Синдром подводника. Т. 2

Известно, что лодка в подводном положении имеет нулевую или близкую к ней плавучесть, поэтому ею можно управлять — погружаться или подвсплывать — с использованием скорости движения при помощи горизонтальных рулей. При нахождении в таких пограничных состояниях даже для нашей очень немаленькой подводной лодки каждая лишняя тонна, принятая сверх норматива, может оказаться решающей. Поэтому по мере заполнения злополучной цистерны подводная лодка все больше лишалась своей плавучести, пока не достигла критической. А дальше наш корабль перестал слушаться рулей глубины и начал падать в морскую пучину.

Счастье, что вахтенный офицер обнаружил наше неудержимое падение в глубину и объявил аварийную тревогу. И еще большее счастье, что экипаж сработал слаженно и быстро, что помогло перевести субмарину в штатный режим.

Вывод: Жуткий случай — именно своей простой нелепостью. Стоило от невнимательности перепутать направление движения рычага, и весь экипаж мог оказаться похороненным в пучине мирового океана, а лодка — погубленной. И потом враги ругали бы нашу власть, всю общественно-экономическую систему, нашли бы этому кучу подложных оснований, обвинили бы во всем партию, даже работников спецслужб…

Мы могли погибнуть из-за одного дурака, а на этом сыграли бы негодяи. Избегайте иметь в своих рядах безответственных людей, больных медлительным пофигизмом.

Михаил Михайлович Баграмян на пару с замполитом Василием Сергеичем Андросовым в тот момент играл в домино против командира БЧ-5 Николая Ивановича Семенца и особиста Анатолия Ивановича Захарова. Он выигрывал со счетом 4:0. Однако после четвертой партии игра вдруг не заладилась. Михаил Михайлович пожаловался:

— Что-то голова болит.

Василий Сергеевич заметил:

— Да она у тебя, Михайлович, все время болит. Спустись в провизионку и остуди ее, а мы тем временем перекурим.

Провизионка была в трюме того же пятого отсека. Михайлович там пробыл около пяти минут, а поднявшись наверх, никого из игроков уже не застал. Вахтенный матрос доложил, что все по аварийной тревоге рванули в центральный пост. И как уже потом Михайлович с чужих слов оценил ситуацию:

— Ну а то, что наша лодка чуть не стала домом для рыб, а личный состав — их кормом, я узнал от мичмана Анатолия Корсунова.

Кстати об исправлении ситуации. Здесь тоже оказалось все не так просто, как может показаться непосвященному человеку. За свои и наши жизни боролись в третьем отсеке на пульте главной энергетической установки три офицера, которых я перечисляю по степени вклада в спасение: белорус Валерий Григорьевич Жалдак, родом из Гомеля, Игорь Закиевич Садыков, а также наш земляк из Гродно Сергей Иванович Блынский, который скромно затеняет свою заслугу. Сергей Иванович утверждает, что лишь выполнял команды Валерия Григорьевича Жалдака, который был лидером в этой гонке со временем, на ничтожном его промежутке. Благодаря отличному знанию своего дела и безукоризненному владению вверенной техникой все трое проявили виртуозную реакцию на ситуацию и, балансируя на грани опасностей, смогли вывести атомный реактор на необходимый режим работы. Сложность и опасность состояла в том, что нужно было резко увеличить его производительность. А для этого надо было работать на автомате. Так что не зря существовала (надеюсь, и сейчас существует) жесткая система подготовки специалистов на подводных лодках. Думаю, что иначе в этой ситуации нам бы просто не выжить. Поэтому академик Анатолий Петрович Александров оказался провидцем, когда про наших корифеев сказал:

— Если бы везде специалисты были так подготовлены, как у вас, то аварий на подводных лодках не было бы.

Думаю, причины возникновения остро опасной ситуации командованию стали ясны тогда же, ведь оно состояло из высоких профессионалов — знающих технику и не верящих в барабашек. Но вопрос стоял так: предавать этот случай официальной огласке и награждать троих, а одного гробить или обойтись без жертв, но тогда и без героев. Выбрали второй вариант. Сегодня этот подвиг (без кавычек) троих спасителей, наверное, был бы достойно отмечен и никто бы не стал заботиться одним нерадивым человеком, виновным. Но не в те времена. Тогда героизму хоть и отдавали должное, но не ценой судеб и благополучия других людей. Поэтому никаких разбирательств не проводили, во всяком случае явно. И это еще раз доказывает, что суть произошедшего для командования была ясна, тайны не составляла.

