Шутовской хоровод

ГЛАВА XVI

Негры ушли с эстрады в конце зала. Занавес, подхваченный с обеих сторон над эстрадой, опустился, отрезав ее от остального зала — «создав два мира», — как изящным намеком выразился по этому поводу Гамбрил, — «там, где раньше был только один; причем один из этих двух миров — лучший мир», — излишне философически добавил он, — «потому что он — нереальный». Настала театральная тишина, минута ожидания. Потом занавес поднялся.

На узкой постели, может быть, на катафалке — труп женщины. Перед ним на коленях стоит муж. В ногах доктор, убирающий свои инструменты. В украшенной лентами розовой колыбели лежит чудовищный младенец.

Муж. Маргарита! Маргарита!

Доктор. Она умерла.

Муж. Маргарита!

Д о к т о р. От заражения крови, говорят вам.

Муж. Зачем я не умер тоже!

Доктор. Завтра вы будете рассуждать иначе.

Муж. Завтра! Но я не хочу жить до завтра.

Доктор. Завтра вы захотите жить.

Муж. Маргарита! Маргарита! Жди меня там: мы встретимся в долине блаженства!

Д о к т о р. Вы надолго переживете ее.

Муж. Смилуйся над нами, Христос!

Д о к т о р. Вы бы лучше подумали о ребенке.

Муж (вставая с колеи и угрожающе наклоняясь над колыбелью). Это и есть Чудовище?

Доктор. Ребенок как ребенок, не хуже других.

Муж. Чудовище, зачатое в ночь непорочного наслаждения, да пройдет твоя жизнь без любви, нечистой и унизительной!

Доктор. Чудовище, зачатое в мраке и похоти, да будет тебе твоя собственная нечистота казаться небесной!

Муж. Убийца, всю жизнь умирай медленной смертью!

Доктор. Ребенка надо покормить.

Муж. Покормить? Чем?

Доктор. Молоком.

М у ж. Ее молоко застыло в грудях.

Доктор. Но есть коровы.

М у ж. Да, туберкулезные, короткорогие. (Зовет.) Приведите сюда Коро^корожку!

Голоса (за сценой). Короткорожка! Короткорожка! (Затихая.) Коротко...

Доктор. В тысяча девятьсот двадцать первом году двадцать семь тысяч девятьсот тринадцать женщин умерло от родов.

М у ж. Но ни одна из них не принадлежала к моему гарему.

Доктор. Каждая из них была чьей-нибудь женой.

Муж. Без сомнения. Но те, кого мы не знаем, всего лишь статисты в человеческой комедии. А мы — герои.

Д о к т о р. Не в глазах зрителей.

Муж. Что мне до зрителей? О, Маргарита! Маргарита!..

Доктор. Двадцать семь тысяч девятьсот четырнадцатая.

Муж. Единственная!

Д о к т о р. А вот и корова.

(Дурачок приводит Короткорожку.)

Муж. Ах, милая Короткорожка! (Он гладит животное.) Ее исследовали на прошлой неделе, так ведь?

Дурачок. Так, сэр.

М у ж. И нашли туберкулез. Так?

Дурачок. Даже в вымени, с вашего позволения.

Муж. Великолепно! Подоите корову, сэр, в этот грязный таз.

Дурачок. Слушаюсь, сэр. (Доит корову.)

М у ж. Ее молоко — ее молоко уже остыло. Все, что в ней было женского, застыло и свернулось в ее грудях. О Господи! Какой млечный чудотворец заставил его снова течь?

Дурачок. Таз полон, сэр.

Муж. Тогда уведите корову.

Дурачок. Идем, Короткорожка; идем со мной, Короткорожка. (Уходит с коровой.)

Муж (наливает молоко в рожок с длинной трубкой). Вот тебе, Чудовише, пей за свое здоровье. (Дает рожок ребенку.)

Занавес.

— Немного тяжеловато, пожалуй, — сказал Гамбрил, когда занавес опустился.

