Сильнее смерти

I

Крестьяне деревни Плевы уходили на войну. Жены, провожавшие их до станции, горько причитали, то и дело вытирая заплаканные лица цветастыми передниками и подолами юбок.

— О, злая доля, куда ты гонишь наших мужей? На кого оставляешь нас, сирот, с малыми детьми?..

Молоденький деревенский пастух Йокан, у которого еще и усы не росли, сидел на берегу Пливы и смотрел на колонну людей, печально двигавшуюся по дороге. Овцы мирно лежали у его ног, а он разглядывал рекрутов, вслушивался в женские голоса и бормотал, про себя:

— Ох уж эти бабы! Встречают — плачут, провожают — плачут. Нет, пусть лучше я умру бобылем, но жениться не стану!

Сами рекруты шли спокойно, с каменными лицами. Только изредка взгляды их перебегали с ленточки дороги на холмистые поля зеленевшей пшеницы. «Да, — прикидывали они про себя, — если не ударит мороз, урожай будет отменный».

Во главе колонны шагал Симела Шолая. Сверкая колючими зеленоватыми глазами, он шутил.

— Пусть жены поплачут. Это нам сразу и за здравие и за упокой. Больше некому будет нас пожалеть.

Но плевичане принимали его слова всерьез. Полные недобрых предчувствий, они покрикивали на своих жен:

— Да перестань ты плакать!

— Что ревешь, я еще живой!

Женщины, уткнувшись в жесткое сукно мужниных курток, затихали, шмыгали носом и тяжело вздыхали.

А пастух продолжал размышлять: «Кабы знал немец, каких мы людей посылаем в армию, подумал бы, прежде чем нападать на нас. Уж они ему покажут! Один Шолая чего стоит!»

Паренек вскочил и крикнул:

— Симела!!! Счастливого пути! Бей немцев! Пусть знают пашу Плеву!

Плевичане оборачивались, махали пастушонку руками и, повеселев, говорили друг другу:

— Вот это парень! Ему бы с нами идти, а не овец пасти.

Кто-то затянул песню. Песня успокоила женщин, придала бодрости мужчинам. Из-за гор показалось солнце. Снежные шапки горных вершин вспыхнули белым пламенем, впитывая в себя первое тепло ранней весны.

На небольшой железнодорожной станции началось торопливое прощание. Товарные вагоны зияли мрачной пустотой, готовые поглотить свои жертвы и увезти их в неведомые дали. Мужчины с напускной грубостью говорили женам обыденные слова об обыденных вещах — что весна в этом году ранняя и надо побыстрее выгнать скот на горные пастбища, что с посевом ячменя тянуть нельзя.

— Кто знает, когда теперь увидимся, — говорил Шолая своей жене Зорке, запустив пальцы в прокопченную табачным дымом щетину бороды. Зорка, не отрываясь, смотрела на костистое лицо мужа.

— Береги себя, не забывай нас, как только сможешь, приезжай, — уговаривала она его.

Шолая сильнее потер подбородок, сплюнул в сторону и посмотрел на жену с упреком.

— Думаешь, с войны можно в отпуск приехать?

— Знаю, что нельзя. Когда война кончится…

В глазах Зорки стояла мольба.

— Это само собой, только с войны не все возвращаются, — тяжело вздохнув, произнес Шолая.

Зорка заплакала. Шолая сильно сжал жене ладонь и отвел глаза в сторону.

— Дочку береги. Если не вернусь, одна не оставайся, людей много вокруг. Как доеду до места, напишу… Ну, прощай, — глухо проговорил Шолая и быстро зашагал к вагонам.

Плевичане, распределившись по вагонам, столпились у дверей.

— Ну ладно, хватит слезы лить! — кричал Остоя Козина своей грудастой жене. — Иди-ка лучше домой, там же ягнята остались без присмотра!

Его жена, намного крупнее и выше его ростом, прижалась к вагону и, вытирая мокрое от слез лицо, не сводила глаз с Остои. Когда он окликнул ее еще раз, она опустила низко голову и заголосила.

— Ой, горе мне! И когда же ты вернешься домой? На кого же ты оставляешь меня, сироту? — причитала она, ударяя себя в грудь круглыми полновесными кулаками.

А в вагоне потешались:

— Такая тощенькая да слабенькая и впрямь пропадет!

— Эй, Остоя, чего ждешь? Не видишь разве, что жена падает от слабости?

— Вот кого в упряжку поставить, сразу бы две пушки потянула.

— Ха-ха-ха! Зато на мужа посмотрите! На его шею! Ветер посильнее дунет, и голова у него слетит.

Шея у Остои Козины действительно была необычно длинная и худая. Круглая рыжая голова болталась на ней как на шарнирах. Когда Остоя шел, голова у него качалась из стороны в сторону, и казалось, вот-вот оторвется.

— Ну что за вздор вы несете! — вмешался в разговор известный плевский охотник Шишко Козодера. — Его толстуха висит у него на шее уже десять лет, и, видно, не надоело, раз так убивается.

Это замечание вызвало всеобщий хохот.

— Тихо! — прогремел сочный бас, и в вагон просунулась огромная голова с приплюснутым носом. — Чего орете?

Плевичане разом умолкли. Из-под шапки на них строго смотрели светло-голубые глаза.

Офицер посмотрел на разбитые опанки Козодера, затем перевел взгляд на большой пестрый сундук Стояна Округлицы и равнодушно отвернулся.

— Сейчас отправляемся. Слушайте свисток, — бросил он, уходя.

— Это учитель Дренович из Рибника, — сказал Шишко, когда офицер ушел. — Я его знаю: встречались на охоте.

— А что он здесь делает?

— Нас сопровождает. Сейчас он офицер. И его мобилизовали.

— Ничего себе, учитель, — покачал головой Остоя Козина. — «Чего орете?» А еще детей наших обучает.

— Знаете, что про этого учителя люди болтают? — сказал Стоян Округлица. — Крестьяне из Рибника так говорят: «Большая у нашего учителя голова, а что в ней — один бог знает. Только мы видим, что наши дети от его учения глупеют». Вот так прямо и говорят.

— А зачем офицеру ум? Главное, чтобы мог зычно доложить начальству, подчиненного обругать или затрещину ему влепить. Другого не требуется.

— Да, этот, видно, из таких, — сказал черноусый Йованчич, подыскивая место, где можно было бы присесть.

Паровоз зашипел и выпустил облако пара, будто хотел поиграть с машинистом в жмурки. А тот, весь в мазуте и саже, с косматой, заросшей головой, прищурил мышиные глазки и выглядывал из-за черной шторки. Стоило ему обнажить в улыбке зубы, как женщины запричитали:

— Господи, какое страшилище! Не приведи бог во сне приснится, — раздались их голоса. — От такого привидения и выкидыш может случиться, если встретиться с ним один на один.

Машинист не остался в долгу.

— Эй, молодки! — кричал он, сверкая зубами. — Не долго вам в женах осталось ходить. Вот увезу ваших мужей на границу, и сразу овдовеете.

— Типун тебе на язык, черт безрогий! — шумно возмущались женщины.

— Ну что, поехали? — спросил машиниста подпоручник Дренович.

— Есть, сейчас, господин подпоручник! — ответил тот и протянул руку к рукоятке гудка.

Стремительный столб пара высоко взвился над паровозом. Надрывный гудок, как прощальный крик изгнанника, прервал стенания женщин. Обомлев на мгновение от испуга, они бросились к вагонам. Поезд тронулся. Разом взметнулись вверх женские руки с зажатыми в пальцах платками.

— С богом, с богом!.. Не забывайте!.. Пишите… Берегите себя! — неслось вслед поезду.

Суровые лица отъезжавших смягчились. Чтобы жены не заметили их минутной слабости и выступивших на глазах слез, мужчины начали скрываться в глубь вагонов. А женщины, стоя вдоль железнодорожного полотна, продолжали печально махать белыми платками. Их влажные от слез глаза были устремлены в туманную даль. Вот и уехали мужья. Может быть, ненадолго, а может, надолго или навсегда. Горькие женские слезы падали на землю, рельсы, шпалы.

II

Товарный вагон был битком набит людьми. И однако, всех не покидало ощущение какой-то пустоты. Все молчали. Молчали долго и упорно, как будто собираясь с мыслями. В настежь распахнутую дверь врывался ветер, неся с собой волны прохладного горного воздуха, запах влажной земли и гниющей прошлогодней травы. Время от времени его перебивал аромат ранних весенних цветов, росших на обочине полотна железной дороги. Плива, сверкавшая в ярких лучах солнца, то подбиралась прямо к насыпи, то змеей убегала за поворот. Только она одна, как самый верный друг, провожала своих земляков в пустынные приграничные дали. Леса и перелески, разбросанные между скал, не желали гнаться за поездом. Они торопливо пробегали мимо, чернея голыми ветками, среди которых лишь изредка попадались ветви дуба с крупными почками. «С богом, с богом, с богом!» — выстукивали колеса.

В Яйце в вагон ввалился Проле Шиповляк, известный на всю округу бунтарь, только недавно выпущенный из тюрьмы. Всегда, когда Проле наведывался из Ниша, где обучался ремеслу электрика, он шутил над плевичанами.

— У вас, у плевичан, все хорошо идет, — говорил он. — Вы ни на что не жалуетесь и от властей ничего не требуете. В Белграде министры даже говорят: «Вот кабы все были как плевичане, на все государство двух ослов бы хватило».

Плевичане сердились на такие слова Проле и, мрачно глядя на него, возражали:

— А что ты от нас хочешь? Какая Шолае корысть от того, что он против власти пошел? У нас лишних ребер нет, чтобы под жандармский сапог их подставлять, бог не дал. Зато мы целы и невредимы и в тюрьме не сидели. Так что занимайся-ка ты лучше своим делом, а в наши не лезь.

— Да я что, я ничего, — отвечал Проле, лукаво усмехаясь. — Только грызет меня мысль: неужели вы так и помрете при свете лучины, не увидев в своем доме света хотя бы керосиновой лампы? — бросал он и уходил.

Сейчас при появлении Проле все оживились.

— А, доигрался, чертов сын! Ну как, понравилось в кутузке? Укоротили тебе жандармы язык? — неслось со всех сторон.

Высматривая свободное местечко, чтобы присесть, Проле рассмеялся:

— Понравилось, да еще как! А язык они мне так наточили — можно бриться.

— Вот чудак! Ему, видно, мало… Ха-ха-ха! — смеялись плевичане.

Они наблюдали, как Проле ищет себе место, старались рассмотреть его длинную, веселую физиономию, непокорный вихор, вылезавший из-под кепки, заглянуть в светло-карие любопытные глаза. Одет Проле был в короткую кожаную куртку, на длинных ногах — потертые брюки и сапоги. Когда он наконец сел, они навалились на него с вопросами:

— Ты ведь, наверное, Проле, должен знать, какие дела творятся в нашем государстве. Нас вот собрали, а куда и зачем везут, не знаем.

— А разве вы не получили повестки?

— Получить-то получили, да только не знаем, что все это значит. Может, война, а?

— Нет, о войне я ничего не слышал, — сказал Проле. — Болтают, что в Белграде замышляют что-то…

— Вот и расскажи нам, кто там что замышляет, — настаивали плевичане.

— Ну что же, можно, только боюсь, что напугаю вас.

— Не беспокойся, не испугаемся. Рассказывай по порядку все, что тебе известно.

Проле поудобнее устроился и начал:

— В Германии, говорят, изобрели такую печь. В нее бросают человека, нажимают кнопку, и через две минуты от него остается кучка золы. Тогда в печь бросают следующего. Когда всех сожгут, золу из печи выгребают, упаковывают в мешки, грузят на машины и отвозят на поля. От такого удобрения репа вырастает по десять килограммов штука.

— Ну и ну! — удивлялись плевичане.

— Но ведь рано или поздно сырье-то кончится, что делать? — продолжал Проле. — Приходит тогда один ученый к Гитлеру и говорит: «Как показывает наша германская наука, самое лучшее удобрение получается из славян. Надо бы еще по кому-то из них ударить, тогда урожай будет обеспечен». Гитлер задумался, а потом сказал: «Разобьем югославов». Так что сейчас печи стоят и ждут нового сырья, — закончил Проле.

— Выходит, они собираются нас всех на золу пустить? — зашумели плевичане.

— Думаю, что нас затем везут, чтобы помешать этому, — спокойно заключил один бородатый плевичанин.

— Хорошо бы, если так… — произнес Проле.

— А что же ты думаешь, мы дадим немцам загнать нас, как мышей, в клетку? И правительство не допустит этого.

— В том-то и дело, что оно не будет им препятствовать, — продолжал Проле.

— Ну да!

— А ты не удивляйся. Так оно и есть.

— Как же так? Объясни! — рассердились плевичане.

— Очень просто, — отвечал Проле. — Наши министры думают вот как: «Раз вам, немцам, требуется удобрение для своих полей, мы можем с вами договориться без всякой войны. Только нас самих оставьте в покое. Да и для удобрения мы не подходим: слишком часто моемся».

— Гляди-ка, — рассвирепел бородатый, — выходит, нас собираются как удобрение везти в Германию?

— Очень может быть, — подтвердил Проле.

Плевичане оторопело посмотрели друг на друга и вдруг разом загоготали.

— Черт бы его побрал, чего наговорил. Ха-ха!

— Ну и мастер выдумывать небылицы! Дурная голова! Смотри, мы тебя из вагона выбросим, — все пытались разогнать страх, вызванный словами Проле.

Проле лукаво ухмылялся и вдруг заметил Шолаю, сидевшего молча в углу.

— Симела! А я тебя и не заметил! Здорово! Давно не виделись! — подскочил он к нему.

Шолая спокойно посмотрел на него и подвинулся, освобождая место рядом с собой. Выглядел он задумчивым и усталым. Тревожился о доме: как они там будут без него? Не знал и того, что ожидает его впереди. «Сволочи, опять до меня добрались», — со злостью повторял он про себя, хотя и сам в точности не знал, к кому обращается.

Он поднял голову и спросил Проле:

— За что ты сидел?

— Кто-то распространял запрещенные газеты, а подумали на меня, — ответил тот.

Шолая недоверчиво прищурился:

— А сейчас в армию идешь. Доволен?

— Не сказал бы. Но все же лучше, чем в кутузке сидеть.

— Да, вместо часового будет теперь капрал, а вместо одиночной камеры — окоп. Как-никак, лучше.

Проле уловил в словах Симелы издевку, но решил не обращать на это внимания.

— Ты сам-то давно из тюрьмы?

— Больше года, — ответил Шолая.

— Смирился, значит?

— Да нет, я-то не смирился. Но столько насажали политических, что нас стало негде содержать.

Как-то во время давнего спора Проле сказал Шолае, что тот всего-навсего бунтарь-одиночка, а не сознательный борец. Теперь он посмотрел на мрачное лицо Шолаи и дружески сказал:

— Забудь нашу ссору. Не обижайся на меня. На войну идем. Сейчас не до этого.

Шолая не ответил. Молча смотрел он, как развлекаются плевичане. «Недолго им осталось смеяться, скоро капралы оденут на них намордники, — думал он. — Глупые люди, беззаботные». Он вспомнил, как служил действительную службу, припомнил дни, проведенные в заключении и заполненные унижающей человеческое достоинство работой, пощечины… Больше он никогда не стерпит их. Обязательно даст сдачи. Боже, какой это невыносимый стыд! Шолая беспокойно заерзал на сиденье, провел ладонью по щетинистому подбородку и посмотрел на Проле.

— А война будет?

— Кто ее знает, — уклончиво ответил Проле.

— Ты хотел бы?

— Что ты имеешь в виду?

— Войны хотел бы?

— Не знаю. Не думал об этом.

— Может быть, было бы лучше… — задумчиво протянул Шолая.

В это время поезд проходил мимо голых скал, которые сильные ветры и дожди избороздили невидимым долотом времени. На них кое-где рос кустарник. Внизу текла река, и ее холодное дыхание заставило людей застегнуться на все пуговицы.

— Город! — крикнул Округлица и вскочил.

Плевичане сгрудились у двери вагона.

III

Пока рекруты длинной колонной проходили через Сараево, Шишко стрелял по сторонам воровскими глазами и разглагольствовал:

— Смотрите, братцы, сколько здесь магазинов! Видите этих толстых торговцев, спокойно восседающих у своих лавок, этих надушенных дамочек, что выглядывают из окон? О, злая наша доля! Нам остается только смотреть да пальчики облизывать. Господи, да за что же ты нас так наказал!

— Не богохульствуй, — крикнул кто-то. — А вдруг на твоих внуков снизойдет небесная благодать, и будут у них шелковые подштанники?

— Эх-хе-хе! Внуки!.. — Шишко был явно недоволен. — Мне бы сейчас чего-нибудь в зоб забросить. И дамочку бы, чтобы за мной поухаживала да потешила.

— А зачем она тебе? Ты же с ней не справишься! — подзадорил его кто-то.

— Ничего. Жирным куском не жалко и подавиться. Все лучше, чем смерть от пули, — отбивался Шишко.

Товарищи дружно смеялись.

Мимо них на откормленных жеребцах быстро ехали, звеня шпорами, два унтер-офицера, затянутые в ремни. Они потребовали прекратить разговоры, и колонна утихомирилась. Затих и Шишко. Слышался лишь топот ног и шуршание одежды.

На казарменном плацу была проведена перекличка. Резервисты стали в две шеренги.

Небольшого роста, плотный штабной унтер-офицер звонким голосом выкликал по списку фамилии.

— Козодера Шишко!.. Округлица Стоян!.. Козина Остоя!.. Чук Йованчич!.. Шолая Симела!.. Вртук Ракита!.. Глувоч Колешко!.. Ходжич Муса!.. Шиповляк Проле!..

Фамилии следовали одна за другой, и каждый торопливо отвечал, услышав свое имя. Когда была названа фамилия Симелы, перекличка на мгновение задержалась, но Шишко ткнул его в бок, и Симела отозвался. Унтер-офицер, зачитывавший список, оторвал глаза от листа бумаги и зло процедил сквозь зубы:

— Эй ты, отвечай, когда тебя называют! В следующий раз получишь взыскание — и точка! — И опять уткнулся в список.

Шолая переступил с ноги на ногу и равнодушно зевнул. Шишко бросил взгляд на его отвалившуюся челюсть и втянул голову в плечи.

— Брось дурить, — прошептал он, — это тебе не Плева. Офицеры на нас смотрят.