Докладывать о ЧП по приходу в базу командир не стал, таким было его человеческое решение. Официально все просто забыли эту историю. Логика этого решения тогда была всем понятна и являлась единственно правильной и нравственно приемлемой. По вине члена экипажа наша подводная лодка оказалась в опасной ситуации и благодаря умелым действиям того же личного состава катастрофу предотвратили. И так как на флоте одним из видов поощрения является ненаказание, то все отличившиеся, а также все невиновные и виноватый приняли ситуацию таковой.

Наградой героям стали спасенные жизни — их и товарищей, а также сохраненная субмарина. И урок ответственности и гражданственности виновному.

Подобные эпизоды — не исключительная редкость в походах, многим экипажам выпадают испытания на внимательность и оперативность. И где экипаж оказывался менее подготовленным, там оставались белые пятна на черных страницах истории, связанных с человеческими трагедиями и гибелью кораблей Подводного флота.

Концевой отсек, оказавшийся на глубине четырехсот семи метров, что немного превышало предельно допустимое значение, выдержал испытания на прочность. Тем самым отечественная сталелитейная промышленность посрамлена не была. Советские изделия — от мясорубки до космических кораблей и атомных ракетоносцев — всегда отличались надежностью, безупречным качеством и инженерной мысли, и ее воплощения. Даже в экстраординарных условиях Великой Отечественной войны многие экипажи на свой страх и риск превышали порог допустимого погружения лодки, полагаясь на заложенный в ее конструкцию коэффициент прочности. И их расчет оправдывался.

О том, что в нашем случае виновник был сразу же определен и был всем известен, говорит и то, что в дальнейшем во избежание подобных ситуаций во время несения вахты над Мотей было установлено шефство. «Шефом» стал управленец, старший лейтенант Сергей Карпов, который очень ревностно исполнял свою внештатную обязанность. Щупленький и маленький, как Моська, Карпов и Мотя — крупный, как слон. Бывало, Мотя опять засыпал на своем посту, да так, что богатырским храпом сотрясал весь ГКП. Тогда Моська хватал слона за чуприну и долбил лбом о пульт, пока тот не включал мозг и не осознавал свое место и свои обязанности в настоящий момент. И это физическое назидание сопровождалось поучающими словами:

— Не спать на вахте! Перед тобой пульт, вот и смотри на него. Ты что, хочешь повторения ситуации? — Эти вынужденные нравоучения происходили в ночное время при заступлении Моти на вахту в ноль или в четыре часа, когда сон неодолимой силой заволакивал его сознание.

Безусловно, Мотя, был больной, и его нельзя было держать на корабле. Но видимо, сказывалась нехватка кадров для обслуживания материальной части субмарин. Иначе бы наш командир спуску такому ненадежному работнику не дал.

По возвращении из дальнего похода коллеги из других экипажей спрашивали у наших офицеров:

— Что у вас произошло в автономке?

Официально инцидент не предавали огласке, но шила в мешке не утаишь — по авралу-то был поднят весь экипаж. Столько свидетелей!

А чтобы этой историей не притязать на исключительность, как свою, так и положения нашего экипажа, добавлю, что каждый подводник может рассказать историю из своей практики с опасностями и даже с трагедийными последствиями, а кто прослужил долго, так и не одну.

Повторюсь — ведь мы испытывали новую технику и учили новый состав экипажа управлять ею. Тут ошибки столь же закономерны, как двойки в дневниках школьников.

«04.02.1979 г., московское время 06⁴⁵

Охотское море

Вспомнился спор с Бессоновым, который произошел между нами пару дней назад. Если признаться, то спор идиотский, впрочем, в этом виноват Бизон (подумала, наверное, что легко все сваливать на кого-то). Он поразил меня своей серостью. Спор был о том, почему автомашина продается гораздо дороже того, что она на самом деле стоит. Собственно, этот вопрос волновал не меня, а Юрку. Когда я ему растолковал, он сказал, что я не прав, а почему — он сам не знает. Если честно, то более бестолкового аргумента с рождения своего слышать не приходилось. А когда я ему предложил более детально разложить вопрос на составляющие, то он просто-напросто запутался в двух соснах. А насчет других вопросов он проявил свою приверженность к догмам типа:

— Это мне сказал отец, а ты откуда взял?

