Сильнее смерти

I

Весна началась рано. Каменистая вершина Виторога оголилась. На поросших лесом скатах, где снег растаял и образовались проталины, появились первые полевые маки. Прошлогодние листья начали скрываться под молодой порослью папоротника. Лес зазеленел. Забурлили серебристые потоки, спеша к Пливе. Солнце сопровождало их вплоть до вышедшей из берегов реки и долго всматривалось в синеву водоворотов. Плива разлилась, захватив травянистые пастбища. С берегов ее свисал орешник. Верба бросала в воду свои пушистые цветы. На пшеничных полях перекликались первые горлицы. Перепелки искали место для гнезд. Жаворонки уносили в небо свою песню, рассекая молочную мглу, падали комом, как раненые, на серую пыльную доброту и прыгали между низкорослым репейником, горделиво поднимая чубастые головки. Взошли ранние посевы. За кизилом зацвел боярышник. Земля ожила.

Первый повстанческий год прошел бурно. От него осталось только то, что напоминало о смерти: обломки грузовиков возле дорог, пепелища между холмами, свежие могилы. Дожди смыли следы копыт. Ветер развеял пепел. Кое-где, как высохшие стволы деревьев, в небо смотрели дымоходы, и больше ничего не напоминало о том, что здесь совсем недавно жил человек. Вихрь войны пронесся над землей. Новый год и новая весна несли с собой новые события.

Четнические подразделения располагались начиная от Драгнич — Подове в Герзово, Медне, вплоть до Мрконича; партизанские — от Плевы и Яня до Купреса, Гламоча и Яйце. Стычка произошла очень скоро.

Отряд Дренко располагался в двух селах фронтом к Мрконичу и находился в постоянной боевой готовности. Многое в нем изменилось: Дренко больше не было, поручник сидел в штабе, Сайка проводила дни в одиночестве.

Поручник смело шел по жизни. И все же довольно часто случалось, что он блуждал и шел наугад, пока опять не выходил на ровную дорогу. От жизни ничего особенного он не требовал: ему хотелось немного славы.

На пути осуществления этого желания не раз возникали трудности. Еще в регулярной армии ему чинил препятствия какой-то майор, которого он обогнал на скачках. Произошло это совершенно случайно. Но то, что произошло позднее, не было случайностью. Когда события начали развертываться и первые четнические отряды обозначили, контуры будущей королевской армии, Тимотий и Дренович оттеснили его на задний план.

— Будете возле нас, нам нужен младший офицер.

Эти слова Тимотия были для поручника оскорблением. И в тот день, когда он получил мешок с кокардами и приказание раздать их, настроение у него окончательно испортилось. Между тем, события неожиданно получили новое направление, и поручник ожил. Воспоминание о той ночи, когда он разоблачил Дренко, наполнило его гордостью. Тимотий теперь говорил с ним почти как с равным.

Со времени ареста Дренко поручник стал главой отряда. У него появилась мысль, что о подвиге его должно узнать вышестоящее начальство, и со временем это может дать многое.

Теперь он уже решил не выпускать власть из своих рук. Приблизил к себе Бубало, «Этого зверя можно сделать ручным, и никакого унтер-офицера мне не нужно. Этот и отца родного продаст», — решил поручник.

Четники признали его хорошим командиром. Этому способствовали два случая. Однажды четники привели к нему двоих мусульман в фесках. Расспросив, видел ли кто-нибудь, как «турок» схватили, и получив утвердительный ответ, поручник приказал Бубало отвести их в овраг. Когда тот вернулся, четники пришли к выводу, что командир ненавидит «турок» и что он настоящий серб. В другой раз где-то в горах четники схватили трех партизанских связных (четники и партизаны уже находились в состоянии вражды) и доставили их в штаб. После допроса оказалось, что и они являются «турками». Бубало в полночь отвел их в овраг. Эти два случая укрепили власть поручника и создали ему авторитет сильного командира. Одним словом, все то, что раньше принадлежало Дренко, перешло теперь к поручнику, за исключением красавицы Сайки.

В первое время поручник смотрел на Сайку глазами виновника, считая, что отнял у нее любимого человека. Позднее он и этому нашел оправдание: им руководили якобы патриотические чувства. Он требовал от Сайки, чтобы она поняла это. Обещал сделать все возможное, чтобы спасти Дренко. Однако через некоторое время он пришел к выводу, что ему не к лицу говорить с Сайкой заискивающим тоном. Он даже отнес ее к числу тех, кем должен командовать. Но Сайка была совершенно бесполезным человеком в отряде. И придя к такому решению, он тут же начал корить себя. В душу закралось ничем не объяснимое сожаление.

Вечерами они ужинали по-прежнему вместе, но теперь Сайка быстро уходила. Она ненавидела поручника всеми фибрами своей души, и если бы не нужно было ждать, как решится дело с Дренко, она вела бы себя иначе.

Как-то вечером он пошел проводить ее до дому и под стрехой, когда луна спряталась за тучу, неожиданно коснулся ее руки.

— Холодная, как лед! — голос у него дрожал от волнения.

Сайка вздрогнула и, бросив: «Спокойной ночи!», скрылась. Прислуге сказала, чтобы та закрыла дверь на засов.

С того вечера домогания поручника стали еще более настойчивыми. Пододвигая ей кресло во время обеда, он наклонялся так низко, что она ощущала его дыхание. Съежившись, Сайка отстранялась от него.

— Странная вы женщина, Сая, — сказал он однажды. — Зачем вы себя мучаете? Не буду скрывать: я неравнодушен к вам. Да разве к такой женщине, как вы, можно остаться равнодушным?

— И вы осмеливаетесь говорить мне это, — крикнула Сайка и, окинув поручника презрительным взглядом, скрылась за дверью.

Вечером, после ужина, он сказал:

— Ночи сейчас чудесные, все цветет. Я все больше и больше думаю о вас. Может быть, прогуляемся? Дома духота, а на улице — прекрасно.

Сайка покраснела, хотела что-то сказать, но потом вдруг резко повернулась и выскочила на улицу.

Сайка не могла переносить одного вида поручника. Он же, зная, что сама она никогда к нему не придет, установил за ней слежку, требовал, чтобы ему докладывали, где она бывает. Бубало послушно выполнял задания поручника.

Сайка не знала покоя с той страшной ночи, когда увидела, как ведут связанного Дренко. Внутри у нее словно оборвалось что-то. Она никак не могла простить себе, что не настояла на своем — не осталась с Дренко.

Это было в ту ночь, когда отряд двигался к Мрконичу. Колонна шла по снегу. В лицо Сайки ударял сильный запах алкоголя. Покидая в тот вечер дома, плевичане тащили с собой полные фляги ракии и то и дело прикладывались к ним. Сайка с досадой смотрела на них. Дренко ехал на лошади впереди нее. Поручника не было. В ту ночь он куда-то исчез.

Неожиданно колонна остановилась. Несколько конных отделились от головы колонны и помчались прямо к Дренко. Сайка видела, как конные окружили его. Вдруг перед ним появился всадник на коне. На нем была серая накидка. Почувствовав недоброе, Сайка вздрогнула и пришпорила свою лошадь. И в этот самый момент она увидела рядом с собой поручника. Тот схватил узду ее лошади и проговорил:

— Стойте на месте. Не волнуйтесь. Это офицеры из штаба. Тут Тимотий.

Упоминание о Тимотий подняло у Сайки волну страха и ярости. Ей было многое известно о нем, а однажды она даже видела его пьяным.

— Чего они хотят? — крикнула Сайка, натягивая узду. Но поручник крепко держал коня и повторял:

— Все будет в порядке… Не волнуйтесь!..

Впереди слышалось:

— На Мрконич вы не пойдете… Давайте сюда оружие! Вы арестованы…

До Сайки доносился взволнованный голос Дренко:

— Что все это значит?

— Слезайте с лошади! — грубо приказал кто-то.

Лошадь топталась на месте, утрамбовывая снег. Удила звенели.

— Свяжите его!

Сайка видела лишь серую толпу и голову лошади, слышала, как человек спрыгнул с лошади на снег.

— Спокойно! Это только для того, чтобы помешать, — шептал поручник, продолжая держать лошадь за узду, — все будет в порядке… Это только для того, чтобы помешать…

Сайка видела, как Дренко сопротивлялся, а потом успокоился. Через несколько минут его увели. Сайка долго смотрела ему вслед. Немного поодаль увидела Тимотия на лошади. Узнав его, вскрикнула и зарыдала. Голос поручника возле ее уха то переходил на шепот, то замирал.

— Ничего не произошло, не плачьте… Да успокойтесь же… Это только для того, чтобы помешать, понимаете… Так лучше и для него и для вас… Ей-богу…

Она с трудом сдерживала плач и прислушивалась к сердитому, временами громкому голосу. До ушей долетало:

— …За короля и отечество… Революция угрожает уничтожить и крест и веру. А мы? Нет, братья, так не будет! Кто восстал, чтобы властвовать над народом? Шолая! Кто он такой? Мужик, который никого не щадит. Сегодня ночью на Мрконич! Он не думает о том, что в ответ на все это будут жечь и устроят резню! Из-за него сожгли Янь. Одно упоминание его имени вызывает у противника бешенство! Почему немцы жгут? Да потому, что он размахивает красным знаменем! Почему не сожжены Медна и Печска? Почему не жгут все подряд? Да потому, что есть граница, которую мы защищаем. Сегодня мы молчим, а завтра, когда союзники дойдут до Ядрана, ударим по немцам так, что они и очухаться не успеют. Вот это политика! Мы хотим, чтобы король вернулся в неразоренную страну. Кому нужны пепелища и сироты? Никому!

Этот разговор, та ночь, колонна, растянувшаяся по снежной тропе, и тишина морозного неба надолго врезались в память Сайки.

Поднявшись с постели в то утро, она умылась, причесалась и отправилась в лес. В последнее время она уже привыкла проводить дни на природе. Пробудившаяся к жизни природа заставляла ее забыть о горестях.

Сайка вошла в лес. Прошла через заросли молодого дубняка и, не обращая внимания на крики четников, окруживших зарезанную овцу, вышла на поляну. Ромашки раскрыли свои солнечные глаза и смотрели на нее. Сайка сорвала один цветок.

Становилось все теплее. Тени деревьев приближались к стволам. Солнце поднималось к зениту. Над буками висели белые облачка. Пели птицы. Щебет доносился со всех сторон. Полные беспокойства, тревожные, пронзительные звуки. Сайка слышала и не слышала их. Ее рассеянный взгляд был устремлен куда-то вдаль.

Поручник, узнав, куда пошла Сайка, отправился на поляну. Остановился на опушке леса. Присмотрелся. В глаза ему бросилось светлое пятно среди зеленой травы. У него остановилось дыхание.

— Простите пожалуйста, — извиняющимся тоном проговорил поручник, медленно подходя к Сайке.

Она испуганно посмотрела на него и хотела бежать, но в этот момент почувствовала на своем плече его твердую руку.

— Пусти!.. Пусти!.. — закричала Сайка и, резко оттолкнув поручника, бросилась бежать. Она не видела ни кустов, ни сучьев. Не слышала голосов. Не заметила она и Бубало, который высматривал ее из-за дерева. Он как вихрь налетел на нее, поднял на руки и понес в густой кустарник…

Поручник стоял как вкопанный. Неожиданно откуда-то снизу появился Бубало. Он шел вразвалку, тяжело дыша. Поручник с удивлением посмотрел на него и спросил:

— Ты ее видел? Убежала.

Бубало глубоко вздохнул, погладил бороду и, смеясь, проговорил:

— Как это ни странно, господин, но жену ловить не надо: сама идет. Женщину же не догонит и ветер.

— Ничего, придет. Пошли!

II

Дренко целыми днями думал о Сайке. По ночам, когда все стихало, прислушивался к шагам часового. Вспоминал первые встречи с Сайкой. Смотрел в окно и думал…

Над славонской низменностью опустилась ночь. Полки на маневрах. Солдаты спят в палатках. Офицеры играют в карты. Муж Сайки сидел за партией покера. Он будто не знал, что она приехала ради него в этот пустынный край, где проходили маневры. Он и не догадывался, что его подчиненный смотрит на его седые бакенбарды, ловит его взгляд и украдкой хочет как можно быстрее улизнуть отсюда.

Дренко перескакивал через окопы, обходил часовых. Он спешил к берегу Савы, где его должна была ждать она. Это была их пятая встреча, и он чувствовал, что на эту встречу его тянуло сильнее, чем на все предыдущие. Временами у него появлялась мысль о риске, на который он шел, но она тут же исчезала.

…Волосы покрывали ее плечи. Лицо при лунном свете было мертвенно бледным, а глаза горели лихорадочным блеском.

Он боялся ее…

В ту ночь, когда его арестовали, его вели до утра, потом доставили до Мрконича и посадили в один из штабных домов. Бревенчатые стены. Две кровати. Стол. В углу, на одной из кроватей, сидел бородатый человек. Когда часовой захлопнул дверь, он исподлобья посмотрел на вошедшего, потом вдруг подскочил к нему. Несколько минут рассматривал его. Затем, широко улыбаясь, заговорил:

— Неужели это вы? Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь! Неужели наши пути опять сошлись?

Дренко с удивлением смотрел на него и вдруг по веселым глазам узнал капитана с маневров в Славонии.

— Неужели это вы, Дарко?

— Да, дружище, как видишь! — ответил Дарко и рассмеялся. — Вот где довелось встретиться.

— Неужели и вас за то же самое? — спросил Дренко.

Дренко снял шайкачу, положил ее на стол и сел.

— Меня арестовали за отказ бороться с партизанами, — быстро проговорил Дарко. — Я был командиром конного отряда при штабе. Два месяца назад меня отстранили от должности.

Шаркая домашними туфлями, Дарко остановился посреди комнаты и погладил бороду.

— Погрейтесь у печки, — предложил Дарко. — Дрова пока дают. — Он повернулся и подошел к печке. — Чая здесь не бывает. — Разворошив угли длинной палкой, он подбросил несколько поленьев и встал. — Шинель повесить некуда. Вешалку просил — не дают. Да что и говорить! Гвоздя не выпросишь. Самые что ни на есть тюремные порядки. Боятся, как бы арестованный не повесился. Ха-ха-ха! Вот так.

Мысли о происшедшем не давали Дренко покоя. Бросив шинель на кровать, он попытался озябшими руками стянуть с ног сапоги.

— Я вам помогу, — предложил Дарко, видя как Дренко мучается. — Вас, наверное, всю ночь гнали.

Вечером Дренко уснул как убитый. Так началась его тюремная жизнь, невыносимая в первую очередь из-за мыслей, которые беспокоили его.

— Мне все ясно, — говорил как-то Дарко, — были на ужине в штабе, наслушались всяких гадостей. Вернулись и решили координировать свои действия с Шолаей. Все понятно. Вы поступили как порядочный человек.

— Помните войну? — спросил Дренко. — Я отступал с батареей Воеводинским трактом и пытался оказать сопротивление, но мне не дали. Немцы неожиданно появились с тыла, и все было кончено. У меня даже по-возникла мысль пустить себе пулю в лоб, но тут же думал, что это ничего не даст. Успокоил себя тем, что король в Лондоне, что сопротивление не прекращено и что со временем мы воскреснем. Сайку перетянул из Сараево в Мрконич: считал, что так будет лучше. Принял решение давать отпор врагу любыми средствами. Никто не толкал меня на это. Долг подсказал, что иначе жить нельзя. Но мне все равно казалось, что все, что я делаю, — это не совсем то, что должно быть. А в один из дней Тимотий отправился куда-то и вернулся с указаниями. Мы были друзьями, и я не задумывался над тем, что он говорил от имени высшего командования. Считал, что думать — не мое дело. Утешал себя мыслью, что все происходящее вокруг исходит не от короля и правительства, а от отдельных личностей. Вы, между тем, говорите, что это во исполнение плана, разработанного там, и что я рассуждаю поверхностно. Как же в таком случае разобраться во всем?

Дарко соскочил с кровати, подошел к столу, взял табаку и рассмеялся.

— Друг мой! Друг мой! — прошептал Дарко. — Какие мы все ужасно глупые… Не удивляюсь, дружище. Ничему не удивляюсь. Я слишком много видел, чтобы чему-нибудь удивляться. Все началось еще до войны, во время войны немного прояснилось, а сегодня мы уже являемся свидетелями торжествующей подлости. Не делайте такие большие глаза! — Резко повернувшись, Дарко затянулся, выпустил дым и продолжал: — Если не выберемся из этого болота — пропадем. Страшнее смерти то, что может случиться с нами. Солдаты, которыми мы командовали, поставят, пригвоздят мае к столбу позора.

Дренко начал нервничать.

— Доводы прошлого отвергнуты. Вы попытались выбраться, и вас ударили по голове, — продолжал Дарко. — Это они сделали сегодня. Это они сделают завтра и послезавтра, и всегда будут делать, как только почувствуют, что у вас пробуждается к жизни сознание. Над нами стоят люди, которым не нужна сознательность. Они требуют повиновения, слепого, рабского повиновения… Чему мы научились перед войной? Гитлер бряцал оружием, а в парламентах голосовали за кредиты для него. Он не раз заявлял, что разобьет большевистскую Россию, и сейфы банков раскрылись перед ним. Сейчас десятки томов нашей истории брошены в мусорную корзину. Патриотизм многих югославских офицеров и гроша ломаного не стоит. Такое творится не только у нас: Петэн сделал то же самое. Скандинавия страдает от тех же ран. Мир в одну ночь сменил одежду. Где былой патриотизм? Его нет. Я попытался защитить себя, свою честь — и меня посадили, сказав при этом: коммунистически настроен. Но я до сих пор не знаю, когда настроился таким образом. Смотрел на всю эту жизнь и старался остаться чистым. Так вышло, а по-другому и не могло быть, если хотели, чтобы я как бык на арене прыгал перед красным полотнищем. А я не бык. Я — человек. Разумное существо. И это отличает меня от скотины. Когда от меня требуют, чтобы я был скотиной, сердце начинает кровоточить. Если коммунизм несет человеку достоинство, я готов сесть на гнедого коня и стать во главе первой же красной бригады. Меня не страшат красные полотнища. Меня пугают тусклые тени, гнетущие душу.