Действительно, невдалеке, под окнами казармы, стояли три офицера. Первый — капитан Тимотий, командир конного эскадрона, плотный, смуглолицый, с острыми чертами лица и тяжелым взглядом, придававшим ему суровый вид. Второй, с виду гораздо моложе первого, был капитан Дренко, командир противотанковой батареи. Со смазливым лицом, светловолосый, он с любопытством обозревал строй рекрутов. Третий, тщательно, почти щегольски одетый, с тонкой линией усов на верхней губе и со скучающим взглядом, был поручник Матич, командир пехотной роты, временно приданной формируемому артиллерийскому полку. Поблизости от них стоял подпоручник Дренович и неторопливо натягивал кожаную перчатку на широкую большую ладонь.

После переклички рекрутов повели получать обмундирование, а затем в баню. В жарко натопленной раздевалке все толкались и шумели.

— Ну вот и настало время проститься со своей одеждой. Кто знает, придется ли когда еще в ней походить…

Уже стоя под душем, Округлица заметил:

— Мне все кажется, что нас моют, чтобы мы не отправились на тот свет грязными.

— Да, легко может стать, что это наша последняя банька, — согласился с ним Йованчич.

Только Колешко удивился их словам:

— Неужели вы и правда считаете, что будет война?

— Не на свадьбу тебя позвали куличи есть, факт, — проговорил Ракита, выскочивший из-под чрезмерно горячего душа охладиться.

— А что, — уставился на него Колешко и прекратил натираться мочалкой, — разве не может быть так, что мы поживем немного в окопах и по домам возвратимся? Ведь надо же урожай собирать.

— Чудак ты, — нахмурился Ракита. — Попадешься немцу в лапы, и больше не придется тебе беспокоиться об урожае. Удобришь какой-нибудь овражек, и добрый бурьян вырастет на том месте.

— Так и будет, — подтвердил Козина.

— Что же это получается? — плаксиво заговорил Шишко. — Рождается человек, растет, работает изо всех сил, и вдруг трах — война. И гниет он где-нибудь на обочине дороги. А за что его убивать? Человека ко вши приравняли и давят. И ничего тут не поделаешь. Не помешаешь этому.

Проле, до этого спокойно мывшийся под душем, отер ладонями воду с лица и обратился к Шишко:

— А я думаю, мы смогли бы остановить войну, если бы захотели.

Шишко удивленно посмотрел на него:

— Кто это «мы»?

— Да мы, те, кого убивают.

— Ну да!

— А почему бы нет? Ведь те, кого посылают убивать, делают это по приказу. Завтра и нам прикажут то же самое, и если бы мы отказались, то не было бы и убийства.

— А что мы будем делать с теми, кто отдает приказы и бряцает оружием?

— Отнимем его у них, и дело с концом.

— Эх, кабы так…

— Нас больше, чем их, и сделать так было бы в наших силах, — закончил Проле, вышел из-под душа, взял полотенце и стал вытираться.

Шишко был озабочен. Механически продолжая тереть и без того красную грудь, он с сомнением качал головой. Проходивший мимо Шолая бросил ему на ходу:

— Не напрягай свои мозги, Шишко, а то желудку повредишь.

Шишко обернулся и проговорил:

— Эх, Симела, черт бы тебя побрал, а хорошо все-таки, что ты тут с нами… С тобой как-то веселее.

Помытые, в новом обмундировании, пропахшем нафталином, плевичане важно расхаживали по просторной казарме в ожидании ужина. За окнами густел вечерний мрак, постепенно поглощая яркие узоры, выписанные на небе скрывшимся за горизонтом солнцем. Свет в казарме еще не зажгли. Шишко крутился около Колешко и притворно вздыхал:

— У тебя, братец, живот как барабан. Ни одна пуговица на тебе не застегивается. А грудь! А ноги! — И Шишко тыкал пальцем на огромные босые лапы Колешко. — Слушай, обуйся во что-нибудь. Сейчас капрал придет. Если увидит тебя босым, пеняй на себя.

— Пусть хоть сам командующий приходит! — возмутился Колешко. — Кому нужны эти детские сапожки? Разве это обувь для меня? А это что такое? Разве это гимнастерка! — воскликнул он, с трудом стаскивая с себя неимоверно узкую и короткую гимнастерку. — На кого они только шьют? И ты тут не жужжи мне над ухом!

Вскоре зажегся свет, и в казарму вошел дежурный капрал. Уже с порога он строгим взглядом оглядел рекрутов и прямо направился к Колешко.

— Тихо, ослы! — крикнул он на замерших по стойке «смирно» плевичан. Чтобы придать своему лицу как можно более свирепое выражение, он сдвинул брови и сузил глаза. — Что за беспорядок? — уставился он на Колешко.

Колешко щелкнул босыми пятками и гаркнул:

— Малость тесновато обмундирование, не застегивается, господин капрал. И сапоги не на нашу ногу пошиты. Так что босы и расстегнуты не по своей вине.

— Не лезут ему на ногу… — начал было Шишко, но капрал не дал ему продолжать.

— А ты заткнись! Не лезь, когда не спрашивают! Наряд получишь! — прокричал капрал и снова повернулся к Колешко. — Как же ты, осел неповоротливый, можешь говорить, что казенная обувь не для солдат сшита? Для какой же скотины ее, по-твоему, изготовили? Выходит, правительство его королевского величества и верховное командование не знают, что делают? Значит ты хаешь порядки, установленные королевской короной, так что ли? Я расцениваю твое заявление как направленное против правительства и государственного строя. Молчать!

И капрал погнал Колешко вон из казармы, не дав ему сказать ни слова в свое оправдание. С потемневшими от негодования лицами плевичане молча постояли несколько минут, а затем разошлись.

Мрачный и притихший стоял Шолая у своей койки. Рядом с ним Проле задумчиво расстегивал пряжку ремня. После долгого молчания Шолая повернулся к Проле и насмешливо смерил его взглядом.

— Ты даже у этого капрала не смог бы винтовку отобрать, — сухо бросил он.

— Не понимаю, о чем ты? — удивился Проле.

— Не понимаешь? Почему ты не вмешался? Испугался! То-то. Все вы такие. Когда надо вперед, вы в кусты.

Проле недоуменно посмотрел на Симелу, хотел было поговорить с ним, но, видя, что тот не расположен продолжать разговор, отказался от своего намерения. «Чудак человек, — подумал он, — подай ему сразу все или ничего». В это время раздался сигнал трубы, возвещавший ужин, и Проле поспешил на улицу.

За ужином плевичане сидели молча. Колешко еще не вернулся. Шолая сосредоточенно ел из котелка капусту и изредка бросал взгляд на Проле. Когда их взгляды встречались, Проле отводил глаза, а Шолая подолгу смотрел на него, не переставая энергично работать ложкой.

Уже ночью, когда все улеглись, закутавшись в солдатские одеяла, Шолая повернулся в своей постели. Поднял голову и внимательно обвел взглядом казарму. Видя, что дежурного нет, быстро встал и подошел к соседней койке. Проле вздрогнул и открыл глаза. Увидев Шолаю, успокоился и вопросительно посмотрел на него.

— Я на минутку, — сказал Шолая.

— Что тебе?

— Объясни мне, Проле, что сегодня вечером ты говорил Шишко. Ну, об оружии и убийстве.

У Проле от удивления глаза на лоб полезли. Он смотрел на белевшее в полумраке напряженное лицо Шолаи, его глубоко запавшие, мерцавшие лихорадочным блеском глаза и не сразу понял, о чем идет речь. После минутного замешательства он собрался с мыслями и спокойно сказал:

— Я говорил о том, что солдаты идут убивать по приказу и что, если они не подчинятся, убивать будет некому. А если им помешают те, кто отдает приказы, надо стукнуть их по башке, и все будет в порядке.

— Ты считаешь, что так нужно делать?

— Конечно.

— Врешь ты, — хрипло проговорил Шолая. — Все это твои выдумки. Людей не переделаешь, невозможно это.

Ошеломленный Проле несколько мгновений лежал не шевелясь. Он никак не мог понять, что вызвало у Шолаи такое ожесточение, и попытался его успокоить.

— Иди спать, сейчас не время говорить об этом. Завтра потолкуем.

Шолая с презрением посмотрел на него и грубо ответил:

— Я-то пойду, но тебе скажу, что ты враль. И я ни о чем больше тебя не спрошу, потому что ты все врешь. — Он вернулся на свою койку и с головой укрылся одеялом.

Утром полк получил приказ на передислокацию, вечером того же дня погрузился и отбыл по железной дороге в столицу. У Проле так и не выдалось свободной минуты, чтобы закончить разговор с Шолаей.

IV

С Яньской Косы тропы сбегают вниз, в котловину, по которой текут Янь и Плива. Вырываясь бурными пенистыми потоками из плена отвесных скал, они разливаются в широкий свинцово-серый поток и уже спокойно несут свои воды мимо приземистых водяных мельниц, пешеходных тропинок, вдоль узкого шоссе, через села и деревеньки. Плива течет вдоль заросших ивняком берегов, встречает на своем пути шоссе, пробитое в горах на Яйце, поглядывает на обнаженные ею красные пласты земли и сланца, посмеивается над невысокими, точно кротовыми, холмиками, с которых в нее смотрятся деревенские хаты. Летом на ее берега приходят босоногие плевичанки стирать полотняное белье, заходят на мелководье и громко хохочут, прислушиваясь, как их голоса звонко несутся над рекой.

Стоит перейти мост, и по тропинкам, вдоль которых летом бурно растет крапива и папоротник, сразу попадаешь в Плеву. В начале деревни стоит несколько домишек, в которых живут мусульмане, слева виднеется домишко Шишко Козодеры, справа — крыша домика известного на всю округу деда Перушко, а выше по холму лепятся домишки Стояна Округлицы, Остои Козины, одноглазого Бубало и других крестьян. Еще несколько крыш — и вот уже край деревни. Несколько в стороне от соседей стоит дом Симелы Шолаи.

С того дня, как, проводив мужей в армию, плевичанки вернулись домой, жизнь в деревне полностью изменилась. Прекратились обычные для этого времени года работы, не слышно было людского говора, в деревне стояла гробовая тишина. Только дед Перушко ходил по деревенской улице и вздыхал:

— Эх, злая доля! Видно, приходит смертный час. В деревне совсем мужиков не осталось. Даже петухи перестали петь. Ох-хо-хо, хоть бы из баб кто вышел во двор. Умерли они, что ли? — Перушко останавливался, прислушивался, всматривался бесцветными старческими глазами в окна и двери домов и, пощипывая редкую бороденку, нерешительно топтался на одном месте.

А женщины, задвинув засовы на дверях, сидели по домам и молчали. Только Йокан, сложив ладони рупором, кричал деду со своего холма:

— Эй, дед, слышишь меня? Эге-ее-е!

Перушко направлялся к парню.

— Что слышно о войне? — кричал Йокан. — Немцы еще не напали? Иди, дед, сюда, потолкуем!

— Ах ты негодник! — ругался Перушко. — Чтоб тебе сдохнуть!

Гора была высокая, а он стар и немощен, и, погрозив Йокану пальцем, дед поворачивал к своему дому.

От берега реки шел одноглазый, с длинной рыжей, клочковатой бородой, босоногий Бубало и преградил деду путь. Как всегда, он шумно дышал, взгляд у него был рассеянный, и казалось, что Бубало упорно ищет что-то в своей памяти и никак не может найти. Будто потерял давным-давно что-то и никак не вспомнит, где, когда и что потерял.

— Чудны́е дела творятся, — начал он, медленно выговаривая слова, — лиса плетень разобрала, а куры все целы. Петух со вчерашнего вечера не поет. Утром бабка Стамена около коровы нашла гусиную лапу, а гусей в деревне нет. Непонятно. Колдовство, не иначе.

Дед Перушко отступил на шаг и оперся на палку. Встреча была ему неприятна. Он всегда опасался встречаться с Бубало один на один на узкой тропке. Но бежать сейчас было некуда. Перушко почесал в бороде, вспомнил, что Бубало — церковный сторож.

— Как дела в церкви? — поинтересовался он.

Бубало уставился своим единственным глазом на пальцы деда, сжимавшие палку, и, тронув ладонью бороду, медленно произнес:

— Плохо. Вечером поправил икону архангела, а утром смотрю, она снова косо висит. Раньше такого не случалось. Поп говорит — знамение. Непонятно. Чудны́е дела творятся. Война, думаю, будет… А?

— Все может быть, — вздохнул Перушко.

Бубало оживился:

— Да, чудно́! Поп уже третью ночь во сне белых коней видит. Сегодня ночью сыч в хлеву выл. По-моему, с турками будем воевать. У мусульман ребенок родился с шестью пальцами. На одной ноге шесть пальцев и на другой шесть. Чудно́. Такого раньше не бывало.

— Все может быть. — Перушко поспешил прочь. — Попу кланяйся, а о плохом не думай. Ну, будь здоров.

Бубало проводил Перушко взглядом и зашагал по направлению к церкви.

— Чудно́, ей-богу, чудно́! — бормотал он на ходу. — Что-то должно случиться.

Полная недобрых предчувствий, Плева притаилась. Что-то будет? Погода испортилась. Пошли дожди. Дороги, еще не подсохшие от растаявшего весеннего снега, совсем раскисли. Люди и скот ходили по колено в грязи. Потоки воды бежали в Пливу с окрестных холмов, а она как ни в чем не бывало продолжала течь тихо и спокойно и даже, казалось, как-то устало…

— И наступит день, когда люди ответят за прегрешения Каина, — подняв костлявый указательный палец, изрекал поп Кесерич. В тесной комнатке перед ним находился один Бубало, не отрывавший от него взгляда единственного глаза. Аскетическое лицо попа, окаймленное седой бородой, походило на лицо восковой мумии. — И ничто не остановит карающий меч господний.

— Батюшка, что это за чудеса такие? — Запинаясь от волнения, проговорил Бубало. — Откуда взялись у младенца шесть пальцев? Ислам во всем виноват. От него, поди, все зло. Бабка Стамена рассказывала, сидит она сегодня ночью на постели, вдруг слышит шаги. Полночь уже, все в доме спят, а за окном шаги слышатся. Встает она и что же видит — старая Хайра ходит вокруг домов с распущенными волосами. Пригоршнями бросает что-то на землю и шепчет непонятные слова. Так-то. Все наши мужики, которых в армию забрали, погибнут по вине ислама. Турки против нас резню замышляют. Позапрошлую ночь звезды на небе рассыпались, и поэтому петухи не пели. Немым село стало. Почему господь туркам не отомстит? Окропи мусульман святой водой, отец, прошу тебя.

Грохотала гроза. Яркие вспышки молний озаряли стекла окон.

— Война приближается, — продолжал Бубало. — Война с турками. Колдунья Хайра крови нашей жаждет, ты должен святой водой ее окропить.

Бубало поднялся и вышел из дому. Ступая босыми ногами по мокрой каменистой тропе, он спустился в мусульманскую часть села. Он обходил дом за домом, подолгу глядел через окна на мусульманских детей, наблюдал за редкими прохожими, появлявшимися на улице. Когда в последнем доме погас свет, Бубало направился к себе домой, что-то бормоча на ходу.

А на следующую ночь разведрилось, и красный, словно выкованный из меди, серп луны повис над Плевой. Женщины собирались кучками и вздыхали.

— Луна-то как кровь красная, не к добру.

— Что будет с нами? Мужей забрали, дома опустели. Ой, горе нам!

Старик Драгоня стоял рядом с Перушко и возмущенно говорил:

— Куда это годится! Каждые двадцать лет кровавый месяц поднимается над нашей землей. Люди не успевают ни возмужать, ни жениться, ни состариться, как опять война. Проклятая жизнь!

— Да-а-а, — растягивая слова, заговорил Перушко. — Я помню Вену, Галицию, Салоники. Сколько народу там полегло!

Немало лет прошло с тех пор, как вернулся он с салоникского фронта, увешанный боевыми наградами, а дома увидел разрушенную избу и жену, лежащую на смертном одре.

Поздно вечером женщины разошлись по домам, а старики направились к Перушко. Надо было обсудить полученное от властей распоряжение направить лошадей в Шипово на осмотр, на случай мобилизации. Дед Перушко, размахивая палкой, говорил громче всех:

— Сначала мужиков угнали, теперь лошадей забирают, а потом и до коз доберутся. С голоду подохнем все… Эй, Бубало, созывай народ! — крикнул он церковному сторожу.

На следующий день в полдень старики и женщины повели лошадей на сборный пункт. Впереди шла Зорка, жена Шолаи, за ней толстая Дарка, жена Бубало, затем Шишкова Марушка и другие. Вереница женщин в белых платках и стариков в драных кожухах вытянулась вдоль Пливы. Шли медленно, молча, как на похоронах. Только когда колонна проходила мимо холма, тишину прорезал звонкий мальчишеский голос:

— Смотри-ка, и коней мобилизуют! — кричал пастух с вершины. — Так и до овец очередь дойдет. Эй, люди, куда коней ведете, на чем работать будете? Не отдавайте!

Но никто не обращал внимания на его слова. Только на обратном пути, возвращаясь уже без лошадей, люди дали волю своему гневу.

— Что же это за власть, которая все подчистую у народа отбирает! Проклятье! — ругались крестьяне, чтобы облегчить невыносимую тяжесть обрушившегося на них горя.

V

Государство переживало бурные дни. Воинские части двигались к границе, возвращались обратно и, уставшие, останавливались в городских кварталах в ожидании нового приказа. Неразбериха, царившая в верхах, породила тревогу и протесты в широких слоях общества. Люди выходили на демонстрации.

— Не хотим договора с Гитлером! Долой капитулянтов! Требуем заключения договора с Советским Союзом! Требуем создания народного правительства! — неслось над колоннами демонстрантов.

В городах и захолустных местечках стены домов алели красными буквами лозунгов: «Дадим отпор германскому фашизму!», «Требуем создания правительства рабочих и крестьян!». Будто кровью начертанные слова призывали к бунту. Они так въедались в мрамор и штукатурку зданий, что специальные команды с трудом стирали их.

В кабинетах правителей царили страх и растерянность.

— Коммунисты готовят революцию. Единственный выход — заключить пакт с Гитлером. Медлить нельзя ни часа. Надо действовать немедленно, иначе будет поздно!

Решение было принято утром одного мартовского дня. Взволнованный принц стоял в окружении своих министров на террасе Белого дворца, отдавая распоряжения. Он был очень обеспокоен, пальцы его рук дрожали, глаза испуганно вглядывались в угрюмые лица членов правительства.

— Нам известно, что фон Лист готовит авиационные части. Эсэсовские дивизии ждут лишь приказа. Нам остаются или «юнкерсы» и революция, или пакт с Гитлером. Соглашайтесь на любые условия. Речь идет не о том, что мы можем потерять, а о том, что можем спасти. Беда стоит у порога, и вы должны ее предотвратить.