— Но мне понравилась корова. — Миссис Вивиш открыла свой портсигар: он был пуст. Гамбрил предложил ей папиросу. Она покачала головой. — Мне вовсе не хочется курить, — сказала она.

— Да, корова была в духе лучших традиций феерии, — согласился Гамбрил. Ах! Как давно он не был на рождественской феерии. Со времен Дана Лено[99]. Все маленькие кузены, дядюшки и тетушки с отцовской и материнской стороны, целые десятки родственников — каждый год они занимали добрую половину ряда в партере Друрилейнского театра. Липко-сладкие булочки переходили из рук в руки, циркулировали шоколадки; взрослые пили чай. А феерия шла и шла, великолепие сменялось великолепием под сияющей аркой сцены. Часы за часами; и взрослым всегда хотелось уйти до арлекинады. А дети наедались шоколадом до тошноты или испытывали такую потребность немедленно выйти, что их приходилось выводить, и по дороге натыкались на все ноги, и от каждого толчка потребность становилась еще более мучительной — посреди выступления трансформатора. И тогда был Дан Лено, неподражаемый Дан Лено, теперь мертвый, как бедный Йорик, такой же череп, как череп любого другого человека. И мама, вспомнил он, иногда смеялась до того, что слезы катились у нее по щекам. Она умела радоваться безудержно, от всего сердца.

— Поскорей бы они начинали вторую сцену, — сказала миссис Вивиш. — Ничто так не раздражает меня, как антракты.

— Большая часть нашей жизни — это антракт, — сказал Гамбрил. В этом состоянии смешливой подавленности он был склонен изрекать сентенции.

— Ах, пожалуйста, без афоризмов, — запротестовала миссис Вивиш. Впрочем, подумала она, разве сама она не ждет все эти годы, чтобы поднялся занавес, ждет, в каком-то неописуемом томлении духа, когда поднимется занавес, скрывший от нее, десять столетий назад, синие глаза, золотисто-русые волосы и загорелое лицо? — Слава Богу, — сказала она очень серьезно, словно испуская дух, — вот и вторая сцена!

Занавес поднялся. В пустой комнате стояло Чудовище, превратившееся теперь из младенца в худощавого и сутулого юношу с кривыми ногами. В глубине сцены большое окно, выходящее на улицу, мимо него идут прохожие.

Чудовище (соло). Молодые девушки в Спарте, говорят, боролись нагие с нагими спартанскими юношами. Солнце ласкало их кожу, пока они не становились бронзовыми и прозрачными, как янтарь или фляга с оливковым маслом. У них были твердые груди и плоские животы. Они были чисты чистотой прекрасных животных. Их мысли были непорочны, их умы спокойны. Я харкаю кровью, а иногда чувствую у себя во рту что-то вязкое, мягкое и тошнотворное, как слизняк, — это значит, я выхаркал кусок легкого. В детстве я страдал рахитом, и мои кости искривились и стали старыми и ломкими. Всю жизнь я жил в этом огромном городе, где купола и шпили окутаны зловонным туманом, скрывающим солнце. Серые и скользкие лохмотья легких, которыми я харкаю, черны от копоти, которую я вдыхал все эти годы. Теперь я достиг совершеннолетия. Долгожданный двадцать первый год сделал меня полноправным гражданином этой великой империи, благородные пэры которой — владельцы «Зеркала большого света», «Новостей дня» и «Вечерней почты». Где-то должны быть другие города, построенные людьми для того, чтобы жить. Где-то в прошлом, в будущем, бесконечно далеко... Но, может быть, единственные планы улучшения улиц, приносящие хоть какую-нибудь пользу, это планы, зарождающиеся в уме тех, кто живет на этих улицах; любовные планы по большей части. А! Вот и она!

(Входит юная леди. Она стоит за окном, не обращая внимания на Чудовище; по-видимому, она кого-то ждет.)