Дренко встал, чтобы свернуть папироску.

— Весна! — проговорил Дарко.

— Да, весна, — ответил Дренко. — Какая красота на улице!

— На вашем месте я бросил бы все, — сказал Дарко. — Взял бы с собой Сайку и пошел бы куда глаза глядят. Вы не можете стоять между двух огней. Рано или поздно один из них поглотит вас. В отношении вас имеются кое-какие планы. Вам наверняка представится возможность выйти отсюда. Если же вы продолжите сотрудничество с Шолаей, вас просто-напросто убьют.

Дренко подошел к окну. Неодолимое желание влекло Дренко на волю.

— Да, вы поступили бы именно так, — проговорил Дренко.

— Если бы я был на твоем месте, я поступил бы так, — ответил Дарко.

Глядя в окно, Дренко заметил плетень из прутьев и на нем вьюнок, который зелеными кольцами обвивал верхушки вбитых в землю кольев. С каждым утром растение поднималось все выше и выше.

— Насчет вас есть решение, — добавил Дарко. — Вас выпустят. Завидую вам: вы увидите весну. Посмотрите, какая красота!

III

Дни шли, а Дренко продолжали держать в заточении. Наконец однажды вечером пришел Тимотий.

— Пошли, — сказал он.

Выходя на улицу, Дренко споткнулся и чуть не упал. На воздухе было свежо. Между тучами поблескивали звезды. Показался желтоватый ободок луны. Вдали, до самого горизонта, темнел лес.

Сердце Дренко наполнилось болезненной тоской. На глаза навернулись слезы. Где-то прокричала сова. Заржала лошадь. Высоко над головой затрепетали черные крылья.

— Да, братец, — заметил Тимотий, — жизнь прекрасна. Лучше и быть не может. Ты избежал военного суда. Тебе повезло. Я для тебя остаюсь тем же, кем был. Глупость не может нарушить дружбу. Я прощаю тебя.

Эти слова заставили Дренко вздрогнуть. Тимотий продолжал рассуждать:

— Та ночь поразила меня. Если говорить откровенно, я разделал бы тебя под орех, не будь полковника. И не покаялся бы.

Перескочили изгородь и направились к дому. Сад был напоен ароматом цветов.

— А Сайка отомстила тебе. И всегда, всю жизнь будет мстить, и все потому, что ты делаешь глупости. — Тимотий остановился, позвал дежурного и приказал прислать Кривало. — Она и думать о тебе перестала.

Дренко вздрогнул. Посмотрел на Тимотия каким-то бессмысленным взглядом.

— Это ты мне сказал? — спросил вдруг Дренко.

— Тебе.

— Это о Сайке?

— Да, о ней.

Тимотий шагнул к двери. Дренко схватил его за рукав и потянул к себе.

— Подожди!

— Чего еще? — спросил Тимотий.

— Это правда?

— Ты о Сайке?

— Да.

— Правда. В жизни всякое случается. Ну пошли.

— Подожди.

— Зачем?

— Повтори еще раз.

— Глупый ты. Пошли.

— Значит, правда?

— Правда.

Дренко остановился и рукой вытер пот со лба. Посмотрел на него. Потом стал медленно подниматься вслед за Тимотием по ступенькам. Вошли в комнату. На столе стояли стаканы, наполненные вином. Дренко схватил один из них и залпом выпил. По всему телу разлилась приятная теплота.

— Налей еще! — потребовал Дренко.

— С мужиком спуталась, — сказал Тимотий, стуча горлышком бутылки о стакан.

Дренко выпил второй стакан. Несколько минут он молча смотрел в пол. Потом протянул Тимотию стакан.

— Налей еще… Ты проверил?

— Конечно.

— Когда поедем туда?

— На заре. Начали сводить счеты с Шолаей. — И Тимотий стал рассказывать о новых требованиях командования четников, о планах подавления в стране революции…

На заре они двинулись в путь. Дренко направился к своей лошади. Попытался поставить ногу в стремя, но не попал. Повторил еще раз и снова напрасно. Забраться на коня ему помог дежурный.

Колонны четников вышли на позиции. Всего их было тысяча двести человек. Шестью отрядами они расположились начиная от Герзово, через Драгнич — Подове и до шиповлянских возвышенностей. От верховьев Пливы до того места, где она соединяется с Янем, они устроили засады.

Дренко буквально свалился с седла. С трудом держась на ногах, он направился к водяной мельнице.

Ветер катил серые воды Пливы. Когда начало светать, стали видны крыши домов, колокольня плевской церквушки и орлы на скалах.

Дренко встал на колени, чтобы напиться.

Тимотий, звеня шпорами и держа в руке хлыст, обходил строй. Поручник стоял, опершись на большой камень, и курил. Когда приблизился Тимотий, он оттолкнулся от камня и стал по стойке «смирно».

— Все готово?

— Все.

Тимотий посмотрел на часы и бросил задумчивый взгляд на вершину скалы, где одиноко сидел орел.

— Сегодня мы свергнем плевского орла, — с усмешкой проговорил он. — Мы уже достаточно терпели.

— Как Дренко? Какие-нибудь перспективы есть? — спросил поручник.

— Сегодня причастится. — Тимотий посмотрел вниз, усмехнулся и, резко повернувшись, зашагал вверх.

На поляне стояла группа офицеров. На них были новые черные накидки. Офицеры смотрели в сторону опушки леса на другой стороне реки.

Тимотий поднимался быстро. Подойдя к офицерам, выпрямился, поздоровался и сообщил:

— Все готово.

— Давайте сигнал! Можно начинать, — проговорил высокий брюнет.

Над Пливой одна за другой взвились две яркие ракеты. Над горным массивом тянулись две полосы: желтая и зеленая. Две полосы дыма опоясали глубокую впадину Пливы серой аркой. Наступление началось.

На левом фланге наступлением руководил Томинац. Прижавшись к седлу, он несся по голому косогору и пьяным голосом кричал:

— Бей их! Бей!

В центру Тимотий обходил огневые точки. Бросал приказания. Вглядывался в разрывы на противоположной стороне.

На гребне Драгнича стоял Дренович и внимательным взглядом окидывал знакомый край.

— Перенеси огонь на Козилу. Плевске Подове держи под заградительным огнем. Тяжелые орудия расположи в направлении церкви!

В минометном взводе он сам устанавливал прицелы.

— Неточно! Лучше прицеливайся!

Ухали взрывы. Слышалась пулеметная стрельба.

Над Плевске Подове, как грибы, росли облачка дыма. Ветер развевал их. Пшеничные поля, израненные сталью, выбрасывали мягкие комья земли. Вскоре по опушке плевского косогора протянулась длинная полоса копоти.

Роты перешли в наступление. Томинац повел свои подразделения через мост на Муиджицы Дренович послал разведать мост через Пливу. Тимотий командовал своими подразделениями и подразделениями Дренко. Над головами солдат свистели пули.

На другой стороне по-прежнему все было спокойно. Огонь продвигавшихся вперед четнических цепей не вызвал ни одного ответного выстрела.

В расщелине скалы, которую прикрывал старый бук, стоял Шолая вместе с Мусой, Белицей и Проле. Последний мял в руках меховую шапку. Муса напряженно следил за ходом наступления. Белица комкал во рту сигарету. Все смотрели на левую сторону, откуда доносился пронзительный свист тех, кто переходил реку вброд.

— Неплохо было бы подцепить их прямо на воде, — заметил Проле.

В ту ночь Шолая, оповещенный о нападении, приказал быстро замаскироваться под склоном горы, обращенным к Пливе. Косогор он умышленно решил оставить пустым. Лес служил ему хорошим укрытием, но партизаны подвергались риску в случае, если бы их обнаружили раньше времени. Четники же были убеждены, что позиции партизан расположены на косогоре, и потому весь огонь обрушили на него. А косогор молчал.

— Сейчас можно было бы разбить их, — заметил Проле.

— Сейчас мы их только ужалили бы, и они еще сильнее остервенели, — ответил Шолая. — Ударили бы их немного по зубам, а они пришли бы в себя, нащупали бы нас, и тогда нам пришлось бы туго. Нет, мы их подпустим метров на пять и покосим так, что они больше никогда не поднимут головы.

Шолая стоял мрачный. Его острые глаза измеряли каждую прядь Пливы, захватываемой четниками.

— Это риск. Нас могут открыть.

— Без этого нельзя. Не откроют. Завязли они. По-прежнему ищут нас на косогоре. Дадим им перетащить все, что у них есть, на эту сторону. Плива будет нашей союзницей. Что не побьем, она поглотит, Им некуда будет деваться.

— Но риск велик. Они могут зажать нас в клещи, — продолжал Проле.

— Мы к такому привычные, — ответил Шолая. — Они с каждым метром теряют, а мы выигрываем. Наша задача — заманить их и зажать в клещи. Разделаем их под орех… Смотри, как смеются, визжат! Сукины дети! И за Мрконич, и за итальянскую колонну, посланную на Плеву, и за все остальное заплатят.

Время летело быстро. Утро уже вступало в свои права и умывало скалы ярким пламенем. На западе облака образовали белые снежные комья. Ветер рассеивал дым разрывов, пороховой запах заполнял котловину смрадом.

Белица вернулся из первых рядов и сообщил:

— Дренович вошел в Плеву, Тимотий идет прямо на Муиджицы.

Шолая приказал:

— Когда брошу гранату — открывать огонь. А теперь в роты!

Окинув взглядом цепи, переправившиеся через Пливу, он вынул из сумки гранаты, взял автомат и положил на камень.

Проле долго смотрел на его сосредоточенное лицо. Потом пристроил к автомату диск и приготовился.

Примерно четыреста четников, которые за короткое время, пользуясь связками прутьев и бревнами, перебрались на правый берег Пливы, направились к лесу. Разбившись на небольшие колонны, под командованием нескольких офицеров они быстро продвигались вперед. Позади остались поручник на лошади, Дренко в кустарнике возле водяной мельницы и Тимотий на вершине скалы с большим цейсовским биноклем в руках. Над косогором просвистел последний снаряд. Послышалось несколько длинных очередей, а потом вдруг все стихло. Над лесом повисла напряженная тишина. От последнего выстрела до первого «ура» пролетело всего несколько секунд, а казалось, что прошла целая вечность. Это прерываемое на ходу «ура» проскочило меж деревьев и унеслось куда-то высоко, под кроны деревьев. Между ветвями с шипением пролетела граната. Она покатилась по склону к Пливе. Эхом разнесся взрыв. На земле осталась только окаймленная зеленью черная метка.

Это первое, что увидел Дренко после того, как цепи четников скрылись в лесу. Взрыв гранаты оглушил его. Потом на какой-то момент он собрался с мыслями и стал вглядываться в черное пятно на земле. Хмель еще держал его в своей власти, и потому он никак не мог понять, что же произошло. Хотел закричать, но слова застряли у него в горле. Он не имел сил двинуться с места. Предчувствие несчастья овладело им. Ломая кустарник, Дренко шагнул вперед и остановился как вкопанный. Перед глазами все завертелось в бешеном вихре.

С поднятой винтовкой, отбросив голову назад, свалился солдат в кожухе.

Солдаты в белых кожухах и льняных рубашках группами выбегали из лесу и в паническом страхе смотрели на дождь пуль на воде. Пули летели им вдогонку, засеивали низину. Крики, стоны и выстрелы сливались воедино.

— Что бежишь? Остановись! — надрывно кричал кто-то.

В ответ раздавались мольбы о помощи.

— Побили нас, братья! А-а-ай, по-би-ли!

— Не оставляй!.. Братья-я-я! Не оставля-я-й!

Не имея другого выхода, беглецы бросились в Пливу. Белые кожухи поплыли по реке. Эхо разносило мольбы о помощи.

Дренко заметил рыжий чуб Бубало, который то скрывался под водой, то снова появлялся на поверхности. Наконец вода поглотила его. От сильного удара Дренко подскочил на месте: пуля царапнула шею. Вдруг он заметил, что Бубало вновь показался на поверхности и сильными руками начал рассекать воду. Кровь ударила Дренко в голову. Поле боя озарилось кровавым отблеском. Он приподнялся, чтобы не выпустить Бубало из виду, прижал автомат к груди и сбежал к воде. Сердце бешено колотилось. Окинув взглядом реку, он увидел головы людей, поднятые руки, судорожно сжимающиеся в кулак. Бубало не было видно. Там, где Дренко только что видел его, вода кипела синими пузырями. Дренко бежал по тропе, хватаясь за кусты, чтобы не сорваться в пропасть. Им овладело неодолимое желание еще раз увидеть Бубало.

С противоположного берега продолжали поливать огнем. Пули падали в воду, отскакивая от деревьев у дороги. Оставшиеся В живых четники в панике бросались в Пливу. В низине валялись трупы.

— Добейте, не мучайте! — кричал какой-то раненый, тряся узкими плечами.

Огонь прекратился, и Дренко остановился. Злоба, как пламя, обожгла ему лицо. Бубало исчез. Посмотрев на противоположную сторону, Дренко увидел того же самого раненого и с отвращением отвернулся. Неожиданно из леса вышла группа партизан и, скрываясь за кустарником, двинулась дальше по краю впадины. Дренко, не раздумывая, направил автомат в их сторону. Так же, не раздумывая, выстрелил. Один из партизан подскочил и, повернув голову, показал пятиконечную звезду на фуражке. Потом упал на спину. Четверо партизан залегли. Двое из них подползли к раненому. Очередь с их стороны просвистела у Дренко над самой головой. Тяжело дыша, он прицелился в тех двоих, которые суетились возле раненого. Один из них упал. Злость на самого себя и на все вокруг овладела Дренко. Вспомнилась Сайка. Он махнул рукой и грудью прижался к земле.

Тем временем с другой стороны появилась новая группа партизан. За ней еще одна. Неожиданно появился Шолая. Он окинул взором Пливу и махнул кому-то рукой, давая знак, что можно продвигаться вперед.

Дренко повернул дуло. Оно остановилось на груди Шолаи. Дренко нажал спусковой крючок — очередь полетела в кустарник. Теперь видны были только качающиеся на ходу плечи. Они то появлялись, то снова исчезали.

Перед глазами Дренко пронеслись события минувших дней. Нанизанные одно на другое, они походили на кошмарный сон. Вспомнилась ночь, когда его освободили из заключения, Дарко, слова Тимотия… Руки у него ослабели и автомат выскользнул из них. Дренко упал на землю и зарыдал. Не заметив, когда прекратился огонь с другой стороны, он встал и пошел в гору.

На вершине горы в мокрой одежде стоял Бубало. Он смотрел на Тимотия, который размахивал кнутом.

— Скотина! Король никогда не вернется к тебе! Ты видел, как красные дерутся? Видел?! — и серия ударов обрушилась на него.

Бубало закрывал лицо руками, бормотал что-то, следя приоткрытым глазом за кнутом.

— Не бей! За что бьешь меня? Подожди!

IV

У Шолаи были все основания радоваться, но часто, когда он оставался один, его охватывало тяжелое чувство. На пепелищах вырастали первые полевые маки. Трава пускала тонкие стебельки. Однако ничто не могло скрыть черной гари. Весна плела чудесные венки. Покрывала ими могилки. Но несмотря ни на что, могильные холмики вызывали тяжелую горечь в душе.

Месяцы шли как годы. Смерть обходила села и уничтожала все подряд.

Шолая вспоминал сожженные села, детей у трупов матерей. Особенно запомнилось одно.

Однажды ночью отряд спустился с гор, чтобы переночевать в сербском селе. Ходивший на разведку Белица сообщил, что в селе живет около шестисот вдов и один старик. Шолая приказал размещаться, а сам направился к большому дому на окраине. В дверях столкнулся с молодой женщиной, которая держала в руках таз. Она окинула его беспокойным взглядом, покраснела, поставила таз на пол и показала комнату.

— Это отряд Шолаи? — спросила она через некоторое время.

Поставив винтовку и вытирая рукавом мокрое от пота лицо, Шолая ответил:

— Да.

— А где сам Шолая?

— Я и есть Шолая.

Женщина вскрикнула от неожиданности и прислонилась к двери.

— Шутишь?

— Сейчас не до шуток. Принеси стул.

В глазах у женщины заблестели огоньки. Подбородок и губы задрожали. Она резко повернулась и выбежала из комнаты.

Шолая тем временем увидел сколоченную из досок кровать в углу и подошел к ней.

Женщина вернулась. В одной руке у нее была табуретка на трех ножках, а во второй — крынка с молоком. Молоко она поставила на стол, а табуретку — возле него, чтобы он сел. Не глядя ему в глаза, медленно проговорила:

— Попей молока… Потом я тебя разую.

— Разувать меня не нужно. Я сам… — ответил Шолая и взял крынку. Его мучила жажда. — Это село Заградже? — спросил он, вытирая усы.

— Да… Заградже, — проговорила женщина.

— Что с тобой?

Она вздрогнула и посмотрела на него снизу вверх. Покраснела под его пристальным взглядом, повела плечами и протянула руку за крынкой.

— Так… У нас мужчины появляются редко… — сказала она, еще больше покраснев от своих слов.

— Когда мужчин угнали? — спросил он, расстегивая рубашку.

— В прошлом году. Осенью.

— Ты была замужем?

— Да. Из нашего дома угнали восьмерых. Женщины пошли за мужьями и тоже не вернулись.

— Ты за своим не пошла?

— Не могла: только что родила.

— А где ребенок?

— Умер прошедшей зимой. Пришлось бежать в горы. Там он и простыл. За три дня сгорел… А ты женатый?

Шолая отставил в сторону снятый башмак и начал расшнуровывать второй.

— Женатый.

— И дети есть?

— И дети есть.

Присев на корточки, она посмотрела ему в глаза и сказала:

— Пусти-ка, дай я тебя разую. — И своей рукой коснулась его руки.

