Сильнее смерти

I

Начинался рассвет. Над Виторогом стояла мертвая тишина, последние звезды меркли и угасали.

Как всегда, Зорка проснулась рано. В комнате было душно и мрачно. Шолая храпел, девочка, раскинувшись на постели, что-то бормотала во сне. Зорка встала и посмотрела в окно. По запотевшему стеклу стекали прозрачные капельки. Ничего не было видно. Зорка оделась, оправила волосы, взяла подойник. Дверь тихо скрипнула и закрылась за ней.

Из сарая повеяло теплотой, запахом сена и навоза. Открыв ворота, Зорка остановилась и схватилась за живот. Там что-то затрепетало и утихло.

Прямо в лицо ей смотрели большие коровьи глаза. Молочный пар ласкал Зоркино лицо, полное коровье вымя надувалось под рукой. Корова стояла спокойно и жевала жвачку. Две тонкие струйки сбегали в подойник, молочная пена поднималась выше краев.

Когда Зорка закончила доить и встала, к корове подошел теленок и начал сильно теребить материнское вымя. Зорка вышла из хлева.

Зорка взяла цедилку, перелила молоко из подойника в медный котелок, а котелок повесила на цепь. Разожгла огонь, потом вошла в избу. Шолая продолжал еще спать. Резко выступавшие скулы были покрыты румянцем утреннего сна. Сильная грудь равномерно поднималась и опускалась. Дышал он глубоко, испуская свистящие звуки, рыжие усы чуть шевелились, и Зорка осторожно потянула Шолаю за рукав.

— Сима, слышишь? Пойдешь ли к таборнику?[1]

Шолая отдернул руку, открыл глаза и приподнялся.

— Что?

— Пойдешь ли к таборнику?

— Пойду. — Он потянулся, сбросил одеяло и встал. — Не бойся. Ничего страшного не будет.

Он начал умываться. Она ему поливала.

Пряди его волос намокли. Сильная шея покраснела от холода.

Шолая причесался, потом застегнул воротник, натянул на голову шайкачу[2] и подошел к двери.

— Ну, я пошел. А ты не беспокойся. Все будет в порядке.

Вся дрожа, она вдруг прижалась к нему, заглянула в глаза и умоляюще зашептала:

— Только обещай, что лезть на рожон не будешь.

— Обещаю.

Он вышел за дверь. Слышны были резкие шаги, удалявшиеся от дома.

Зорка тоже вышла на улицу, чтобы посмотреть вслед мужу.

Шолая шагал быстро и крупно. Миновал последний дом, вышел на мост, потом на тракт и скоро совсем исчез за поворотом.

Шолая давно уже решил жить спокойно, не впутываться ни в какие истории. Все пережитое укрепило в нем мысль, что всякие усилия изменить положение напрасны. Хотя несколько событий потрясли Плеву (однажды утром избитый, в синяках, окровавленный вернулся Бубало из мусульманской деревни; потом днем возле Пливы появился Дренович с тремя офицерами, которые на всем скаку влетели в село; в третий раз на итальянских танках в Шипово прибыл усташеский таборник), он все же ко всему этому оставался спокойным. Равнодушно смотрел на прогуливавшихся по Плеве офицеров, спокойно слушал Проле, когда тот заходил к нему, а в душе твердо решил оставаться в стороне от всего.

Когда однажды к нему приехал жандармский фельдфебель Тодор Кривало из села Змаевац и спросил, где его кокарда и четнический членский билет, он его грубо выгнал, заявив:

— Я свои выбросил, а ты, если тебе нужно, храни свои.

Когда через несколько дней пришел вызов от таборника, Шолая решил пойти к нему. Винтовку свою он так и не сдал, хранил ее на всякий случай. Вдруг самому понадобится? И теперь ощущал какое-то беспокойство, шагая к Шипово.

Преодолев подъем, он спустился к крутому повороту дороги, где Плива почти выходила на тракт, подмывая его кромку. Текла она медленно, едва слышно омывая придорожный кустарник, и вода в ней была чистая и прозрачная. Шолая остановился. Глядя в реку, он заметил у самого дна голавля, спокойно подкарауливавшего добычу. Красными линиями разрисовывала дно реки форель. «Слопает он ее? — подумал Шолая и застыл в ожидании. — Если сожрет, значит, таборник приготовил мне западню, если нет — все будет хорошо». В тот же момент голавль набросился на форель и съел ее. «Будь что будет…» — решил Шолая и быстро зашагал дальше.

В Шипово — как в базарный день: толпились и громко разговаривали крестьяне, гнали гурты скота. Из-за горы поднимался огненный солнечный шар. Дома бросали длинные тени; церковный колокол пылал как в огне. С разных сторон доносилось блеяние сытых ягнят.

Шолая направился к зданию общины. Прямо перед ним вырос бородатый крестьянин в суконном пиджаке и поднял руку.

— Стой, Симела!

Шолая вздрогнул.

— Сколько времени не виделись! — продолжал крестьянин. — Как раз со времени того пожара, когда ты заставил нас опорожнить бочки с водой. С той поры в Янь ты и не заглядываешь. А ты постарел, друг! — Крестьянин чмокнул губами, из-под густых, бровей на Шолаю смотрели черные как уголь цыганские глаза.

— А ты все помнишь! — показывая зубы, смеялся Шолая.

— Как же такое забыть? Пожар тогда мы потушили, но остались совсем без воды! — Вдруг он перешел на шепот. — А как быть с теперешним пожаром?

— С каким? — не понял Шолая.

Крестьянин кашлянул, потер ладонью бороду и тихо сказал:

— В Яйце вчера на базаре людей ловили. В Купресе хватают сербов и бросают в ямы. Резня началась. Мы на очереди.

Шолая нахмурился.

— Ну и что же делать?

— Посмотрим. В Шипово пока спокойно.

Крестьянин остановился. Они были уже близко от общины. У дверей стоял солдат с винтовкой. Толпа крестьян стояла у входа.

— Ты куда это идешь?

— Таборник вызывает меня, — ответил Шолая.

— Это неспроста. Я тебя подожду, пока не выйдешь. Вон сколько здесь собралось народу. — И он показал рукой на толпу перед зданием. — Все по вызову. Что-то готовится.

— Посмотрим.

В коридоре был полумрак. Стоя в очереди друг за другом, крестьяне ждали, когда их вызовут. Шолая протиснулся к самой двери в кабинет и спросил:

— Кто сейчас должен идти?

— Мой племянник, — ответил сгорбленный старик.

Шолая упросил пустить его вперед.

За дубовым столом, на котором были навалены бумаги, сидел рыжеволосый человек в черной форменной одежде. Ворот рубашки, отвороты которой украшали буквы «У», был расстегнут, и оттуда выглядывала худая шея. Лицо загорелое, узкое, с крупным носом, со шрамом под левым глазом.

Шолая скинул шайкачу. Стал по стойке «смирно».

Таборник внимательно посмотрел на вошедшего.

— Ты Симела Шолая?

— Да.

— Старики твои из Лики приехали?

— Да.

— В Шипаде работал рабочим?

— Да.

— Сейчас нигде не работаешь?

— По хозяйству работаю.

Таборник отодвинул чернильницу и бумагу, лежавшую перед ним, и, положив обе руки на стол, начал вести допрос.

Шолая отвечал спокойно, старался сглаживать все острые углы и только поражался осведомленности таборника обо всем, что касалось его, Шолаи.

— После службы в армии ты состоял в организации четников. У тебя был членский билет организации, королевская кокарда, кама[3], несколько гранат и карабин. В тридцать шестом году ты отправился на конгресс в Скопле и там подрался с майором Катиничем. С той поры ты известен как один из самых недисциплинированных членов организации. Тебя не раз предупреждали. Точно ли, что в ночь на шестое прошлого месяца к тебе приезжал бывший жандармский фельдфебель Тодор Кривало из Змаеваца и у тебя с ним была тайная беседа?

— Приезжал, и я его выгнал.

— Почему?

— После конгресса у меня ничего общего не осталось ни с одним из них, а Кривало приехал, чтобы приказывать мне.

— Где твоя кокарда?

— Потерял.

— А кама? Гранаты? Винтовка?

— И этого ничего нет.

Таборник встал из-за стола, сделал несколько шагов к окну, выглянул в него, вернулся на место и опять налег на стол.

С улицы доносился шум. Почти под окном заржала лошадь. Рысью проехал всадник.

— Когда случился лесной пожар, ты заставил весь Янь гасить его. И тогда винтовка была при тебе. Ты избил бега Фазлича в Мркониче, все видели, как ты выхватил каму.

— Никогда я не пускал каму в ход.

Шолая переступил с ноги на ногу.

— Но каму видели… С Млиништы ты повел рабочих в Сараево и ворвался в дом Оджачича. Ты поднял его с кровати и заставил рассчитаться с вами. Тогда у тебя видели гранаты.

— Это просто слухи.

— По сведениям, у тебя имеются три винтовки, кама, несколько гранат и много боеприпасов. Карабин ты получил от четников, винтовку захватил из склада Шипада, еще одну винтовку принес с войны.

— С войны я ничего не приносил.

— Нам все известно. На дороге между городами Какань и Лашва ты убил двух немцев, ехавших на мотоцикле, а винтовку их взял себе. Вот у тебя и оказались три винтовки.

— Ни одной винтовки у меня нет.

— Мы сделаем обыск.

Таборник достал пачку бумаги.

— Ты напишешь жене записку, чтобы она подчинилась солдатам. Нужно, чтобы она передала им все оружие.

Шолая с недоумением посмотрел таборнику в лицо.

— Как это жене написать?

— Тебя мы задержим здесь, пока оружие не будет доставлено. Два раза наши объявляли, а ты не принес, — спокойно объяснил таборник.

— Я не останусь здесь.

Шолая сделал шаг назад.

Таборник из-за стола заметил это и резко встал. Рукой он схватился за край стола.

— Ни с места! — крикнул он.

Шолая отступил еще на шаг. Нащупав спиной замок двери, остановился. Таборник подошел к нему, строго сказал:

— Отойди от двери.

Шолая не сдвинулся с места.

Лицо таборника стало красным от злости. Он схватил Шолаю за плечо. И как раз в этот момент кто-то стукнул в дверь.

Резким движением Шолая освободил плечо, бросился на таборника, приподнял его от пола и отбросил к столу. Чернильница слетела со стола, стопка бумаги рассыпалась, и ругательство, похожее на вопль, разнеслось по комнате.

Шолая растерянно обернулся. В дверь опять постучали. Видя, как таборник поднялся и полез рукой в ящик стола, где он, очевидно, держал оружие, Шолая схватился за замок, сильно рванул и тут же налетел на толпу людей. Кто-то испуганно вскрикнул.

Шолая наступал людям на ноги, проталкивался, раздвигая всех. Кто-то схватил его за штаны. Размахнувшись, Шолая ударил кого-то кулаком. Раздался выстрел, просвистела пуля и, разбив стекло, пролетела через верхнюю часть двери.

Удаляясь через сад, Шолая перескочил через забор и оказался в небольшом сливовом саду. Он бежал, пригнувшись. Над головой свистели пули, за спиной раздавалась стрельба. Только когда он оказался по ту сторону пригорка, за укрытием, он остановился, чтобы передохнуть. Губы пересохли, во рту жгло. Он обернулся, посмотрел на дубовую рощицу за кукурузным полем и быстро пошел по полю. Продолжали раздаваться винтовочные выстрелы, слышался визг женщин и блеяние напуганных овец. Солнце огненным шаром поднималось над Янем. Ветра не было.

Остановившись в кукурузнике, Шолая посмотрел назад. Из дверей здания общины выбегали вооруженные солдаты, заряжая винтовки на ходу. Кто-то стрелял через мост. Люди в панике разбегались.

Шолая подождал немного, внимательно осмотрелся вокруг и пошел домой.

— Что случилось? — испугалась при виде его Зорка.

— Быстро приготовь мне сумку с едой, — тяжело дыша, сказал он.

— Куда ты?

— Надо уходить. Когда придут, скажешь — ушел в лес.

— Что там было?

— Лучше не спрашивай. Приготовь еду. Да поскорее.

Руки Зорки задрожали. Она заплакала.

— Дома не будешь ночевать?

— Посмотрим.

Опираясь одной рукой на дверной косяк, он рукавом другой обтирал пот с лица. Маленькая Зорка пересыпала на скамейке тыквенные семечки.

«Опять все кончено. Не дают спокойно жить», — размышлял Шолая.

Зорка протянула ему сумку и взглянула на дорогу.

— Вон они! — в ужасе закричала она.

Шолая обернулся, посмотрел через мост и увидел, как по дороге галопом скачут несколько всадников. Он понял, что это погоня за ним, и, перебросив сумку через плечо, повернулся к Зорке:

— С богом! Лошадь я возьму. Скажешь — ушел в лес.

Зорка онемела, прислонилась к двери. Топот доносился все ближе.

II

Усташи вошли в село. Их было двенадцать человек. Потные лошади под ними били копытами, с трудом перепрыгивая через изгородь. Миновали кукурузное поле, выехали на дорогу и направились прямо к дому Шолаи.

Зорка стояла как вкопанная, следя как они приближаются. В ее голове отдавалось цоканье копыт, тяжелое и отрывистое. Усташи въехали во двор. Один из них, широколобый, с сильными руками, натягивавшими узду, бросил взгляд на дубовую рощицу за домом, спрыгнул с лошади.

— Где твой муж? — слегка покачиваясь на ходу и вытаскивая парабеллум из кобуры, спросил первый спешившийся. Он прошел в избу.

— Где Шолая? — повторил он хриплым голосом.

До Зорки этот голос донесся глухо, и она продолжала молчать. Дочка громко заплакала в доме, а Зорка продолжала стоять без движения, будто каменная.

— Где твой муж? Дура! — как выстрел, раздался над головой голос. — Говори!

Около нее стояли двое усташей, в руках одного был парабеллум, в руках другого — плеть.

— В лес… ушел, — пробормотала она.

— Не ври! Ты его спрятала! Где винтовки?

— Винтовок нет, — сказала она тихо.

Плеть взвилась, свистнула в воздухе и опустилась Зорке на плечо. Будто пламенем обожгло ей шею. Следующий удар пришелся по лицу, она даже присела, потом последовал удар ногой в живот, и Зорка упала. Она открыла глаза, когда чья-то рука потянула ее за волосы. Ее подняли.

— Где винтовки? Говори!

— Нету их, — едва слышно пролепетала она.

— Тогда получай!

Посыпались новые удары.

— Оставь ее, — приказал один из усташей. — Лучше вон подожги свинарник.

Тот послушался. Вынул из кармана пачку сигарет и спички. Подойдя к свинарнику, он сначала зажег сигарету, а потом сунул спичку в соломенную крышу. Солома задымилась, по двору разнесся едкий запах гари. Пламя охватило всю крышу свинарника, дым валил клубами. Кони начали фыркать — их беспокоил запах гари.

Зорка лежала избитая, в порванной кофте. Громко плакала дочка.

— Когда вернется муж, — приказал главный из усташей, — скажи ему, что мы были. Оружие пусть принесет. Не послушает — вернемся, и на этом месте, кроме пепла, ничего не останется. — Повернувшись, он резко приказал: — По коням! — И быстро пошел к своей лошади.

Зорка слышала звон шпор, отрывистую команду и удалявшийся топот. Когда она подняла голову, никого во дворе уже не было. Зорка вошла в дом, взяла на руки девочку и села на порог.

III

— Вот, господин капитан, до чего дожили. Первые головешки в Плеве! Только посмотрите! — Дед Перушко показывал рукой на облако дыма, стоявшее над двором Шолаи.

Жители Плевы потихоньку собирались в путь. Ракита зашивал опанок[4]. Шишко нагружал лошадь, остальные помогали женам собирать вещи.

Офицеры стояли серьезные и задумчивые.

— В чем тут дело? Что за причина? — произнес Тимотий.

В новой офицерской форме без эполет, затянутый кожаным ремнем, стоял он, расставив ноги, и беспокойными пальцами поглаживал кобуру пистолета.

— А что же еще, господин капитан? — поспешил Перушко. — У Шолаи это получается быстро. Может, обругал начальника. Или кулаки пустил в ход. Узнаем все вечером, когда он вернется.

— А где он сейчас? — спросил Тимотий задумчиво.

— Кто знает? — быстро ответил Перушко. — Дым он, конечно, видел. Значит, мстить будет. Неизвестно, что еще может случиться. За свинарник сожжет казарму, знаю я Шолаю. А завтра сюда явится целый легион, всю деревню спалят.

Тимотий слегка повернулся на месте, посмотрел на Дренко, на поручника, остановил свой взгляд на Дреновиче. Тот медленно разминал сигарету между пальцами, прежде чем закурить.

— Может ли кто взять на себя отыскать Шолаю? — спросил он, глядя на остальных.

— Может Шишко. Другие вряд ли сумеют, — сказал Перушко.

— Тогда пошли его! — сказал Тимотий. — Пусть скажет ему, чтобы он ничего не делал без нас.

Нагруженные плевичанки начали спускаться вниз, мужья сопровождали их. Офицеры пошли за ними. Шишко послал сына, чтобы тот принес ему уздечку и седло и начал готовить коня в дорогу.

— Да где же я вам найду Шолаю! — вздыхал он, затягивая ремни седла. — Он, может, уже и Виторог перевалил.

— Найдешь, — гудел возле него, как шершень, Перушко. — Должен найти. А то заварит кашу, и все наше село сожгут. Ты же видишь, усташи не шутят. Ячмень только что созрел, и сжать его из-за этих четников не сможем. Поторопись. Ищи его даже в медвежьей берлоге… Без него не возвращайся!

