Сильнее смерти

I

Жутко ночью над Пливой перед непогодой. Густой мрак окутывает Виторог; стрелы молний освещают склоны горы, выхватывая из темноты косматые клочья облаков и острые вершины голых скал. Над притаившейся землей прокатываются раскаты грома. Все колеблется в призрачном свете молний, и когда вспыхнет пожаром покрытая снегом вершина горы, начинается дождь. Зашумит тогда Виторог, наполнятся мутной водой глубокие долины, глухо застонет лес.

Утром встанет плевичанин и, ступая по мокрой траве босыми ногами, выйдет к реке. Приложит ладонь ко лбу, чтобы не било в глаза восходящее солнце, и долго рассматривает следы вчерашнего разгула в природе. Увидит он, что Плива разворотила берега, вчера еще покрытые густым кустарником, затопила мутными потоками поля и луга, унесла с собой целый слой плодородной почвы. И горько заплачет над своей бедой. А затем пойдет обратно, шатаясь, словно пьяный. Еще много дней будет жить он, словно оглушенный, пока проснется в нем снова интерес к жизни, к работе.

Тяжко было Шолае одному ехать через лес. Он чувствовал себя опустошенным и разбитым. Порою он не понимал, куда едет, и порывался вернуться назад, а затем вдруг замечал, что снова едет в прежнем направлении. Его поступками руководила какая-то странная сила. Он понимал только одно — проиграл бой.

На повороте лесной тропинки стояло сухое дерево, напомнившее ему один случай. Здесь, этой тропой, рассказывал Шолае еще дед, часто проходил пастух Година. Возвращаясь в село, он нес с собой запахи леса и солнца. Однажды Година увидел пастушонка, который бежал по тропинке с лицом, искаженным от ужаса. Мальчика преследовал медведь. Година выхватил из-за пояса топор и встал на пути зверя. Медведь взревел, поднялся на задние лапы и, сверкая злыми глазами, двинулся вперед. Схватились человек и медведь. Година взмахнул топором и тут же почувствовал острую боль в левой руке, которую медведь рванул своими когтями. Рука безжизненно повисла вдоль тела, но Година продолжал бесстрашно наступать. И медведь не выдержал натиска человека и стал пятиться. Затем повернулся и заковылял в чащу леса, оставляя на траве кровавые следы. Година перевел дух, сунул топор за пояс, зажал ладонью рану на левой руке и пошел к Виторогу.

Вспомнив эту историю, Шолая поежился и, натянув поводья, пришпорил коня.

Отступление из Мрконича началось в полдень. Небо над лесом затягивали темные облака. Солнце некоторое время бессильно барахталось в их мутной пене, пока не скрылось совсем. Сразу потемнело. Поднялся ветер и понес по мостовой бумагу, тряпки, листья и прочий мусор. В воздухе засвистели снаряды. Над высотками, поросшими лесом, появились белые облачка дыма от разрывов шрапнели. С Банялуцкого шоссе доносилось завывание танковых моторов и орудийная стрельба.

За городом, в молодой дубовой роще, пятеро людей в мягких папахах и защитных накидках вскочили на коней и помчались по узкой лесной дороге, идущей на подъем. Екая селезенкой, буланый конь, шедший первым, вырвался на вершину высоты и остановился. Всадник обернулся.

— Держите! — крикнул Тимотий поручнику Матичу и протянул ему тяжелый мешочек, набитый драгоценностями. — Это вам и Дренко.

Матич принял мешочек из рук Тимотия, оглянулся на следовавших позади него всадников и кисло ухмыльнулся в черные усы. Затем повернул коня, пересек глубокий овраг и поскакал во весь опор вдоль опушки леса.

Через лес шла колонна. Многие солдаты тащили мешки, набитые посудой и другими товарами из городских магазинов. Дед Перушко нес на плече новый медный котел, а Шишко, шагавший рядом с ним, прижимал к груди отрез шелка.

— Теперь и следов Шолаи не найти, замел он их за собой, — сказал кто-то.

— Он думает, коль кулак у него здоровый, то и ума не надо, — проговорил один из плевичан, вспотевший под тяжестью ноши.

Позади стучал пулемет, рвались снаряды и мины, сотрясая землю и воздух.

— Хватит болтать об этом, другие теперь времена. Шолая списан, — пробормотал бородатый солдат в кожухе. Он то и дело задирал голову, стараясь определить, не падает ли с неба снаряд, вздрагивал при каждом выстреле, бросался в заросли. — Так и до дому не доберешься до завтрашнего утра, — сокрушался бородач. — Вот бьют… Ложись! — вдруг крикнул он.

— Труслив ты, дядя, хуже бабы. Дома, наверное, даже свиньи боишься.

— Заткнись! — рявкнул тот, тряся бородой.

— А Шолая у нас все же не как все, — сказал Колешко. — Под Виторогом встретилась нам колдунья, никто не мог выдержать ее взгляда, кроме него. У этого, сказала она, дьявол внутри сидит.

— Вранье это! — презрительно посмотрев на него воспаленными глазами, сказал Белица.

Остатки разгромленного отряда беспорядочной толпой тащились по лесу, оставляя на мягкой земле многочисленные следы. Сначала они шли двумя группами, но на каждом повороте группы все больше и больше дробились. Они пересекли один овраг, затем другой и наконец выбрались на вершину холма, поросшую редким кустарником. Над их головами волновалось море облаков. Еще ни капли не упало на землю, но запах влаги уже повис в воздухе. Была осень — время сильных ветров и проливных дождей.

Когда и вторая группа, во главе которой ехали Дренко и Матич, вышла к вершине, вспыхнула драка. Бубало, заметив Мусу, подошел к нему и сказал:

— Что, дождался? Теперь и тебя и твоих турок мы прихлопнем. Шолаи-то больше нет.

Муса резко обернулся, схватил Бубало за плечи и сильно толкнул. В тот же миг подскочил Колешко и схватил Мусу сзади. Они сцепились и упали прямо в кусты. Прогремел выстрел. Справа из кустов доносился хруст ломавшихся веток и грубая брань. Затем послышался возглас Белицы и шум драки.

Вспыхнув в одном месте, драка послужила сигналом к общей потасовке. Толпа подвыпивших плевичан во главе с Бубало набросилась на плевичан, которые не хотели присоединяться к четникам. Бубало сбросил мешок, висевший за спиной, схватил длинную палку и, действуя ею как пикой, врезался в толпу. Дядя Симан орудовал прикладом винтовки. Дед Перушко и Шишко бросились Белице под ноги, но промахнулись. Белица уже расстегнул было кобуру пистолета, но затем передумал и пошел врукопашную на Колешко. Тот уже вцепился в своего соседа и размахивал кулаком.

Заслышав шум, Дренко поспешил к месту драки. Остановив на всем скаку коня, он поднял плетку и пронзительно крикнул. Но никто не обратил на него внимания. Тогда Дренко набросился на поручника.

— А вы что стоите, растащите их!

Однако поручник Матич не разделял его намерения прекратить драку. Он гарцевал на коне около дерущихся и приходил в восторг от каждого удачного удара. А те все больше входили в азарт.

— Бей его, Симан, что смотришь! По морде, по морде бей!

— Ах, ты! — кричал окровавленным ртом какой-то плевичанин и целился кулаком в подбородок длинного Козины.

— Вот тебе, вот тебе!

Два сцепившихся мужика никак не могли побороть друг друга.

— По челюсти бей! Так! Еще разок!

— Караул, братцы, погибаю!

— Ох-ох, — вздыхал Ракита, держась за дерево и сморкаясь кровью. Его только что выбросило из толпы.

Поскольку в группе Белицы и Мусы люди были трезвыми, их удары отмечались большой точностью. Они отбросили нападавших, собрались вокруг Белицы и взяли на изготовку оружие, Один из них залег за пень и, выставив автомат, щелкнул затвором.

— Прекратить! — крикнул Дренко, видя, что дело принимает нешуточный оборот.

Поручник Матич соскочил с коня, встал за ствол бука и вытащил пистолет.

— Уберите пистолет! — крикнул ему Дренко.

С тревогой оглядевшись вокруг, он поднял руку.

— Не стрелять, господа партизаны, здесь ваше геройство ни к чему, — сказал он, имея в виду Белицу и Мусу, на пилотках которых вызывающе блестели красные пятиконечные звездочки.

— Королевские подонки, сволочи! — скрежеща зубами, бормотал Муса, прислонившись к стволу бука и готовый в любую секунду открыть огонь. Пилотка его сбилась на затылок, лоб был в крови.

— Я еще рассчитаюсь с тобой! — угрожающе сказал Бубало, глядя на Мусу затекшим глазом. — Все вы поплатитесь! — С его бороды капала кровь.

Тяжело дыша, Округлица поднял с земли пулемет и стал разыскивать свою пилотку. Поправив волосы левой рукой, он смерил Колешко презрительным взглядом и глухо сказал:

— Ты еще свое получишь, не беспокойся. Плевал я на твою кокарду. Недолго осталось тебе ее носить!

— Мошенники! — мрачно ругался Колешко, стирая кровь с огромной ладони. — Покажу я вам ужо.

Йованчич, под глазом которого наливался огромный синяк, подпоясывался ремнем.

— Поубивать их всех до одного… — цедил он сквозь зубы.

Белица застегивал кобуру. Глаза его неотступно следили за Бубало.

— Учти, Бубка, два раза я тебе прощал, в третий раз не прощу. Убью!

Дренко чувствовал себя так, словно где-то уже видел разыгравшуюся на его глазах сцену. Молча смотрел он, как колонна готовится к движению, и вдруг вспомнил. Девятого апреля на дороге перед корчмой недалеко отсюда вспыхнула ссора. Подрались офицеры. Молоденький капитан в пылу гнева ударил майора ножом в живот. Дренко припомнил, что тогда эта дикая сцена показалась ему предвестником быстрого краха армии. Так и случилось. Бросив взгляд на Бубало, который тащился нога за ногу, Дренко тронул коня, подъехал к Матичу и спросил:

— Как вы расцениваете все это?

— По-моему, самая рядовая драка, не больше, — ответил Матич, удобнее устраиваясь в седле и натягивая сильной рукой поводья.

— То есть вы не находите в ней ничего необычного? — Дренко грустно усмехнулся.

Матич уловил иронию в вопросе Дренко и нахмурился.

— Нет, не нахожу. Больше того, я считаю эту драку естественной и вполне уместной, — спокойно ответил он.

— И это войско, по-вашему, завтра сможет идти в бой? — спросил Дренко. Его губы нервно подергивались. — Я не понимаю такую тактику и думаю, что ее трудно понять. Кому нужно это взаимное избиение? Кому нужно было ссориться с Шолаей? Чего мы этим добились?

— Как чего? Мы получили войско, а это немало.

— Какое войско?

— Наше войско. Вчера вечером оно еще было в руках Шолаи, а сегодня — наше.

— Не понимаю.

Поручник поднял голову и вопросительно посмотрел на Дренко, затем потер бородой о воротник куртки и сказал с расстановкой:

— Ну что ж, объясню. Сейчас мы обезглавили красных и вырвали из-под их влияния людей. Кстати, если бы вы в свое время правильно себя вели, нам, возможно, не пришлось бы все это проделывать теперь.

— А что будет с Шолаей?

— Он изгнан окончательно, — ответил поручник.

— Да, но он жив и здоров.

— Это не меняет положения. Важно, что его нет больше среди нас.

Матич пришпорил коня и поехал быстрее.

Вечером колонна вошла в село и разделилась на две части. Группа Белицы и Мусы расположилась на околице, а те, что ехали с Дренко, — в центре села.

Ночью пошел дождь. Темные облака спустились низко-низко и дохнули влагой на листву деревьев. Поднялся ветер, и первые крупные капли дождя упали на землю. К утру потоки дождевой воды смыли с дорог и тропок верхний слой земли со следами партизанских сапог и унесли его в глубокие овраги.

Всю ночь Дренко не спал, размышляя над вчерашними событиями, но так и не смог понять, кому они были нужны. Пытаясь найти объяснение, он перебрал в памяти все, что говорилось во время последней встречи с представителями высшего командования. Совещание проходило в небольшом одиноко стоящем домике. Речь держал полковник. Он размеренно ходил по комнате и монотонным голосом разъяснял:

— Вы должны усвоить, что наша главная задача — не допустить в стране революции. Надо создать такие силы и так их расставить, чтобы в любой момент можно было обуздать бунтовщиков. — Полковник сел за стол, подвинул к себе карту и накрыл растопыренными пальцами несколько квадратов. — Это их территория, а вот здесь, — он ткнул пальцем левее, — находимся мы. Нам необходимо напрячь все силы. На исход войны с немцами мы не можем повлиять, и перед нами такая задача не стоит. Но мы должны сохранить страну для короля — вот наша задача. Если во всех этих районах утвердится пятиконечная звезда — мы погибли, если же мы ее уничтожим — победа наша. В случае если Гитлер потерпит поражение, а у нас в стране произойдет революция, можно считать, что мы войну проиграли.

«Да, — думал Дренко, — слова полковника кое-что объясняют, но далеко не все. Разве борьба с немцами — это всего лишь второстепенная задача движения четников? Почему? Как это стало возможным и что же в конце концов произошло со времени гибели нашей батареи?» Не найдя ответа на мучившие его вопросы, Дренко под утро забылся в коротком сне.

Проснулся он с тяжелой головой. Поручник Матич уже где-то достал еды и пригласил к столу.

— Ешьте как следует, — говорил Матич, видя, что Дренко почти ничего не ест. Сам он в это время аппетитно жевал хлеб, густо намазанный джемом. — Смотрите, до самой Плевы негде будет перекусить.

— Не могу, не хочется, — ответил Дренко и полез в карман за сигаретой. Курил он теперь почти беспрерывно. От нескольких пачек табаку, взятых в Мркониче, осталось всего две.

После завтрака офицеры вышли на улицу проверить, как солдаты готовятся к маршу. Умытое ночным дождем небо голубело до самого горизонта. Свежий порывистый ветер одну за другой сгонял с небосвода звезды. Внизу в глубоком овраге шумел пенистый поток. Утро обещало быть погожим. Из-за леса появились первые лучи восходящего солнца.

На исходе дня обе колонны вышли к Пливе. Река, разлившаяся между лугами и полями, сверкала багрянцем в лучах заходящего солнца.

— Завтра будет ветер, закат красный, — сказал Перушко, спуская с онемевших плеч на землю большой медный котел. — Слава тебе, господи, что живыми доставил нас домой, — проговорил он и перекрестился. Только теперь, впервые после того как они вышли из Мрконича, дед почувствовал успокоение. Неторопливо расправив бороду, он полез в карман за кисетом и бумагой и начал скручивать цигарку.

Шишко в своей зеленой накидке остановился рядом с Перушко и стал счищать грязь с сапог.

— Рано радоваться, дед, хватим еще горя. Кто бы мог подумать, что так получится! Еще позавчера мы были войском, а сейчас превратились в стадо овец. Удивляюсь только, как жив остался. — Шишко распрямился и, посмотрев на длинную колонну бойцов, подходивших по тропе, добавил: — Все прахом идет!

Перушко провел языком по цигарке, склеивая ее, прищурил один глаз, убрал кисет с табаком обратно в карман и сказал:

— А мне лишь бы до дому добраться, а там будь что будет. Эх, жаль, в таком бою был, а из трофеев мне один котел достался. Вчера ведь чуть башку не оторвали, а чего ради? Добро бы, хоть кусок сукна принес домой, не жалко бы было. Прав был Симела, что ушел. Еще неизвестно, как дело обернется.

— Лучше не упоминай Шолаю, — прошептал Шишко, показывая глазами в сторону наблюдавшего за ними Бубало.

Старик сразу замолк.

Через Пливу переходили порознь — сначала колонна Мусы и Белицы, в которой было человек пятьдесят, а затем и весь отряд во главе с Дренко и поручником Матичем. На ночевку колонны остановились в поросшей лесом котловине близ Шипово. Разбили два лагеря, разожгли костры. Встретив в тот вечер в лесочке Колешко и Бубало, Белица их предупредил:

— Если посмеете что сделать, убью без разговоров. Пусть меня тогда хоть вся Плева проклянет.

II

В тот день Шолая проехал на коне весь горный массив Виторога. Его мучила жажда. Он пригоршнями брал снег, покрывшийся сверху ледяной коркой, разминал его и подносил к сухим губам. Около полудня он спустился ниже, где начинались луга и лес. Здесь стояли шалаши пастухов. У небольшого горного озера, где Шолая решил напоить коня, он встретил Радана, сына Перушко. Парень, необычно крупный для своих лет, лежал на траве, завернувшись в кожух из недубленой овчины. На голове прилепилась старая кепчонка. Босые ноги были покрыты цыпками и ссадинами. В руках пастушонок держал буковый прут и мастерил из него свисток. Заслышав шаги, парень повернул к Шолае лицо, поросшее мягким пухом, и посмотрел на него удивленно.

Шолая спешился и подвел коня к воде.

Радан не сводил с Шолаи глаз. Обеспокоенный его приходом, он непроизвольно теребил кожух, пытаясь натянуть его на плечи. Затем отложил в сторону прут, сложил нож, встал и подошел ближе.

— Снизу едешь, из Плевы? — спросил он, рассматривая притороченную к седлу винтовку и широкий пояс, на котором висели гранаты.

— Снизу, — не поворачивая головы и не отпуская из рук поводья, ответил Шолая.

Впервые за этот день Шолая услышал собственный голос, и он ему показался незнакомым.

— Может, видел моего старика, он ведь с тобой ушел? — спросил Радан.

— Никого я не видел!

Шолая тронул повод, конь поднял голову, изогнул шею и понюхал сапог Шолаи.

— Ну пей, пей, — сказал Шолая и похлопал коня по шее.

— А мне показалось, что ты из отряда едешь, — продолжал Радан, глядя на впалые бока лошади. — Когда пойдете на Мрконич? Отец обещал оттуда свирель прислать.

Шолая исподлобья посмотрел на парня и ничего не ответил. Конь, напившись, ударил несколько раз копытом по воде, забрызгав Шолае голенища сапог.

— Как там воюет мой старик? — не обращая внимания на хмурый вид Шолаи, простодушно спросил парень.

Шолая потянул уздечку, ладонью смахнул воду с голенищ сапог, перекинул поводья через голову лошади и сердито проговорил:

— Когда чарку выпьет, неплохо дерется. Может и на товарища ножом замахнуться. Хорош твой батька, ничего не скажешь.

Почувствовав недоброе в словах Шолаи, Радан покраснел:

— Что, сильно пьет?

— Хуже.

— Значит, не скоро пойдете на Мрконич?

Шолая вскочил в седло.

— Он уже сегодня из Мрконича домой вернется, — сказал он, вдевая ногу в стремя. — Будет тебе и свирель, можете вместе играть на ней усташам.

Шолая тронул коня, проехал вдоль озера и повернул налево.

Парень, пораженный словами, смотрел ему вслед, хлопая глазами.

К ночи Шолая добрался до гряды высот в районе Купресского Поля. И конь и седок падали от усталости. Еще утром Шолая ощутил во всем теле какую-то странную дрожь, которая к вечеру стала сильнее. Надо было сделать привал и хоть немного подремать. Он снял с коня недоуздок, ослабил подпругу и пустил его пастись, а сам прилег у нагретой солнцем каменной стены. Не успел Шолая закрыть глаза, как сразу же мысли его устремились к Пливе. Опять захотелось пить. От жажды во рту совсем пересохло. Мысли то проваливались, словно в бездну, то лихорадочно перескакивали с одного события на другое, то вдруг цеплялись за какое-нибудь воспоминание.

В памяти нечетко, как в тумане, выплыла дорога, ведущая в город, по которой двигался его отряд. Жарко палило солнце. Слабые, словно обессилевшие, порывы ветра доносили запах речной влаги с Пливы. Запахи травы, нагретой земли и скошенной кукурузы перемешивались с противным смрадом пыли и навоза. За спиной был слышен громкий топот многих ног, смех и возгласы людей. Вдруг будто из самого ложа, по которому текла Плива, над рядами бойцов всплеснулась песня и затрепетала в сверкающем небе. Песня успокаивала, уносила с собой мучительные воспоминания, терзавшие душу. Шолая чувствовал себя так, словно перенесся в иной мир.

Растревоженный воспоминаниями, он открыл глаза. Сон не шел. Солнце уже скрылось за горой, раскинувшаяся внизу долина затягивалась легким туманом. Чувствуя себя еще более разбитым, Шолая поднялся со своего жесткого ложа и направился искать коня. Он мирно пасся невдалеке. Взнуздав его, Шолая забрался в седло, посмотрел на дорогу, которой ехал сюда, и повернул направо. На мгновение он поддался малодушию и хотел было повернуть назад, но пересилил минутную слабость и больше не оборачивался. «Время до ночи еще есть», — подумал он.

Перед Купресским Полем Шолая встретил группу крестьян, гнавших скот.

— Куда идете? — остановив коня, спросил Шолая одного мужика.

Крестьянин посмотрел на него, смерил глазами коня Шолаи и на ходу ответил:

— От усташей уходим. Опять жгут все.

— Где они?

— Всюду, — ответил крестьянин, поднял хлыст и с руганью ударил одного из быков, замешкавшегося перед ним.

Подождав, пока стадо миновало его, Шолая стегнул лошадь и двинулся в том направлении, откуда бежали крестьяне.

— Куда же ты едешь! — крикнула ему пожилая крестьянка, удивленно глядя на него. — Или жить надоело?

Шолая повернулся к ней:

— Не хлопочи, тетка, о моей жизни — о своей думай.

С усташами он столкнулся, когда те выходили из села, намереваясь догнать крестьян и отбить у них скот. Шолая внимательно наблюдал, как усташи вытягивались в длинную колонну и свернули на узкую тропинку, бежавшую меж скал. Спешившись, он привязал лошадь к дереву, а сам подошел к каменной стене, которая могла послужить ему укрытием. Внизу расстилалась еще недавно густозаселенная долина. Сейчас от большинства домов остались лишь пепелища.

Шолая положил около себя гранаты и приладил винтовку. Убедившись, что конь укрыт надежно, стал ждать. Когда первые усташи оказались от места засады в нескольких метрах, Шолая выстрелил в первого из них и бросил гранату. Затем хладнокровно одного за другим стал расстреливать в панике бежавших по узкой тропе усташей. Так продолжалось около получаса, а потом Шолая осторожно покинул засаду, по которой усташи открыли сильный огонь.

К ночи Шолая добрался до своего дома, и здесь силы оставили его. Все тело била лихорадка. Укрывая Шолаю толстым одеялом, Зорка сокрушенно вздыхала:

— Что же случилось, расскажи!

— Ничего, — раздраженно ответил Шолая.

Лежа в углу, он смотрел на огонь в очаге, и ему казалось, что в отблесках пламени все вещи, находившиеся в комнате, беспрерывно двигались, менялись местами.

— Сердце болит, — сказал он.

Зорка склонилась над ним и прикоснулась щекой к его горячему лбу.

— Родной мой, скажи, что произошло. Скажи, я не стану плакать.

Шолая долго молчал, а потом проговорил с горечью:

— Предали меня. Плевичане предали, за офицерами пошли.

Зорка подняла голову, вытерла слезы и посмотрела на огонь, отблески которого играли на ее лице.

— Я знала, что так будет. Знала еще тогда, когда ты пошел с ними. Только ты сам ничего не хотел видеть.

— Надо было расстрелять это офицерье, — пробормотал Шолая. — Хотел было как-то, да рука не поднялась. А ведь чувствовал, что я им поперек дороги встал. Гусь свинье не товарищ — ясное дело. Эх, упустил момент!

Зорка прилегла рядом с ним. В голове ее роились горькие мысли. Как часто она теряла Шолаю, как часто возвращался он к ней с растерзанной душой, раздавленный жизнью. Вот и сейчас опять. Ей было невыносима жаль мужа, но она не проронила ни звука и сдерживала слезы, чтобы не усугублять его страданий. «Уж если около меня он покоя не найдет, где же ему искать его», — думала она.

До полуночи Шолаю трясла лихорадка, а затем у него резко поднялась температура и начался бред. Он ежеминутно сбрасывал с себя одеяло, рвал руками ворот рубашки. Зорка терпеливо укрывала его, шептала ласковые слова, не отходила от него ни на шаг. Уже глубокой ночью она догадалась положить ему на грудь полотенце, смоченное ракией. Вскоре Шолая стал успокаиваться и наконец заснул тяжелым сном.

И снилось ему, будто, пройдя через лес, он вышел на широкий луг, залитый водой. Посредине мутного потока плыла копна сена, на которой сидела ворона и громко каркала, испуганно размахивая крыльями. Шолае во что бы то ни стало надо было перебраться на ту сторону, и он стал ждать, когда копна подплывет ближе, чтобы забраться на нее. И тут копна превратилась в горящий дом, в окне его показалась большая круглая голова человека, он звал на помощь. Шолая, не раздумывая, бросился к нему и через мгновение уже был на середине потока. Вдруг вода стала быстро прибывать, а дом удаляться. Голос же человека из горящего дома звучал все жалобнее. Шолая попытался ухватиться за доску, наполовину оторвавшуюся от дома, но в это время волна мутной воды ударила ему в лицо. Он глотнул и закашлялся. Дом на глазах стал расти, а круглая голова, торчавшая из окна, начала скалить зубы и потешаться над Шолаей, которого поток тащил в глубину. Шолая глотал мутную грязную воду и чувствовал, что скоро захлебнется. Вот вода накрыла его с головой и как на крыльях понесла в глубокую пустоту…

Рано утром Шолая открыл глаза и попросил пить. Зорка принесла ему полную крынку молока, которую он жадно выпил. Окончательно проснувшись, он сделал попытку встать, но после первого же шага покачнулся. Зорка подхватила мужа, не дав ему упасть, и стала настаивать, чтобы он снова лег.