Некоторые из министров, присутствовавшие при этом разговоре, были во фраках, руки в белых перчатках держали высокие цилиндры. Один из них, высокий смуглый брюнет с родинкой под левым глазом, тихо произнес:

— Хочу предупредить, ваше высочество, что Гитлер не ограничится прежними требованиями. Наше запоздавшее решение поставило нас в невыгодное положение. Следует ожидать, что условия договора будут более жесткими. Какие в связи с этим будут указания вашего высочества?

— Соглашаться на все. Речь идет о существовании нашего государства. Я даю вам полное свое согласие на все условия договора.

— Означает ли это, что и его величество король также уполномочивает нас?

— Его величество думает так же, как и я, — ответил принц.

— Тогда разрешите нам отправляться? — сказал министр, сгибаясь в поклоне.

— Можете идти!

Принц проводил их и быстрым шагом вышел с террасы, звеня на ходу орденами, украшавшими его грудь. «Звезда Кара-Георгия с мечами» сердито поскрипывала под приколотым выше нее немецким орлом с дубовыми листьями.

В это же время из окна голубого салона германского посольства спокойно взирал на Белград специальный гитлеровский эмиссар. Над городом нависли тяжелые тучи.

Через час специальный королевский экспресс отбыл из Белграда в направлении австрийской границы. Шел дождь. Крупные капли били в стекла вагонных окон. Стук колес и порывы ветра сливались в тупой однообразный шум.

VI

— Пошли! — угрюмо сказал капитан Тимотий, глядя на исчезавший в туманной мгле поезд.

— Пошли! — повторил за ним поручник Матич, туже запахивая вокруг шеи воротник намокшей накидки.

Офицеры устали и промокли. Настроение было скверное. Устали и кони; от их ввалившихся боков поднимался пар.

— Две ночи уже не спал, голова как чугунная, — сказал Тимотий и тронул поводок уздечки. — Но-о, пошел!

Поручник поехал следом за ним. Эскадрон был построен и ждал команды. Тимотий натянул поводья, привстал на стременах и громко скомандовал:

— Эскадрон, смирно! Справа в колонну по четыре, рысью, ма-а-а-рш!

Солдаты, прижав голенища сапог к конским бокам, отпустили поводья, и эскадрон тронул мелкой рысью. Копыта зацокали по утрамбованному гравию шоссе, зазвенели стремена и уздечки. Крупный дождь, не переставая, стегал посиневшие от холода лица всадников. Впереди скакал Тимотий, жаждавший поскорее добраться до казармы, чтобы отдохнуть и выспаться.

Уже несколько дней конный полк с приданными подразделениями артиллеристов находился в столице. Сразу после прибытия из Сараево полк разместили в Топчидерском Броде, а на следующий день перевели в Баницу, в бараки. Обстановка была неясной. Дважды полку объявляли приказ на марш к границе и отменяли. Ночью полк по нескольку раз поднимали по тревоге, чтобы направить подразделения для усиления караулов, сопровождения официальных чинов и охраны дороги, для патрулирования окрестностей города. Постоянные тревоги изнуряли бойцов, вызывали ропот. Плевичане гневно возмущались.

— Какого черта мы болтаемся по этому Белграду? — спрашивал Шишко. — Уже три ночи не спим, гоняемся за кем-то, а никого еще не поймали и ни с кем не схватились. Дурость чью-то ублажаем.

— Не спеши, будет еще время подраться, — отвечал Йованчич, покручивая ус и задумчиво глядя перед собой.

— Да с кем? — интересовался Шишко. — Не можем же мы драться сами с собой!

— Найдется с кем, людей хватит. Вон спроси Шолаю, он лучше меня знает, — кивал Йованчич головой в сторону, где Шолая и другие плевичане рыли щель.

Шишко подошел к Шолае, который без устали орудовал лопатой, и тронул его за плечо.

— Хватит тебе копаться в этой глине, постой. Спросить хочу тебя кое о чем. Объясни мне, почему наши стражники все за кем-то гоняются и никого поймать не могут. Что все это значит? На границу не посылают и отбоя тревоге не дают. Каждую минуту, говорят, может что-то случиться, но ведь войны-то еще нет!

Шолая, злой, что его оторвали от работы, разогнулся и строго сказал:

— А что ты меня спрашиваешь? Иди к Проле, он лучше знает, что и как.

Шишко разобиделся.

— И спрошу, не беспокойся. Что-то ты больно злой! — И зашагал прочь.

Шолая отбросил лопату в сторону и полез в карман за табакеркой. Скручивая цигарку, он сорил табак — пальцы дрожали. Прикурив, прислонился к стенке рва, глубоко и часто затягиваясь. Солдаты, копавшие рядом, лениво перебрасывали землю, создавая лишь видимость работы. «Ведь все равно все мы погибнем», — подумал Шолая, и вдруг табак показался ему таким горьким, что он бросил недокуренную папиросу и сплюнул.

После той памятной ночи он встретился с Проле лишь в вагоне поезда. Состав тащился медленно, было скучно, и клонило ко сну. Проле протиснулся между спавшими солдатами и сел около него. Был он серьезен, хмур, в застегнутой на все пуговицы и крючки тесноватой форме.

— Что ты хотел тогда ночью узнать от меня? — тихо спросил он.

— Я тебе все тогда сказал, — резко ответил Шолая.

— А я не понял.

— Твои слова — вранье. Ты рассчитываешь на нашу глупость.

— Значит, ты считаешь, что я врал, когда говорил о перевороте?

— Да, врал.

— А если это была правда? — Проле уселся поудобнее. — Что бы ты, интересно, сказал, если бы я оказался прав? Почему ты считаешь, что переворот невозможен? А если люди объединятся и сделают его?

— Потому что людей, которые могли бы это сделать, нет, — глухо, будто он находился в другом конце вагона, ответил Шолая. — Захотят? Знаю я их. Как до дела дойдет, так они сразу же руки умоют. И ты такой же, как все.

— Это почему ты так думаешь?

— Все вы одинаковы. Почему ты в тот вечер не ударил капрала, который на нас свою злость вымещал? Испугался? То-то и оно. Все вы мастера говорить… пока до драки не дошло.

Оскорбленный Проле резко встал.

— А ты сам почему не ударил капрала, если считал, что это надо было сделать?

— Не стоите вы того, чтобы я за вас в драку лез, — ответил Шолая.

— Вот храбрец нашелся! Один из всех! А того не понимаешь, что стукнуть одного капрала ничего не значит, от этого ничего не изменится. Смахнуть их всех сразу сверху донизу — вот это дело стоящее. — Проле стиснул кулаки. — Ты их бил поодиночке, а что из этого выходило? Всякий раз они опять садились тебе на шею. Чего ты добился? Жандармы по-прежнему расхаживают по улице, и люди, против которых ты боролся, сидят на тех же местах, что и прежде. Все осталось по-старому. Ничего не изменилось.

Только после этих слов Шолая повернулся к Проле. Глаза его смотрели внимательно и зло.

— Я хоть некоторым дал под зад, а ты? Читал свои проповеди! От твоих басен жандармы засыпали, а от моих кулаков у них до сих пор синяки не прошли.

Обрадованный тем, что ему все же удалось задеть Шолаю за живое, Проле с удовлетворением прислонился к стене и, смеясь, произнес:

— Ошибаешься, брат. От наших слов поднимутся тысячи людей и уничтожат всех жандармов до одного.

— Чьих это «наших» слов? — не понял Шолая.

Проле посмотрел на него внимательно, помолчал, подумал, стоит ли говорить дальше на эту тему, а затем решился:

— От моих, твоих и всех недовольных.

Шолая нахмурился и решительно произнес:

— Что ж, поживем — увидим.

Проле почувствовал, что Шолая не хочет продолжать разговор на эту тему и решил оставить его в покое.

На рассвете состав прибыл на место, и больше они не сказали друг другу ни слова.

Сейчас Шолае припомнился разговор в вагоне, и он посмотрел в том направлении, куда ушел Шишко. Тот уже возвращался, увязая ногами в липкой грязи. Шолае не хотелось с ним разговаривать, но Шишко, уже забыв недавнюю стычку, дружески улыбнулся ему и спрыгнул в ров.

— Дай закурить, — сказал он добродушно. — А знаешь, как здорово он мне все объяснил! — Взяв у Шолаи табакерку и свернув папиросу, Шишко начал рассказывать: — Я его спрашиваю, какого дьявола мы здесь торчим? Ни войны нет, ни боев, а я с подсумками не расстаюсь круглые сутки. А оказывается, вот в чем дело. Мы, брат ты мой, готовимся в студентов и рабочих стрелять — так господа решили. В своих же, значит. Плохое дело задумано, факт.

— Что ты мелешь такое? — не поверил Шолая.

Шишко сплюнул и прислонился к сырой стенке рва.

— Убийство будет по всей форме, как на войне. Поставят пулеметы и будут палить по своим. Вместо того чтобы бить по немцам, будешь стрелять по своим.

— А почему? — воскликнул Шолая.

— Потому что они бунтуют, — ответил Шишко. — Королевское правительство решило с Гитлером расцеловаться. Вместо того чтобы воевать, оно полюбовно с ним договорится и отдаст все, что тот захочет. Студенты и рабочие прознали про это и заявили: «Долой такое правительство!» Правительство туда-сюда, а потом приказывает: «Поднять войска, и, если дело дойдет до бунта, пусть они расстреливают бунтовщиков». Вот и выходит, что мы здесь готовимся в своих стрелять. Что делать — не знаю.

— Это тебе Проле так сказал?

— Да.

— А откуда ему все это известно?

— Известно, — уверенно ответил Шишко. — Сегодня утром наши охраняли королевский поезд на Топчидере. Как раз в нем и ехала правительственная делегация на поклон к Гитлеру. Сейчас наши оттуда вернулись и только об этом и говорят.

Когда Шишко ушел, Шолая взялся за лопату, а сам не переставал думать о том, что узнал. За ужином он внимательно прислушивался к разговорам плевичан.

Говорил Округлица:

— Значит, ясно, войны не будет. Вот хорошо-то! Сильно я по дому скучаю. Видишь, Ракан, правительство позаботилось, чтобы был мир и мы домой возвратились, чего же лучше!

— Прежде чем домой попасть, тебе придется студентов усмирить, — вздохнул Шишко.

— Подумаешь, студенты! — вмешался в разговор Колешко, жадно поглощавший содержимое своего котелка. — До стрельбы дело не дойдет. Плетками отделаются. Примут по паре плеток, и дело с концом.

— Интересно, ты что, готов добровольно, без боя, впустить немца к себе в дом? Так, что ли, тебя понимать? — спросил Проле, сидевший на другом конце стола.

— Ну нет! Если немец попытается ворваться ко мне в дом — убью! — ответил Колешко, с трудом выговаривая слова — рот его был набит битком.

— Что же получается? — продолжил разговор Проле. — Правительство хочет без борьбы отдать страну немцу. Студенты стремятся помешать этому, а ты готов их избивать. Понимаешь ли ты, что, загоняя студентов в подворотню, ты открываешь ворота немцам?

— Не может этого быть! — сопротивлялся Колешко. — Что наши власти, с ума сошли, чтобы немцев в страну впускать! Болтовня все это, сплетни.

Плевичане начали наперебой обсуждать, стоит ли верить слухам. В их словах уже сквозила надежда, что все обойдется, что они без войны вернутся домой. Может, еще успеют к уборке урожая.

Шолая отставил котелок и встал. За ним поднялись со своих мест Проле, Шишко, Козина и Ракита. Они вместе вышли из столовой и направились к навесу, где были укрыты орудия и проводились построения. Глядя на Проле, который молча шел рядом с ним, Шолая решил съязвить:

— Что, получил от своих хваленых плевичан? Подготовил ты их к перевороту? Они сначала студентов измочалят, а потом — домой. Повернут они оружие, ха-ха-ха!

Проле зло посмотрел на него и хрипло проговорил:

— Они-то, может, и повернут, а ты никогда. Потому что ты озлобленный, жестокий человек.

Шолая резко оборвал смех.

— Это ты мне говоришь?

— Тебе!

Оба были взбешены.

— Что ты понимаешь? А я плевичан как свои пять пальцев знаю. Сто раз собирались они выступить против властей. На словах они «за», а перед винтовкой — сразу на колени. — Шолая кипел от ярости и сжимал кулаки.

Усилием воли он поборол желание ударить Проле, быстро повернулся и ушел в ночь.

Проле проводил его взглядом, пока он не растворился в темноте, затем провел ладонью по лицу, будто стирая обиду, и молча зашагал к навесам.

VII

Таким вот и был Шолая. Когда пришло время идти в армию, его вызвали на комиссию. Врач задержался взглядом на его фигуре, постучал по груди, послушал сердце, пощупал мышцы и кратко заключил: «Годен». «Годится как убивать, так и быть убитым», — возможно, подумал врач при этом. Но Шолаю все это мало трогало. Он отслужил воинскую повинность, вернулся домой, женился раз, потом другой.

Еще в армии у командиров сложилось о Шолае необычное мнение. Про него говорили: исключительно храбр и прилежен, но недисциплинирован, упрям и груб. Хороший товарищ, но с его необузданным нравом не совладать никакому офицеру. Лучше его не трогать и принимать таким, каков он есть.

Среди командиров, которые придерживались такого мнения о Шолае, был один, пользовавшийся властью не только в армии. Он проявлял особое внимание к солдатам, выделявшимся из общей массы, и стремился расположить их к себе. Про Шолаю он говорил:

— Не оставлю я его в покое, пока не перекую и не подчиню себе.

Вскоре Шолая был приглашен к одному незнакомцу. В роскошно обставленной комнате все выглядело солидно и дышало покоем. Устоявшийся запах незнакомых духов как бы говорил, что здесь не происходит ничего, чего следовало бы бояться. Перед Шолаей в мягком кресле сидел незнакомый ему человек и внимательно смотрел на него снизу вверх.

— Из Плевы? — спросил он.

— Так точно, плевичанин.

— Знаю эти места, на Пливе рыбу удил. Форель у вас хороша. А после службы опять туда вернешься?

— Да.

— Дети есть?

— Нет.

— Женат?

— Нет еще.

— Ну после армии, наверное, сразу же женишься. Парень ты видный, красивую девушку возьмешь. Да… Семью иметь, трудиться как следует, хранить верность королю — это по-сербски. Ты ведь серб?

— Серб, — ответил Шолая.

— И тем, кто в Боснии живет, тоже надо хранить верность своему королю. Без короля нет государства. Король на земле, бог на небе — так говорят сербы.

— Да, — прошептал Шолая.

— За тем тебя и позвал, — сказал незнакомец, — принять на службу к королю. Получишь кокарду и папаху. И винтовку дадим короткоствольную — отличный карабин. Патронами снабдим и гранатами. Будешь королевским воином в Боснии.

— Буду, — машинально согласился Шолая.

— Защищать короля — самая благородная обязанность сербов, — продолжал тот. — Всегда будь настоящим сербом — сильным, храбрым, до конца преданным королю. Так надо!

— Да, надо, — повторил Шолая.

— Быть посему, — сказал незнакомец.

Шолая вышел из дома с бумажным свертком в руках. Сгорая от любопытства, он развернул его. Блеснула маленькая корона с прикрепленными к ней черепом и скрещенными костями. На черном поле папахи искрилась в лучах солнца кокарда четников. Кроме папахи в свертке оказался зачехленный карабин, патроны и несколько гранат. Сложив все вещи снова и завязав пакет, Шолая быстрыми шагами направился к железнодорожной станции, чтобы уехать домой в Боснию.

Там он женился. Жена вскоре умерла, и Шолая через некоторое время познакомился с Зоркой…

На село опускался вечер. Проходя мимо одного из домов, Шолая обратил внимание на девушку, которая загоняла коров в хлев. «Красивая, — подумал он, — вот бы мне такую». Он вошел во двор дома и присел на скамейку, притворившись, что пришел по делу. А взгляд его неотступно следовал за девушкой.

В следующее воскресенье он увидел ее в кругу парней, которые состязались в ловкости и силе, чтобы привлечь внимание девушки. Шолая сидел смирно, а когда настала ночь, улучил момент, схватил девушку сильными руками и понес. Девушка билась в его объятиях, пытаясь вырваться, а он нес ее все дальше и дальше от людей…

Они поженились. У них рождались и умирали дети. Жизнь не баловала Шолаю.

После женитьбы он поступил лесорубом на лесозавод к Шипаду. В первую же получку у него удержали половину зарплаты за то, что он якобы повредил вовремя рубки два дерева. То же самое повторилось и в следующий раз. Когда при расчете за третью неделю работы приказчик попытался опять поступить с ним таким же образом, Шолая рассвирепел, сгреб его в охапку и потащил в лес. Приказчик кричал что было мочи, звал на помощь. Товарищи Шолаи спешили следом — посмотреть, что будет дальше.

Шолая сбросил приказчика на кучу разделанных стволов деревьев, схватил палку и начал бить.

— Это за первую неделю, это за вторую, а это за третью, — приговаривал он при каждом взмахе. — Это за испорченные стволы, это за неиспорченные, это за меня, за всех нас. Ничего, потерпи, потерпи… Я тоже терпел!..

Ошеломленный и насмерть перепуганный приказчик был уже весь в крови, а Шолая, крепко стиснув зубы, бил его. Лесорубы молча наблюдали за этой жуткой сценой. А солнце, окутанное румяной пеной облаков, быстро клонилось к закату.

Потом Шолая отбросил палку, провел по вспотевшему лицу рукавом рубахи и, не сказав никому ни слова, зашагал прочь.

Через три дня Шолаю арестовали. Брали его осторожно, стараясь не привлекать внимания других рабочих, отвезли в город и бросили в тесную тюремную камеру. Здесь с ним проделали то же, что сделал он в лесу с приказчиком. Шолая переносил удары молча, без стонов и криков. Жандармы слышали лишь его тяжелое напряженное дыхание.

— Бунтовать решил! — кричал жандарм, занося над ним руку с твердым угловатым предметом, чтобы нанести следующий удар. — Против короля пошел! Бунтовщик! Бунтовщик! — все чаще, в такт сыпавшимся ударам, повторял жандарм.

Спустя три месяца Шолая вышел из тюрьмы. Пряча за спину исхудавшие руки, с которых кусками слезала кожа, он долго стоял, глядя на солнце, на покрытые голубой дымкой холмы, тянувшиеся до самого горизонта, и глубоко вдыхал прохладный, свежий воздух.