Она подобна ветке цветущей груши. Когда она улыбается, точно звезды загораются в небе. Ее волосы подобны спелой пшенице, ее щеки подобны плодам земным. Ее руки и ноги прекрасны, как душа святой Екатерины Сиенской. А ее глаза, ее глаза не затуманены мыслью, они прозрачно-чисты, как вода из горных ключей.

Юная леди. Если я подожду до летней распродажи, ярд крепдешина подешевеет по крайней мере на два шиллинга, на шесть рубашек это выйдет целое состояние. Но весь вопрос в том, удастся ли мне проходить с мая до конца июля в своем старом белье.

Чудовище. Если бы я знал ее, я познал бы весь мир.

Юная леди. Мои рубашки такие мещанские. А если Роджер вдруг...

Ч у д о в и щ е. Или, вернее, я мог бы не познавать его, потому что у меня был бы мой собственный мир.

Юная леди. Если... если он это сделает —мне будет ужасно стыдно за мои рубашки... они как у прислуги...

Чудовище. Когда любишь, приемлешь весь мир: любовь положит конец скепсису.

Юная л е д и. Он уже как-то раз...

Чудовище. Осмелюсь ли я, осмелюсь ли сказать ей, как она прекрасна?

Юная леди. В общем, пожалуй, лучше купить теперь, хотя это выйдет дороже.

Чудовище^ мужеством отчаяния, словно атакуя батарею, подходит к окну). Прекрасная! Прекрасная!

Юная леди (смотрит па него). Ха-ха-ха!

Чудовище. Я люблю вас, цветущая ветка груши; я люблю вас, золотая пшеница; я люблю вас, прекрасный земной плод; я люблю вас, тело, подобное мыслям святой.

Юная леди (хохочет вдвое громче). Ха-ха-ха!

Чудовище (берет ее за руку). Не будьте жестокой! (Им овладевает сильный приступ кашля, который трясет его, терзает, сгибает в три погибели. Платок, который он подносит к губам, залит кровью.)

Юная л е д и. Вы отвратительны! (Она подбирает платье, не желая прикасаться к Чудовищу.)

Чудовище. Но клянусь вам, я люблю вас, я... (Кашель снова прерывает его.)

Юная лед и. Пожалуйста, уйдите. (Другим голосом.) А, Роджер! (Она идет навстречу появившемуся на улице курносому юнцу с курчавыми волосами и лицом кучера.)

Р о д ж е р. Я оставил мотоциклетку на углу.

Юная леди. Что ж, едем.

Роджер (показывает на Чудовище). А это что такое?

Юная леди. О, ничего особенного.

(Оба хохочут во все горло. Роджер уводит ее, фамильярно поглаживая по спине.)

Чудовище (смотрит ей вслед). У меня под левым соском рана. После того как я ее увидел, ни одна женщина не кажется мне привлекательной. Я не могу...

— Боже! — прошептала миссис Вивиш. — До чего мне надоел этот молодой человек.

— Должен признаться, — ответил Гамбрил, — мне нравятся нравоучительные истории. Мне нравится приятная возвышенная туманность этих символических обобщенных фигур.

— Вы всегда были восхитительно простодушны, — сказала миссис Вивиш. — Но кто это там? Лишь бы только они не оставляли этого молодого человека одного на сцене.

Другая женская фигура появилась на улице за окном. Это Проститутка. Ее лицо, раскрашенное в несколько цветов — красный двух оттенков, белый, зеленый, голубой и черный, — представляет собой изысканнейший натюрморт.

Проститутка. Эй, мальчик!

Чудовище. Эй!

Проститутка. Ты один?

Чудовище. Да.

Проститутка. Хочешь, я зайду к тебе?

Чудовище. Заходи.

Проститутка. Скажем, тридцать монет?

Чудовище. Как вам угодно.

Проститутка. Тогда — за дело!

(Она влезает в окно, и они оба выходят в дверь слева от зрителей. Занавес на мгновение опускается, потом подымается снова. Чудовище и Проститутка выходят из левой двери на сцену.)