— Не буду, — воспротивился Шолая. — Где лошадь?

— Неужели ты хочешь ехать? — испуганно спросила Зорка.

— Да.

— Подожди хоть, пока рассветет, — стала умолять она.

— Приведи коня!

Выйдя из дому, Зорка прислушалась. Со стороны Яйце доносились глухие звуки артиллерийской стрельбы. Сдерживая слезы, Зорка направилась к хлеву. Когда она вернулась, ведя под уздцы оседланного коня, Шолая, худой и бледный, с покрасневшими глазами, стоял, опираясь о дверной косяк, и напряженно прислушивался к звукам боя.

— Начали, — произнес он и направился к коню.

— Куда ты? — Зорка встала на его пути.

— Я поеду, — твердо сказал Шолая, движением руки отстраняя жену.

Зорка, глядя на своего изнуренного, несчастного мужа и понимая, что не в силах задержать его, начала помогать ему садиться в седло.

— Куда же ты едешь больной! — шептала она, задыхаясь от внутренней боли. — Убьют тебя!

— Не бойся, не убьют, я стреляный воробей, — отвечал он, уже сидя в седле и удобнее прилаживая винтовку. Тронув поводья, он поехал той же дорогой, по которой прибыл вчерашним вечером.

Она смотрела ему вслед. Рыдания душили ее.

III

О том, что произошло, Проле узнал после боя с немцами. Курьер, прибывший от Белицы, оторопело смотрел, как помрачнело лицо Проле, а пальцы стиснули доставленное им письмо. Теперь Проле стало ясно, что немцы не по своей инициативе выступили из Баня-Луки, — их кто-то предупредил. Не подлежало сомнению и то, что прибытие Дреновича после отъезда Тимотия и его напускная сердечность были заранее рассчитанным обманом. Проле понял, что и Дренко в отряде Шолаи выполнял вполне определенную задачу — перетянуть на свою сторону плевичан. И он начал ругать себя за то, что вовремя не разгадал планов четников и позволил себя обмануть, «Опять интриги плетут, как в апреле, сволочи», — сокрушался он.

Чтобы предотвратить надвигавшуюся беду, надо было действовать без промедления. «Шолая! — вспомнил. — Вот с кем надо немедленно связаться!» Позвав командира, Проле сказал ему, чтобы он двигался с отрядом к Пливе, а сам вскочил в седло и помчался галопом.

Около полудня он проехал Мрконич, поднялся на возвышенность недалеко от шоссе и остановился. Впереди он увидел длинную колонну, следовавшую вдоль опушки леса. Сбоку ехал всадник, в котором Проле без труда узнал Дреновича, и задрожал от ярости, рука его сама потянулась к пистолету и расстегнула кобуру. «Убить эту собаку сразу или повременить? — мучительно размышлял он. — Если убить, останутся неразоблаченными другие предатели. Оставлю в живых — потом буду жалеть. Ладно, еще будет время, рассчитаемся», — решил он наконец и направился к колонне.

Дренович, завидев Проле, беспокойно шевельнулся в седле и опустил повод. На мгновение его губы искривились в насмешливой ухмылке.

— Куда едешь? — спросил он безразличным тоном.

Сдерживая гнев, Проле повернулся в седле.

— На тебя приехал взглянуть, — с расстановкой проговорил он. — Хочу вблизи посмотреть в глаза предателю.

На скулах Дреновича заходили желваки.

— Возьми назад свои слова, — сказал Дренович, сверкнув глазами.

— А что, они тебе не нравятся?

— Того, кто называет меня предателем, я убиваю.

— Я и не знал, что ты так щепетилен, — рассмеялся Проле.

— Уходи, — глухо пригрозил Дренович, натягивая крупной рукой поводья. Лицо его побагровело.

— Не беспокойся, Дренович, я уйду, но подлости твоей тебе не прощу. — Проле стегнул коня и поскакал, не оборачиваясь.

Уже в первые утренние часы в отряде вспыхнула ссора. Поручник Матич прискакал в группу Белицы и заявил, что хочет с ним поговорить. Белица, сидевший под буком, вышел навстречу, готовый в любую минуту выхватить пистолет.

— Давай побеседуем, — предложил Матич с презрительной гримасой на лице.

— О чем нам с тобой беседовать? — покраснев от нахлынувшего гнева, спросил Белица.

— Предлагаю построить обе группы — вашу и нашу — и спросить, кто за кокарду, а кто за пятиконечную звезду. У кого из нас сторонников окажется больше, тот и станет командовать всеми.

— А зачем это? — спросил Белица.

— Чтобы порядок навести, — ответил поручник. — В государстве с законным правительством не может быть незаконного войска.

— А еще что ты скажешь? — усмехнулся Белица.

— А то скажу, что со всем этим безобразием надо кончать, — продолжал поручник. — Тебе хорошо известно, что в твоей группе немало тех, кто принимал присягу на верность королю. Да ты и сам один из них.

Белица несколько мгновений наблюдал, как конь поручника нетерпеливо перебирал копытами, потом искоса бросил взгляд на узкие плечи офицера, перекрещенные патронташем, а затем вдруг резким движением руки схватил его лошадь под уздцы.

— Слазь! — крикнул он.

— Что?!

— Слазь, говорю!

Поручник испуганно дернул за поводья. Конь взвился на дыбы, перебирая в воздухе передними ногами, дернул мордой и, освободившись от руки Белицы, рванулся вперед. Пока поручник скакал вдоль опушки, вслед ему неслись возгласы:

— Королевский прихвостень!

— Держи его!

— Сорвать с него кокарду!

Разъяренный поручник домчался до своего лагеря и сразу объявил тревогу. Бойцы быстро построились и проверили оружие. В это время появился Дренко. Увидев, как потерявший самообладание поручник отдает команду занять позиции, он строго спросил:

— В чем дело?

— Надо проучить этих красных скотов, — забормотал поручник, торопливо поправляя на себе обмундирование. — Убить меня хотели!

— Зачем вы к ним ходили?

— На переговоры.

— Кто разрешил?

— Никто, сам решил.

— Распустите строй. Вы не имели права так поступать. — Дренко посмотрел на возбужденные лица плевичан и скомандовал:

— Вольно! Разойдись!

Поручник злобно заскрежетал зубами, видя, как расходятся бойцы.

— Вы и в дальнейшем намереваетесь проводить свою политику попустительства? — спросил он.

Дренко повернулся, сердито смерил его взглядом и, не сказав ни слова, пошел к буку, под которым было сложено его имущество и седло.

Начинался мятеж, который потом принял невиданные размеры.

Спустя некоторое время Белица решил пойти к поручнику и забрать у него бойцов из бывшей своей роты. Застегивая на ходу ремень, он направился прямо к буку, под которым стоял Матич и нервно курил.

— Ты здесь за главного? — с вызовом спросил Белица.

Поручник выпустил изо рта облачко табачного дыма; лицо его искривила презрительная гримаса.

— А что тебе? — ответил он сквозь зубы, не выпуская изо рта сигарету.

— Хочу забрать своих людей, — сказал Белица.

— Каких это своих?

— Из моей роты.

Поручник сделал глубокую затяжку и выплюнул недокуренную сигарету.

— А откуда ты взял, что они здесь?

— Вы их забрали к себе, я знаю.

— У тебя забрали?

— Да, у меня.

Губы поручника искривились в ядовитой усмешке.

— Ты или сдурел или плетки захотел, — сказал он.

Глаза Белицы гневно сверкнули, лицо налилось кровью.

— Будешь мешать мне — убью, — глухо проговорил он. — А плетку свою прибереги для кого-нибудь другого.

Поручник с опаской посмотрел на сжатые кулаки Белицы, но быстро преодолел страх. Охваченный гневом, он скрестил руки на груди и язвительно сказал:

— А я их не отдам, попробуй возьми.

— И возьму! — крикнул Белица и направился в лес.

— Попробуй, будешь пенять на себя, — бросил поручник вслед Белице и поспешил вдоль опушки.

Пройдя по лесу несколько шагов, Белица увидел, что из-за деревьев на него смотрят дула десятка винтовок. Пришлось повернуть назад.

Вернувшись к своим, он сказал окружающим его бойцам:

— Надо кончать с этим гадом.

Вскоре прибыл Дренко. Услышав от Матича о его ссоре с Белицей, Дренко рассердился на поручника.

Белица встретил Дренко неприветливо.

— Что тебе надо? — спросил он.

— Слышал я, что ты приходил к нам и разговаривал с поручником… — спокойно сказал Дренко.

— Да, приходил, ну и что?

— Поссорились вы с ним?

— Грозился пристрелить меня. Опасный у тебя помощник.

— Он мне не помощник, — ответил Дренко, — он представитель командования.

— Рыба с головы гниет, — заметил Белица.

Дренко усмехнулся и тихо сказал:

— Давай оставим эту тему. Я пришел, чтобы поговорить с тобой по другому вопросу.

— Изволь.

— Почему ты не присоединяешься к нам? Мы друг друга знаем, а в том, что случилось вчера, я не виноват. Забудем старое.

Белица, прищурив глаза, острым взглядом посмотрел на него. Казалось, еще немного, и он или ударит его или рассмеется ему в лицо.

— Как же ты глуп, капитан королевской армии, — презрительно проговорил Белица.

Дренко отступил на шаг и посмотрел сквозь узкий просвет между деревьями на залитую солнечным светом поляну: на возвышенной части поляны трава уже начала вянуть.

— Ты надеешься на возвращение Шолаи? — спросил он, не обратив внимания на обидные слова Белицы.

— Надеюсь, — ответил Белица.

— А как ты думаешь, к кому он присоединится, когда вернется?

— К нам, конечно.

— Значит, снова будете создавать отряд?

— Теперь уже не отряд, капитан, а дивизию, а то и армию, — ответил Белица.

Дренко замолчал. Затем повернулся и медленно зашагал в свой лагерь.

Белица, проводив его взглядом, подошел к бойцам.

— Много еще мусора на нашей земле, а откуда он берется, — не поймешь, — сказал он как бы сам себе.

А плевичане в лагере Дренко, протрезвившиеся после вчерашней попойки, шумно спорили.

— Ты нам мозги не засоряй, — кричал Ракита на Колешко, — мы без тебя знаем, что к чему. Что ты мне своего офицера хвалишь, когда он такой же сукин сын, как и все они. Разве не он только что приказывал, чтобы мы стреляли по своим и дрались с ними! А пока мы между собой скандалим, усташи сожгут Плеву. Нет, что ни говори, а Шолая лучше твоих офицеров, хотя и он зарвался.

— Сыт я по горло твоим Шолаей, — сердито ответил ему Колешко. — Мне он больше не требуется. А если ты вздумаешь уйти от нас, так я могу и пальнуть, помни!

— Ах так! — взорвался Ракита. — Это в своего соседа! Ну что ж, и я тебя могу на мушку взять.

Перушко, молча наблюдавший за их перебранкой, подождал, пока их спор не иссяк, а затем, повернувшись к Колешко, неодобрительно сказал:

— Что ты вымещаешь свою злобу на человеке и грозишь ему! У каждого из нас своя голова на плечах, и каждый может поступать как хочет.

— Ты, старик, помалкивай, это не твоего ума дело, — набросился на него Колешко.--Почему ты кокарду не пришиваешь?

Перушко подскочил как ужаленный.

— Ты своей бабе приказывай, а не мне. Я в четники не вербовался. Захочу пришью кокарду, не захочу — не пришью. Моя воля. Тоже мне генерал нашелся указания другим давать! — Сжимая в одной руке фуражку, а в другой кокарду, Перушко отвернулся от Колешко и зашагал в кусты.

— Не пойдет так, Колешко! — вновь вступил в разговор Ракита. — Почему ты требуешь, чтобы другие пришивали кокарды? Разве ты забыл наш уговор не пришивать никаких значков?

— Точно, был такой уговор, — поддержал его плечистый боец из Яня, у которого после вчерашней драки один глаз совсем заплыл. — Раз офицеры заварили кашу, пусть сами ее и расхлебывают.

— Политика — сволочное занятие, — бормотал другой янянин, наблюдая, как трое недавно появившихся в отряде бойцов пришивали кокарды.

— Пошли, ребята, к Белице! — вдруг крикнул Шиш-ко. — Наше место там. У него не требуется никаких значков пришивать, да и дома быстрее будем.

Слова Шишко возымели действие. Семеро во главе с Шишко, Ракитой и Перушко поднялись со своих мест и направились прямиком в расположение группы Белицы. Вслед им из кустов прогремел винтовочный выстрел. Один из отправившихся вместе с Шишко вскрикнул и упал на землю. Муса и Белица, прикинув расстояние до кустов, вынули пистолеты и направились на помощь раненому, из ноги которого хлестала кровь.

Эта короткая стычка привела к новой встрече Белицы и поручника, которая едва не закончилась кровопролитной схваткой.

Узнав об уходе семерых бойцов, поручник сразу же направился к Белице и потребовал вернуть ему беглецов. Матич и Белица встретились на полпути между их лагерями и, как и при первой встрече, были настроены враждебно друг к другу. Уже после первых слов оба схватились за пистолеты. Неизвестно, чем закончились бы их переговоры, если бы неожиданно не раздался громкий возглас: «Шолая!» При одном упоминании этого имени противники замерли на месте и, как по команде, повернули голову в ту сторону, откуда прозвучал возглас.

На откосе, круто возвышавшемся над долиной, стоял всадник и наблюдал за ними. Это был Шолая. Его силуэт четко вырисовывался на фоне неба. Шолая выглядел изможденным и усталым. Он молча смотрел вниз и, кажется, никак не мог понять смысла того, что происходило у него на глазах.

Среди бойцов началась суматоха. Йованчич, Муса, Округлица, Козина и Ракита бросились вверх по косогору навстречу Шолае.

— Симела! — радостно воскликнул Белица и, убрав пистолет в кобуру, стал пробираться через густой кустарник, подминая сапогами колючие ветки.

Поручник Матич зло посмотрел вслед уходящему Белице, убрал пистолет и, нахлобучив на самые глаза фуражку, зашагал в свой лагерь.

Шолая пересчитал про себя плевичан и еще больше помрачнел.

— Где Проле? — спросил он.

— Еще не приехал, — ответил Белица.

— И это все, что осталось?

— Все.

Шолая стиснул руками поводья и тронул коня. Он съехал в долину и направился прямо в нижнюю часть лагеря. Из кустов и из-за стволов деревьев на него смотрели глаза многих плевичан и янян. Он узнал их почти всех. Около Симана Шолая остановился и несколько мгновений рассматривал его новую кокарду. Бубало он увидел стоящим под буком. Встретившись с Шолаей взглядом, Бубало отвел глаза в сторону, достал кисет, свернул папиросу, прикурил и пошел в лес.

Шолая повернул голову и увидел Дренко, который спокойно стоял в нескольких метрах от него. Бросив на Дренко презрительный взгляд, Шолая проехал мимо и направился в верхнюю часть лагеря.

Первым, кого он увидел здесь, был Йокан, который сидел напротив Мусы и пришивал на свою фуражку пятиконечную звезду. Заметив Шолаю, Йокан боязливо съежился. Шолая подошел ближе и стал наблюдать за пальцами юноши, в которых мелькала иголка.

Йокан скосил глаза на Шолаю и зажал фуражку между коленями. Его рыжие волосы ниспадали на лицо, уши пламенели как огонь. Шолая наклонился, взял его за плечо и, когда Йокан поднял голову, вырвал у него из рук фуражку. Несколько мгновений Шолая рассматривал пятиконечную звезду, еще не совсем пришитую к фуражке, а затем взял ее пальцами и оторвал, Йокан вскочил на ноги и хотел бежать. Но Шолая успел схватить его за плечо. Сняв с головы пилотку, Шолая приложил к ней пятиконечную звездочку Йокана и глухо сказал:

— Пришей!

Йокан не поверил своим глазам.

— Пришей! — повторил тот.

Под вечер группа плевичан, возглавляемая Шолаей, ушла в одном направлении, а отряд четников — в другом. Долина опустела.

Было уже темно, и кругом стояла тишина, когда из кустов показалась борода Перушко и кепка Шишко. Выбравшись на поляну, они стряхнули с одежды листья и кору деревьев и зашагали напрямую к Плеве. Перушко перекрестился, посмотрел на Шишко и доверительно сказал:

— Там, где дерутся сумасшедшие, нормальным людям нечего делать. Пошли-ка лучше домой с божьей помощью. Резня еще только начинается.

И они тронулись в путь.

IV

Узел был завязан.

В тот день, когда вернулся из поездки Проле, а из-под Мрконича прибыли все партизанские роты, Симела был единогласно выбран командиром отряда. Проле предложил присвоить отряду название «Искра», и бойцы его единодушно поддержали.

После собрания Проле сказал Шолае:

— Ленин «Искрой» разбудил Россию, а мы нашей «Искрой» разбудим этот сонный край. Разве ты ничего не слышал о ленинской «Искре»?

Шолая удивленно смотрел на него.

— «Искра» — это название первой газеты рабочей партии в России, — продолжал Проле. — С помощью этой газеты Ленин разъяснял программу борьбы рабочего класса и разоблачал русское самодержавие. «Искра» осталась навсегда в истории как газета, которой Ленин поднял трудящихся на борьбу за свое освобождение. Я горжусь, что мы дали отряду такое имя. Пусть Ленин будет всегда с нами, нам будет от этого радостнее.

— Я думаю, что и Ленин пришел бы в ярость, если бы узнал, как плевичане предали меня.

— Э нет, друг, — рассмеялся Проле, — он никогда не терял самообладания. Ленин знал, что есть много людей колеблющихся. Надо научиться руководить ими. И ни в коем случае не выпускать их из-под своего влияния, не отдавать их врагу, не терять политической бдительности. И еще — уметь исправлять свои ошибки. В общем, надо вернуть плевичан назад, — закончил Проле.

— Я больше не буду уговаривать их вернуться. Даже если бы захотел, все равно бы не смог. Теперь, если в бою встречу кого под кокардой, буду бить их беспощадно.

На другой день разгорелся бой. Итальянцы, усташи и домобраны[8] двинулись на Шипово. Солдаты в черной, зеленой, грязно-серой униформе смешались в колоннах, взбирались на холмы и возвышенности, рассредоточиваясь перед наступлением. Было их около тысячи. Вместе с пехотой на позиции прибыла артиллерия.

Перед боем Шолая заблаговременно расположил пять своих рот на выгодных рубежах, а затем вместе с Проле проехал на левый фланг к лесу, где должны были находиться четники. Дело в том, что в последние дни партизаны и четники поделили между собой секторы. Четники располагались левее дороги на Шипово и должны были защищать подступы к Драгничу и Герзово, а отряд Шолаи охранял долину Пливы, и в частности прикрывал дороги на Плеву и Янь.

— Если четники отступят, народ им этого не простит, — говорил Шолая, который все эти последние дни тратил много сил, чтобы побороть в себе желание отомстить четникам. — Если же будут драться как следует, не стану я их трогать.

— Единственно боязнь, что народ от них отвернется, может заставить их принять бой, — заявил Проле, после той памятной ночи пришедший к выводу, что четникам чужды какие-либо благородные побуждения. — А вообще-то, они, судя по всему, продолжают свою старую апрельскую песню, — заключил он.

Они поднялись на небольшую высотку напротив Драгнича, откуда были хорошо видны позиции четников. Местность в районе, занимаемом четниками, была покрыта отдельными группами деревьев и кустарников. По склонам по направлению к Пливе тянулись змейки каменных изгородей, покрытых вьющимися растениями.

— Ладно, поехали обратно, — предложил Проле. — К вечеру будет ясно, что они думают на самом деле.

Шолая, с трудом оторвав взгляд от трех фигур, стоявших на вершине скалы в отдалении, направил коня вниз по склону высоты.

— Что они думают, мне известно, — сказал он, — хотелось бы знать, как они драться будут.

Бой начался около десяти часов утра. Сначала противник провел короткий артиллерийско-минометный налет, затем в наступление пошла пехота. Учтя прошлый печальный опыт, вражеские солдаты теперь продвигались рассредоточенно. Разбившись на небольшие группы, они стремились использовать в качестве укрытия и средств маскировки складки местности, кусты, канавы и на всякий случай прочесывали местность впереди себя огнем из стрелкового оружия.

Уже на исходе первого часа боя положение партизан стало критическим. Противник глубоко вклинился на левом фланге в оборону четников. Самое удивительное было в том, что оттуда вообще не доносилось звуков боя.

— Левый фланг в опасности! — крикнул Белица, поднимаясь с земли.

Шолая оторвался от пулемета, юркнул за каменную изгородь, вскочил на коня и помчался галопом, не обращая внимания на свист пуль. Выскочив на опушку рощи, он увидел группы отступающих четников. Прямо на него мчались плевичане, забросив винтовки за спины. Среди них он узнал Бубало, Колешко, бородатого Змаеваца, Гачуна Нику, Симана и других. Подняв над головой плетку, Шолая бросился к землякам и начал жестокими ударами сгонять их в кучу.

— Выходит, вы для того в четники пошли, чтобы итальянцев в дом пустить! — кричал он, размахивая плеткой. — Чтобы винтовку, как палку, на плече носить! Чтобы предавать! Обманывать!

— Кум, стой! — слышал Шолая чей-то плаксивый крик.

— Симела! — вопил Колешко.

— Да хватит же! — хрипел Бубало, но Шолая продолжал наносить удары.

— Предатели, дезертиры, убегаете! — кричал Шолая, направляя на них своего коня. Все, что пережил он в ту памятную ночь, но не высказал, все, что он хотел тогда сделать, но не сделал, все, что долгие годы носил в себе, но скрывал, и еще многое другое он вкладывал сейчас в слова и удары. Рука у него уже устала, ломило мышцы, а он никак не мог остановиться. И лишь когда вокруг собралась толпа четников, которые, озираясь на наступавшего противника, все же не смогли преодолеть своего любопытства и приблизились посмотреть на невиданное зрелище, лишь тогда Шолая прекратил махать плеткой.

— Убирайтесь отсюда, сволочи! — гневно крикнул он и бросился между ними.

Его могли и убить и задержать, если бы он не был так стремителен, а они так испуганы.

— Убил! — кричал Колешко, вытирая кровь с лица.

— Все кости переломал! — стонал Симан.

Бородатый Змаевац поднял с земли винтовку и выплюнул кровь. Подошедший Дренко посмотрел на разгром, учиненный Шолаей, вынул носовой платок и молча вытер пот со лба.

А Шолая спешил к своим. Доскакав до них, он соскочил на землю и приказал сменить позицию.

В течение нескольких минут он перегруппировал свои силы. Четырьмя ротами он ударил по левой колонне противника и быстро рассеял ее. Роты итальянцев, оказавшись разорванными, поддались панике и обратились в бегство. Партизаны бросились за ними, загнали в дефиле и там прикончили.

Вернувшись назад, Шолая обнаружил, что через оставленные ими позиции уже прошли усташи, что они продолжают продвигаться на Шипово. Он не стал ввязываться с ними в бой, а устремился в их тыл, направив на высоты перед Шипово часть сил во главе с Белицей. Мысль работала четко и быстро. В его распоряжении было лишь несколько рот, а фронтом служила долина родной Пливы. Он тогда, конечно, не мог предвидеть, что за этот бой Югославия воздвигнет ему памятник, а народ увековечит его имя.

Через высоту и лес Шолая вышел на позиции моторизованных частей, артиллерии и тыловых подразделений врага. Быстро оценив обстановку, он дал приказ на атаку.

Атака партизан была неожиданной, смелой и стремительной. В стане врага возникла паника. Солдаты не успели даже взяться за оружие, как все было кончено.

Захватив пушки и минометы, Шолая приказал открыть из них огонь по врагу с тыла и направил свои роты на Шипово. Атакованные с тыла усташи начали разбегаться. Не видя иного выхода, многие из них бросались в мутные волны Пливы.

К вечеру бой закончился. С трофеями и пленными отряд двинулся в Шипово.

За три дня отряд очистил долину Пливы от противника, обложил с трех сторон Яйце и начал упорную борьбу с засевшим в городе гарнизоном.

V

В последние дни осени Проле получил приглашение прибыть на конференцию военных партийных работников и немедленно отправился в путь. Провожая его, Шолая наказал:

— Скажи там, что четникам надо объявить войну.

— Я думаю, и об этом пойдет речь, — ответил Проле. — Только пока я не вернусь, ты веди себя спокойно. Ну, будь здоров.

Проле поехал через Герзово, обходя опорные пункты четников, затем повернул на Млиништу и оттуда начал спускаться к Дрвару. Ему было приятно видеть дымки над лесопилками. Они напоминали ему о прошлом, особенно о том, как в Боснии вспыхнула революция. Проле прибавил шагу, радуясь близкой встрече с товарищами.

Конференция открылась рано утром и продолжалась весь день. В низком барачном помещении свыше двухсот делегатов внимательно слушали ораторов, сменявших друг друга. Над головами людей клубами поднимался табачный дым и через многочисленные щели в стенах устремлялся на волю. Несмотря на такую «вентиляцию», в бараке было очень душно.