Потекли годы. Они были полны различных стычек и драк. На съезде четников в Скопле Шолая подрался с офицером, в Мркониче избил торговца, не раз схватывался с жандармами и приказчиками. Вдруг все это ему надоело. Он устал и про себя решил успокоиться. А в это время подошла война.

VIII

Сигнал тревоги в третий раз за ночь прогнал сон. Повелительный зов трубы не оставлял времени на размышление. Солдаты вскакивали с коек, хватали оружие и снаряжение и еще полусонные устремлялись на улицу.

— Быстрей! — звучал властный голос. На плечи замешкавшихся со свистом опускалась плеть. — Быстрей!

А снаружи было сумрачно и влажно. Из-за рваных облаков, как отточенные острия штыков, блестели звезды. Неподсохшие лужи серыми брызгами разлетались под ногами. Куски вязкой грязи прилипали к голенищам сапог. Тревожно ржали кони, нервно перебирая ногами. Звенели уздечки.

— По коням! — надрывно разнеслась команда.

Шолая поставил ногу в стремя и легко вскинул свое тело в седло. Пальцы рук ощутили холодок повода. Конь затанцевал на одном месте, приседая на задние ноги, готовый рвануться вперед.

— Солдаты!..

Шолае был хорошо виден острый профиль Тимотия, гарцевавшего на коне перед строем. Весь его облик выражал уверенность и самодовольство.

— Родина в опасности! Безответственные элементы готовят беспорядки и бунт. Судьба государства сейчас в ваших руках. Не допустите, чтобы бунтовщики подорвали существующий порядок! Сохраняйте спокойствие и хладнокровие, беспрекословно выполняйте приказы! Внимание!

Слова Тимотия звучали зловеще. Шолая натянул поводья и оцепенел. Еще со вчерашнего вечера его обуяла глубокая тревога, а сейчас она еще больше усилилась. Он скосил глаза направо и увидел рядом с собой Шишко.

— Война, что ли? — прошептал тот.

— Помолчи! — оборвал его Шолая.

Других плевичан поблизости не было. Правее Шишко виднелась фигура незнакомого кавалериста с огромной круглой головой. С левой стороны тоже не было видно никого из земляков. «Пожалуй, и лучше», — подумал про себя Шолая и, успокоившись, стал ждать команды.

— Эскадрон, смирно! Справа по четыре, в колонну, рысью ма-а-а-р-ш! — громко скомандовал Тимотий.

Шолая слегка пришпорил коня и ослабил повод. Быстрая езда принесла некоторое душевное облегчение. Он внимательно следил за маршрутом движения, пытаясь определить, куда они едут. Вдали в легком тумане сумрачно мерцали огни города. Вскоре конники догнали пешую колонну. Один солдат, фигура которого возвышалась над колонной, беспрерывно озирался. Шолая присмотрелся к нему и без труда узнал в нем Колешко. Рядом с ним шагали длинношеий Козина, Округлица, Проле и другие плевичане. Шолая не успел им ничего сказать, колонна солдат резко свернула направо. Он проводил ее взглядом и вдруг замер от удивления. На том месте, где они копали щели, стояли орудия. Их жерла были нацелены на город. Шолая резко остановил коня, спешился и взял лошадь под уздцы. «Так, — горько подумал он, — значит, стрелять предстоит по своим». Он знал, что, если им прикажут, эти люди будут беспрекословно повиноваться.

Копыта лошадей громко цокали по асфальту. С голых веток деревьев срывались капельки воды. Солнце взошло, но все еще никак не могло пробиться сквозь нависшие облака. Только над самой головой синела извилистая полоска чистого неба, глубокого, как река. Конники миновали перекресток, рысью проследовали по неширокой боковой улочке и остановились на выгоне перед строящимися бараками.

По другому краю выгона рысью шел отряд конной жандармерии. Жандармы были одеты почти во все красное. Их лица были мрачны и сосредоточенны, брови насуплены.

С затаенной злобой смотрел Шолая на жандармов, пока они не скрылись за углом.

Эскадрон спешился. Капитан Тимотий приказал привязать лошадей, но подпруги не ослаблять. Вдоль строя прошли два подпоручника, проверяя, как выполняется распоряжение.

Шолая привязал коня и стал наблюдать за Шишко, который возился с набрякшей уздечкой и шептал про себя, но достаточно громко, чтобы слышал Шолая.

— Бог ты мой, бунт готовится. Что же нам-то делать? Неужели по своим стрелять? Ох, мама моя родная…

— Закурить у тебя есть?

— Есть… Я вот все думаю, думаю, и ничего не могу придумать. А ты как, будешь сегодня стрелять?

— Там видно будет, — ответил Шолая, торопливо скручивая цигарку.

Шишко сплюнул и ладонью вытер бороду.

— Ты мне прямо скажи, будешь стрелять?

— В кого?

— Да в этих студентов.

— Нет, не буду, — решительно ответил Шолая и посмотрел на солдата, который вытирал сапоги о мокрый репейник.

— И я не буду, — отрицательно закивал головой Шишко. — Плетки — другое дело. А так… Пушки видел? На город нацелены. Ох-ох… Ума у меня не хватает, чтобы все это переварить.

Шолая поднес ко рту папиросу и глубоко затянулся, обдумывая, что сказать Шишко. Но продолжить разговор не удалось — прозвучала команда «По коням». Отвязывая коня, Шолая увидел незнакомого офицера, который быстрым шагом шел по тропинке. Навстречу ему спешил Тимотий. Незнакомый офицер остановился, снял шапку, обнажив коротко остриженную голову, и вытер платком лоб. Он что-то быстро говорил, одновременно кивая головой в сторону города. Тимотий внимательно слушал его.

Когда Шолая влился в строй, он обнаружил, что вместе с их эскадроном по улице движутся другие отряды конников. Это были подразделения дивизии, прибывшей в город этой ночью. По забрызганным грязью кавалеристам, их усталому виду, по ввалившимся бокам лошадей Шолая определил, что новая дивизия совершила форсированный марш, спеша в столицу. Лица бойцов были хмуры. С тревогой и беспокойством они прислушивались к неясному шуму, который все сильнее доносился из центра города.

Шолая также повернул голову в том направлении и силился рассмотреть, куда движутся демонстранты. И ему показалось, что больше всего народу собралось около высокого прямоугольного здания. Видимо, там и был центр демонстрации. Шолая почувствовал, как кровь прилила к голове и все тело обдало жаром. «Сейчас будем там», — подумал он и крепче натянул поводья. Но, к его великому удивлению, раздалась команда, которой он совершенно не ждал.

— Эскадрон, смирно! — крикнул Тимотий. — Справа, в колонну по четыре, в направлении лагеря, рысью, ма-а-р-ш!

Эскадрон развернулся и быстро поскакал в обратном направлении. Впереди, пришпоривая коня, мчался капитан Тимотий. Подразделения вновь прибывшей дивизии остались на прежнем месте.

— Вот и хорошо, — проговорил Шишко, наклонившись к Шолае, — значит, опять к своим пушкам. Ничего, выходит, не будет. А я было совсем пал духом.

Шишко не случайно сказал, что они возвращаются к своим пушкам. Его, Шолаю и еще нескольких солдат артиллерийской противотанковой батареи всего лишь три дня назад по непонятной причине перевели в эскадрон. Сейчас он искренне радовался возвращению к своим землякам.

Но Шолая был мрачен и ничего не ответил.

— Что с тобой? — удивленно спросил Шишко.

— Отвяжись от меня! — отрезал он.

Прибыв в лагерь, эскадрон спешился. Коней расседлать не разрешили, лишь велели ослабить подпруги и привязать к яслям. Насыпав своему коню полную торбу овса, Шишко вновь подошел к Шолае.

— Не понимаю я тебя, хоть убей. Почему ты не рад, что нас назад вернули? Я бы, например, сам мерку овса съел, только бы не участвовать в убийстве своих. Ты не заболел, а?

— Что ты ко мне пристал? Ну заболел… — зло сказал Шолая и пошел кормить коня. Шишко заспешил следом.

— Хочешь закурить? — предложил он.

Шолая взял у него табакерку, свернул цигарку и прикурил. Прислонившись к стене барака, он задумчиво курил, пуская через нос длинные струи дыма.

Шишко молча смотрел на него, а потом отправился искать плевичан. Нашел он их под навесом, где складывали лопаты, и сразу повеселел.

— Все в порядке, — бодро объявил он. — Только мы было изготовились к бою, как вдруг капитан скомандовал: «Назад!» Прямо как гора с плеч свалилась. Сюда, как на крыльях, летел. А вот Шолая заболел, мрачный ходит. Наверное, простыл. Ну а вы как тут?

— Натерпелись страху! — сказал Козина. — Заглянул я в ствол пушки, а он прямо на город направлен…

— Я думаю, теперь уже ничего такого не будет… Как ты считаешь, Проле? — спросил Шишко.

— Поживем — увидим.

— По-моему, в городе уже все успокоилось, — сказал Округлица.

Незаметно разговор перешел на другую тему. Все были уверены, что беда миновала.

IX

Не прошло и двух дней, как в стране развернулись важные события. Буйствовала и природа. Из низких туч вместо дождя пошел снег. Сильный ветер подхватывал снежные хлопья и бросал в мутные воды Дуная. Так продолжалось всю ночь. А утром влажный воздух прорезали лучи солнца — март был на исходе. Окна в домах засверкали, словно очи красавицы, очнувшейся ото сна. Улицы заполыхали знаменами. Город пришел в движение.

— По коням! — прозвучала резкая, как выстрел, команда. — Рысью! Галопом! — И эскадрон ринулся в сумасшедшую скачку.

На этот раз Шолая скакал в голове колонны. Лицо его было мрачным. Солнце только-только показалось из-за горизонта. Над горой Авала стояла туманная мгла, через которую с трудом просматривались очертания могилы Неизвестного солдата.

— Быстрее! — Звучная команда перекрыла конский топот и заставила кавалеристов еще пришпорить коней.

Шолая рванулся вперед. Теперь впереди него был лишь один Тимотий, мчавшийся во весь опор. Ветер бил в лицо, вызывал на глазах слезы. Шолая припал к седлу и исподлобья зорко всматривался в окна пробегавших мимо домов какого-то поселка. Лишь изредка виднелись женские лица. Ни одного мужчины Шолая не заметил. Они обогнали пустой трамвай, затем автобус, из окна которого испуганно взирал ошеломленный кондуктор. Потом промелькнула извозчичья пролетка, в которой кроме кучера находилась женщина в ярко-голубой кофточке. Оставив позади себя поселок, эскадрон вновь вырвался на пустынное шоссе. Узкая черная лента асфальта стремительно убегала из-под конских копыт, мелькали телеграфные столбы.

Темп скачки нарастал. Не сбавляя хода, эскадрон влетел в город. Пораженные пустынным видом окраинных улиц, на которых не было ни души, конники тревожно смотрели вперед. Там, в центре города, пока еще отделенном от них стенами домов, что-то происходило. И они бешено гнали своих разгоряченных коней.

— Огонь! — донеслась команда, и вслед за ней грохнул винтовочный залп.

Шолая поднял голову, резко натянул поводья и сквозь слезы и пот, застилавшие глаза, увидел отряд конных жандармов. Жандармы стояли цепью, с направленными вверх винтовками. Прямо за ними виднелась людская толпа, разлившаяся по всей улице. «Лучше война — чем пакт!» — единодушно скандировали демонстранты. В этих четырех словах чувствовалась огромная сила, порожденная единым стремлением. Казалось, стотысячный людской хор, слившийся с вулканическими силами земли, заполнил собой все пространство и пробивает путь в неизведанное.

Шолая замер. Вокруг в нерешительности остановились другие конники. Над цепью жандармов вновь взметнулась вверх сабля и с командой: «Огонь!» — резко опустилась.

Грянул залп, за ним второй, третий. Шолая увидел, как рука Тимотия, сжимавшая плетку, нерешительно потянулась к эфесу шашки. Еще он заметил, что лица жандармов покрыты крупными каплями пота, а их толстый командир вытирает синим платком жирную шею.

— Огонь! — И снова прозвучал залп.

Демонстрация выглядела величественно. Казалось, вся улица с выстроившимися по ее бокам зданиями и деревьями шаг за шагом, медленно, но неумолимо двигалась вперед. В первых рядах демонстрантов шли люди, одетые в синие блузы, рядом с ними виднелись лица студентов, молоденьких девушек, убеленных сединами ветеранов войны. Над ними вздымались пурпурные знамена. Процессия подходила все ближе.

Шолаю била нервная дрожь. Присмотревшись к солдатам своего эскадрона, он увидел, что и они чувствуют себя так же, как он. Подобного состояния Шолая не переживал ни разу за свою жизнь и знал, что никогда не забудет этих минут.

Тем временем колонна демонстрантов приближалась. Трепетавшие в воздухе кумачовые транспаранты и лозунги оказались уже совсем рядом с застывшей цепью жандармов. Жандармский офицер, восседавший на буланом коне, в последний раз отдал команду произвести ружейный залп в воздух. Отражаясь от стен зданий, звук залпа прокатился многократным эхом. Вздыбились кони. В передних рядах демонстрантов произошло минутное замешательство, но сзади напирали, и колонна вновь двинулась вперед. Как на занятиях, жандармы перебросили винтовки за спину и по команде взялись за эфесы сабель. Сверкая в лучах солнца, над головами жандармов взметнулись шашки.

— Назад! — заревел жандармский офицер.

Вздыбились и захрапели кони. Демонстранты из первых рядов подняли руки, пытаясь уберечь голову и плечи от ударов. Протяжный и мощный крик: «А-а-а!» — потряс улицу. Разъяренные кони со своими красномордыми седоками, в ожесточении размахивавшими саблями, потонули в пестром людском море. Грозно взметнулись вверх сильные рабочие руки, гневно блестели глаза, развевались на ветру растрепанные девичьи волосы. Вот уже сброшен с лошади один жандарм, второй, третий, зазвенела об асфальт вырванная из рук конника сабля.

— Приготовиться! — покрывая невероятный шум, разнеслась команда Тимотия. Бледный как полотно, он привстал на стременах, изготовившись к нападению. Змеиная линия его губ конвульсивно вздрагивала, правая рука крепко сжимала опущенную вдоль стремени обнаженную саблю. Решив, что пора, он резко поднял саблю и, полуобернувшись к эскадрону, скомандовал:

— Без кровопролития, бить плашмя, разогнать толпу! За короля и державу, вперед! — И бросился вперед, держа саблю над головой.

Как туго натянутый лук, сидел Шолая в седле, крепко сжимая поводья. Взгляд его перебегал с мрачных лиц солдат на клокотавшее море демонстрантов. Жандармы отбивались, как могли. Шолая увидел, как от удара жандарма упал на землю юноша, как мелькнуло в толпе окровавленное лицо девушки в розовой кофточке и седая голова старика. «Предатели!» — будто хлыстом по лицу ударил Шолаю возглас юноши в разорванном тонком плаще. Гневно подняв кулаки, юноша бросился к коню Шолаи, но что-то заставило Шолаю оторвать взгляд от искривленных в крике губ юноши. Подняв глаза, он увидел рядом с собой злое лицо жандарма. Его сабля уже описывала в воздухе полукруг, чтобы опуститься на голову юноши. Безотчетным движением Шолая сдернул с плеча карабин и подставил его под удар, предназначавшийся парню. Затем, резко повернувшись в седле, он стукнул жандарма прикладом по голове. Шолая успел заметить, как жандарм, по виску которого струилась кровь, с остановившимися от испуга глазами рухнул с лошади. «Ах ты сволочь!», — выругался на Шолаю второй жандарм. Шолая пригнулся в седле и замахнулся на него своим карабином. «Ура, солдаты!» — разнесся крик.

Когда все кончилось, Шолая стоял в строю и размышлял о том, как страстно ему хотелось, чтобы демонстранты не отступили и ударили по жандармам. И когда стычка началась, он с трудом сдержался, чтобы не броситься им на помощь. При виде смелых действий демонстрантов Шолая торжествовал. «Нет, эти не отступят, они из другого теста сделаны. Эти могут и власть свергнуть. А сколько их! И ведь их не остановишь». И тогда он больше не мог оставаться в стороне и рванулся вперед, и у него не было других желаний, кроме одного — драться с людьми, одетыми в ненавистную жандармскую форму.

После полудня Шолаю арестовали. Но это его не испугало. Шагая между двумя вооруженными конвоирами и глядя на замерших в строю плевичан, он мысленно обращался к ним со словами: «Смотрите! Вот и сегодня я, а не вы, поддал жандармам. А вы? Чтобы попасть обратно домой, вы им покорились. Меня военный трибунал к расстрелу приговорит, а вы домой возвратитесь. Небось жалеете меня? Не нужна мне ваша жалость! Лучше себя жалейте. А я отомстил. До сих пор кулаки болят. Так этим гадам и надо!» Эти мысли приносили ему облегчение.

А плевичане смотрели невесело совсем не по той причине, о которой думал Шолая. Они опасались, как бы его арест не навлек на них каких неприятностей. Беспокойный день приближался к концу, но в воздухе по-прежнему пахло грозой. Из города доносился неутихавший гул, будто где-то далеко происходило землетрясение.

X

До Плевы дошли лишь отрывочные сведения о событиях в Белграде. Трудно было понять, о чем это пишет Шишко в своем письме. Ясно было одно: с Шолаей произошло тяжелое и непоправимое несчастье. В своем письме жене Шишко писал:

Письмо пришло в общину. Дед Перушко не мог удержаться, чтобы сразу же его не распечатать. «Ничего я плохого не делаю, — успокаивал себя дед, — все равно Марушка читать не умеет и придет с ним ко мне». Письмо обеспокоило деда. Последние строчки он прочитал несколько раз подряд и, догадавшись наконец о том, что произошло с Шолаей, тяжело вздохнул. Взяв свою палку, он торопливо зашагал к дому Шишко, скользя по грязной дороге.

«Эх-хе-хе, вот и пришла беда, — бормотал дед. — Натворил что-то Шолая, дурья голова. Не знает он, что ли, что такое порядок. Думал, наверное, раз он в Плеве князь, то и столичных властей может не признавать. Да забыл про генералов. А теперь ему — трибунал. Или голову снимут, или на вечную каторгу сошлют. Эх, Зорка, Зорка, что с тобою будет!.. — С трудом поднимаясь по грязной тропе, дед взглянул направо, на дом Шолаи, и повернул к дому Шишко. — Сначала потолкую с Марушкой, а потом зайду к Зорке».

Жена Шишко рубила на дворе сучья и то и дело дула на озябшие пальцы. Была она очень маленького росточка, одетая в платье с драным подолом, худая и черная как галка. Трое ее лохматых ребятишек выглядывали из двери дома.