— Эх, дедушка, — вздохнул Шишко, обтирая кепкой пот с лица и закидывая ногу в стремя. — Ты думаешь, ему берлога, что ли, нужна? Он же где-нибудь в засаде усташей ждет, чтобы отомстить.

Шишко натянул узду.

— Тогда быстрее! — крикнул Перушко. — Не жалей коня! Не дай бог, если он что сделает!

Шишко сильно пришпорил коня, и тот рванул с места. Перушко перекрестился на всякий случай.

IV

Огромное море пожара и крови разливалось по боснийской земле, его волны захлестнули древнюю тишину боснийских гор. Пещеры и долины гор были превращены в гробницы для народа. На развалинах старой Югославии появились новые «государства»: независимое государство Хорватия, недичевская Сербия и другие. Из нор вылезали всякие подонки, они объединялись в шайки для сведения счетов со своими согражданами.

В середине лета сорок первого года легионы Павелича предприняли поход на сербов. В Боснии и Герцеговине за неполный месяц были брошены в тюрьмы, убиты и высланы десятки тысяч людей. Собирали их по городам и селам, по дорогам и базарам, собирали по спискам и без списков и гнали на смерть.

Жители Плевы слышали об этом, верили и не верили слухам, но проходило время, и слухи подтверждались.

Как-то утром Бубало заметил в кустах белый сверток. Он поднял его, развернул. Перед ним был печатный текст. Сам читать он не умел и пошел к попу.

— Вот, отец, читай, — протянул он бумагу попу.

Поп Кесерич взял ее, подошел к окну, начал читать. И вдруг тонкие пальцы, державшие бумагу, задрожали, Сдавленным голосом он спросил:

— Где ты это нашел?

— В кустах. А что там написано?

— Ты нашел, ты видел, ты принес! А теперь иди покажи офицерам, это по их части! Иди! — кричал поп Кесерич, шагая из угла в угол. — Господи, почему ты шлешь все новые и новые несчастья на землю? — бормотал он, — за что такое наказание?

Бубало послушно направился к офицерам.

Когда он оказался в избе деда Мичуна, Тимотий взял бумагу и начал читать ее.

Тимотий читал долго, внимательно…

Закончив чтение, Тимотий спросил:

— Где ты нашел эту бумагу?

— В кустах, — ответил Бубало.

— Пойди и посмотри, нет ли там еще чего. Если найдешь, сразу же принесешь сюда. Понял?

Через час два подростка, выслушав офицеров, разошлись, чтобы прочесать берега Пливы, заглядывая под каждый куст. А потом пошли по домам и предупредили жителей Плевы, чтобы все бумаги, которые попадут им в руки, они немедленно доставляли офицерам.

— Какие бумаги? — удивлялись они. — Папироску свернуть и то бумаги нет.

— Да не об этой бумаге идет речь! — объяснял веснушчатый подросток. — Имеются в виду какие-то опасные бумаги.

— Неужели и бумага стала опасной? — удивлялись крестьяне.

Подростки уходили, а крестьяне начинали перешептываться.

— Что-то есть в этих бумагах, если разыскивают их. Узнать бы.

— Узнаем! — уверял Йованчич, пуская каскады дыма.

Вечером пришел Проле.

— Ну как дела? — спросил он земляков, сбрасывая репейник, прилипший к штанам.

— А как они могут быть! — вздохнули мужики. — Сам знаешь. А что у тебя нового?

— Новости, как мозоль, зудят с самого утра, — весело ответил он, доставая из кармана кисет. — Дрварчане провозгласили республику.

— Как так? Какую республику?

— А такую. Взяли винтовки, выгнали усташей из Дрвара и создали новое государство.

— Да как же так! Где это может быть, чтобы из одного города было создано государство! Да еще республика!

— А вот создали, — уверенно продолжал Проле. — Пока она небольшая, а потом вырастет. Нам нужно оружие держать наготове.

— Ты это серьезно говоришь нам? — поворачивая голову, спросил Ракита.

Проле внимательно посмотрел на него:

— Слушайте, плевичане! Или усташи перебьют вас всех до одного, или мы поднимемся на борьбу. Что у народа забрали — вернем. У кого есть винтовка — хорошо, у кого нет — добудет в бою. Подумайте об этом.

Плевичане заволновались.

Из левого набитого до отказа кармана брюк Проле извлек сверток бумаги. — Вот здесь все ясно написано. Несите домой и прочитайте, а завтра будем разговаривать. Будьте здоровы! — И он торопливо зашагал через созревший ячмень вниз, к Пливе.

— Наверное, это те самые бумаги, которые требовали у нас офицеры.

Скоро плевичане уже знали содержание воззвания Коммунистической партии.

Вечером офицеры собрали плевичан, всматривались в них внимательно и расспрашивали. Не было только Шолаи.

V

Шолая сидел в углу на небольшой колоде. Глаза его были прикованы к расщелине в бревне, через которую пробивался свет. Напротив него сидели Проле, Стипан Белица, учитель Влах и Муса Ходжич. С последними тремя он познакомился только что. Он знал только, что Белица — хорват и что брата у него убили усташи, что Влах — учитель, жил в Яне, что Муса из мусульманской деревни.

Слышно было, как лошади жуют сено, фыркают в пахнущую траву, топчут ее.

— Значит, ты твердо решил сделать это? — спросил Проле, глядя прямо в лицо Шолаи.

— Да, — упрямо произнес тот.

— Хорошо, пусть будет так. Идем на дорогу.

— Идем. Там под Шипово у них бывают прогулки. — Проле вышел на улицу, подошел к лошади, отвязал ее и начал взнуздывать. — Сегодня же вечером нападем на Шипово.

Шолая перебросил узду через уши лошади и в одно мгновение оказался в седле. Оседлали коней Белица, Влах и Муса.

Они галопом понеслись по заросшей травой долине. Острые вершины скал мелькали невдалеке, выстроившись длинной цепочкой. С левой стороны по краю далекого горного массива расстилался лес. Дальше виднелся Виторог, его зубчатая вершина и облако, белое и мягкое, в самой седловине горы. Всадники мчались, перекликались и только на короткое время переходили на рысь, чтобы дать отдохнуть коням. А потом их встретил Шишко; он нисколько не удивился, когда заметил винтовки, гранаты и новые ремни, с которых свисали наполненные до отказа подсумки.

— Стойте! — крикнул он, натягивая узду. — Остановитесь! Я вот уже три часа гоню коня! Новости есть.

Шолая остановился, то же сделали Проле, Белица, Влах и Муса.

— Что такое? — спросил Шолая. — Или беда какая?

Шишко вытащил из-за пазухи платок, вытер им мокрую шею и лицо, тяжело вздохнул и проговорил, запинаясь:

— Беда… Свинарник сожгли твой, Зорку избили, тебе грозят. Вся Плева на ногах, все шумят. Характер твой мы знаем, а дома наши все рядом. Твой дом воспламенится, и нашим несдобровать. Перушко просит, чтобы ты вернулся, а офицеры приказывают, чтобы ты не смел ничего делать. Я намаялся, пока нашел тебя, чтобы сообщить все это.

— Можешь возвращаться назад. Перушко передай привет, офицерам тоже. — И Шолая погнал коня. — А Зорке передай, что усташи поплатятся за нее, — крикнул он.

Шишко смотрел, как все пятеро удалялись.

Он долго провожал их взглядом, слегка отпустив повод. Тронулся с места, проехал немного рысью и опять остановился. «Что делать, боже, надоумь, — подумал. — Или с ними, или домой — прятать добро. — Посмотрел на лес, куда скрылись всадники, и нерешительно натянул узду. — Голову сложить никогда не поздно. Война только что начинается. Лучше домой!» И он поехал домой.

Всадники спускались по долине к Шипово.

Над Пливой стояла тишина. Только стая уток крякала в кустарнике возле речки. На далекой скале стервятник размахивал крыльями, готовясь броситься на добычу, которую давно выслеживал.

— Смотрите, пыль! — сказал Белица и бросил сигарету.

Шолая смял окурок, подтянул винтовку и посмотрел.

Из-за поворота приближался небольшой военный автомобиль. В нем сидели люди в форменных фуражках.

— Усташи! — произнес Проле и налег на приклад.

Он прицелился в одного из них. Белица, Влах и Муса спокойно перемещали дула винтовок, следя за приближающейся машиной.

Залп был мощным. Машина свалилась в кювет, перевернулась набок. Заднее колесо продолжало вертеться в воздухе, а потом остановилось. Под брезентом автомашины лежали трупы.

Шолая вытащил из-под сиденья автомат:

— Мало им! Они бьют безоружных, режут беспомощных. Батальон был бы, весь бы остался на дороге. Ух! Ненавижу! — Он толкнул ногой перевернутую коробку от пулемета и поднял ее. Нагруженный оружием, зашагал к дубовой роще.

Проле, Белица, Влах и Муса, забрав остальное оружие, пошли за Шолаей.

— А теперь на Шипово! — сказал Шолая, опуская груз на землю. — Хочу еще раз встретиться с таборником.

— Пошли на Шипово! По коням! — дал команду Проле.

Мысли о предстоящей схватке гнали его вперед. Усталости он не чувствовал. Его радовало, что основа будущего боевого отряда уже есть.

Шипово было видно как на ладони, слегка окутанное вечерней дымкой. По дороге, мыча, шел скот. Над зданием общины висел черный рукав усташеского знамени. Было тихо, безветренно, спокойно.

Всадники слезли с коней в дубняке, привязали их и пешком пошли вниз. Старались обходить открытые места, осторожно ступали по бороздам кукурузного поля и внимательно следили вокруг. Возле насыпи отстегнули гранаты и приготовились. Белица с ненавистью смотрел на усташеский плакат, Влах присматривался к тропинке между сливовыми садами, Муса сильной рукой пробовал прочность забора, можно ли через него перескочить. Приготовив гранаты к броску и глядя в мрачное отверстие открытых окон здания, быстро зашагали вперед.

Пронзительным эхом разнеслись взрывы гранат. Взрывы следовали один за другим, завывали, перекрывали ружейные выстрелы и людские вопли.

VI

Плевичане слушали залпы, взрывы и радовались победе над усташами.

— Вот хорошо! Пусть их проучат!

— Ну, братцы, и громит же Симела! Да он же все Шипово разрушит!

— Ну и пусть! Всем им там головы надо свернуть.

— Молодец, Симела! Вот это отомстил! За всех нас!

Остоя Козина, вытянув длинную шею, прислушивался к каждому взрыву.

— Вот этот взрыв в доме таборника. Этот — на базарной площади. А этот как раз на мосту возле Плевы, — сообщал он.

Йованчич стоял, опершись на ограду, и молчаливо жевал ус. Возле него Перушко, перепуганный, прислушивался к стрельбе.

— Этот Шолая всем нам подписывает смертный приговор. Что ждет нас завтра, кто знает? Что будет с нашими домами? Вот на заре появится панцирь-дивизия, и нам крышка.

— Приходится жить только сегодняшним днем. Лучше не думать о том, что будет завтра.

— Пожар начинается! — закричал Йокан, взобравшийся на дерево.

Скоро зарево пожара окрасило голубизну неба в ярко-розовые тона. Плевичане двинулись по направлению к Шипово, стали забираться на гору, чтобы лучше видеть пожар.

Поп Кесерич, скрестив руки, шептал в церкви молитву. А Бубало вместе со всеми спешил к зареву пожара над косогором, которое неодолимо влекло его к себе.

В полночь в Плеву въехали Шолая, Проле, Белица, Влах, Муса, а за ними шли пешком человек десять шиповлян с оружием на плечах. Трофеи были богатые: около двадцати винтовок, три короткоствольных автомата и семь легких пулеметов.

Плевичане загалдели:

— Ай да молодцы! Вот герои!

— Сколько вы их уничтожили?

— Еще немного — и самому Гитлеру придется наваливаться на Плеву.

— Посмотри, Остоя, ручной пулемет.

— Бог ты мой, люди, это же те самые винтовки, которые мы сдали!

— Да дайте же я вас поцелую!

Шолая и Проле слезли с коней. Они были грязные, усталые. Шолая жадно всматривался в толпу, увидел свою Зорку и бросил повод. Подошел к ней и спрятал свое лицо в ее ладони. Потом взял ее за руку и повел.

— Пошли домой…

— Симела, лошадь возьми! — крикнул Округлица.

— Я вернусь! — ответил Шолая.

Скоро они скрылись в темноте.

Плевичане шумели.

— Как же так, Проле. Против государства идти войной?

— И против неба тоже, — сказал он.

Округлица заглянул ему в глаза:

— С пятью винтовками?

— И с Шолаей! — с гордостью произнес он.

— Да-а-а, и с Шолаей, — протяжно и растерянно произнес Округлица.

Белица затягивался сигаретой и с интересом разглядывал плевичан. Влах устало отвечал на вопросы стариков, сыпавшиеся, как пулеметная очередь. Муса искал в толпе хотя бы одного мусульманина, но не обнаружил.

— Что, здесь нет мусульман? — спросил он одну старуху.

— Нет, сынок. Там, ниже.

Муса вскочил на лошадь и выехал из толпы.

А навстречу Проле шли капитан Тимотий, Дренович, Дренко и поручник Матич. Рука Тимотия спокойно лежала на кобуре, а глаза остро смотрели на Проле. Дренович старался угадать настроение плевичан. Дренко с любопытством смотрел на захваченное оружие, которое держали шиповляне.

Тимотий подошел к Проле, спросил спокойно:

— Напали на Шипово? Разбили?

— Разбили, капитан, — подтвердил Проле.

До этого они встречались только один раз, на дороге под Драгничем. Тогда Тимотий ехал на лошади, а Проле шел пешком по делам в Млиништу. Встретились, посмотрели друг на друга и молча разошлись. Когда Проле уже отошел, Тимотий остановил лошадь и позвал его.

— Ты был в противотанковой батарее у капитана Дренко?

— Был.

— А ты видел своего капитана, являлся к нему? Он здесь.

— А для чего мне к нему являться? — возразил Проле. — Мы сейчас не исполняем служебных обязанностей.

— Да он же твой капитан, командир батареи!

— Какой батареи? Той, которую вы оставили немцам? — рассмеялся Проле. — Перестаньте шутить, Тимотий. — Он даже не хотел назвать его по чину. — Нам вы больше не нужны!

От этих слов лицо Тимотия перекосилось. Он сильно ударил рыжую лошадь, а Проле остался стоять в облаках пыли.

Сейчас Проле вспомнил эту встречу.

— Ты понимаешь, какую ответственность вы несете за то, что делаете?

Проле посмотрел на него с насмешкой:

— О какой ответственности идет речь, капитан?

— А кто завтра будет охранять кров жителей этого села? Думаете, что ваших пяти винтовок достаточно!

— Плевичане сами будут защищать свой кров, а винтовок у нас уже двадцать пять.

— На тысячу винтовок черного легиона! — воскликнул Тимотий.

— На сто тысяч солдат независимого государства Хорватия и еще на десять дивизий германского вермахта! — уточнил Проле.

— Авантюристы!

— Революционеры!.. Что вы нам предлагаете? Жить тихо-мирно, ждать усташей, чтобы они перерезали всех во время сна?

— А вы хотите, чтобы люди выступали против короля?

— И против короля и против вас, если не одумаетесь, капитан.

— Поручник, созывайте людей к церкви на сходку. Немедленно, — приказал Тимотий поручнику Матичу. Тот отправился выполнять приказание.

Шолая в это время стоял у окна в своем доме и прислушивался к шуму на улице. Зорка тихо плакала.

— Человеку больше всего хочется жить спокойно, — произнес Шолая. — Мне бы так хотелось отдохнуть. Ничего сильнее не хочу, как этого. Но не дают.

— Значит, опять тебя не будет дома, — сказала она.

Он ласково посмотрел ей в глаза:

— Домой я буду наведываться, не беспокойся.

— А себя-то беречь будешь?

— Пока винтовка в руках, она меня будет беречь.

С улицы доносились громкие крики. Среди других голосов Шолая различил голос Проле. Посмотрел через стекло и заметил множество факелов.

— На ночь сегодня останешься здесь? — спросила она.

— Да. До зари. С завтрашнего дня будет не до сна. Усташи пойдут на Плеву. Приготовь что-нибудь поужинать, а я сейчас вернусь.

Он услышал совсем рядом знакомые голоса — люди о чем-то спорили, и направился на улицу. Спор стал слышнее.

— Проле говорит справедливо!

— Нет, прав офицер.

— Э, ты как знаешь, я усташей ждать не буду!

Проле стоял на крыльце церквушки и заканчивал свою речь:

— Есть люди, которые говорят: «Еще не время для борьбы. Мы слишком слабы, чтобы вмешиваться в эту войну и надеяться на победу. Великие державы должны сами решить исход войны. Подождем, когда наступит конец войны, тогда мы и выступим». Что это значит? Это значит вот что: «Вы, усташи, бросайте нас в ямы, режьте, уничтожайте народ, а мы скрестим руки и будем смотреть, как вы это делаете».

— Да, да, так и выходит! — соглашались в толпе.

— Это все ложь! — выкрикнул Тимотий. — Он призывает к революции! Революционеры погубят страну!

— А вот идет Шолая! Пусть он скажет, что думает! — зашумели плевичане.

— А что вам сказать?

— Скажи нам, Шолая, что делать.

— Я согласен с теми, кто хочет драться! — заявил он. — Кто не хочет драться, пусть собирает барахло и бежит на Виторог. Утром легионеры будут здесь!