— Я сам разуюсь, иди.

Она поднялась и медленными шагами направилась к двери. Оглянулась. Потом открыла дверь и вышла из комнаты. До Шолаи из сеней донеслись ее легкие шаги. Он снял второй башмак, потер натруженные пальцы. Снял рубашку, бросил ее себе под голову и повалился на кровать.

Весь вечер его будили. Приходили командиры, начхоз, зашел посыльный от комиссара и передал ему почту. Только после ужина он смог спокойно уснуть. Луна заглянула в окно и остановила свой бледный луч на прикладе винтовки. Перед глазами Шолаи поплыла тропа вдоль Пливы.

В последнее время он все чаще видел во сне Пливу. Как и в детстве, лазил по густому кустарнику, искал в нем что-то. Плива то вздувалась, как перед грозой, то текла спокойно. И всякий раз, когда во сне его мучила жажда, он оказывался на ее берегу и, черпая руками, жадно пил воду, пока не просыпался. Однажды река понесла его мимо водяной мельницы куда-то далеко-далеко. Его охватил страх. Но ничего плохого не случилось.

Шолая не знал, сколько времени он проспал. Неожиданно почувствовал что-то горячее на груди и проснулся. В комнате стало светлее. На гвозде, как и прежде, висела винтовка. Протянув руку, нащупал теплую женскую руку на своем плече. Повернул голову и увидел женское лицо. Густые черные волосы спадали на грудь. Глаза пристально смотрели на него. Женщина словно прислушивалась к его дыханию. Шолая взял ее руку, хотел отвести, но в этот момент она сильно обняла его и поцеловала прямо в губы.

— Родной мой… хороший…

— Что тебе надо? — прошептал он, пытаясь высвободиться из ее объятий.

— Хочу быть возле тебя… Не гони меня… — прошептала она и юркнула к нему под одеяло. — Год уже прошел… Живу как гиблое дерево… Родной мой… не отталкивай меня! Не уйду… не уйду… хоть убей меня!

Шолая, обожженный теплотой, закрыл глаза и начал гладить шелковистые волосы, упавшие ей на плечи, но в тот же миг, придя в себя, с силой оттолкнул ее.

— Уходи!

— Не гони меня, милый!

— Уходи! — крикнул он.

Выпустив его из объятий, женщина продолжала гладить шершавыми пальцами его лицо и шептала:

— По ночам видела тебя во сне, хоть и не знала тебя. — Потом она побежала к двери, подбирая белую рубашку, спускавшуюся до пола, и зарыдала…

Шолая закрыл глаза и снова почувствовал рядом с собой что-то теплое. Ему хотелось снова прогнать женщину, но она обняла его с еще большей силой. Голос у нее стал каким-то хриплым. Шолая сильно оттолкнул ее. Слышал, как она упала с кровати. Но когда проснулся, увидел, что она спит у него на руке. Она разрумянилась во сне и стала красивой. Шолая несколько минут смотрел на нее, потом разбудил. Она вздрогнула и открыла глаза.

— Что, родной мой? — спросила она нежно и мягкими пальцами провела по его лицу.

Шолая резко оттолкнул ее руку, спросил:

— Кто тебя звал?

— Сама пришла, — прошептала она, покраснев.

В этот момент в голове у него промелькнуло, что, может быть, кто-нибудь даже видел ее с ним рядом. Не зная что делать, Шолая спрыгнул с кровати. Схватил штаны, быстро натянул их, надел башмаки и, взяв со стола плетку, закричал:

— Слазь с кровати, с. . .!

Женщина вздрогнула и со страхом посмотрела на него, закрывая рукой вырез на груди, прижалась к стене и левой рукой потянула на себя покрывало.

— Что с тобой? Ты что, с ума сошел? — прошептала она.

Плетка дрожала в его руке.

— Слезай сейчас же! Издеваться надо мной решила?

Женщина послушалась. Сбросила с себя покрывало и спустила босые ноги на пол. Плечи ее вздрагивали.

— Пороть вас всех надо! — заорал он, замахиваясь на нее.

Она в ужасе отскочила от него и спиной ударилась о косяк двери.

— За что ты собираешься бить меня? Что я тебе плохого сделала?

— Змеи! Взбесились! Мужчин заманиваете! — кричал Шолая, приближаясь к ней с поднятой плеткой.

Она вдруг отскочила в угол, смело посмотрела на него и, опустив руки, сделала шаг вперед.

— Ударь! — выдохнула она, — ты же герой! На женщин плетку поднимаешь! — В глазах у нее светилась ненависть. Губы дрожали. — Хочешь, чтобы мы к четникам шли? Три дня назад появились они здесь, а я в горы убежала, чтобы не встречать их. Думала родить сына от героя, а он!.. Только посмотрите на него! Ничего ты не стоишь! Лгут люди! Ударь! Покажи себя! — Заметив, что он отводит глаза в сторону, она крикнула: — Все равно найду героя, хоть умри, умри, умри! — И, в последний раз окинув его взглядом, захлебываясь от слез, бросилась к двери и с силой захлопнула ее за собой.

Шолая продолжал стоять посреди комнаты. Разозленный, подошел к столу и бросил плетку. Долго зашнуровывал башмаки; никак не мог попасть в дырки. Выйдя на улицу, позвал дежурного и приказал готовиться к походу.

Когда обогнал колонну и поднялся на гору, обернулся и с грустью посмотрел на село сербских вдов. Ему казалось, что он провел в нем долгие годы. Смахнул слезу.

Шли недели, а он никак не мог забыть той ночи. Перед глазами то и дело возникал образ разгневанной женщины, и он не знал кого корить: себя или ее. Никто до той поры не говорил ему в лицо таких слов. Однажды ночью Шолая встал и вышел на улицу. Дошел до соседней хижины, где дежурил Белица. Позвал его. Тот вышел, поправил кобуру на боку и остановился.

— Что хочешь, Симела?

Шолая вошел под навес и, посмотрев на пустой рукав Белицы, сказал:

— Завтра выделишь отделение хороших ребят и пошлешь их в село Заградже. Пусть остаются там, пока не получат другого приказа. Будут охранять село от четников и помогут женщинам в работе.

С той ночи Шолая заметно изменил свое отношение и к девушкам, которые работали в отряде санитарками.

Как-то вечером к Шолае зашел Проле. В разгаре разговора он сказал:

— Помнишь, Симела, когда мы первый раз с тобой встретились. Это было во время драки. Тогда я еще сказал тебе несколько оскорбительных слов. Теперь позади остались долгие месяцы совместных боев. Путь, который мы прошли, — больше, чем путь братства, больше, чем путь дружбы. Ты мне теперь больше, чем родной. Настало время признать, что ты коммунист, как и все те, кто со времени Коммуны до сегодняшнего дня погибали на баррикадах за счастье людей. Думаю, настало время стать тебе членом своей партии.

— А разве до сих пор я им не был? — помолчав, произнес Шолая.

— До сих пор не был.

Шолаю будто ударили по голове.

— И это ты говоришь мне сейчас, когда пройден такой путь?!

— А почему бы нет? — растерялся Проле.

— Что же, мне нужно было погибнуть, чтобы вы признали меня своим? До сих пор ты считал меня простым убийцей?

— Нет, Симела, ни в коем случае! — почти закричал Проле.

— Ну и что же дальше?

— Я никогда не думал об этом, ведь каждый день бои…

— Не лги! — бросил Шолая.

— Я не лгу.

— Нет лжешь! — с горечью проговорил Шолая. — Такую вещь можно сказать и во время атаки. Разве коммунистом человек становится за обеденным столом? Ты же сам рассказывал мне о Ленине. Если бы он был на твоем месте, он бы еще на том самом Воеводинском тракте сказал мне это. Умеешь рассказывать, как делал Ленин, а сам делать, как он, не умеешь. Ленинской «Искрой» батальон окрестил, меня предложил сделать командиром, а коммунизм оставил для себя. Что же это такое, если не ложь?

Проле не знал, что сказать. Потом, глубоко вздохнув и сев на табуретку, начал:

— Садись, Симела! Я не лгу, но то, что я допустил ошибку — это точно. Завтра уезжаю на встречу с Бешняком и вернусь вместе с ним. Несколько дней ты будешь вместе с Влахом, а когда вернусь — сделаем все остальное. Садись!

V

Назавтра, готовясь в дорогу, Проле позвал Влаха (отряды теперь соединились, чтобы действовать сообща).

— Я не сделал одного очень важного дела, — начал он, — но как только вернусь — сделаю. Пусть тебя не удивляет резкость Шолаи, такой уж он есть. Если будет самовольничать — не обращай внимания. Старайся понять его. Я говорю тебе все это потому, что наши подразделения стали дисциплинированными, а у него еще проявляется стихийность. Не равняй его с другими.

Влах изучал группу сопровождающих, которая готовилась ехать вместе с Проле. Он видел Козину, Округлицу и искал глазами кого-нибудь еще из плевичан. Заметив лишь Ракиту, Йованчича и курносого Йокана, спросил Проле:

— Только пятеро плевичан в отряде?

— Есть еще несколько, — ответил Проле, взнуздывая коня. — Не беспокойся. Мы боролись за то, чтобы перетянуть их на свою сторону, но они предпочли итальянский рис.

— Ничего, Янь все же наш, — ответил Влах.

Прощаясь перед отъездом, Проле посмотрел в сторону хижины, где расположился Шолая, и сказал задумчиво:

— Попытайся убедить его съездить домой. Грубый он, и семья, конечно, чувствует это. Постарайся смягчить его. Учителя умеют это делать.

Влах усмехнулся и стиснул ему руку.

— О Шолае не беспокойся. Много человеческих характеров видел я на своем веку. Счастливого пути!

Отряд Шолаи в жестоких, схватках разбил роты Томинаца под Плевой, затем через Драгнич и Медну вышел к Герзово и ударил по позициям Тимотия. Борьба еще только начала разгораться, когда прибыл связной с сообщением, что легионы усташей прибывают в Злосело и народ купресского, гламочского и ливаньского районов бежит в горы. Вернувшись, Шолая приказал перебросить отряд к Благае. В ту ночь ему не удалось завернуть домой.

На другой день он решил отоспаться, так как устал до изнеможения. Отправился в лагерь и, расстелив на сене одеяло, прилег. Но поспать ему не удалось. В тот день арьергард под командованием Белицы вел бои с подразделением четников неподалеку от Плевы. В жестокой схватке Белица разбил противника, захватил в плен трех четников и пригнал их в отряд. Белица принес тревожные вести.

— К Плеве подобрался Бубало, — сообщил он Шолае. Говорят, что он разошелся с офицерами и решил остановиться в Плеве насовсем. Режет людей вовсю. Какую-то женщину, жену четника, повел с собой. Жене твоей грозился, что изнасилует. Нужно что-то делать.

Шолая приказал привести пленных. Допросив их, потребовал подать коня. Подтягивая седло, повернулся к Белице и сказал с укором:

— Когда услышал о Бубало, должен был преследовать его. Сегодня ночью попытаюсь добраться до Плевы и разведать. О Зорке ничего не слышал?

— Нет. Шли через Козину. Не по пути было.

— Ждите меня. Если переместитесь, пошлите навстречу связного.

Шолая погнал лошадь в сторону Виторога.

В тот же вечер в отряд прибыл один из руководителей восстания в Боснии и Герцеговине в сопровождении двух связных.

— Где ваши командир и комиссар? — спросил прибывший подошедшего к нему курносого Йокана.

— Шолая куда-то уехал. Комиссар в хижине.

— Проводи меня туда.

Любопытный Йокан всегда хотел первым узнать, кто и с какой целью прибыл в отряд. И сейчас он спросил:

— Издалека прибыли?

— Издалека.

Гость окинул Йокана внимательным взглядом. Широкое лицо, острая подкова бороды и прямая верхняя губа придавали его взгляду твердость.

Йокан посмотрел на приезжего и спросил:

— Кем будешь? Командир?

— Что-то вроде этого, — коротко ответил приезжий.

Йокан вошел в хижину и доложил Влаху о прибывших. Тот вышел и, разглядев гостя, с порога радостно закричал.

— Товарищ Сури!

Приезжий вошел в комнату. Он сообщил, что в этот район скоро прибудут пролетарские бригады во главе с Тито. Потом разговор зашел о Шолае.

— Шолая у вас в партии? — спросил приезжий.

— Нет, товарищ Сури.

— А почему?

— Анархичная, своенравная натура. Правда, за последнее время несколько изменился.

— А вы говорили с ним? Он хотел бы вступить в партию? Вы спрашивали его?

— Думаю, что Проле говорил с ним. Точно не знаю. Конечно, нужно еще будет поработать с ним.

— Товарищу Тито о Шолае все известно, но он не знает, что Шолая не член партии.

Влах покраснел, смутился и нервно забарабанил пальцами по поясу.

— Что будем делать?

— Надо попробовать!

В этот момент раздался выстрел. Комиссар схватил шапку и выскочил на улицу. Сури подошел к табуретке, взял свой ремень с кобурой и начал подпоясываться.

— Усташеский патруль приблизился было, но потом… — ответил Белица на вопрос Влаха.

Влах махнул рукой и вернулся в хижину.

Утром, когда начало светать, Сури вместе с сопровождающими отправился в путь. Влах проводил его. У последних домов Сури обернулся и сказал:

— Будьте помягче с Шолаей.

Потом, словно вспомнив что-то, перенес взгляд на горы, которые купались в солнце, на серые облака над ними.

— Один Шолая в Боснии, — добавил он.

Сури трижды встречался с Шолаей: однажды в Плеве у него дома, потом случайно под Млиништой и в третий раз где-то возле Шипово на позициях. Тогда Шолая ехал рядом с ним, вороша концом плетки густую гриву лошади.

— Почему ты, Симела, в бою всегда идешь впереди? — спросил Сури. — Ведь в тебя могут попасть. Разве командир всегда должен идти впереди?

Всматриваясь в даль, Шолая с улыбкой ответил:

— Привык, товарищ Сури. Когда мы подняли восстание, первое время дрожь пробирала, и я подумал: если будем дрожать — усташей не поставим на место. Шел я впереди и думал: кто отстанет от меня — трудно тому придется. У нас в Плеве жил когда-то пастух по имени Година. Всегда один шел на зверей. И медведи бежали от него.

— А если погибнешь, Симела?

Шолая усмехнулся, пришпорил коня и, натянув поводья, весело проговорил:

— Попасть в меня трудно, а если и попадут, я уже навоевался. Уже сотни их истребил.

Вечером, когда спустились в Плеву, Шолая слез с лошади, ослабил ремни и, прежде чем войти в дом, остановился. Сури тоже остановился. Шолая задумчиво посмотрел на него и спросил:

— Послушай, Сури, я хочу спросить тебя о чем-то.

— Пожалуйста.

— Скажи мне, кто такой Тито?

Сури пристально посмотрел на него и ответил:

— Верховный главнокомандующий, ты же слышал о нем!

— Я не об этом тебя спрашиваю. Ты мне скажи, кто он? Генерал? Офицер? Господин какой-нибудь?

— Нет, рабочий.

Шолая встрепенулся. С недоверием посмотрел в синие глаза человека, стоявшего перед ним, и спросил:

— Шутишь?

— Нет. Он такой же рабочий, как и я, причем металлист.

Шолая тяжело вздохнул и сказал хрипло:

— Знаешь, до сегодняшнего дня мучился. Еще тогда, когда пятиконечную звезду прикладывал, мороз пробирал меня по коже. А что, думал, если он какой-нибудь там офицер. Встретимся, а он и руки не протянет. Меня это волновало. Люблю людей простых, в домотканой одежде. Сейчас на душе у меня отлегло. Значит, у него рабочие руки.

Сури надолго сохранил в себе теплые воспоминания о несгибаемом Шолае.

Проводив Сури, Влах сразу же созвал собрание. Когда явились Муса, Белица и Йованчич, он сказал:

— Сегодня поговорим о Шолае. Пора подумать о приеме его в партию.

Вскоре прибыл Шолая. Слез с лошади, бросил поводья и осмотрелся. Он был измотан до предела. Перед хижиной, где проходило собрание, прохаживался часовой — янянин, только недавно пришедший в отряд.

Шолая крикнул Раките, чтобы тот расседлал лошадь, и направился к хижине.

— Стойте, товарищ Симела, — остановил его часовой.

Шолая остановился и вопросительно посмотрел на часового.

— Нельзя, — сказал тот и спиной прикрыл дверь.

— Почему нельзя? — резко спросил Шолая.

— Нельзя… приказано… Собрание коммунистической ячейки!

Кулаки у Шолаи сжались. Бросив на часового свирепый взгляд, Шолая поднял руку. Часовой отпрянул, пряжка на ремне лопнула и винтовка соскользнула, ударившись о бревно. Шапка слетела. Шолая шагнул вперед и с силой открыл дверь.

— Что это за Коммунистическая партия, в которой нет Симелы Шолаи! — услышал часовой над своим ухом громкий голос.

Часовой поднялся и уныло посмотрел на лежавшую на земле винтовку.

Через полчаса Шолая выходил из хижины в обществе Влаха и Белицы. Влах шел, понурив голову.

— Да мы давно уже хотим принять тебя в партию, чего ты возмущаешься. Вопрос этот давно решен. Дела только мешали, — говорил он, растерянно глядя в сторону.

— Если хотели бы принять, сообщили бы, — ворчал Шолая. — У вас всегда так: сами решаете, сами и знаете об этом. Вы меня спрашивали, кого нужно принять в партию из плевичан? Со мной не советуетесь! Ну и делайте, как знаете!

— Подожди, Симела, — вмешался в разговор Белица, хватая его за рукав, — подожди, я тебе все объясню.

— Молчи! — крикнул Шолая. — Это ты часовых ставишь! Если еще раз увижу часового, идя на партийное собрание, покажу тебе дорогу через Виторог.

— Да ты ничего не понимаешь!

— Замолчи! Получше вас знаю, что такое партия.