— А, это ты, дедушка! Мне несешь? — обрадованно спросила Марушка, увидев в руке деда голубоватый конверт.

— Тебе. — Перушко зажал палку под мышкой, открыл конверт и протянул письмо. — Вот возьми.

— Здоров ли он?

— Здоров.

— Прочитай мне, деда, — попросила она.

Дед только того и ждал. Довольный предложением, он взял письмо, нахмурил седые брови и начал читать. Некоторые места он читал скороговоркой, в других делал паузы, отдельные слова пропускал, заменяя их своими, придуманными на ходу. Строки письма, в которых упоминалось о Шолае, он вообще опустил. Письмо в его изложении получилось бодрое, полное разных хозяйственных советов, под конец даже совсем веселое.

— Что-то он больно весел, — удивилась Марушка. — Видно, неплохо ему там живется.

— А ты как думала? Знаешь, как король заботится о своих солдатах! Есть у них и поесть, и попить, и все остальное.

— Только бы войны не было…

— Нет войны и, бог даст, не будет, — успокоил ее дед.

Марушка бережно сложила письмо, спрятала его за пазуху и проводила деда до калитки.

— Письмо никому не показывай, — наказал ей дед. — Другим-то писем нет, расстройство будет.

Перушко направился к Зорке. Дойдя до места, где надо было перешагнуть через нависший плетень, Перушко остановился как вкопанный. Навстречу ему шел Бубало, бормоча на ходу: «Не хочешь, отец, окропить их святой водой? Твоя воля. Тогда я их прокляну. Сам все сделаю».

Перушко присел на корточки, стараясь спрятаться, и сердито прошептал: «Черт бы тебя побрал, ирод проклятый».

Бубало не заметил старика и проследовал своей дорогой. Перушко подождал, пока он совсем не скрылся за забором, и только после этого встал.

Зорку он застал хлопочущей возле очага. В доме было полно дыма, пахло смолой и сырым можжевельником. Старик закашлялся.

— Здравствуй, Зорка! Как поживаешь? Добрую весть слышал и решил к тебе завернуть. Ну и дыма у тебя в доме! Как на пожаре. Видно, сырыми дровами топишь?

Зорка отошла от очага, принесла скамейку и робко спросила:

— О какой доброй вести ты говоришь? Может, войны не будет и мужья наши возвращаются? Садись, деда, расскажи.

— Садиться не буду, спешу, — отказался дед. — Скажу тебе только, что твой жив и здоров. Находятся они в столице.

— А письма не прислал? — прервала она его.

— Письма нет. Но оттуда человек один приехал, он и рассказывал, — сочинял Перушко. — Веселые, говорит, и довольные все. Так что не беспокойся ни о чем, дочку расти. — Перушко взглянул на маленькую девочку, тоже Зорку, примостившуюся около очага, и смешно чмокнул ей губами.

Зорка посмотрела на дочь, потом на старика, затем через дверь на тропу, пролегавшую выше дома, по которой сейчас шлепали чьи-то ноги.

— Значит, от него больше ничего нет?

— Как будет письмо, сразу принесу, — пообещал дед, уходя.

Зорка постояла несколько минут в глубокой задумчивости, а затем наклонилась над очагом и стала энергично раздувать огонь.

Так и текло для нее время. Днем занималась своими обычными домашними делами, а вечером забирала дочь в пристройку, пока не нагреется комната в доме, и разговаривала с ней об отце.

— Теперь наш папа военную форму носит. По утрам рано-рано, еще и зорька не забрезжила, отправляется он на учение. А поля там голые, хоть шаром покати, пустынные, совсем-совсем чужие. Нет там ни наших лесов, ни Пливы. Вечером возвращается усталый и все о нас думает. Очень он скучает по дому, спать ляжет, ворочается с боку на бок — никак заснуть не может. Очень бы хотелось ему с нами быть, а его не отпускают.

И долго-долго рассказывала она дочке об отце, пока малышка не начинала засыпать, убаюканная плавным ритмом ее речи. Тогда она несла девочку в постель.

Слезы бежали из глаз и сами собой высыхали. Незаметно песня убаюкивала и ее. Зорка засыпала, и сразу во сне ей являлся Шолая, идущий по длинной-длинной дороге…

События развивались быстро. На следующий день утром из Шипово прискакал почтальон и, не останавливаясь, на ходу бросил деду Перушко конверт, запечатанный красной печатью.

Ошеломленный старик хотел спросить почтальона, что все это значит, но не успел. Конник мгновенно развернулся и, вонзив шпоры в живот взмыленной лошади, сразу перешел в галоп. Лишь проскакав с десяток метров, он обернулся и крикнул:

— Королевский указ, читай!

Перушко дрожащими пальцами сломал печать и вскрыл конверт. А через час он держал речь перед собравшимися на сходку стариками и женщинами:

— Так вот, значит, что случилось. Король взял власть в свои руки и приказывает: «Пусть будет мир, порядок и законность. Люди, которые взбунтовались, пусть возвращаются по своим домам — я их всех прощаю». Выходит, что беда прошла.

— А о какой беде ты говоришь? — спросил один древний старик, прикладывая ладонь к уху, чтобы лучше слышать ответ.

Вопрос смутил Перушко, так как он и сам не мог точно сказать, какую беду он имел в виду. Чтобы скрыть это, он обрушился на старика с упреками.

— Что ты меня спрашиваешь, я с королем рядом не сидел. Раз он написал в указе, что несчастье предотвращено, значит так оно и есть. Ему лучше знать.

— Все это хорошо. Нам только не ясно, кто там бунтовал и кому объявлено королевское прощение? — настаивал старик при шумной поддержке сходки.

— Кого-то дьявол попутал, факт, — разозлился Перушко. — Может, кто и из наших бунтовал, откуда нам знать, — вспомнил он про письмо от Шишко.

— Да-а, все может быть, все может быть. Зачем же иначе указ было писать, — удовлетворенно забормотали старики.

Но женщинам далеко еще не все было ясно.

— А написано в указе, что наши мужья должны домой вернуться? А война будет? Армию распустят? — спрашивали они наперебой.

Перушко едва успевал отвечать. Наконец он поднял палку и решительно стукнул ею об пол.

— Хватит. Что дальше будет, увидим. Только один король знает, что надо делать.

После сходки Зорка сразу вернулась домой. Собрание породило в ней предчувствие каких-то перемен и успокоило. Под вечер, накормив скотину, Зорка пошла отдыхать. Дочка уже спала. Не зажигая лампу, она взяла на руки спящую дочь и подошла к окну. Сумерки быстро сгущались. Ночь разливалась по глубоким низинам, подбиралась к Плеве. Внизу под селом несла свои воды река, играя черными впадинами водоворотов.

XI

Полк вышел на рассвете. Через неполных два часа марша город скрылся за горизонтом. Длинные артиллерийские упряжки, полковой обоз, боевые конные эскадроны растянулись на километры по ровной Воеводинской дороге. Кругом, куда доставал глаз, виднелись зеленые всходы пшеницы, перемежавшиеся частоколом стеблей прошлогодней кукурузы и подсолнечника.

Развалившись в соломе на длинной обозной повозке, Йованчич смотрел на залитую солнцем равнину и вздыхал:

— Вот это земля так земля, ничего не скажешь. Черная, жирная, сильная. Нам бы такую землю. А, Ракита?

Ракита сидел на дробине повозки, держа в руках вожжи. Не выспавшись прошлой ночью, он чувствовал себя словно с похмелья.

— А зачем она нам? — вяло ответил он. — Мы и свою-то не обрабатываем как следует.

— Чудак человек, она знаешь какой урожай приносит, — сказал Йованчич.

— Любая земля уродит, если руки к ней приложишь, — не поднимая головы, ответил Ракита. — А мы с тобой плохие работники, в том и причина. Вот поесть мы мастера.

Йованчич недовольно посмотрел на Ракиту, но больше ничего не сказал. В глубине души он не был согласен с ним, так как любил землю и сейчас чувствовал себя несчастным оттого, что у него нет таких плодородных полей, как эти. Поймав языком кончик уса, он начал задумчиво его грызть.

На передних повозках было оживленнее.

— Братцы, смотрите, заяц! Вот скачет! Эй, останови лошадь, я его поймаю! — закричал Шишко и приготовился было спрыгнуть с повозки.

Но огромная лапа Колешко схватила его за ворот и отбросила на ящик со снарядами.

— Ты что, не в своем уме? Хочешь, чтобы офицер заметил и нас всех ссадил?

— Почему вы не даете человеку поохотиться? — подзадоривал их Округлица. — Он же хороший охотник. Слушай, Шишко, поймай зайца, так зайчатинки хочется.

Все рассмеялись, а Шишко перебрался к передку повозки и уселся между Проле и Округлицей.

— Эх, был у меня случай, — пустился он в воспоминания. — Ехал я как-то по железной дороге. Стоим мы в товарном вагоне и смотрим вниз на Врбас. Вдруг кто-то крикнул: «Смотрите, лиса!» Я пригляделся, и верно — лиса вышла из кустов и стала лакать воду. Какая-то дьявольская сила заставила меня без раздумий выпрыгнуть из вагона. Упал я, конечно. Здорово ушиб ногу и чуть не попал под колеса. Поезд остановили. Спрашивают: «Ты что, с ума сошел? Как можно с поезда за лисой прыгать, ведь ты мог насмерть разбиться». А я молчу. Что мне сказать?

— Счастье твое, что сейчас мы не по железной дороге едем, — мог бы уже трижды сломать шею, — сказал Округлица. — А вот что случилось со мной в Яйце года три назад, — опять начал вспоминать Шишко. — Шел я с ружьем и заглянул в лавку насчет керосина. А там в это время оказался крестьянин с выдрой в мешке. Продать он ее хотел. Попросил я лавочника налить мне бутыль керосину, а крестьянин за мной встал. Вдруг выдра прыг из мешка на прилавок, а с прилавка на полку. Крупная выдра, шкурка на ней первый сорт. С одной полки метнулась на другую, где фарфор стоял. Тут я как пальну в нее из ружья. Упала выдра замертво, а фарфор на тысячи кусочков разлетелся. И вся посуда, что поблизости стояла, вдребезги. Масло растительное откуда-то полилось, перец рассыпался. Продавец на меня набросился: «Грабитель! По миру меня пустил!» А я смотрю и не могу понять, убил я выдру или она, проклятущая, со страху упала. Перегнулся я через прилавок посмотреть на выдру, а продавец — хрясть меня бутылью по голове. «Вон отсюда!» — кричит. Выскочил я на улицу, а от меня керосином на версту несет. Пришлось отправляться домой без бутыли. После этого целый месяц надо мной люди насмехались. Принюхаются и говорят: «Что с тобой, Шишко? Или ты уши керосином смазываешь?» Одним словом, и стыд и горе. Вот что иногда может случиться с человеком.

Товарищи хохотали. Только в глазах Козины отражался испуг: он первым увидел на пашне нового зайца и молил бога, чтобы Шишко его не заметил.

Вскоре длинную колонну артиллерийского полка догнали и обошли пехотные и кавалерийские подразделения. Проходя мимо повозок, на которых беззаботно развалились артиллеристы, пехотинцы и конники отпускали в их адрес шуточки.

— Эй, дядя, у тебя одно место случайно не перегрелось от сидения, а то пар идет?

— Смотри-ка, какой детина на повозку забрался, аж кони спотыкаются.

— Братцы, а когда вы вместо лошадей впрягаетесь, обоз быстрее идет?

Артиллеристы в свою очередь не оставались в долгу. Смех не замолкал.

Пехотинцы запели песню. Рано поутру девушка пошла за водой, а навстречу ей попался парень. Пока девушка наполняла кувшин, парень предлагал ей надеть на палец перстень.

Шолая лежал на соломе между ящиками и спокойно смотрел в небо. Оно было синее, глубокое и чистое, лишь кое-где посеребренное тонкими полосками перистых облаков. Шолае казалось, что в этой синеве он видит небольшие темные пятна, точь-в-точь похожие на водовороты на его родной Пливе. Он не знал, сколько часов находился в пути, да это его и не волновало. Чувствовал лишь, что колеса крутятся и что он медленно и неотвратимо движется куда-то.

Поскрипывание колес, говор и смех солдат, проходивших мимо, — все было ему приятно. После всего того, что случилось, он ощущал в себе страстную тягу к жизни. Жить — это вроде так обычно, однако жить после собственной смерти, оказывается, необыкновенно интересно. Он испытывал огромную радость оттого, что видел, слышал, дышал, шевелился. Все вокруг приобрело какой-то новый смысл. Стоило ему закрыть глаза, как сразу же он спешил их открыть, чтобы лишний раз убедиться, что все это не сон. «Жив», — повторял он про себя и затылком шевелил солому, чтобы слышать ее волнующее шуршание.

В ту ночь, оказавшись за решеткой, он пришел к выводу, что по всем писаным армейским законам его поведение будет расценено как государственная измена. Часа два потребовалось ему, чтобы укротить свой буйный нрав, понять, что выхода нет, и смириться.

Но стоило стихнуть возмущению, как сразу же обострялось предчувствие близкой смерти. «Расстреляют, — подумал он и уставился через зарешеченный квадратик окна на темное небо, где одиноко мерцала звездочка. — И ее больше не увижу. — Мысли перенесли его в Плеву, к жене, к дочке… — Конец. Смерть. Эх, лучше уж сразу быть убитым, чем вот так, томиться и ждать конца. Ведь сначала, наверное, суд будет. Если на суде генерал спросит, признаю ли себя виновным, плюну ему в морду. Плюну и скажу: «Жалею, что мало вашей сволочи побил. — Он заметался по камере, как разъяренный зверь в тесной клетке. — В последние минуты перед смертью нюхай здесь этот смрад. Все подогнано одно к другому: вонючие жандармы, вонючие законы, вонючая смерть. Отправляли бы человека на тот свет так, чтобы ему было приятно умереть. Без этой вони и темноты».

Шолая подошел к двери и что было силы ударил по ней ногой: — Эй ты, воды принеси, пить хочу!

Но никто не пришел.

Наконец Шолая устал и прилег. Перед рассветом в камеру вошел дежурный.

— Ты Шолая?

— Я, — он поднялся с нар.

— Иди за мной!

Пройдя коридор, они свернули налево и вошли в маленькую комнату. В левом углу ее был стол, на котором выделялась массивная чернильница и лежала стопка бумаги. На вешалке висела шинель. Следом за ними вошел офицер и, пройдя к столу, вынул портсигар и закурил. Раскуривая сигарету, он сквозь табачный дым рассматривал Шолаю.

— Бил жандармов во время беспорядков? — спросил он жестко.

— Бил, — односложно ответил Шолая.

— Знал ли ты, что не смел так поступать, что присягу нарушал?

— Знал. Но и жандармы не имели права народ избивать.

— Это не твое дело.

— Я не мог людей избивать.

— Тогда пойдешь под трибунал.

— Ну и пусть.

— Дело твое. — Офицер сел, взял чистый лист бумаги и ручку. — Сейчас я запишу твои показания, а завтра тебя поведут на суд.

— Хорошо.

После допроса дежурный отвел его снова в камеру и запер дверь. «Значит, расстреляют», — решил Шолая. В камере теперь было холодно, и он до утра так и не прилег, стараясь согреться. Принесли завтрак: чашку кофе и кусок хлеба. Шолая кофе выпил, а к хлебу не притронулся. Голода он не чувствовал. Потом прилег и заснул.

В ночь на двадцать седьмое марта в Белграде произошел государственный переворот. Шолаю привели к пожилому офицеру, который сидел, задумавшись, за столом, низко опустив седую голову. Худые старческие пальцы его нервно барабанили по столу. На среднем сиял золотой перстень с драгоценным камнем. Когда конвоир вышел и они остались одни, офицер поднял голову и спокойно посмотрел Шолае в глаза.

— Возмужал ты, в плечах раздался, но изменился мало, — с расстановкой сказал он. — Узнаешь меня?

Шолая пристально всмотрелся в лицо офицера:

— Нет, не узнаю.

— Лет пятнадцать назад был ты у меня. В тот раз я дал тебе карабин, кокарду и членский билет нашей организации. Вспомнил?

Да как же он сразу не узнал? Ведь это тот самый офицер. Под левым глазом у него резко выделялось родимое пятно.

— Вспомнил, — сказал он.

— Вот видишь, где довелось встретиться. Я о тебе все знаю. И как ты буйствовал еще после съезда и что сейчас натворил. Почему ты так ведешь себя? Объясни!

— Потому что правды нигде нет, — ответил Шолая.

— Правды? — переспросил офицер и провел сухими пальцами по столу. — А ее никогда и не было. — Посмотрел задумчиво на Шолаю и добавил: — У каждого своя правда — у тебя своя, у меня своя, и лишь королевская правда одна — одна для всех.

— И этой правды нет, — упрямо возразил Шолая.

— Королевской?

— Да, королевской.

— Как ты мог дойти до такой мысли?

— Жандармы — вот она, королевская правда. Я ее на себе испытал.

Офицер беспокойно заерзал.

— Откуда ты это взял?

— Они сами мне сказали… когда били.

— И ты за это набросился на них?

— За то и за все другое, — ответил Шолая.

— Нет. Теперь сам видишь, что ошибался, — сказал офицер. — Королевская правда не похожа на жандармскую. Жандармы калечат, а король лечит. Тебя бы вот расстреляли, а король простил. Будешь теперь жить, и жизнью своей ты обязан только королю.

Шолая молчал. «Ага, амнистия. Значит, сам король боится чего-то или кого-то».

— Король надеется, что ты в долгу не останешься, — проговорил офицер. — В полк свой вернешься и будешь там короля защищать. Война предстоит.

Шолая молчал, будто не слышал.

— Воевать за короля — это долг всех сербов. А драться будет с кем.

Шолая уловил странную беспомощность в словах офицера. Все вроде было так же, как и пятнадцать лет назад, но сейчас слова офицера звучали для Шолаи совсем по-другому. Дни, проведенные в тюрьме, и жандармские плети — все, что пришлось вынести Шолае со времени первой встречи с этим офицером, вырыли между ними, между прошлым и настоящим глубокую пропасть.

— Иди и будь храбрым воином короля, — проговорил наконец офицер. — Ступай!

Шолая вышел с чувством безразличия к тому, что услышал в этой комнате, и с радостным сознанием, что жив и будет жить.

Сейчас, ворочаясь на соломе, он вспомнил эту сцену, потянулся и мысленно произнес: «Снова солнце греет. Хорошо, хоть скоро и война», — и сладко зевнул.