— Какие легионеры? Что они нам сделают? Если их никто не трогает, они тоже никого не тронут! Существуют законы, — доказывал дед Перушко.

— Катись ты, дед, со своими законами… Сейчас по законам на виселицу вздергивают. Ты их подожди и выбери сук. А моей шее веревка не нравится. Лучше винтовку через плечо.

— Ей-богу, правильно говорит! — крикнул лохматый парень. — Конечно, лучше винтовку!

Галдеж усилился. Все заговорили одновременно, никто никого не слушал.

Разозлившийся Тимотий удалился. Постепенно толпа начала редеть. В полночь разошлись последние.

VII

На другой день плевичане разбили усташеский легион. Перед этим у офицеров состоялось бурное совещание.

Учитель Дренович сидел в кресле, размягчал только что нарезанный табак, лежавший горкой, и цедил сквозь зубы:

— Вы, Тимотий, не знаете этого края, мало разговаривали с народом. Вы человек военный, а в армии все иначе. Там солдат скрывает свои настоящие мысли, выполняет безропотно приказы, притворяется дурачком. А на самом деле все намного сложнее. Вы видели Шолаю. Вот вам живой пример. Я этих людей знаю прекрасно. Они на моих глазах растут, учатся у меня в школе. С ними надо быть осторожными. Иначе мы повредим сами себе. — Он вытащил спички, зажег одну из них и прикурил сигарету.

Тимотий сидел против него, развалившись в кресле. В комнате присутствовал также поручник Матич.

Когда Дренович произнес последние слова, Тимотий с интересом посмотрел на него.

— Ну и что же мы, по-вашему, должны делать, чтобы не попасть в неприятное положение? — спросил он не без иронии.

— По моему мнению, нужно изменить тактику. Видите на улице, — он показал на окна, — плевичане готовятся. Хотели бы мы этого или нет, они сегодня пойдут за Проле и Шолаей, против усташей. Если мы попытаемся остановить их, нас не послушают. Если останемся в стороне, мы навсегда потеряем всякий политический вес. Наступил момент, когда борьба стала единственным выходом из положения. Усташам не верят, дома свои уступать им люди не согласны; кто захочет защищать их, того они будут уважать.

Тимотий встал, сделал несколько шагов и резко заговорил:

— Вам известно, что последней почтой доставлен документ верховного командования с приказом удержать народ от преждевременного пролития крови. Вам также известно, что до получения этого приказа я был за восстание. Думаю также, что после этого приказа и контакта с верховным командованием различия в наших мнениях отпадают. Наконец, вы офицер, и меня удивляют ваши суждения, не совпадающие с этой линией. Или мы будем руководить этими людьми, или они нами — иного быть не может.

Дренович провел ладонью по густой рыжей щетине и медленно заговорил:

— Боюсь, не допустило ли верховное командование на этот раз ту же ошибку, что и правительство Цветковича[5] перед войной. Оно тогда придерживалось той точки зрения, что необходимо вести переговоры с Гитлером, а народ был против этого. Коммунисты повели народ, и правительство должно было пасть. Сегодня повторяется то же самое. Верховное командование советует ждать, а народ берется за оружие. Коммунисты опять становятся во главе. Как бы и конец не был таким же, как тогда.

— Что вы такое говорите! — возмутился Тимотий.

— Господин Тимотий, будем откровенны. Не кажется ли вам, что этот документ не отражает создавшегося положения? Усташи занимаются резней, народ восстает, коммунисты возглавляют движение, а мы ждем? Сегодня Шолая и Проле возглавят плевичан. Если они победят, то поведут за собой и весь округ. Если коммунисты перетянут на свою сторону массы сейчас, они будут на их стороне всегда. Люди сейчас пойдут с теми, кто вступится за них, за их дома и семьи.

— Это ваше глубокое убеждение? — спросил Тимотий.

— Это мое единственное мнение, господин капитан, — медленно, но решительно сказал Дренович и снял руку со стола.

— Что же, мы должны помочь коммунистам прийти к власти? — возмущался Тимотий.

— Они это и без нас сделают, только где мы окажемся потом? — решительно ответил Дренович.

Капитан Дренко положил свой никелированный портсигар на спинку кресла и встал. Его мягкие пальцы дрожали от возбуждения; он старался скрыть это, сжимая кулаки. Его красивые, мечтательные глаза наполнились отчаянием. Он глубоко вздохнул и начал отрывисто:

— Знаешь что, Тичо… ты можешь сердиться… прости. Но мне кажется, ждать нельзя. Во мне уже все кипит. Если мы люди, то мы не можем ждать и смотреть на этот народ, как он гибнет.

Тимотия коробило от сентиментальности даже в женщинах, а мужчин он просто презирал за нее. И сейчас он кипел.

— Очень хорошо! Давайте все расчувствуемся, поплачем! А король? Может быть, нам помочь коммунистам свергнуть его?

— Этого я не говорил! — обиделся Дренко.

В спор включился Тимотий.

— Пусть будет по-вашему! — крикнул он сердито. — Это будет первый шаг, потом сделаем второй: создадим четнические отряды и исключим из них всех этих Проле.

— Да, правильно, — затягивая пояс, холодно согласился с ним Дренович.

Все четверо вышли на улицу.

Жизнь на спокойных берегах Медны, Печски и Пливы не просто спасла их от плена, но и дала им отдохнуть после катастрофы и опять стать на ноги. Тимотий посылал связных в Баня-Луку (он был оттуда родом) и получал все, что ему было нужно. Поручник Матич уже начал переписываться с семьей, находившейся в Сараево, а Дренко поддерживал постоянную переписку с женой своего бывшего начальника полковника Влашича. Их знакомство продолжалось уже второй год, и сейчас она спешила перебраться из Сараево к своим родным в Мрконич, чтобы быть поближе к возлюбленному. Она писала, что ее муж в плену, и добавляла: «Мне так недостает тебя, так недостает, дорогой и единственный мой!»

В то время как Дренович прощупывал настроение своих земляков, Тимотий составлял планы создания будущей армии, поручник Матич мечтал о большой карьере, а Дренко думал о любви. Каждый жил своей собственной жизнью, хотя судьба их тесно связала сейчас.

VIII

Черный легион начал наступление около десяти часов. Над Пливой было тревожно, доносились раскаты орудийных залпов. Растянувшаяся колонна усташей с моторизованными подразделениями пробиралась вдоль речки и становилась все более шумной. Резиновые колеса и стальные гусеницы пожирали пыльную дорогу на Яйце. Мелкая пыль оседала на оси, карданные валы, пазы зубчатых передач. Над стальными ребрами танкеток выступали головы в беретах с эмблемой крылатых орлов. Несколько сот пар сапог размельчали гравий на дороге и приближались к Шипово.

Плевичане спешили на позиции. Шолая, Проле, Белица, Влах, Йованчич, Бубало, Стоян Округлица, Остоя Козина, курносый Йокан хорошо видели дым в котловине, слышали сперва одиночные пулеметные очереди, а потом общий, слитный вой. Несколько пуль пролетело у них высоко над головой, провизжав в ветках деревьев. Донесся запах дыма — горел хлев, оказавшийся на пути колонны.

Тимотий, Дренович, Дренко и поручник Матич поднялись на возвышенность и подошли к плевичанам. Те были удивлены их появлением.

Дренович, тяжело ступая, подошел к Шолае. Трогая свои густые рыжие брови, он посмотрел вниз и сухо бросил:

— Драться будем вместе.

Шолая окинул его подозрительным взглядом. Проле быстро сообразил, в чем дело, и сказал, обращаясь к Тимотию:

— Народ старше и меня и вас, капитан. Хорошо, что вы решились послушаться его. Винтовки будут, легионеры их несут, а вы человек не из пугливых. Извольте, вот место рядом со мной.

Чувствуя свое унижение, Тимотий, чтобы выправить положение, с насмешкой сказал:

— Вас учила каторга, господин коммунист, а меня учило славное прошлое нашей страны. Посмотрим, что больше стоит.

— Я предпочитаю быть сейчас на одной баррикаде, а позднее можем и разойтись в разные стороны, — спокойно заметил Проле. — И для меня и для вас усташей хоть отбавляй. Покажите по крайней мере хоть сейчас, на что вы способны, если в апреле вам счастье не улыбнулось.

Выстрел был хорошо рассчитан и произвел свое действие. Тимотий без слов пошел к меже; взялся за кобуру, вынул пистолет, положил его на траву и расстегнул все пуговицы на гимнастерке. Ему было жарко.

Проле присел, положил автомат на межу и с любопытством посмотрел на Дренко и Матича. Поручник сердито грыз тонкий ус, а Дренко без злобы, растерянно усмехался.

— Капитан, может быть, хотите пристроиться рядом с нами? — предложил Проле. Он почувствовал существенную разницу между этим капитаном и другими тремя офицерами. Этот вел себя как-то наивно и вызывал симпатию.

Дренко растерянно посмотрел на Дреновича, оглянулся на поручника Матича, а затем без особой охоты пошел к Проле.

— Дайте мне пулемет, — сказал он, показывая глазами на дуло. — Я уже имел с ним дело.

— Пожалуйста, — сказал Проле.

Плевичане залегли на позициях. Редкие выстрелы обнаруживали передвижение усташей. Из котловины все сильнее доносился шум. Дым густыми клубами спускался на каменистые поля Шиповлянской Косы.

Странный шум потряс котловину. Над рекой прозвучал выстрел, резкий нервозный писк прошипел над кукурузным полем и застрял в лесу. Облачко дыма появилось над вершиной. Рыжий чуб Ракиты задрожал; лицо Шишко перекосилось от страха; Дренко повел широкими плечами, наклонил голову и начал прислушиваться; усатый Йованчич снял шапку и посмотрел вдаль на Яньскую Косу; там видны были белые платки женщин, нагруженные кони и стада овец.

— Ну, Перушко, пришло время умирать.

— Молчи.

— Такая каша сейчас заварится. И Виторог не спасет нас.

— Тише.

— Да Симела же с ума сошел! Ему хоть бы что! Своей жизнью не дорожит, и на нас ему наплевать.

— Чему быть, того не миновать!

— А может, вон туда, с обрыва вниз? — показал один плевичанин головой на глубокий ров в сторону реки.

Донесся пронзительный крик. В ответ раздались другие. Шолая обернулся.

— Что такое, испугались?

— Что будем делать?

— Спокойно, не так уж они сильны, как кажется.

Меж стеблей кукурузы была едва заметна стерня.

— Тише! — шептал Перушко, нервно теребя бородку.

— По мою душу идут, сегодня помру! — тяжело дыша, проговорил Шишко.

Шолая лежал и держал руки на винтовке. Она, немного выдвинутая вперед, лежала под заграждением, и только дуло выглядывало из травы. Целая толпа усташей вышла из лесу. Они галдели, стреляли вверх. Из-под ног поднималась пыль. Шолая выбрал одного из них. Он был головным — крупный, гибкий, рыжеволосый. На ремне, опоясывавшем его, висели гранаты, подсумки, парабеллум.

Усташи поднимались все выше в гору.

Глаз Шолаи нащупал раскаленную вершину мушки, и указательный палец нажал спусковой крючок. Попадание было точным. Шолая ринулся вперед. Ударом приклада сбил одного, затем другого усташа, бил прикладом еще и еще. При каждом новом ударе он ощущал легкое замирание сердца, боль в кисти правой руки. Только достигнув дубовой рощи, Шолая остановился, чтобы передохнуть. Оглянулся назад и увидел ужасающую картину поля битвы. На стерне валялись люди в черной форменной одежде, между ними кое-где люди в льняных рубашках — плевичане. Все сплошь было усеяно трупами. В прибрежной части схватка еще продолжалась. Под одним кустом Шолая заметил кем-то оставленный пулемет. Он схватил его, вытащил; тут же, возле пулемета лежали два полных диска. У пулеметчика, видно, не оказалось времени, чтобы произвести хотя бы один выстрел.

Через село наступали плевичане. Они гнали усташей, наносили им последние удары. Адский огонь с дороги прерывал наступление, загонял людей в простенки сожженных домов. Взрывы гранат заглушали короткую перестрелку…

Примерно через час остатки легиона вынуждены были отступить.

IX

— Почему ты пришел к нам? Какую цель ты преследовал? — спрашивал Шолая капитана Дренко в ту ночь.

Тот вел своего коня к Пливе. Внизу, возле моста, остановился, долго рассматривал кровавое пятно на брюках, а потом медленно спустился к воде и начал замывать его. Лошадь напилась, подняла голову, заржала, а Дренко молчал, не зная, как объяснить Шолае появление офицеров здесь, среди плевичан.

Шолая с недоверием смотрел на сгорбленную фигуру Дренко.

Они сидели на берегу и спокойно смотрели на реку. Ночь распростерла над землей свои темные крылья, только несколько костров пылали в разных местах. Из-за отрогов гор робко выглядывал полумесяц.

— Тогда, на войне, когда я сбил того полковника с лошади, я поклялся, что никогда не буду иметь своими союзниками офицеров. А вы сами идете к нам, навязываетесь без приглашения.

— Я не навязываюсь. Я пришел бороться. Я не предал. Это генералы нас предали, — оскорбленно сказал Дренко.

— Как же вы тут будете обходиться без ординарца? — съязвил Шолая. — И ездовых тут нет, чтобы вам лошадь подавать и ухаживать за ней.

— Сам буду.

— Какая нужда заставляет вас идти на такие лишения?

«Чего он хочет, запугать меня? …Если так, то он глуп. Мне все равно. Время будет работать на нас обоих… Никак не может освободиться от старых воспоминаний», — раздумывал Дренко.

Шолая видел, как какой-то лохматый парень с разбегу перепрыгнул через костер, перелетел через пламя и громко рассмеялся. «Еще раз, Перцо, еще раз!» — кричали плевичане. Девушки восторженно повизгивали, парни громко острили и хохотали. Перушко поглаживал бородку, старый Драгоня стучал чубуком. Колешко сидел мрачный и молчаливый.

— И как это ты с нами оказался? Не могу понять, — твердил свое Шолая, обращаясь к Дренко.

— Я солдат короля и верен клятве. Династия не капитулировала. Капитулировали генералы. А я должен бороться.

— Это пустые фразы. Все капитулировали. Я видел, как они приветствовали немцев, вынимая сабли. Даже больше того. Они строили солдат и передавали их немцам в самом лучшем порядке, как на смотру. Один даже чуть не плакал — жалел, что младший офицер ускользнул от него вместе со взводом и он не мог схватить его. Вы мост взорвали под нами!

— Не все офицеры одинаковые.

— Нет, все. Солдату тяжело, а вы дурака валяете. Немцы оставили вам даже эполеты. Солдат же они погрузили в вагоны, как скот. А вы — господа.

Глаза у Шолаи блестели, руки сжимались в кулаки.

— Ты что-то подозреваешь, говори открыто.

— Да, подозреваю.

— Поэтому и расспрашиваешь меня?

— Да, поэтому.

— Думаешь, я?

— Мы сегодня дрались за Плеву, а ты за что? — перебил Шолая Дренко, и тот не выдержал, вскочил.

— В таком случае нам не о чем больше разговаривать! Можешь верить только одному себе! — И Дренко решительно зашагал прочь.

— Подожди! — раздался повелительный голос Шолаи.

— Чего тебе?

— Видишь там людей внизу?

— Да.

— Они вечером получили оружие.

— Знаю.

— До зари соберешь из них две роты. А я пока прилягу. Как только начнет светать, я проверю.

— Для чего все это?

— Так нужно.

— Значит, ты мне все-таки доверяешь?

— Нет, я никому из вас не верю. И тебе не верю.

— Ты сумасшедший!

— Замолчи!

— Я ничего не понимаю, ничего не понимаю! — воскликнул Дренко.

— В этой стране сейчас командуем мы. Твоих генералов и твоего короля больше не будет! Винтовки у нас!

Шолая повернулся и, горбясь, пошел в гору. Под ногами шелестела мокрая трава.

«Маменькин сынок! Слабонервный какой! Не хватало еще слез… Он думал, если у него погоны на плечах, то все должны перед ним тянуться. «Оборванцы!» — кричали вы. Оборванцы дубинками разбили легион, а вы в своих шелковых перчатках и с пушками ничего не могли сделать».

X

Шолая вошел во двор своего дома. Через окошко виден был желтый свет лампы и высокая тень Зорки. Шолая задел низкие ветки деревьев, роса попала ему за ворот, по телу пробежала нервная дрожь. В доме пахло паклей, свежим молоком и сыром. Зорка стояла, внимательно глядя на него. Как всегда, легкий румянец покрывал ее щеки.

— Здравствуй, жена! — произнес Шолая.

Он снял винтовку и поставил ее в угол. Долго смотрел на спящую дочку.

— Только сейчас заснула. Все тебя ждала.

— Не буди ее. Он присел на лавку.

Зорка опустилась рядом с ним:

— Молока не хочешь? Холодного?

Она принесла крынку молока, и Шолая с жадностью стал пить.

— Я очень боялась. Целый легион шел на вас… Мы были на Яньской Косе. Ветер дул со стороны Виторога. Слышались выстрелы и громкие крики. Мне все время казалось, что я слышу твой голос.

Она заплакала.

Шолая обнял жену за плечи, прижал к себе.

— А если завтра опять пойдут?

— Встретим их как следует. Не бойся. У нас теперь и винтовки и пулеметы есть. Очистим всю долину Пливы. Загоним их в нору…

— Говорят, ты в бою все время был впереди. Ты бы берег себя, пусть другие вперед лезут.

Шолая улыбнулся:

— Нельзя, жена, так рассуждать. Пойдем-ка на покой.