— У Маркса.

— Так я своему отцу больше верю.

… Теперь же, когда Бессонов предлагает поспорить, я ему в ответ советую прочитать учебник по обществоведению.

Кстати, спор у нас возник ночью, а Алексей Зырянов тогда правильно объяснил Юре одну прописную истину, после чего стал нас ругать, что мы ему спать не даем.

Данная выдержка из письма приводится не для того чтобы продемонстрировать, кто умней, тем более кто прав: чей-то отец или Карл Маркс. А чтобы показать атмосферу, царящую в заключенном в металлическую оболочку коллективе, оторванном от остального мира, находящемся на глубине ста пятидесяти метров. Находясь в изоляции от земли и солнца, группа людей живет своей внутренней жизнью, решает свои микропроблемы. В то же время этот коллектив является посланником земли и солнца, он — экипаж атомного ракетоносца. И он должен одним своим присутствием в Мировом океане решать проблему сохранения мира на планете. Об этой своей сверхзадаче мы ни на секунду не забывали.

Вывод: У нас на борту было двенадцать баллистических ракет с ядерными боеголовками, которые, угрожая агрессору немедленным отпором, поддерживали стратегический баланс сил мира и войны.

Прошло каких-то тридцать лет (для мирового процесса — это тьфу) и не стало на карте планеты государства, которое мы защищали. Спасали Родину от внешних врагов, а внутреннего — проглядели. От этого горчит в душе и неуютно на сердце. Хочется сказать: «Дорогие мои соотечественники, народы бывшего Советского Союза, будьте бдительны!»

Услышат ли меня, поверят ли? А ведь я обращаюсь из истории, из самой гущи пережитого и прочувствованного, переосмысленного и неопровержимо понятого опыта. Мой голос — это эхо попранной истины. Хотя бы к нему, уходящему во время, тающему вдалеке, прислушайтесь!

Мы понимали, что стоит за нашими плечами, как много ставок на нас сделано. Но мы были не богами, а молодыми мужчинами с обыкновенными жаркими сердцами и хрупкой против стихий плотью.

… Хочется, чтобы это время прошло быстрее и как-то незаметно, хотя этого ему (времени) и не удается, ведь каждый следит за ним и за его малейшим продвижением вперед. И как только мы проживаем день, так вечером один из нас и заметит:

— Ну вот, остался ровно месяц.

Или:

— С завтрашнего дня останется февраль, а он короткий всего 28 дней.

Поэтому при таком бдительном отслеживании времени, каждый день нам предстоит испить по часам и минутам. Видимо, глупее занятия не придумаешь. Особенно если вспомнить, как мы жили вне времени, лишь под конец, ощутив, что разлука неминуема и тогда действительно стали бережно относиться даже к мгновениям».

Гармония правды

С круговертью своих событий, заключенных внутри прочного корпуса подводной лодки, с переживаниями в наших душах, с невысказанными мыслями и чаяниями наш микромир барражирует в глубинах моря. Отдельно взятый мирок с по живому обрубленными и волокущимися в кильватере подводной лодки связями. И мы в нем, как полторы сотни Диогенов в металлической бочке. Когда афиняне готовились к войне с Филиппом Македонским и в городе царили суета и волнение, к Диогену, катящему свою бочку, обратились с вопросом, для чего он это делает. Он ответил: «Все заняты делом, я тоже». Мы тоже катили железную бочку по морям, а потому всегда были готовы к войне.

Выше я уже упоминал о своем «ноу-хау» с упреждающим докладом об осмотре отсека. Однако не все «повелись» на мое бдительное несение вахты. Был один неугомонный и бдительный товарищ, который, в отличие от некоторых вполне доброжелательных посещений, как, например, со стороны Толи Голубкова, подозревал наличие подвоха с моей стороны.

А с Голубковым дело было так. Мы уже отплавали половину автономки, когда он меня посетил, словно заглянул в гости. Вот так просто однажды появился, наполовину высунувшись из люка на торпедную палубу, и говорит с ностальгическим оттенком в голосе:

— Вот зашел к тебе, Алексей, — давно тебя не видел.