XII

К вечеру прибыли в одно из крупных сел Воеводины и остановились на ночлег. Кроме их полка здесь сделали привал и другие части. Улицы села напоминали огромный военный лагерь. Когда на пустырях и выгонах, где расположились обозы, вспыхнули костры, Проле, убедившись, что капрала поблизости нет, нырнул в темноту. Днем Проле встретился с Бешняком из Дрвара, много лет проработавшим на лесопильном заводе. До этой встречи он дважды видел Бешняка на собраниях рабочих в Млиниште и остался о нем самого хорошего мнения. Сейчас он направлялся к нему в условленное место.

Часть, в которой служил Бешняк, расположилась на ночевку поблизости. Проле потребовалось лишь пересечь выгон, за которым в лесочке находился взвод Бешняка. Соблюдая осторожность, Проле быстро проскочил открытое место и, дойдя до леса, стал крадучись пробираться по опушке.

Во взводе Бешняка царило бодрое настроение. Солдаты хором пели песни, столпившись вокруг костра, над которым висел котел. Еще издали Проле увидел Бешняка, его крупную голову с плосковатым лицом, на котором играли блики костра. Подойдя поближе, Проле свистнул два раза. Он видел, как Бешняк подобрал свои длинные ноги и надел на голову пилотку. Затем неторопливо встал, и вот уже его огромная фигура заслонила костер и закачалась в такт шагам, приближаясь к Проле.

— Здорово еще раз! — сказал Бешняк и сильно потряс протянутую ему руку. — Куда пойдем? Пожалуй, будет безопаснее где-нибудь на людях, ну хотя бы около ваших пушек, — там всегда солдат полно — нужду справлять ходят.

«Какой детина! — восхищенно подумал Проле, едва охватывая пальцами своей руки широченную ладонь бывшего дровосека. — Кулак у него, наверно, что молот».

— Можно и к нам, — сказал он. — Пристроимся под брезентом около какой-нибудь гаубицы.

Проле пошел впереди, за ним Бешняк. Слыша за спиной тяжелые шаги, Проле размышлял: «Плохо будет на войне такому великану, легко убить могут… Надо расспросить его подробнее об обстановке, он в тюрьме не сидел и должен все знать».

Расположившись под брезентом, который свисал со ствола гаубицы, Бешняк вытянул длинные ноги и спросил:

— Часовых нет поблизости?

— Нет, — ответил Проле и опустился с ним рядом.

— У нас положение сейчас такое, — начал Бешняк. — Солдаты идут на войну с радостью. Верят, что могут побить немцев. События двадцать седьмого марта встряхнули их, как-то воодушевили. А как у вас?

— То же самое, — ответил Проле. — Только все спрашивают, что дальше будет. Государственный переворот застал их врасплох. Они и сейчас еще не пришли в себя.

— Надо разъяснить им, — Бешняк зашевелился, устраиваясь поудобнее, — что путч — это просто крупная игра буржуазии с целью свернуть массы с революционного пути. Буржуазия не отказалась от своих планов. А Гитлер — тем более. Предатели лишь замаскировались. Они будут устраивать в войсках беспорядки, шельмовать патриотов, всячески мешать организации сопротивления. Каждый третий в армии — представитель пятой колонны, и эти люди действуют очень активно.

— А какова линия партии? — прервал его Проле.

— Партия выступает за отпор врагу, за самый решительный отпор. Требует поднимать боевой дух солдат, воодушевлять патриотов и разоблачать саботажников. «Каждую пулю — в Гитлера» — таков сейчас лозунг.

— Ты думаешь нам это удастся?

— К сожалению, это зависит не только от нас. Посмотрим, сколько честных людей осталось в верхах. Если там их достаточно, тогда что-то можно будет сделать. А если нет — тогда надо обращаться прямо к бойцам.

— И?

— И биться до конца.

— Да, — задумчиво проговорил Проле. — Как же все-таки поведут себя верхи?

— Время покажет. Война заставит их определиться.

— Думаешь, скоро будет война?

— По-моему, в ближайшие дни. Жертву Гитлер уже наметил и тянуть с нападением не станет.

Они беседовали, а среди плевичан в это время царило необычное оживление. Неизвестно каким путем Шишко раздобыл в селе три бутылки ракии, которые сразу же были распиты. Ракия по-разному подействовала на солдат. Полупьяный Колешко был мрачен и никак не мог совладать с икотой. Козина пытался затянуть песню, а Шишко жаждал объясниться с Шолаей.

— Когда я увидел, как тебя ведут конвоиры, веришь, слезы у меня потекли, — пьяно бубнил он. — Хотя ты и дерзок, но плохого я тебе не желаю, нет, не желаю. Выпей, браток, еще, и давай помиримся. Завтра все равно все погибнем, что толку ссориться?

— Да, и не придется тебе больше на зайцев охотиться, — добавил Козина.

— А он и сам, как заяц, — сказал Шолая. — Душа у него заячья.

— Тебя наверняка, Шишко, рядом с зайцем положат, ты ведь ихнего племени, сердце у тебя заячье, — продолжал Шолая, отпив несколько глотков из бутылки.

— Верно, Шолая, верно, — смиренно согласился Шишко. — Беда лишь в том, что бог не дал мне заячьих ног.

И он громко рассмеялся.

— Слышишь, Шолая смеется, — обратился Проле к Бешняку, вылезая из-под брезента. — Первый раз после ареста.

— Хороший он человек, — уверенно сказал Бешняк, — такие люди нам нужны. Поработай с ним. Ну, иди. Дорогу обратно я сам найду. Удачи тебе в бою, если не свидимся. — Он обнял Проле за худые плечи и притянул к себе.

Плевичане встретили Проле весело.

— Братцы! — гаркнул Шишко. — Проле-то наш, видно, по вдовам ходил. А они здесь ядреные.

Проле добродушно рассмеялся:

— Не даются здешние вдовы при свете месяца, разве ты не знал?

— Ну да? Что ж они, днем?

— Только в полной темноте, когда ничего не видно.

— Ну тогда вот возьми, утешься. Глотни! — И Шишко протянул ему бутылку. — Там еще есть немного.

Проле отпил ракии и включился в общее веселье.

Рано утром тронулись дальше. К вечеру добрались до небольшого приграничного городка, миновали его и остановились перед невысокими холмами, поросшими редким дубом. Спускались сумерки. В лучах заходящего солнца неопавшие прошлогодние листья отливали медью. Кругом было тихо.

Вдоль обоза проехал подпоручник Дренович и приказал распрячь лошадей.

— Приготовить лопаты, с утра будем окапываться, — распорядился он, уставившись на кривые ноги Ракиты. — Позиции здесь, недалеко, — махнул он рукой в направлении холмов, а затем спросил Ракиту: — Почему у тебя сапоги такие кривые, каблуки, что ли стоптал?

— У меня ноги такие, господин подпоручник, от рождения, — зло ответил Ракита.

Подпоручник отвернулся от него.

— Быстрее распрягайте! — напомнил он и двинулся дальше.

Ракита с Йованчичем возились с веревкой, развязывая узлы.

— Ишь привязался, — шипел Ракита. — Почему у тебя сапоги кривые, почему то, почему это? А зачем они меня в армию взяли?

Невдалеке от них распрягали лошадь Шишко с Шолаей.

— Вот в этом лесочке и бой примем, — говорил Шишко. — Кому судьба — останется навечно под каким-нибудь дубом. Все-таки лучше, чем подыхать в голом поле. Если землей тебя не засыплют, так лес мягкими листьями прикроет.

Когда кони были распряжены и размещены, солдаты поставили палатки, развели костры и стали готовить ужин.

XIII

Так прошло несколько дней. В противотанковой батарее кроме плевичан оказалось много новых солдат. По утрам они выстраивались на лесной поляне, где проводился развод на работу. Солдаты копали траншеи, ходы сообщения, окопы для орудий, ниши для боеприпасов. Людей заставляли напрягать все силы, и к вечеру они падали от усталости.

— Если фашисты застанут нас в таком состоянии, они нас голыми руками возьмут. У меня не хватит силы даже снаряд поднять, — однажды сказал Колешко по пути в палатку (он был заряжающим).

На третий день на позициях батареи появился генерал. Это был небольшого роста, пожилой человек с иссиня-черными волосами, еще не тронутыми сединой, и смуглым лицом. Подчеркнуто демонстрируя военную выправку, он быстро обошел строй батареи в сопровождении Тимотия, Дренко, поручника Матича и огромного Дреновича, а затем направился на огневые позиции. Здесь генерал был более внимателен.

— Запланирован ли фланговый огонь? — спросил он, показывая на две пушки, которые были установлены в лесу почти у самой дороги и хорошо замаскированы.

— Для этих не запланирован, господин генерал, местность не позволяет, — ответил Дренко. — Но третье орудие, которое мы установили вон на той высотке, имеет почти круговой сектор обстрела.

— Очень хорошо, — сказал генерал и повернулся, чтобы следовать дальше. — Только потребуется ли нам это? — добавил он, взбираясь на довольно крутой холм. — Пожалуй, третье орудие надо поставить внизу, около дороги, — посоветовал он, осмотрев местность с вершины холма.

Когда генерал уехал, Дренович приказал снять третье орудие с высоты и установить его в лощине вблизи дороги.

— Господин подпоручник, на новой позиции это орудие будет совершенно бесполезным. Это все равно что своими руками вывести его из строя, — осмелился возразить унтер-офицер, командовавший расчетом этого орудия.

— Это приказ генерала, — оборвал Дренович унтер-офицера. — Ему лучше знать, что надо делать. Выполняйте!

— Но, господин подпоручник, — краснея от волнения, возразил унтер-офицер. — На новой позиции у орудия не будет никакой полосы обстрела и дорога не будет простреливаться.

— Выполняйте приказ, унтер-офицер, — повторил подпоручник. Затем немного подумал и добавил: — А ваше мнение я доложу командиру батареи.

Через час пришел капитан Дренко. Подпоручник Дренович сообщил ему мнение командира расчета и одновременно высказал собственное суждение:

— Орудию действительно там не место. Некуда ему там будет стрелять. Удивительно, как генерал этого не заметил.

Дренко осмотрел новую позицию лично и убедился, что она выбрана на редкость неудачно.

— Не понимаю, — говорил он сам с собой, — зачем генералу потребовалось снимать орудие с высоты.

Дренко приказал установить пушку над лощиной, на скате.

Этот случай послужил пищей для разговоров среди плевичан.

— Видал, что генерал с пушкой отчудил! — говорил Шишко. — Загнал ее в щель, откуда можно только по воробьям стрелять. Танки проходили бы над самым дулом, а взять их нечем.

— Не нашего ума дело, — возражал Колешко. — Откуда нам знать, что снизу хуже стрелять?

— Откуда снизу?

— С того места, которое генерал указал. Может, оттуда можно танк по брюху бить?

— Эх ты, блеешь, как баран, а того не знаешь, что оттуда дорогу совсем не видно, — набросился на него Козина.

— Может и так, только место для орудий выбирать — дело начальства. Мы в таких делах не разбираемся, — упорствовал Колешко.

— Конечно, по-твоему получается, если человек пастух, так ни о чем другом, кроме своих овец, он и понятия не должен иметь, так, что ли? — сердился Козина. — Но ведь и слепому видно, что нельзя там пушку ставить.

— Правильно Козина говорит, — поддержал его Округлица.

— Что вы спорите зря? Генерал свое дело знает. Может, он специально пушку в ту лощину загнал, чтобы немецкие машины не пострадали? — зло процедил сквозь зубы Ракита.

— И так может быть, — горько усмехнулся Йованчич.

— Слишком много, вижу я, вы знаете. Бесполезно с вами говорить, — обозлился Колешко и ушел.

Но споры на этом не кончились. Шолая потащил Проле за деревья и очень серьезно спросил, глядя ему в глаза:

— Скажи, Проле, почему пушку перетащили? Вижу, что ты знаешь, но молчишь.

— Если я скажу, ты не поверишь, — так же серьезно ответил Проле.

— Поверю, говори. Думаешь, предательство?

— Да.

Шолая несколько мгновений стоял неподвижно, уставившись на трухлявый пень дуба, затем поднял глаза.

— Думаешь, и в других местах то же самое?

— Везде.

Шолая опустил голову:

— Почему же ты молчал?

— Все выбирал, как лучше начать разговор, — ответил Проле. — Об этом должны знать не только плевичане, но и все солдаты. А скажешь раньше, никто не поверит. И ты в том числе. Сейчас, пожалуй, пришло время сказать, хотя то, что генерал поставил пушку во впадину — сущий пустяк по сравнению с тем, что они вообще замышляют.

— Что ты имеешь в виду?

— Они хотят все войска растасовать так, чтобы немцы не встретили никакого сопротивления. Прикажут армии идти на восток, чтобы оказался оголенным северный участок границы, оттуда и ударят фашисты. Пехотинцев направят на военные корабли, а моряков — в пехоту.

— Что же делать?

— Надо разъяснить положение бойцам, — ответил Проле. — Если случится так, как я предполагаю, будем бороться своими силами.

— С немцами бороться?

— Да.

— Гиблое дело. Никто из плевичан не пойдет за нами.

— Этого не может быть, — возразил Проле.

— Сам увидишь, — настаивал Шолая.

— Что же ты предлагаешь?

Шолая не решился ответить сразу, долго мялся, смотрел по сторонам.

— Надо устроить переворот и захватить батарею, — выпалил он вдруг.

У Проле от удивления глаза на лоб полезли.

— Нет, что ты, Шолая, так нельзя, — решительно возразил он. — Сейчас это было бы ошибкой. Нам люди нужны, чтобы отпор врагу организовать. Надо всем разъяснить, что это наша главная задача сейчас.

— Значит, снова одни разговоры, — нахмурился Шолая.

— Не разговоры, а серьезная разъяснительная работа, чтобы все люди поняли, какое складывается положение.

— Я хочу дело делать, а не беседы проводить, — произнес Шолая. — В этом мы с тобой расходимся. Помнишь, в тот день в Белграде я жандармов бил, а ты проповеди около пушек читал. Вышло же по-моему, а не по-твоему. И сейчас то же самое повторяется. Не о чем нам больше разговаривать. Пользы не вижу. — И, резко повернувшись, Шолая быстро пошел.

— Подожди! — крикнул Проле, поспешив следом за ним.

— Что? — Шолая повернулся. — Передумал?

— Да нет, остановись, выслушай меня.

— Не нужны мне твои объяснения. Иди к другим рассказывай байки, — сердито проговорил Шолая, продолжая идти.

— Дурак, — процедил сквозь зубы Проле и повернул назад, к своим. «Такой же, как и был, — размышлял он, выбираясь на высотку в расположение батареи. — Только не натворил бы чего-нибудь раньше времени».

Когда Проле, появился на батарее, его сразу окружили плевичане и забросали вопросами:

— Что это такое, Проле? Пушки устанавливают не там, где надо. Ошибка это или чья-то злая воля?

Проле сказал, что он думает по этому поводу.

— Слушайтесь того унтер-офицера, который возражал, чтобы его орудие с высотки снимали, — наставлял он бойцов. — Этот человек — патриот. А сейчас лучше разойтись — подпоручник сюда идет.

Снизу по тропинке шагал подпоручник Дренович. В левой руке у него между указательным и средним пальцами была зажата зажженная сигарета. Увидев солдат, подпоручник остановился.

— Эй ты, иди сюда! — позвал он.

Проле обернулся на голос и, видя, что подпоручник показывает пальцем на него, подошел к офицеру.

— О чем ты говорил с солдатами? — спросил Дренович.

— Да о чем придется, господин подпоручник.

— Какие-нибудь особенные вопросы они задают?

— Нет, никаких.

Дренович затянулся сигаретой… выпустил большой клуб дыма.

— Ты ведь из тюрьмы вышел недавно?

— Так точно.

— Сидел за распространение нелегальной литературы?

— Никак нет. Меня ошибочно осудили.

— Ошиблись?

— Так точно.

Дренович стряхнул пепел с сигареты, помолчал немного, а затем спросил, понизив голос:

— А как настроение у Шолаи?

— Точно не знаю, но с виду веселый ходит.

— Веселый? Я бы не сказал. — Дренович посмотрел в сторону леса и глубоко задумался.

Проле продолжал стоять рядом с ним, ожидая разрешения уйти. Вдруг совершенно инстинктивно он повернул голову. Между стволами деревьев замелькала фигура Шолаи. Лицо его было мрачным, рукавом куртки он вытирал пот со лба. Подпоручник тоже его заметил.

— Как ты думаешь, он не пьян? — спросил подпоручник Проле.

— Не знаю, — ответил тот.

— Хорошо, ступай к своим, — приказал подпоручник и, понаблюдав некоторое время за Шолаей, ушел.

Разговор с Шолаей расстроил Проле. Вечером, прежде чем заснуть, он долго ворочался с боку на бок, курил, вновь и вновь перебирал в памяти встречу в лесу.

Следующий день, заполненный бесчисленными хлопотами, пролетел быстро. Проле весь отдался подготовке солдат к борьбе с врагом. Шолая в это время подбирал единомышленников, готовых к бунту.

Наступил сумрачный вечер пятого апреля сорок первого года, а на заре шестого апреля над позициями батареи разнесся сигнал боевой тревоги. В воздухе, пересекая югославскую границу, шли эскадрильи «юнкерсов». Самолеты закрыли небо, заполнили все пространство гулом моторов. Издалека уже доносился гул пришедших в движение сухопутных войск фашистов. Над батареей просвистел первый вражеский снаряд. Шишко, еще не очнувшийся ото сна, камнем свалился в окоп, шлепнулся о землю и вскрикнул:

— Мама родная, что теперь будет! Вот и началось!

XIV

Белград сотрясали взрывы. В утреннем небе над городом сходились «юнкерсы» и с ревом падали в пике. Надрывно завыла сирена, начисто прогоняя утренний сон. Крошились каменные стены, высоко взметнулся столб черного дыма. Вид города менялся с молниеносной быстротой. Вот уже целый квартал превратился в руины. Поднятая взрывом, полоскалась в воздухе чья-то пестрая пижама. Рухнул на землю фасад дома, украшенный бронзовыми фигурками, открыв взору внутреннее убранство квартир. Бомба попала в библиотеку и разметала во все стороны тысячи книжных страниц. Под ураганным огнем все рушилось, трещало, грохотало, раскалывалось и покрывалось темным облаком из дыма и пыли.

На границах Югославии гремел бой. От Черногорского приморья до равнин Воеводины пронесся огненный смерч. Артиллерийская подготовка длилась целый час. Снаряды вгрызались в камень, секли деревья, вздымали ввысь мягкую весеннюю землю.