Чудовище (вынимает чековую книжку и вечное перо). Тридцать шиллингов...

Проститутка. Нет уж, спасибо. Только не чек. Не нужно мне чеков. Почем я знаю, может, у тебя там ничего нет, и мне откажутся заплатить в банке? Нет уж, знаете, гони монету.

Чудовище. Но у меня с собой нет ни гроша.

Проститутка. А мне какое дело, чека я не возьму. Обжегшись на молоке, дуешь на лимонад, знаете.

Чудовище. Сказано вам, нет у меня денег.

Проститутка.Ая тебе говорю, пока я не получу денег, я отсюда не уйду. Изволь-ка поторопиться, а то я устрою скандал.

Чудовище. Но это же глупо. Чек не фальшивый...

Проститутка. Ая его не возьму. Вот и все!

Чудовище. Что ж, берите тогда мои часы. Они стоят больше тридцати шиллингов. (Вытаскивает золотые карманные часы.)

Проститутка. Благодарю покорно, чтобы меня арестовали в первом комиссионном магазине! Нет, гони монету, сказано тебе.

Чудовище. Откуда я, по-вашему, достану денег, когда ночь на дворе?

Проститутка. Ая почем знаю! Доставай, и все тут; да поживей.

Чудовище. Войдите в мое положение...

Проститутка. Прислуга у тебя в доме есть?

Чудовище. Да.

Проститутка. Что ж, поди займи у нее.

Чудовище. Но это позорно, это унизительно.

Проститутка. Ладно, я сейчас такой шум подыму, что ахнешь. Подойду вот к окошку и буду орать, пока все соседи проснутся и прибежит полиция. Занимай тогда деньги у фараона.

Чудовище. Почему вы не хотите взять мой чек? Клянусь вам, он не фальшивый. У меня на счету денег гораздо больше.

Проститутка. А, заткнись! Нечего мне зубы заговаривать. Гони монету, или я подыму скандал. Раз, два, три... (Широко раскрывает рот, готовясь кричать.)

Чудовище. Погодите минутку (выходит).

Проститутка. В хорошенькое время мы живем, нечего сказать, когда всякий сопляк так и норовит надуть бедную девушку! Мерзкие, вонючие паршивцы! Я бы им всем глотки перервала!

Чудовище (возвращается). Вот вам. (Протягивает ей деньги.)

Проститутка (осматривает их на свет). Спасибо, миленький. В другой раз, когда будет скучно одному...

Чудовище. Нет, нет!

Проститутка. Где ты их достал?

Чудовище. Разбудил кухарку.

Проститутка (разражается хохотом). Ну, пока, мальчик. (Уходит.)

Чудовище (соло). А где-то есть любовь, подобная музыке. Любовь гармоничная и стройная; слияние двух душ, двух тел. Где-то бессмысленный грубый акт облекается значением, обогащается, приобретает смысл. Наслаждение, подобное вальсу Диабел-ли — бессмысленный мотив, превращенный гением в тридцать три баснословных вариации. Где-то...

— Ох,-не могу! — вздохнула миссис Вивиш.

— Очаровательно! — возразил Гамбрил.

...любовь, подобная покрывалам из шелковистого пламени; подобная пейзажу, озаренному солнцем, на фоне темно-лиловых туч; подобная разрешению космической проблемы; подобная вере...

— Какая ерунда! — сказала миссис Вивиш. ...Где-то, где-то. Но в моей крови бактерии сифилиса...

— Нет уж, знаете! — Миссис Вивиш покачала головой. — Это слишком по-медицински!

...пробирающиеся в мозг, пробирающиеся в рот, проникающие в кости. Неутомимо.

(Чудовище бросилось на пол, и занавес опустился.)

— Давно бы так! — объявила миссис Вивиш.

— Очаровательно, — не сдавался Гамбрил. — Очаровательно, очаровательно!

Возле двери раздался шум. Миссис Вивиш обернулась посмотреть, что там творится.