И действительно, прямо парадокс какой-то — не видеться с человеком полтора-два месяца в ограниченном пространстве длиною около ста метров. Это ж надо было умудриться! Хотя и то важно, что мы с Анатолием были в разных боевых сменах. Это обстоятельство оказалось решающим, так как в этом случае мы пребывали в параллельных мирах. Каждый из нас оказался как бы в своем временном тоннеле, который просто не пересекался с другим. И я был рад нашей встрече, так как почувствовал прямо-таки настоятельную потребность пообщаться с Анатолием, вспомнив, что и наши жены тоже дружили.

Но я отвлекся. Итак, этот неугомонный человек, который однажды проверил меня на вахте, был тезкой Толи Голубкова — Корсунов. Анатолий нес, как я бы сказал, коллективную вахту в третьем отсеке на ГКП, именно поэтому ему было обидно, что все спят на своих боевых постах, а он среди командного состава корабля вынужден бодрствовать, хоть спички вставляй в глаза. Являясь очевидцем поступления докладов, в том числе и заминок по причине спанья тоже, он был возмущен особым моим цинизмом в отношении упреждающих докладов. Ему невыносимо было слышать похвалы в мой адрес за своевременность докладов и бдительное несение службы. Толя Корсунов от этого приходил в тихую ярость или просто задыхался от негодования и зависти. Он не мог поверить (и правильно делал), что я на вахте глаз не смыкаю и бдительнейше несу службу. И дабы убедиться в своей правоте, он решил внезапно навестить меня.

Однажды ночью, когда все смены кроме вахты мирно спали, да и я от них в этом деле тоже не отставал, Толя Корсунов вошел в первый отсек с соблюдением всех мер режима тишины и матери ее конспирации. Тихо прикрыл за собой переборочную дверь, осторожно опустил подпружиненную защелку, которая обычно издает характерный звук. Прямо как тать какой-нибудь, осторожненько переступая ногами по ступенькам, поднялся до уровня торпедной палубы, высунув из люка одну только голову. Всего этого я не видел и не слышал, так как предавался отвлекающему меня от вахты занятию — всепоглощающему сну. Но каким бы Толя предусмотрительным и осторожным ни был, всего учесть он в принципе не мог. Он просто не «догнал», что отсек — мой друг, с которым я уже сроднился до полного симбиоза железа с человеком, — в этой ситуации окажется на моей стороне. Едва Корсунов взялся за люк, что между нижней и верхней палубой, как люфт стопора очень даже знакомым для меня звуком обозначил его присутствие в отсеке.

Сидя в шезлонге в штатном, почти горизонтальном положении, как обычно в состоянии дремы, я зафиксировал поданный моим сотоварищем-отсеком знак тревоги. Будто бы не будучи только что спящим, не меняя положения тела, я обозначил свой интерес к вдруг нарисовавшемуся явлению ленивым поворотом головы в сторону кормовой переборки. Кто пришел ко мне с проверкой, я понял, еще не успев довернуть голову в положение 90 градусов влево. Корсунов понимая, что его тайная операция им позорно провалена, все-таки пытался взять меня на арапа и с напускным торжеством победителя закричал:

— Ага! Попался! Я видел! Ты спал! Признавайся!

— Ты чего разорался? И потом, не кажется ли тебе, что доступ сюда разрешен не всем? А ну, вали отсюда! — ответил я совершенно бодрым голосом.

Сев на палубу торпедного помещения и свесив ноги в нижний ярус отсека, Анатолий принялся мне доказывать то, что я знал лучше его — про мой сон на боевом посту. Правда, сознаваться в содеянном грехе я не собирался. Поэтому вел себя, как мелкий жулик, которого почти поймали, да не удержали. Основным его аргументом было то, что, мол, невозможно не спать в том положении, в котором находился весь экипаж.

— Все спят на своих боевых постах, и ты спишь! — утверждал он.

Этот аргумент имеет весьма типичное и распространенное употребление. Вспомните, например, бесславно почившего российского олигарха Березовского и его уже ставшую крылатой фразу: «Все крали и я крал». Тем не менее я, не будь дураком-Березовским, не кололся, а все отрицал. И Толя в конце концов ушел восвояси, не удовлетворенный.