Проле сидел рядом с Бешняком. Тот, широко расставив ноги, уперся каблуками в перекладину впереди стоящей скамьи и внимательно слушал выступления.

— Как ты думаешь, Шолая согласится на это? — спросил его Проле.

— А ты убеди его, тогда согласится.

— Неужели ты серьезно полагаешь, что он может пойти на мирную встречу с четниками?

— Все будет зависеть от того, насколько убедительно удастся тебе разъяснить ему эту меру руководства народно-освободительного движения. Речь идет не о том, чтобы брататься с четниками или потакать им, а о том, чтобы помешать им вовлечь в свою преступную деятельность новые тысячи людей.

— Да, но руководство требует вступать с ними в переговоры.

— Ну и что? Почему не пойти на переговоры, если они имеют смысл?

— Эх, лишь бы Шолая понял это, — сокрушенно проговорил Проле и в который уже раз полез в карман за кисетом. Он привык курить, когда надо было подумать.

На трибуне в это время появился новый оратор. Бешняк тронул Проле за руку.

— Сейчас слушай внимательно, — прошептал он. — Этот товарищ ненавидит четников не меньше нас с тобой, но он понимает линию партии.

У человека, поднявшегося на трибуну, было худое лицо с выступающими скулами и впалыми щеками, тонкий нос, над которым возвышался широкий покатый лоб. Голос у него был звонкий, с металлом.

— Мы настаиваем на переговорах не потому, что питаем иллюзии относительно подлинных намерений офицеров королевской армии. И не потому, что рассчитываем на успех этих переговоров. Мы делаем это прежде всего во имя того, что наша линия требует вовлечения всего народа в борьбу против оккупантов.

Еще с апрельских событий офицеров королевской армии преследует жажда заговорщической деятельности, и они до сих пор катятся по этой дорожке, ничуть не заботясь о своей чести и авторитете. Наши же намерения всегда были добрыми, но мы не имели возможности осуществить их полностью. Так, во время войны мы призывали к всеобщему отпору захватчикам, офицеры сделали его невозможным, разложив армию изнутри. В настоящее время мы выступаем за беспощадную борьбу с врагом, они же выдвигают вопрос о целях нашей программы. Разве не показывают факты, что они ничему не научились? Ради спасения капиталов шайки предателей они готовы пожертвовать самым главным достоянием нашей страны — ее народом.

Проле чиркнул спичкой, чтобы зажечь потухшую папиросу, устроился поудобнее и стал еще внимательнее слушать оратора.

— …Почему мы идем на переговоры? — продолжал тот. — Несомненно, не только потому, что среди офицеров королевской армии имеются отдельные трезво мыслящие люди, которые не хотят повторения апрельских событий, а потому, что мы не можем быть равнодушными к судьбам тысяч солдат, которых четники ведут по гибельному пути.

Борьба во имя человека была и остается принципом нашей идеологии. В данное время, когда фашистские варвары развязали массовые убийства людей, главный лозунг нашей революционной программы — это борьба за народ. Мы должны сделать все, чтобы вырвать страну из рук смерти и возвратить ей честь и достоинство.

Проле стало ясно, что сейчас в соответствии с изложенной на конференции линией он должен пойти к Дреновичу и добиваться, чтобы тот уразумел своей дубовой башкой истину, понятную любому существу на земле. Он должен сидеть рядом, разговаривать, смотреть в глаза человеку, которого презирает. Кроме того, сначала придется скрестить копья с Шолаей и убедить его, чтобы и он включился в переговоры. Короче говоря, вся эта работа не сулит никакой душевной радости и выполнять ее придется скрепя сердце.

Сознавая правильность линии партии в целом, он тем не менее в душе считал, что переговоры с Дреновичем и Тимотием ничего не дадут и окажутся пустой затеей. «Не смею себе признаться, но чувствую, что это так», — мысленно говорил Проле.

Когда оратор сошел с трибуны, Проле придвинулся к Бешняку и сказал не таясь:

— Запомни мое слово, ничего мы не добьемся переговорами от этой банды.

— Я сомневаюсь, чтобы ты достиг хоть какого-нибудь успеха, если пойдешь на это дело с таким предубеждением, — предупредил Бешняк.

Конференция вскоре закончилась, и Проле поспешил на улицу. Около двери его догнал Бешняк.

— Я тоже не верю четникам, — примирительно сказал он, беря Проле под руку, — но сделаю все так, как сказали. Так надо. Тебе, конечно, будет труднее, чем мне: у тебя Шолая. Но и ты справишься. Только не поддавайся своим личным чувствам. А если переговоры окажутся безрезультатными — не наша вина. В конце концов нам было сказано: попытаться.

Проле вздохнул полной грудью свежий вечерний воздух, посмотрел на солнце, быстро катившееся к закату.

— Кажется, я знаю, что надо делать, — сказал он. В голосе у него послышались уверенные нотки. — Ночевать я здесь не останусь, поеду немедленно.

Ему казалось, что Шолая и слушать не захочет ни о каких переговорах, и он ломал голову над тем, чтобы найти для того самые убедительные доводы в пользу переговоров. Одновременно он убеждал и себя самого.

Шолая вышел ему навстречу, крепко пожал руку и спросил:

— Ну что решили наверху?

Проле торопливо повел коня к коновязи и на ходу ответил:

— Попробуем миром договориться с Дреновичем, а если не получится, тогда так и доложим руководству, а сами поступим как знаем.

— Что?! — Шолая из всех его слов уловил лишь одно — «договориться» и быстро зашагал за Проле.

— Будем вести с ними переговоры, а если они откажутся, тогда будем считать их врагами, — повторил Проле. Привязывая коня к молодому дубу, он напряженно ожидал, что скажет Шолая.

— Это что же, с Дреновичем вступать в переговоры? — спросил Шолая гневно.

— С ним.

— И с Тимотием?

— Конечно.

— И с тем сукиным сыном, что стреляет глазами, словно проститутка?

— Выходит, и с ним.

— И чтобы я сел с ними за один стол?

Вопросы звучали резко, словно выстрелы из пистолета.

— Коль потребуется, сядешь, — как можно спокойнее сказал Проле.

Шолая будто огрели хлыстом.

— Садись сам, а я не буду! — крикнул он. — Иди к ним, а я их в засаде подожду! Чтобы я к этой сволочи на поклон пошел? Никогда! С ними надо плетью разговаривать, а не словами. Какой позор! — Шолая повернулся и зашагал к шалашу, где у него хранились седло, оружие и боеприпасы.

Слушая, как Шолая ругается на ходу, Проле вымученно улыбнулся.

— Да, начало что надо, — сказал он тихо и начал расседлывать коня.

И через два дня после этого разговора Шолая все еще не успокоился. Крупными шагами ходил он по лагерной дорожке, сжимая в руке плетку и обрушивая свой гнев на головы плевичан.

— Режь! — кричал он Йованчичу, который, сжимая в руке острый нож, стоял рядом с Округлицей и Ракитой, державшими барана-трехлетка.

На земле уже лежало восемь зарезанных баранов; головы животных были запрокинуты, на шее виднелись широкие раны, остекленевшие глаза были устремлены в небо.

Проле был здесь же. Он осторожно спросил Шолаю:

— Не понимаю, для чего нам столько мяса на дорогу. Его и за месяц не съесть.

— А на два мало, — ответил Шолая и, повернувшись к бойцам, снова крикнул:

— Режьте, чего ждете!

— Не пойму, что ты имеешь в виду? Какие два месяца?

— Ты же хочешь ехать на переговоры или раздумал?

— Хочу. А при чем здесь бараны?

— А чтобы не голодать, пока будут вестись эти бесполезные переговоры.

— Сколько же, по-твоему, они продлятся?

— Дай бог, если бы к концу войны кончились.

Понимая, что Шолая издевается, Проле, опасаясь испортить дело, притворялся, будто не замечает издевки.

— Думаю, ты не прав. При создавшейся обстановке они должны будут очень скоро согласиться с нашими предложениями, — ответил он.

Шолая сердито посмотрел на него.

— Неужели и правда ты веришь Дреновичу и всей его банде, которая уже трижды нас обманывала. Или тебе память отшибло?

— Это другое дело, — попытался возразить Проле.

— Как это другое? — взорвался Шолая. — Они — изменники, и все. С порядочным человеком достаточно одного перекура, чтобы договориться, а с подлецом за год к согласию не придешь. Только время дорогое зря терять. Жаль, что не позволяют мне рассчитаться с этой сволочью. — Шолая зло сверкнул глазами и растоптал носком сапога брошенный на землю окурок.

Проле нахмурился и ничего не ответил.

VI

В Медну к четникам они отправились вечером. Шли через Драгнич и Герзово и наконец добрались до Медны. В избах уже мерцали лампы, отбрасывая полосы света на стволы деревьев. Было свежо. В небе над лесом, будто подвешенный, сверкал серп луны.

Здесь в Медне царили мир и покой. Четники после ужина сразу разбредались спать, выставив часовых. Иногда ночью через Медну проезжал итальянский патруль во главе с офицером, и тогда на улице звучала чужая, незнакомая речь.

И сейчас, когда партизаны вошли в село, из некоторых окон тоже торчали головы любопытных.

— Раскрой глаза пошире, дед, видишь войско идет! — крикнул Ракита какому-то косматому дяде, наполовину вылезшему из окна.

— Вы итальянцы? — хрипло спросил тот.

— Нет, мы русские, — ответил Ракита.

— А рису и сахару привезли?

— Нет, зато везем винтовки.

— На кой ляд нам, сынко, ваши винтовки! Нам рис и хлеб нужны.

— А что, если я его стукну разок? — спросил Ракита шепотом Йованчича.

— Да ну его к черту! — отмахнулся Йованчич.

Доехав до дома попа Кулунджии, партизаны остановились. Навстречу им вышел Тодор Кривало, взял за уздечку коня Шолаи и подозрительно осмотрел приехавших.

Проле и Шолая, застегнув куртки и поправив кобуры, направились к двери дома. Из окна лился сноп яркого света. Быстро поднялись по ступенькам, на секунду остановились, и Шолая решительно толкнул дверь.

Командование четников, размещавшихся в Медне, не проводило никаких боевых операций. После боев на Пливе оно увело свои роты в отдаленные деревушки и приказало им готовить зимние квартиры. В доме попа устраивались пирушки. Сюда приходили с докладами офицеры, отсюда днем и ночью разъезжались курьеры с почтой. В последнее время все чаще в Медну из Мрконича прибывали мешки с рисом, сахаром, мукой и прочими продуктами.

Среди местного командования четников все заметнее выступала на первый план фигура Дреновича. Его рука чувствовалась во всем. Он постепенно добивался осуществления всех своих замыслов и все больше оттеснял Тимотия от руководства отрядом. Тимотий явно сдавал свои позиции и время от времени писал жалобы на Дреновича высшему руководству.

В ответ Тимотий получал успокоительные письма, в которых сообщалось, что его донесение рассмотрено и все, на что он указывал, принято к сведению.

Дренович же продолжал уверенно прокладывать себе дорогу к власти. Неторопливо попыхивая длинными сигарами, полученными в подарок от Томинаца, он спокойно смотрел Тимотию в глаза и излагал свои взгляды.

— У вас нет причины ни для негодования, ни для подозрений. Вы должны понять, что наши люди выросли из детских штанишек, в которых они не так давно ходили, и теперь требуют признания своей роли в этой борьбе. В конце концов именно они будут той силой, которая должна вынести главную тяжесть борьбы против революции. Мы не можем требовать от них, чтобы они услужливо расшаркивались перед всяким командиришкой, ибо они уже осознали свою силу и определили свои требования.

— Что вы хотите этим сказать? — нервно спросил Тимотий.

— А то, — продолжал Дренович, — что они точно знают, чего добиваются в этой борьбе.

— Значит ли это, что и у вас лично имеются свои особые цели, которые вы хотели бы осуществить в ходе борьбы?

— Разумеется. Я никогда не мирился с тем, что нашей страной управляли неспособные люди. Вспомните, кто был у нас депутатами парламента или министрами в довоенные годы? Мелкие политиканы, крикливые смутьяны да господское охвостье. Нас, сельских жителей, оттеснили от власти и забыли. Все это мы испытали на собственной шкуре и не хотим, чтобы старые порядки возродились снова.

— Вы что же, метите в министры? — Тимотий ехидно рассмеялся.

— Я или другой — какая разница. Но на сей раз без нашего участия ничто в стране делаться не будет, — твердо ответил Дренович.

Эти слова привели Тимотия в бешенство. А Дренович оставался невозмутимо спокойным и рассудительным.

— Не стоит нервничать, — сказал он, — времена меняются.

Когда прибыл курьер от Проле с письмом, содержащим предложение о переговорах, Тимотий вышел из себя.

— Пусть только попробуют прийти, головы всем поотрубаю. Тодор! — закричал он, задыхаясь от душившей его злобы. — Выбрось письмо, а курьера выгони в шею!

— Погодите! — решительно остановил его Дренович и, прежде чем Кривало успел выполнить полученное распоряжение, взял письмо и кратко приказал: — Курьера накормите и обращайтесь с ним как можно лучше.

— Как вы смеете отменять мой приказ! — возмутился Тимотий, когда Тодор вышел из комнаты.

Дренович нахмурился и подошел к столу, за которым сидел Тимотий. Прижав тяжелой ладонью письмо, он осуждающе сказал:

— Без истерик, капитан Тимотий. Оставьте в покое свой пистолет, — предупредил он, заметив, что рука Тимотия потянулась к кобуре. — Если вы вздумаете утверждать свою власть силой оружия, я сделаю это быстрее вас, так что сидите спокойно!

— Я не позволю вам принимать их и вступать с ними в переговоры! — крикнул Тимотий.

— И приму и буду говорить! — решительно сказал Дренович.

— Несмотря на соглашение с итальянцами?

— Несмотря на это. Итальянцы для меня в этой игре временный фактор. К тому же разряду я отношу и коммунистов, и, по-моему, нам не повредит, если мы сядем с ними завтра за стол для переговоров. Как мы договорились с итальянцами не нападать на них, чтобы они могли нанести бо́льший урон силам революции, точно так же мы можем договориться о совместных боевых действиях с коммунистами, чтобы поставить их в такое положение, при котором они будут нести еще большие потери.

— Вы сошли с ума, Дренович! — сказал Тимотий.

— Вы заурядный психопат, не более, — с презрением произнес Дренович. — Послушайте, если вы не можете выносить их присутствия, седлайте коня и уезжайте. О применении оружия помышлять не советую, у меня здесь своих три отряда. Я же приму Шолаю и Проле и сделаю все, что необходимо. Договорюсь с ними, и пусть это вас не волнует. За несколько дней боев Шолая обескровит свой отряд, и мы получим превосходство в силах. Тогда ему будет не под силу удержать район Средней Боснии и при первой же возможности мы его разобьем так, что ему никогда не оправиться. Вот в чем заключается мой план, и я вправе в этой игре пользоваться всеми средствами, какие сочту нужными.

Тимотий кипел. «Карьерист, мерзавец!» — негодовал он, а потом решительным шагом вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

После этого прошло два дня. На третий день вечером начались переговоры.

В комнате кроме Дреновича находились поп Кулунджия, командир группы Томинац, Тимотий и поручник Матич. Шолая знал всех, кроме Томинаца. Тот сидел, положив ногу на ногу, в начищенных до блеска сапогах с высокими голенищами. Был он широк в плечах, одет в куртку полувоенного образца. На его маленьком лине выделялись живые острые глаза и длинная борода. Коробкой спичек Томинац постукивал по столу.

Дренович подошел к столу, наполнил стопки.

— Будем здоровы. За счастливый исход переговоров! — произнес он и поднял свою стопку. Все выпили.

Вслед за этим Проле начал излагать план командования партизан. Переводя глаза с одного четника на другого, которым в глубине души он абсолютно не верил, Проле без всяких недоговорок заявил:

— Вопрос о власти мы не поднимаем. Если захотите, можно пойти по пути создания единого командования. Главным мы считаем ведение борьбы против оккупантов. Хотите вы вести эту борьбу — тогда мы готовы на сотрудничество с вами в любой форме.

Дренович шевельнулся и откинулся на спинку стула. Несколько мгновений он размышлял над тем, что сказал Проле, а затем неторопливо начал говорить.

— Насколько я понял, вы предлагаете координировать действия ваших и наших сил, а в тех местах, которые будут освобождены, создавать объединенное командование и действовать совместно против любых оккупантов?

— Да, так, — подтвердил Проле.

— Это значит, что мы должны действовать против итальянцев?

— Само собой, — кивнул головой Проле.

Дренович замолчал, посмотрел на Тимотия, а затем продолжал, тщательно подбирая слова:

— В этом случае возникает одно обстоятельство, которое следовало бы принять во внимание. Итальянцы в последнее время предлагают нам провести с ними переговоры о ненападении. Насколько нам известно, они склонны ограничить свою оккупационную власть до уровня, необходимого для содержания их гарнизонов. В связи с этим не считает ли командование партизан целесообразным устранить таким путем одного из противников?

Проле внимательно посмотрел на Дреновича.

— Мы не считаем, — сказал он, — что кого-либо из врагов, находящихся в нашей стране, следует ставить в особое положение. По нашему мнению, все оккупанты — наши враги и наша программа — это борьба за их уничтожение и полное освобождение страны.

— Значит, вы против маневрирования даже в тех случаях, когда противник создает для этого все возможности?

— Тактику, которая не предусматривает уничтожения врага, мы не признаем, — побагровев, решительно заявил Проле.

Дренович поднял глаза и, посмотрев на Шолаю, спросил:

— Ну а что Шолая думает об этом?

— Что думаю я? — не без вызова спросил Шолая и почесал подбородок.

Все посмотрели на него: Проле с тревогой, Томинац искоса, но проницательно, Тимотий с ненавистью, поручник подозрительно. Дренович отставил в сторону наполовину выпитую стопку и повторил:

— Да, ты.

Шолая переглянулся с Проле, в глазах его отражалась решительность, он поднялся со стула.

— Коль спрашиваете, скажу!

Он шагнул к столу, сдвинул в сторону все стопки. Его смуглая, сильная ладонь, иссеченная венами и сухожилиями, покрытая рубцами заживших ран и ссадин, легла на середину белой скатерти.

— Видите это? — спросил он.

— Что? — не понял Дренович.

— Вот это поле.

— Это не поле, а стол.

— Нет это поле, — настаивал Шолая.

— Ну и что?

— И представьте себе, что это наша земля.

Шолая сердито оглядел четников, затем спокойно посмотрел на Проле.

— Видишь эти стопки? — повернулся он к Дреновичу.

— Вижу.

— Считай, что это немцы.

— Пусть будет так.

— Против них наши пулеметы.

— Дальше.

— С другой стороны итальянцы, — Шолая показал рукой на край стола.

— Ну?

— И против них пулеметы. А с этой, левой стороны — усташи.

Дренович кивнул головой в знак согласия.

— И против них пулеметы, — сказал Шолая. — Видите вот это? — Шолая показал на еще свободную часть стола. — Это вы, королевская армия, четники, вы и ваш король, и генералы, и министры.

Дренович вскочил со стула.

— Что ты хочешь этим сказать? — глухо спросил он.

— А то, что и против вас направлю свои пулеметы и покошу всех как цыплят, если вы не образумитесь. Сотру в порошок так, что даже воронам ваших костей не достанется.

Участники переговоров повскакали со своих мест, руки всех потянулись к оружию. Только Дренович спокойно спросил:

— А почему ты решил нас уничтожить? Объясни!

— Вы сами спросили мое мнение, вот я его и высказал, — ответил Шолая.

После этого разговор продолжался недолго. Не поднимая глаз от стола. Дренович холодно сказал:

— Хорошо, я согласен на координацию действий, изложите свой план.

— Согласны ли вы оборонять Плеву от нападения противника со стороны Герзово, чтобы мы тем временем устроили налет на Яйце? — спросил Проле.

— Согласны, — сразу ответил Дренович.

Проле недоверчиво посмотрел на него и встал.

— Тогда у нас все, — сказал он.

Рукопожатий при прощании, как и при встрече, не было.

Забравшись в седло, Шолая сказал, всматриваясь в темноту.

— Ты веришь, что он выполнит уговор?

— Не очень, — ответил Проле.

— А я им не верил, не верю и никогда не поверю, — заявил Шолая и тронул лошадь.

Кони быстро уносили их от Медны. Небо позади них серело. Близился час рассвета.

VII

После непродолжительных волнений жизнь в Плеве успокоилась и потекла мирно. Дома разделились на «королевские» и «партизанские», но отношения между жителями пока оставались сносными.

В середине ноября полили дожди. Пересохшие за лето ручьи и канавы наполнились мутными потоками воды. По целым суткам дождевые капли стучали по крышам домов, скатывались на землю и, собираясь в ручейки и речки, прокладывали путь к Пливе. До деревни вновь стал доноситься шум водопадов, расположенных выше по реке.

В эти дни никто в Плеве не работал. Женщины, оставшись без мужей, лишь выбегали в хлев задать корм скотине и подоить коров и промокшие быстро возвращались назад, меся ногами раскисшую грязь. На очагах томилось молоко, в некоторых домах старухи, сидя на треногих табуретках, мотали шерсть, а детишки лепились по окнам, высматривая прохожих.

С фронта давно не было вестей. Звуки боя, еще недавно такие сильные, постепенно замирали, пока не прекратились совсем.

Дед Перушко, вернувшись домой, решил начать спокойную жизнь и не таскаться больше по лесам и дорогам. Основываясь на событиях в районе Мрконича и на последовавших за тем событиях в долине, он пришел к выводу, что дела принимают все более запутанный оборот, когда не знаешь, чью сторону выгоднее принять, и поэтому лучше всего выждать, чтобы не попасть впросак.

Притащив в тот день с собой медный котел и отдавая его снохе, он сказал:

— Вот тебе, держи мой трофей. Береги его. Едва ли мне когда удастся еще что прихватить.

Войдя в дом, старик будто впервые заметил портрет короля, висевший рядом с иконой. Подумав и почесав бороду, он вдруг встал на скамейку и снял портрет со стены. Снохе он сказал:

— Спрячь его в свой сундук. Королей сейчас не время на стене держать, за это можно головы лишиться.

Сноха удивилась, но послушалась.

— А у бабки Стамены в избе портрет молодого короля висит. И вышитым полотенцем украшен, — сообщила она.

— Не мели вздор, делай, что тебе говорят!

На следующий день утром Перушко погрузил на коня мешок пшеницы и поехал на мельницу. Там он застал старого Драгоню. Старик грелся на солнышке и неторопливо попыхивал дымком из длинной трубки.

— Откуда это ты, пропащая душа? — крикнул Драгоня, вынимая изо рта трубку.

— Жив и здоров, как видишь, — сказал он, развязывая мешок. — Да еще с трофеями вернулся. Котел принес.

— А табачку?

— А табачку нет.

Перушко лгал. Он принес из Мрконича целые карманы табаку, но еще в первую ночь припрятал его на чердаке на черный день.

После того как мешок был отнесен на мельницу, а конь выпущен пастись на берег реки, Перушко подсел к Драгоне и вытер рукавом вспотевший лоб. Драгоня, отличавшийся любознательностью, начал расспрашивать его о том, как было в Мркониче.

— А было так… — начал Перушко. — Наступали мы на Мрконич. Что там творилось, страх божий! Схватился я с одним усташем. Хотел его на мушку взять, он спрятался. Подскочил, решил штыком ударить, так он за приклад рукой ухватился. Тогда я его из пистолета застрелил. Затем разбежались мы по улицам и открыли пальбу. Не хотели они уступать, пока мы барак их не подожгли, Начали они из дверей и окон выскакивать, а мы их, как куропаток, стреляли. Я один, наверное, около двух десятков на тот свет отправил… А затем случилось это самое… — Перушко вздохнул, посмотрел на пасшуюся невдалеке лошадь и закричал на нее: — Куда пошла, кляча! — А затем продолжал свой рассказ: — Прошел слух, что убили мусульманина. Шолая рассвирепел, влетел в кабак, и началась потасовка. Сколько людей пострадало — и не пересчитать.

— А где он сейчас? — спросил Драгоня.

— Партизанит. Разделился народ, ужас один.

— Да-а-а, — вздохнул Драгоня. — Значит, ты сейчас дома сидишь?

— Дома, а что поделаешь? — ответил Перушко. — Пусть кому надо ломают себе шею, с меня хватит. Я за то, чтоб воевать всем вместе, а раз этого нет, кто в лес, а кто по дрова, так до свидания!

— И правильно, — одобрил Драгоня и запустил пальцы в кисет Перушко, — табак у тебя хорош, душистый, видать, городской.

— Ничего, курить можно. — И Перушко начал завязывать кисет.

К вечеру, смолов пшеницу, Перушко взвалил мешок с мукой на спину лошади и поехал домой.

В те дни Перушко весь отдался постройке загона для свиней. Он распиливал на доски сухие бревна, тесал столбы, дважды ходил в лес рубить ели, забирался на чердак искать старые гвозди. Когда начались дожди, загон был уже готов. Перушко, довольный, посматривал на творение своих рук.

— Ну вот, загончик готов, — говорил он снохе, хлебая теплое молоко, — а весной крышу в хлеве перекрою. Видела, как боров на соломке нежится? Как барин на перине.