Влах шагал и про себя думал: «Войти вот так штурмом в партию… Такого еще не бывало. Дело ясное, вопреки инструкциям, но что я мог сделать. И Сури поступил бы точно так же…»

VI

Разбитые роты четников отступили в Медну и Печску, захватив раненых и оставив трупы на берегах Пливы.

Когда Дренович входил в дом попа, он был хмур. За ним вошел понурый Тимотий. Вслед за ними брел растерзанный Томинац. Войдя в комнату, он бросил на стол потрепанный хлыст.

— Его нужно найти, этого плевичанина, это он их учит! Почему я весь огонь сосредоточил на горе и не попробовал ниже? Собачье отродье… — выругался он.

— А кто виноват? — вспыхнул Тимотий. — Кто разработал план форсирования Пливы там, где переходят вброд?

Томинац окинул его презрительным взглядом. Потом язвительно проговорил:

— Вы, господин капитан, были за фронтальный поход! Если бы не вы, с нами этого не произошло бы.

— Да, вы бы спасли королевство! — со свирепым видом выкрикнул Тимотий. — Вы бы воскресили его!

— А вы его похороните! — в том же тоне ответил Томинац.

— Кончайте препираться, — прервал их Дренович. — Из поражения необходимо сделать вывод. — Он поднял глаза и посмотрел на торчащую бороду Тимотия. — Что толку от вашего гнева? Вы били солдат на позициях, вместо того чтобы повести их в бой. Что из всего этого может получиться?

Искоса посмотрев на Дреновича, Тимотий сказал:

— Как же тогда мы должны действовать?

— Я вам расскажу. Садитесь.

В голосе Дреновича зазвучали командирские нотки. Тимотий снял гимнастерку, погладил бороду и, цинично усмехнувшись, остался стоять на месте.

Дренович нагнулся и положил руки на карту…

В ту ночь командование четников разработало план создания подвижных групп, план ареста Шолаи, захвата Плевы и других молниеносных действий. Все это должно было поднять моральный дух солдат. На рассвете колонны четников отправились на позиции, и Дренович выехал из Медны. Дорогой его встретил посыльный и сообщил, что отряд Дренко распадается, что группа во главе с Бубало дезертировала, угнала лошадей и скрылась. Дренович сурово посмотрел на Тимотия и язвительно проговорил:

— Ваша плетка, капитан, укрепила наши ряды.

А в полдень завязались первые бои с выдвинувшимися вперед частями партизанских засад.

В ту ночь, когда поступило тревожное сообщение от Белицы, Шолая решил завернуть в Козину к крестьянину Тодорине, чтобы расспросить о том, что творится в Плеве.

Дом Тодорины стоял в котловине. За ним сразу же начинался буковый лесок. Тянулся он до подножия горы. Шолая спустился знакомой тропой и, прикрикнув на щенка, лаявшего у самых ног лошади, подошел к двери. Тодорина высунул голову и, узнав Шолаю, вышел.

— Ты, Симела! Заходи… Уже встали.

— Некогда. Рассказывай, что творится в Плеве.

— Тогда подожди, что-нибудь накину на плечи, — проговорил Тодорина и вернулся в дом. Выйдя вновь на крыльцо, начал рассказывать:

— По сути дела, ничего нового нет. В Плеву прибыл Бубало. Говорят, что и остальные прибудут. Четники опять нажимают на Герзово. Слышал, грозились твоей Зорке. Она вот-вот должна родить, это ты знаешь. Почему ты сам не заехал?

— Не мог, — проговорил Шолая. — А Бубало с большой группой нагрянул сюда?

— Человек тридцать.

— А в Плеве он еще ничего не сделал?

— Ничего. Говорят, ходил к попу Кесеричу и просил дать жилье какой-то женщине.

— А ты слыхал, что он угрожал Зорке?

— Говорят всякое. — Тодорина говорил почему-то медленно, растягивая слова.

— Ты его не видел?

— Нет. Завтра пойду к церкви, и там, должно быть, встречу.

— Если увидишь его, не рассказывай, что видел меня. Пересчитай, сколько их, и прощупай, чем они дышат.

— А ты еще заедешь?

— Завтра или послезавтра. Если не приеду сам, кого-нибудь пришлю.

— Пусть приходят ночью. Так лучше.

Шолая перебросил поводья, подтянул стремя и сел на лошадь. Поехал прямо к своему дому. Собака надрывно лаяла. Небо было чистым. Луна купалась в пене облаков. Ветер неслышно шелестел в листве деревьев.

В ту ночь Шолая покинул родной дом раньше, чем предполагал. В полночь за Пливой началась винтовочная стрельба. Сначала редкие и далекие, а затем все более частые и сильные приближались выстрелы от Герзово. Выйдя из дому, Шолая вывел коня, прислушался, чтобы оценить направление огня, и сказал Зорке:

— Завтра буду здесь. Береги себя. Я их выгоню отсюда. Если появятся четники, спрячься в погреб.

Зорка стояла у крыльца и молча смотрела на него. Когда он скрылся за хлевом, она постояла несколько минут, прислушиваясь к стуку копыт, потом вернулась в дом. Выстрелы раздавались все ближе.

Приняв решение двумя ротами выгнать Тимотия из Герзово, отряд Шолаи рано утром выступил на Виторог, где через три часа завязалась ожесточенная схватка с четниками.

VII

Зорка вот-вот должна была родить. Как-то она окучивала кукурузу. Рядом с ней работала Дарка, жена Бубало. Зорка пошла к сумке, чтобы взять семена: хотела между рядами кукурузы посадить тыкву. И не успела нагнуться, как резкая боль пронзила поясницу. Она вскрикнула и упала на землю. Солнце ударило ей в глаза кровавыми лучами. Межа, где росла дикая ежевика, расплылась, заколебалась и вспыхнула ярким пламенем.

Дарка, увидев, что Зорка упала, бросила мотыгу и побежала к ней.

— Что с тобой?

— Ничего… так что-то… дай воды!

Дарка взяла фляжку из куста, налила воды в жестяную кружку и, поддерживая голову Зорки, помогла ей напиться.

— Живот болит?

Зорка вздохнула, потерла ладонью подбородок и, поправляя сбившийся на голове платок, проговорила:

— Так же, как и тогда, когда рожала первых троих.

Зорка в первые годы замужества родила четверых. Трое из них умерли. Перед каждыми родами она ощущала точно такую же боль, как и сейчас. И сейчас ее охватили дурные предчувствия. Она смотрела на шелестевшие листья кукурузы, которую только что окучивала, на солнце, припекавшее ниву. Ветер дотронулся до ее лица, ласково поиграл волосами.

— Иди работай, мне сейчас лучше, — прошептала Зорка.

— А ты будешь еще окучивать?

— Должна. Закончу ряд — и пойду.

Они работали до самого вечера. Говорили мало. Когда стемнело, Дарка спросила:

— Скоро родишь?

— Скоро.

Зорка взяла платок, повязалась и начала собираться. Чтобы забыть свои мысли, спросила Дарку:

— О муже что-нибудь слышала?

Дарка встрепенулась. По лицу ее пробежала тень беспокойства.

— Ничего не слыхала…

— Говорят, поругался с офицерами.

Лицо Дарки залила краска.

— Поругался так поругался. Его дела меня не интересуют. Пусть делает, что хочет.

— Ты по-прежнему ненавидишь Симу? — спросила Зорка.

— Себя я ненавижу.

— Если мне трудно будет при родах, придешь ко мне? Я ведь совсем одна.

— Приду.

С того вечера Зорка со дня на день ждала появления на свет ребенка. Готовила пеленки, достала с чердака колыбель. Хотя и боялась, что ребенок не будет жить, ждала его с любовью.

…В то утро ее разбудила резкая пулеметная очередь. Зорка соскочила с постели и выбежала на улицу. Дрожа от холода и страха, осмотрелась. Над Пливой расстилался туман. Начало светать. В предчувствии не-счастья Зорка быстро вернулась в дом. Дрожащими руками обняла дочку и села возле нее.

Через час солнце поднялось из-за леса. Туман рассеялся. Петух деда Перушко захлопал крыльями и прокукарекал. Под амбаром закудахтала наседка с цыплятами. Со стороны Пливы доносились редкие выстрелы.

Успокоившись, Зорка встала и разожгла огонь. Маленькая Зорка заспанными глазами смотрела на мать.

— Это папа стрелял?

— Нет.

— А кто?

— Какой-нибудь охотник.

Маленькая Зорка задумалась и удивленно посмотрела на мать.

— Охотник стрелял из пулемета?

Зорка взяла подойник и пошла в хлев. Маленькая Зорка протянула босые ножки к огню. Пламя лизало ей пальчики, кусало их, и тогда она быстро убирала ножки. Вдруг она услышала тяжелые шаги. Приподнялась, чтобы посмотреть, кто идет. Перед порогом шаги стихли. Неожиданно в дверях выросла фигура, опоясанная патронташем. У незнакомца был широкий, весь в рубцах лоб, лохматые с проседью брови. Одноглазый сердито смотрел на девочку. Не узнав Бубало, маленькая Зорка от страха втянула голову в плечи и опустила ручонки. Бубало, опершись о дверной косяк, долго смотрел на огонь, на девочку, потом глубоко вздохнул и повернул обратно. Маленькая Зорка вскрикнула и заплакала. Когда мать вернулась, девочка пальчиками вытирала слезы. Поставив подойник с молоком, Зорка спросила:

— Что с тобой? Ты плакала?

Маленькая Зорка молчала.

— Ты чего-то испугалась? Говори!

— Приходил дядя четник. У него один глаз и длинная борода.

Зорка испугалась.

— А куда он делся?

— Ушел.

В середине дня начался бой. Роты Шолаи столкнулись с четниками под Драгничем. Над Плевой разнеслась винтовочная и пулеметная стрельба. Несколько снарядов упало в овраг, и оттуда повалили черные облака дыма. Зорка выбежала из хаты и заметалась по двору.

Когда стрельба стихла, Зорка решила, что настало время укрыться в погребе.

Узнав, что Бубало был у нее в доме, она забеспокоилась, ибо слышала о нем много плохого. За какой-то час ей удалось многое вынести из дому и спрятать в погребе. Стрельба разразилась вновь, на этот раз даже более сильная. Зорка побежала к дому, чтобы взять дочку, но на полпути на нее обрушился град пуль. Она добежала до амбара, прижалась к доскам. Пули летели в крышу, пробивали доски. Услышав плач маленькой Зорки, она вскрикнула и побежала в дом.

Стрельба продолжалась около часа. Потом на какое-то время все утихло, чтобы через несколько минут вспыхнуть с еще большей силой.

Воспользовавшись затишьем, Зорка схватила дочку и побежала с ней к погребу. Не успела она закрыть за собой дверь, как стрельба возобновилась. По крыше застучал град пуль. Зорка села на подстилку, поправила на голове платок. Девочка заплакала, ища в темноте руку матери. Зорка прижала дочку к груди и стала прислушиваться. Стрельба не утихала. Снаряды разрывались где-то совсем рядом. Временами Зорка бормотала: «Симела» — и, замирая, закрывала глаза.

Так сидели они несколько часов. Маленькая Зорка спала. Выстрелы становились все более глухими. Когда все стихло, Зорка взяла дочку на руки и вышла во двор. Солнце клонилось к закату. По двору расхаживала курица. У порога дома лежал мертвый пес. С Пливы донесся людской говор. Зорка выглянула из-за угла и, к своему ужасу, увидела большую группу четников. По дороге со стороны Шипово шли все новые и новые группы. Стволы винтовок колыхались, как лес. Блестели на солнце кокарды. Зорка хотела было бежать, но в ужасе остановилась. К ней шел долговязый четник с редкой темно-каштановой бородкой. Глаз его она не видела, но в его походке, в том, как он нес винтовку, было что-то знакомое. Когда он поднял голову, она узнала его. Это был родственник по линии Шолаи, который ушел в четники еще прошлой осенью. Увидев Зорку, он остановился. Оглядевшись и вытерев рукавом пот с лица, сказал:

— Беги, Зорка! Симелу, кажется, погубили. Они отступают! Беги!

Потеряв сознание, Зорка упала. Когда очнулась, увидела Дарку.

— Где четники?

— В селе. Пошли к церкви. Сюда еще не приходили.

— Что с Симой?

— Отступили они.

— Он жив?

— Должно быть, жив…

Зорка с облегчением вздохнула.

— Кто тебе сказал, чтобы ты пришла сюда?

— Влатко, родственник Симы.

— Где он?

— Ушел. Сказал, чтобы ты берегла себя.

Зорка посмотрела на горящий ночник на столе и прошептала:

— Принеси воды… Ты все приготовила?..

— Лежи, не беспокойся. Все будет хорошо.

— Начинается… — закричала вдруг Зорка. На лбу у нее выступили крупные капли пота…

Послышался выстрел. Пронзительный крик новорожденного слился с ним. Зорка с облегчением вздохнула. Дарка, сама не зная почему, начала всхлипывать.

VIII

Когда Сайка проснулась, в ногах у нее сидел Бубало.

— Уходи!

— Прогоняешь?

— Уходи, прошу тебя, уходи!

— Когда спасал тебя — не прогоняла.

— Умоляю, уходи!

Руки Бубало сжались в кулаки.

— Значит, я тебе противен?

— Я этого не говорила.

— Противен, потому что одноглазый?

— . . .

— Я не виноват в том, что у меня один глаз. Довелось мне в жизни работать лесорубом. Валил в день почти по гектару леса. Был я тогда красивый, молодой, сильный. А однажды буковое дерево хлестнуло меня по лицу. Глаз-то вытек. Тяжелая жизнь у нас была. Потому мы и некрасивые.

— Прошу тебя, оставь меня сейчас.

— Раз гонишь, значит, правильно говорю.

— Нет, не правильно.

— А почему тогда гонишь?

— Да так… устала я…

— Хочешь, убью твоего офицера? Только скажи — и завтра его не будет.

— Нет… нет… не смей убивать его!

— Значит, ты все еще любишь его?

— . . .

— Почему ты не хочешь, чтобы я убил его?

— Замолчи! Прошу тебя, замолчи!

— Я бы за тебя всех офицеров перебил. Боснию бросил бы тебе под ноги. И самого себя бросил бы…

— Уйди, пожалуйста! Я хочу спать!..

В тот день, когда бой на Пливе кончился, Дренко вернулся в штаб. Она сидела в углу, предчувствуя недоброе. Закрыв за собой дверь, он остановился и долго молча смотрел на нее. Потом шагнул к столу, достал портсигар и начал свертывать цигарку. Сел на табурет. Чтобы завязать разговор, она подошла к нему и, по привычке запустив пальцы в его шевелюру, спросила:

— Тебя отпустили?.. Ты очень устал?

Он молчал.

— Я не думала, что тебя выпустят…

Он поднял голову, посмотрел на нее каким-то отсутствующим взглядом и, сбросив ее руку, опустил голову. Потом он встал, прошел мимо нее и, растоптав на ходу недокуренную папиросу, лег на постель. Проснулся поздно вечером и, не сказав ни слова, ушел куда-то. Вернулся далеко за полночь. Когда она подошла к нему, он встал и вышел на улицу. Через окно она видела, как он стоял в одной рубашке, смотрел в сторону леса. На третий день вечером она снова подошла к нему и только тогда поняла, что примирение невозможно.

— Лучше уйди, а то могу убить! — сказал он сдавленным голосом, и плечи у него задрожали.

Когда она бросилась к нему, он оттолкнул ее с такой силой, что она упала. Он медленными шагами направился к ней. Рука его потянулась к кобуре, висевшей на стене. Она вскрикнула и выбежала на улицу.

Под окном стоял Бубало, судорожно затягиваясь сигаретой. Он посмотрел в освещенное окно. Потом на нее. По-медвежьи подошел к ней, схватил за руку и повел за сарай. Там ждали лошади. Люди его с винтовками, повернутыми в сторону штаба, залегли за сараем.

— Каждую ночь вот так ждал, — бормотал Бубало, сажая ее на лошадь. — Я мог его вчера вечером убить, но раздумал. Сама убежит, подумал. Так и случилось.

Сайка согласилась бежать из мести. Дренко вдруг показался ей судьей, который хочет вынести приговор, и почувствовала, что презирает его. И не из-за того, что он, охваченный ревностью, поднял на нее руку. Ее не покидало чувство, что он сам виноват во всем происшедшем. Только тогда, когда увидела попа Кесерича, когда вгляделась в его беспокойные глазки и коснулась лицом мягкой бороды, опомнилась.

— Я здесь буду жить, отец?

— Так приказано.

В голосе священника был скрытый укор, и она поняла его.

— Отец, я хотела бы исповедаться.

— Только не сейчас. Вы же слышите, стреляют, — проговорил поп, прислушиваясь к стрельбе. — Вот до чего мы дожили: королевские стрелки — на ночлег, шолаины — на завтрак. Да, страшные времена настали.

Несколько дней она молчала.

Бубало долго присматривался к ней. Наконец однажды вечером схватил ее за руку и резко потянул. Волосы у нее рассыпались. Испугавшись, она вскрикнула.

— Его любишь?

— Нет! Пусти!

— Убью его! Завтра же его не будет!

— Ты с ума сошел!

— Почему ты все время плачешь?.. Почему?

— Тяжело мне. Никого у меня нет.

— А я?

— Кто ты мне?

— Не говори так. Я будто с ума сошел с той поры.

— Не понимаешь ты меня!

— Лучше убирайся, если ненавидишь!

— Замолчи. Ты жене нужен. Почему ты бросил ее?

— Она ничто для меня.

— Замолчи! Уходи! Прошу тебя, уходи… После придешь…

— Хорошо, уйду…

Он встал и вышел на улицу. Сайка вскочила, схватила накидку и выбежала из дому. Откуда-то издалека доносились приглушенные раскаты грома. Потом они стали приближаться. Сверкнула молния.

Бубало вошел в комнату. Еще с порога увидел пустую кровать. Вздрогнул. Бросился на улицу. Мимо дома кто-то проехал. Часовой стоял под навесом, укрывшись от дождя. Бубало обежал вокруг дома, заглянул в сарайчик, думая, что она могла спрятаться там и, не найдя ее, подлетел к часовому.