Эта идея-фикс еще долго торчала острой занозой в голове Толи Корсунова. Свидетельством тому явился его вопрос ко мне, обращенный добрый десяток лет спустя. В январе 1991 года, уже после его и моей демобилизации, я побывал на Дальнем Востоке, в том числе в Тихоокеанском. Там мы и встретились. Мы сидели у него дома и по-доброму общались за столом, когда он, слегка волнуясь и запинаясь, задал мне все еще волнующий его вопрос:

— Алексей, ну скажи, ведь ты тогда спал? Да!?

Я сразу уловил его жгучий, не угасший к тем событиям интерес. И мне стало неловко за себя. Как я мог допустить, чтобы из-за меня человек так сильно и долго мучился? С учетом срока давности не имело смысла запираться, да и очень хотелось порадовать Анатолия тем, что он был прав, поэтому я признался:

— Конечно, спал, — я сказал это искренне, а прозвучало мое признание так, будто я просто успокаиваю друга, прибегая к простительной лжи. И мне показалось, что вот теперь-то он точно не поверил этим словам и окончательно убедился, что в те далекие дни я его не обманывал.

И Толин груз лег на мои плечи.

Вывод: Как сложно порой сочетаются правда и ложь! Правда способна убить, а ложь — воскресить. Слово… нет цены его могуществу и власти над нами. Никогда не бросайтесь пустыми фразами, не соблазняйтесь легкой победой с помощью их обманных значений, ибо придет час разбрасывания камней и вместо торжества он принесет вам горечь, уже неотступающую.

Но это были лишь мои химеры… вибрации нечистой совести. На самом деле Толя обрадовано подскочил на месте и с многолетней убежденностью, как Галилео Галилей, вскричавший на костре: «E pur si muove!» (И все же она вертится!), — подхватил:

— Ну, я же был прав! Я же знал, что у тебя в голове часы, и ты к докладу просыпался.

Вот так Анатолию потребовалось более десяти лет, чтобы найти правду и, утвердившись в своей правоте, успокоиться. Наконец он получил ответ на мучивший его вопрос: «А спал ли Ловкачев на вахте?». Успокоился ценой того, что вверг в покаянное беспокойство меня.

Флотский порядок

На флоте существуют свой порядок, свои традиции. После окончания затянувшегося служебного мероприятия или работ с участием личного состава старший группы, будь то офицер или мичман, в первую очередь обязан позаботиться о моряках: накормить, уложить спать, и только потом подумать о себе. И это правильно, это всем нравилось. А вот что не нравилось?

Не нравилось, когда перед тобой ставят задачу или дают поручение, а дальше полагаются на твое творчество — средств для выполнения не предлагают. На вопрос, где взять то, без чего невозможно обойтись, отвечают:

— А вы, товарищ мичман, проявите смекалку и изыщите. Как будете исполнять, меня не интересует. Об исполнении задания доложить в срок.

После столь назидательного инструктажа и при такой прекрасной позиции руководства вдохновение не появлялось, даже не радовала предоставленная степень свободы. Задание выполнять не хотелось, зато так и подмывало послать тех, кто его выдал, подальше… и думалось о преимуществах рабства, когда включать смекалку не было необходимости. Но это в первые минуты, когда ты пребывал в состоянии истерической прострации под впечатлением от столь внимательного и предупредительного отношения и не мог сфокусироваться на предстоящем деле. Потом ты начинал успокаиваться, просыпался твой интеллект и появлялись первые проблески его подсказок. Приходило понимание, что если нет средств для выполнения задачи, значит, их надо раздобыть. И вот тут простора для полета фантазии открывалось ну просто не меряно.

Во-первых, требуемое можно было попросить, но это значило, оказаться чьим-то должником.

Во-вторых, не стоило сбрасывать со счетов… пардон, временное заимствование, или кражу, что есть не комильфо, хотя бы потому что чревато поимкой и поркой.

В-третьих, нужная вещь могла валяться в мусоре или там, где ее просто не успели убрать, ведь общеизвестно, что в те годы на свалках чего только не находилось, не зря народные умельцы собирали автомашины из комплектующих, подобранных там. Хотя тут подстерегал риск непродуктивной потери времени — поиски могли затянуться, что вело к срыву сроков выполнения задания.