— Ив довершение всего, — сказала она, — вот вам скандалист Колмэн с каким-то неизвестным пьянчужкой.

— Неужели мы опоздали? — кричал Колмэн. — Неужели мы опоздали на прелестный, похабный фарс?

— Прелестный, похабный! — в пьяном восторге повторил его спутник, разражаясь безудержным смехом. Это был совсем молодой темноволосый мальчик; его античное лицо искажала пьяная гримаса.

Колмэн приветствовал всех своих знакомых, крича каждому какую-нибудь веселую непристойность.

— И Хамбрил-Гамбрил, — воскликнул он, заметив наконец сидевших в первом ряду Гамбрила и миссис Вивиш. — И Гетай-ра-Майра![100] — Он проложил себе дорогу сквозь толпу; его юный ученик нетвердой походкой следовал за ним. — Вот они мы, — сказал он, останавливаясь перед столиком и загадочно и лукаво смотря на них блестящими голубыми глазами. — А где физиологус?

— Разве я сторож физиологусу? — спросил Гамбрил. — Он, вероятно, со своими железами и гормонами. Не говоря уже о его жене. — Он улыбнулся про себя.

— Где гормоны, там и гурманы, — сказал Колмэн, по обыкновению цепляясь за слово и отклоняясь куда-то в сторону. — Кстати, я слыхал, что в этой пьесе выведена прелестная проститутка.

— Вы опоздали, — сказала миссис Вивиш.

— Какое несчастье, — сказал Колмэн. — Мы опоздали на восхитительную шлюху, — обратился он к юноше.

Юноша только рассмеялся.

— Кстати, разрешите представить, — сказал Колмэн. — Вот это Данте, — и он показал на темноволосого юношу, — а я Вергилий. Мы совершаем круговое турне — или, вернее, спиральное турне по аду. Пока что мы дошли только до первого круга. Вот это, Алигьери, две грешных души, хотя и не Паоло и Франческа[101], как вы могли бы подумать.

Юноша продолжал смеяться, блаженно, ничего не соображая.

— Когда же кончится антракт? — пожаловалась миссис Вивиш. — Я как раз говорила Теодору, что если я что-нибудь не люблю больше всего на свете, так это длинные антракты.

Кончится ли когда-нибудь антракт для нее самой?

— А если я что-нибудь не люблю больше всего на свете, — сказал юноша, впервые прерывая молчание и говоря с величайшей серьезностью, — так это... так это все на свете больше всего на свете...

— И в этом вы совершенно правы, — сказал Колмэн. — Совершенно правы.

— Знаю, — скромно ответил юноша.

Когда поднялся занавес, пожилое Чудовище, беззубое и безволосое, с черным пластырем на левой стороне носа, безобидно сидело за решеткой сумасшедшего дома.

Чудовище. Ослы, обезьяны и собаки! Так называл их Мильтон; а он-то уж знал. Впрочем, где-то, вероятно, есть и люди. Это доказывают вариации Диабелли. Купол Брунеллески больше, чем увеличенная во много раз грудь Клео де Ме-род[102]. Где-то есть люди, имеющие власть и живущие разумно. Подобно нашим мифическим грекам и римлянам. Живущие целомудренно. Образы богов — их портреты. Они пребывают под покровительством самих себя. (Чудовище влезает на стул и становится в позе статуи.) Юпитер, отец богов, человек, я сам себя благословляю, я поражаю громами свое собственное непослушание, я внимаю своим собственным молитвам, я изрекаю пророчества в ответ на свои собственные вопросы. Я уничтожаю экзему, сифилис, кровохарканье, рахит. При помощи любви я перестраиваю мир. Европа кладет конец нищете. Леда сметает с лица земли тиранию. Даная искореняет глупость. Произведя эти реформы в социальной клоаке, я карабкаюсь вверх, вверх, через лазейку для человека, из человеческой лазейки, за пределы человечества. Ибо человеческая лазейка, даже человеческая, темна; хотя и не так темна, как собачья лазейка, которой она была до того, как я за нее взялся. Вверх через лазейку, вверх к чистому небу. Вверх, вверх! (И Чудовище, приводя свои слова в исполнение, карабкается по перекладинам спинки стула и встает, проявляя чудеса акробатического искусства, на самой верхней перекладине.) Я начинаю видеть звезды иными глазами, и эти глаза — не мои глаза. Я был выше собаки, я стал выше человека. Я начинаю постигать форму и смысл вещей. Вверх, вверх я тянусь, я заглядываю ввысь, я достигаю вершины. (Балансирующее Чудовище тянется, смотрит вверх, стремится ввысь.) И я ловлю, и я ловлю! (При этих словах Чудовище тяжело падает стремглав на пол. Onлежит совершенно неподвижно. Через некоторое время дверь открывается, и входит Доктор, из первой сцены, с Санитаром.)