— А где тебе постелить?

— Здесь не надо. Лучше в сарае. Пошли.

Она шла впереди, за ней — Шолая. Из сарая пахнуло теплым, душистым запахом сена. Он крепко обнял ее, поднял и на руках внес в сарай.

…Он уже спал, ровно и сильно дыша, а она нежно поглаживала его по груди. «Милый муж мой, сильный, горячий, сладкий. Никто не может ни украсть, ни отнять его у меня. Он всегда будет моим, только моим. А без него не будет мне жизни».

XI

Усташеские, ополченские части, подразделения итальянцев и батальон немцев в середине августа двинулись на Янь и Плеву. По плану окружения они развернулись со стороны Мрконича и Яйце и быстро перешли в наступление. Миновав Льюше, Равна-Гору, Шадинцы и Горицу, они вступили в Янь и начали жечь его. После Медны, Печски и Герзово ударили на Драгнич. И тут запылали первые дома. Пулеметный, минометный и орудийный огонь создали огненное кольцо вокруг повстанческой территории.

Отряд Шолаи находился на Шиповлянской Косе. Длинной цепочкой лежали в засадах плевичане, слушали пронзительное громыхание. Когда первые дома охватил огонь и дым начал окутывать Шадинцский Лес, плевичане начали беспокоиться.

— Жгут!

— Вот оно, началось!

— Этого надо было ожидать!

Кусая ус, Йованчич с ужасом смотрел, как ширится пожар.

— Пропадает Янь! — простонал он.

Кривоногий Ракита, опершись на винтовку, с помрачневшим лицом взглянул в другую сторону и прошипел:

— Окружают. Со стороны Драгнича.

Йованчич обернулся.

— Теперь будут нас бить и на Витороге. Нет, теперь нас винтовка не спасет.

— А стреляют, как будто их тут несколько дивизий! — Округлица выругался.

С двух сторон доносился грохот. Было очевидно, что план вражеского командования преследовал цель зажать их в клещи в долине Пливы, а затем разбить и уничтожить.

Дед Перушко и Шишко были на левом фланге. Когда они увидели дым над Янем, вскрикнули и присели в траву.

— Эх, мать родная! Вот наша погибель! — вскрикнул дед Перушко. — Вставай, Шишко! Хорошую похлебку сварил нам Шолая! Наедимся как черт на масленицу. Вставай, надо отступать.

Шишко, растерянный, схватил винтовку и пробормотал:

— А ты думаешь, они идут на Плеву? Ведь они еще далеко от нас.

— А ты думаешь, что пощадят нас? — крикнул Перушко. — Из-за нас все это и пошло. Я говорил: выстрелит винтовка на Пливе — панцирь-дивизия будет тут как тут. Не слушает Шолая ничьих слов. Для него главное, что ему взбредет в голову, а Плева пусть горит. Быстрее, Шишко!

Возле Мусы уже стояли собравшиеся плевичане и галдели:

— Ищи Симелу! Ты знаешь, куда он ушел.

— Думаешь, что мы здесь будем ждать, пока нас окружат?

— Мы тебя командиром выбрали, мы тебе и голову можем снести! — угрожал Остоя Козина.

— Ты слышишь, как гремит, видишь огонь?

— Что нам здесь делать, под Шипово?

— Не тяни, а то мы сами пойдем.

— Успокойтесь! У нас еще есть время! — говорил Муса взбудораженным плевичанам.

Прихрамывающий Ракита подошел к нему вплотную:

— Слышишь, не тяни! Ищи Симелу, отступать надо, иначе разойдемся, куда захотим, и никогда ты нас не догонишь!

— Отойди!

— Я отойду, когда ты отправишься искать Шолаю.

Молчаливый и мрачный стоял Бубало, не вмешиваясь в перепалку. Тупо смотрел на взъерошенный куст терновника.

— Что ты, Бубка, стоишь как вкопанный? — проговорил дед Перушко, обращаясь к нему. — Скажи хоть слово! Что, будем ждать, пока попадем в мышеловку?

Но Бубало продолжал молчать. Наконец Муса согласился.

— Хорошо, я иду. Возвращайтесь в засаду.

Плевичане начали возвращаться на позиции. Грохот становился все более сильным. Вдруг из Шипово донеслась минометная стрельба. Разрезая воздух, несколько мин разорвались на косогоре. Раздробленный камень вместе с осколками металла засыпал кустарник.

Шолая шагал вместе с Дренко. Огонь перебрасывался с одного места на другое.

— Отступим до Плевы, а потом развернемся в сторону Драгнича и Яня, — сказал Шолая. — Встретим их там, где ждали в прошлый раз.

— Сегодня мы не сможем их задержать. Это организованное движение войск, — заметил Дренко.

Они вели лошадей за поводья и шагали по краю косогора. И с той и с другой стороны все хорошо было видно.

— А может, сможем?

— Нет. — Дренко нахмурился, прислушиваясь. — У них две батареи орудий, много минометов и не менее пяти батальонов солдат.

— Хотел бы я знать, кого они сейчас бьют, — задумчиво сказал Шолая.

— Повстанческие группки крестьян. Страх нагоняют.

— Эх, дать бы им!

— Ничего не выйдет. Задержать мы их не сможем. — Дренко посмотрел на задымленную яньскую возвышенность. — Сегодня они слишком сильны. Из Плевы нужно всем уходить, пока есть время. Они войдут в нее.

Шолая с недоверием, даже с подозрением посмотрел на Дренко и решительно проговорил:

— Нет, Плеву мы выселять не будем. Она гореть не будет.

— Сгорит, Симела, — повторил Дренко.

— А я говорю, что нет. — Шолая остановился и, не скрывая злости, прошипел: — Если я говорю, что не будет гореть, значит, не будет. И тогда, когда ты оттянул пушки, я сказал, что немцы не пройдут. Наступила ночь, а я продолжал их сдерживать.

Дренко остановился в недоумении.

— Подожди, тогда было совсем другое дело. Узкое шоссе.

— Ничего не другое! — резко перебил его Шолая. — То же самое. Сто на одного, тысяча на одного, а Плеву не сожгут! Я всегда бил их, и сегодня буду бить!

«Храбр ты, а не умен. Твердолоб, а головой стену не прошибешь», — думал Дренко.

Толпа плевичан поднялась на косогор. Оттуда виднелась яньская возвышенность, вся затянутая дымом. Доносился гул и треск. С левой стороны была такая же картина: северо-восточная часть неба затягивалась бледным отсветом пожара. Снаряды уже ударяли в гребень Драгнича, а взрывы мин доносились через Яньскую Косу. Подоспел Шолая. Дренко с первой ротой, которой командовал Колешко, он отправил на мост, в сторону Драгнича, а сам взял вторую роту во главе с Мусой, чтобы занять высоты, обращенные к Яню.

— Вот где нам могилы вырыты, Шишко, — вздыхая, сказал дед Перушко, обращая взоры на вершины Драгнича.

— Молчи, дедуля… у меня и так в утробе все переворачивается, — печально ответил Шишко.

Шолая разместил роту, позвал Мусу и, ставя ногу в стремя, приказал:

— Будешь защищать позицию, пока я не вернусь. Появятся здесь — бей. Объеду Янь и вернусь сюда.

— Да ты их встретишь.

— Тогда сразу же вернусь.

Курносый, веснушчатый Йокан сказал, усмехаясь:

— Братцы, сегодня усташи кого-то насадят на вертел. Все ли надели чистые подштанники? Ха-ха! У меня рваные.

Все молчали. Никто не смеялся.

Шолая несся галопом. В открытом поле виден был Янь, затянувшийся дымкой, как будто его закрыли густые осенние облака, а из-за этих облаков пробивалось красное пламя.

Шолая знал все яньские села и считал, какие из них сейчас горят: Бабичи, Попужы, Йокичи, Подосое, Липовача, Тодоричи, Стройицы, Вагань, Бабин Дол, Подобзир. Он гнал лошадь все быстрее. Солнце пробивалось из дыма.

«Звери! Собачье отродье! Ну, сегодня вы получите! Подождите!»

Когда Шолая оказался в лесу над Янем, с болью в сердце он посмотрел на толпу беженцев. Колыбели, самотканые подстилки, недоуздки, кадки, узлы, свертки, испуганные глаза, бледные лица, крики и плач детей, сердитые голоса взрослых, собачий вой — от всей этой картины тяжело становилось на душе. Шолая резко пришпорил коня и понесся назад.

Над Подове прокатилось первое эхо залпа. Град пуль начал засыпать позиции, люди дрогнули и понеслись вниз по косогору. Над головами проносились снаряды, раздавались длинные пулеметные очереди. Люди перегоняли друг друга, бежали все быстрее, перескакивали через камни, чтобы как можно скорее укрыться в котловине. Дренко на лошади размахивал плетью и кричал, чтобы остановились. Он погнал коня и схватил за воротник первого попавшегося под руку. Но тот дернулся, вырвался из рук Дренко и побежал еще быстрее. Дренко погнался за ним. Из-под копыт во все стороны летели комья земли, мелкие камни.

На позиции, которую занимала рота Мусы, первым заметил бегство Ракита.

— Наши удирают! — крикнул он.

Козина повернул голову, Йованчич почесал усы, а Округлица, мигая маленькими цыганскими глазами, закричал:

— Войско уходит!

— Бежим! — И Ракита побежал первым.

Все, кто были на позициях и спокойно ждали врага, тут же, не сказав ни слова, бросились бежать. Хотя им не грозила непосредственная опасность, они бежали так, будто враг гнался за ними по пятам. Напрасно Муса ругался и грозил, что Шолая им всем покажет. Они бежали, перегоняя один другого. С ним стояли лишь Йокан, Йованчич и Бубало, который вообще не мог бегать.

— Ничего не сделаешь, пошли и мы, — предложил Йованчич.

— А как же Шолая? — крикнул Муса. Он готов был открыть из автомата огонь по бегущим.

— Все равно нам троим позицию не удержать, — гнул свое Йованчич.

С ненавистью посмотрев на Мусу, Бубало не спеша отправился вслед за ушедшими.

— Не уйду, пока Симела не вернется, — решил Муса.

Дым подбирался все ближе.

XII

Шолая соскочил с коня и с выражением мрачного недоумения на лице посмотрел на опустевшие позиции.

— Где все? — крикнул он.

Вылезая из канавы, Муса, весь в земле, показал рукой:

— Вон они, бегут.

Шолая повернулся и, увидев людей, бегущих по сжатому полю, закипел от злости. Опять повторялось все, что было в прошлом. Когда наступал самый трудный момент, земляки оставляли его одного. Рука его сильно натянула поводья.

— Испугались! Сукины дети! — крикнул он, искривив лицо. — А тем не страшно, кого режут под Виторогом? Значит, хотят, чтобы Плева горела. Ну, пусть знают… Я буду драться… За мной! — И, вскочив на коня, бешеным галопом помчался к Плевске Подове.

Те, кто покинули позиции, быстро удалялись, перебрасываясь друг с другом на ходу:

— Он заварил, он пусть и расхлебывает!

— Ведь их же там прорва!

— Э, так нам и надо! Не хотели миром, так возьмут силой.

— Вот что может натворить одна дурная голова!

— Сегодня Шолаю проучат. Его дом сгорит вместе с нашими.

По глубокому оврагу к Подове бежали женщины. Они гнали скот и тянули за собой детей.

— Быстрее, дьявольское отродье! Разве не видите, что на пятки наступают! — ругались они на детей.

— Вон, Козина, твои! Посмотри, квашню тянут!

— Вот глупая баба! — рассердился Козина. — Эй, дурья голова, бросай квашню!

Вдруг кто-то закричал:

— Вон Шолая! Смотрите, как летит!

Многие тут же остановились.

— Сейчас он нас за шиворот, да на позиции!

— Пусть попробует! — недовольно забормотал Ракита.

— Я, ей-богу, не пойду, пусть лучше сам убивает!

— У нас своя голова на плечах, у него своя!

— Давайте все как один! Никто пусть его не слушает! — внушал дед Перушко.

Шолая спрыгнул с лошади и, бросив узду, подошел к толпе, потный, запыхавшийся, мрачный.

— Что такое? Испугались? Побежали с позиций? Хотите, чтобы вам Плеву бабы защищали? И пороха не понюхали, а уже бежать! Хотите, чтобы дома ваши горели? Бросили их! Назад! Надо защищать Плеву. Или всем погибнуть? Я впереди, а вы за мной!

Несколько минут все молчали. Первым заговорил Ракита:

— Слушай, Симела, что толку драться, если противник в сто раз сильнее, чем мы? Пусть лучше сгорят дома, а головы наши останутся целыми. Будет голова — будет и другой дом. Мы твердо решили. А ты делай, что хочешь.

— Мы тут все порешили так, — вымолвил дед Перушко.

— Давай вместе с нами! Может, спасемся, — посоветовал Козина.

— Ничего не сделаешь, Симела, — бормотал Колешко, протирая огрубевшей ладонью влажные глаза, — домов, конечно, жалко, но сила есть сила.

— Значит, драться не хотите? — сдерживая гнев, спросил Шолая.

— Нет, не хотим. Что зря погибать?

— И вы допустите, чтобы Плева сгорела?

— Лучше пусть она сгорит, чем всем нам погибать.

Шолая опустил голову.

— А ты, капитан? — тихо произнес он.

Дренко, мрачный, с отсутствующим видом, молча стоял в толпе, не вмешиваясь в разговор.

— С таким количеством винтовок нельзя выступать против целого полка. Сегодня утром я тебе сказал, что это невозможно. Героизм — это еще не все. Отступление сейчас — единственный выход.

Шолая опустил глаза и опять поднял их.

— А ты, Бубка?

— Я за отступление, — сказал он медленно.

— Значит, и ты?

— И я.

Шолая помолчал, прислушался к отдаленной стрельбе, посмотрел на беспокойно шелестевшие на ветру листья акации и яростно заговорил:

— Несчастные трусы! Пусть подойдет сюда, кто готов пойти со мной! Я останусь и буду драться. Один! Что смотрите?

Толпа заволновалась. В разорванной на груди рубашке вышел вперед Белица. Покрытые веснушками руки он засунул под ремень и суровым взглядом окидывал плевичан.

— Ты, Белица?!

— Да. Я остаюсь.

Следом за ним шагнули вперед Стоян Округлица и Шишко.

— И ты, Шишко? — проговорил Шолая.

— И я остаюсь. Погибать — так вместе с тобой.

Муса, Йованчич и рябой Йокан стали рядом с Шолаей.

— Пулеметы! — приказал Шолая. — Беглецам они не нужны. Возьми, Белица!

Сильными локтями Белица раздвигал людей в стороны, отбирая у них ручные пулеметы. Шестеро во главе с Шолаей направились на возвышенность Подове, откуда все пространство вдоль косогора было открыто и хорошо простреливалось.

Противник приближался. Пулеметный огонь доносился до Плевы, а фронт огня подкатывался с одной и с другой стороны. Вдруг до Шолаи донесся хорошо знакомый голос женщины. Обернувшись, он заметил, как через кустарник продирается Зорка с маленькой дочкой на руках.

— Сима! Родной мой! Ты остался один? Все покинули тебя? — кричала Зорка, приближаясь к нему. Неужели ты хочешь погибнуть?

— Зачем ты сюда пришла? Куда ты несешь ребенка? Возвращайся к беженцам!

— А ты останешься один?

— Ну и что? И до сих пор был один, люди не подпирали мой дом. Неси ребенка, уходи быстрее отсюда.

— Ты же погибнешь!

— Не причитай!

— Нет, Сима, я не уйду! — Зорка села на землю и громко заплакала. — Если ты погибнешь, и я с тобой. Разве мне нужен дом без тебя? Пусть они живут, а мы с тобой умрем вместе.

— Встань! — гневно приказал Шолая.

Она замолкла, посмотрела на него большими глазами, боязливо поднялась и прошептала:

— Боже, что я буду делать завтра? Ну что ж… Раз ты так хочешь… — Она бросилась ему на шею, резко оторвалась и опрометью, не оглядываясь, побежала с дочкой на руках прочь.

Из ее глаз лились слезы, и она ничего вокруг не видела. Девочка тоже не переставала плакать. Вот они оказались среди плевичан, расположившихся в лесу. Угрюмо и мрачно посмотрели они на нее.

— И вы оставили Симу одного, чтобы он погиб? — набросилась она на односельчан. — Боже мой, есть ли у вас сердце? Неужели среди вас нет мужчин? Неужели вам не стыдно, что он один будет защищать Плеву?

Она услышала злые ответы:

— А кто его заставлял начинать драку? Если он такой дурак — пусть погибает!

— Сам заварил, пусть сам и расхлебывает!

— Наши дома будут гореть, а головешку он подложил! Он виноват!

— Так ему и надо!

Женщины не отставали от своих мужей.

— Что ты к нам пришла? Что тебе здесь нужно? Иди туда, к нему, смотри на него, на героя!

— Проклятый Шолая, все сгорит из-за него! — причитала Бубалова Дарка. — Поджигатель проклятый!

— Уходи отсюда! К нему иди!

Ошеломленная Зорка присела на землю. Солнце пробивалось сквозь густую листву деревьев, подсвечивало белые лишайники на буках. Какой-то приторный смрад все гуще наполнял лес.

В это время шесть пулеметов были нацелены на длинную серую колонну солдат, двигавшихся по косогору. Колонна шла уверенно и быстро.

— Подпустить на пять метров, — повторял Шолая. — Стрелять в грудь, чтобы скосить на месте.