Если вопрос загонялся в тупик, оказывался дилеммой, то существовал прямой путь попасть в разряд неисполнительных военнослужащих. Если это происходило с тобой раз-другой, если твоя неисполнительность превращалась в систему, то ты обрастал нелестным мнением и тогда на тебе ставили крест. В случае же слишком творческого подхода к делу, военнослужащий рисковал криминализировать свою сущность с очевидными последствиями.

Если же военнослужащий понимал меру вещей, успешно выполнял приказ в легитимном русле, то он приобретал реноме делового человека, который со временем решает все или почти все проблемы, встречающиеся на служебном, да и просто на жизненном пути.

Вывод: Быть исполнителем примитивных работ легко, достаточно иметь руки-ноги и крепкие мышцы. Так можно работать на конвейере, выполнять однотипные механические операции. Но это скучно, потому что однообразно.

Интереснее самому решать задачи, находить правильные и успешные решения, для чего необходимо проявлять творчество и нести ответственность за свои поступки и действия.

«Плох тот солдат…» Ставшие истиной суворовские слова подразумевают то, что настоящему мужчине надо пройти все эти пути, чтобы испытать себя и понять, где он наиболее нужен людям.

Всплытия

«05.02.1979 г., московское время 05¹⁵

Охотское море

… Вчера всплыли, можно было посмотреть на белый свет, но это меня не увлекло».

Как уже упоминалось, во время автономного плавания с одним из мичманов случилось обострение аппендицита. Поэтому наш доктор, капитан медицинской службы Иван Васильевич Ещенко, произвел операцию по удалению этого рудиментарного отростка. И вот сейчас, находясь в Охотском море, мы всплыли неподалеку от Магадана, где передали больного на буксир, который должен был доставить его в военный госпиталь для обеспечения послеоперационного лечения и должного ухода.

Вывод: Говорят, если бы была возможность прорыть туннель сквозь землю через ее сердцевину, то свободное падение по нему от края до края заняло бы всего… сорок две минуты! Это страшно!!! Мы живем на маленькой хрупкой планете, где к тому же властвует вода…

Почему всплытие не порадовало, понять легко — Север, низкое хмурое небо, серые холодные волны, неприветливая погода и болезнь товарища. Конечно, можно было бы полюбоваться облаками, если бы они были. Но только нет — небо было затянуто ровной непроницаемой пеленой. А волны, стальные по цвету и хищные по повадкам, катящиеся со всех сторон от самых горизонтов, тем более наполняли душу тревогой, ибо при взгляде на них понималось, как мало на нашей планете тверди.

«08.02.1979 г., московское время 04⁰⁵

Охотское море

… Вчера вечером лег спать в 10³⁰, а в 11³⁰ вдруг вскочил как ошпаренный и давай лихорадочно одеваться. Одевшись, застелив постель и взглянув на часы, я удивился. Меня никто не будил, и спать я мог еще целых четыре часа. Однако спросонья все еще не доверяя часам, я решил определиться во времени по распорядку дня. Со стороны, наверное, это смотрелось забавно. Юра Бессонов, кстати, наблюдал эту сцену со своей шконки.

Да, было такое. Я вспомнил, как Юра таращился на меня, когда я бился в пропульсивных конвульсиях, собираясь на вахту. Затем его взгляд стал каким-то плутоватым, но самое удивительное, что он при этом молчал — странное, совсем не свойственное состояние для Бессонова. А может, он просто спал с открытыми глазами? А чего тогда менялось выражение его лица? Может что снилось?

Вчера на партсобрании проговорили целых четыре часа, если признаться, то это очень долго. Поражает способность некоторых товарищей лить воду, так и хочется ляпнуть:

— А поконкретней да повесомей нельзя?

Однако мало кто прислушивается к внутреннему голосу.

Море, оказывается, тоже способно сносить бюрократические собрания и заседания, как и бумага, про которую говорят, что она все стерпит.

Смотрели вчера фильм «Большой трамплин», читаю первый том Ги де Мопассана, сейчас — роман «Монт-Ориоль». Кстати, некогда мною уже читанный. За все время это лишь вторая приличная книга из всего имеющегося у нас».

А ведь тоже новость, я читал «Монт-Ориоль» да еще дважды. Вот спросите у меня, про что этот роман, и я отвечу, положа на сердце руку: «Пес его знает». А еще обозвал его приличным.