Санитар. Я слышал шум.

Доктор (который к этому времени стал древним стариком с бородой, как у рождественского деда). Похоже на то, что вы были правы. (Осматривает Чудовище.)

С а н и т а р. Он вечно влезал на этот стул.

Доктор. Больше он не будет этого делать. У него сломана шея.

С а н и т а р. Да что вы говорите?

Доктор. Да-да.

С а н и т а р. Ну кто бы мог подумать!

Доктор. Прикажите отнести его в анатомический зал.

Санитар. Сейчас пошлю за носильщиками.

Все уходят. Занавес.

— Ну, — сказала миссис Вивиш, — очень рада, что это кончилось.

Снова раздалась музыка, саксофон и виолончель, и резкий сквозняк скрипки, чтобы охладить их восторги, и ритмический стук рояля, чтобы напоминать им оделе. Гамбрил и миссис Вивиш скрылись в танцующей толпе, вращаясь, точно по привычке.

— Эти суррогаты настоящего полового акта, — сказал Кол-мэн своему ученику, — ниже достоинства таких адовых псов, как мы с вами.

Очарованный юнец рассмеялся; он слушал с таким благоговением, точно у йог Сократа. Колмэн нашел его в ночном клубе, куда он отправился в поисках Зоэ; нашел его совершенно пьяным в обществе двух огромных женщин, лет на пятнадцать или двадцать старше его; они заботились о нем, наполовину по-матерински, из доброты сердечной, наполовину из профессиональных соображений, потому что у юнца, по-видимому, было с собой много денег. Позаботиться о себе он был неспособен. Колмэн сейчас же вцепился в него под предлогом старой дружбы — юнец был слишком пьян, чтобы отрицать ее, — и утащил его с собой. Зрелище младенцев, быстро скатывающихся по наклонной плоскости в грязную лужу, казалось ему особенно привлекательным.

— Мне нравится этот кабак, — сказал юнец.

— О вкусах не спорят, — пожал плечам» Колмэн. — Немецкие профессора насчитали тысячи людей, для которых пожирать экскременты — самое большое удовольствие на свете.

Юнец неопределенно улыбнулся и кивнул.

— Здесь есть что-нибудь выпить? — спросил он.

— Слишком порядочное заведение, — ответил Колмэн, качая головой.

— По-моему, это ужасно сопливый кабак, — сказал юнец.

— Да! Но есть люди, которым нравятся сопли. А другим нравятся туфли. А некоторым нравятся длинные перчатки и корсеты. А некоторым нравятся розги. А некоторым нравится кататься по перилам, и они не могут без замирания сердца смотреть на «Ночь» Микеланджело на гробнице Медичи, потому что им кажется, что статуя катится по перилам. А некоторым...

— А я хочу выпить, — не унимался юнец. Колмэн принялся размахивать руками и топать.

— A boire! a boire![103] — заорал он, как новорожденный Гар-гантюа.

Никто не обратил ни малейшего внимания.

Музыка прекратилась, Гамбрил и миссис Вивиш вернулись.