Когда колонна подошла на несколько метров, впереди шагавшие солдаты встретились глазами с засадой. Солдат в короткой ополченской куртке оцепенел от ужаса и хотел вскрикнуть. И не успел. В его немом взгляде застыл страх — в глазах своего противника он прочитал смертный приговор себе. Только на одно мгновение встретились их взгляды, но Шолая долго потом вспоминал этот миг. «Неужели сейчас?» — как бы спрашивали те глаза. Шолая нажал спусковой крючок.

Все шесть пулеметов изрыгали огонь и косили людей, как косарь траву.

Дед Перушко стоял в кустарнике и смотрел во все глаза. Вдруг он перекрестился и тихо проговорил:

— Господи боже! Как же так? Шолая погнал их! Они бегут!

Все, кто укрывался под деревьями, вскочили на ноги. Люди не верили своим глазам. Волоча винтовки на ходу, они побежали на косогор. Картина была потрясающая. Шестеро с пулеметами неслись по сжатому полю, а впереди них, скашиваемые пулями, падали отступавшие в панике солдаты.

Плевичане вместе с Дренко ринулись с горы прямо навстречу бежавшему противнику. Удары, выстрелы, крики, дикие возгласы разносились по пригоркам Плевы. Так продолжалось до самого вечера. Трофеи: орудия и пулеметы, взятые в плен солдаты, покрытые трупами поля, пепелище сорока сел — таков был итог дня.

Уставший, мокрый, забрызганный грязью. Шолая посмотрел на Дренко и с насмешкой сказал:

— Как видишь, капитан, в Плеве и полк можно разбить.

Дренко молчал.

Надвигалась ночь. За Виторог заходило солнце, оставляя на небе длинный хвост красных облаков. Дым пожарищ распространялся все шире, ветер разносил пепел по окрестным лесам.

XIII

С быстротой молнии разнеслась по всей округе весть о победе Шолаи. В Яне вспыхнуло восстание. Около сорока населенных пунктов послали своих бывших резервистов включиться в борьбу. Их возглавлял сильный, плечистый рабочий древообделочник Душан Ракита. Он тяжело ступал впереди строя с пулеметом в руках и также шел в бой.

Дренович носился по селам на взмыленном коне, поднимая на ноги население. Тимотий взобрался на скамью перед церковью и, блестя эполетами, размахивая рукой, говорил собравшимся на сходку:

— За короля и святую веру! За великую Сербию, под оружие! Вперед, на хорватов и турок, виновников несчастья!

Крестьяне с удивлением прислушивались к этим словам и залпам, раздававшимся где-то далеко, и брались за оружие.

Поручник Матич гибким концом кнута стегал по голенищу своего сапога и обходил построенные роты.

— Налево равняйсь!.. Ты, парень, был в армии?

— Да, господин поручник, в капралы был произведен.

— Будешь взводным. Построй взвод! Быстрее!

Взводы возникали один за другим.

— Смирно! На первый-второй рассчитайсь!

Тимотий, сидя на рыжей лошади, обернулся к Дреновичу.

— Посмотрим, кто кого. Пока еще это королевская земля.

Дренович, рассматривая построившихся, холодно ответил:

— Для крестьянина нужен кнут, но он не должен видеть его. Не открывайте ему подлинных своих мыслей.

Переезжали из деревни в деревню, оставляя за собой следы копыт на земле. Время проходило, и следы запутывались, проходили дни, и образовывались узоры лошадиных троп, хорошо проторенные и утоптанные.

Уже через три дня в отряде Шолаи появились первые трещины. Они были следствием проделанной Дреновичем и Тимотием в окрестностях Мрконича работы, а также результатом мер, которые Проле, Влах и Белица энергично проводили на освобождавшейся территории.

Проле появлялся в освобожденных селах, собирал жителей и, раздавая им захваченные у усташей винтовки, забирался на скамейку перед школьным зданием и, поднимая крепко сжатый кулак, бросал резкие слова:

— Или мы будем драться за новое рабство, или за свою свободу и за свою власть. Что нам принесло прошлое, мы сами видели! Рабочие стонали под ярмом эксплуататоров, крестьяне — под кнутом налоговых экзекуторов и жандармов. Мы пережили предательство и знали рабство еще более страшного врага. Страна хочет власти рабочих и крестьян, жизни без угнетения. Народ должен завоевать ее.

Деревенские жители слушали его, брали винтовки и расспрашивали:

— А где король и это чертово правительство, скажи ты нам! Как они сейчас на все это смотрят?

Проле быстро вытаскивал из кожаной сумки последний номер газеты «Борба».

— Вот читайте. Они в Лондоне. Им там неплохо.

— А что они делают там?

— Пьют вино и советуют нам не вступать ни в какую борьбу.

— Они свои задницы спрятали, а мы должны бороться!

Белица строил новые роты и говорил им:

— Пусть каждая рота сама выберет себе командира.

Проле садился на коня и во главе партизанских рот отправлялся на новые позиции.

Буря разрасталась.

Вечером плевичане позвали к себе Шолаю.

— Что случилось, почему позвали меня? — спросил он их.

Дед Перушко замешкался, затеребил бородку.

— Скажи ты нам, что такое? Одни — королевские роты, с кокардами, другие — у Проле, с пятиконечными звездами на шапках. А мы между ними.

— Что тут непонятного? — спросил Шолая. — Мы с Проле заодно, а у офицеров — свои цели.

— Ну тогда, значит, и мы пришьем звездочки к шапкам, — решил Перушко.

XIV

Вечером Дренко вышел из лагеря, где размещался отряд. За спиной у него остались костры и шумные разговоры. Жуя цигарку, свернутую из газетной бумаги, он подобрал края накидки и завалился в первый попавшийся стог сена.

Ночь была светлая и холодная. Казавшаяся ночью свинцовой, Плива резко изгибалась, кое-где скрывалась в кустарнике, а в некоторых местах образовывала ровную ленту, чистую, как разлившийся расплавленный металл. Тихая безветренная ночь с пригоршнями звезд на небосводе простирала свои мягкие крылья над обоими гребнями пливской котловины.

«Ничего этот Шолая не видит, кроме своей Пливы. Для него больше ничего не существует», — думал Дренко.

Снизу от лагеря показалась длинная тень шагающего человека. Она росла, ширилась, приблизилась к стогу.

— У нас ночи всегда такие свежие, — послышался голос Бубало. — Днем печет, а ночь наступает — холод. Возле Пливы еще холоднее. А народ крепкий. Девки все босиком ходят. Даже зимой. А на днях тут какой-то конный напугал баб. В меховой шапке с короной. Кто ж такой? Бабы испугались, закричали — и в кусты. А наездник — вдоль речки, да на гору, да из револьвера начал стрелять. Нездешний человек, откуда-то издалека…

— Что ты все болтаешь, Бубка? — Дренко беспокойно подвинулся и поджал нога.

— Чудные вещи происходят, капитан… Девушка где-то пропадала всю ночь. Мать на следующий день засовывает руку к ней в карман юбки, там — красная звездочка… А тут как-то человек тридцать появилось на дороге. И на всех такие же красные звездочки на шапках. А турки — живут себе. И даже командир у наших — турок. А тут ко мне в дом зашел один. Спросил о капитане в отряде Шолаи. Я говорю, есть такой. Он вытащил письмишко какое-то и говорит: «Это капитану второй капитан из дома попа Кулунджии шлет…» Письмо у меня при себе. Увидел я вас, вы в гору поднимаетесь, а я за вами…

— Давай письмо.

Бубало залез за пазуху и извлек оттуда белый сверток. Развернув тряпку, извлек из нее конверт и протянул Дренко. Потом повернулся и медленно пошел назад.

После памятного разговора с Шолаей Дренко все никак не мог успокоиться, никак не мог освободиться от чувства досады и острой обиды.

«Мужик, — думал он о нем, — храбрый мужик, и больше ничего… Разве он может знать, что живет во мне и что я чувствую? Я офицер, и ни одной минуты не думал о себе, когда речь шла об отечестве. А он оскорбил меня… Если в моем прошлом и есть какое-то темное пятно, то вины моей в том нет. Разве я ждал немцев? Разве я подписал капитуляцию? Разве я думал о том, чтобы сдаться? Никогда. Я носил эполеты, так же как он — саперную лопатку. Кто-то должен копать траншеи, а кто-то должен командовать. А теперь вот он называет себя командиром. Просто в нем сильны предрассудки его среды, предрассудки плебеев по отношению к высшим классам. А может, дело не только в предрассудках? И все-таки этот человек вызывает уважение».

Дренко любил в последнее время оставаться наедине с собой, любил забираться в дальние стога и предаваться своим мыслям.

Когда Бубало скрылся в кустарнике, Дренко лихорадочно разорвал обертку с письма и извлек жесткую белую бумагу. Луна едва выглядывала из-за облаков и не могла помочь ему прочитать письмо. Оно было написано очень мелкими буквами, а внизу стояла крупная подпись. Прочитав ее, Дренко изменился в лице и глухо проговорил:

— Тимотий!

XV

Проходили дни, нанизывались в пестроте событий, унося осадок прежних воспоминаний.

Разместившееся в доме попа Кулунджии командование четников собирало нити вновь созданных рот, создавало из них единую систему и готовилось к новым событиям. А события, как можно было догадываться по письмам, полученным от главного командования четников, действительно приближались. В середине сентября Тимотий получил письмо, адресованное «всем командирам частей и подразделений королевской армии на родине». В нем говорилось:

Так заканчивалось это письмо.

С того дня лошади еще ожесточеннее разрывали копытами тропы, испещряли твердую боснийскую землю перекрещивавшимися следами подков.

Тимотий возвратился вечером усталый, пыльный. Долго умывался, грубым полотенцем растирал волосатую грудь. Потом, обращаясь к Дреновичу, заговорил резко, решительно:

— Завтра утром отправитесь в Янь и помешаете Проле создавать новые роты. Отправитесь с отрядом, объясните, что всякий уход из армии расценивается как предательство. Вечером вернетесь через Плеву.

Тот стоял спокойный, вялый, медленно отвечал:

— Попытка будет напрасной, Янь у них в руках. Надо перетянуть на свою сторону Плеву, пока ничего не случилось. До тех пор, пока Шолая будет идти за Проле, весь край будет их. Вы не думали над тем, как перетянуть на свою сторону Шолаю?

— На худой конец мы его ликвидируем, — отрубил Тимотий. — Он произнес это с такой легкостью, как будто речь шла о том, чтобы пальцем смахнуть шахматную фигуру с доски.

Дренович хмурился:

— Это не так просто. А кроме того, его смерть может нам навредить больше, чем его жизнь. Коммунисты для своей пропаганды используют этот факт. И тогда мы наверняка потеряем Плеву.

— Можно сделать так, что он погибнет во время боя, — продолжал свою мысль Тимотий.

— Мы бы здорово выиграли, если бы он оказался на нашей стороне живым, — сказал Дренович. — Ведь его имя уже стало легендой.

— Как его заполучить?

— Плевичан надо перетянуть на нашу сторону, — спокойно излагал Дренович. — Всю жизнь он их тянет за шиворот. Ему хотелось бы, чтобы Плева шла только за ним. Если они пришьют четнические значки, я уверен, что они оставят Проле.

— План неплохой, — согласился Тимотий.

Отношения этих двух людей были сложные. Тимотий разговаривал обычно с Дреновичем резким, начальственным тоном — с созданием армии власть его явно вырастала, — но во многом вынужден был соглашаться с трезвым, практичным Дреновичем. А Дренович знал, что во многом превосходит Тимотия, знал, что нужен ему, и еще знал, что тот, если и вознесется, то все равно рано или поздно упадет, а он, Дренович, будет прочно оставаться на своем месте.

Закончив разговор, они пошли ужинать к попадье.

Дренко прибыл вечером промокший до нитки. Тодор Кривало, бывший жандармский фельдфебель, принял у него коня, привязал его, а самого повел в комнату. После взаимных приветствий все трое сели за стол ужинать.

За месяц столько произошло перемен, как будто много лет пронеслось после их последней встречи.

— Ну, рассказывай, — нетерпеливо сказал Тимотий, вглядываясь в Дренко, отыскивая в нем следы перемен.

Дренко отодвинул тарелку и извлек из кармана брюк портсигар. Закуривая папиросу, Дренович произнес:

— Хорошего ничего нет.

— Шолая распоясался?

— Дело не только в Шолае. Остальные тоже не лучше.

Тимотий резко повернулся на стуле, встал, скрипя каблуками, дошел до окна, возвратился:

— А ты пытался с ними разговаривать?

— Это ничего не дает.

— Мужики! Народ! — свирепо выкрикнул Тимотий. — Паршивая банда! Как только им в руки попала винтовка, сразу же против офицеров! А что, если бы власть захватили? Кастрировали бы нас наверняка? А как сейчас настроение у плевичан? Веселятся после победы?

— В общем да, — ответил Дренко. — Ведь поначалу Шолаю все бросили. Подвиг его был, конечно, беспримерным, они и вернулись к нему. Сейчас слушаются его.

— А недовольство какое-нибудь есть?

— Кое-что есть. Люди недовольны командованием Мусы, — Дренко вспомнил Бубало.

— Ну хорошо, дорогой мой, что же ты сделал, чтобы как-то помешать этим большевикам влиять на людей? Чтобы не допустить их к власти?

— Шолая твердо держится. Безумная храбрость создала ему славу. У него сильные кулаки.

— И ты смирился?

— Да. Но я там чувствую себя не в своей тарелке.

— Вот, отец, — крикнул Тимотий, повернувшись к священнику, с ноткой отчаяния в голосе. — Если все мы будем вести себя так — прощай родина и цивилизация!

— Да, мы не едины в мыслях, — угрюмо отозвался поп. — Если все останется так, пропадут и крест, и церковь, и сербство, и все мы вместе с ними.

Дренко посмотрел на вешалку, на которой висели шапки с кисточками, меховые шапки, бинокли, ранцы, новые желтые ремни, винтовки и кобуры. Под лампадкой тряслась круглая голова священника. С улицы доносился монотонный стук капель дождя по крыше. В оконные стекла ударял порывистый ветер, разбивая на них капли воды.

— Но ведь Шолая не коммунист, — пустился в объяснения Дренко.

— А кто же он?

— Я наблюдаю за ним целыми днями и никак не могу понять.

— А я понял. Он тебя подавил, запутал вконец.

— Иного и не могло быть, — начал Дренко медленно. — Ты помнишь, когда ты уезжал, то предложил мне, чтобы я остался, и я тогда с удовольствием согласился с этим. Я тогда считал, что нужно бороться и что выжидание — политика неправильная. Кроме того, мне хотелось разубедить и Шолаю, и крестьян в том, что мы были замешаны в апрельском предательстве. Я хотел, чтобы мне поверили, чтобы они увидели, что я могу выполнить свой долг. Однако я там стал скорее заключенным, чем офицером. Может быть, самого обычного плевичанина больше ценят, чем меня. Приходится терпеть. Что еще делать?

— Ты терпишь, — с горечью проговорил Тимотий, — а они действуют. И этот коммунист кричит: теперь нет ни королей, ни генералов, ни бога, ни иконостаса. Есть товарищ комиссар, и все. — Тимотий сильно стукнул по столу.

— А что я могу сделать? — крикнул Дренко. — Он мужик, разбойник, действующий по наитию. Черт его знает, что происходит, я не понимаю! — На глазах у него навернулись слезы.

Тимотий бросил на него презрительный взгляд.

— Что ты вообще можешь? — процедил он сквозь зубы. — Нам нужно устранить со своего пути Шолаю! За короля всех этих мужиков уничтожить не жалко! Ты представляешь себе, что будет, если они победят? Что будет с нами и со всем тем, что для нас свято?

Тимотий был взбешен.

Стряхивая крошки с белой рубашки и отодвигаясь от стола, поп Кулунджия, глядя на икону Иоанна Крестителя, начал творить молитву.

Поручник Матич белой салфеткой вытер губы и твердо сказал:

— Я никак не пойму, почему господин капитан не может уразуметь такие простые вещи.

Тимотий крикнул:

— Потому, что он не хочет ничего понимать! — И бросился в угол к своей походной сумке. Лихорадочно перебрав стопку бумаг, он нашел нужную, подошел к Дренко и протянул ему. — На, читай!

Во время препирательства Дренович задумчиво наблюдал за тем, как капает воск. Красный раскаленный фитилек расплавлял кромку свечи, делал воронкообразное углубление для стока расплавленного воска. Когда капля скатывалась, Дренович подставлял под нее ноготь и ждал когда мягкая масса застынет. Теперь он решил вмешаться в разговор:

— Поверьте мне, этим вы ничего не добьетесь. Шолаю укротить вы не сможете, и убирать его не следует. Нужно искать другие пути.

— А какие, по вашему мнению? — зло спросил Тимотий.

— Во-первых, надо попытаться что-то сделать с плевичанами, а потом с ним. Я бы не постеснялся предложить Шолае кокарду и пост командующего. Тут все средства хороши. Если с этим ничего не выйдет, тогда всю ставку нужно делать на плевичан…

Дренко возвращался в лагерь. Голова у него была тяжелая, на душе неспокойно. И с Шолаей контакта нет, и с Тимотием ссора вышла. «И все-таки, — думал он, — я теперь не один. Ведь они мои товарищи, и ничего обидного они не сказали. Хуже, когда какой-то мужик смотрит на тебя сверху вниз и отдает приказы. С Шолаей найти общий язык не удалось. Конечно, он храбр, но и я не трус. Просто я думаю по-своему, он по-своему. А рядом с Тимотием чувствуешь себя прочнее, увереннее, чувствуешь себя на своем месте. Ведь в моих руках кокарды и власть, и я офицер, честно выполняющий свой долг перед отечеством. Я и Шолае дам кокарду, а когда он ее нацепит, буду держать его возле себя. Надо, чтобы он продвинулся по службе и добился кое-чего».