Зато надолго запомнил офицера российского Генерального штаба, военного разведчика Соколова из книги Егора Иванова «Негромкий выстрел». По долгу службы он был связан с группой офицеров австро-венгерской армии — славян по происхождению, участвующих в тайной борьбе с агрессивными устремлениями пангерманизма. Одна из линий романа — трагическая судьба полковника Редля, чье загадочное самоубийство получило в свое время широкий политический резонанс.

Интерес мой к этим героям был нелукавый настолько, что впоследствии я нашел и прочитал продолжение этой книги, оказавшейся первой книгой трилогии «Вместе с Россией». Ее сюжетную канву составляет антидинастический заговор буржуазии, рвущейся к политической власти, в свою очередь, сметенной с исторической арены волной революции. Вторую сюжетную линию составляют интриги Черчилля и других империалистических политиков против России, и особенно против Советской России, соперничество и борьба разведок воюющих держав. В книге широко использованы документы, свидетельства современников и малоизвестные исторические материалы.

Заодно я узнал, что книга написана солидными людьми, учеными, исследователями. Егор Иванов — это коллективный псевдоним Игоря Елисеевича и Вероники Юльевны Синициных. Это были интереснейшие люди. Игорь Елисеевич — кандидат философских наук, прозаик, журналист, член МГО СП России, по образованию — педагог-историк. А Вероника Юльевна (в девичестве Лебедева) тем более знакома всем. В детстве она снялась в главной роли популярного фильма «Подкидыш», затем стала учителем английского языка, переводчиком. «11.02.1979 г., московское время 20²⁵

Охотское море

Кстати мичмана оставили на берегу, у него аппендицит. У Шуры, слава богу, рука проходит, заживает».

Как видите, не слабо я травмировал своего товарища. Жаль, не смог вспомнить подробностей этого инцидента.

«14.02.1979 г., московское время 21²⁰

Охотское море

Настроения нет — видимо, устал. Недавно Алексей (Зырянов) у меня спросил:

— Не надоела тебе автономка?

Я был в хорошем настроении и ответил:

— Вообще-то нет.

… Послезавтра тебе исполнится 20 лет. Жаль, без меня разменяешь свой третий десяток».

К сожалению, многие значимые события, в том числе дни рождения родных и близких, проходили без нашего присутствия и участия. Как-то радиограммой пришло сообщение, что у двоих членов нашего экипажа родились: у одного девочка 23 февраля, у другого мальчик 8 марта. Все шиворот навыворот. Даже здесь у нас не как у людей.

«16.02.1979 г., московское время 20¹⁵

Охотское море

P. S. Да, новостей пока никаких, если не считать того, что опять поспорил с Бизоном (Бессоновым)…

Вот уж этот Бизон! За прошедшее время я уже успел забыть, как «любил» и «обожал» это отнюдь не одомашненное «животное».

Я замечаю, что моряки начали проявлять больше уважения к моей персоне. В чем дело? Или мифы о каратэ охладили горячие головы? Здесь сказались россказни товарищей, да и некоторые мои поступки. То, чего я от них добивался с тратой нервов, сейчас они предупредительно преподносят сами. И смех и грех. Впрочем, кто знает, время покажет.

Судя по дневниковым записям, увлечение каратэ в какой-то мере оказывало мне добрую услугу по установлению нормальных рабочих (читай — служебных) отношений с моряками срочной службы. Во всяком случае, то, как я ее тогда понимал и каким образом пытался решить некоторые проблемы хотя бы для себя. Легенд о себе я в принципе не насаждал, а лишь добивался элементарного к себе уважения.

Гешка (Гена Фомин), кажется, тоже не на шутку увлекся этим делом, переписывает некоторые приемы. Частенько приносит показать».

Вот уже и Гена Фомин, чтобы не отставать от жизни не только по светомузыке, решил испытать себя в каратэ. Думаю, что его впечатлили мои художества на свадьбе.

«18.02.1979 г., московское время 22⁰⁰

Охотское море

Осталось две недели, а впрочем, кто знает, военные действия Китая и Вьетнама…

Опять все те же тревоги по поводу возвращения из автономки и беспокойство, не повлияет ли на планы экипажа только что начавшаяся война Китая против Вьетнама. Война оказалась скоротечной с 17 февраля по 16 марта 1979 г., всего месяц. Так как в момент начала боевых действий мы находились в море, то шапкозакидательских рапортов, как и с началом Афганской войны, не писали — в отличие от береговых коллег. Ведь нас, находящихся на марше, при выполнении боевой задачи, и так могли послать в любую точку Мирового океана для решения стратегических задач, даже без наших рапортов.