— Данте, — сказал Колмэн, — требует выпивки. Нам придется оставить эти места.

— Да. Куда угодно, только прочь отсюда, — сказала миссис Вивиш. — Который час?

Гамбрил взглянул на часы.

— Половина второго.

Миссис Вивиш вздохнула.

— Не смогу заснуть, — сказала она, — по крайней мере не раньше чем через час.

Они вышли на улицу. Звезды были крупные и сверкающие. Дул ветерок, доносившийся, казалось, откуда-то из-за города. По крайней мере так казалось Гамбрилу: он думал о загородном коттедже.

— Весь вопрос втом, куда идти, — сказал Колмэн. — Можно бы пойти в мой притон разврата, если вам угодно; но это очень далеко, и Зоэ так нас всех ненавидит, что, вероятно,запустит в нас мясорубкой. Если она дома, конечно. Может быть, она не вернется до утра. Zoe mou, sas agapo[104]. Ну как? Рискнем?

— Мне все равно, — слабо проговорила миссис Вивиш, исключительно занятая медленным умиранием.

— Или можно ко мне, — сказал Гамбрил резко, точно с усилием пробуждаясь от сна.

— Но вы, кажется, живете еще дальше, — сказал Колмэн. — И к тому же с престарелыми родителями. Одной ногой в могиле и так далее. Или мы будем сочетать матросскую гулянку с похоронами? — Он принялся с утроенной быстротой темпа напевать «Похоронный марш» Шопена, обнял юного незнакомца за талию и, сделав с ним два-три тура тустепа на тротуаре, вдруг отпустил его, так что тот хлопнулся со всего размаха на ближайшее крыльцо.

— Нет, я говорю не о фамильной резиденции, — сказал Гамбрил. — Я говорю о моей собственной квартире. Это совсем близко. На Грет-Рассел-стрит.

— Никогда не знала, что у вас своя квартира, Теодор, — сказала миссис Вивиш.

— Никто не знал. — А почему они должны узнать об этом теперь? Потому что дует почти загородный ветер? — И там найдется что выпить, — сказал он.

— Изумительно! — воскликнул юнец. Они все были изумительные люди.

— Там есть джин, — сказал Гамбрил.

— Первосортное возбуждающее, — прокомментировал Колмэн.

— Есть легкое белое вино.

— Мочегонное.

— И есть виски.

— Великое рвотное, — сказал Колмэн. — Пошли. — И он затянул марш итальянских фашистов. — Giovinezza, giovinezza, primavera di bellezza[105]... — Шум раздавался, затихая на темных пустых улицах.

Были извлечены джин, белое вино и даже, ради юного незнакомца, желавшего отведать всего, рвотное виски.

— Мне нравится ваша квартира, — сказала миссис Вивиш, осматриваясь. — И я сержусь на вас за вашу скрытность, Теодор.

— Пейте, щеночек! — и Колмэн снова наполнил стакан юнца.

— Выпьем за скрытность, — предложил Гамбрил. Плотно запри, держи в темноте, сверху прикрой. Будь молчалив, осторожен, лги. Он рассмеялся и выпил. — Помните, — продолжал он, — те поучительные рекламы фруктовых консервов Эно в дни нашей юности? Там был анекдот о докторе, который посоветовал своему ипохондрическому пациенту пойти посмотреть на клоуна Гримальди; а пациент ответил: «Я Гримальди». Помните?

— Нет, — сказала миссис Вивиш. — А почему вы вспомнили?

— Право, не знаю. Или вернее сказать, знаю, — поправился Гамбрил и снова рассмеялся.

Юнец вдруг начал хвастать.

— Вчера я проиграл в железку двести фунтов, — сказал он и оглядел присутствующих, ожидая одобрения.

Колмэн погладил его курчавую голову.

— Прелестное дитя! — сказал он. — Положительно герой Хогарта[106].

Юнец сердито оттолкнул его.