— Только бы усташи не нагрянули, — со вздохом сказала сноха, разводя огонь под новым котлом. — Говорят, что они готовятся.

— Не придут, — откладывая в сторону ложку, успокоил ее Перушко. — Сейчас на позициях много нашего войска, не посмеют.

— Ой, отец, сказывают, четники не станут драться против усташей, — возразила сноха, склонившись над очагом.

— Кто так говорит? — удивился старик.

— Шишко рассказывал.

— Врет он. Где это видано, чтобы королевское войско не стало драться против усташей?

— Наверное, и правда соврал он, — простодушно согласилась сноха.

Однако эта новость взволновала Перушко. Утром, поднявшись пораньше, он сразу отправился к Шишко. «Кто мог такой слух пустить?» — размышлял Перушко дорогой.

Шишко с момента возвращения занимался мелким браконьерством в окрестных лесах. Он, по его словам, ждал снега, чтобы начать ловлю куницы и обшарить весь сосновый лес до самой Млиништы. Его жена одна трудилась целыми днями по хозяйству, а вечером, поставив перед мужем ужин, ругалась:

— Когда же ты бросишь свою чертову охоту? Ты что, не видишь — крыша в хлеву протекает. Когда же ты за ум возьмешься?

Шишко хлебал молоко, запихивал в рот куски хлеба и, не поднимая головы от миски, утешал жену:

— Ничего, все наладится. Принес я тебе из Мрконича платок? Принес. И куницу тебе добуду. Здесь недалеко, около Пливы выдра живет. Если поймаю, хватит нам на все.

Как-то Перушко пришел в дом Шишко. Тот сидел перед очагом на треножнике и мастерил сынишке опанки.

— А ты сегодня дома? — удивился дед.

— Да, — невесело ответил Шишко. — Дождь привязал меня к бабьей юбке.

— А жена где?

— В хлеву.

— Хорошо, я как раз хотел поговорить с тобой. — Перушко стряхнул капли дождя, застрявшие в бороде. — Скажи, о чем это ты болтаешь на селе?

— А что?

— Кто тебе сказал, что четники не будут драться с усташами?

— Встретил я однажды Йованчича.

— Да ну! Ведь он, кажется, ушел с Шолаей?

— Да.

— И что он сказал?

— Говорит, что четники вели переговоры с итальянцами и договорились, что итальянцы будут давать четникам сахар и табак, а те, когда до дела дойдет, не будут в них стрелять.

— Смотри-ка!

— Еще говорят, что итальянцы обещали дать четникам автомобили, чтобы их офицеры не ходили пешком.

— Что же это такое! — воскликнул изумленный дед. — Да в уме ли ты? Это же королевские войска! Нет, не верю я.

Шишко послюнявил дратву.

— Поживем — увидим. Я тоже не верю, а люди говорят…

Несколько дней мучили Перушко сомнения. «Не может этого быть. Врут люди… А вдруг все-таки правда?» В конце концов он приказал себе не думать больше об этом.

Однажды вечером к нему пришли жена Козины и Зорка и начали допытываться, почему он ушел от Шолаи. Старик ничуть не смутился и начал разглагольствовать.

— А я, бабоньки, ни к кому не привязан. Хочу иду с ними, не хочу — не иду. Они раскололись, а я решил податься в сторону. К партизанам не хочу, а для четников я стар.

— А Шолая где сейчас?

— Слышал я, что около Яйце, а может, куда-нибудь в другое место завернул.

— Значит, ты, дед, теперь не поддерживаешь Шолаю, сбежал от своих земляков?

— Ох и глупые вы бабы. Я с земляками не ругался, а просто политика мне надоела. Подожду, пока они штыками друг друга пыряют. А Шолаю я всегда уважал.

Когда на следующий день к нему пришла жена Симана и спросила, не знает ли он, где находится ее муж, Перушко встретил ее не очень любезно.

— О королевском войске я ничего не знаю. Спроси их верховное командование, — заявил он.

Но Симаниха была не из тех, от кого легко отделаться. Подозрительно осмотрев комнату, особенно угол, где висела икона, она спросила:

— А почему ты, Перушко, не идешь в четники? Ты ведь старый солдат.

— Короля я уважаю, да ведь и дома дел много, — ответил старик.

— Тогда скажи, куда делся из этого угла портрет короля?

— Какое твое дело! Может, раму красить собираюсь… Тебя это не касается.

— Наши мужики кровь проливают, а ты со свиньями тут возишься, — и Симаниха направилась к выходу.

Как-то под вечер в селе совершенно неожиданно появился Проле в сопровождении Округлицы, Йованчича и Йокана. Солнце было уже у самого горизонта, и освещенные его прощальными лучами облака бросали багряный отблеск на воды Пливы. В красном зареве заката гранитные вершины Виторога казались горящими факелами, отгонявшими темноту.

Дождь прекратился еще на рассвете, и за день солнце успело покрыть землю тонкой сухой корочкой, под которой еще была грязь. На перекрестке партизаны разделились: Округлица, Йованчич и Йокан поехали к нижним домам, а Проле направил коня прямо к избе Перушко.

Перушко только что разделал на ремни сырую овечью шкуру и собирался лезть на чердак, чтобы развесить ремни для просушки, как услышал конский топот. Отложив инструменты, он соскочил со скамейки и прильнул к окну. Узнав всадника, дед вздрогнул, словно перед ним было привидение.

— Проле несет на мою голову! Что теперь со мной будет! Неужели он прослышал про мои речи и приехал меня допрашивать? Ох… Ох… — Перушко согнулся, словно от невыносимой боли в животе.

Проле в это время сошел с коня, привязал его к колоде около хлева и направился к дому. Негромко постучал в дверь. На его стук отозвалась сноха Перушко.

— Дед дома? — спросил ее Проле.

— Дома, — боязливо ответила она.

— Вот и хорошо. — И он шагнул через порог в коридор.

— Входи, входи, комиссар, моя хата всегда открыта для доброго гостя! — крикнул Перушко, стоявший у двери в горницу. На лице его было самое добродушное выражение.

Проле поздоровался и прошел в комнату. Огляделся и сказал:

— Я завернул тебя оповестить.

— Ну-у, о чем? — нараспев спросил дед.

— Завтра в Плеве будем выбирать народную власть. Все плевичане, которые находятся в нашем партизанском отряде, считают, что ты был бы подходящей кандидатурой. Ты старый повстанец, а сейчас, кроме тебя, на селе больше нет ни одного участника восстания. Если народ согласится с нашим мнением, мне будет очень приятно видеть тебя в комитете.

— Зачем насмехаетесь над стариком, комиссар! — Перушко подскочил, словно его оса ужалила. — О чем это вы говорите? Какая из меня власть? Я от всякой власти отошел и занимаюсь своими делами. Был когда-то старостой, так ведь это сто лет назад!

— Не противься, дедушка, — уговаривал Проле. — Сейчас на селе пять стариков, а ты из них самый молодой. Кроме того, ты был с нами в боях, а это уже много значит.

— Нет, комиссар, лучше не говори об этом, — упорствовал старик. — Садись, давай молочка топленого попьем, а в комитет желающих найдешь. Мне же это ни к чему. Я и с фронта-то ушел, чтобы спокойно пожить, ведь у вас там распри пошли! Я лучше скажу снохе, чтобы молочка нам принесла. — И Перушко решительно вышел из комнаты.

На следующий вечер, когда народ расходился из школы, Перушко едва не плакал. Старый Драгоня, обнажив в насмешливой улыбке кривые щербатые зубы, кричал ему:

— Конченый ты теперь человек, Перушко. Член бабского комитета, ха-ха-ха!

VIII

Бубало злобно затряс головой и плюнул в темноту. Жесткие дубовые ветки, на которых он лежал, хрустели, ломаясь при каждом движении, впивались в сукно куртки.

— Мы здесь томимся, молитвы читаем, а турки в это время Плеву топчут. Комиссар бабам права дает. Перушко-проныра к власти подбирается. До чего же докатилась Плева…

— Хватит тебе, Бубка, замолчи… Спать пора, а ты жужжишь над ухом.

Лохматая голова Колешко показалась из-под одеяла, в спутанных волосах торчали стебельки сухой травы, круглое лицо походило на перезрелую дыню. Он сердито посмотрел на Бубало, но, поразмыслив, больше ничего не сказал, повернулся на другой бок и натянул одеяло на самую макушку.

— Тебе бы только спать, — недовольно пробормотал Бубало. — И ни до чего дела нет.

Колешко резко сбросил с себя одеяло.

— Отстань от меня ради бога, дай заснуть. Ведь полночь уже. Ступай отсюда куда-нибудь.

— Комиссар в село пришел, всю Плеву переворошил. Мою жену в комитет выбрали, как же могу я спать.

— Жена твоя, сам с ней и разбирайся. А людям не мешай.

Бубало кряхтя поднялся со своего ложа. С ближних стогов сена доносился храп.

Миновав мелкий кустарник, Бубало вышел на лесную поляну, где мирно паслись кони, и направился к одному из них. Стреноженный конь негромко фыркнул и поднял голову. Озираясь, Бубало подошел к нему, распутал коню ноги и надел уздечку. Затем осторожно взял его за холку и, сильно оттолкнувшись от земли, одним прыжком вскочил на спину лошади. Кони, пасшиеся поблизости, тревожно заржали. Из-под куста выскочил разбуженный поднявшимся шумом часовой и закричал.

— Эй, ты зачем взял лошадь поручника? Стой!

Но Бубало уже во весь опор мчался чистым полем по направлению к Пливе. Его широкая, согнутая спина почти лежала на конской гриве, развевавшейся от ветра. Стук копыт понемногу замирал, пока не пропал в ночи.

Переехав по мосту через Пливу, Бубало пересек дорогу, осторожно проехал через рощу и начал спускаться к селу. Конь, взмокший от быстрой езды, косил глазами на темную полосу окопа, тянувшегося вдоль тропы.

«Заеду сначала к Мичуну, разузнаю что и как, а потом отправлюсь домой», — решил Бубало.

Подъехав к дому Мичуна, он велел женщине, вышедшей на стук, разбудить хозяина. Бубало вслед за ней вошел в дом.

Керосиновая лампа едва горела, углы комнаты скрывались в темноте. Мичун уже проснулся и, покряхтывая, натягивал на старческие ноги штаны из домотканого сукна.

— Откуда ты, Бубка? — спросил старик, с опаской глядя на него.

Бубало повернулся, нашел глазами табуретку, поставил ее к стене около двери и сел.

— Да вот прибыл. — Он глубоко вздохнул. — А как здесь моя жена? Расскажи!

На лице старика заиграла злорадная усмешка, но он быстро спрятал ее в густой седой бороде.

— Хорошо живет.

— Когда она вошла в комитет?

— Вошла, да потом вышла. Сейчас дома сидит. Тихая.

— Проле когда был?

— Да уже две недели после того прошло.

— Силой ее загнали или сама согласилась?

— Никто ее не принуждал, — ответил старик. — Те предложили, а народ проголосовал.

— Значит, они ее выбрали и она не возражала? — заключил Бубало. — Ну а комиссар часто наведывается в Плеву? — спросил он, наблюдая как Мичун набивает трубку табаком.

— С того раза не был, — ответил старик.

— А Шолая?

— Этот еще не приезжал.

Бубало замолк. Долго смотрел, прижмурив глаз, на лампу, стекло у которой вверху совсем закоптело.

— Да, странные дела творятся у нас, — вздохнул он. — Выходит, бабы теперь над мужиками будут верховодить?

Смяв окурок, Бухало решительно поднялся. Лицо его покраснело, на скулах под давно небритой щетиной ходили желваки.

— С ней я еще поговорю. И с Проле рассчитаюсь.

— Жену не бей, она не виновата. Проле за все в ответе, — мрачно сказал старик.

Бубало взглянул на старика, на висевшую в красном углу небольшую икону, на портрет короля над кроватью.

— Не знаю, чего офицеры ждут, почему не начинают, — произнес он.

— Скоро начнут, бог даст, — обнадежил его старик.

— Ну я пойду, будь здоров, старик!

— Счастливого пути, — ответил Мичун.

Бубало проехал мимо церквушки и, сделав небольшой крюк, чтобы объехать заросшую кустарником межу, выбрался на тропу. Утоптанная тысячами ног, тропинка звучала под копытами лошади словно бетонка. Близился рассвет. По небу потянулись белесые клочья тумана, с реки подул влажный ветерок. Поднявшись на холм, Бубало отыскал взглядом свой дом с мутневшей в неясном свете занимавшегося утра прорезью окна. Шагом, чтобы не разбудить жену, спустился к дому и направил лошадь к хлеву. Открыл ворота. В нос ударил теплый запах навоза. Он торопливо расседлал коня и завел его в хлев.

Дарка в ту ночь спала крепко. Не думала она, что муж может приехать. Не слышала она ни скрипа двери, ни стука ботинок Бубало.

Стараясь не шуметь, Бубало осторожно чиркнул спичкой и прошел к тому месту, где всегда висела лампа на гвозде. Зажег фитиль, бросил взгляд на спящую жену и стал надевать на лампу стекло. Рука его так дрожала, что он чуть не разбил стекло. Выйдя на середину комнаты, Бубало стал рассматривать спящую Дарку. Щеки ее раскраснелись, губы были слегка открыты. Спала она спокойно, от глубокого, ровного дыхания рубашка на ее груди шевелилась.

Бубало начал расстегивать ремень, ногой шумно отодвинул табурет.

Дарка сразу же проснулась, сперва испуганно охнула, затем одним движением сбросила с себя одеяло и пронзительно вскрикнула.

— Бубка! Пришел!

Она спустила ноги с кровати, густые волосы рассыпались ей по плечам.

— Сука! — бешено взвизгнул он, взмахнув ремнем. — Ты чем без мужа занимаешься?!

Он подскочил к кровати.

— В комитет захотела! — И Бубало начал яростно стегать Дарку ремнем. — Равноправия захотела? Сходки тебе нужны? Собрания?

Дарка извивалась всем телом, кричала, протягивала руки, пытаясь остановить его, а он все больше распалялся.

— Будешь знать! Будешь знать! Будешь знать! — хрипло приговаривал он при каждом ударе.

Пряжка ремня звякала, опускаясь на плечи женщины, врезалась в тело, прикрытое лишь полотняной белой рубашкой. Бубало остановился лишь тогда, когда рубашка жены покрылась пятнами крови.

Дарка горько рыдала, уткнувшись головой в подушку.

— Душегуб! Злодей! — выкрикивала она.

Стаскивая с ног сапоги, Бубало бормотал:

— Ну и жены нынче пошли. Убивать вас таких надо.

IX

На леса и поля с неба непрерывно падал снег, перемешанный с дождем. Дороги и тропинки покрылись раскисшей снежной кашей. Сильный ветер загонял женщин в избы, заставлял стариков и детей жаться к очагам, в которых целыми днями поддерживался огонь. С гор в долину все чаще прорывалось холодное дыхание приближающейся зимы. Заморозки сковывали тонким льдом лужи на дорогах. Виторог закутывался в снежное покрывало, готовясь к длинной зимней спячке до весны.

Убаюкивающе шумел лес. Вздулась Плива, принявшая в свое ложе многочисленные потоки дождевой воды, бегущей с гор. Снежные ночи сменяли дождливые дни. Осень сдавала зиме свои дела.

В один из таких вечеров в Плеве появились десять всадников. Конники промокли до нитки, от лошадей шел пар. Миновав мост, они галопом устремились на холм, а забравшись на него, помчались к ближайшим домам. В руках у всадников были плетки.

В домах только что стали зажигаться огни. Внизу, притихшая под дождем, лежала Плива. Мокрый пес, трусивший по тропинке, ведущей к церкви, завидев всадников, испуганно взвизгнул и нырнул за первый встретившийся забор.

— На сходку! — крикнул один из всадников, остановившийся около калитки Йованчича. Взмахнув плеткой, он что есть силы хлестнул по забору и поехал дальше.

— На сходку! — доносилось отовсюду.

Возгласы неслись с одного холма на другой, и вскоре вся Плева была на ногах. Разбуженные уличным шумом, в хлевах замычали коровы, заблеяли овцы. Петух деда Перушко захлопал крыльями и закукарекав во все горло. Закудахтали потревоженные куры.

— Ох, что еще за напасть! — воскликнул Перушко, торопливо хватая кожух.

— На сходку! — донесся крик с улицы. Перушко взглянул в окно и увидел, что это кричит всадник, остановившийся около его дома.

Черная, как галка, жена Шишко прижалась носом к оконному стеклу, пытаясь понять, что происходит на улице.

— Ох, никак четники! — воскликнула она.

— Тоже мне, время выбрали! Ну, это добром не кончится.

В белых рубашках и кофтах, в накинутых на плечи кожухах, плевичане под дождем потянулись к школе. Из трубы школы валил густой дым и, не в силах пробиться в нависшее осеннее небо, стелился над землей.

Сбившись в кучу, словно стадо, плевичане стояли перед школой. Перед ними, не спешившись с коней, шеренгой выстроились десять четников. Из нее, будто призрак, выдвинулась вперед мрачная фигура Тимотия в плаще с накинутым на голову капюшоном. Приблизившись к толпе, он остановил коня и, гарцуя на нем, крикнул:

— Кто создал коммунистическую власть в Плеве, кто организовал комитет? Отвечайте!

Толпа заволновалась, передние ряды начали боязливо пятиться назад. Маленькая фигурка деда Перушко еще больше сгорбилась, старик пытался укрыться за спинами других. Старый Драгоня сипло кашлянул и повернул голову в сторону. В глазах женщин стоял страх.

— Кто, я вас спрашиваю? — Тимотий зло ткнул коня шпорами и сильно натянул поводья, раздирая лошади губы. — Молчите! Не хотите говорить, кто сделал ваше село красным, кто одурачил Плеву! Разве вы не сербы, почему молчите?

Толпа глухо роптала. Кто-то хриплым голосом громко выругался.

— Позор! — крикнул Тимотий, сверля глазами ряды белых рубашек, с особым презрением глядя на стариков. — Короля забыли! Какие же вы сербы! Короля на комиссаров променяли! Эх вы! — С горечью и злобой кричал Тимотий.

Толпа снова заколыхалась. Расталкивая женщин, вперед выбрался дед Мичун. Погладил ладонью бороду, расправил плечи.

— Не все такие, есть и другие! — крикнул он. — У меня сын в гвардии служил. Новая власть нам не нужна. Мы за короля, приказывайте, что надо делать, все сделаем! — Старик покорно склонил голову в знак того, что готов выполнить любое распоряжение человека, у которого в свое время служил его сын.

Усмешка заиграла в уголках губ Тимотия.

— Правду ли говоришь, старик? — крикнул он. — А что думают остальные?

На вопрос ответило из толпы несколько голосов:

— Правильно дед сказал. За ту власть мы не в ответе.

— Когда Проле рассказывал о новой власти, здорово у него получалось, а мы не знали, что он действует против закона.

— Бабы виноваты во всем!

— Мужиков-то в селе не осталось. Власть, конечно, нужна, а какая — черт ее разберет. Вы там раскололись…

— Мы и правда не знаем, за кем идти. Как в потемках.

— Заблудились совсем.

— А комиссару почему поддались? — процедил Тимотий сквозь зубы.

— Бабы так порешили, — ответил пожилой крестьянин.

— Ну ладно, заходите в школу, старосту выбирать будем, — объявил Тимотий и слез с коня…

После тревожного вечера село наконец угомонилось. Лишь кое-где еще светились окна. В ночном мраке растворились дома. На голых осенних полях лежал туман, в оврагах и канавах было полно воды. Ветер, тянувший с Пливы, был настолько слаб, что, встречая на пути к селу заросли кустарника, совершенно замирал.

Не успели десять четников уехать из Плевы, как с другого конца в село въехала новая группа. Лиц людей не было видно, и говорили они все наперебой, так что трудно было понять, кто едет. Только когда группа остановилась у школы, стало ясно, что голос, отдававший какие-то распоряжения, принадлежал Проле. Вскоре в натопленный школьный класс вошли Проле и Йованчич. Ослабив ремень на куртке и вытерев мокрое от дождя лицо, Проле подошел к стоявшей на столе лампе и прибавил света. Затем повернулся к старику сторожу, сидевшему у печки, и попросил его на время выйти. Когда сторож закрыл за собой дверь, Проле сказал Йованчичу:

— На заре созовешь плевичан на собрание. Выберешь место для размещения лагерем двух рот и сразу же пойдешь в Янь. Найдешь Влаха, передашь ему мое письмо и принесешь ответ. Занесешь Зорке, жене Шолаи, вот это, — он бросил на стол небольшой сверток, — и скажешь, что Шолая жив и здоров. Я заночую у Округлицы, ищи меня там. А сейчас иди!

Йованчич затянул потуже ремень, глубоко на лоб надвинул пилотку и вышел. Проводив его взглядом, Проле тяжело опустился на скамейку.

На заре люди в еще не просохших кожухах опять потянулись к школе. В то утро в Плеве состоялось новое собрание, а вечером дед Перушко увидел Бубало, который, ведя коня под уздцы, направлялся к своему дому.

— Боже мой, когда же все это кончится, — вздохнул старик.

X

Не всегда протекала Плива меж голых каменистых берегов. В давние времена она несла свои воды вдоль густых буковых лесов, питала своей влагой корни столетних дубов. Но пришли люди и оголили берег, заставив лес подняться выше в горы. С той поры на протяжении веков этот процесс не прекращался.

Существует легенда, что в древности в долине Пливы жило лишь несколько сербских семей. На узких выкорчеванных делянках они ставили небольшие домики. Занимались они главным образом животноводством и частично земледелием. Молодежь ранней весной направлялась со скотом в горы на пастбища и возвращалась лишь глубокой осенью.

Шли годы. Девушки и парни женились, семьи разрастались и распадались. По селениям бродили монахи в рубашках и с крестом на шее, останавливались на ночлег в крестьянских хижинах, читали проповеди, которых никто не понимал, и прежде чем войти в дом, кропили порог святой водой. А годы все шли, но люди еще не знали, что такое календарь, и мерили время рождением да смертью, свадьбами да праздниками, восходом и заходом солнца. Чтобы оградить свои поля и луга от наступления леса, из-за страха перед бурями и грозами, буранами и дикими зверями люди объединили усилия и создали общину.

Однажды в долину нагрянули солдаты в чалмах и, словно дикая орда, набросились на маленькое поселение. Многих они растоптали конями, многих зарубили, а большинство привязали веревками к своим седлам и увели за собой.

Легенда утверждает, что от того налета схоронились лишь пастухи, бывшие в горах, да старик по имени Владимир, чудом ускользнувший из рук насильников.

Через несколько лет в селение пришли какие-то люди. На головах мужчин были тюрбаны, лица женщин закрыты чадрой. Присмотревшись, старик Владимир вдруг узнал в некоторых из них своих односельчан. Особенно удивился он тому, что пришельцы молились совсем не так, как требует святая вера. Старик немедленно двинулся в горы и рассказал пастухам о том, что видел. Пастухи перепугались и здесь же приняли решение никогда не спускаться вниз в селение.

С той поры детям, которые рождались в нижнем селе, давали имена: Муя, Алия, Хасан, Эсма, а в верхнем, что выросли в горах под предводительством отшельника Владимира, — Душан, Никола, Симан, Анджа и тому подобное. Так люди, когда-то жившие одной семьей, разделились, как пчелы, на два улья и прервали всякие связи друг с другом. Те, что жили в долине — доляне — стали называться турками, а в горах — горцы — гяурами[9] и райями[10]. Обнажились мечи и ятаганы, брат начал стрелять в брата: отравленные семена, брошенные пришельцами турками, дали свои кровавые всходы.

На месте Плевы первый дом был построен где-то в конце семнадцатого века. Человек по имени Владимир, лет сорока от роду, срубил здесь избу и поселился в ней с женой и двумя сыновьями. За время своей жизни он раскорчевал делянку леса и стал сеять на ней рожь и кукурузу. После него наследство перешло к Николе, от Николы к Джордже, от Джорджи к Станко, затем опять к Владимиру и так без конца, пока не дошел черед до Симана. Семья выросла в семейство, семейство в поселок, поселок в село, и тонкая нить, связывавшая его зачинателей, порвалась.

Будучи еще совсем молодым, отправился Симан на заработки, лелея мечту расширить свое хозяйство. У него уже было два поля и луг на берегу Пливы, но можно было отвоевать еще кусок земли у букового леса. Поскольку лес начинался прямо за его домом, он решил его срубить и продать, а затем выкорчевать пни и распахать поле. По соседству с ним жила вдова его брата Аника с сыном, светловолосым Бубало — его с детства прозвали Бубкой за то, что он заикался. Симан помогал вдове чем мог, посылал к ней свою жену на уборку урожая, а Бубку часто брал к себе учить разному ремеслу.

— Привыкай к труду с малолетства — мать у тебя слабая, — наставлял он мальчика, показывая ему, как надо косить, готовить корм для скота, охотиться на зверей и птиц, ловить рыбу.

Однажды утром он взял Бубку за руку и привел в лес.

— Как, хватит силенок деревья валить? — спросил Симан с хитроватой улыбкой и протянул мальчику топор.

Удивленный предложением и обрадованный тем, что ему оказано такое большое доверие, Бубка самонадеянно ответил:

— Хватит.

— А вдруг не сможешь? — подзадорил его Симан, покручивая кончик уса.