— Видел ее?

— Кого?

— Сайку?

— Нет.

Бубало бросился в дом. Влетел в комнату и крикнул:

— Поп! Ты где?

Поп тотчас же выбежал из своей комнатушки.

— Где она? Говори!

Поп попятился назад и пробормотал:

— Кто?

— Она, она, не прикидывайся дурачком! Не уберег ее!

Поп, увидев кулак Бубало, втянул голову в плечи, залепетал:

— На меня руку поднимаешь?

— Говори!

— Я ничего не знаю!..

Бубало вылетел во двор и закричал:

— По коням!

Гроза бушевала. Лошади беспокойно били копытами.

IX

Ехали группой в шесть человек. Проле с Бешняком впереди. За ними следовали широкоплечий янянин Нико Мамула, черный, как ворон, Стоян Округлица, Остоя Козина и посыльный Видан, по кличке Мамалыга.

— Эй, Видан, — спрашивал Округлица, ровняясь с остальными, — почему тебя зовут Мамалыгой?

— Откуда мне знать? Рассказывают, что дед мой на поминках князя съел три больших чашки мамалыги. Тогда его так и прозвали.

Округлица заразительно засмеялся.

Связной скупо улыбался и поддразнивал других.

— Округлица, почему ты черный, как цыган, а отец и мать у тебя как и все остальные люди?

— Это как раз понятно, — со смехом ответил Округлица. — Мать согрешила, отец взял кочергу и избил ее до полусмерти. Я был в утробе, кочерга черная. Каким же я мог появиться на свет?

— Ха-ха-ха! — покатывался от смеха Мамула.

— Здорово, — ухмылялся Козина. — И все из-за кочерги! Бывает же так!

Проле продолжал разговор с Бешняком. Тот расспрашивал.

— Что, сейчас его примем?

— Да, сейчас.

— Ты допустил ошибку. Большую ошибку. Нужно было раньше, — заявил Бешняк.

— Да, нужно было, — согласился Проле.

— Все мы слишком суровы, — проговорил Бешняк задумчиво. — Время нас делает такими.

Проле повернул голову и с любопытством посмотрел на него. Шайкача с пятиконечной звездой. На груди — автомат. На рукавах — комиссарские знаки отличия. Выражение глаз скорбное.

— К ночи будем там? — спросил Бешняк.

— Должны быть, — ответил Проле.

Тридцать всадников выехали на поляну. Пересекли тропу, по которой некоторое время назад прошла группа партизан. Остановились там, где следы копыт ушли в лес.

— Странные следы, свежие.

Бубало бросил взгляд в сторону и еще сильнее натянул узду разгоряченного вороного коня.

— Свежие, — повторил четник рядом с ним.

— Сойди-ка, посмотри!

Коротконогий плечистый четник соскочил с лошади и пошел в лес. Прошел мимо привязанных лошадей и остановился за буком. Шестеро партизан спали на листьях, прикрывшись плащ-палатками. Посмотрел на них, пересчитал и вернулся.

— Партизаны спят, — сообщил четник, вернувшись к своим.

— Слезть с коней! — приказал Бубало. — Пятеро к коням, остальные за мной.

Шли осторожно.

Не успел Проле дотянуться до кобуры, как на него обрушился удар.

Бешняк отступал, обороняясь кулаками. Последний удар в затылок свалил его на землю.

Козина, Мамула, Округлица и Видан стояли связанные.

— Пошли!

Их погнали вперед. Затрещали ветки. Спугнутые лошади, топча молодняк, выбежали из лесу и заржали, увидев других лошадей. Люди Бубало сели на коней и погнали пленных. Дорога вела прямо в Плеву.

Проле остановился. В-этот момент кто-то ударил его прикладом по спине. В глазах у него потемнело.

Бешняк шагал без головного убора. Руки были за спиной.

Округлица искал глазами свой дом.

Всех мучило горькое раскаяние.

Их погнали к реке. Они перешли мост и двинулись в направлении Подове.

X

Проле не выбирал в жизни проторенных дорог. Кроме электротехнической мастерской в Нише, апрельских дней и дней, когда вспыхнуло восстание, он ничего не видел. Для личной жизни не было времени. Проле мог быть счастливым только тогда, когда другим было хорошо.

Бешняк вздохнул и спросил:

— Проле, ты не спишь?

— Да какой там сон!

— Как все это могло произойти?

— Ты виноват, — раздался голос Округлицы, — ты уснул.

— Не дури, Округлица, — прошептал Мамула, — такое могло и с тобой случиться. Я ведь три ночи глаз не смыкал.

— Ты еще в дороге видел сны! — проговорил Округлица и со злостью сплюнул.

— Кончайте! — вмешался в разговор Бешняк. — Не увидим больше Шолаю! А жаль!

— Если бы Симела знал, — продолжал Округлица, — он освободил бы нас. И почему мы никого не отправили вперед…

С улицы доносились голоса:

— Ночью я никуда не пойду. Устал. Хочу спать.

— Пойдешь.

— Не пойду, Бубка. Говорю тебе, что не пойду. Хватит. Это уже шестая ночь. На лошади засыпаю.

— Не ори! Пойдешь!

— И лошадь запарил. Что я от этого имею? Никуда не пойду! Устал. Хочу спать… А она смылась… Ее нужно было четвертовать, а не миловать.

— Что ты болтаешь, дурак! Смотри, а то…

— Не могу, Бубка. Устал… Ее не найдешь, гоняться нет смысла.

— Замолчи!

— Не пойду! Послышался тяжелый удар плетки.

Человек вскрикнул.

— Можешь бить… Все равно не пойду.

— Замолчи!

— Бей, бей. Можешь даже убить.

Послышался новый удар.

— Какое войско! Ты слышишь, Бешняк?

— Для нас и такого достаточно. Выбраться нам не удастся.

— Если бы Симела знал, он освободил бы, — не успокаивался Округлица. — Достаточно было бы, если бы он открыл стрельбу.

— Знал я этого Бубало, — начал Проле. — Он в восстании участвовал. Самый настоящий зверь. По ночам без конца просыпается и прислушивается к чему-то.

— Если бы Симела знал обо всем этом, он был бы наверняка здесь, — повторил Округлица.

— Не надейся.

— Бубало мучить будет. Это точно. Он всегда мучает.

— Молчи, Округлица.

Послышались шаги. Скрипнул деревянный засов.

— Кто здесь комиссар? — спросил четник грубым голосом.

Бешняк попытался встать.

— Я!

— И я! — добавил Проле.

Четники схватили Бешняка под мышки и подняли на ноги.

Проле тоже сделал движение, чтобы подняться.

— Бешняк, до свидания!

Бешняк обернулся и долго смотрел на товарищей.

— Прощайте, товарищи!

Бубало сидел на буковой колоде. Костер освещал его лицо. В руке он держал плеть. Он поднял голову и спокойно смотрел на Бешняка.

— Ты комиссар?

— Да!

— А по вероисповеданию турок?

Бешняк окинул его презрительным взглядом. Сжал зубы.

— Ложись!

Две руки схватили его. Он присел и, получив сильный удар под колени, упал возле костра. С силой сжал зубы.

Очнувшись после забытья, посмотрел на грудь. На ней была вырезана пятиконечная звезда. Пошатываясь, он пошел к дереву. Его тут же привязали к нему. Посмотрел на Бубало. Тот продолжал сидеть на прежнем месте.

Вывели Проле. Картина повторилась. И его привязали к дереву рядом с Бешняком. Временами теряя сознание и снова приходя в себя, он лихорадочно следил за картиной невиданного зверства.

Последним вывели Округлицу. Он был связан, спотыкался.

— Что вы делаете, братья? Жена моя здесь, дети! Бубка, ты же знаешь меня!

Его подвели к костру. Взгляд Бубало заставил его похолодеть.

Округлица хотел что-то сказать, губы у него задвигались, но потом вдруг застыли. Он бессмысленно посмотрел на знакомые лица. Слезы, которые до этого лились рекой, прекратились.

Его ударили. Он присел. Потом, не проронив ни слова, упал. Не проронил ни звука и тогда, когда ему начали надрезать камой кожу на груди; не подал голоса, когда ему на ладонь положили головешку. Его подняли и привязали к дереву.

До утра они лежали связанными. Утром прикончили всех.

Светало. Синеватый язык тумана подполз к Виторогу. На востоке начало подниматься солнце. Подкова луны скрылась в бликах утра.

XI

Тридцать конных выехали на полянку, и тут началась стычка. Один из четников натянул узду и гневно посмотрел на Бубало.

— Послушай, Бубка, хватит. Мы дальше не пойдем, — он повернулся и посмотрел на остальных. — Ты не сердись. Шесть дней и шесть ночей — это слишком много. Медом корми, все равно не пойдем.

Бубало посмотрел на него. Потом повернулся к другим.

— Надоело, да? — спросил он.

От группы отделился невысокого роста рыжеватый четник с полукруглой бородкой.

— Дальше не пойдем, Бубало. Сократи путь. Идем в село на несколько дней, а потом можно опять продолжить. Перебарщиваешь.

— И ты, значит, с ним? — Бубало с презрением посмотрел на говорившего. — Завели шашни?

— Какие могут быть шашни. Сил больше нет. Ни сна, ни отдыха.

— А кто вам коней достал, чтобы пешком не ходили?

— Ты достал, но какая от этого польза? Лошадь несет, а голова как свинцовая. Того гляди свалишься.

— В таком случае идите! — Бубало бросил на них взгляд, полный злости. — Не нужны вы мне! Договорились! Знаю я вас! Действуете из-за угла. Плохо будет вам. Идите к попу, причаститесь.

— Не говори так. Мы устали.

— А разве меня усталость не берет?

— Это нас и удивляет. Смотри на кого ты стал похож. Как мертвец. До каких пор так будет?

— Пока есть силы.

— У нас силы иссякли. Когда тебе все это надоест, найдешь нас.

— Значит, договорились?

— Да. Так дальше продолжаться не может.

Бубало молча рассматривал засохшую грязь на носке своего сапога.

— Оставляете меня, значит?

— Давай с нами. Отдохнем.

— Я отдыхать не могу.

— В таком случае нам не договориться.

— Хорошо, идите! Бубало натянул узду и погнал своего вороного. Все с удивлением посмотрели на него: не думали, что он так легко оставит их.

— Бубка, послушай! — крикнул ему вслед рыжеватый четник. — Вернись! Отдохнем — и завтра в дорогу.

Бубало обернулся, посмотрел на всех и, взмахнув плетью, крикнул:

— Идите, отсыпайтесь! Я знал, что вы меня бросите! Идите!

И с этими словами он скрылся в лесу.

Под буками тек ручей. Бубало слез с лошади. Напоив ее, сам нагнулся, чтобы напиться. В воде отразилось искаженное злостью лицо. Над головой изрезанное ветвями деревьев синело небо. Бубало поднялся. Потом вдруг поскользнулся и с трудом удержался на ногах. Вскочив в седло, изо всей силы стегнул лошадь и начал бить ее по шее, морде, бокам. Лошадь понеслась по тропе.

Вылетев на пустырь, Бубало устало опустил руку и, дрожа всем телом, прилег в седле. Голова упала на гриву лошади. Поводья отпустил, давая лошади возможность самой выбирать дорогу. Он не знал, сколько времени ехал так, ощущая теплоту солнца на затылке. Вдруг лошадь остановилась. Бубало поднял голову и остолбенел. Не веря своим глазам, он дернул узду, но лошадь не двинулась с места.

— Слезай, Бубка! — сказал Шолая, держа узду у самой морды лошади. — Далеко отправился?

Бубало не верил своим глазам: Шолая, Муса, Белица и целый отряд длинной колонной стояли на опушке леса. Растерянный, он повернулся в седле и хотел что-то сказать.

— Слазь! — еще раз приказал Шолая.

Вечером его расстреляли.

XII

Наступление на четников было стремительным. Разгромив их первые линии, Шолая продолжал преследование. Смерть Проле и картина, которую он видел под буковыми деревьями, привели его в ярость. Он косил огнем все на своем пути.

Четники начали отступать. Паника охватила их самый глубокий тыл.

…Дед Перушко отскочил от стола, прислушался, бросил нож возле зарезанного теленка и подбежал к двери. Бородка его дрожала от страха. С улицы доносились звуки выстрелов. Длинная пулеметная очередь разорвала утреннюю тишину.

— Шишко, подымайся! — крикнул он.

Спавший на соломе Шишко повернулся и открыл глаза.

— Что случилось?

— Подымайся! — крикнул Перушко. — Началось! Шолая идет!

Шишко вскочил на ноги.

— А откуда ты знаешь, что Шолая?

— Прислушайся!

Шишко прислушался к звукам выстрелов, схватил сапоги и начал натягивать их.

Перушко дрожал всем телом и никак не мог попасть в рукав пиджака. Глаза его нервно бегали по комнате. Губы шевелились, произнося какие-то непонятные слова.

— Сейчас мы с тобой на очереди. Это как пить дать. С Бубало счеты свел. Не будет нам жизни, пока он ходит по земле. И откуда он так рано взялся? Значит, еще ночью выступил.

— Он всегда как снег на голову, — пробормотал Шишко, мучаясь с сапогами.

— Трижды удирал. Может быть, и сейчас удастся! — простонал дед. — Эх, Шишко, несчастливые мы! Ты что к сапогу прилип? Бросай его!

Перушко подскочил к двери и ударил ее ногой.

Все плавало в тумане. Ветки сливовых деревьев висели на дощатом заборе, как платья, которые кто-то повесил посушить. Калитка была сломана. Мимо нее промчалась оседланная лошадь без наездника. Как призрак, бежал рысцой поп Кулунджия в мантии. За ним в красной накидке бежала толстая попадья и, спотыкаясь, кричала:

— Убивают! Помогите!

Дед Перушко подпрыгнул, посмотрел на подвешенного на ореховом дереве до половины ободранного козла и, бросив взгляд вниз, на дорогу, увидел четников, бегущих к дому, где был штаб.

— Смерть уже здесь! Бежим, Шишко! — стонал он.

Перушко обернулся, прикинул расстояние до ограды и бросился к ней.

— За мной!

Шишко помчался за ним. Стрельба усиливалась. Летевшие со всех сторон пули напоминали чем-то разозлившихся ос.

Шишко перемахнул через плетень и бросился к штабу. Перушко хотел сделать то же самое, но зацепился за гвоздь, и пиджак разъехался по швам. Сам он скатился в пшеницу и начал кричать:

— Шишко! Шишко! Не оставляй меня! Подожди!

Но Шишко уже скрылся из виду. Перушко поднялся, прислушался и, собравшись с силами, побежал. Вокруг ни души. Перушко почувствовал себя одиноким, и пули, свистевшие над головой, казались ему теперь еще более страшными. Миновав пшеничное поле, он влетел во двор штаба, остановился. Тишина. Двери дома раскрыты настежь.

Перушко посмотрел на ниву и ужаснулся. В пшенице лежала попадья в красной накидке. Неподалеку маячила черная мантия попа. А еще дальше чернело несколько фигур. Там, конечно, должен быть и Шишко. Стрельба не прекращалась. У Перушко потемнело в глазах. Оглушенный взрывом, он бросился в раскрытые двери штаба. Перескочив порог, оказался в темном, холодном помещении. Приглядевшись, увидел старые овечьи шкуры, груды пакли, мешки с зерном, кадки с морсом, бочку ракии и еще одну бочку, которая была намного выше его. Он поспешил спрятаться за нее, и вдруг в голову пришла мысль: «А что если залезть в бочку?»

Дед начал взбираться на бочку. Новый выстрел подогнал его. Он разжал пальцы раньше времени и шлепнулся на что-то мягкое. А через мгновение почувствовал, что тонет.

— Мед! Мед! — закричал он от неожиданности.

Перушко начал тонуть. Ухватился руками за клепки, чтобы удержаться, но это не помогало. Липкая масса увлекала его все глубже. Дед попытался двинуть ногами, но это ему не удалось — к ним будто привязали свинцовые болванки.

— Неужели в меде придется утонуть? — взвизгнул он и еще сильнее, перепуганный собственным голосом, который разнесся глухим эхом, стал судорожно хвататься за стенки бочки.

Перестрелка не прекращалась. Во дворе четнического штаба пули взрыхлили утоптанную землю, исклевали выложенную камнем дорожку до входных дверей. Вскоре все стихло. Из-за холмистых полей ячменя и пшеницы появился длинный строй четников. Впереди них на лошади, откинувшись в седле, ехал командир четников Томинац. Повернувшись лицом к строю, он приказал:

— Быстрее! — и погнал лошадь.

Когда четники вошли во двор, Томинац объехал постройки и, не обнаружив ничего подозрительного, хотел слезть с лошади. Вдруг его взгляд упал на стреху, под которой виднелась черная бахрома флага. Нахмурившись, Томинац обернулся и крикнул:

— Вукола!

Из строя вышел коренастый четник с клинообразной бородкой и стал по стойке «смирно». Его вороватые глазки смотрели то на здание штаба, то на Томинаца.

— А ты уверен, что здесь был Шолая? — спросил Томинац, оглядывая его с ног до головы.

— Конечно. Когда мы вчера рано утром спешили сюда, он следовал за нами.

— А вот это ты видишь? — Томинац показал плеткой на стреху. — Почему наше знамя на доме?

Вукола удивленно пожал плечами.

— Никак не могу понять, — сказал он. — Видимо, забыли снять его.

— Неужели ты думаешь, что Шолая не снял бы его?

— Откуда мне знать.

Томинац спрыгнул на землю. Ударив сапогом о сапог, он обернулся и зловеще прошептал Вуколе:

— Смотри. Если по своим ударил — шкуру спущу. Убирайся отсюда!

Передав поводья конюху, Томинац пошел в дом. В этот момент раздался пронзительный визг женщины. Обернувшись, он, к своему удивлению, увидел перелезавшую через плетень попадью.