Затем пошли в атаку немецкие моторизованные части. В лучах утреннего солнца, поднимавшегося над горой, словно большая кровоточащая рана, двинулись колонны танков, бронемашин, вереницы грузовиков с пехотой, ощетинившейся дулами винтовок. Войска шли по разработанному до мельчайших деталей плану. Белый пограничный столб хрустнул, словно тростинка, под тяжестью танка и превратился в узкую полоску известняка в черных гусеничных следах.

— Дожили! — ругался Колешко, с трудом тащивший на себе огромный ящик со снарядами.

В противотанковой батарее, после того как закончился кратковременный огневой налет немецкой артиллерии, наступило спокойствие. Где-то впереди слышалась дробь пулеметов, но до нее было еще далеко. Левее над дубняком кружил немецкий самолет-разведчик, и судя по всему его никто не пытался отогнать. Самолет то поднимал свое зеленое туловище в небо, то падал вниз, почти до верхушек деревьев.

— Смотри, как вольно немцу в чужом небе, — сказал Шолая.

— Нас ищет, — вздохнул Шишко, — как заметит, жди бомбу.

В лесу было тихо. Он лишь чуть заметно звенел, гася своей зеленой массой шум далекого боя. Подпоручник Дренович невозмутимо курил сигарету, пуская дым через нос. Лицо, казавшееся под каской приплюснутым, было спокойно. Левая рука замерла на поясном ремне.

Артиллеристы стояли в окопе, опираясь на бруствер. Перед ними находилось изготовленное к бою орудие, ствол которого едва выделялся в ветках кустарника. Впереди виднелся изгиб дороги, высотка, покрытая терновником, и одинокое засохшее дерево без листьев.

— Никого не видно, — сказал Шолая.

— Никого, — подтвердил кто-то из солдат.

— А справа здорово бьют.

— Гаубицы.

Над лесом показалось солнце. Оно выхватило из тени край косогора, сухую увядшую траву и зеленый раскидистый куст.

Послышался конский топот. Вниз по косогору скакал унтер-офицер, низко припав в седле. Перемахнув через дорогу, он подъехал к орудию и спешился.

— Надо приготовиться, — сказал он, бросая на ходу поводья. — Танки переходят границу. Наша пехота там уже начеку, — показал он рукой в сторону поросшей кустарником высоты.

— Да, пора, — сказал Дренович и растоптал сапогом выкуренную наполовину сигарету. — Позовите радиотелеграфиста! — приказал он связному. — Унтер-офицер, приступайте.

— Значит, сейчас начнется, — с тревогой в голосе проговорил Шолая, не отрываясь от бруствера окопа. Он внимательно вгляделся в красное, залитое потом лицо унтер-офицера и заключил: — Этот будет драться!

— Будет, — сказал Проле.

— По местам! — скомандовал унтер-офицер.

— Приготовиться!

Артиллеристы быстро заняли свои места.

— Расчет готов, — доложил младший унтер-офицер, стоявший около орудия.

— Посмотрим, как примут они наш гостинец, — сказал унтер-офицер и спрыгнул в окоп. — Заряжай!

Первый снаряд проделал путь от снарядного ящика до орудия и вошел в канал ствола. Клацнул затвор.

— Порядок, — сказал Шолая. — Посмотрим, что будет дальше.

Проле посмотрел на руки Шолаи, лежавшие на орудии. Они дрожали.

Стрельба быстро приближалась. Резко просвистел немецкий снаряд и взорвался в отдалении. Над косогором поднялось белое облачко выстрела танковой пушки. За ним второе, третье, а затем все заволокло дымом — грянул залп.

— Вот лупит!

— Тихо!

Немцы перенесли огонь на левый фланг, затем сильные взрывы стали раздаваться с правой стороны.

— По пехоте бьют, — определил унтер-офицер.

Артиллерийский огонь немцев велся по широкому фронту. Взрывы сотрясали землю и отзывались эхом в лесу. За грохотом канонады был почти не слышен шум самолета-разведчика, висевшего над позициями югославов.

Колонна танков пересекла границу. Машины рванулись с места, взметнув комья земли, и вышли на дорогу. За танками двинулись бронемашины, юркие мотоциклы, грузовики с мотопехотой. Колонну заволокло пылью, из которой временами вылезали башни танков и качающиеся из стороны в сторону антенны боевых раций.

— Внимание! — раздалась команда.

Из-за поворота показались три танка.

— Огонь!

Первый танк развернулся поперек дороги и преградил путь другим машинам.

— Огонь!

Второму танку снаряд угодил в гусеницу.

— Огонь!

Третий танк быстро развернулся и помчался назад, взметая за собой облако пыли.

Бой разгорался. В атаку пошла пехота. Две шеренги солдат, одетых в мышиного цвета форму, поднимались по косогору чтобы ударить с фланга. Танки вновь выстраивались в боевой порядок. Застучали пулеметы.

— Орудие на прежнюю позицию, — скомандовал унтер-офицер, показывая рукой на высоту, с которой орудие было снято два дня назад по приказу генерала. Оттуда немецкая колонна на дороге просматривалась во всю длину.

— Быстрей! — подгонял командир расчета.

Тащить пушку вверх было нелегко. Но плевичане старались изо всех сил. Свист летящего снаряда заставил их броситься на землю. Осколки снаряда застучали по кустам. Над местом взрыва поднялся столб дыма.

— Быстрей!

Наконец пушку вытянули наверх и стали торопливо окапывать. Земля хрустела под лопатами. Колешко притащил ящик со снарядами и поставил его на землю.

— Пусть каждый снаряд попадет в этих проклятых фашистов! — заклинал он.

Югославы вели сильный ружейный и артиллерийский огонь. В рядах гитлеровцев возникло замешательство.

— Готовы? — спросил унтер-офицер.

— Готовы, командир!

— Огонь!

Первый же снаряд попал в башню броневика. Из машины стали выскакивать немцы. Один, высунувшись наполовину из люка, повис вниз головой.

— Ура! — донеслось снизу. Югославская пехота перешла в стремительную атаку. Огонь достиг такой силы, что дорога кипела под ударами пуль и снарядов. Танки, упрямо продвигавшиеся вперед, стали поворачивать назад. Отступала и немецкая пехота.

— Беглым, огонь!

Снаряды противотанкового орудия один за другим вонзались в отступающую колонну. Когда основная часть немцев скрылась за гребнем высоты, на дороге остались груды разбитых машин, объятые дымом.

Шолая оторвался от пушки, рукавами куртки вытирая взмокшее грязное лицо.

— Воды! — попросил он.

Проле протянул флягу и сказал:

— Сейчас главное действие начнется, артиллерия ударит.

Шолая устало опустился на землю и произнес:

— Пусть бьет. Мы уже свое дело сделали.

XV

Так протекал бой за приграничные высоты и дорогу, имевшую важное стратегическое значение. Гитлеровцы еще дважды переходили в атаку и оба раза были отброшены. От их артиллерийского огня и налета авиации югославы потеряли около сотни людей, в основном пехотинцев.

Вечером, когда бой затих, на позициях появился седой полковник.

— Дети мои! — обратился он к артиллеристам, стоявшим в строю. — Вы возвеличили славу сербского оружия. — Голос его дрогнул. — Вы доказали, что наши солдаты могут одолеть и такую силу. Слава вам и спасибо. Вы удержали один из важных опорных пунктов фронта. — Оратор остановился. — А сейчас, — продолжал он после паузы, — вы должны отойти, чтобы снова стать как гранит за своего короля там, где потребуется. Слава вам! — Полковник быстро развернул коня и поскакал в тыл. Группа офицеров в полевой форме рысью тронулась за ним, и вскоре они исчезли из виду.

— Смотри-ка, — первым пришел в себя Шишко, — что же он сказал? «Вы удержали важный опорный пункт, а теперь вам остается лишь отступить». Что все это значит?

— Им виднее, — промямлил Колешко.

— Да мне что, пусть ведут, куда хотят, — присмирел Шишко.

— Приготовиться к маршу, быстро! — скомандовал Дренович.

Строй рассыпался на мелкие группы и двинулся в лес. Шолая шел задумавшись. Проле примкнул к нему и сказал на ходу:

— То, что здесь произошло, будет и там, вот увидишь. Как только ударим по немцам посильнее, сразу отступать прикажут. Дело ясное как божий день.

Шолая остановился. Сквозь кроны деревьев пробивался лунный свет. Над одной из веток, будто пламя свечи, мерцала далекая звезда.

— Полковник сам себе противоречил и старался скрыть от нас правду. Я считаю, что отступать не надо, — продолжал Проле.

— А все-таки я кого-нибудь за это убью. Не сегодня — так завтра, не завтра — так послезавтра, но все равно убью. От разговоров пользы мало — нужна пуля, — спокойно и решительно заявил Шолая.

«А ведь он действительно кого-нибудь убьет!» — подумал Проле.

— Одним убийством зло не остановишь. Давай подождем и посмотрим, что будет дальше, — посоветовал он Шолае.

— Ждать? Смотреть, как на наших глазах играют нашими жизнями? Жди ты, я не хочу. Первого же подлеца, который прикажет отступить, убью. — Шолая зашагал к лошадям.

Проле остался один. Он понимал, что Шолая прав, и в душе был согласен с ним. Так что же все-таки теперь делать?

Вскоре начался отход. По шоссе, которое извивалось белесой змейкой между высотками и распаханными полями, двинулось несколько колонн.

— Смотри, никак, гаубицы? Разве и вы отступаете? — кричали пехотинцы, обгоняя артиллеристов.

— Здорово, вояки!

— Добрый вечер, дядя!

— Что же вы немцев побили, а теперь драпаете?

— Сил у них больше, дядя, а против силы не попрешь.

Так и шли колонны, обгоняя друг друга, текли мутным горным потоком на широкую плоскую равнину. Где-то вдали глухо громыхали орудия. Время от времени сзади вспыхивали холодным светом ракеты и растворялись, не в силах победить ночную мглу.

Утром, хотя колонны и так шли без привалов, был дан приказ ускорить движение. Часа через два в небе появились самолеты, развернулись и начали штурмовку. Град пуль обрушился на колонну. Убитых положили на обочину шоссе, быстро выкопали общую могилу и захоронили. Дальше колонна шла уже без смеха и шуток. В кюветах валялись трупы лошадей, закапывать их было некогда.

— Эх, погибаем, — кручинился Шишко.

Около полудня по колонне разнесся слух, что впереди немцы. Поднялась паника.

— Кто это сказал? — Проле соскочил с повозки. — Не могли немцы оказаться впереди нас.

Ему ответили, что эту весть распространяет какой-то парень из гаубичной батареи. Тот заявил, что слышал об этом от радиотелеграфиста. Последний же утверждал, что так сказал полковник, только что проехавший по дороге.

— Это вранье! Хотят посеять панику! — закричал Проле громко, чтобы другие солдаты услышали.

Подъехал Дренович и спросил, в чем дело. Проле объяснил.

— Успокойтесь, немцев впереди нет, — категорически заявил Дренович. — Быстрее погоняйте лошадей.

Наступившее успокоение вскоре опять было нарушено. На этот раз пронесся слух о том, что немцы уже в Белграде.

— Кто сказал? — спросил Проле.

— Снова радиотелеграфист, — ответил Округлица. — Вон у него спроси, он подтвердит, — показал он пальцем на высокого солдата.

Солдат заявил, что он действительно слышал об этом от радиотелеграфиста. Проле доложил о распространителе слухов унтер-офицеру, а тот бегом направился к Дреновичу.

Проле, Шолая и другие солдаты видели, как радиотелеграфист замер перед Дреновичем и как тот стукнул его своим огромным кулаком по голове. Телеграфист покачнулся от удара.

— Мало! — сказал Шолая с досадой.

— Пока хватит… — возразил Проле.

Наступил вечер. На пашню легли длинные тени. В лучах заходящего солнца комья земли казались сгустками запекшейся крови. В борозде торопливо рылся клювом запоздалый дрозд, то и дело боязливо поглядывая на шоссе. В заросшем тростником болотце крякали утки.

Ночью был сделан короткий привал. Как только лошади были накормлены, колонна снова двинулась ускоренным шагом.

— Братцы, доколе же будем так ехать? — с тяжелым вздохом спросил Шишко. — Одно из двух: или немцы нам на пятки наступают, или чья-то глупая голова не ведает, что творит.

Никто ему не ответил. Проле шел рядом с повозкой, погрузившись в глубокое раздумье. «Что же делать? Измена налицо. Радиотелеграфист не стал бы болтать ни с того, ни с сего. Эх, плохо, что нет рядом Бешняка. Он-то наверняка подсказал бы, что следует предпринять. А может, он уже погиб или, как и я, плетется где-нибудь в колонне и тоже не знает, что делать. Да, тяжелое положение, и ничего я придумать не могу. А что, если прихлопнуть одного-другого из предателей, как Шолая предлагал? Нет, ничего этим не добьешься. Обложили они нас. И внутри всюду своих людей имеют. Даже задержи мы их на своем участке, так они обошли бы нас. Если на дом напали со всех сторон, а ты в состоянии защитить всего одно окно, считай, что тебе крышка. Вот если бы партия выдвинула лозунг революции. Тогда другое дело, я бы знал, что делать. Повел бы солдат, и смахнули бы мы генералов. Но так поступать сейчас нельзя. Пойти против своих генералов — значит расколоть страну на два фронта. А немец наступает, не ждет. Против него надо единым фронтом действовать. Солдат рвется в бой, а ему не дают. Где же выход?.. Коммунист должен вести людей за собой. Но что же делать в этой ситуации?»

На шоссе не стихал шум двигавшейся колонны. Стучали копыта по каменистому покрытию, слышалось фырканье лошадей. Над повозкой возвышалась голова Колешко. Она болталась из стороны в сторону, и казалось, что он сейчас свалится и заснет мертвым сном.

Кончилась наконец и эта ночь. А утром клубок событий начал быстро разматываться. Сначала на колонну налетела эскадрилья самолетов. Солдаты бросились во все стороны, но стрельбы сверху не последовало. Самолеты оставили за собой белый веер листовок, на которых выделялось слово «сдавайтесь», написанное крупным шрифтом.

Держа в руках белый листок бумаги, Шолая обратился к Проле:

— Ну а теперь что прикажешь делать?

— Будем драться с немцами. Здесь. Дорогу не отдадим, — глухо ответил тот.

Шолая смял листовку в комок и отбросил в сторону.

— Ну смотрите! Если кто захочет помешать мне или остановить, убью сразу, — пригрозил он.

Проле искоса взглянул на Шолаю и решительно произнес:

— Останавливать не стану.

Шолая повернулся и пошел в хвост колонны. Карабин, заброшенный за спину, покачивался в такт его шагам. Проле поспешил следом. Колонна между тем остановилась. Артиллеристы бродили по дороге, собирали листовки. Оказалось, что все они были одного содержания.

— Вон сколько Гитлер нам писем прислал, чтобы мы ему покорились. И везде, сволочь, одно и то же пишет. «Бросай винтовку перед воином свободной Европы, и все будет в порядке», — возмущался Шишко.

— Сосватать нас хочет, кровопийца, — прошипел кривоногий Ракита и носком сапога вдавил листовку в землю, приговаривая: — Вот тебе… вот тебе…

Йованчич молча грыз кончик уса, облокотившись на дробину повозки.

— Нас не касается, о чем этот Гитлер треплется, — говорил Козина, равнодушно скручивая папиросу.

— Господи, неужели и до нас Гитлер доберется? — шептал Округлица, беспокойно моргая своими цыганскими глазами.

К повозкам подошли Проле и Шолая.

— Приготовьтесь, здесь будем вести бой! — сказали они.

— Приказ пришел? — удивленно поднял брови Колешко.

— Приказа нет, но мы будем драться. Дорогу немцам не отдадим.

— Правильно, — поддержал их Ракита.

— Но нельзя же действовать самовольно, — возразил Колешко.

— Слушай, ты! — Шолая шагнул к Колешко и пронзительно посмотрел на него снизу вверх. — Еще одно слово, и я разобью тебе башку. Забирай пушку и тащи на позицию, а то хуже будет!

— А приказ есть? — несмотря на грозный вид Шолаи, спросил снова Колешко.

— Я отдам приказ, если потребуется.

— А кто ты такой?

— Закрой пасть, пока я тебе ее сам не захлопнул. Хватит! — прервал его Шолая.

Плевичане хмуро смотрели на него. В это время по колонне передали команду трогаться, и почти одновременно на дороге появился конник, скакавший галопом.

— Немцы! — кричал он.

Дренович, уже сидевший в седле, натянул поводья и развернул коня поперек шоссе.

— Подпоручник, немцы! — крикнул конник, осадив лошадь.

— Где?

— Там! — Конник показал на хвост колонны. — Немецкого мотоциклиста только что видели.

— Кто видел?

— Все, кто там был.

— Батарея, к бою! — крикнул Дренович.

Колонна пришла в движение. Артиллеристы быстро рассредоточили орудия, распрягли лошадей, и коноводы увели их в тыл.

— Орудие в окоп! — скомандовал унтер-офицер. Его лицо, бывшее только что пепельно-серым от усталости, наливалось кровью. — Боеприпасы в кювет, второе орудие на левую сторону дороги, быстро! — продолжал он отдавать распоряжения.

Подбежали несколько младших унтер-офицеров и стали руководить солдатами. А те растаскивали по местам орудия, окапывали их, торопливо вонзая лопаты в мягкую землю, и боязливо оглядывались.

Из головы колонны прискакал Дренович с несколькими офицерами.

— Пропустить первыми гаубицы! — приказал он, чтобы вывести их за позиции противотанковой батареи.

Над дорогой столбом поднялась пыль. Офицер носился сквозь эту мглу взад-вперед, и временами его почти совсем не было видно. Повозки гремели по каменистому шоссе, наезжая одна на другую, ржали напуганные лошади. Высоко в небе появился самолет-разведчик, сделал широкий круг над колонной и ушел в сторону немцев. Вначале слабый, а затем все сильнее и отчетливее послышался шум моторов немецких машин. Над колонной разорвались первые снаряды шрапнели, оставляя после себя облака белого дыма. Стальные осколки с треском ударились о камень и со свистом разлетелись в разные стороны.

— Внимание! — прозвучала команда.

Бой начался по всем правилам военной тактики: Первые немецкие мотоциклисты, встреченные огнем, оставили на дороге три трупа и умчались назад. Сразу после этого моторизованная колонна немцев разделилась на три группы. Несколько танков двинулись полем слева от дороги, вторая группа — правее дороги, а грузовики с двумя танками в голове пошли прямо по шоссе. Ровная местность давала танкам возможность маневрировать, и, приняв боевой порядок, они рванулись вперед. Но вскоре танки, наступавшие по флангам, стали заметно отставать от центральной группы.