— Смогу! Вот увидишь! — торопливо проговорил Бубка, боясь, как бы дядя не передумал.

— Ну что ж, посмотрим, — сказал Симан.

Мальчик приблизился к ближайшему буку и замахнулся топором. Он уже хотел нанести первый удар, как вдруг услышал голос дяди:

— Подожди!

Бубало испуганно посмотрел в его сторону. Неужели он отберет у него топор?

— Повремени с рубкой, хочу спросить тебя кое о чем, — сказал Симан, глядя мальчику в глаза. — Турок ненавидишь?

— Ненавижу, — ответил мальчик, удивленный вопросом.

— Если бы пришли янычары — помнишь, о которых я читал тебе в книге? — что бы ты стал делать? Ну, допустим, в это время ты стоишь с саблей в руке, а они на тебя налетают?

— Рубил бы их направо и налево! — воскликнул Бубало и замахал топором. Лицо его исказилось, глаза злобно сверкнули.

— Ну, так будешь махать — турки тебя первым зарубят, — сказал Симан. — Дай топор!

Как зачарованный, смотрел Бубало на дядю, который показывал ему, как надо держать топор при ударе.

— Дай, дай, теперь знаю! — воскликнул мальчик.

Симан вернул ему топор и отошел в сторону. Схватив топор обеими руками, Бубало подошел к буку и, стараясь подражать дяде, широко размахнулся и изо всей силы ударил по толстому стволу дерева. Топор под острым углом глубоко вошел в дерево, словно это был сыр, и отколол порядочный кусок.

— Вот хорошо! — весело воскликнул Симан. — Так и действуй. Представь себе, что каждое дерево — это турок. Тонкое дерево — рядовой, потолще — визирь. Вечером приду посмотреть, сколько турок ты зарубил.

Симан пошел к дому, а Бубало, поплевав на узенькие ладони, взялся за рукоятку топора. Подошел к первому буку, посмотрел на него сердито, размахнулся и ударил острым топором по стволу. Так началась для мальчика новая жизнь, которая приносила ему смертельную усталость, боль в пояснице и кровавые мозоли на ладонях, но зато наполняла все его существо торжеством победы.

Вечером Симан встречал его около дома. Руки мальчика распухли, лицо было исцарапано, а глаза ликовали. С каждым днем он становился все злее и упорнее. Симан с удовольствием наблюдал, как грубеют черты лица мальчика — он на глазах взрослел.

— Ну, сколько турок срубил сегодня? — спрашивал Симан, вытирая руки о штаны и доставая кисет.

— Около сотни! — с гордостью отвечал Бубало. — Одних только визирей пятьдесят. А завтра срублю еще больше.

Симан, довольный, посмеивался, ласково смотрел на задорный мальчишеский вихор, на узкий загорелый лоб.

— Теперь пойдем ко мне ужинать, — приглашал он, — заслужил.

А ночами Бубало снились бесконечные сны о том, как он сражается с турками. Утром же чуть свет он вскакивал, хватал топор и снова отправлялся в лес.

И однажды случилось несчастье. Облюбовав очередное дерево, Бубало встал перед ним, прикидывая, за сколько ударов он его свалит, и взмахнул топором: Но не заметил, что дерево клонится не в ту сторону, в которую он хотел его положить, и продолжал рубить. Неожиданно дерево вздрогнуло и камнем стало падать на маленького дровосека. Бросив топор, Бубало прыгнул в сторону, пытаясь избежать удара, но не успел, и жесткие сучья сбили его на землю. Мальчик долго лежал без сознания, а когда очнулся, то обнаружил, что его придавило упавшим деревом. Невыносимо болел левый глаз. Бубало дотронулся рукой до больного места и похолодел от страха: на месте глаза образовалась неглубокая выемка, а самого глаза не было. С трудом выбравшись из-под дерева, мальчик побрел домой.

В тот вечер, возвратившись с женой с косьбы, Симан не узнал Бубало. На левом глазу его была толстая повязка, правый глаз смотрел печально и тоскливо.

— Что с тобой? — испуганно спросил Симан, торопливо снимая с плеча косу. — Несчастье?

— Визирь меня ранил сегодня, ударил по голове, — мрачно ответил Бубало.

Правый глаз мальчика заволокли слезы.

— Не надо мне было оставлять тебя одного. — И Симан начал ругать себя. — Больше не ходи в лес. Я сам…

Последние слова так сильно обидели мальчика, что он схватил дядю обеими руками за рубашку и решительно произнес:

— Нет, дядя, я хочу с ними рассчитаться! Я их так начну рубить! А глаз уже не болит.

Вот так все это и произошло. Бубало на всю жизнь остался кривым. И воспоминание о том, как произошло это увечье, постоянно подогревало его ненависть к туркам.

Симан и Бубало оказались в первой роте вновь сформированного отряда четников. Командиром у них был назначен Колешко. После событий в долине, приведших к расколу, отряд четников в ту же ночь направился в Мрконичский срез[11]. Плева в те вечера была почти целиком погружена в темноту, только в отдельных домах светились окошки.

Разместив отряд по глухим деревням, командиры немедленно завели строгий порядок. Бойцов заставляли без конца чистить оружие, чинить обмундирование. По приказу поручника каждое утро читалась молитва, после которой проводились занятия по строевой подготовке. На третий день пребывания на новом месте взводы были построены на лугу около скотных дворов и сам поручник стал проводить занятия. От недавно выпавших дождей земля была еще сырая и скользкая. Стоило кому-либо из четников поскользнуться и упасть во время движения, поручник подзывал его к себе.

— Как ногу ставишь, оборванец паршивый! — злобно кричал он на провинившегося.

Поручник требовал, чтобы они ходили строевым шагом, умели отдавать честь, совершать перебежки и вести огонь по противнику из окопа. Сам же он в это время стоял на подстилке из сена, чтобы не промочить ноги.

— Эй ты, ко мне! — крикнул он Колешко.

Тот торопливо подошел.

— Был ли ты, пушкарь, на войне? — спросил поручник.

— Так точно, господин поручник, в батарее господина капитана, — ответил Колешко.

— Почему же тогда ты ходить не умеешь, болтаешься, словно маятник из стороны в сторону? И почему у тебя пузо голое, где твоя рубаха?

— Это итальянцы виноваты, господин поручник, мелкие такие люди, — объяснил Колешко. — Ни их куртки, ни рубахи мне не подходят. Мы в Мркониче четыре тюка обмундирования захватили, так я… все перемерил, и напрасно.

— Меня это не интересует, — оборвал его поручник. — Раз поставили тебя командовать людьми, значит, должен иметь надлежащий внешний вид. К тому же ты командуешь не просто солдатами, а гвардейцами, понял? Отправляйся немедленно в роту и приведи себя в порядок!

Занятия продолжались еще час, после чего людям разрешили идти отдыхать.

— Как же так? — жаловался Бубало, вытирая пот со лба. — Я же в армии не служил, а скидки мне не делают, даже наоборот — плетью грозят. Разве можно стать солдатом за один день?

— Думаешь, мне легче? — сердито проговорил Симан. — Двадцать лет прошло, как я в армии служил, ноги совсем не те.

Другие четники тоже возмущались порядками, заведенными поручником, но после завтрака большинство успокоилось.

А потом пошли дожди, и строевые занятия пришлось отменить. В распорядке дня остались обязательными лишь утреннее построение, молитва и вечерняя поверка. Это можно было терпеть.

Однажды в село пришли цыгане и разошлись по домам. Женщины предлагали погадать на картах и по руке, мужчины предлагали просто сыграть с ними в карты. Четники развлекались, выпивали, протягивали молодым цыганкам руки, чтобы услышать рассказ о своей судьбе, а то и обнять черноокую дикарку.

Колешко, очень скучавший по дому, протянул руку старой цыганке и попросил ее рассказать ему о жене. Цыганка, из-под платка которой выбивались седые волосы, с длинной трубкой, зажатой в пожелтевших зубах, раскинула широкую юбку, садясь на солому, и приступила к делу. Смотря то на ладонь Колешко, то ему в глаза, она нараспев заговорила:

— Есть у тебя дома молодая жена. Скучает она по тебе и хранит себя. Вечером, ложась спать, богу молится, поутру встает и все надеется, что ты придешь. Сильно тоскует по тебе и верит, что ты жив останешься. Вчера вечером особенно долго ждала тебя, заснуть не могла. Подушка от слез у нее вся промокла… Тебе же, герой мой, дорога предстоит, скоро сам узнаешь. Будет у вас с ней ночь красивая, и расцветет твоя жена как цветок яркий. Дитя тебе родит, и большое счастье придет с ним в ваш дом. Много хорошего выпадет на твою долю. Вижу я звездочку на твоих плечах и венец вокруг чела. Страдаешь ты много, тяжело у тебя на душе, но счастье тебя поджидает. Очень любит тебя жена. Скоро в дверь к ней постучишь…

Бросив цыганке на ладонь какую-то мелочь, Колешко прилег и молча пролежал до самой ночи.

Вечером четники прогнали цыган из деревни.

На другой день после полудня был построен весь отряд. Постукивая плеткой по голенищу, поручник обошел строй, затем встал шагах в пяти перед первой шеренгой и объявил:

— Мне требуются двадцать добровольцев. На турок пойдем. Поведу я сам.

По рядам пробежал шепот. Строй разомкнулся, и первым вышел Бубало. За ним последовали Симан, Колешко, Попара — командир второй роты, с быстрыми, плутовскими глазами, и еще несколько человек.

Через час группа оставила деревню и двинулась в направлении Мрконича. Поручник ехал первым, за ним в колонне по одному остальные. Дорога шла лесом. Дождя уже не было, но на листьях деревьев еще висели крупные капли. Когда выехали на поляну, поручник подозвал к себе Попару и спросил:

— Дорогу знаешь?

— Знаю, — ответил тот. — Это же верхнее турецкое село. У подножия горы.

— Ударим внезапно, гранатами, — сказал поручник. — После выполнения задания сбор на этом месте. Своих раненых не оставлять.

Бубало рванулся вперед. Руки у него дрожали. Перепрыгнув через плетень, он, крадучись, пошел через сад к дому, светившиеся окна которого отбрасывали длинные полоски света на мокрые листья деревьев. Он озирался, как вор. Подойдя к стене, размахнулся и бросил гранату. Раздался звон разбитого стекла, осколки посыпались ему на голову. В доме кто-то испуганно вскрикнул, затем прогремел взрыв и свет в окнах погас. Бубало, словно зверь, прыгнул за угол и побежал дальше.

Будто обезумев, носился он от дома к дому, стрелял, бросал гранаты, поджигал. Ему казалось, что он не в турецкой деревне, а в том лесу, где падающее дерево ударило его по голове, и он задыхался от злой радости и от жажды мщения.

XI

У Дренко настала трудная жизнь. С того дня, когда был получен приказ оставить долину Пливы и перейти в села, находившийся ближе к Тимотию Дренко чувствовал себя так, словно на него свалилась необъяснимая тяжесть. Он не рассказывал никому об этом, но и по одному внешнему виду не трудно было догадаться, что этого человека что-то гнетет.

Во время марша, когда они уходили из долины, поручник Матич сказал Дренко:

— Здорово Шолая одурачил нас, а? Вылез, словно шило из мешка, и ушел к партизанам.

— А вы ожидали, что он к нам придет? — с неприязнью в голосе ответил Дренко.

— Ну зачем вы так сердито? — удивился поручник.

— Вы умеете давить на людей, — сказал Дренко. — У вас один метод — угрожать оружием, по-другому обходиться с людьми вы не можете.

— С чего вы так решили? — еще больше удивился Матич.

— Вы думали, что Шолая упадет к вашим ногам как перезревшее яблоко, — продолжал Дренко, — и не верили мне, когда я говорил вам, что этого не будет. Считали, наверное, что я ему даю поблажку. Хорошо, хоть теперь поняли, в чем было дело.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Поймете, придет время. То, что он ушел в партизаны — это лишь начало. Он нам еще на горло наступит.

Поручник нервно покусывал губу и больше ничего не сказал. Продолжил разговор он уже вечером, когда они, остановившись в одной деревне, сели вместе ужинать.

— Надо было усмирить Шолаю и Проле еще в ту ночь в Мркониче. Я, кстати, так и предлагал сделать, чтобы покончить с революцией в этом крае.

— По-вашему, мало было одного убийства в ту ночь, требовалось еще два! — с той же неприязнью в голосе, что и днем, проговорил Дренко. Чтобы не смотреть на поручника, он делал вид, что занят намазыванием сметаны на хлеб.

— Это пустяк, зато для всего края это было бы счастьем, — сказал Матич, отрываясь от миски с молоком.

— Да, хороший способ осчастливить народ, убивая его самых храбрых воинов, ничего не скажешь! — воскликнул Дренко.

Поручник положил ложку в сторону, откинулся от стола и, сунув руку в карман, вытащил коробок спичек. Взяв одну спичку, он заострил ее и стал ковырять в зубах.

— Странный вы человек, капитан. Ей-богу, вы удивляете меня.

— Интересно, чем?

— Видите ли, мне кажется, вы всего боитесь. Для вас, как офицера, должно быть абсолютно ясно, что на войне главное не храбрость и даже не боевое мастерство. Важно другое — чтобы человек прочно придерживался заданного политического курса. Если же он этого не делает, то автоматически переходит в лагерь врага.

— Любопытно. Кого же, по-вашему, в настоящее время мы должны считать врагами? — спросил Дренко, откладывая нож.

— Всех, кто против монархии. Например, этот Проле. Он же явный революционер.

— А Шолая?

— То же, что и Проле. Он поднял восстание и повел крестьян за собой. Чего он хочет — пока не очень ясно, и все-таки он ближе к революционерам, чем к нам. С нами его разделяет пропасть, а с коммунистами — один шаг.

— Есть люди, которые по самой своей натуре не способны плясать под чужую дудку. И если такой человек ходит в опанках, то это никак не умаляет его достоинств. Напротив, это свидетельствует о том, что в нашем народе есть и сила, и талант.

Поручник, внимательно слушавший Дренко, снисходительно усмехнулся.

— Вы рассматриваете эту проблему с позиций какого-то эстета-любителя. Я вас не понимаю. Но жизнь, а война особенно, протекают далеко не так, как вы утверждаете. Для меня лично не существует никакого другого мерила, кроме одного: отношение к своему долгу. Раз я дал присягу служить монархии, значит, для меня обязательно все, что предписывают ее законы. А все, что против нее, — враждебно мне.

— И не ждите от меня сострадания или милости по отношению к тем, кто хочет разрушить старые законы. Я солдат и им останусь. Самая дикая жестокость не является чрезмерной в борьбе за то, чтобы выжить, и этому правилу должен подчиниться всякий.

Спор между ними продолжался до позднего вечера. В ту ночь Дренко долго не мог заснуть. Мучила головная боль. Лишь перед рассветом он забылся в тревожном полусне.

Утром в село приехал Тимотий. О себе он возвестил криком и бранью уже при въезде в село.

— Как отдаешь честь офицеру, осел? Кто тебя так учил? — кричал он на кого-то.

Дренко выскочил на улицу и увидел, как Тимотий, изогнувшись в седле, пытался достать плеткой солдата, который стремился уклониться от ударов. На ходу застегивая ремень, Дренко поспешил к месту инцидента, чтобы остановить Тимотия.

Когда после этого они пришли в дом, Дренко обнаружил, что Тимотий пьян. Он помог ему снять шинель и предложил сесть. Тимотий сел и уставился на Дренко осоловелыми глазами.

— Значит, Шолая от вас ускользнул? — глухо спросил он.

— Да, ушел к партизанам, — ответил Дренко и, подойдя к столу, взял табакерку. — Курить хочешь? — спросил он.

— Да, — ответил Тимотий, беря табакерку из рук Дренко. — Как же вы допустили, что он сбежал? — спросил он.

— А что мы могли сделать? — вопросом на вопрос ответил Дренко.

— Убить его — вот что вы могли сделать. Могли бы задержать его, а его банду разогнать.

— Не так все это просто. Они ведь вооружены.

— Конечно, у них были винтовки. Но можно подумать, что ваши люди вооружены палками.

— Ты думаешь, надо было применить оружие?

— Во всяком случае, это было бы умнее того, что сделали вы! — почти крикнул Тимотий.

— Не кричи. Дело сделано, а после драки кулаками не машут.

Тимотий тяжело вздохнул и, склонив голову на стол, огорченно забормотал:

— Эх, жалко, что вы не убили Шолаю. И ты один в ответе за это. Еще в Мркониче я понял, что Шолая — бандит. Хотел тогда пристрелить его собственной рукой, да ты помешал. Мякиш ты, Дренко, мякиш. Ведь он теперь тысячный отряд соберет. И зачем только я послушался тебя?

Дренко смотрел, как пьяный Тимотий бился головой о стол, — зрелище было не из приятных.

К вечеру, протрезвившись, Тимотий уехал. Провожая его, Дренко сказал:

— Когда приедешь в следующий раз, прошу тебя, не бей солдат. Ты же раньше до таких вещей не опускался.

— Мало ли чего я не делал раньше! Тогда красные не расхаживали по нашим дорогам со своими знаменами. Как подумаю об этом, мутит меня, готов хоть в небо палить от злости.

На следующий день с утра пошел дождь. Небо заволокли густые облака. На дорогах и тропинках заблестели лужи. Солдаты сидели по домам. Луг за скотным двором, где они обычно собирались, был пуст и скрывался в тумане.

Глядя из окна на дождливое серенькое утро, Дренко чувствовал себя страшно одиноким и, чтобы развлечься, отправился к солдатам.

А на другой день в дом, где жил Дренко, ввалился поручник. Он тащил за воротник крестьянина.

— Стой смирно, осел! — злобно крикнул поручник, толкнув беднягу на середину комнаты. — Сейчас ты расскажешь, что за вздор молол солдатам!

На крестьянине был драный кожух, короткие штаны и высокие, до колен, толстые носки. Его лицо заросло густой бородой, голова была низко опущена, а глаза испуганно бегали по комнате.

— Он говорил солдатам, что командование четников не хочет драться с усташами и что лишь Шолая защищает народ, — гневно сказал поручник. — Утверждает, что у него сын в четниках и он хочет забрать сына домой. Мне совершенно ясно — это агент Шолаи.

Дренко попросил поручника отпустить воротник крестьянина.

— Не отпущу, пока не скажет всего, — воспротивился поручник.

— Да ничего я плохого не делал! — громко начал крестьянин. — Это Бубало наговорил на меня. Мы, господин офицер, почти три года враждуем с ним. Как раз в Юрьев день на Витороге моя собака покусала его стельную корову, а он за это сломал псу палкой шею. Но ведь с собаки какой спрос — ее сам господь бог создал, чтобы кусаться. Да и от коровы ей тоже попало копытом. Зачем же он вмешался! С той поры у нас и вражда. Я того пса, можно сказать, ценил больше, чем быка. Ни у кого на селе такой собаки не было. На волка с ней ходил. Вот и наговаривает на меня Бубало. Мы друг друга ненавидим, и ни один про другого хорошего не скажет. Он помнит про свою корову, а я про пса.

Дренко почувствовал отвращение ко всей этой сцене и приказал поручнику отпустить старика. Тот нехотя повиновался.

Остаток этого дня, как и несколько последующих, Дренко занимался разными мелкими делами, к которым у него не лежала душа. Из штаба один за другим прибывали приказы и распоряжения по вопросам внутренней службы, а туда поступали бесконечные отчеты и донесения. Распечатывая толстые пакеты, Дренко всякий раз удивлялся, почему в них нет приказа на наступление против оккупантов. Зато, все чаще присылались различные пропагандистские материалы, в которых резко осуждалось партизанское движение. В конце концов Дренко это надоело, и он направил Тимотию письмо, в котором прямо спрашивал, будет ли тот начинать боевые действия. Письмо осталось без ответа, но вскоре в отряд приехал сам Тимотий.

— С чего ты стал таким нетерпеливым? — спросил Тимотий, когда они вошли в избу. — Между прочим, я с собой попа привез. Причастись сам и солдат причасти, а потом найдем, чем тебе заняться.

Дренко сообщил Тимотию, что по имеющимся сведениям Шолая пустил под откос поезд на линии Гравник — Вакуфа и теперь четники его отряда спрашивают, когда же и они начнут действовать.

— Успокой их, скажи, что дел хватит и на их долю, — ответил Тимотий. — Кстати, — продолжал он, — слышал, что происходит в Сербии?

— Нет, ничего не слышал.

— Наши подрались с титовцами. Развязка приближается.

— Как, с партизанами? — удивился Дренко.

— Да, очень просто. Думаешь, там ломают шапку перед разными Шолаями? Нет, браток, там ударили по ним как следует, и дело с концом.

Дренко несколько мгновений тупо смотрел на Тимотия.

— Выходит, и здесь такое же начнется?

— Конечно, — ответил Тимотий.

Дренко был ошеломлен. Прошло уже несколько дней, а он все никак не мог забыть этот разговор с Тимотием. Он потерял аппетит и сон и всякий раз, вспомнив слова Тимотия, приходил в состояние крайнего возбуждения.

«Куда же мы идем? — спрашивал он себя. — До вчерашнего дня мы были против революции, так сказать, в принципе. А теперь, насколько я понимаю, должны выступить против нее с оружием. А немцы? А другие оккупанты? Как же быть с ними?»

Не находя успокоения, он садился на коня и гнал его по крутым горным дорогам. Возвращаясь однажды вечером после такой прогулки, он увидел, что поручник, стоявший у дома, машет ему рукой.

— Почта для вас, капитан! — крикнул тот, спеша навстречу. — Сегодня останетесь довольны.

Дренко соскочил с коня и торопливо передал солдату поводья. Около дома он увидел мальчика, одетого по-городскому, и кровь бросилась ему в лицо. Принимая от мальчика письмо, Дренко спросил.

— От кого?

Мальчишка весело ответил:

— От тети Сайки.

— Когда она тебя послала?

— Сегодня утром.

— Как тебе удалось выбраться из города?

— Трудно было, полдня ждал случая проскользнуть.

— Иди в дом и передай солдату, что я приказал тебя накормить. Спать ко мне придешь.

Когда мальчик ушел, Дренко торопливо вскрыл конверт и прочитал письмо, а потом сунул его в карман и долго стоял, прислонившись к бревенчатой стене дома и задумавшись.

В ту ночь Дренко долго ворочался в постели, без конца курил, несколько раз вставал и прохаживался по комнате. А утром он написал письмо и отдал его мальчику.

— Пробирайся в город ночью, смотри не попадись, — наказал он мальчику, проводив его далеко за лес.

XII

Через несколько дней после того как Дренко отправил с мальчиком письмо, Сайка приехала к нему в деревню. Она появилась верхом на вьючной лошади, которую вел за повод крестьянин. На голове у Сайки была повязана белая шерстяная шаль, на плечи наброшена накидка из лисьего меха. На околице Сайка попросила крестьянина остановить лошадь и сошла на землю, чтобы размять одеревеневшие ноги.

— Что, приехали? — спросила она, развязывая шаль и подставляя свежему ветру раскрасневшиеся щеки.

— Приехали, госпожа, — ответил крестьянин.

Несколько четников, занятых разделыванием туши быка, оторвались от своего занятия и с удивлением уставились на необычного всадника. Командир Попара, чмокнув губами, подмигнул соседу и насмешливо проговорил:

— К офицерам красотка едет. Сдобненькая, а?

— Может, родственница какая, — предположил четник с руками по локоть в крови.

Бубало, находившийся среди этой группы, взглянув на Сайку, так и встрепенулся.

— Ба, да я ее знаю! Был у нее дома.

А четники во все глаза глядели на приезжую.

— Вот это женщина!

— Это же настоящая госпожа!

— Нам бы такую!

— К поручнику, наверно, приехала. Тот по этой части мастак.

Когда из дома стремительно выскочил Дренко и бросился навстречу женщине, четники зашумели еще сильнее.

— Да это же к капитану! Что ж, подходящая парочка. Вон как он ее обнимает.

Бубало при виде этой сцены помрачнел.

Четники еще долго обсуждали прибытие Сайки. В течение нескольких дней все разговоры в отряде велись вокруг этой темы.

— Хорошо ему воевать, когда баба под боком, — говорил Бубало. — Ест сладко, спит вволю.

— Да, чудно, — мрачно отвечал Бубало. — Турки разгуливают безбоязненно, а офицеры с бабами милуются. О войне совсем забыли. Куда это годится!

Бубало поднялся и, широко ступая, вышел на улицу.

Выйдя на крыльцо, он уставился на окно соседнего дома, в котором располагался штаб. Окно было ярко освещено. В нем то и дело мелькала женская тень. Бубало стиснул кулаки, выругался. В комнате, видимо, о чем-то говорили, но из-за шума дождя слов нельзя было разобрать. Недовольный, Бубало тряхнул головой и зашагал по темной улице.

— Ты куда? Что с тобой? — раздался голос Симана. В последнее время старика начало беспокоить постоянное мрачное настроение племянника. Вот и сейчас он вышел из дома сразу вслед за Бубало.

— Что со мной? Да ничего. Видишь, что там происходит? — Бубало показал рукой на светившееся окно, откуда доносился женский смех. — Бабу в дом привел, а про войну забыл, — продолжал он. — Почему мы сидим в деревне? Поп каждое утро молитву читает, а по вечерам с ним вместе пьет, ест, веселится. Ординарец говорил, что на днях итальянец приезжал. Тот офицер и наш офицер — одна кость. А мы?