— Что наделали, проклятые, — визжала она. — Своих бьете? Дьяволы нечестивые! Каины! Чтоб вам в пекло угодить!

Плетка в руках Томинаца задрожала. Приблизившись к попадье, он спросил ее хриплым голосом:

— Разве Шолая здесь не был?

— Какой там Шолая! — закричала попадья. — Тут только поп, а вы Шолаю ищете! Что ж это такое?! На свой штаб и на нас! Шолая вам покоя не дает! Ищите его в горах, а не возле моего дома! До чего же я дожила — от своих убегаю!..

Томинац еще больше помрачнел. Окинув попадью презрительным взглядом, повернулся и скомандовал:

— Приготовьте плетки! Приведите Вуколу!

Через несколько минут двое сильных четников, громко считая удары, привели приказ в исполнение. Вукола выл так, будто с него сдирали кожу, а Томинац цедил сквозь зубы:

— Кто тебя подговорил, мать твою так? Говори!

— Никто! Ей богу, никто! Братья, спасите! Ой-ой! Спасите!

Удары сыпались один за другим.

Дед Перушко в это время стоял по грудь в меду, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Вдруг до него донесся визг женщины, а потом причитания Вуколы.

— По мою душу! — прошептал Перушко. — Пришел конец света! Ты, Шолая, повинен в моей смерти. Ты меня в дом загнал, прямо в мед!

Шишко тем временем возвращался назад. Один из четников на лошади Томинаца отправился собирать разбежавшихся. Шишко, мокрый от пота, с расстегнутым воротником и в сбитой на затылок кепке шел рядом с Колешко и ворчал:

— И это называется армия! Разве это порядок? От партизан голову спас, а тут от своих пришлось прятаться в пшеничном поле.

Колешко, тяжело дыша, шел за ним. Рубашка у него была разодрана до самого пупка. Он вышел во двор, недовольно щурясь на четников. Избитый плетьми Вукола продолжал ныть.

Шишко пошел на продовольственный склад. Там нашел старую льняную тряпку и начал счищать ею грязь с сапог. В этот момент из бочки донесся тонкий писклявый голос Перушко:

— Шишан! Шишан! Ты здесь?

Шишко обернулся.

— Это ты, деда? Где ты?

— В бочке! В бочке!

— А кто тебя посадил туда?

— Тише! — пропищал Перушко. — Что там делается?

— Ничего, все в порядке. Произошла путаница.

— Ох, черт его побрал бы! — простонал Перушко. — В таком случае спасай! Вытаскивай меня из этого проклятого колодца, чтобы еще раз на белый свет посмотреть!

Шишко поднялся по лестнице и заглянул внутрь бочки. В темноте белела борода Перушко. Из-под меховой шапки выглядывала седая прядь волос.

— В чем это ты там застрял?

— В меде. Чуть не утопился. Если бы ты не пришел — отдал бы богу душу.

— А кто это мед налил сюда? — удивился Шишко.

— Дьявол! Не праведный же человек! Мог погибнуть как муха. Дай руку!

— Подожди немного, деда, — проговорил Шишко. — Наполни-ка мне сначала котелок, а то с утра во рту ничего не было.

Шишко подал деду котелок. Тот наполнил его медом, а потом началось спасение утопающего.

Когда Перушко перевалился через край бочки, Шишко начал вытирать пот со лба.

— Шишан, дай воды, а то я сойду с ума. Черт меня попутал, меду наелся. Все горит внутри.

Когда Шишко напоил деда водой, тот, обессиленный, свалился на паклю возле бочки. Потом Шишко вывел Перушко на улицу. Они решили пойти к речке помыться. Попадья, увидев Перушко, в ужасе завизжала. Четники остолбенели. Перушко, весь в пакле, тащился за Шишко.

Попадья, почувствовав недоброе, закричала:

— Боровы проклятые! Дьяволы! В меду купались! Несчастная я!

— Слышишь? — зашептал Перушко, труся рысцой рядом с Шишко. — Это она, ведьма, мед в бочку собирала!

— Поторопись, деда, а то поп еще дубинкой нас угостит!

Добежав до реки, они начали прислушиваться. Никто за ними не гнался. Шишко снял сапоги и вошел в воду.

— Поторопись, деда. Быстрее мойся.

Дед Перушко снял штаны, сбросил пиджак и вошел в воду. Начал плескаться как утка, Рой мух кружился над его головой.

— Старость не радость! Турки осуждали человека на смерть и мазали его медом. Потом пускали на него мух и муравьев, и он умирал в страшных мучениях. Так и со мной могло произойти сегодня.

— Не тяни, дед. Мойся. А то, чего доброго, пчелы разнюхают — и тогда нам крышка.

— Если бы я в меду потонул, — проговорил Перушко, стирая штаны, — рассказывали бы об этом в Плеве сто лет. Потомство мое медовиками прозвали бы. От срама спасся я — вот что главное.

Шишко тоже полез в воду. Ни он, ни Перушко не заметили, как один из людей Томинаца подкрался к ним, покопался возле межи и исчез. Под конец Шишко выжал бороду и вытерся. Потом пошел за сапогами. Поднялся на межу, посмотрел вокруг и вдруг закричал:

— Деда, а где мои сапоги?!

Перушко обернулся.

— А где же им быть, если не там, где ты их положил!

— Нету их!

— Да как это может быть?

— Нету. Как сквозь землю провалились.

— Не мог же их ястреб в клюве унести? Для чего ему сапоги?

Шишко с межи крикнул:

— Украли их. Вон четник, растуды его мать, понес мои сапоги вместе с кокардой. Эй ты, стой! Отдай сапоги, слышишь! — и Шишко как птица полетел через пшеничное поле догонять четника.

Перушко поднялся на горку, посмотрел, как Шишко гонится за человеком в черном, а потом вернулся, чтобы продолжить стирку штанов. Он посмотрел на то место, где оставил их, и, к своему ужасу, увидел, что там их нет: быстрое течение унесло их. В каких-нибудь двадцати метрах от деда поток обрушивался водопадом. Перушко побежал вдоль берега, но вместо штанов увидел лишь белую завязку.

— Эх, мать родная, пропали мои штаны! — вскрикнул Перушко и присел. В этот момент до него донесся гневный голос Шишко:

— Предатели! Прислужники оккупантов! Сапоги у почтенного человека крадете! Плетки вам мало! Где ты, Шолая? Истребить бы эту воровскую банду!

Дед обернулся и заплакал:

— Оплакивай, Шишан, этот несчастный день! Как мы пойдем в Плеву босые и в подштанниках?! Умереть можно!

Шишко посмотрел на заплаканное лицо деда, на мокрую дрожавшую бородку и застонал:

— Ей-богу, деда, в черную пятницу родились мы. Поднимайся, пока душу нам не вытряхнули, и пошли.

XIII

По вершинам вокруг Драгнича под Млиништой по узкой дороге, петлявшей к Мрконичу, тянулись солдаты. То тут, то там раздавались выстрелы. Ночи были короткими. Утра — свежими. Дни — длинными и горячими. Временами мертвую тишину разрезал крик птицы или топот копыт.

На заре поручник разбудил Дренко.

— Схватили беглеца! К счастью, оружия у него не было, стрелял бы, гад… — проговорил он, тяжело дыша.

Дренко посмотрел на поручника. Лицо и руки того были в грязи. Дренко вскочил с постели и потянулся. Поручник продолжал:

— Еще ночью появился здесь. Шатался вокруг лагеря, и люди заметили его. Пытался отнять у часового винтовку. Лошадь его убили.

Дренко схватил ремень и подпоясался.

— Откуда он появился?

— Бумагу о розыске получили только сейчас. Офицер какой-то. Убежал из заточения. Приказывают найти его живым или мертвым… Падаль! Через окно убежал!

Дренко будто окатили холодной водой. Он взял шайкачу и вышел на улицу.

Перед сараем стояла группа четников.

— Его надо было убить, а не лошадь, — сказал один из них.

— Тише. Слышишь, капитан идет.

Дренко прошел между ними и остановился перед дверью. Колешко потянул скобу. Четники толпились у дверей, пытаясь заглянуть внутрь.

Дренко вошел в сарай. Там было тепло. Пахло прелым сеном. У самой двери стояли грязные сапоги. Дренко, глядя на прилепленную к широкой груди бороду и на запекшуюся на лбу кровь, спросил:

— Ты!.. Откуда?

Беглец откашлялся и проговорил:

— Не повезло.

— Когда бежал?

— Вчера вечером.

Дренко прикрыл дверь.

— Приказ о задержании послали следом за тобой.

— Знаю. Теперь я в твоих руках.

Дренко задрожал всем телом. Приминая сапогами сено, посмотрел в темноту.

— К Шолае шел?

— Да.

— Ранен?

— Только избит.

— Зачем ты сделал это? Убьют тебя теперь.

— Что поделаешь. Прикажи своим, пусть отправят меня. Сейчас я в твоих руках.

Дренко опять вздрогнул.

— Что ты хочешь этим сказать? Что я убью тебя?

— Этого я не сказал. Мы давно не виделись. Ты — командир, которому прислали приказ о задержании, а я задержанный, которого разыскивают.

— Ты думаешь не это.

— Почему? Разве может быть что-нибудь другое?

— Я стрелял в Шолаю. Ты слышал? Бился с ним на Пливе. Мы тогда потерпели поражение, и я стрелял в него. Поэтому ты сейчас так говоришь.

— Об этом я не слышал, а если бы даже и слышал, что из того? Я знал, что ты будешь стрелять.

— Почему ты так решил?

— Когда ты выходил из заточения, забыл попрощаться. Тогда я уже знал, что ты будешь стрелять.

— Только поэтому? Не верю. Ты, конечно, слыхал, что я стрелял в Шолаю.

— Да не слыхал. О Сайке слыхал, а об этом нет. У меня и мысли не было.

— Не из-за нее стрелял. Это меня не тронуло. Она всегда была такой.

— Ты разочаровался, потому и стрелял.

Дренко сделал несколько шагов.

— Да нет. Она всегда была такой.

— Разочарован ты.

Дверь сарая открылась — и показался поручник.

— Посыльный от Тимотия, капитан. Сообщение для вас. Требует… — Поручник хотел сказать еще что-то, но бросил взгляд в темноту и замолчал.

Дренко оглянулся. Посмотрел на носок грязного сапога, выглядывавшего из-за угла, и вышел.

Посыльный шел быстро.

— А мы искали целую ночь. До Млиништы шли патрули, и нигде ничего не нашли. Значит, в горы удрал. Там мы не искали…

— Скажи Тимотию, что сам доставлю его.

— Но у меня строгий приказ. Сказали доставить немедленно. Накажут.

— Не накажут. Передай, что я так сказал. К вечеру буду там.

Посыльный задумался.

— Если бы письменно подтвердили, чтобы мне не отвечать.

— Ничего не нужно. Передай, что я сказал.

Посыльный сел на лошадь и помчался галопом.

Дренко вошел в дом, снял со стены полотенце и вытер мокрую от пота шею, потом лицо.

Поручник сидел на подоконнике.

— Очевидно, не догадывался, что мы с этой стороны. Если бы взял немного правее, спустился бы к Пливе, и тогда поймать его не удалось бы.

— На заре схватили его?

— Да. Часовой остановил. Видимо, заранее все обдумал. Подъехал прямо к часовому.

— Пытался разоружить?

— Пароля не знал. Хотел схватить винтовку, но часовой мигом сообразил, в чем дело.

— Как же он потерял лошадь?

— Часовой выстрелил, когда он пустился бежать. Мы за ним целый час гнались. Схватил палку, хотел драться…

Дренко застегнул ворот гимнастерки и, подойдя к двери, бросил:

— Вы останетесь здесь. Я допрошу его сам.

— Лучше его пораньше отправить! — крикнул вслед ему поручник.

Дверь сарая скрипнула и закрылась. Сено зашуршало. Из угла показались ноги.

— Вы меня требовали?

— Да.

— Ну и что?

— Ничего.

Дренко сунул руку в карман брюк и извлек оттуда сверток. Потом сказал:

— Посыльный уехал. Сказал, что сам доставлю. Возьми бинт, перевяжи раны.

— Не нужно. Только ушибы. Ран нет. Да и темно, ничего не вижу.

— На лбу у тебя кровь.

Большая влажная рука нащупала в темноте сверток и взяла его. Дарко отошел и уже из угла спросил:

— Что намерен со мной делать?

— Поведу тебя вечером.

— Куда?

— Куда захочешь. Через Пливу.

Сено снова зашуршало.

— Это что, шутка? Ты что-то задумал? — донесся из темноты хриплый голос.

— Нет, не шутка. Ничего не придумал. Отправимся вместе.

— Когда ты решил это?

— Только что.

Из угла послышался кашель.

— Чертово сено!.. Ничего не понимаю. Как ты пришел к такой мысли?

— Просто.

— А то, что стрелял?

— Ничего.

Помолчав какое-то время, Дарко проговорил:

— Рассказывай, как ты пришел к такой мысли.

— Говорю тебе, что об этом я не думал. Только сейчас пришла в голову такая мысль.

— Когда ушла Сайка?

— Две недели назад.

— Ты до сих пор ничего не слышал о ней?

— До вчерашнего дня ничего.

— Значит, письмо от нее?

— Не от нее, а от кого-то от ее имени.

— Значит, хотят шантажировать тебя. Хотят, чтобы ты появился в Мркониче. Им мало того, что ты стрелял.

— Поэтому я не поеду туда. Отправлюсь с тобой.

— Хорошенько подумай.

— Почему?

— Может быть, захочешь оттуда отправиться в Мрконич?

— Не шути. Сыт я всем этим. Она дрянь. И я дрянь. Лучше, если мы не будем видеться.

— Откуда у тебя такие мысли?

— Опостылело мне все.

— Что-то гнетет?

— Не знаю. Мучаюсь. И отчего все это происходит? Два дня назад доехал до Пливы и чуть не перешел на другую сторону. Был на том самом месте, где сидел в первый раз. Уже почти год прошел с того времени. Мне вдруг почему-то захотелось раздеться и броситься в воду. Но я испугался этой мысли и убежал. Почему — не знаю. После долго сидел в лесу и смеялся. Что-то происходит со мной. Убежал бы куда глаза глядят.

— И поэтому ты решился идти со мной?

— Не уверен, что поэтому. Но здесь больше не могу.

— Давно это?

— Пожалуй, с того самого времени, как ушел от тебя. В тот вечер Тимотий рассказывал о Сайке, а я думал и об этом и о чем-то другом. Выпили, и все как-то сгладилось в памяти. Когда мы вышли на позиции, думал и о тебе, и о Сайке, и еще о многом. Вечером хотел свести с ней счеты, но потом раздумал.

— И все равно не понимаю, как ты дошел до такого решения?

Дренко отошел от двери:

— Есть хочешь?

— Нет.

— Тогда выспись. Приду вечером. Если поручник придет, скажи, что ты все уже рассказал… До свидания!

Дверь скрипнула, и широкие плечи Дренко скрылись за ней.

Когда дверь открылась снова, ночь уже вступила в свои права. Две лошади беспокойно били копытами. Около них стояли несколько человек. Перешептывались.

— Выходи!

Дарко вышел. В седло забрался с большим трудом. Дренко сел на другую лошадь и поехал прямо в лес.

— И все же мне не понятно…

Дренко прервал его:

— Сейчас не время говорить об этом. Ехать будем в направлении на Медну, а потом спустимся к Пливе. Ты — следом за мной. Когда переедем мост, разъедемся. Ты поедешь к Шолае. С Драгнича всех наших выгнали, и ты сразу же сможешь установить связь.

— А ты?..

Дарко выпрямился. Дренко отвернулся, чтобы не встретиться с ним взглядом.

— Я не поеду. Передумал.

— А теперь я еще меньше понимаю тебя.

В кустарнике что-то зашуршало. Дренко оглянулся.

— Говори тише.

Лошади навострили уши. Шум повторился. Прошла минута, и совсем рядом заколыхались ветки, сломанный куст застонал под копытами и из листьев выглянула голова. И дуло. Раздался выстрел. Кони отпрянули в сторону, и Дарко подскочил в седле. «Вот так!» — раздалось возле уха Дренко, и возглас этот стегнул его огнем. Он посмотрел в ту сторону, откуда донесся звук, и в ужасе вскрикнул. Вздыбленная лошадь от прикосновения шпор тряслась всем телом. Дренко ринулся в темноту…

XIV

Дренко сознавал, что стреляли в него и что назад возвращаться теперь уже невозможно. Всю ночь он не знал, куда едет. Лошадь везла его куда хотела. Через какое-то время он слез с лошади, пустил ее пастись, а сам растянулся на траве.

Вокруг стояла мертвая тишина. Растянувшись на траве, Дренко закрыл глаза. В голову лезли мысли, от которых не было спасения ни вчера, ни позавчера… «Зачем я ввязался во все это? Почему не сумел вовремя вырваться из этого заколдованного круга? Жаль Дарко! Он всегда был таким решительным, дерзким… Поручник, видимо, следил за мной. А я не видел…»

Дренко открыл глаза и посмотрел вокруг себя. Лошадь спокойно щипала траву. Ниже, откуда доносился шум воды, виднелись скалы. Выше зеленела долина, окруженная лесом.

Усталость взяла свое. Дренко уснул. Разбудил его чей-то голос. Дренко в испуге открыл глаза и увидел перед собой толстяка с лисьими глазками. Человек, тяжело дыша, вытирал с лица пот. На нем была крестьянская одежда.

— Господи боже, за день ни одной живой души не встретишь! Эта Босния и прекрасна и ужасна. Так и ждешь, что медведь набросится на тебя. В Сербии у нас по-другому: там дороги, села, и ты идешь спокойно… Добрый день, господин! Вижу, что вы из наших. Коммивояжер Кукич Исидор… Мое почтение!

Кукич Исидор деланно улыбнулся и отвесил низкий поклон.

— Простите… я прилег отдохнуть, — сказал Дренко.