— Ничего не получится у них с охватом, — сказал унтер-офицер. — Земля здесь только сверху сухая, а чуть копнешь — вода. Застрянут танки на полпути, вон там, — показал он рукой на поросшую редким кустарником пустошь по обе стороны шоссе.

Рядом с унтер-офицером стоял подпоручник Дренович и внимательно наблюдал за полем боя.

— Неподходящая здесь местность для обороны, ровная как стол. В Боснии у нас совсем другое дело, — сказал он и вытер волосатой рукой крупные капли пота со лба. — В Боснии мы эту колонну расколотили бы играючи.

— Могло быть и хуже. Здесь все же есть рощи и овраги, — заметил унтер-офицер.

— На безрыбье и рак рыба, — вздохнул Дренович.

Застигнутые немцами на марше, артиллеристы все же смогли более или менее сносно разместить орудия. Поблизости, к счастью, оказался старый кирпичный завод, от которого в сторону шоссе тянулись неглубокие песчаные карьеры. Их-то и использовали артиллеристы в качестве огневых позиций.

Бой разгорался. Как и предсказывал унтер-офицер, танки, наступавшие с флангов, стали все глубже увязать в топком грунте и вынуждены были, изменив направление, приблизиться к шоссе. За это время центральная группа значительно вырвалась вперед.

Несколько пристрелочных выстрелов югославской батареи не нанесли этой колонне видимого ущерба, и она продолжала беспрепятственно продвигаться. Когда расстояние до колонны сократилось до километра, на югославской батарее прозвучала команда открыть беглый огонь. Орудия заговорили. Снаряд за снарядом летел в цель. Вот задымила передняя машина, за ней в середине колонны, затем на левом фланге.

— Отлично, так и продолжать! — крикнул Дренович.

— Внимание! Огонь! — командовал унтер-офицер.

Немецкая колонна повернула назад.

Как только она отступила, из тыла прискакала группа офицеров. Лошади под ними были взмылены. Офицеры задыхались от негодования.

— Кто стрелял? — заорал полковник, осаживая коня. Его мясистое лицо с бородавкой на верхней губе и горбатым носом налилось кровью. Вся его массивная, крепко скроенная фигура дышала гневом.

— Мы стреляли, господин полковник, — доложил Дренович, безуспешно старавшийся сохранить положение «смирно» и одновременно уклониться от хлопьев пены, падавшей с морды лошади, на которой восседал полковник.

— Почему стреляли, когда вам было приказано отходить?

— Мы отходили, господин полковник, но немцы нас настигли.

— Кто командовал тем орудием? — полковник вытянул руку с зажатой в ней плеткой в сторону одной из пушек.

— Унтер-офицер Шаулич, господин полковник.

— Где он сейчас?

— Здесь.

— Ко мне его!

Шаулич вылез из ямы, где стояло его орудие, и быстро направился к полковнику, четко печатая шаг. Его лицо, еще хранившее на себе возбуждение боя, было пунцовым.

— Господин полковник, унтер-офицер Шаулич по вашему приказанию прибыл! — доложил он.

— Это вы на пограничном рубеже переместили орудие с того места, которое было указано генералом?

— Я, господин полковник, — растерянно ответил Шаулич, не ожидавший такого вопроса.

— Почему?

— Потому что с позиции, указанной господином генералом, нельзя было вести огонь.

— Это вы сами так решили?

— Не только я, все солдаты это видели.

— Вы что же, считаете себя умнее генерала? — крикнул полковник, натягивая поводья, чтобы удержать коня на месте.

— Никак нет, господин полковник.

— Тогда почему нарушили его приказ?

— Потому что я командир орудия и отвечаю за него.

— Ты грязная свинья! Бунтовщик! — взорвался полковник, взмахнул плетью и что было силы ударил унтер-офицера по лицу. — Бунтовщик! Бунтовщик! Свинья! Предатель! — продолжал он истерично выкрикивать и наносить удары.

Унтер-офицер безмолвно вынес и второй удар, и третий, и пятый, и вдруг, когда новый удар обрушился на его лицо, уже залитое кровью, схватил плетку рукой и, глядя полковнику в обезумевшие от ярости глаза, хрипло спросил:

— За что бьете? За то, что фашистов бил?

— За измену! — крикнул полковник.

— За то, что родину защищал?

— За бунт!

— За то, что землю свою люблю?

— Замолчи, свинья! Сволочь! Бунтовщик! — рычал полковник, пытаясь вырвать плеть из рук унтер-офицера.

Никто не заметил, как унтер-офицер выхватил из чехла нож и приставил его к груди. Увидели лишь, что Шаулич плашмя упал на жесткую пыльную дорогу и из-под его левой лопатки, прорезав френч, показалось окровавленное острие ножа. Тело унтер-офицера несколько раз дернулось в предсмертных судорогах и замерло. Шаулич был мертв.

В ту же секунду Шолая вскинул карабин и нажал спусковой крючок. Сквозь прорезь прицела он видел белое облачко дыма, поднявшееся над дулом карабина, сжатую в кулак в предостерегающем жесте руку полковника и развевающуюся гриву вздыбленного коня. Обезумевшая от страха лошадь рванулась во весь опор, волоча по каменистой дороге безжизненное грузное тело полковника, нога которого застряла в стремени. Полковничья фуражка шлепнулась в дорожную пыль и покатилась в кювет.

Так началось отмщение.

XVI

— Я говорил тебе, святой отец, что во всем повинен ислам. Но ты не захотел окропить неверных мусульман святой водой. Слышишь теперь стрельбу? Это немец идет. Хайра заколдовала наших. Погибли наши, это по ним стреляют. И выходит, что ты, отец, благословляешь убийство, раз ничего делать не хочешь. Ты все уповаешь на бога, ожидаешь, когда бог сойдет на землю. А я не могу больше ждать. Я и без бога могу кое-что сделать.

Бубало стоял босой посреди комнаты. Поп молча смотрел в окно. Снаружи доносились звуки далекой стрельбы.

— Бог меня не осудит, — продолжал Бубало. — Я знаю, что делать. Почему, по-твоему, у новорожденного оказалось шесть пальцев? Я знаю, это был знак к войне. Опустеет наша Плева, никто домой не вернется. И Хайра так сказала.

— Грешник ты, в тебя сатана вселился, — отозвался поп. Повернувшись к Бубало, он посмотрел на его голую грудь, на лицо, заросшее густой щетиной, и гневно продолжал: — Богохульник, помни, что бог каждое твое слово слышит. Черту продал ты свою грешную душу. Причастись, проси прощения перед святым ликом божьим. Как смеешь ты поносить меня своими погаными устами? Не скрыть тебе от всевышнего своих тайных помыслов. Преклонись перед богом, стань на колени и проси прощения! Вижу, что помутился разум твой. Проси у бога прощения, он все видит! — Поп воздел указательный палец правой руки вверх. — Не превозмочь твоей глупой голове мудрости божьей. Пропадешь, совсем загубишь свою душу. Покайся!

Мутный взор Бубало под воздействием слов попа стал было проясняться, но вдруг, прислушавшись к далекой канонаде, Бубало вновь взорвался:

— А это слышишь? Почему же бог не сойдет на землю и не установит мир?

— Кто сказал тебе, что бог должен всякий раз к людям спускаться? Разве я когда-нибудь утверждал это? Грешник ты! Покайся, открой господу богу свои грехи.

— Нет, отец, не буду каяться, — упирался Бубало.

Стрельба слышалась все отчетливее.

— Слышишь, как стреляют? Ты не захотел проклянуть иноверцев, когда надо было. Теперь я сделаю это сам.

Поп Кесерич воздел обе руки и крикнул:

— Господи! Не дай преступлению совершиться.

— Нет, отец, не может бог меня наказать, — уже выходя из комнаты, бормотал Бубало. — Ислам во всем виноват, а ты не хотел окропить неверных святой водой…

В тот вечер Бубало снова спустился в мусульманский поселок. Шлепая босыми ногами, он обходил дом за домом, заглядывая в светящиеся окна. Снизу доносился шум Пливы, по которой ветер гнал высокие волны. Вершина Дрегничской Косы была скрыта в плотных облаках, из которых на кровли домов беспрерывно лил дождь. Бубало подошел к одному из домов, заглянул в занавешенное бумагой окошко и стал ждать. Капли дождя ударялись о крышу и падали на землю. Вдруг дверь в доме скрипнула. Бубало прижался к стене и замер.

Старуха вышла за водой. Подставив ветру морщинистое лицо, обрамленное седыми волосами, она смотрела на темное небо. Постояв немного, она неторопливо зашлепала по лужам, неся в одной руке глиняный кувшин.

— Аллах, аллах, — бормотала на ходу старуха, — не зря ты послал на землю такую непогоду. Это небо плачет по убитым. Великий аллах, сделай так, чтобы дети мои остались в живых.

Старуха шла осторожно, обходила кусты и ямы. Видела она плохо, но каждая неровность на этой тропинке была ей хорошо известна. Спустившись к реке, она по деревянным ступенькам сошла на деревянный помост. Вода в реке бурлила и клокотала. Женщина низко наклонилась и опустила кувшин в воду. Струи воды стремительно ринулись в него и мгновенно заполнили его.

Бубало стоял у нее за спиной. Он видел, как она вытирала о шаровары мокрые руки. Вода в реке переливалась темной густой массой. Бубало согнул ногу и одним толчком свалил старуху с помоста, затолкал ее под деревянный настил и держал там до тех пор, пока не почувствовал, что жизнь покинула ее тело. Покончив со старухой, Бубало распрямился, прислушался и медленно зашагал вверх по тропе.

XVII

Наработавшись за день, солнце склоняло усталую голову к западу. Облака, словно влажные полотенца, вытирали его окровавленный лик, впитывая в себя его багрянец. Теплый южный ветер ласково целовал набухшую землю, вздыхал в бороздах. Покрытое воронками поле боя жаждало наступления ночи, чтобы в темноте зализать свои раны.

Проле тяжело поднялся с земли и сплюнул. Во рту было сухо. Грязное, почерневшее лицо выражало крайнюю степень усталости. На ладони, которой он вытер губы, остался черный след. С трудом переставляя ноги, Проле пошел по полю.

Услышав его шаги, Шолая рукавом вытер потное лицо и шею. Сняв пилотку, он осмотрелся и стал вылезать из окопа.

— Эй, Шишко, вставай!

Шишко, оцепеневший в своем углу, поднял голову и боязливо завертел шеей. Повернулся, прислушался и, убедившись, что кругом тихо, поднялся на ноги. Опираясь на стенку окопа, он жалобно стонал.

— Ой, братцы родные, у меня все кости со своих мест сдвинулись, — с трудом ворочая языком, произнес он. Кое-как вылез наверх и облокотился на пушку.

Втроем стояли они под высоким небом, по которому уже ползли вечерние тени. Вокруг, по обе стороны шоссе, лежала вспаханная боем земля. Воронки от снарядов, трупы лошадей, порожние снарядные ящики подтверждали реальность того, что́ здесь произошло. На протяжении шести часов немцы четырежды переходили в атаку и столько же раз возвращались обратно. Перед каждой атакой они засыпали позиции югославов снарядами и авиационными бомбами.

Уже во время второй атаки на огневую позицию пришел капитан Дренко и передал категоричный приказ командования отступить. Он увел с собой два орудия вместе с расчетами. С двумя другими пушками находился Дренович, но и он, получив приказ, сразу стал готовиться к выходу из боя. Шолая и Проле решительно воспротивились этому. Дренович несколько мгновений молча рассматривал их, затем махнул на них рукой и ушел в тыл с одним орудием. Вместе с ним ушли все солдаты, в том числе и плевичане.

— Не можем мы от своих отставать, — оправдывались они. — Двум десяткам людей все равно не остановить Гитлера, будь они хоть драконами. А потом, мы ведь не дезертируем, а отступаем. Зацепимся где-нибудь и, может быть, сами стукнем кого-нибудь, если будет нужда.

Шолая с презрением смотрел на плевичан, а Проле молча скручивал папиросу. Вдруг Шишко решительно произнес:

— Я остаюсь с Симелой, будь что будет. Не хочу, чтобы какой-нибудь полковник сунул меня в торбу и преподнес немцам в качестве подарка. Вам это больше подходит, ну и отправляйтесь.

После этого они расстались. Шолая оставил себе только две повозки с пулеметами и боеприпасами, брошенными прислугой. Когда из тыла прибыли два подофицера с солдатами, чтобы арестовать его, Шолая направил на них один из пулеметов и предупредил:

— Попытаетесь подойти ко мне, изрешечу! Возвращайтесь туда, откуда пришли!

— Эй, вы! — крикнул им из окопа Проле. — За что собираетесь головы сложить? Поверните лучше свои винтовки против тех, кто вас прислал сюда. Они и вас продадут Гитлеру.

Подофицеры посовещались между собой и уехали. После этого бой продолжался еще несколько часов. И вот на землю спустился вечер.

— Надо спешить, — сказал Проле. — До зари мы должны перейти Саву. Завтра там уже будут немцы. — Он посмотрел вниз на дорогу. На ней виднелось несколько сожженных грузовиков, а вдалеке уже светились фары машин новой колонны фашистских войск.

— Да, не зря мы остались, — устало вымолвил Шолая. Он смотрел на перевернутый броневик, валявшийся на обочине дороги, на два торчавших вверх колеса, которые походили на поджатые ноги убитой птицы. В боку броневика зияла дыра, проделанная снарядом.

— Пошли, братцы, — предложил Шишко и закинул винтовку за плечо. — Идем, надо и о себе позаботиться. Мы свое дело сделали, об остальном пусть другие думают. Живот у меня еды просит, а села здесь редки. Пошли быстрее.

Шолая открыл ящик с патронами, набил подсумки и только после этого поднялся.

— Возьмите и вы, пригодятся.

Проле последовал его совету, и они сразу же тронулись.

Ночь быстро вступала в свои права. Она накрыла темным покрывалом рощи и камышовые заросли, окутала мраком равнину. Солдаты спешили. На повороте шоссе они увидели две разбитые повозки и разбросанные по сторонам ящики с боеприпасами, затем на глаза попался автомобиль и перевернутый вверх колесами мотоцикл с коляской. Солдат не было видно. Кругом стояла тишина. Только время от времени в камышах крякал селезень, шумно хлопая крыльями. Он взмывал в воздух и, описав круг, плюхался обратно в воду.

— Благодать уткам, — вздыхал Шишко, — все охотники на войну ушли. Не то что людям: в нас каждый теперь целится.

Вскоре взору солдат открылся мост, освещенный несколькими фонарями. Внизу стремительно несла свои воды река Сава и немо взирала на столпотворение на мосту и на обоих своих берегах.

До середины моста Шолая, Проле и Шишко добрались благополучно. Потом началась паника.

— Солдаты! — кричал кто-то в рупор. — Быстрее освобождайте мост, через несколько минут мост будет взорван. Солдаты! Быстрее уходите с моста!

— Что? — воскликнул Шолая. — Мост взрывают?

Проле молчал, энергично пробиваясь вперед.

— Быстрее шагай! — сказал он Шолае. — Они могут взорвать мост вместе с нами, не сомневайся.

— Но ведь на той стороне еще много солдат?

— Скажи спасибо, если нам удастся перебраться и не взлететь на воздух, — сказал Проле.

Со всех сторон слышались негодующие возгласы:

— Что же они, вместе с нами хотят мост взрывать?!

— Караул, братцы!

— Своих уничтожают! Пропала держава!

— А-а а! — пронзительный крик перекрыл на мгновение невообразимый шум, царивший на мосту, и чье-то тело перелетело через перила и шлепнулось в воду.

— Солдаты, освободите мост, через несколько минут мост будет взорван, — разносилось над рекой предупреждение.

— Братцы, не напирайте, братцы! — взывал какой-то солдат, из последних сил стараясь устоять на ногах.

Шолая чувствовал, как трещали рукава его рубашки и отлетали пуговицы, как кто-то наступал ему на ноги, как невыносимая тяжесть давила на позвоночник и на грудную клетку. Но он упорно шел вперед, вспахивая могучими плечами толпу, как плуг землю. Он видел, что и Проле не отстает от него, энергично работая локтями и стиснув зубы. И вдруг Шолая услышал позади себя хриплый зов Шишко. Обернулся и, видя, что того почти совсем задавили, протянул ему руку и сильно потянул к себе.

— Ох, — стонал Шишко, — немцы нас так не давили, как здесь свои давят. Ой, глаза на лоб лезут. Ух!

Шишко совсем обессилел и повис на Шолае как мешок. Руки Шишко, охватившие его шею, не давали дышать.

— Солдаты, освободите мост, каждую минуту он может быть взорван…

— Солдаты, освободите мост…

Людской поток яростно бурлил, зажатый между железными перилами моста. Лица солдат были искажены страхом, лошади вставали на дыбы, повинуясь бешеным рывкам поводьев, жалобно ржали, прижатые к перилам. А над всем этим кипящим потоком неслись ругательства и проклятия. Покрывая шум, с берега донеслось последнее предупреждение:

— Солдаты, через минуту мост взлетит на воздух. Разбегайтесь!

Словно лавина обрушилась на Шолаю и понесла его с собой. Перед глазами мелькали стволы орудий, ноги лошадей, ступавшие прямо по телам сбитых на мост людей, тщетно взывавших о помощи, белые, словно мел, лица солдат. Врезалось в память кровавое пятно на лице одного из бойцов. Шолае стоило нечеловеческих усилий удержаться на ногах. Он понимал, что падение на мосту означает неминуемую смерть. Не отпуская от себя Шишко, Шолая приблизился к Проле и сильной рукой поддержал того за воротник. Наконец они достигли конца моста. Толпа сразу поредела. Шолая обернулся и со страхом посмотрел назад. Там по-прежнему была свалка.

— А-а-а! — раздался чей-то жуткий вопль, и Шолая невольно зажмурил глаза. Земля задрожала, словно собираясь в гармошку, а затем со страшным грохотом исчезла из-под ног. Ослепительный свет ударил в глаза. Ввысь взметнулись куски дерева и искореженного взрывом металла. Когда, придя в себя, Шолая посмотрел на мост, там ничего не было. Рядом с собой Шолая увидел лежащих на земле Проле, Шишко и еще группу солдат. С темного неба на берег продолжали падать мелкие щепки и лохмотья обмундирования.

— Все кончено, — сказал Шишко. — Предали.