— Успокойся, Бубало, не кричи так громко, — попросил Симан.

— Не успокоюсь, пока самого капитана не спрошу обо всем этом, — решительно возразил Бубало. — А эту стерву надо убить.

— Да тише ты, могут услышать.

— Пусть слышат, я не боюсь!

Долго еще топтались они под дождем и вернулись в дом промокшие до нитки.

Однообразной вереницей проходили дни и ночи, сменяя друг друга под шум дождя. Осень все ближе подбиралась к зиме, завывая холодными влажными ветрами. В хлевах мычали коровы, в наполненных дымом домах солдаты сутками резались в карты, а в штабе весело звучали женские голоса.

Как воды поздней осени спешат разлиться бурным потоком, прежде чем их скует ледяной покров, так и женщина, если она мало любила в молодости, стремится наверстать упущенное в пору бабьего лета.

Сайка вышла замуж совсем девчонкой за человека, который был почти на двадцать лет старше ее. На висках подполковника уже блестела седина, когда он ввел молодую жену в свой великолепный дом. Она не замечала его лет. Ослепленная непривычным блеском и роскошью, она окунулась в новую жизнь, как в волны. Словно изголодавшийся зверек, принимала Сайка милости и ласки судьбы, глухая ко всему, что выходило за рамки ее новых отношений. Но сердце ее оставалось свободным.

А когда прошел угар первых месяцев замужней жизни, она вдруг обнаружила, что ее окружает скука и пустота. Улыбка исчезла с ее губ, дни и вечера проходили медленно и тоскливо. Муж начал раздражать ее.

Мелкий чиновник из таможни отдал свою красавицу дочь за офицера из богатой семьи, чтобы обеспечить ей роскошную жизнь. Офицер взял Сайку в жены за ее необычайную жизнерадостность, которая его очаровала и благодаря которой, как он думал, их жизнь будет легкой и радостной. Сайка же жаждала чего-то нового, чего именно — она и сама не знала.

Дренко познакомился с Сайкой еще до войны. Женщины нередко увлекали его, но потом рано или поздно он остывал, и все проходило. На сей раз оказалось не так. После каждой встречи его все больше и больше тянуло к Сайке, и это было необычно. Однако каких-то серьезных планов на будущее он с ней не связывал.

Впервые познакомившись с женой вышестоящего офицера во время парада, Дренко сразу же обратил внимание на ее необычайно красивые глаза. На следующее утро, проезжая через город во главе колонны солдат, Дренко не мог удержаться, чтобы не посмотреть на дом подполковника, надеясь увидеть хозяйку. Ему повезло. Сайка, только что проснувшаяся, стояла у окна с распущенными волосами. Ее глаза показались ему еще более прекрасными, а в их блеске он усмотрел страстный призыв.

— Глупости! — пытался охладить Дренко его приятель капитан, которому он поведал о своей новой страсти. — Необычных женщин не бывает. Они необычны постольку, поскольку мы их не знаем. А в целом все они одинаковы. Я, брат, еще ни разу не нашел ничего особенного ни у блондинки, ни у брюнетки, ни у шатенки.

— Ты не прав, — возражал Дренко. — Я тоже так считал, пока не встретил ее.

— Фантазер! — смеялся капитан. — Я раньше тоже вроде тебя был. А потом понял, что не бывает необычных женщин, бывают лишь необычные обстоятельства. Сейчас ты влюблен — в этом суть. Потом охладеешь, и все пройдет.

После этого разговора Дренко уже не пытался ни с кем делиться своими мыслями о Сайке. Как только муж Сайки уезжал из города, он пробирался к ней в дом, зарывался лицом в ее распущенные косы, вдыхал их опьяняющий аромат.

— Милый, я хочу быть всегда с тобой, — говорила Сайка. — Я не хочу этих разлук.

— Но ты же знаешь, что это невозможно, — пытался он уговорить ее.

— Почему невозможно? Или ты не любишь меня?

— Люблю, люблю! — говорил он.

Иногда он решал прекратить связь, больше не приходить в этот дом, но проходило несколько дней, и все начиналось сначала.

С приездом Сайки в отряд для Дренко началась иная жизнь.

Войдя вместе с ней в свою комнату, одновременно служившую помещением штаба, он взял у поручника из рук сумку Сайки и сделал тому знак выйти. Поручник понимающе усмехнулся и вышел, нарочито громко хлопнув дверью. Оставшись с Сайкой наедине, Дренко помог ей раздеться и прижал к себе. Целуя ей глаза, щеки, шею, он шептал нежные слова, зная, как она любит их.

— Почему ты не писал? Или разлюбил? — спросила она, как только освободилась из его объятий и села на стул.

— Как ты можешь говорить такое! — целуя ей руку, сказал он. — Не писал потому, что не мог. У нас здесь такое творилось! У Шолаи мы забрали солдат, а сам он ушел в партизаны. В Мркониче произошло убийство, а сейчас мы находимся на грани междоусобной войны. Все это очень меня беспокоит. Обстановка сложная, поэтому я и не писал тебе.

— Не понимаю, почему это тебя волнует, — сказала Сайка.

— Что же здесь непонятного? Ведь я вступил в борьбу как патриот. Полагал, что, как офицер, я выполняю свой патриотический долг. А сейчас все каким-то странным образом изменилось. Все происходящее здесь не укладывается у меня в голове.

— Тогда брось все и давай уедем отсюда куда-нибудь, — предложила Сайка.

— От себя никуда не убежишь. Я считаю, что мое место здесь, в отряде, но, судя по тому, что происходит, я вроде бы никому не нужен. Ведь мы же бездействуем.

— Значит, я права. Давай уйдем в Сербию к Недичу, станешь там офицером регулярной армии, и все будет хорошо.

— Сая! Ну как ты можешь такое предлагать! — воскликнул Дренко.

Сайка вдруг прильнула к нему и зашептала:

— Я не хочу на плохое тебя толкать, дорогой мой, но страх за твою жизнь не дает мне покоя. С того вечера, когда ты ушел в отряд, меня не покидает мысль, что тебя могут убить. Мне нет дела до этой войны, только ты один нужен мне. Я не могу больше без тебя. Давай уедем куда-нибудь.

— Нельзя же, Сайка, только о себе думать, — ответил Дренко.

— Но и так, как ты ведешь себя, тоже нельзя. Вот мой муж, ты знаешь, какой он нашел выход? Ушел к Недичу. Зачем? Чтобы остаться в живых. Так почему же ты не можешь поступить таким же образом?

— Сая, я и твой муж — разные люди, Я не хочу остаться в живых любой ценой.

Она поняла, что сейчас ничего не добьется от него, и сказала примирительно:

— Ладно, брось думать об этом.

Ночью, когда он лежал возле нее, Сайка продолжила дневной разговор.

— Мечтатель ты и фантазер, — заявила она. — Ты вот удивляешься, почему вы бездействуете. А Тимотия такие мысли не беспокоят. Он ездит в Мрконич пьянствовать с итальянцами. Они для него даже певицу привезли, потому что он любит песни. Тимотий не подставляет себя зря под пули.

— Хватит, Сая, прошу тебя, — не выдержал Дренко, встал с постели, закурил…

Так и текла жизнь Дренко: дни были заполнены мучительными раздумьями, а ночи — любовью. Но и ночью, лишь только Сайка засыпала, в голову лезли одни и те же мысли.

«Что же делать? Что делать?» — в сотый раз задавал он себе один и тот же вопрос.

Примерно через месяц после приезда Сайки от Тимотия прибыл курьер и сообщил:

— Завтра вечером в доме отца Кулунджии состоится пирушка…

Сайка была обижена, что Дренко не захотел взять ее с собой. Вечером она рано легла спать и не слышала, когда уже под утро Дренко вернулся домой. Только заслышав шум в комнате, она открыла глаза.

Дренко стоял у стола и при свете лампы рылся в своем рюкзаке. Вынимая из рюкзака листы бумаги, он бегло просматривал их, а затем, скомкав, бросал на пол. Почувствовав, что Сайка проснулась, Дренко обернулся к ней и решительно заговорил:

— Хватит с меня. Негодяи! Грязные негодяи!

— Что случилось? — испугалась Сайка. Она мгновенно вскочила с кровати и бросилась к нему.

— Лучше уж быть коноводом у того плевского мужика, нашить себе пятиконечную звезду, — продолжал Дренко и с силой бросил тяжелый рюкзак в угол комнаты.

— А я? — Она широко раскрыла глаза от удивления. — Я куда денусь? Обо мне ты подумал?

— Со мной пойдешь! В горы пойдем! Лишь бы подальше отсюда.

— Нет, нет! — крикнула Сайка, прижимая руки к груди, словно защищаясь. — Я не пойду в горы!

XIII

Предательство четников открылось очень скоро. В конце октября крупные силы итальянской пехоты двинулись с Мрконичской дороги в долину Пливы. Поскольку четники схоронились в глухих деревушках, итальянцы беспрепятственно смогли осуществить свой план. Партизаны находились далеко, и ничто не помешало оккупантам пройти через Герзово и быстрым маршем направиться к верховьям Пливы. Артиллерия, находившаяся на дороге, расчищала им путь своим огнем, и все складывалось так, что итальянцы уже чувствовали себя на пороге победы.

Шолая и Проле проснулись от артиллерийской канонады. Наспех похватав оружие и боеприпасы, они выскочили из шалаша.

— На Пливе бьют! — воскликнул Шолая, прислушавшись.

— Верно, на Пливе! — согласился с ним Проле, затягивая ремень.

— Сволочи! — выругался Шолая. — Вот тебе и договор, вот тебе и соглашение. По коням! — скомандовал он.

Белица, Муса, Йованчич и еще несколько человек бросились за лошадьми.

Перед Шолаей и Проле встала неразрешимая задача. Весь их отряд вместе с другими партизанскими отрядами находился под Яйце — слишком далеко, чтобы успеть помешать прорыву итальянцев. Под рукой у них оказалось всего лишь два десятка конных бойцов. Остановить такими силами продвижение превосходящих сил противника было почти невозможно.

— Итальянцы идут на Шипово, чтобы создать там гарнизон и закупорить Пливскую долину, — предположил Проле.

Шолая плюнул со злостью и направился к коню.

— Это работа четников, — говорил он на ходу. — Они задумали пропустить врага. Ну ничего, я им покажу. Всех сотру в порошок.

Вскочив на коня, Шолая с места рванулся вскачь. Сначала они мчались по тропе, затем по дороге, и вскоре за крутым поворотом всадникам открылся широкий простор, подернутый мутной пеленой. По небу плыли низкие тяжелые облака. Долина, зеленевшая сочной травой, была похожа на огромное корыто, по дну которого Плива катила свои буйные воды. Вдали виднелись сожженные села с торчавшими вверх дымовыми трубами.

Артиллерийская стрельба не прекращалась. Партизаны мчались по лужам и грязи, все сильнее погоняя лошадей. Вот уже и поворот на Шипово, а за ним открылось взору и само село. Еще издали они заметили группки людей, бежавших в горы.

— Откуда бьют пушки? — спросил Шолая, остановив группу беглецов.

— Из Гламоча и от Драгнича бьют по Плеве, — ответил бородатый крестьянин.

— Собачье племя! — выругался Шолая в адрес четников, вытирая ладонью забрызганное грязью лицо.

Подъехал Проле. Глаза его внимательно следили, как деревню покидали последние жители, торопливо погоняя скотину. Дома опустели. На изгороди болталось чье-то платье. Почти у самой изгороди возмущенно рокотали воды Пливы. Проводив взглядом последнего шиповлянина, оставлявшего село, Проле глухо сказал:

— Спалим Шипово! Итальянцам не удастся создать из него свой опорный пункт. Если они придут, то все разграбят и разрушат и крестьянам нельзя будет вернуться в свои дома. Лучше сжечь село. Пусть эта земля будет сожженной, но зато свободной!

— Ты свою деревню собираешься поджечь? — изумился Шолая.

— Да, — подтвердил свое намерение Проле. — Начну со своей хаты. Сам подожгу. Лучше пусть все сгорит, чем достанется итальянцам.

Одним махом Проле соскочил с коня, привязал его к плетню, а сам направился в дом.

Шолая подъехал ближе и стал наблюдать за действиями Проле. Сквозь открытую дверь было видно, как тот положил на пол охапку соломы и бросил на нее поломанные стулья, старую вешалку, деревянную полку, покрытый скатертью стол. Огонь легко побежал по сухой соломе и, пустив густой столб дыма, прорвался ярким пламенем.

Проле вышел из загоревшегося дома.

— Жгите всю деревню, товарищи! — Он вытер ладонью вспотевшее лицо и направился к коню.

Белица, Йованчич, Муса, Округлица и остальные бойцы соскочили с лошадей и бросились к домам. Из окон повалил дым. Через некоторое время над Шипово поднялось жаркое облако огня и дыма, которое, словно мостом, соединило землю с небом.

Потрясенный видом этого жертвенного пожарища и обеспокоенный все более близкими звуками артиллерийской стрельбы, Шолая вскочил на коня и крикнул:

— За мной! Спасем от огня Плеву! — Ему было до слез жаль Шипово, и это усиливало его решимость спасти Плеву.

Итальянцы продвигались тремя колоннами под прикрытием огня артиллерии. Они шли быстро. Их снаряды уже разрывались над холмами, за которыми текла Плива.

Шолая и Проле решили устроить засаду километрах в двух от моста. Выбрав удобную позицию, они приказали бойцам тщательно замаскироваться. Шолая расположился в центре. Лежа на земле, он оперся на локти и из-за куста наблюдал за приближавшимися колоннами итальянцев. Итальянцы шли быстро и, судя по их беззаботному поведению, не ожидали нападения.

— Не пора? — спросил Проле.

— Нет еще, — ответил Шолая.

Уже стали видны загорелые лица под рядами касок. Колонны быстро приближались.

Винтовочный залп сотряс воздух. Пронзительные крики и стоны итальянцев смешались с треском выстрелов. Плива подхватила этот оглушающий шум и эхом понесла его над водной гладью. Отражаясь от берегов реки и склонов гор, звуки боя приобретали новую тональность и начинали походить на рычание раненого зверя.

Не прекращая огня, Шолая поднялся во весь рост.

— В атаку! — прозвучал его боевой клич.

Проле, Белица, Йованчич, Округлица и другие бойцы бросились на врага, стреляя на ходу.

Передние ряды итальянцев, охваченные страхом, бросились назад, дезорганизуя всю колонну. Еще мгновение — и вся колонна смешалась и обратилась в бегство.

В это время Шолая с группой бойцов ударил по итальянцам с левого фланга. Колонна противника совсем поредела и распалась на части. На земле остались лежать десятки трупов.

— Эй, Йованчич, — крикнул Шолая, — скачи в Плеву, собери женщин, до ночи надо подобрать все трофеи.

Йованчич, с которого ручьем лил пот, взял за ремень винтовку и побежал к Пливе.

Бой продолжался. Итальянцы отступали в направлении Герзово, находившегося за возвышенностью. Их маленькие фигурки отчетливо вырисовывались на фоне неба и служили отличной мишенью. Белица, каждый раз, когда его пуля достигала цели, приговаривал:

— Не видать вам больше своего Милана! Не видать Неаполя! Не видать Венеции! Кто заставлял вас на Пливу лезть? Получайте теперь!

…Та-та-та-та… — стучал его автомат.

Склон высоты был покрыт трупами. Оставшиеся в живых скрылись за гребнем.

Шолая отложил в сторону автомат и с усилием поднялся. Лицо его почернело от порохового дыма и усталости. Дрожащей рукой он поднес к губам флягу с водой и, не отрываясь, выпил ее до дна. Вытер рукавом губы, отошел в сторону и лег на спину, широко раскинув руки.

Подошел Проле, сел рядом, вытащил из кармана кисет и стал скручивать цигарку. Он был угнетен и молчал.

— Не надо было жечь Шипово, — с упреком сказал Шолая.

— Да, не верил я в подобное чудо, — горестно проговорил Проле. — И в мыслях не имел, что можно такую громаду повернуть назад. Хотя ты знаешь, я не трус. Интересно, что ты чувствуешь в подобных случаях?

— Я не думаю о том, что врагов больше, чем нас, — ответил Шолая. — Уже в первых боях я понял, что автомат с дистанции двести метров при стрельбе очередями убивает каждого двадцатого, а с расстояния пять метров каждая пуля идет в цель. Я не оставляю врагу времени на размышление — стреляю в упор. Когда открываешь огонь за двести метров, вражеский офицер думает о том, как тебя победить, а когда ударишь с пяти метров, он думает лишь о том, как спасти свою шкуру. Очередь из автомата с близкого расстояния так ошеломляет, что поневоле становишься как пьяный. А пьяный, как известно, не ведает, что творит.

— Да, психология боя, — задумчиво проговорил Проле, — видно, состоит в том, чтобы не оставить противнику времени на размышление, заставить его делать то, к чему он не готов. Кто бы мог подумать, что сегодня у нас все так здорово получится!

— Однажды встретил я в лесу медведя, — продолжал Шолая свою мысль. — Неожиданно. Но я не побежал. Медведь тоже был захвачен врасплох. И из нас двоих он первый повернул в лес. Испугался… Так и в бою. Надо породить у врага страх — вот в чем суть. Ты думаешь, итальянцы сегодня побежали потому, что были слабее нас? Ничего подобного. Нас было два десятка, а их сотни. А побежали они оттого, что мы ударили по ним неожиданно. Внезапность — вот в чем причина нашей победы.

— Мудрый ты человек, — усмехнулся Проле.

— Кабы был мудрым, четники бы не надули. Далеко еще нам с тобой до мудрости. Это по их вине нам пришлось Шипово сжечь.

— Да, это их рук дело, — согласился Проле. — Что будем делать с ними? — спросил он, задумчиво глядя на облезлый верх своих ботинок.

Шолая приподнялся на локтях и сел.

— Покончить надо с ними. Ударить как следует. А если будем ждать, они нам еще не раз нанесут удар в спину.

— Да, другого выхода у нас нет.

Проле бросил окурок и встал.

— Идем, — сказал он.

Поднялся и Шолая. Подошел к коню, забрался в седло и посмотрел на Плеву. Над селом спускалась ночь, в окнах зажигались огни, крыши зданий тонули в мутном сумраке. Взобравшись на холм, с которого, когда-то начался его путь в отряд, Шолая остановился. Здесь каждая тропинка и каждый кустик были ему так хорошо известны, что он не сбился бы с дороги даже с завязанными глазами.

— Домой хочешь заехать? — спросил Проле.

— Нет, не хочу, — ответил Шолая. — Вот когда побью четников, когда заставлю всех плевичан отречься от четнических офицеров, тогда и заеду.

— По Зорке-то, наверное, скучаешь?

— Скучаю.

— Так езжай!

— Нет, не сейчас. — И Шолая тронул лошадь.

Надвигалась ночь. Небо закрыли густые облака, отяжелевшие от влаги. Вдали сквозь просветы между кустами сумеречно белела Плива, вечно живая, не знающая ни сна ни отдыха.

XIV

И день и два ждала Зорка, надеясь, что Шолая вернется домой. Но так и не дождалась. Дни складывались в недели, а его все не было. Единственные вести о Шолае доходили до нее от солдат, проходивших через село. Да еще Проле передал через Влаха, что Шолая жив и здоров. Тяжело было Зорке, и, чтобы облегчить душу, она брала на руки дочку и говорила с ней об отце.

— Ничего, детка, возвратится наш папа. Сейчас он у Купреса, говорят, воюет. — Зорка гладила девочку по лохматой головке и радовалась, видя, как много в лице ее дочки отцовского. — Песни о нем поют по всей округе…

Вскоре после боя с итальянцами, о котором разнеслась широкая молва, к Зорке пришел дед Перушко.

— Бог помощь, Зорка! Здравствуй! — закудахтал дед, охорашивая бороду и ставя палку в угол. — Ну, как дела? Ждешь хозяина, а? Командира своего? А ты, дитятко, — повернулся он к маленькой Зорке, — соскучилась по отцу?.. Эх, сахарку у меня нет для тебя. — Старик начал подмигивать девочке, гримасничать, пытаясь ее рассмешить.

Зорка подала деду табурет и предложила присесть.

— Да, зима на пороге, а войне конца не видно, — вздохнул Перушко.

— Дедушка, я слышала, что ты у Шолаи был? — спросила Зорка.

— Был, бог свидетель, — весело ответил Перушко, удобнее устраиваясь на табурете. Умная голова у твоего мужа, ничего не скажешь. Встретил меня как родного, и дела все согласно обсудили. На меня ведь бабы в комитете напирали — требовали провиант разделить, который у итальянцев захватили. Чуть бороду мне не выдрали. А теперь все уладили. Сделали, как Шолая сказал.

При всякой удаче Перушко оживлялся и начинал кудахтать, словно петух, нашедший зерно.

— Э, старость моя несчастная! Где оно, время молодое, когда с места мог через коня перемахнуть! Если бы мне не надо было на селе с бабами воевать, знаешь, где бы сейчас моя винтовка стреляла! Гляжу я на Шолаю, и сердце разрывается от зависти. Эх-ма!..

Слушала Зорка его болтовню и вздыхала.

— Долго Шолая не едет, уже шестая неделя пошла.

— Ну и что? Командиру не положено дома на печи валяться. Я сам, голуба, от Загреба до Вены дошел, а оттуда до Галиции, из Галиции в Салоники, из Салоник через Македонию снова в Загреб. Весь свет, почитай, обошел, а домой ни разу не завернул. Не положено — и весь сказ. Командир на войне что пастух у стада. Отлучится на минуту — а волк, смотришь, и унесет двухлетка. Нет, ты уж привыкай к тому, что он может еще целый год не появиться. Не тужи зря. Лучше гостинцев побольше припаси ему.

Когда Перушко ушел, Зорка долго стояла у ворот, глядя на подернутую дымкой долину, над которой ветер шевелил облака. Холодный воздух освежал горячие щеки. Чувствовалось приближение зимы.

Снег начал падать рано вечером, а к утру вся долина уже лежала под мягким белым покрывалом. Деревья протягивали людям посиневшие от холода ветви. А Плива блестела зеленоватой гладью, с любопытством посматривала на сахарные берега, мягко лизала их и игриво мчалась-вперед. Когда над ней начинали клубиться облака, Плива мрачнела и угрожающе выбрасывала к небу пенистые брызги.

Зорка стояла у окна с дочкой на руках. Белый иней затянул стекла, оставив незамерзшими лишь несколько кружочков, через которые можно было смотреть вдаль. Зорка любовалась запорошенной снегом улицей. Все на ней выглядело таким нетронуто чистым, и мысли Зорки обратились к дням ее молодости.

Было точно такое же зимнее утро. Заснеженная тропинка змейкой поднималась от дома на холм. Зорка вдруг услышала за спиной поскрипывание чьих-то шагов. Она повернула голову и со страхом украдкой посмотрела назад. Чувствовала, что приближается тот, чей образ неотступно преследовал ее последнее время. Когда она обернулась — сразу же встретилась с ним взглядом. Его глаза так и стояли сейчас перед ней. «Симела, родной!» Каждую зиму первый снег будил в ее памяти картину далекого счастья.

Сейчас ей так захотелось оставить дом, выскочить на улицу и побежать по снежным сугробам до самого Купреса. А потом взглянула на заспанное личико дочки, прижала ее покрепче к себе и отошла от окна.

Послышались шаги. В двери показалась сноха деда Перушко, стряхнула снег с опанок и сказала:

— Дарка зовет тебя. Ой-ой-ой, посмотрела бы ты, что Бубало с ней сделал! — затараторила она, шлепая по полу в мягких опанках.

Зорка положила дочь на постель и отправилась со снохой к дому Бубало.

Дарку она застала сидящей на табурете. Лицо ее было в слезах. Увидев соседку, Дарка усадила Зорку и стала делиться с ней своим горем.

— Чуть не убил меня, душегуб, из-за комитета. Посмотри, как избил! — Она распахнула кофту, обнажив грудь и плечи, сплошь покрытые ссадинами и синяками. — Ремнем с пряжкой бил, всю свою злобу решил на мне выместить. Я теперь хочу к Митрану уехать, только вот денег на дорогу нет ни копейки. Он все забрал. Не дашь ли ты мне?

У Зорки мурашки поползли по спине при виде избитого тела Дарки. О жизни соседки она не знала почти ничего, но, слыша не раз ее смех, думала, что они с Бубало живут счастливо. И вот на тебе…

— А где сейчас Бубало? — спросила Зорка. — Я не видела его очень давно.

— Под Мрконичем они, — ответила Дарка. — Да только вот разошлись наши мужья в разные стороны. Твой вроде пятиконечную звезду нацепил?

— Говорят, что так, — ответила Зорка.

— А мой — кокарду. Ты довольна, что твой Шолая с партизанами?

— Я буду довольна, когда он домой вернется, — с горечью сказала Зорка.

— Так ты дашь мне взаймы? — сказала Дарка, застегивая кофту. — Мы ведь с тобой не носим разных знаков…

Прошло еще несколько дней, заполненных тревожными мыслями о Шолае и предчувствием надвигающейся беды. Однажды утром, идя по двору с подойником в руке, Зорка случайно посмотрела на холмы и обмерла. С холма по тропинке спускался к ее дому Бубало, опоясанный патронташем. Зорка поспешно повернула назад к дому, поставила подойник на порог и стала ждать.