По темному небу блуждали редкие облака, умытые глаза звезд смотрели на землю. Листва деревьев, еще мокрая от дождя, переливалась зернистыми топазами, что-то ласково шептала. На траве серебрилась влага.

«Как все-таки хорошо жить! — подумал он. — В конце концов и с Шолаей договоримся. Надо дать ему кокарду. Он стоит того. И имя его станет всем известно…»

Дренко посмотрел на тропу и поехал быстрее. Лошадь несла его легко.

«Надо будет послать Бубало в Мрконич… сообщить, почему я задержался… Милая моя, она ведь ничего не знает… и беспокоится за меня…»

Дренко миновал Герзово, оказался в пливской котловине и, повернув налево, выехал на первые возвышенности перед Шипово. Бросив последний взгляд на восток, почувствовал, что скоро начнет светать. Сумрак стал более густым, утренняя прохлада пробирала сильнее, а веки уже начинали слипаться. Несколько домиков показали свои темные крыши, и он направился к ним. Подъехал, слез с коня. Часовой остановил его, и он назвал пароль. Передав лошадь дежурному, Дренко вошел в дом и сбросил мокрую накидку с плеч.

Бубало сидел на треноге, равнодушно вороша огонь.

— Здравствуй, Бубка, — сказал Дренко. — У меня просьба к тебе.

— Что такое?

— Ты дорогу на Мрконич знаешь? Сможешь ли пробраться туда?

— Пробраться сумею, дороги тут мне все известны, капитан. А по какому делу надо ехать в Мрконич?

— Доставишь письмо одной госпоже. Этого никто не должен знать, Бубка.

Бубало почесал бороду и спокойно посмотрел на догоравшие угли.

— Когда я работал у попа Кесерича пономарем, он тоже говорил: «Об этом никто не должен знать, Бубка, а бог сам видит». Значит, тайны для бога нет… Я умею молчать, а бог видит…

— Ну тогда я тебе утром отдам письмо.

Дренко начал располагаться ко сну. Он быстро заснул, а Бубало долго еще сидел, что-то бормоча.

XVI

Проле неутомимо разъезжал по босанским землям, поднимая народ на борьбу. На недовольстве и гневе ковал он оружие революции. Все больше пополнялись ряды партизан, росли роты, под красными знаменами шагали колонны…

Не прошло и месяца, а отряд насчитывал уже более двухсот винтовок. Подвижный, готовый к быстрым действиям, отряд молниеносно перемещался из одной местности в другую и наносил жестокие удары по колоннам врага. В те дни усташи все свое внимание обратили на отдаленные сербские села, намереваясь довести до конца ранее начатый план истребления. Укрывшись между скалами, отряд поджидал их и обрушивал прицельный огонь с близкого расстояния. Трофеи, которые отряд захватывал таким образом, увеличивали его силу и боеспособность.

В середине сентября Проле встретил колонну усташей на шоссе, ведущем на Гламоч, и уничтожил ее. Назавтра отряд был переброшен к Купресу и разбил до основания усташескую сотню, только что направившуюся в сторону Благая. Через три дня на шоссе Млиништы партизаны заставили бежать итальянский моторизованный отряд. Партизаны подорвали дорогу в нескольких местах. Затем они начали спускаться к Дрвару, намереваясь увидеть первую свободную партизанскую территорию. Сразу же после этого партизаны собирались переместиться к Плеве, Яйце и Мрконичу. Проле влекло неодолимое желание опять встретить Бешняка и поговорить с ним.

— Ха, юначина![6] — кричал уже на следующий день Бешняк, вылезая из-под низкого крова лесной хижины, обнимая широкие плечи Проле. — Где ты пропал?

Бешняк почти не изменился с того дня, как они расстались. Тесная военная форма обтягивала его богатырскую фигуру.

— Я здесь, дружище! Видишь, как встретиться довелось?

Они похлопывали друг друга по плечу, шутили. Когда два отряда смешались в лесу, они вышли за хижину и сели на срубленные деревья.

— Здесь однажды Шолая избил хозяина, — сказал Бешняк. — Тот придирался к рабочим, и Шолая посчитал ему ребра. Здесь начал он свою борьбу против всяческого ярма.

Они закурили.

— Расскажи мне о нем, — попросил Бешняк. — Я много о нем слыхал. Что с ним сейчас?

Проле рассказал обо всем, что ему было известно. Рассказал и о последнем подвиге Шолаи на Подове; он знал об этом со слов Мусы и Белицы.

А потом Проле сообщил другу о решении плевичан не навешивать никаких значков.

Бешняк нахмурился, ладонью потер острый подбородок.

— Мужицкая психология, — сказал он. — Главное — свои дома, а вы воюйте. А что Шолая?

— Согласился руководить ими так, как они хотят этого.

— С тобой не хотел пойти?

— Я так и не ставил вопроса. С той поры я там и не был. Но я думаю, придет, я верю в него.

— Правильно, — сказал Бешняк. — Наш путь — его путь.

— Да, — ответил Проле. — Он всю жизнь дрался за свою правду. Плевичане часто оставляли его, и ему приходилось бороться одному. Он поклялся, что будет вести их за собой, чего бы это ему ни стоило. Ждал дня, когда они будут слушаться его. Сейчас он дождался и сделает все, чтобы они всегда шли за ним.

Потом разговор пошел о четниках. Они проговорили до вечера.

— Продолжается то же самое, что началось в апреле, — возмущался Бешняк. — Продажные генералы сидят в четнических штабах. Революция для них — враг номер один, все остальное на втором плане. Чтобы предупредить предательство с их стороны, единственный путь — призывать их по крайней мере на какой-либо союз против немцев. Мы не требуем власти, мы хотим только бороться, и пусть они присоединяются к борьбе. Начинается битва за народ. Наша линия правильная, люди поймут ее и согласятся с ней. Нужно сделать все, чтобы выиграть эту битву без крови. Надо расширять движение, сделать его боевым, а потом можно наступать. Это главное…

Проле слушал и думал: «Чем скорее, тем лучше. Лисицу надо выгнать из норы, чтобы она показала себя. Четники мутят воду, попробуем. Тимотий никогда не поймет нас, а мы его, но битву за народ выиграем мы».

Когда Проле уезжал в тот же вечер, Бешняк обнимал его и говорил:

— Шолае передай от меня большой привет, а ты пиши. Если возьмешь город, достань ему хорошие сапоги, одень своего командира как следует. Ну, счастливого пути!

Луна освещала дорогу, только копыта глухо позванивали да раздавались шаги идущей позади колонны.

XVII

Чья-то сильная рука начала расчетливую игру — борьба шла за плевичан. Пользуясь отсутствием в Плеве отряда Шолаи, прошлой ночью в мусульманский поселок пробралось несколько неизвестных людей. Они убили троих человек, сожгли избу на краю поселка и подожгли несколько стогов. Вскоре загорелась вся деревня. Мусульмане, захватив на скорую руку кое-какие вещи, ринулись на дорогу. Сыновья Хайры, которые уже несколько дней упорно разыскивали Бубало по окрестным лесам, в отместку подожгли несколько стогов пшеницы плевичан и скрылись. До самого утра пламя жевало солому, заполняя котловину Пливы густым приторным дымом. А утром плевичанки побежали к снохе Перушко и, причитая, заставили ее пойти и разыскать отряд Шолаи.

Еще утром Шолая отказался принять кокарду. Весь красный, бешено размахивая рукой, в которой дрожал кнут, приблизился к Дренко.

— Я что тебе скотина, что мне нужно нацепить метку?! — кричал он. — Ты, господская морда, задумал меня одарить, да? Подарок мне преподнести, окрестить меня в четники? Моей голове метка не нужна. Ее и без значка знают. Ты спрашиваешь, кому я принадлежу? Плеве принадлежу! За нее пошел на борьбу, за нее и драться буду! Не касается меня вся эта ваша офицерская белиберда! Сыт я всем этим!

Глаза у него блестели, каждую минуту он был готов броситься в драку.

Дренко отступал к двери, пораженный, растерянный.

— Симела! Что с тобой?.. Остановись!

— Ничего не хочу слушать! — гремел Шолая. — Свои кокарды отправь туда, откуда ты их взял! Мне их больше не показывай!

Дренко был оскорблен, взбешен. «Боже, какая дикость, медвежья дикость!.. И какой я дурак…»

После ночного нападения, во время которого были разбиты усташи и подразделение итальянцев, богатые трофеи более чем на тридцати лошадях обозники доставили в лес. Когда некоторые повстанцы, сваленные усталостью, легли спать, Перушко протер спросонья глаза и, вылезая из кустарника, отправился к обозу в надежде найти там для себя брюки. (Он видел, что во вьюках были хорошие штаны.) Подходя к обозу и глядя, как Шишко (тот был интендантом отряда) заботливо распаковывает вещи, он усмехнулся и вежливо поздоровался:

— Здравствуй, Шишане! Разгружаешь?

— Здравствуй, дед! Помог бы, а? — предложил Шишко, закладывая карандаш за ухо. — Что тебе не спится?

— Да, видишь, какое дело: мне штаны нужны. Вот пришел, чтобы ты мне выбрал штаны поновее. Эти мои никуда не годятся, одна рвань.

— А у тебя что, требование есть?.

— Какое еще требование?

— Бумага такая.

— А для чего она мне?

— Без нее нельзя, — отрезал Шишко. — Пойди к Шолае, пусть прикажет. А сам я штанами не распоряжаюсь.

— Зачем же его сейчас будить? — начал возражать Перушко. — Ты мне дай, а бумажка — чепуха. Потом достану. Ты же знаешь, Шолая мне ни в чем не отказывает. Вчера он обещал мне штаны.

— Я этого не слыхал.

— Люди слыхали.

— Дай ты человеку, — вмешался Йованчич, закручивая густые усы. — Я слыхал их разговор. Шолая правда обещал ему штаны.

— Давай, не тяни! Видишь, у него дыры одни вместо штанов! — закричали остальные, с удовольствием наблюдая эту сцену.

Дед почесывал бородку, ожидая. Шишко раздумывал. Наконец принял решение. Из кучи барахла он вытянул новые итальянские брюки.

— Вот, надевай! Настоящий итальянец будешь! Еще убьет тебя кто ненароком!

— У меня будет кожух сверху, — возразил Перушко. — По кожуху человек узнается, а не по штанам.

— Эх, дед, теперь все девки будут твои!

— Настоящие офицерские, — твердил в восторге Перушко. — Еще бы мне сапоги, и был бы я одет с ног до головы.

— Эй, Перушко! — раздался крик. — К тебе сноха пришла!

Перушко раздвинул куст. Вышел на тропинку и посмотрел вниз. Увидел толстую, взъерошенную, румяную сноху с узлом в руке.

Дед помрачнел.

— Ты зачем тут? Что тебе здесь надо? — крикнул он.

— Рубину принесла тебе, бачо[7], — объяснила она.

— Кто тебя надоумил нести мне рубин? Ты пришла, чтобы тут на глазах мужиков хвостом крутить? Где это слыхано, чтобы баба приходила в военный лагерь? Поворачивай домой да нигде не застрянь по дороге! Вот я задам трепку мужу твоему! Да вот белье тут прихвати, — он стал складывать в сумку грязное белье. — Вот это отнеси. — Он протянул ей свернутые старые брюки.

— Ой, бачо, какие хорошие штаны у тебя! — удивилась сноха.

— Заслужил! Недаром воюю. А теперь бегом домой, и не оглядывайся!

Сноха вдруг серьезно посмотрела на свекра:

— Знаешь что, бачо? Ночью кровь в Плеве пролилась и стога горели.

— Что? — И со всех ног бросился бежать куда-то. Сноха впервые видела в своем свекре такую прыть.

— Ой, что ж теперь будет? — запричитала она, схватила сумку и побежала через кустарник. Ее белая кофта потонула в зелени.

Это было началом взрыва.

В ту ночь в мусульманском селе объявился юноша, который требовал, чтобы его отвели к Шолае.

Когда Шолая в лагере выслушал парня, оказалось, что тот с товарищами воровал оружие у усташей и прятал его в мечети. Он предложил доставить Шолае около тридцати винтовок и четыре пулемета. Шолая приказал, чтобы его проводили до сожженного села, и когда тот позднее в сопровождении патруля вернулся с обещанным оружием на телеге, Шолая приказал отпустить юношу.

Плевичане возмутились.

— Они жгут, а мы должны их прощать!

— Нечего защищать турок!

— Не допустим!

— Пошли прямо к нему!

— Нужно судить этого турка! — согласился Ракита.

— Правильно!

— Пошли к Шолае! — И группа человек в тридцать отправилась к Шолае.

Тот под буковым деревом чистил коня. Он свил клок сена в жгут и начал протирать морду и бока своего вороного. Услышав звуки шагов, обернулся и увидел громоздкую фигуру Колешко, затем Бубало, Округлицы и других. Сразу же догадался: что-то случилось. Он молча глядел на приближающуюся группу людей, потом спросил:

— В чем дело?

Толпа остановилась перед ним. Люди тяжело дышали. Затем Колешко сказал:

— Мы насчет того самого турка…

— Какого турка?

— Давай, Бубало, говори!

Бубало заговорил:

— Как же так, с этим турком? Зачем его отпустили? Они устраивают поджоги, а мы их прощаем… Отдай нам его.

— Зачем? — спросил Шолая, вытирая руки сеном.

— Мы убьем его.

— Он заслужил это, — подтвердил Колешко.

— Не дам! — отрубил Шолая и бросил жгут сена на землю. — Идите назад!

— Оставишь турка живым? — поинтересовался Бубало.

— Оставлю.

— Здесь, среди нас?

— Здесь!

— Да ты что, предаешь нашу веру? Переходишь в ислам?

— Но ведь он же воровал винтовки для восстания! Зачем его убивать?

— Убьем! — зловеще возразил Бубало. — Сейчас идем туда!

— Кто здесь командует, ты или я? — свирепо спросил Шолая.

— Ты сам по себе, а мы сами по себе.

— С каких это пор?

— Всегда.

— Заруби… слышишь… заруби себе на носу! Когда я прикажу, тогда будешь убивать! Без моего слова ничего не будет! — Шолая сжал кулаки.

Толпа зашевелилась, Бубало быстрыми шагами пошел прочь, а остальные за ним.

— Все равно, не будет он разгуливать здесь!.. Не будет…

— Пошли к капитану!

— Пошли, пусть он рассудит!

И толпа направилась на другой край лагеря.

Дренко стоял на пригорке, обросшем высоким папоротником, и следил за всем происходящим. Наблюдая за столкновением между Шолаей и плевичанами, он втайне радовался.

«Даже твои земляки уже не могут больше терпеть твою власть. Ты слишком суров, храбрый и глупый. Чем ты гордишься, храбростью? Но храбрость не мудрость. Скорее всего, ты плохо кончишь», — мысленно продолжал свой разговор с Шолаей Дренко.

Его обступила толпа.

— Шолая не дает убивать турка!

— Что это значит?

— Что же, мы должны прощать им убийство наших?

— На что это похоже? С каких пор мы перешли в турецкую веру?

— Заставит еще нас кланяться аллаху!

— Ты нам скажи, что мы должны делать!

— Для того чтобы отомстить — спрашивать не надо! — многозначительно сказал Дренко.

— Верно! Верно!

И все зашагали на поляну, где фыркали обозные лошади и где среди ящиков захваченного трофейного имущества скрывался мусульманин.

Шишко по приказу Белицы охранял парня от нападения. Толпа бросилась туда, охваченная жаждой мести. Некоторые заколебались и остановились, а основная масса отправилась за Бубало.

Сверху, из леса, еще не совсем пришедшие в себя после прерванного сна, бежали Белица, Муса, Йованчич. Белица размахивал пистолетом, Муса на ходу расстегивал ремень с кобурой, Йованчич размахивал высоко над головой автоматом и ругался.

Запыхавшийся Белица остановился в двух шагах от толпы, взмахнул пистолетом и твердо сказал:

— На месте убью тебя, Бубка, и рука не дрогнет. А ну давай отсюда! Бегом!

— А ты, дед, — крикнул подбежавший Йованчич, — снимай штаны, ты их не заслуживаешь!

Дед Перушко начал оправдываться.

— Ко мне сноха приходила и такого наговорила! Может, это она все придумала? А на самом деле ничего и не случилось в селе?

Перушко подтянул штаны и тихонько начал подаваться в лес. Вскоре толпа разошлась.

XVIII

Вечером прибыл Проле с отрядом. После краткой беседы с Белицей и Мусой он направился к Шолае. Запершись в домишке, они разговаривали почти до зари, непрерывно курили. Утром приказали привести лошадей.

— Поход на Мрконич! — сообщил Проле.

— На Мрконич, плевичане! — крикнул Шолая, садясь на коня.

План был разработан. Осторожно обходя спорные вопросы, Проле сумел повести разговор так, что удалось выяснить все замыслы Шолаи.

— Боюсь четников и твоих плевичан, Симела, — прямо заявил Проле. — Четники устроили эту драку в Плеве, и плевичане поднялись по их призыву.

— Если на этот раз плевичане оставят меня в дураках, — решительно сказал Шолая, — тогда или меня, или их не будет. Они требовали, чтобы я их возглавил, и я согласился. Если еще раз произойдет у нас конфликт, то уже навсегда.