— Чего пристаете? — закричал он; потом повернулся и снова обратился к остальным: — Я не мог их тратить, понимаете, — ни одного ломаного гроша из них. К тому же и деньги были чужие. — Очевидно, он считал это в высшей степени забавным. — И кроме этих двухсот фунтов было кое-чтоеще, —добавил он, захлебываясь от восторга.

— Расскажите Колмэну, как вы воспользовались его бородой, Теодор.

Гамбрил пристально смотрел в стакан, точно в бледной смеси джина и сотерна он надеялся увидеть, как в магическом кристалле, свое будущее. Миссис Вивиш тронула его руку и повторила свою просьбу.

— Ах, это! — сказал Гамбрил с видимым раздражением. — Нет. Это совсем не интересно.

— Неправда! Я требую, — неумолимо скомандовала миссис Вивиш со своего смертного одра.

Гамбрил допил смесь джина с сотерном.

— Что ж, если хотите, — неохотно сказал он и начал рассказывать.

— Подумать страшно, что скажет родитель, — раз или два вставил юнец. Но никто не обращал на него внимания. Он погрузился в обиженное и, как ему самому казалось, полное достоинства молчание. Где-то в глубине, под теплым, веселым опьянением, он чувствовал холод мрачных предчувствий. Он налил себе еще виски.

Гамбрил рассказывал свою историю с возрастающим жаром. Миссис Вивиш несколько раз умирала, задыхаясь от смеха, или улыбалась своей страдальческой улыбкой. Колмэн от восторга выл, как краснокожий.

— А после концерта сюда, — сказал Гамбрил.

«А, наплевать: вывалять все в грязи. Оставить в грязи, и пусть собаки, проходя, подымают заднюю ногу над этим».

— А! Подлинное платоническое щупанье, — прокомментировал Колмэн.

— Я Гримальди, — засмеялся Гамбрил.

Трудно было сказать, что можно извлечь еще из этой шутки. Здесь, на том самом диване, на котором теперь сидели миссис Вивиш и Колмэн, она лежала, спящая, в его объятиях.

— Канитель, как выражались во времена Елизаветы, — сказал Колмэн.

Нереальная, вечная вскрытой тьме. Ночь, которая была вечной скобкой среди всех других ночей и дней.

— Меня сейчас стошнит, — вдруг сказал юнец. Он мечтал весь остаток вечера пребывать в надутом и надменном молчании; но его желудок отказался принимать участие в этой полной достоинства игре.

— Боже милостивый! — сказал Гамбрил и вскочил с места. Но раньше, чем он успел что-нибудь предпринять, юнец исполнил свое пророчество.

— Вся прелесть кутежей, — философски сказал Колмэн, — в том, что они совершенно бессмысленны, бесцельны и, самое главное, невероятно омерзительны. Если бы они состояли из одних радостей и блаженств, как воображают вот такие несчастные младенцы, тогда кутить было бы занятием ничуть не более почтенным, чем ходить в церковь или изучать высшую математику. Отныне я не возьму в рот ни капли вина и не притронусь ни к одной проститутке. Это будет против моих принципов. Я же вам говорил, что это рвотное, — обратился он к юнцу.

— А каковы ваши принципы? — осведомилась миссис Вивиш.

— О, они строго нравственные, — сказал Колмэн.

— Вы отвечаете за это существо, — сказал Гамбрил, показывая на юнца, который сидел на полу возле камина и охлаждал голову, прижимаясь лбом к мраморной доске. — Уведите его отсюда. Боже, какая гадость! — Его нос и рот сморщились в гримасе отвращения.

— Не сердитесь, — прошептал юнец. Он не открыл глаз, а лицо у него было смертельно бледное.

— С большим удовольствием, — сказал Колмэн. — Как вас зовут? — спросил он юнца. — Где вы живете?

— Меня зовут Портыоз, — пробормотал юнец.

— Боже милостивый! — вскричал Гамбрил, падая на диван подле миссис Вивиш. — Это последняя капля.