Подойдя к Зорке, он хмуро сказал:

— Ты что это, чужие болячки лечишь? — пробурчал он. — Не лезь к моей жене. И муж твой и ты, вы оба, к туркам переметнулись!

Бубало повернулся и, тяжело ступая, зашагал вверх по тропинке. Пораженная Зорка не могла оторвать от него глаз, пока он не скрылся за холмом.

В тот же день к ней зашел дед Перушко. Потирая замерзшие руки и отдирая сосульки с бороды, дед посмотрел на Зорку невеселыми глазами и растерянно сказал:

— Тяжелые времена наступают, Зорка. Приходит ко мне в комитет Бубало и говорит: «Ты, дед, в четниках числишься. Почему же, спрашивает, я второй раз в село прихожу, а кокарды на тебе все не вижу? Наказал строго-настрого смотреть за его женой. Будто я пастух какой ей. Такие-то вот дела…

— Что же будет, дедушка? Что все это значит? — воскликнула Зорка.

— А кто его знает… Наши разделились: четники и партизаны, друг против друга пошли. Каждый свое войско создает. Только четники по мобилизации берут, а партизаны добровольцев кличут. Потому этот сукин сын Бубало и спросил меня про кокарду, видно, мобилизовать хочет. Если Шолая придет, скажи ему, что я не виноват. Я свое дело честно делаю, а в том, что меня то партизаны, то четники перекантовывают, моей вины нет.

— Скажи мне, дедушка, не собираются ли они воевать между собой?

— Кто это они?

— Четники и партизаны.

— А кто их знает? На стороне короля закон, а партизаны свою линию проводят. Муж у тебя умный человек, но если бы он прицепил кокарду, нам бы легче было. Эх… — дед вдруг замер на полуслове — понял, что слишком разболтался.

— Не скрытничай, дед. — Зорка почувствовала, что старик о чем-то умалчивает. — Скажи, что бы такое сделать… ведь пропадет мой Шолая.

Перушко сочувственно посмотрел на Зорку, на ее выпиравший живот, потер бороду и, уже собираясь уходить, неторопливо сказал:

— Надо бы ему не на раскол идти, а на объединение. Пусть королю подчинится. Партизаны, конечно, молодцы, но из-за звездочки головы лишаться — не шутка.

После ухода Перушко Зорка совсем пала духом. Долго стояла она у окна в тяжелом раздумье, а потом вдруг схватила белый платок, завернулась в него и выскочила из дому.

Мутными зимними ночами вьются над Виторогом снежные бураны, засыпают пухом деревни и села, выравнивают овраги и ямы, набрасываются на убогие домишки. Под звон северных бубенцов мчатся по земле гривастые снежные кони, яростно бьются в закрытые наглухо окна и двери. Запоздалый путник с трудом пробирается по сугробам, рискуя потерять дорогу или свалиться в Пливу. В такие ночи все вокруг будто вымирает. Старики рано загоняют домой своих внуков, а сами долго молятся перед иконами, взывая к богу о милости.

В одну из таких ночей по мосту через Пливу ехал всадник, стремившийся побыстрее проскочить открытый ветру участок. Жесткий снег больно стегал его по лицу и шее, заставлял глубже втягивать голову в плечи и понукать замерзшими губами усталого коня. Доехав до дома Шишко, всадник повернул направо и, увидев, что конь с трудом бредет по снежной целине, спешился. Дальше путник пошел пешком, ведя лошадь под уздцы. Дойдя до доме Шолаи, путник остановился и постучал в дверь. Из дома донеслось шлепание босых ног по полу, затем в окне зажегся свет. Конник стоял спокойно, прислушиваясь к возне за дверью. Когда дверь отворилась и свет ударил путнику в глаза, он рассмеялся.

— Добрый вечер, жена!

— Симела, родной! — теплая от сна, Зорка бросилась к мужу и прильнула к его обледеневшей куртке. — Забыл нас совсем! Уж я все глаза проплакала!

— Нет, жена, не забыл. Ни тебя, ни дочь не забыл. Да только никак нельзя было приехать.

Зорка собрала ужин, а сама уселась рядом и стала смотреть на мужа. Потом убрала со стола. Бросив взгляд на спящую дочь, она легкими шагами подошла к лампе и погасила ее.

В комнате стало темно. С улицы доносилось завывание ветра, с силой ударявшего в крышу дома. За окном бушевала метель. Поземка полоскалась на ветру, словно огромная рваная простыня…

Возвращаясь от сладкой отрешенности, Зорка открыла глаза и шепотом спросила:

— Симела, почему люди плохое о тебе говорят?

— Кто говорит? — спросил Шолая.

— Да все. Рассказывают, что вы с четниками разделились и воюете друг с другом. Неужели это правда?

— Правда, Зорка.

Зорка заплакала. Плечи ее задрожали, и сквозь рыдания послышались горькие слова. Немного успокоившись, она рассказала ему все новости, случившиеся за время его отсутствия. Говорила и о случае с Даркой, и о беседе с Перушко, и об угрозе Бубало.

Шолая пытался успокоить жену.

— Не слушай никаких сплетен. Запомни одно: четники — предатели.

— А люди говорят, что король… — начала было Зорка, но он прервал ее.

— Какое мне дело до их короля! Пусть они сами нянчатся с ним!

— Но ведь их много, Шолая, — прошептала Зорка, — от тебя-то люди ушли, а к четникам пристали. Говорят, что Плева опять не с тобой, что ты останешься один.

— Ну да, они думают, что, если я останусь один, то сниму звездочку. Ошибаются. Мне не привыкать к тому, что плевичане уходят от меня. Только я отрекаться не умею. От красной звезды я никогда не откажусь. Вся Россия живет под красной звездой, и у нас в стране она восторжествует.

Постепенно успокоившись, Зорка прижалась к мужу и прошептала:

— Боюсь я за тебя, родной мой. Ночи не сплю. То мне кажется, что тебя ранили, то — убили. А как засну, сны страшные вижу. Долго ли ты дома пробудешь, что дальше собираешься делать?

Шолая отвечал, лежа с закрытыми глазами:

— Теперь пойду на усташей. Сгоню их в Яйце и Мрконич, а потом разобью. А за меня не бойся. Меня не так просто убить. Шинель у меня вся в дырках от пуль и осколков, а я, как видишь, цел и невредим.

— А потом что будет?

— А потом мы победим.

— А четники?

— А четники сгинут.

— Но ведь их много, как же ты можешь наперед знать, что случится?

— Я знаю, что говорю. Ну да ладно, давай спать.

Шолая заснул. Слушая его ровное дыхание, Зорка начинала верить, что ни с ним, ни с нею не может случиться ничего страшного.

Утром Шолая уехал в отряд.

XV

Выстрелы из двух короткоствольных трофейных орудий возвестили начало наступления. Рассредоточившись, штурмовые группы пошли в атаку.

— Смотри, как наши жарят! Ох, мама родная, если бы нам еще парочку пушек, мы бы их до самого Яйце погнали! — говорил восторженно Белица.

— А разве мы сами не похожи на пушки! — весело отвечал ему Муса, сжимая сильными руками автомат. — Видишь, как усташи нас боятся.

— Белица, не отставай! — донесся голос Шолаи, вырвавшегося далеко вперед.

Партизаны начали взбираться по склону горы. День был безветренный. Небо, покрытое тяжелыми свинцовыми облаками, угрюмо и недружелюбно взирало на черные фигурки людей, рассыпавшихся на снегу.

Как только первые снаряды разорвались в расположении усташей, их лагерь пришел в движение. Усташи быстро заняли позиции на гребне высоты и открыли огонь. Длинные пулеметные очереди взметнули снежную пыль и заставили цепи наступающих ускорить шаг.

Оглядев залегших бойцов, Белица приказал:

— Вперед! Приготовить гранаты!

Пулеметный огонь не переставал. Над бруствером из утрамбованного снега появилась фигура в черной усташеской форме и взмахнула рукой, в которой была зажата граната. Муса нажал спусковой крючок. Рука усташа описала в воздухе полукруг и, выпустив гранату, упала. Над окопом взметнулся взрыв, подбросив в воздух лохмотья черной униформы.

Потеряв во время атаки нескольких человек, отряд выбил усташей с их позиций и продолжал быстро продвигаться вперед. Несколько раз вспыхивали жаркие схватки. Ломая сопротивление врага, партизаны вышли к населенному пункту. Село горело. Сильнее всего полыхала церковь, которая едва виднелась в клубах дыма, и расположенные близ нее дома.

Бой продолжался до вечера, пока последние выстрелы не затихли в прибрежных лесах Пливы.

С наступлением темноты Шолая, окоченевший от холода, вошел в дом. Снимая с себя заледенелую одежду и смерзшиеся сапоги, он усталым взглядом посмотрел на бойцов и сказал:

— Подъем будет рано. К утру всем быть готовыми, будем продолжать наступление на Мрконич.

Не знал, да и не мог знать тогда Шолая, что на следующий день произойдет бой, о котором долго будут помнить в народе.

Подразделения усташеского полка в этом районе насчитывали около тысячи человек. Хорошо вооруженные и укрывшиеся за стенами укреплений, они встретили первый удар партизан решительным отпором. Но тем не менее партизанским ротам удалось преодолеть сопротивление усташей и прорвать их оборону. Усташи начали организованно отходить, но попали в засаду. Их ряды расстроились. В это время партизаны стремительно атаковали их, рассекая на небольшие группы и сгоняя с дороги и из леса в открытое поле. Увязая в глубоком снегу, усташи бросали оружие, чтобы легче было бежать. Но уйти никому не удалось. Все снежное поле было усеяно их трупами.

Шолая приказал эти трупы не убирать.

— Пусть народ увидит эти следы боя и передаст четникам весть о нем, — сказал он, садясь на коня. — Надо немедленно продолжать наступление на Мрконич и использовать панику в лагере врага.

Только поздно ночью партизаны остановились на привал в одной из деревень, намереваясь с рассветом продолжать движение. Однако сделать это не удалось.

Всю ночь шел сильный снег. Часовому, охранявшему штаб, приходилось беспрерывно ходить, чтобы не замерзнуть. К утру он протоптал в глубоком снегу тропинку, которая опоясывала дом и была похожа на окоп неполного профиля. Когда по небу поползли серые блики рассвета, на вершине холма за домом появился силуэт всадника. Часовой вытаращил на него глаза. Потом он узнал всадника и удивленно спросил:

— Дядя Симан, откуда ты?

— Не шуми, — предупредил старик, слезая со своей захудалой лошаденки. — Здесь штаб? — спросил он.

— Здесь, — ответил часовой, беря винтовку в левую руку, а правую протягивая старику. — Зачем тебя принесло, а?

— Шолая здесь? — спросил Симан, уходя от прямого ответа на вопрос.

— Здесь.

— Верно ли, что вы вчера усташей побили?

— Как же не верно? До самого Мрконича гнали.

— Как настроение у Шолаи, хорошее?

— Кто его знает. Вечером что-то шумел, видно, спорили.

— Тогда я не пойду к нему в дом, — сказал Симан и, расстегнув суконное пальто, достал сложенный вдвое конверт.

— Есть у меня одно письмишко, отдашь его Шолае, когда я уйду. Скажешь, что письмо от нашего командира. Можешь сказать, что письмо я доставил. Но только ему одному, другим обо мне ни слова. Понял?

— Ладно, сделаю, как говоришь, — ответил часовой. — А ты не спеши назад, — предложил он, видя, что Симан собирается садиться в седло, — повар трофейный кофе варит, сейчас будет готов.

— Нет, мне надо спешить, дело срочное, — отказался старик от приглашения. — Так ты передай письмо. Ну, будь здоров! Козине и Йованчичу кланяйся! — И Симан уехал.

Когда Симан скрылся в предрассветной мгле, часовой вошел в дом и передал письмо Проле. Тот, невыспавшийся и сердитый, взял конверт, внимательно его рассмотрел и стал на скорую руку одеваться.

— Кто принес?

— Старик Симан из Плевы, — ответил часовой.

— Четник! — удивленно воскликнул Проле.

— Да, он от Дренко, — подтвердил часовой.

— Ну, хорошо, ступай!

Когда часовой вышел, Проле торопливо разорвал конверт и вытащил из него сильно помятый лист бумаги. В письме говорилось:

Читая письмо, Проле почти зримо представил себе Дренко таким, каким видел его тогда на позициях у Плевы. Вспомнил, что сначала у него сложилось о Дренко благоприятное впечатление, затем он в нем разочаровался. В голову лезли мысли о провале переговоров с Дреновичем. Не придя ни к какому решению, Проле поспешил к Шолае. Остановившись перед дверью его дома, Проле с тревогой подумал: «А вдруг это очередной трюк четников?» Но сразу же откуда-то из глубины сознания возникли возражения. «Разве допустимо не попытаться отколоть от этого сброда тех, кто пожелает бороться вместе с нами? Может быть, он действительно одумался. Во всяком случае, его письмо звучит искренне. Если это действительно так, уговорю Шолаю согласиться на переговоры, хотя это будет труднее сделать, чем в прошлый раз. Но правду ли пишет Дренко? А вдруг лжет? Что скрывается за его письмом — обман или искреннее желание действовать совместно?

Нет, — решил он наконец. — Стоит поверить ему. Чтобы потом не каяться. И чтобы люди не говорили, что мы не все сделали для достижения единства». С этой мыслью он открыл дверь.

Шолая, выслушав Проле, помрачнел.

— Ты что же, веришь письму?

— Я считаю, что надо проверить, правду ли пишет Дренко.

— Значит, снова начинать переговоры?

— А что ж?

— Какой толк от таких переговоров, мы уже на собственной шкуре испытали! — гневно сказал Шолая.

— Ты постой, не горячись. Дренко всегда отличался от остальных их руководителей. Помнишь, у него хватило тогда духу, чтобы взять пулемет и залечь вместе с нами?

— Но он носит кокарду! — возразил Шолая.

— Его могли заставить, в то время он еще не видел, что к чему. Но коли теперь он поумнел, нам надо это использовать.

— Поумнел! Поумнел! — взорвался Шолая. — Кабы поумнел, не участвовал бы в предательстве.

— И все же надо попробовать, — настаивал Проле.

Шолая обвел взглядом комнату. Все молчали. Белица неторопливо натягивал сапоги. Мусы не было видно. Йованчич внимательно слушал разговор. Тихо было и за окном: ветер стих.

— Попробовать! Слушать их обещания. Они наобещают с три короба и тут же возьмут тебя на мушку.

— Если они в тот раз не смогли нас обмануть, сейчас им это тем более не удастся, — возразил Проле. — Встретимся, выслушаем их и, если убедимся, что толку не будет, прекратим переговоры. Раз и навсегда.

Шолая молчал. Повернулся к Йованчичу и Белице, ища поддержки, но, почувствовав, что те с ним не согласны, огорченно воскликнул:

— Ведь я знаю, что Дренко врет, врет! Но ладно, пусть будет по-вашему. А если и на этот раз они начнут дурачить меня, то больше согласия моего не просите! — Шолая с силой рассек ладонью воздух.

— Если у Дренко чувство патриотизма взяло верх над предрассудками, это же здорово!

— А если этот сукин сын обманет?

— Об этом мы уже говорили. Зато коли правду пишет — это же победа. Чем больше будет у нас бойцов, тем лучше.

— Хорошо, объявите построение роты! — сказал Шолая и направился к выходу. Проле, Йованчич и Белица последовали за ним.

Отряд построился в саду. С раскидистых веток яблонь и груш свисали шапки снега. Звякали солдатские котелки. Под ногами скрипел чистый снег. Над горизонтом сквозь толстые облака пробивалось утреннее солнце. День обещал быть безветренным.

Колонна тронулась и длинной черной лентой поползла через снежную пустыню.

XVI

В то утро Дренко остался дома. Устав от беспокойной ночи, от тревожных предчувствий и ссоры с Сайкой, он плюхнулся в кресло и несколько минут сидел не шевелясь. Затем встал и подошел к окну.

На улице начиналась метель. Снежинки, сначала редкие и крупные, а затем все более частые, подхватываемые ветром, мчались сплошной пеленой над землей. Люди торопились с улицы домой, опасаясь непогоды.

Дренко повернул голову — там в углу на кровати лежала заплаканная Сайка. Хотелось что-то сказать ей, но он промолчал и снова сел в кресло. Закурил.

К обеду Сайка, встав с постели, умылась, причесала волосы и молча села за стол. Поручник, который столовался вместе с ними, смущенный молчанием Дренко и Сайки, пытался завязать разговор.

— Посмотрите, сколько снега выпало. Покататься бы на санях под звон бубенцов! Вы любите кататься зимой на санях? — обратился он к Сайке.

— Люблю, когда есть настроение, — ответила она.

— А я катание на санях люблю до безумия. Три года назад я из-за этой своей страсти едва не замерз. Поехали мы несколько человек в село Поворяна, — стал было рассказывать поручник, но Сайка его прервала.

— Налейте, пожалуйста, мне воды, — попросила она, вытирая пальцы тонким платочком.

Поручник удивленно посмотрел на нее, налил Сайке в стакан воды, незаметно изучая сквозь прищуренные веки ее усталое лицо. «Плакала, должно быть», — решил он и вознамерился продолжить свой рассказ.

— Так вот, поехали мы в Поворяну, но не заметили, что один полоз у саней лопнул. Кучер же, какой-то пьяный дурак…

— Господин поручник, — резко поднявшись, прервал его Дренко, — после обеда приготовьте отряд к выступлению.

— Как, разве мы куда-то должны идти? — удивился поручник.

— Пока приготовьте отряд, я вам после все объясню.

Поручник торопливо завершил обед и вышел. Сайка, взволнованная новостью, медленно прошлась по комнате и приблизилась к столу. С презрением глядя на Дренко, сидевшего с низко опущенной головой, она спросила:

— Значит, хочешь настоять на своем?

Пальцы ее рук, скрещенных на груди, слегка подрагивали; красивые ногти впились в белую шерсть джемпера.

— Нет, я решил поступить иначе, — ответил он, не поднимая головы. — Мы пойдем всем отрядом.

— Это не меняет положения.

— Как так не меняет?

— Потому что ты собираешься по-прежнему участвовать в войне, а я этого не хочу. Мне нужен ты, нужна твоя любовь. Но не война. Мне нужна спокойная жизнь. Я не хочу отправляться в горы. Я не куртизанка, я хочу быть твоей женой, хочу чтобы у нас был дом.

— Послушай, Сая, — Дренко устало повернулся, снял руку с подлокотника кресла и посмотрел ей в глаза, — не то ты говоришь. Пойми, я не могу распоряжаться собой. Сейчас не время заниматься одной любовью.

— Значит, я тебе безразлична.

— Это не так.

— Но твои поступки доказывают, что это так. Объясни, зачем же ты меня вызывал и что мне теперь делать?

— Ничего не надо делать, просто будешь со мной.

— То есть вместе с тобой идти воевать, да? — Глаза ее превратились в узкие щели. — Хочешь, чтобы я погубила себя? Возьмешь от меня то, что тебе нужно, а потом выбросишь за ненадобностью. Дрянь ты, как и все. Думаешь, я не понимаю, чего ты хочешь? Давно я заметила, что ты охладел ко мне…

— Сая, умоляю, выкинь эти мысли из головы. Я не собираюсь причинить тебе зло. Из нас двоих мне труднее сейчас, чем тебе, поверь.

— Тебе трудно? Ложь! Не сам ли ты надумал уйти в горы к Шолае?

— Да пойми, — лицо Дренко исказилось от боли, — что́ я испытал вчера, когда вдруг услышал, что немцы, оказывается, наши друзья. Слышать эти предательские слова из уст своего командира! В тот момент мне стало понятно, что путь, который я выбрал, неверный. Ведь я разделил с ними позор за убийство в Мркониче, за переманивание людей от Шолаи. В то время как другие боролись за освобождение родины, то есть делали то, что я считал и считаю своей главной задачей, я бездельничал, вызвал тебя к себе и наслаждался тут любовью. Ради сохранения королевской короны в Югославии я терпел унижения и оскорбления. И вдруг выяснилось, что все, что я считал святыней, я должен бросить под ноги немцам, людям, которые убили моего отца, дважды бесчестили мою землю и унижали мой народ. Понятно ли тебе теперь, почему я решил пойти по другому пути? Посуди сама, могу ли я примириться с предательством, после того как убедился в нем. Нет, Сая, ты не можешь обвинять меня. Это свое решение я месяцами вынашивал в себе. Со многим, с чем мне приходилось сталкиваться, я был не согласен, но терпел, считая, что не прав. Мои сомнения усиливались, но я продолжал верить Тимотию, пока вдруг вчера он не заявил, что немцы — наши друзья. Мне предлагают лизать сапоги тех, кто отнял у меня все, что я имел. Разве можно перенести такое надругательство? Зачем носить мне офицерский султан, если я должен отдать его врагу, чтобы он смахивал им пыль со своих сапог? — С отчаянием и мольбой смотрел Дренко на Саю, надеясь найти в ней хоть искру понимания. Но она ничего не поняла или не хотела понять.

— Глупец, — грубо сказала она. — Иди, куда хочешь, мне все равно.

Дренко как-то сразу весь обмяк. Отвернувшись к окну, он неподвижно просидел в кресле до самого вечера.

Вечером в комнату вошел поручник и доложил:

— Все готово, капитан.

— Поручник, не могли бы вы раздобыть лошадь для меня? — кокетливо спросила его Сайка.

— Для вас? — удивился поручник. Он посмотрел на Дренко, потом на Саю, пытаясь понять, что произошло. — Ничего не понимаю. Вам нужна лошадь?

— Да, и чем быстрее, тем лучше.

— Но вам нельзя ехать ночью, на улице метель.

— Пусть вас это не беспокоит. Можете вы достать для меня лошадь или нет? — повторила Сайка.

— Конечно могу, госпожа, — ответил поручник.

Она подошла к вешалке, на которой висели ее платья, шаль, пальто.

— Лошадь вам нужна сейчас, так я вас понял? — переспросил поручник, направляясь к выходу.

— Да, сейчас.

— Хорошо, я распоряжусь. — Поручник посмотрел на Дренко и, убедившись, что тот не хочет вмешиваться в его разговор с Сайкой, вышел, хлопнув дверью. «Капризная бабенка, — подумал он. — Мягковат капитан, вот в чем дело». — Поручник застегнул шинель на все пуговицы и шагнул на улицу, где бушевала вьюга.

Как только поручник вышел, Дренко вскочил с кресла.

— Ты куда собралась? — спросил он с тревогой в голосе.

— Это не твое дело, — ответила Сайка, не глядя на него.

— Ты никуда не поедешь! — заявил он, подойдя к ней почти вплотную.

— Это не твое дело. Спасибо за гостеприимство. Можешь теперь искать себе утеху у какой-нибудь крестьянки, они кроткие, ничего не спрашивают, только слушают.

— Перестань издеваться, прошу тебя. К чему этот скандал!

— Скандал? Ты сам его хотел, — зло сказала она. — Я любила тебя, верила тебе, а ты меня обманул. — И она стала повязывать шаль.

Из другой комнаты донесся скрип сапог, и в дверях появился поручник. На воротнике его шинели и на шапке лежал снег, лицо разрумянилось от мороза.

— Госпожа, лошадь подана, — сообщил он.

Сая схватила пальто и быстро оделась. Стоявший рядом Дренко вытирал ладонью вспотевший лоб.

— Где лошадь? — закончив сборы, спросила Сайка.

— Здесь, около крыльца, — ответил поручник, удивленный всей этой сценой.

Не попрощавшись с Дренко, Сайка энергично шагнула к двери и захлопнула ее за собой.

Кровь молоточками застучала в висках Дренко. Поняв, что Сайка всерьез решила уехать, он поспешил следом за ней на улицу.

— Сая! — крикнул Дренко, увидев, что поручник и какой-то солдат помогают ей забраться в седло. Он подбежал к ним и потянул Сайку с лошади.

— Отпусти меня! — закричала Сайка и рукой наотмашь ударила Дренко по лицу. Но Дренко удалось стянуть ее с лошади, и, бьющуюся, вырывающуюся, он на руках понес ее в дом.

Керосиновая лампа бесстрастно взирала большим желтым глазом на разыгравшуюся сцену. За окном свистел ветер. Сайка, уже раздетая, сидела на коленях у Дренко и, целуя его, шептала:

— Значит, мы никуда не поедем? Обещай, милый! Обещай!

— Ты же знаешь, что я без тебя жить не могу. Зачем же ты мучаешь меня?

— Бежим отсюда, спрячемся где-нибудь. Я хочу, чтобы ты всегда был со мной, я не отдам тебя войне.

Еще целый месяц оставался отряд Дренко на прежнем месте. Дни проходили похожие один на другой, как страницы скучной книги. Поручник каждое утро обходил взводы, устраивал перекличку, на вопросы солдат отвечал уклончиво и неопределенно и, запахнувшись в длинную шинель, торопился уйти к себе. Солдат стали отпускать на непродолжительное время домой, чтобы они могли сменить истрепавшуюся одежду и белье, и настроение их поднялось.

По вечерам главным занятием были карты. Однажды вспыхнула яростная драка, за что десять человек, включая Бубало, были наказаны поручником. Занимаясь строевой подготовкой около скотного двора, наказанные вели меж собой такой разговор:

— И чего это нас кормят, как на убой? Я вон так отяжелел, что даже бегать не могу.

— Видно, капитану нравится такая жизнь.