— Неужели тебя пугает то, что они могут оставить тебя? — спросил Проле осторожно.

— Заранее ни в чем нельзя быть уверенным, и я от своих земляков могу ждать чего угодно.

— Ничего. Если земляки оставят тебя, войска найдутся, — постарался утешить Шолаю Проле, одновременно желая выяснить его реакцию на такой поворот событий. Он заметил, что после этих слов мышцы как-то особенно напряглись на лице Шолаи.

— Ты это серьезно говоришь? — спросил он.

— Да.

— Тогда знай: меня это мало утешает. Мне без плевичан нельзя. Ведь они всегда гордились мною, а я то и дело позорил их. Мы просто квиты.

— Я все это понимаю, Шолая.

…Они миновали котловину и выехали на возвышенность, с которой открывался вид на Мрконич. Густой буковый лес окружал местность со всех сторон. Решено было сделать привал. Выбрали подходящую полянку, и люди начали спускаться вниз к источнику, чтобы напиться и напоить лошадей. Дренко присел на траву, закурил. К нему приблизился Йокан.

— Капитан, не дадите закурить?

Дренко полез в карман, чтобы вытащить портсигар.

— Угощайся, — протянул он портсигар Йокану.

Тот лукаво усмехнулся.

— Эх, из господского портсигара и пахнет по-другому. — Йокан присел рядом на корточки. — Я как-то был в Сараево. Какие там барышни! А как пахнут! Видать, у господ свой запах есть какой-то, особенный. Не как у нас.

Люди вокруг начали смеяться.

Шолая услышал, нахмурился.

— А этот барин и кокарды в кармане держит, — произнес он мрачно.

— Он может пустить их в дело, — с подозрением сказал Йокан.

— Только когда меня не будет, — добавил Шолая.

Вечером колонна добралась до одного из сел мрконичского района. Заставив коней перескочить низкую, обвитую лозой ограду, Шолая и Проле через фруктовый сад пробрались на дорогу.

— Где Шишко? — спросил Шолая, останавливая лошадь.

— Тут вот, только что в дом зашел.

— Позовите его.

Он слез с лошади и привязал ее к ограде, затем вернулся на дорогу и остановился, ожидая Шишко.

Шишко шагал в итальянской накидке, развевавшейся на ветру. Он был единственным человеком, переодетым во все новое, только шапка оставалась старая. Сапоги у него блестели глянцем, и никто не знал, как это Шишко ухитряется этот глянец наводить и сохранить.

— Где ты пропадаешь, интендант? — спросил Шолая, подозрительно оглядывая его с ног до головы. — Ты как генерал одет у нас.

— Да я в село зашел, продовольствие раздобываю, а они кокарды требуют, — выпалил Шишко сердито.

— Что? — изумился Шолая.

— Я требую продовольствие для войска, а они мне — кокарды, — начал объяснять Шишко. — Хлеб меняю за кокарды, и все. Я говорю: «Войско здесь, продовольствие нужно». А они мне в ответ: «Если королевское войско, пожалуйста, а если не королевское — тогда боярышник собирайте в лесу».

— И все так говорят? — хрипло спросил Шолая.

— Почти все. Даже рюмки ракии не поднесли, — пожаловался Шишко.

— Белица! — крикнул Шолая.

Белица спрыгнул с лошади и подбежал.

— Возьми роту, и чтобы через час продовольствие было заготовлено. Если кто не даст — вытряхивай из штанов. Кто будет требовать кокарду — тех доставишь ко мне.

Услышав эти слова, Проле медленным шагом последовал за Белицей и остановил его.

— Только без грубости, — сказал он. — Разговаривай с людьми спокойно, по-дружески. Постарайся им все объяснить.

Затем повернулся и подошел к Шолае.

— Все будет в порядке, — сказал он. — Это масло, которое подливают в огонь Тимотий и Дренович.

Шолая подошел к лошади, резко сорвал повод с привязи и сердито прошипел:

— Я этому Тимотию корни подрублю и учителя Дреновича проучу как следует. Пошли.

Колонна направилась за ними и начала размещаться по деревне. Стали разгружать обозных лошадей и готовить котлы для варки пищи. Вскоре лагерь был устроен, и часовые замаячили у входа в него.

А Шишко тем временем объяснялся с женщинами, делая голос слащаво-мягким.

— Милые мои, ну где это вы видели, чтобы мамалыгу ели без каймака! Дайте нам каймака, и я вам по платочку привезу из Мрконича. Клянусь!

— Ну ладно, дадим ему, и пусть его черт уносит отсюда! — Они начали снимать крышки с бочонков.

В полночь отряд двинулся дальше. Пригорки казались могильными холмами, а заросший кустарником косогор походил на большую медвежью шкуру.

На рассвете на тракте появилась колонна. Она была небольшая. Люди были одеты в черное.

С пригорка Проле посмотрел в бинокль.

— Половина усташеской сотни, — сказал он. Шолая взял бинокль, поднес к глазам, опустил. Потом оглянулся на отряд и позвал Белицу.

— Дай мне два ручных пулемета с дисками.

— А пулеметчики?

— Не нужны.

Белица ушел и вернулся с двумя пулеметами. Шолая взял один и протянул его Проле, второй взял себе.

— Справимся?

— Конечно! — согласился Проле и пристроил ручной пулемет на седле.

Лошади спускались по кукурузному полю — оно было с небольшим наклоном. В мягкую землю глубоко зарывались копыта. Проехали поле, луг, оказались в лесу и наконец подъехали к тракту. Рядом шумел поток.

— Коней оставим здесь, — сказал Шолая.

Они слезли и привязали лошадей.

— Где, ты думаешь, устроим засаду? — спросил Проле, опустив на землю пулемет.

— Здесь, вверху, — показал Шолая на небольшой, поросший репейником холм.

Шолая потянул ручку пулемета, заглянул в патронник, пристроил диск. Проле шел рядом с ним.

Колонна приближалась. В голове ее шли два офицера с автоматами на груди.

— Лежи здесь и подготовь диски, — сказал Шолая. — Мы их подпустим метров на пять. Ты возьмешь на себя половину колонны от середины к замыкающей части, а я — головную часть.

Он потянул пулемет и сунул его дуло через репейник. Четко раздавались шаги усташей.

Проле распластался на земле… Потянул пулемет и так же, как это сделал Шолая, направил его дуло на тракт. Быстро через прицельную рамку провел взглядом по рядам шагавших. Напрягся, замер.

— Теперь прицеливайся, — сказал Шолая… Огонь!

Очередь была прерывистой, глухой, скошенные ею люди оставались лежать на дороге. Другие бросились назад. Но и их настигали пули.

— Заберем только пулеметы, — сказал Шолая.

Он выскочил на дорогу. Несколько автоматов и два пулемета лежали среди трупов.

Вдруг где-то совсем недалеко раздался выстрел, и пуля просвистела возле уха Шолаи. Он прыгнул в репейник.

— Скрылся кто-то. Ну ладно, искать не будем.

Они пошли к коням, погрузили на них оружие и поехали. Становилось теплее, солнце поднималось из-за холмов.

— Вот она, месть за сожженный Янь, — сказал Проле.

— Нет, за то я уже отомстил, — сказал Шолая. — Эта победа важна для нас знаешь почему? Чтобы рассеять страх перед противником. Завтра предстоит поход на Мрконич, а там усташи не будут бежать вниз по скошенному полю, — сказал Шолая. — Там они будут поджидать нас, а не мы их.

— Правильно, — согласился с ним Проле.

Поднялись на холм, скинули оружие и закурили.

— Настоящий сенокос, — произнес дед Перушко.

Шолая приказал двигаться вперед.

Ехали и молчали, каждый был занят своими мыслями.

Вдруг в колонне послышались громкие разговоры.

— Давай начинать! — крикнул кто-то.

И одинокий звонкий голос запел. Это была какая-то незнакомая Шолае, но складная, боевая песня. Потом грянуло сразу несколько голосов:

Это были строки припева.

Шолая натянул поводья, он не верил своим ушам.

— Что это такое, Проле?

— Песня о тебе, — подтвердил тот.

Шолая смотрел на своих земляков, и в душе его росла волна счастья, готовности на любые испытания ради вот этих людей. Не было такого, на что он не мог бы решиться, если бы это пошло им во благо. Глаза у него горели.

— Плевичане меня не предадут! Я всегда в них верил, — сказал он Проле.

— Что ж, пусть они будут твоими навсегда! — радуясь за друга, ответил тот.

К ночи колонна прибыла к Мрконичу и расположилась на гребне горы. Отсюда была видна прячущаяся в тумане котловина. В ней в вечернем освещении виднелся город, зажатый со всех сторон горами. Роты разместились частью на позициях, частью в деревне.

В полночь часовые пропустили к Шолае необычного посетителя — Тимотия.

— Какой ягненок! Целая овца!

Колешко стоял часовым у дома, где остановились Шолая и Проле. Он увидел, как на пороге появились Проле и Тимотий. Они вместе сошли с крыльца и направились к ограде, где стояла лошадь Тимотия. Колешко слышал их разговор:

— В этой стране существует корона. Народ за нее. Твое войско — случайность; от него очень быстро ничего не останется. Пролетариата в этих горах нет. Россия далеко.

— Корона-то существует, да только ты и пригоршню блох не соберешь, чтобы воевать за нее. Народ и корона разошлись в разные стороны уже давно. И никогда они больше не сойдутся.

— Все вы тут предатели!

— Мой тебе добрый совет: оставь кокарду и научись подчиняться. Офицеров мы будем принимать, если они будут стоить этого.

— Мы вас в порошок сотрем! Красная голытьба! Навоз!

— Еще одно слово, и я тебя проучу!

— Ах ты собака! — И Тимотий бросился на Проле.

Колешко пригнулся и побежал мимо дома к плевичанам.

— Братцы, наших бьют!

XIX

Четнический штаб все же принял решение нанести удар на Мрконич. Логика Дреновича и на этот раз одержала верх над рассуждениями Тимотия.

— Вы понимаете, что мы упускаем прекрасный момент в борьбе за плевичан? Если они сами займут Мрконич, а мы останемся в стороне, народ нас отвергнет. Он спросит нас, для чего мы вообще здесь существуем.

— Значит, предлагаете брататься с ними, идти с революцией под ручку! — гневно бросал Тимотий. — Видали бы вы глаза этого красного бандита! Он искромсал бы нас, не моргнув глазом.

Дренович спокойно продолжал:

— Дело не в глазах, капитан. Его глаза здесь ни при чем. Дело в плевичанах и в авторитете, которым пользуется Шолая, и, конечно, в том авторитете, который приобрели коммунисты, поднимая восстание.

— Значит, я должен пойти к этому бандиту и начать переговоры о предстоящей операции, о наших совместных действиях? — крикнул в бешенстве Тимотий.

— Да, — Дренович играл ножичком для разрезания бумаги. — Если мы хотим добиться успеха, мы должны перешагнуть через личные антипатии. Надо быть хитрее.

— Что вы хотите этим сказать?

Дренович бросил ножичек на бумагу и встал.

— Надо пойти и договориться с Шолаей и Проле о нападении. И еще надо подготовить людей, которые спровоцировали бы по крайней мере одно убийство мусульманина в освобожденном Мркониче. Привлечь на свою сторону плевичан — пусть грабят магазины, пьют, едят. Призвать их бороться за короля, занять все трактиры, имеющиеся в городе, и агитировать, агитировать. Раздавать кокарды. Шолая наверняка останется один, а Плева будет нашей. Яйцевский район будет наш. Тогда можете давать волю своей ненависти.

Перед этими аргументами Тимотий устоять не мог.

На заре четнический штаб послал подпоручника Дреновича на переговоры с Шолаей и Проле. Он отправился, подтянутый, спокойный, с уверенностью человека, знающего, чего он хочет.

Отряды четников выступили в полночь, чтобы занять восточную часть фронта. Проходя мимо отряда Шолаи, Тимотий напрягался, чтобы обнаружить в колонне знакомую ему фигуру Дренко. В конце концов ему это удалось, и он делал все, чтобы не потерять его из виду. Пробравшись к нему, он быстро схватил его за руку и тихо сказал на ухо:

— Дренкан, помнишь тот дом, в котором мы были перед выступлением в Медну? Когда покончишь с сентиментами, поспеши найти меня. Завтра мы начнем большое дело. Будь здоров! — И быстро удалился.

XX

В расчетах четнического штаба Дренко отводилась особая роль в предстоящих событиях. Проле должен был на время уехать из Мрконича, Шолая — остаться один. И тут должен был развернуться Дренович.

Все нити, которые держал в своих руках Дренович, натянулись вовремя. Из Баня-Луки появились немцы, и Проле взял несколько рот и отправился на тракт, чтобы перехватить их. Шолая, не отказываясь от мысли покончить с Мрконичем, повел плевичан в бой. Дренко шел во главе небольшого отряда.

Созданные на скорую руку оборонительные огневые точки вокруг города молчали, дула огнестрельного оружия были направлены к лесу. Туман заволакивал котловину.

Начался бой. На невидимые шеренги людей, прибывавшие со стороны леса, обрушился огонь. Почти одновременно бой разразился по всей линии фронта. В небе рассыпались десятки ракет. Огненное кольцо опоясало город.

Обходя укрепленную огневую точку, Дренко обернулся. Интуитивно почувствовав позади опасность, приблизился и заглянул в узкую щель дота. Оттуда высунулась голова, а затем рука и дуло пулемета. Взгляды Дренко и солдата в доте встретились. Дренко сразу же отпрянул в сторону и избежал очереди в грудь, потом, извиваясь, схватил дуло рукой. Оно было горячее и обожгло ему пальцы. Выждав немного, он с силой потянул пулемет, как будто вытаскивал дерево с корнем, ствол с трудом подался вперед, потянув за собой большой груз. Опять показалась голова и два испуганных глаза.

Дренко выпустил очередь из автомата, и солдат свалился.

Невдалеке раздался сильный взрыв, дым заслонил все. Дренко почувствовал, как мощная воздушная волна ударила его, чуть не свалила с ног. Недалеко от него упал с распростертыми руками юноша. Это был новенький из их отряда. Прижав к груди автомат, Дренко бросился вперед. Там слышны были возгласы, беспрерывная беспорядочная стрельба и взрывы.

Он остановился около дома, под кровом которого жались несколько солдат, укрываясь за углом стены, чтобы не попасть под фланговый огонь. Окинув взглядом освещенную улицу, Дренко вдруг замер.

— Боже, ведь это тот дом, — прошептал он.

Он прислонился к стене и рукавом вытер лицо. Находившийся рядом с ним солдат сделал резкий поворот и задел его котелком. Над головой раздалась длинная пулеметная очередь, и трассирующие пули прорезали темноту ночи…

— Боже, — повторил он, и ему показалось невероятным все то, что он видел. Ведь стоило сделать всего несколько шагов, чтобы вновь услышать знакомый скрип дверей, вдохнуть запах ее комнаты, ни с чем не сравнимый запах.

Солдат, который задел его котелком, вдруг вскочил и бросился вперед. Дренко с недоумением посмотрел ему вслед. Решение было принято. Сердце в груди бешено заколотилось.

«К ней, к ней! Все остальное — потом».

Он нащупал рукой сквозь прутья задвижку, которая запирала ворота, и отодвинул ее. Вбежал во двор, поднялся на крыльцо дома. Перед стеклянной дверью остановился — никак не мог успокоить дыхание. Потом приоткрыл дверь. В комнате было темно и прохладно.

— Сая! — крикнул он хрипло. — Где ты?

Из второй комнаты выскочила женщина в белом. Выскочила и остановилась как вкопанная.

— Милый! Это ты?

— Я на одну минутку, дорогая. Мы только что вступили в город.

Она бросилась ему на шею и сильно прижала его к себе.

— Неужели ты сейчас уйдешь? Пусть другие воюют! А тебя я не пущу.

— Не надо, Сая…

Она отпустила его. В глазах Дренко она заметила ту твердую решимость, которая всегда уводила его от нее.

— Хорошо, пусть будет так, — проговорила она, уступая.

Над крышей просвистел снаряд и со стоном упал где-то поблизости. На улицах, окутанных ночной темнотой, продолжалась борьба. Она удалялась все дальше.

— Ну я пошел. Очень рад, что повидал тебя.

— Нет, подожди, когда прекратится стрельба! Я не хочу, чтобы тебя задела шальная пуля, — опять стала отговаривать его Сая.

— Но я должен, — он попятился к двери, а потом выскочил на улицу.

Он повернул куда-то за угол, потом еще раз и понял, что потерял направление. Но тут он заметил цепочку людей, делающих перебежки. Со стороны казармы шла стрельба, свистели пули и тупо ударялись в мягкие кирпичные стены, выложенные из необожженного кирпича. Начинало светать. Небо на востоке зарумянилось, звезды побледнели.

Вдруг из-за угла вылетел человек на лошади. Дренко вздрогнул. Только тут он заметил, что оказался в районе расположения четников. Несколько человек с кокардами на головных уборах и винтовками, свисающими вниз, перебегали улицу. У человека на лошади была мягкая меховая шапка, через грудь свешивалась пулеметная лента, тяжелая кобура оттопыривалась на боку. Издали Дренко не мог узнать его лицо, но когда тот стал приближаться, он узнал поручника Матича.

— Где же вы пропадали? — крикнул поручник. — С ног сбились, разыскивая вас. Посылали людей в отряд, а вас нигде нет. Мы уже думали искать вас на подступах к дотам, чтобы прочитать над вами последнюю молитву. — Он улыбнулся.

— А где мой отряд? — полюбопытствовал Дренко.

