего. — Счастливый клоун!

Где-то там, в старом Бенгале, под зелеными райскими пальмами, среди впавших в экстаз мистагогов и святых, стонущих от божественных ласк, музыка прекратилась. Четыре негра вытерли лоснящиеся лица. Пары распались. Гамбрил и миссис Вивиш сели и закурили.