— Ничего, ничего, пожалуйста, — забормотал Исидор. — Это так естественно при бездорожье. Вы, вижу по одежде, офицер, командир? У меня такое впечатление, что я вас где-то видел.

— Да, я офицер. Но теперь уже не командир. Но ваше лицо мне незнакомо.

— В Ягодину приезжали?

— Однажды. Очень давно.

— В таком случае ошибся, — быстро проговорил Исидор. — Я недавно переехал туда… Вы устали, господин?

— Да.

— Проклятая страна! Вниз — вверх, вниз — вверх. Сдохнуть можно. Два дня рыщу по этим горам — и нигде ни души. Вы знаете этот край?

— Немного.

Дренко подошел к лошади. Исидор засеменил за ним.

— Как вы здесь очутились? — спросил Дренко, изучая незнакомца.

Исидор опять деланно улыбнулся и ответил:

— Да дела у меня. Шолаю ищу. И нигде не могу найти его.

— Шолаю ищете?!

— Да, господин.

Дренко чуть не вскрикнул от неожиданности. Потом, овладев собой, подошел к лошади и повел ее на водопой. Оглянулся и посмотрел на незнакомца. Тот, присев на корточки, черпал пригоршнями воду и умывался. «Зачем ему понадобился Шолая?» — подумал Дренко.

— Знаю, господин, вас интересует, — начал Исидор, — зачем мне нужен Шолая. Да? Очень просто: меня послали немцы. Но я должен попасть к нему случайно. Тактика. Для наших людей у меня есть документы, а для Шолаи — смекалка. Мне бы только разыскать его. А вы куда путь держите, господин?

— Да никуда.

Исидор рассмеялся.

— Очень остроумно, господин! Тактика. Это все, что нам остается.

— А как вы собираетесь вести переговоры с Шолаей?

— Очень просто. Я предложу ему деньги и положение. Такое предложение трудно отвергнуть. Три миллиона кун! И плюс к этому сотня тысяч немецких марок. Стоящая вещь, не так ли?

Дренко не знал, что сказать.

— Хорошо бы перетянуть его на свою сторону, — продолжал Исидор. — Не могу понять, зачем он вообще связался с революцией. Это же невыгодное дело. А вы как считаете?

— Я об этом не думал, — отрезал Дренко.

— А я об этом думаю, — не успокаивался Исидор. — Я ведь торговец. У меня, знаете, был один знакомый студент. Умная голова, но не без странностей. Как-то он сказал мне: «Ты, Исидор, маленький человек, мелкий торговец. Интересы твои не противоречат революции. Но если ты решишь бороться против нее, это уже будет преступлением. Старый мир должен быть похоронен. Пролетариат призван омолодить жизнь. Революция — это будущее. Мелкие интересы мешают вам видеть правильный путь. Откажись, Исидор, от сотрудничества с четниками и определи свое место, иначе плохо тебе будет завтра. Революция накануне победы…» А я слушаю и думаю: сумасшедшая голова… А что вы скажете на все это?

— Даже не знаю, что и сказать.

— Думаю, Шолая согласится. Мне же обещали, что в случае успеха я смогу торговать с некоторыми фирмами Германии. А это большое дело, господин.

— А что, если Шолая не согласится?

— Этого не может быть! — запротестовал Исидор. — В жизни все построено на выгоде.

Дренко помолчал какое-то время. Потом спросил хриплым голосом:

— А что, если Шолая убьет вас?

Исидор не поверил своим ушам:

— Как вы сказали?

— Он может убить вас.

Исидор помрачнел, выпятил губы, как ребенок, а потом вдруг рассмеялся.

— Ха-ха! Ну и остроумный же вы человек! Может убить, говорите? Ха-ха-ха! Но характер нынче — неходовой товар. За него держатся дураки или те, на кого нет спроса. Деньги всесильны. Я не сомневаюсь в успехе.

— Ну посмотрим, — проговорил Дренко.

— Говорят, храбрость его не знает предела.

— Да, говорят.

— Жаль, что он не четник. Очень жаль!

— Вот если вы его купите, может быть, станет четником. Раньше не хотел.

— Станет. А почему он раньше не хотел?

У Дренко задрожали руки.

— Вероятно, не было денег, чтобы предложить ему.

— Это верно, господин. Ведь он, кажется, был обычным мужиком, лесорубом, дешевым товаром. Позднее он превратился в ценность. Подумать только, три миллиона! Подумайте, господин, так высоко котироваться! — Исидор посмотрел на Дренко и испугался.

— Что с вами?

Дренко задрожал всем телом и бросился на Исидора.

— Что с вами, господин?

— Дрянь! Чтоб провалились ваши деньги!

Исидор отскочил в сторону, взвизгнул и бросился в кустарник.

— Господин! Господин! Да что с вами?..

Дренко сделал шаг и остановился.

— Что со мной творится? Почему мне так тяжело? — вырвался у него стон из груди.

В следующую ночь Дренко добрался до дома попа Кесерича. Постучал. Дверь открыл сам поп.

— Добрый вечер.

— Если вы приехали беспокоить нас — лучше уходите, — проговорил поп и хотел было закрыть дверь.

Дренко остановил его:

— Дайте воды. Я попью и сразу же уеду.

— Сайка была здесь, — сказал поп, зажигая лампу. — Убежала. И он уехал. Три дня назад закончил свой путь на Яне. А сегодня торговец Исидор получил пулю в грудь от Шолаи, и никто не хочет хоронить его.

Дренко вышел из дому. Сел на лошадь. Над головой свистели пули. Глухим эхом за спиной отдавалась трескотня пулемета. Дренко перемахнул через плетень, спустился по вспаханному полю, выехал на дорогу. Пули будто старались догнать его. Отъехав, обернулся. Там, где стоял поповский дом, к небу поднимался столб пламени. Дренко втянул голову в плечи и съежился. Погнал лошадь еще быстрее.

XV

Разбив в нескольких схватках четнические группировки и их небольшие части, Шолая перебросил отряд в котловину Яня, чтобы можно было совершать налеты в различных направлениях. Четники стали врагами, как и немцы, итальянцы, усташи. По этой причине нужно было превратить отряд в высоко подвижное подразделение, чтобы он мог противостоять налетам противника и вовремя расстраивать его планы, связанные с подготовкой к серьезным операциям. Эту задачу Шолая выполнял успешно и, по сообщениям теперь уже хорошо организованной службы оповещения, руководимой Влахом, молниеносно перебрасывал отряд в нужное место и наносил противнику неожиданные удары. И несмотря на то, что терпевшие поражение четнические подразделения прибегали к самым хитрым средствам, Шолая одерживал одну победу за другой и беспощадно разрубал сети, которые ему расставляли. В тот день, когда торговец из Ягодины прибыл в отряд, Шолая выслушал его, а потом отвел в кустарник и застрелил. Вернувшись в штаб, приказал приготовить лошадь.

На потеху всем Белица изображал торговца:

— Господин Шолая, очень рад видеть вас живым и здоровым. Торговец Исидор Кукич. Почет и уважение! Выгодное дело, господин Шолая, не раздумывайте. Как-никак три миллиона, и еще в придачу сотня тысяч настоящих немецких марок. Что-о-о!.. Отвергаете! Да вас ждет богатство!.. Но, господин Шолая! Что-о-о! Пистолет?.. Мать моя!.. Да подождите!.. Остановитесь!.. — Лицо у Белицы исказилось от страха.

— Да хватит, черт бы тебя побрал, — останавливал его Йованчич.

Курносый Йокан хохотал и, показывая пальцем на Ракиту, кричал:

— Брал бы ты, Ракан, автомобиль, раз хромой! Уехал бы в Сараево, прокутил бы три миллиона, а назавтра вернулся бы отоспаться. А потом, сидя в машине, гонял бы скот пастись. Осел заорал бы, а ты ему сигналом в ответ. Всех волков перепугал бы под Виторогом.

— Кончай, не мели вздор, — защищался Ракита. — Я посадил бы в автомобиль квочку, а когда она вывела бы цыплят, возил бы их на базар.

Шолая сел на лошадь, поправил винтовку и поехал. Дорогой думал о погибших товарищах.

— Хороший ты человек, Симела, — сказал ему как-то Влах, — сильный, смелый, но ты слишком суров.

Симела любил Влаха, ему нравилась его общительность, но тогда это замечание резануло его по сердцу.

«Я суров. Пусть будет так. Побыл бы ты на моем месте. Ты из книг узнал, что нельзя быть суровым, а меня пинками учили: не будешь суровым — не проживешь. Тебя учила книга, а меня плетка. Дед корчевал лес, чтобы отвоевать полоску земли. Отец продолжал корчевать, чтобы расширить поле, и все равно земли не хватало. Вот и стали люди суровыми. А моя жизнь? Борьба за существование, и ничего больше. Да, я суровый. Но что было бы, если бы я не был суров? Растоптали бы меня как былинку. В жизни всегда слабых топчут. Может быть, завтра, когда наступит другая жизнь, и я стану другим. Но сейчас нет. Слишком много травили меня в жизни, чтобы я мог спать, закрыв оба глаза. Мать как-то сказала: «Родила тебя возле Пливы. Никогда спокойного сна у тебя не будет». И правда. А сын мой родился под пулями. Как же тут не быть суровым. Говоришь, что не будет больше войн. Хорошо, если так будет. Но пока все по-другому. Убили же Проле, Козину и Округлицу? Сожгли же Янь и Боснию? Почему ты тогда говоришь, что я суров? Я палачей убиваю. А пока палачей не уничтожим — социализму не бывать. Если я не уничтожу их, мой сын будет несчастным. Но я не допущу этого!»

На третий день Шолая с Влахом поднялись на пригорок.

По склону горы двигалась большая колонна. Ветер развевал красные знамена на длинных древках. Блестели на солнце пятиконечные звезды.

— Вот и дождались мы пролетарских бригад, — проговорил Влах взволнованно.

— Ты думаешь, они не суровые? — натягивая поводья, спросил Шолая.

Влах усмехнулся:

— Ты еще не забыл?

— Нет.

— В таком случае пусть будет по-твоему: в суровой борьбе нужно быть суровым.

Вечером они побыли в расположении пролетарских бригад, а на другой день Шолая решил побывать дома.

Зорка была на огороде. Увидев его, она бросила мотыгу и побежала навстречу. Шолая уже расседлал лошадь, когда она вбежала во двор и обняла его.

— Родной мой! Наконец-то!..

Через час он сидел на скамейке возле дома, держа на коленях маленькую Зорку, а жена в это время ощипывала петуха и рассказывала:

— Поп в тот вечер закрыл дом. В полночь кто-то постучал. Он встал, выглянул в окно и увидел Дренко. Вначале не хотел открывать, но потом все-таки открыл. Дренко был черный как земля. Спросил о Сайке. Поп рассказал. Потом Дренко выскочил на улицу, сел на коня и уехал. Не успел миновать калитку, как затрещали пулеметы. Поп едва скрылся, а от дома только головешки остались.

— А где сейчас поп? — спросил Шолая.

— Ушел в Сану к какому-то монаху.

— А почему четники сожгли его дом?

— Этого никто не знает.

Вечером после ужина Шолая собрался уезжать.

— Не уезжай ночью, на заре уедешь, — умоляла Зорка.

— Не могу. К нам прибыли пролетарские бригады.

— Если бы я могла тебя не пустить! — прошептала она.

— Может быть, скоро опять приеду.

Когда Шолая вернулся в штаб, ему передали письмо из прибывшего подразделения пролетарской бригады. Он сразу же собрался в дорогу. В штабе приняли решение о наступлении на Купрес. Шолая сразу же отдал приказ готовить роты к выступлению.

XVI

В одну из ночей в Плеве появились Перушко и Шишко. Они принесли нехорошие вести о положении в королевской армии. На заре они скрылись в неизвестном направлении.

Через три дня, воспользовавшись отсутствием отряда Шолаи, в Плеву прибыли Дренович с Томинацем.

— Шолая долго на земле не проживет, — пригрозили они. — Мы перехитрим его. Те, что убежали в лес, далеко не уйдут. Передайте им, чтобы возвращались, в противном случае им плохо придется.

«Готовят что-то и они, и усташи, и все против моего Симы. Черные дни наступили», — думала Зорка.

На следующий день Зорка жала пшеницу. Маленькая Зорка сидела в траве и из веточек граба плела корзиночку. Работа у нее не клеилась, но она упорно делала свое дело.

Дед Перушко сидел на меже и рассказывал:

— Так вот. Течением унесло мои штаны, а у Шишко украли сапоги. Вечером по приказу Тимотия мы получили по двадцать пять розог. От стражи убежали. Ночь провели в пути. Добрались до Плевы. А теперь куда? Останешься дома — нагрянет Шолая, и прыгай тогда в Пливу. А если где появишься — натолкнешься на Томинаца, и еще хуже будет. Вот и решили мы уйти в лес. Шишко где-то обменял карабин на двустволку, а у меня была с собой винтовка.

Зорка слушала певучий голос Перушко и возвращалась к своим мыслям. В конце спросила:

— А почему сами не идете к Шолае?

— Кто посмеет идти. — Перушко вздохнул. — Разве не он убил торговца, разве не он подрезал чуб Бубало? Как же после всего этого идти?

Перушко уже собирался уходить, когда к полю подскакал курносый Йокан. На груди у него болталась винтовка.

— Здравствуй, Зорка! Письмо тебе от Шолаи. Завтра ты должна прийти к нему в Муиджицы. Идем на Купрес.

Йокан оглянулся, где бы привязать коня. Посмотрел на деда Перушко.

— Дед! Откуда появился? — рассмеявшись, крикнул он, — уж не воеводой ли ты стал? Слыхали мы! Штаны унесло! Что делаешь сейчас? Предводительствуешь?

Оскорбленный в лучших чувствах Перушко запахнул кожух и с раздражением проговорил:

— Не смей так со мной разговаривать! Ишь разошелся! На коня сел и нос задрал! Что смотришь? Я не с того света явился!

Йокан посмотрел на него и его опять разобрал смех.

— Я думал, встречу тебя и в партизаны приглашу, а вижу, не пойдет. — Засунув руку за пазуху, Йокан извлек клочок бумаги и протянул его Зорке. — Это тебе от Симелы.

Зорка села на землю и стала читать.

Шолая писал:

Когда она прочла последние строчки, слезы навернулись у нее на глазах.

— Не отбирай его у меня, земля, оставь мне его живым, — причитала она. — Не дай проклятой пуле поразить его! Сделай все, чтобы он остался живым! Если на него пойдут, помешай! Храни его!.. Идемте домой, — крикнула она сквозь слезы, подходя к колыбели. Пока вела дочь за руку, думала: «Почему он именно сейчас зовет меня?»

Страх за мужа не оставлял ее до самого вечера.

Поднялась на заре. Собрав узелок с едой, отправилась в дорогу.

Над Пливой прохладный ветер разгонял туман. У подножия горы мычал выгнанный спозаранку скот. Плива переливалась между кустами, как чешуя огромной рыбы. Над Драгничем, словно огромная птица, плыло розоватое облако.

Зорка шла быстро. Поднявшись на гору перед Муиджицы, подумала: «Сейчас впервые увижу его среди товарищей…»

Спустилась по тропинке ниже кузницы прямо к мосту. Оттуда уже были видны партизаны. Парни в белых рубашках, завязанных у пояса, мыли головы и громко переговаривались. Зорка прибавила шагу.

Навстречу ей шел Йованчич. Он был гладко выбрит. Подстриженные усы почему-то заставляли вспомнить о петухе, которому выщипали хвост. Зорка едва удержалась от смеха.

— А, ты пришла! — крикнул он весело. — Симела ждет! Да, говоря по совести, все мы ждем: ракия — дело неплохое… Что смотришь? На мои усы? Это комиссар виноват! «Сбрей, говорит, усы. С усами ты чем-то напоминаешь четника». Я послушал, а теперь, видишь, что получилось. — Йованчич погладил себя по щекам и усмехнулся. — Не отправиться бы только на тот свет, а усы вырастут. А баклажку принесла?

Зорка заулыбалась и уже хотела было развязать узелок, но Йованчич остановил ее.

— Принесла все как написал, и даже больше. Последнего петуха зарезала. Ракии одолжила. Принесла полную баклажку. А где Сима?

— Не развязывай здесь на дороге. Пошли к нему.

Деревянная изба на берегу двумя окошками смотрела на Янь. На коньке ее стоял деревянный петух с распростертыми крыльями, длинной шеей и большим гребешком.

— Это наш штабной дом. И Симела здесь, — сказал Йованчич, поднимаясь на крыльцо. Он открыл дверь, и Зорка вошла в сени, а оттуда в комнату.

— Хозяин, открывай, жена пришла! — крикнул Йованчич. — Спит. Вчера всю ночь не спал: был у пролетариев, — добавил он шепотом.

Дверь открылась — и показалась взъерошенная голова Шолаи. Лицо у него расплылось в улыбке.

— Здравствуй, жена! Не надеялся, что так рано придешь, — проговорил он.

Зорка начала развязывать узел.

— Итак, Йован, на Купрес. Тито где-то здесь недалеко. После Купреса заглянем к нему. Пусть посмотрит, как Шолаевы парни дерутся. Гранаты не забудь, а то в прошлый раз остались без гранат.

Пока они разговаривали, Зорка вынула все из узла и положила на скамейку.

— Сейчас ударим по твоему петуху и баклажке, а за Купрес не беспокойся, — проговорил Йованчич.

— Зови Белицу и Мусу, — распорядился Шолая. — И всех, кто попадется.

Йованчич в ту же минуту выскочил из комнаты. Шолая посмотрел на Зорку.

— Соскучился я по тебе. А ты? Ты по мне соскучилась?

— Очень!

Он обнял ее.

Послышались шаги — и в дверях появился Белица. За ним шли Йованчич, Муса и Ракита.

Покончив с баклажкой и петухом, гости ушли. Зорка поднялась. Хотела все убрать.

— Оставь. Это можно сделать потом. Садись, поговорим.

Зорка села на топчан, покрытый солдатским одеялом.