— А вот там левее, атакует батарею. Это последнее, что ваш Шолая взял на себя.

— А это ваш участок? — спросил Дренко.

— И наш и ваш, мы смешались.

— В таком случае я должен взять левее, меня будут искать.

— Нет, вы туда не пойдете, — сказал поручник, поворачивая коня в сторону. — Вас разыскивал Тимотий. Пошли к нему.

— А может, позднее, когда все закончим? — сказал Дренко, глядя на пожар вдали.

— Нет, нет, сейчас, — возразил поручник. — Лошадь у меня вся в пене стала, пока я вас разыскал…

На крыше одного дома стояли Тимотий и с ним еще трое. Дренко взобрался к ним наверх, поздоровался. Тимотий тут же повернулся и опустил бинокль, в который только что рассматривал позиции.

— Значит, все в порядке, — сказал он весело.

Дренко осторожно заметил:

— Мне нужно было бы в отряд. Вы меня разыскивали?

— Да, разыскивал, познакомьтесь, — показал Тимотий на остальных.

Только теперь Дренко удалось рассмотреть лица. Полковник, грузный, толстый, с круглыми выпученными глазами, с коротко подстриженной бородкой, рыжими подрезанными усами, протянул Дренко руку и представился. У широколицего унтер-офицера справа около рта был небольшой рубец. Он сильно пожал руку Дренко и произнес что-то грудным голосом. Второй унтер-офицер, узколицый, с мягкой русой бородкой, с франтоватыми усами и орлиным носом, вежливо поклонился и сообщил свое имя.

— Это капитан Дренко, — представил его Тимотий.

— Мы слышали о вас, — спокойно сказал полковник. — Вы в отряде Шолаи?

— Да, — коротко произнес Дренко.

Полковник хотел сказать что-то еще, но неожиданный выстрел под стрехой отвлек его внимание. Не укрываясь, он спокойно посмотрел на дым, оставшийся после разрыва небольшой итальянской мины.

— Это те, что выбираются из дому, — сказал Тимотий, — пробиваются.

— Мне нужно в отряд, — проговорил Дренко.

— Зачем? — спросил Тимотий.

— Там же Шолая…

— О нем не беспокойтесь. Он сейчас придет сюда, — сказал Тимотий.

— Взгляните! — Тимотий повернулся, взял Дренко за плечо. — Вон видите пламя?

— Да, — Дренко увидел огромное пламя, охватившее дощатый кров барака, и возле него толпящихся людей.

— Все кончено, — сказал Тимотий. — Сегодня мы победили. Ну а теперь пошли. Предстоит дело.

Тимотий, трое офицеров и Дренко зашагали по улице. Она была безлюдна.

— Нужно отвлечь Шолаю. Он нам может помешать. Вы сделаете это? — спросил Тимотий у Дренко.

Тот молча пожал плечами.

То тут, то там раздавались отдельные выстрелы. На мостовой в крови лежали три четника, скошенные во время атаки.

— Позднее похороним их с почестями, — сказал Тимотий. — Да, сегодня мы дрались как следует.

XXI

Бубало стоял в дверях дома Сайки и разговаривал с хозяйкой, объясняя:

— Капитан сказал, отнести мясо туда. Вот я и принес вам. Готовьте угощение.

— Когда капитан придет? Он ничего не говорил?

— Ничего. Только сказал: отнеси мясо. Вот и все.

— Скажи капитану, что ты все доставил.

— Он знает, говорить не нужно…

— Можете идти, спасибо вам.

Бубало встретился с Ракитой, тот был навеселе.

— Быстрее, Бубка! Слышишь, что делается в городе? Наши справляют победу. Пойдем и мы повеселимся.

— Надо к мечети идти, флаг турецкий скинуть. Туркам сегодня всыплют. Потеха будет, — забубнил Бубка.

— Да ну ее, мечеть. В трактир пошли, к нашим!

Прошли через сад и огород, вышли на улицу и скрылись за первым поворотом. На широкой площади толпились крестьяне, солдаты с кокардами на головных уборах и без кокард, партизаны. Звуки самых разных инструментов соревновались между собой. Огромный хоровод — босанское коло — весело топтался на площади.

Ракита тянул за собой Бубало, они прошли через площадь и оказались в тесной улочке, где было полно трактиров.

На бочке стоял смазливый офицер и, поднимая бокал, кричал:

— За короля! За бога и крест!

— За бога и святой крест! — раздавалось в толпе. — За веру и отечество!

— Аминь!

Дед Перушко обнимался с каким-то крестьянином.

— Я за угол, а усташ за другой. Стой! А он и руки вверх… Я смахнул его, и квит. Ха-ха-ха… вот как у меня, — бахвалился пьяный дед.

А офицер продолжал речь:

— Кокарды нужны?

— Нужны! — раздавались громкие голоса.

— За сербство! За великую Сербию!

— Да здравствует король!

А через толпу в это время проталкивался Дренко. Видно было, что он кого-то искал.

— Здравствуйте, господин капитан, — приветствовали его Бубало и Ракита.

— Что, Бубка, отнес?

— Да, отнес.

— Ну спасибо.

— На мечеть идем, капитан!

— Нет, Бубка, не сейчас.

— А они флаг вывесили.

Дренко не ответил, он спешил. Вот он вошел в трактир. Там, прижав к плечу автомат, длинными очередями стрелял по бутылкам какой-то парень с кокардой. Бутылки разлетались вдребезги, и красная густая жидкость разливалась по полкам и стекала на пол.

— Правильно!

— Веселей, веселей! — раздавались выкрики.

Среди развлекавшихся зрителей Дренко заметил поручника.

— Прекратите, — строго сказал он.

Поручник весело посмотрел на него, а потом спокойно согласился:

— Пожалуй, и в самом деле хватит. Кончай, — крикнул он парню с кокардой.

Тот опустил автомат. Смех и крики прекратились.

Дренко вышел из трактира и направился к зданию общины.

В коридоре было полно народу — крестьяне, крестьянки, горожане, сопливые мальчишки, которые толкались у ног старших.

— Где Шолая? — спросил Дренко часового у дверей.

— Там. — Часовой кивнул головой.

Дренко нажал на дверную ручку и вошел в комнату.

Шолая сидел за большим столом. Перед ним стояли двое — толстый торговец и бедно одетый пожилой крестьянин.

— Он тебе доставил два воза дров? — спросил Шолая.

— Доставил, — подтвердил толстый.

— И еще один потом доставил?

— Да.

— А ты ему за это? Ведро керосину за каждый воз?

— Да, — сказал бег.

— И все?

— Остальное позднее, как договорились.

— Лжет! — крикнул крестьянин. — Не верьте! Больше ничего! С тех пор, как в городе появились усташи, на него управы не стало.

— Мне все ясно. Отдашь крестьянину три воза материи за дрова! И пусть он сам нагружает. А потом еще для армии выделишь все, что тебе будет приказано. Можете оба идти.

Весь позеленев, толстяк поклонился и промямлил:

— Будет сделано, господин Шолая.

— Торговцев надо потрясти. Пусть народу выплатят, что должны ему! По десять шкур сдирали с крестьянина! — заявил Шолая Дренко.

«Первый революционный суд, — подумал тот. — Значка не носит, а на самом деле революционер. Тимотий прав». — И он молча опустил глаза.

В комнату вошла толпа женщин и стариков. Они громко запричитали: усташи угнали их мужей и детей, они ничего о них больше не слышали. Пусть теперь отдают им пленных усташей — они хотят с ними расправиться.

Шолая вызвал Белицу и приказал:

— Пусть народ сам судит пленных.

Белица подтянул кобуру, направился к двери и крикнул:

— За мной!

Когда подошли к воротам казармы, Белица приказал дежурному вывести под конвоем захваченных усташей, затем обернулся и, стуча башмаками по бетонным ступенькам лестницы, рукой дал знак, чтобы толпа успокоилась.

— Сейчас они выйдут, — громко сказал он, — поведем их на Врбас, туда, где они убивали наших.

Пленных было девять человек. Им связали руки.

— А ну вперед! — крикнул Белица. В руках он держал автомат. — Быстрее!

Толпа двинулась за ними.

— …Ну и методы у вас! — кипел Дренко. — Расправа с пленными!

— Тебе не нравятся наши методы? А их методы тебе нравятся? — проговорил Шолая. — Они нагружали полные грузовики — это были мирные граждане, ни в чем неповинные люди, и везли их на Врбас, там уже были заготовлены ямы, и в них сбрасывали людей живьем. И ведь эти методы придумали те господа, которые ходят в белых перчатках, вежливые, культурные. Разве крестьянин мог бы придумать такое? Вы, господа, ученые, сытые и культурные, умеете найти самые страшные методы уничтожать людей.

— Все равно, меня тошнит от этого сведения счетов. Пошли отсюда, Симела. Хватит… Пойдем ко мне, отдохнуть надо.

Они вышли на улицу. Со стороны Врбаса доносились крики. Потом раздались выстрелы. Их было девять, и сразу все стихло.

— Все кончено, — сказал Дренко.

— Да, — ответил Шолая.

Дренко вздохнул и платком вытер лицо.

XXII

Шолая сел за стол. Странным, отчужденным взглядом он окинул хозяйку дома — обнаженные белые плечи, высокую грудь, тонкую талию, пышные каштановые волосы.

— Вы всегда так недоверчиво относитесь к женщинам? — кокетливо спросила Сайка.

— Я никогда не думал об этом. У нас в деревнях женщины очень послушны.

— А вы из деревни?

— Да, из деревни.

— Очень люблю деревню. В детстве я тоже жила в деревне.

Шолая ел вкусный мясной суп.

Дренко был доволен — и собой, и тем, что Шолая был здесь, и поведением своей возлюбленной. Она так обходительно обращалась с гостем.

— В деревне хорошо только в мирное время. А когда война — то и там плохо, — заметил Дренко.

— У вас, конечно, жена есть? — спросила Сайка.

— Есть, — ответил Шолая.

Он сразу же вспомнил свой дом и Зорку. Вспомнил тот день на Подове, ее молящие глаза. На душе стало тяжело, одиноко. Он почувствовал какую-то враждебность к сидящей за столом избалованной бабенке.

— И дети есть?

— Есть.

— Мальчики? Девочки?

«Ой как ты мне надоела», — пронеслось в голове Шолаи.

— Девочка, — сказал он.

— Люблю девочек, — сказала Сайка.

Дренко нахмурился.

— Через три дня мы могли бы пойти на Яйце. Сейчас у нас есть пушки. Ты заметил, Симела, что это за гаубицы? Прекрасные стволы. У итальянцев хорошая артиллерия.

— Да, орудия хорошие, — сказал Шолая.

— Сейчас мы могли бы создать две батареи. В отряде есть хорошие ребята. Колешко был артиллеристом, Козина, Округлица, Ракита, Шишко — бывшая батарея.

— Да, бывшая, — медленно произнес Шолая, — пропавшая батарея.

Дренко почувствовал намек.

— Ты ее берег, пока мог, — попытался он смягчить напоминание о прошлом.

— А вы ее не берегли, даже тогда, когда могли, — сказал Шолая угрюмо.

— Сколько лет вашей девочке? — спросила Сайка.

«Ну что ей нужно?!»

— Три года.

— Боже мой, совсем крошка! — растрогалась Сайка.

Сайка вышла замуж за офицера, который был значительно старше ее. Детей у них не было. Но мечта о ребенке не покидала ее. Теперь она связывала ее с Дренко.

— Куда ты, Симела, намерен завтра двинуться? — спросил Дренко.

— Завтра будем разбираться во всем том, что мы захватили, — сказал Шолая, — а там посмотрим.

— На Яйце надо готовить удар. А?

— Посмотрим.

Сайка собрала тарелки со стола.

— О вас, Шолая, много говорят, — сказала она. — Я столько слышала!

— А что говорят обо мне? — спросил Шолая.

— Что вы страшный.

— Тогда пусть говорят. Это правильно, — согласился он.

— Сколько вам лет, Шолая?

«Вот наказание!»

— Забыл.

— Это остроумно! — засмеялась Сайка. — И нисколько вы не страшный! Наоборот.

Она подала жареное мясо. Шолая подхватил на вилку свой кусок и впился в него зубами.

«Какой сильный, мужественный, только дикий, — думала о нем Сайка. — И какой суровый. Не улыбнется. Интересно, умеет ли он быть нежным?.. Какой он… когда покорится?»

Она взглянула на своего Дренко, потом на Шолаю, потом опять на Дренко. В голову приходили самые озорные мысли.

— Ты, Симела, здесь отдохнешь, — сказал Дренко, — отоспишься. Вот выпей, чтобы крепче спалось.

Шолая легко опрокинул еще одну рюмку крепкого вина. Во всем теле разлилось приятное тепло.

Дренко не спеша поднялся из-за стола, подошел к умывальнику, вымыл руки, вытер их полотенцем.

— Ты, Симела, будь здесь как дома. Ложись спать. А я скоро вернусь.

Когда Дренко вышел, Сайка остановилась возле закрытой двери. Долго молча смотрела на Шолаю, потом тихо прошептала:

— Идите ложитесь.

Она почувствовала странное желание погладить его по рыжим волосам.

— Идите ложитесь, — мягко повторила она.

Вино ударило Шолае в голову, и она стала тяжелой. Он чувствовал невероятную усталость и, встав из-за стола, медленно направился в другую, полуосвещенную комнату, присел на кровать.

Не снимая ничего и не расстегиваясь, привалился спиной к подушкам, от которых пахло приятной свежестью.

В дверях комнаты показалась Сайка, ласково посмотрела на него.

— Располагайтесь как следует! Спокойной ночи, — тихо произнесла она и опустила длинные ресницы.

Дверь за ней закрылась. Шолая закрыл глаза, и вдруг на улице раздался выстрел. Один, потом второй, затем несколько одновременно. Он сразу же поднял голову и посмотрел вокруг. Затем резко поднялся и вышел из дому.

Откуда-то со стороны площади доносился сильный шум. Шолая повернул за угол и, ощупывая кобуру на ходу, с мрачным подозрением подумал о любезности Дренко. «Что он задумал?» Шолая обежал целый квартал приземистых лачуг и увидел на одной из улиц толпу — люди бежали по направлению к площади. «Что-то произошло». На площади он увидел солдат. В толпе громко кричали:

— Ну и что, если убили?

— Турок нужно стереть с лица земли!

— Хватит уже фесок в Боснии!

— Что это такое?

— Вон ракию раздают!

— Ты кокарду взял, Югович?

— Снимай эту пятиконечную звезду, пока я тебе ее не сорвал!

— Попробуй сорви! Я тогда твою кокарду…

— Да не дерите горло, скоты!

Глядя на парня, который шатался и держал в руках выпитую до половины бутылку ракии. Шолая схватил его за плечо.

— Кого убили?

Парень икнул и, выпучив глаза, объяснил:

— Убили турка… Всех убивают… Никого не оставляют…

Шолая бросился дальше. Он протолкался сквозь цепочку солдат и в середине круга заметил труп. Вглядевшись в него, он узнал в убитом юношу мусульманина, которого защитил однажды от плевичан.

— Кто убил? — хрипло спросил Шолая.

— Ты и вот эти, — ответил ему какой-то человек с пятиконечной звездой на шапке.

— Я? — Шолая остолбенел.

— Да!

— Пойди в трактир и посмотри, что там делается.

Ни на кого не глядя, Шолая начал пробиваться через плотно стоявшую толпу.

Окна трактира были ярко освещены, оттуда неслись вопли пьяных. Шолая судорожно сжал рукой кобуру и ударил ногой входную дверь.

Перед ним открылась ужасная картина. Все столы были сдвинуты, за ними сидели плевичане вперемежку с четниками. Все столы были залиты вином, потолок изрешечен пулями, пол засыпан штукатуркой.

— Король есть король, и ничего другого быть не может! — надрывал глотку один из бражничавших.

В углу за столом сидели несколько партизан.

— Срывай пятиконечные звезды, хватит валять дурака! — кричали им со всех сторон.

Шолая приблизился к столам и гневно крикнул:

— Кто убил?

— А мы не знаем, кто убил, — проговорил Колешко.

— А кто знает?

— Никто не знает, — резко сказал Бубало.

— А может, ты? — крикнул Шолая, подойдя совсем близко к нему.

— Ну и что, если я?

— Скотина! — прокричал Шолая. — Почему вы все не в лагере? Кто вас привел сюда? Вон отсюда!

Бубало посмотрел пьяными глазами и не сдвинулся с места. Округлица стукнулся головой о стол. Колешко протянул руку за бутылкой и протяжно сказал:

— Мы никуда не пойдем, Симела. С нас хватит.

Шолая посмотрел на бутылку, которую держал Бубало, и усилием воли сдержал порыв — выхватить пистолет из кобуры. Он до боли сжал зубы, резко повернулся и вышел вон. А потом медленным шагом направился к лагерю, где оставил коня…

За сутки он преодолел весь путь до Плевы. Конь едва держался на ногах от усталости, когда на закате солнца он подъехал к дому. Шолая снял с коня узду, седло и выгнал в кукурузу. Вошел в дом. Зорка увидела мужа и на мгновение застыла, а потом бросилась обнимать его.

— У тебя что-нибудь случилось? Почему ты один?

— У меня ничего не случилось, — успокоил ее Шолая. — Просто устал очень. Дай-ка мне воды.

Она подала ему крынку молока, он начал пить его.

— Я посплю. Ты до утра не буди меня.

Он пошел на сеновал, бросился на душистое сено и вскоре захрапел.

А когда чуть начало светать, Шолая простился с женой, оседлал коня и направился в сторону леса.