— А ты видел, какая у него краля?

— У-у-у…

— Эх, до каких же пор так будет продолжаться?

— А тебе чего?

— Как чего? Спим до одури. А капитан день и ночь со своей…

— Да, чем все это кончится?..

Бубало долго молчал, не вмешиваясь в разговор, но наконец не выдержал:

— Эх, собрать бы всех своих ребят — и айда! В горах места много, всем дело найдется.

— А ведь и правда.

С того дня и засела Бубало в голову мысль о собственном отряде. Постепенно он стал собирать вокруг себя ярых ненавистников мусульман.

В следующий вечер картежная игра возобновилась, и по-прежнему тоскливая жизнь пошла своим чередом. Но однажды утром поручник приказал приготовиться к выступлению.

— Куда пойдем? — заинтересовались четники.

— В Плеву, — ответил Колешко, необычно оживившийся в связи с предстоящим маршем.

— А зачем, к Шолае, что ли?

— Симана спроси, он письмо относил.

— Дед, ты был у Симелы?

— Был.

— Ну и что?.

— Ничего, сам увидишь.

Отряд выступил утром и уже вечером подошел к Плеве. При виде родного села солдаты радостно закричали и заухали. Грянули песню. Звуки неслись далеко над долиной.

XVII

Еще с церковного холма дед Перушко увидел колонну четников. Приложив руку козырьком к глазам и пересчитав шеренги, он сказал Шишко, который стоял рядом, опершись на палку:

— Шишко, видишь войско — на нашу голову. Кажется, четники.

Шишко, глаз которого был острее, подтвердил:

— Конечно, четники. Кто же еще может быть? Слышишь их песню? И винтовки они несут как палки.

— Как ты думаешь, зачем они к нам? Может, мобилизацию проводить? Говорят, хватают всех подряд. Шишко кивнул и сплюнул.

— На меня пусть не рассчитывают, не пойду. Меня Белица интендантом брал к себе, и то я не пошел.

— А если мобилизуют?

— Меня их дела не касаются. Сейчас пойду домой и притворюсь больным. И тебе советую повязать голову полотенцем и лечь в постель.

— Донесут, — заметил Перушко.

— Некому доносить. Снохи не выдадут, а соседи ничего не знают.

— Если бы я не был в этом комитете, все было бы легче. — Перушко вздохнул. — А теперь могу ни за что пострадать.

— Ну ладно, пошли «болеть», — предложил Шишко и сбил с сапога снег.

Выйдя за ворота церковной ограды, они разошлись и зашагали каждый своей дорогой.

Четники уже переходили мост. Впереди на коне ехала Сайка, пряча в рукава пальто озябшие руки. Ее лошадь вел под уздцы солдат. За ними следовали Дренко и поручник. Переехав мост, колонна остановилась. Дренко и поручник спешились.

— Поручник, можно по домам? — зашумели четники. — Мы здесь все рядом будем. Свистните — и сразу соберемся.

Поручник жестом потребовал, чтобы они замолчали, к обратился к Дренко:

— Что будем делать?

— Мрконичан задержи, а остальных распусти.

— Колешко! Отведи взвод мрконичан на ночевку! — приказал поручник. — Остальным можно до утра побыть дома. Сбор на рассвете около церкви. Всем понятно?

— Понятно! — дружно рявкнули четники.

Через несколько минут Плева ожила. Захлопали двери. В окнах вспыхнул свет. Замелькали перед домами цветастые юбки женщин. Где-то заплакал ребенок. Крик его, перекрывая общее веселье, рвался в небо.

В полночь группа всадников переехала мост и направилась к церкви. Это были Шолая, Проле, Белица и еще два бойца. Раздался окрик часового: «Стой! Кто идет?» Шолая слез с коня и направил одного из бойцов к дежурному четников. Не прошло и двух минут, как на тропинке, залитой лунным светом, появился поручник. Он поздоровался с партизанами и приказал часовому пропустить их.

В комнате было тепло и дымно. В углу горела керосиновая лампа. Хозяин дома, старый Мичун, при появлении гостей поднялся с табурета и с любопытством уставился на Шолаю. Оглядев его с ног до головы, вышел.

Дренко сидел в шерстяном свитере, из-под которого выглядывала белая рубашка. Увидев Шолаю, он встал, посмотрел на него, потом шагнул вперед и протянул руку.

— Давно не виделись, — сказал он, здороваясь.

Шолая сжал руку Дренко. Потом снял шапку, расстегнул ремень, передвинул кобуру с пистолетом на бок и направился к предложенному месту. Остальные последовали его примеру. Проле искоса посмотрел на хмурое лицо поручника и улыбнулся какой-то своей тайной мысли. Поручник, казалось, не проявлял интереса к происходящему. По знаку Дренко он быстро вышел из комнаты.

Переговоры начались сразу же. Поначалу, пока стороны информировали друг друга, разговор протекал скованно, но потом, когда стали обсуждаться основные вопросы, оживился.

— Я написал тебе, поскольку считаю, что мы можем сотрудничать. — Дренко сидел на низкой скамейке, покрытой шерстяным пледом, и мял лист бумаги. Вид у него был жалкий. — Все это время я провел в бездействии в районе Мрконича, но связаться с вами раньше не мог: обстановка была неблагоприятной. Сейчас, по-моему, у нас нет больше причин для споров. В конце концов не важно, с кем будут люди — с тобой или со мной. Главное, чтобы все участвовали в борьбе с общим врагом, и тогда каждый найдет свое место. На меня за бездействие не сердись. Я не виноват. Это дело рук Тимотия. Не могу сказать, что я совсем ничего не знал, но не думал, что он так далеко зайдет. В твоем, то есть, в вашем письме мне, однако, не все понятно. — Дренко посмотрел на присутствующих. — Что значит твое предложение, чтобы я практически подтвердил свое желание сотрудничать? Что ты имеешь в виду?

Шолая сидел на противоположном конце стола и внимательно слушал Дренко. Его прищуренные глаза следили за холеной рукой офицера, в которой дрожал лист бумаги. Услышав обращенный к нему вопрос, Шолая посмотрел на Проле. Тот спокойно слушал миролюбивую речь Дренко. Встретившись взглядом с Шолаей, Проле слегка подался вперед и пододвинул к себе пачку с табаком. Открыл ее и, не поднимая глаз, сказал:

— Мы хотели спросить, по собственной ли воле ты хочешь сотрудничать с нами?

— Да, по своей воле.

— Знают ли об этом Тимотий и высшее командование четников? Сообщил ли ты им о своем намерении?

— Нет, не сообщал. А зачем?

— А если они тебе станут мешать или вообще запретят?

— Не понимаю, чем вызван ваш вопрос. — Дренко оторопел. — Неужели вы думаете, что я могу отступиться от своего решения?

— Это мы и имели в виду.

— Этого вы не должны опасаться, — заверил их Дренко. — В своем районе и над своими людьми я единоличный командир и волен поступать так, как считаю нужным. На сотрудничество с вами я иду по своей воле. Считаю, что борьба с врагом — на сегодня наша главная задача, а к сотрудничеству вас призываю потому, что вижу в этом возможность умножить силу нашего отпора неприятелю.

Проле скрутил папиросу, отодвинул на прежнее место пачку с табаком и прикурил. Папироса получилась слишком тугой, и он помял ее пальцами.

— Известно ли тебе, — продолжал он, — что в Сербии четники воюют против наших частей совместно с немцами уже в течение двух месяцев? Обстановка там изменилась коренным образом: от эпизодических совместных выступлений с партизанами четники перешли к тактике предательских ударов по ним. Судя по всему, шансов на примирение там нет.

— Кое-что и я слышал об этом, — нахмурившись, ответил Дренко.

— И, несмотря на это, ты решился на союз с нами?

— Да.

Проле внимательно посмотрел на Шолаю.

— Что скажешь, Симела?

Разомлев от жары, Шолая распахнул куртку и снял с плеча портупею. Затем расстегнул ворот рубахи.

— Мы с тобой, Дренко, встречаемся не первый раз, — начал он, выдохнув струю табачного дыма. — Одним словом, знаем друг друга. Так вот скажи, правду ты говоришь сейчас?

Дренко с недоумением посмотрел на Шолаю и беспокойно заерзал на скамье. Нервно проведя рукой по краю стола, заметил:

— Странный вопрос. Я ведь, кажется, в письме все объяснил.

— Не обижайся, но я не верю тебе. — Шолая вынул изо рта недокуренную папиросу, бросил ее на пол и придавил сапогом. — Вы меня столько раз обманывали!.. Кого змея раз ужалила, тот без сапог больше ходить не будет. Поэтому я и хочу выяснить, могу ли я положиться на тебя. Как ты сам говоришь, Тимотий на тебя сильно давил. А кто может гарантировать мне, что ты больше не поддашься его давлению? У вас ведь легко от своих слов отказываются. Ты тоже не из тех, кто может трижды сказать «нет». Один раз откажешь, а на второй отказ уже силенок не хватает, особенно если грозятся по зубам дать. У нас, как тебе известно, другие правила: мы на своем стоим до конца. Но ты — не мы. Поэтому я и сомневаюсь в тебе и требую доказательств искренности твоих намерений.

Дренко с трудом сдерживал себя.

— Не знаю, как доказать тебе, что я не лгу. Слов ты ведь не признаешь, — проговорил он с обидой в голосе.

Шолая положил на стол огрубевшие узловатые руки, покрытые темными волосками, и произнес:

— Можешь доказать. Мы нападем на Мрконич, ударим по нему четырьмя сотнями штыков. Пойдешь ты вместе с нами? Вместе мы легко разобьем их. Сделаешь так, как я предлагаю, — поверю тебе.

Дренко поднялся со скамьи и направился в угол комнаты, где стоял горшок с водой. Наклонился и стал жадно пить. Потом взял горшок в руки и стал пить через край. Вернувшись к столу, спросил:

— Когда ты решил напасть?

— Завтра ночью.

— Какими располагаешь сведениями о противнике?

— Обстановка благоприятная. Итальянцы не ждут нападения. Считают, что я собираюсь напасть на Яйце.

Дренко задумался и несколько секунд смотрел на закопченное стекло лампы. Потом положил руки на стол и сел на прежнее место.

— Я согласен идти вместе на Мрконич, — объявил он.

Шолая встал и быстро застегнулся на все пуговицы.

— Тогда все в порядке, будем считать, что договорились, — заключил он.

На этом переговоры закончились. На улице Белица потрепал коня по холке и громко зевнул.

— Йокан! — крикнул он.

Йокан вынырнул из темноты.

— Приготовь коня в дорогу, — сказал ему Белица. — Да не забудь, когда займем Мрконич, подобрать мне хорошего жеребца из итальянской конюшни. Этот вороной уже заслужил отдых.

Ночь. Скоро начнет светать. На небосводе дремлют усталые звезды. Воткнувшись в небо заостренным концом, повис над лесом серп луны. Укутанная снегом долина притихла. Тишину нарушает лишь потрескивание деревьев. Вокруг — ни души. Где-то вдалеке слышится конский топот.

Перед домом попа Кулунджии остановился всадник. Заскрипели сапоги. Подпрыгивая и размахивая руками, чтобы согреться, человек быстро подошел к воротам и постучал. Дремавший в углу двора пес очнулся и лениво тявкнул несколько раз.

— Кто там?

В окне показалась женская голова с растрепанными волосами. Льдинки на раме треснули — и окно распахнулось.

— Доброе утро, госпожа! Капитан здесь?

— Вы кого имеете в виду?

— Господина капитана Тича.

— А-а-а, — сонно протянула попадья. — Тогда идите вон в тот дом. Там часового увидите. Он вам покажет. А вы кто такой будете?

— Не узнаете? Поручник Матич.

— Ах это вы! — воскликнула попадья. — Извините, что я в таком виде. Время-то уже позднее.

— До свидания! — попрощался поручник и, взяв коня под уздцы, повернулся, чтобы идти.

— До свидания! — ответила ему попадья. — Если останетесь, приходите завтра.

Попадья громко зевнула и захлопнула окно.

Идя по дороге, указанной попадьей, поручник вскоре встретил часового. Тот по его просьбе пошел за дежурным. В ожидании дежурного Матич закурил сигарету и еще и еще раз стал обдумывать свой поступок.

«Оставшись с Дренко, я все равно не смог бы помешать ему осуществить свой замысел, — думал он. — Дренко мне не доверяет. Ну а теперь? — поручник самодовольно усмехнулся. — Что же, теперь я нахожусь как раз там, где должен быть. Пока они спят, я сделаю все, что надо. Хватит, насмотрелся я на Дренко. Уже месяц глаз с него не спускаю. Интересно, как полковник отнесется к моему сообщению. Мог бы и поощрить за бдительность».

Мысли Матича прервал дежурный.

— Прошу вас, идемте. Коня оставьте часовому, — сказал он.

Когда поручник вошел в помещение штаба, там уже горел свет. Кривоногий Тодор Кривало торопливо убирал со стола посуду.

— Много вчера выпили, — пояснил он. — У нас теперь, почитай, каждый вечер гости.

В соседней комнате кто-то закашлялся. Послышалось шарканье домашних тапочек. Дверь отворилась. Поручник вытянулся и замер. Кривало неслышно вышел через вторую дверь и тихо закрыл ее за собой. В комнату вошел Тимотий. Полусонный, лохматый, со скрещенными на груди руками, которыми придерживал за отвороты наброшенную на плечи шинель, он уставился на поручника.

— В чем дело? Откуда ты так поздно? — спросил он, подходя к столу и жестом приглашая поручника сесть.

— Я бы не хотел садиться, господин капитан: времени в обрез, — взволнованно проговорил поручник.

— Даже так? Ну рассказывай!

— Нехорошее у нас дело затевается, — торопливо начал поручник. — Мне пришлось даже тайком уехать — иначе не мог.

— Что такое? — С Тимотия сон как рукой сняло.

— Уже целый месяц капитан Дренко как-то странно себя ведет. Однажды послал солдата к кому-то с письмом. А вчера мы всем отрядом перебрались в Плеву. Вечером, когда разместили людей, он вдруг сказал мне, что ждет приезда Шолаи. Тогда мне сразу все стало ясно — они решили сговориться. На беседе с Шолаей Дренко не разрешил мне присутствовать, но я с улицы все подслушал. Они договорились отныне действовать сообща. Первой их совместной операцией будет нападение на Мрконич. О чем они потом говорили, не знаю. Я сразу же на коня и к вам. Считаю, что поступил так, как требует того честь патриота и офицера. Действия Дренко я расцениваю как измену королю.

— Что еще? — спросил Тимотий.

— Все, — ответил поручник.

— Когда они собираются напасть на Мрконич?

— Завтра ночью.

— Подойдите сюда!

Поручник подошел к столу, за которым сидел Тимотий. Капитан пододвинул к себе два больших бокала и наполнил их красным вином.

— Правильно сделали, что приехали, очень правильно. — Верхняя губа Тимотия подергивалась. — Было бы лучше, если бы вы сообщили нам об этом раньше, но и сейчас еще не поздно. Прошу вас, выпейте.

Поручник поднял бокал и, чокаясь, посмотрел капитану в глаза. Вино выпил залпом.

— Что мне теперь делать? — спросил Матич.

— Поедете обратно. Ваш конь выдержит обратный путь?

— Боюсь, что нет, я сюда его очень гнал.

— Тогда возьмите свежего из нашей конюшни.

— Есть!

Тимотий поднялся со стула, поправил шинель, чтобы она не свалилась с плеч, и, упрямо наклонив голову, пошел в свою комнату. Домашние тапки громко прошлепали по полу — и дверь затворилась.

— Значит, все в порядке, — прошептал поручник. Налил себе еще бокал вина, залпом выпил его и осторожно, стараясь не шуметь, поставил на стол. Только теперь он почувствовал, как сильно устал от бешеной ночной скачки и нервного напряжения. — Да, теперь все в порядке, — повторил он.

Горизонт стал вырисовываться в мягкой пене облаков, когда от поповского дома отъехали шесть всадников и галопом помчались по узкой лесной дороге.

XVIII

Партизаны ехали молча. Под ногами лошадей хрустел смерзшийся снег. Шолая ехал впереди. Какое-то странное чувство не покидало его, и он то и дело смотрел вокруг. Выехав на вершину холма, поросшего кустарником, остановился. Конь фыркнул, выбросив изо рта облако пара. Под ярким светом луны серебрились кристаллики слежавшегося снега. Повернувшись назад, Шолая крикнул:

— Белица!

От колонны отделился всадник на вороном жеребце и подскакал к Шолае.

— Зачем звал? — спросил Белица, осаживая коня.

— Давай поедем вместе. Поговорить надо.

Белица поехал рядом с Шолаей.

— Скажи, тебя не мучают сомнения насчет вчерашнего разговора с Дренко? — спросил Шолая.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Или боишься чего-то?

— Боюсь, что он нас обманет.

Белица посмотрел на Шолаю. Его лицо было хмурым.

— Неужели даже теперь не веришь? — спросил он.

— Не только сейчас, никогда им не поверю. У них все на лжи построено. Спанье на мягкой перине развращает человека. Когда под головой мягкая подушка, человек много мечтает и мало делает. Во время действительной службы насмотрелся я в городе, как господа обманывали друг друга и простых людей.

Вдали мерцали редкие огни Мрконича. Колонна остановилась. Покрытая снегом впадина, где рос редкий кустарник, круто изгибаясь, уходила вниз. На снегу то тут, то там вырисовывались очертания дзотов. Над ними едва приметно вился дымок, оставляя в морозном воздухе запах гари.

Шолая стоял в окружении Белицы, Мусы и Йованчича. Переступив с ноги на ногу, он посмотрел в спокойные глаза Мусы и сказал:

— Роты не развертывать, пока не дойдем до кустарника. Справа действует Проле, а навстречу нам, с той стороны — четники. Пошли!

Резким движением Шолая вскинул карабин. Белица сделал то же самое. Тронулись. Около дзота, лежавшего на их пути, словно мачта, возвышалось одинокое дерево. Своей белой снежной шапкой оно заслоняло далекую звезду. Шли прямо на этот ориентир. Кругом по-прежнему было тихо. Вдруг раздался выстрел, а вслед за ним по снегу хлестнула пулеметная очередь. В небо взметнулась ракета. Шолая обернулся к Белице и приказал:

— Иди к себе в роту!

Белица посмотрел на напряженное лицо Шолаи и, не проронив ни слова, повернул к своей роте. На сердце его тяжелым камнем легла необъяснимая тоска.

Та-та-та-та-та-та.

Фью… бум… фью… бум.

Взрывы мин выбрасывали из-под снега черные комья земли, покрывая местность темными оспинами воронок. Невидимой тропинкой просвистела в воздухе мина и ударила около дерева, стряхнув с него ледяную рубашку. От сильной взрывной волны верхушка дерева обломилась и тяжело плюхнулась на землю.

Роты развернулись точно перед дзотами. Белица, с трудом удерживая равновесие, скользил вниз по ледяной тропинке, круто спускавшейся прямо к дзоту. Вместе с ним летела вниз и вся первая рота, оставляя за собой убитых и раненых. Впереди, тяжело дыша, Муса рубил проволочные заграждения.

— Бей сволочей! Ура-а-а! — кричал он.

Роты сгрудились у первых городских домов и вели огонь вдоль улицы. Прячась за каменными заборами, бойцы стреляли наугад. Им в ответ, казалось, со всех сторон летели вражеские пули. Подползая, Йованчич крикнул:

— Что-нибудь слышишь, Белица? Идет бой на той стороне?

— По-моему, там тихо.

— Мне тоже так кажется, вот беда. А где Симела?

— Впереди, — ответил Белица.

Мина, описав в небе невидимую дугу, пронзительно засвистела и шлепнулась в снег. От взрыва зазвенели разбитые стекла, стальные осколки застучали по черепичным крышам. Улица, по которой продвигались партизаны, делала крутой поворот. Со стороны площади прямо в лицо картечью вело огонь артиллерийское орудие.

Пуля обожгла Мусе ухо. Инстинктивно он вздернул руку, словно отмахиваясь от осы. Вторая пуля пробила шапку. Он бросился на снег, ища укрытия, Йованчич снова подполз к нему.

— Что же это такое, почему четники не вступают?

— Молчи!

Муса втиснулся в снег. Над их головами просвистела пулеметная очередь. Вновь зазвенели стекла. Из дома послышался пронзительный крик.

— Четники не атакуют, вся улица утыкана пулеметами.

Взметнулась темная фигура партизана и сразу же со стоном рухнула в снег.

— Нас расстреливают! — донесся панический возглас.

— Быстро вперед! — Муса вскочил.

— Куда ты, очумел? Ложись!

Раздался взрыв.

Белица, прижимая к груди раздробленную ладонь, крикнул:

— Не сметь отступать, не шевелись!

— Четники почему не атакуют?

— Спрячь голову!

С рукава капала кровь. Сгустки ее падали на снег, обозначая пройденный путь. Месяц, описав по небу дугу, будто перевернутый челн, вошел в облака и скрылся. С небосвода ринулась вниз одинокая звезда, оставляя за собой светящийся след.

Пройдя с боем чуть ли не до центра города, партизаны потеряли почти треть личного состава и начали отступать. Было очевидно, что они попали в ловушку. Из каждого дома, превращенного в крепость, велся убийственный огонь. Гарнизон города был весь на ногах и укрылся за толстыми стенами домов. Затем он перешел в контратаку. Зазвучали команды на чужом языке. Вражеские орудия перенесли огонь на верхнюю часть впадины. Там взметнулись взрывы, образовав непроходимую стену из огня и стали.

Никогда еще Шолая не ощущал такой неодолимой тяжести на сердце. Лишь однажды в своей жизни он пережил нечто подобное, когда, проснувшись в лесу, обнаружил, что со всех сторон окружен стеной горящих деревьев. Тогда, как и сейчас, он ощутил во рту противный привкус. Шолая напряженно всматривался в противоположную часть города, ожидая услышать звуки боя, который должен был там уже начаться. Но в той стороне все было мирно и спокойно. Ноги Шолаи сразу отяжелели. С трудом оторвав их от земли, он бросился к ближайшему дому и чуть не разбил себе висок, споткнувшись о скрытый в снегу кусок бетона. Руки его провалились в снег и наткнулись на твердую поверхность плиты. Шолая упал. Дуло его карабина воткнулось в снег. Приподняв голову, Шолая осмотрелся и прислушался. Но в той стороне было по-прежнему тихо.

«Эх, Проле, предали нас. Разве не говорил я тебе!» — горестно подумал он. Пулеметная очередь, длинная и острая, прошлась рядом по снегу. Пригнувшись, Шолая бросился назад. Больше он ничего не видел: ни своих, ни чужих. Слышал только глухие звуки стрельбы за спиной. Перескакивая через забор, он нечаянно выпустил из рук карабин, но, лишь пробежав несколько метров, осознал, что остался без оружия. Торопливо вернулся назад и долго шарил руками в глубоком снегу, пока не нашел карабин. Над головой свистели пули, отсекая с голых деревьев ветки. Надрывно прошелестела в воздухе мина и ударила в куст можжевельника. Блеснули огнем бойницы дзотов и вновь погасли. Глаза Шолаи успели заметить толпу отступающих бойцов и множество темных неподвижных фигур на снегу. К горлу подступил ком, во рту пересохло, на глаза навернулись слезы гнева. Споткнувшись, он упал на снег и ткнулся губами в ледяную корку. Лед захрустел на зубах и растекся холодной влагой по языку. С усилием он начал ползком взбираться вверх по склону. От бессильно» ярости тело сводила судорога.

«Подонки! Убийцы! Теперь буду разговаривать с вами только пулей, паразиты! Предали раз, предали два, значит, всегда будете предавать. Хотели меня прикончить сегодня! Посмотрим, кто кого! Я должен остаться в живых, чтобы отомстить вам. Кто это сделает, если я погибну? Я должен жить!» — твердил он, упорно пробираясь ползком по глубокому снегу.

Кожа на лице ныла от холода. Снег забивал рот и нос, мешал дышать, казалось, смерзаются легкие. Вены на шее набухли от напряжения. «Нет, я не умру, пусть хоть придется ползти так до самой Плевы. Мы еще встретимся, мы должны с вами встретиться!»

Над головой пролетали мины и снаряды. Со звоном они врезались в мерзлую землю, разбрасывая дождь стальных осколков. Под рваным облаком повисла одинокой свечой ракета, выхватив из темноты плотную, как ряд зубов, шеренгу деревьев.

«Эх! Половина отряда полегла на снегу, — подумал Шолая и чуть не заплакал. — Зачем послушал их, зачем? Ну ладно. Трижды обманывали меня за мою жизнь. Надо быть ослом, чтобы дать обмануть себя в четвертый раз. Больше у них не выйдет!»

На минуту выглянул месяц и вновь пропал. Облака сгущались. Чей-то звенящий, словно натянутая струна, крик прорезал воздух и замер. Стрельба возобновилась с еще большей силой.

Собрав последние силы, Шолая дотянулся до куста и перебросил тело через вершину склона. Будучи уже в безопасности, он прошел несколько шагов и, как подкошенный, упал в снег. Передохнул немного, с трудом поднялся и зашагал опять. Когда вошел в лес, прислонился к дереву, чтобы не упасть, бросил к ногам карабин и почти зарыдал.

Обессиленный, он опустился на землю. Вокруг громко жевали привязанные кони, партизаны раскуривали толстые цигарки, скрученные из газетной бумаги.