— Значит, на Купрес? — прошептала она.

— На Купрес.

— Завтра мы их сровняем с землей, — сказал Шолая.

— Боюсь, очень боюсь, — шептала Зорка.

— Не бойся. Ничто их не спасет.

— И все же я боюсь, Сима. Меня все время преследуют черные мысли. А вдруг…

— Что вдруг?

— Тебя могут…

— Ты об этом не думай. Меня нельзя убить. — И он притянул ее к себе. — Не смей бояться. Все будет хорошо. Сегодня останешься здесь. Переночуешь. Домой пойдешь завтра.

— Не могу я остаться. Кто будет кормить ребенка?

— Да ничего не случится. Ты же молоко оставила.

— А как же они ночь проведут без меня?

— Ничего, переночуют.

— Не могу, милый.

Зорке почудилось, что Шолая не уверен, что еще раз увидит ее. Ужаснувшись, она закрыла глаза и прильнула к его груди.

— Сима, солнце мое, не иди на Купрес. Останься, милый. Пусть идут другие. Брось все. Ты уже и так много сделал. Мне так тяжело…

Шолая посмотрел в ее заплаканные глаза и рассмеялся.

— Что с тобой? Ты и вправду боишься чего-то? Знай: я обязательно вернусь. Иди домой, и ни о чем не думай. Мне просто захотелось побыть с тобой…

Зорка молча смотрела на него.

Шолая проводил Зорку до моста.

— Ну с богом, жена.

— С богом, родной!

Зорка сначала шла медленно. Потом ускорила шаг. В конце моста обернулась.

Поднявшись на гору, Зорка еще раз оглянулась. Сердце сжалось от боли. Ей захотелось вернуться…

XVII

Ночь была темная, беззвездная. Дул слабый ветер. Гасли далекие отсветы звезд над Купресским Полем.

Белица затянул ремень. Прицепил к нему гранаты-лимонки.

— Много набрал! Не дойдешь до Злосела, — заметил Муса.

— Для Злосела и этого мало. Сам бы динамитом наполнился.

Йованчич почесывал подрезанные усы и поддразнивал Ракиту:

— Смотри, Ракан, как бы ноги у тебя не одеревенели. Что тогда будешь делать в походе?

— Ты за меня не беспокойся. Поставил меня к легкому пулемету, а ведь знаешь, что бегать наперегонки я не могу.

— Ничего, научишься, — заявил Йованчич.

Курносый Йокан складывал в сумку диски к ручному пулемету и рассказывал:

— На Купрес, говорю, идем, старая. Какой тебе подарок принести? Конфеты в шелковом мешочке или платок на голову? А старуха подбоченилась и говорит: «Глупый ты! Голову мне, говорит, Павелича принеси. Это будет самым лучшим подарком». Старуха у меня мировая!

— Легко делать заказ, когда Злосела не видишь, — проговорил Ракита.

— Помолчи, Ракан. Может случиться, что тебя завтра комендантом Злосела назначат. Городской голова будет тебе честь отдавать.

— Ха-ха-ха!

Шолая погнал лошадь вперед. Позади вершина Виторога бросала густую тень на небо. В долине виднелись благайские дома. Внизу темнел Купрес.

— Я хотел привязать коня на меже, а там дед Перушко, — рассказывал Йокан. — «Здравствуй, дедушка, говорю. Как живешь? Ты разве еще не стал воеводой? Как здесь очутился?» А дед нахмурился как туча: «Что таращишь глаза? Конечно, не с того света появился. Нос вытри, а потом со мной разговаривай».

Шолая соскочил с коня. Заулыбался. Вспомнил разговор с Зоркой и ее просьбу простить Перушко и Шишко. Вспомнил, как она обрадовалась, когда он пообещал ей сделать это при первом же случае.

Между домами мелькали белые блузки девушек. Под стрехой стоял старик с окладистой бородой.

— Если останусь в живых, женюсь на девушке из Благая, — Белица причмокнул. — Посмотрите, какие они красивые, статные. Много прошел, но таких красавиц нигде не видал… Только быстро старятся, — Белица вздохнул. — Жизнь трудная.

Шолая посмотрел на девушек, смешавшихся с колонной, и услышал звонкий смех.

— Ох ты, моя занозинка! — говорил нараспев Йокан. — Когда с Купреса вернусь, бусы тебе принесу.

Девушка смеялась.

— Ты потише, — прошептал Ракита, — а то комиссар услышит.

— За такую девушку и пулю не грех получить, — бросил Йокан. — Пошли с нами, не упирайся!

— Не забудь принести бусы! — подзадоривала Йокана девушка.

— Все принесу, все, что захочешь! И сапожки со скрипом! Ожерелье принесу! Только не убегай!

— Вот это кавалер! — бормотал Ракита.

В строю смеялись.

— Роты, строиться! Быстро! — раздался голос Мусы.

Зазвенели котелки. Шаги ускорились. Девушки разбежались, шелестя юбками. Закашлял старик под стрехой.

Шолая привязал коня и вышел на открытое место. Влах уже прибыл. Он стоял перед строем. Шолая обернулся.

— Вперед! — Шолая оглянулся и посмотрел на длинную цепь бойцов. Они шли, слегка пригнувшись. Дула винтовок были направлены вперед. Вдалеке белыми платочками махали женщины.

Приближались к Купресу. Вначале показалась серая тень. Потом все четче стали выступать линии укреплений.

— Пришли, — сказал Белица. — Остановим колонну?

Шолая оглянулся. Длинная цепь бойцов продолжала двигаться вперед.

— Передай, пусть остановятся.

Белица пошел отдавать распоряжение. Шолая сел на камень. Подошел Влах. Посмотрел на часы.

— Еще четверть часа, — заметил он.

— Садись и расскажи, что нового, — попросил Шолая.

Влах сел на траву.

— Да ничего особенного: Дувно, Ливно, Бугойно, Гламоч — все под огнем наших. У нас будет огромная территория. Больше двух батальонов пролетарцы не могли выделить для помощи нам.

— Ничего, справимся.

— Три дня назад к ним пришло подкрепление. Их сейчас несколько сот.

— Их сила в камне, остальное — игрушка.

— Сегодня не смей идти впереди, — приказал Влах.

— Это почему же?

— Да так.

Шолая окинул его недоверчивым взглядом.

— Забота обо мне?

— Ну как тебе сказать.

Нахмурившись, Шолая заметил:

— Слишком много заботы. Каждый день что-то новое. Для чего ты бережешь меня?

— Для революции берегу тебя, Симела, — проговорил Влах. — Для завтрашнего. Для красных дивизий.

Подошел Белица.

— И закурить нельзя, а так хочется! — Он сплюнул и сел. — Сколько у нас еще времени?

— Десять минут, — ответил Влах.

— Как ты думаешь, за час пробьемся?

— Посмотрим.

— Если эти пролетарцы действуют так, как рассказывают, тогда все это игрушка.

— Если бы не укрепления… — тихо проговорил Влах.

— Черт бы побрал эту Боснию. Кругом камень, — проговорил Белица.

С другой стороны Купреса донесся выстрел, и вверх взвилась красная ракета. На горизонте осталась кривая линия дыма.

— Пошли!

Шолая поднялся. Комиссар перекинул сумку через плечо и скрылся в ночи. Белица отбежал на несколько шагов и свистнул. Бойцы мигом повскакали с земли. В тот же момент раздался треск пулемета. Засвистели мины. Высокая трава на Купресском Поле заискрилась.

— Пригнуться! Быстрее вперед! — кричал Белица. Потом он обернулся и бросился за Шолаей.

Пальба прекратилась. Огонь перенесли в другую сторону. Над головой изредка свистели пули.

— Нас пока еще не нащупали, — проговорил Белица.

— Мы по ним еще не ударили, — ответил Шолая.

Шли быстро. Трава была по колено.

— Скажи откровенно, Симела, ты когда-нибудь боялся? — спросил вдруг Белица.

— Я? — Шолая вздрогнул от неожиданности и посмотрел Белице в глаза. — Было несколько раз, — ответил он. — Однажды, когда еще был ребенком, очень сильно испугался. В Пливе пиявка присосалась к ноге. Я так орал, что вокруг меня собралась толпа.

— А еще когда?

— Испугался еще торговца прошлый раз. Он показался мне ядовитой змеей. Потому я и убил его.

— И больше никогда?

— В бою испытывал страх. Дренко боялся. И вообще боюсь тех людей, которым не верю. Всегда подкрадываются незаметно.

— А меня ты боишься? — спросил Белица.

— Тебя нет. У тебя все в глазах написано. Я боюсь тех, у кого глаза недобрые.

— Послушай, Симела, а смерти ты когда-нибудь боялся?

— Смерти? Иди ты ко всем чертям, Белица! Смерти я никогда не боялся!

— Вот это я и хотел знать.

— Ну кончай! Мы уже подошли. Ты оставайся здесь, с ротой, а я пошел.

В тот же момент раздалась пулеметная очередь.

Белица, пораженный полученным распоряжением, остановился, а затем, следя за Шолаей, как он пробирался меж камней, присев, чтобы укрыться, крикнул:

— Симела! Эй, Симела! Послушай!..

Шолая обернулся. Из травы ему махал пустой рукав Белицы.

Короткими перебежками Шолая передвигался от одной груды камня к другой. Потом шли каменные здания, превращенные в укрепления. Глазницы окон превратились в щели для пулеметов.

Оставив позади последнюю груду камня, Шолая бросился к первому дому и, сжимая в руке гранату-лимонку, ударил капсюлем о стену. Отойдя на шаг, бросил ее в красное от пламени отверстие. Раздался взрыв. Треск пулемета прекратился.

«Неплохое начало», — подумал Шолая и побежал дальше. Через какое-то время он очутился на дороге, которая разделяла Купрес на две части. Бой был в самом разгаре. Каменные ограды то освещались вспышками пламени, то опять поглощались темнотой. Широкий проспект сотрясался от взрыва. Едкий дым щекотал ноздри.

Шолая оглянулся и, не увидев никого, бросился к узкому проходу с другой стороны улицы. Там пулеметное гнездо поливало сталью в направлении, откуда наступали партизаны. Он сделал шаг, сорвал с пояса вторую лимонку, но в этот момент присел, будто получил сильный удар в пах. Острая боль пронзила все тело. Заныло под левой лопаткой. Шолая вскрикнул и, прихрамывая, побежал к позиции, намеченной в приказе. Почувствовал боль в левой ноге и как-то странно начал слабеть. Помотал головой, чтобы убрать с глаз пелену. Но в этот момент силы оставили его, он упал и, бросив лимонку, зажал рану рукой. Почувствовал, как между пальцев сочится теплая кровь. Никогда до того он не чувствовал на своих руках крови, и теперь это показалось ему нелепым. Мгновенно гнев вытеснил боль. Заскрежетав зубами, Шолая сорвал с пояса еще одну лимонку. Судорожно снял предохранитель, ударил капсюлем и подскочил. Над головой пламенем сверкнуло отверстие в окне. Он замахнулся и опять рухнул на землю. Брошенная лимонка откатилась и, зашипев, разорвалась. В тело Шолая впилась горячая дробь. Он вскрикнул и, сжимая кулаки, бросился вперед, туда, где горели факелы. Снова засвистели пули. Отлетая от камней, они попадали ему в ноги, подрывая последние силы. Шолая зашатался и упал у каменной ограды.

Роты неудержимо рвались вперед по улицам Купреса. Огонь по ним вели со всех сторон, и ряды их быстро редели. Муса, вытирая рукавом мокрый от пота лоб, кричал:

— Бей из укрытия!

— Сукин сын! Посмотри, куда спрятался! — донесся голос из-за стены.

— Быстрее! Быстрее! Ставь пулемет!

Взрывались гранаты-лимонки. Мины дробили камень. С другой стороны доносилось пронзительное «ура».

— Где Шолая? — крикнул Йованчич, прячась за стеной.

— Мы его не видели! — ответил Ракита.

Пули, попадавшие в булыжник, рикошетом со страшным свистом отлетали вверх.

Крики уже доносились до Шолаи. Он прислушался и сделал еще одну попытку встать. Вдруг он почувствовал, что сделать этого не сможет. От боли и страшных мыслей в глазах помутнело. По голове будто стучали молотком. Он закрыл глаза, и, когда снова открыл их, перед ним вспыхнуло ярко-красное пламя.

Ничего не понимая, он снова попытался подняться, но не смог. «Этого не может быть». Он сделал усилие крикнуть, но безуспешно. Голова его упала, руки задрожали. Он перевернулся на спину, стал смотреть в небо. Трава вокруг него была мокрой от крови. Еле слышный вздох вырвался у него из груди, он метнулся, захрипел и в отчаянии сжал зубы. Невыносимая боль резала глаза. Стучало в висках. Губы пересохли. Перед глазами проходили картины минувших дней.

То он видел самого себя лежавшим в траве, то Белицу, потом Влаха, Колешко, дочку, колыбель, косу в траве, черные глаза Зорки. Все растворялось, становилось туманным, а потом опять возникало.

В отчаянии он закрыл глаза и опять увидел Зорку.

«Сима, солнышко мое, не иди на Купрес… Останься, милый. Пусть другие идут… Не надо… С тебя хватит…»

Какая-то непонятная жалость к самому себе вызвала слезы. Купрес окутывает белая пена. Она поглощает лес, потом облака и наконец небо с бледнеющими звездами. Сейчас… сейчас… Нет!.. Нет!.. Не может быть!..

Шолая вспомнил тот день, когда шел к Зорке. Вспомнил свои мысли, желания, обещания. Вспомнил Перушко, Шишко, Зорку.

— Быстрее! — послышался где-то совсем рядом голос Белицы. Он размахивал пустым рукавом и зубами пытался рвануть короткий кончик от немецкой гранаты. Взмах руки — и круглый предмет полетел. Через минуту повторилось то же самое, и опять Шолая увидел искаженное от ярости лицо Белицы.

«Белица!» — хотел было крикнуть Шолая, но губы только пошевелились. В этот момент он почувствовал, что тонет и что губы горят огнем. Перед глазами возникли берега Пливы, ее омуты. Он с радостью бросился в воду. Шолая вздохнул последний раз и успокоился.

XVIII

— Ох я несчастная! — кричала Зорка.

— Горе, горе, — причитал дед Перушко.

Шишко мял кепку и плакал как ребенок.

Причитали женщины. Бубалова Дарка, Перушкова сноха, жена Козины Раденка, Шишкова Марушка и другие заплаканными глазами следили за колонной людей, которая спускалась к Пливе.

А ниже по дороге под палящим августовским солнцем шагал потрепанный отряд. То тут, то там мелькали белые повязки.

Впереди, размахивая пустым рукавом, шел Белица. Лицо его нервно дергалось. По щекам катились скупые мужские слезы. Левой рукой он сжимал винтовку.

За ним шагал Влах. Он тянул лошадь за уздечку и жадно хватал ртом воздух.

А дальше шли Йованчич и прихрамывающий Ракита. Курносого Йокана несли на носилках. За ними тянулись навьюченные лошади с впавшими боками. Рыжие волосы Мусы закрывали закрытые глаза и рану.

Колонна прошла через село и спустилась к Пливе.

— Проклятые усташи, проклятые четнические короны! Проклятые немцы! О, мрачные дни, унесшие нашего Шолаю! Что мы, сироты, будем делать, когда враги пойдут на нас лавиной?! — плевичанки продолжали причитать, заламывать руки, рыдать.

Когда Зорка пришла в себя, она слышала только этот плач, только это причитание, доносящееся с Пливы. Перед глазами все плыло. Сначала приближалось, а потом удалялось и становилось далеким-далеким. Попыталась встать — и упала, хотела крикнуть — задохнулась. По лицу ручьями текли слезы. В висках стучало. В глазах Зорки помутнело, и она ухватилась за косяк двери. Придя в себя, поплелась к двери своей комнаты. У самого порога остановилась.

— Сима, солнышко мое угасшее! — крикнула она и упала.

Дни шли за днями. Быстро и незаметно. Выстрелы будили воспоминания.

Два месяца Зорка болела. Когда первый раз встала с постели, подошла к окну. Плива искрилась на солнце. Зеленые отавы окаймляли ее берега. У рукава Пливы, что у Шипово, выделялся выступ гранита с кустом на скале.

Зорка отошла от окна, подошла к сундуку с одеждой и открыла его. Достала партизанскую гимнастерку Шолаи, изрешеченную в нескольких местах шапку, старую кобуру и плетку. Долго смотрела на них. Потом зарыдала.

— Солнце мое! Никогда уже оно не взойдет! Злосело его погасило!..

Долго причитала она, прижимая к лицу те немногие вещи, которые напоминали ей о муже. Потом встала, закрыла сундук. Прилегла. Нахлынувшие воспоминания вызвали новые слезы. Но этот плач был тихим, спокойным и долгим, как годы, которые ей предстояло провести в одиночестве.

Вечером, когда сноха Перушко привела детей, Зорка убрала вещи. Уложив детей спать, долго смотрела в темноту. Потом уснула. Так провели они несколько ночей подряд. А в конце октября в полночь ее разбудила знакомая песня.

Зорка вначале прислушалась, а потом вскочила и бросилась к окну.

Внизу по узкой дороге над Пливой, по которой она когда-то провожала Шолаю в армию, шли колонны бойцов. В лунном свете блестели дула винтовок, луки на седлах конников и стальные пряжки на стременах. Песня, гордо разливаясь, поднималась до самых звезд.

Песня заканчивалась протяжным напевом и звенела над Пливой сотнями партизанских голосов.

Зорка слушала песню, и по щекам ее текли слезы и падали на сухие опавшие листья. Когда колонны скрылись, Зорка села на кровать. Задумалась. Утром первый раз за два месяца вынесла детей на солнце. Гладя их по голове и чувствуя нежную теплоту их тел, крепко прижала их к себе и начала целовать.

— Милые мои, милые! — шептала она.

Над Пливой, меж гранитных скал, поднималось солнце и разбрасывало по ее волнам румяную позолоту.