Кстати до этой войны, в 70-х гг., самой лучшей армией считали китайскую (уж не знаю в соцлагере или в мировом масштабе). Но после того, как Китай опозорился, наши военные сделали уточнение, добавив к указанному постулату, что, мол, а по показателям одиночной боевой подготовки лучшая армия — вьетнамская.

… Время, как оно коварно своей быстротечностью в счастливые минуты и своей неимоверной медлительностью в самые трудные и неприятные часы… И сейчас нам на долю выпало перебирать песок времени, большую гору — пересчитываем каждую песчинку.

… Если сравнивать недели пребывания в автономке, то первые подобны наиболее ярким цветам, середина — бледным, ну а конец — самым темным. Хотя последняя неделя будет, наверное, радужной».

Чуть позже я понял, что каждому разряду военнослужащих соответствуют определенные задачи, от выполнения которых их субъекты испытывают разные чувства и эмоции. Однако большая часть экипажа, расписанная по отсекам, не ведающая происходящего на ГКП, была обречена на рутинную роль статистов. Хотя и от нас, рядовых исполнителей, многое зависело. Как-то это казалось обидным.

В данном случае я умышленно беру крайние термины. Можно сказать и по-другому — они были ведущие, а мы — ведомые. Так вот стратеги, наши ведущие, были заняты управлением кораблем, плывущим в глубинах Мирового океана, и оттого им было интересно и не скучно. У них преобладал азарт и увлеченность процессом. Я тогда думал, для них это было более счастливое время, а для нас нет, мы просто как бы отбывали номер, находясь в автономке. К ведущим относятся командир, старпом, помощник, вахтенные офицеры и механики, штурманы, командир БЧ-5 и даже мичманы, моряки срочной службы гидроакустики, боцман — те, кто приближен к ГКП и кто мог хоть иногда почувствовать радость от процесса управления таким грозным оружием, как атомная подводная лодка, или хоть как-то влиять на этот процесс.

Вывод: И совсем недавно я понял, что рассуждал неправильно. Это у наших командиров была своего рода рутина, а у нас — наоборот. Ведь те, кому я завидовал, просто делали свою работу. Они были приданы лодке, чтобы оживить ее, и приданы экипажу, чтобы научить его обслуживать лодку, пользоваться этим оружием. Для них такие походы были не впервой. Наш поход — необходимый этап, направленных на обучение очередной плеяды подводников. А для нас это было обучение, практический урок, где все ново и познается впервые. Скорее, это командиры завидовали нам, ведь было чему — ну хотя бы молодости, началу судьбы, жизненному становлению.

Хорошо поется в песне из кинофильма «Розыгрыш», правильно:

Когда уйдем со школьного двора

Под звуки нестареющего вальса,

Учитель нас проводит до угла

И вновь — назад, и вновь ему с утра:

Встречай, учи и снова расставайся, —

Когда уйдем со школьного двора…

Наши командиры были по сути нашими учителями, последними учителями, настоящими, проходящими с нами круг обучения, который для них — один из многих, а для нас — единственный. Эта прекрасная песня — и про них тоже.

А преимущества положения… Как и все в мире, они относительны. Жизнь у каждого одна, она продолжается, и каждый из нас может повторить: «Спасибо, что конца урокам нет».

«21.02.1979 г., московское время 21¹⁰

Охотское море

Если посчитать сегодняшний день, то до конца похода осталось тринадцать дней — одно из моих любимых чисел. Под конец автономки становится труднее. Когда чувствуешь, что это последние дни, то все больше неймется. Да и обстоятельства складываются не в нашу пользу. В сущности, все это мелочи.

… Стараюсь чаще нашкодить Юрке Бессонову. Брюки «РБ» у него длиннее, чем положено, поэтому он каждый раз на штанинах закатывает манжеты. Я же, приходя с вахты и видя, что он спит, привожу манжеты на его брюках в исходное состояние. Говорит, сначала он меня не подозревал, думал, что брюки сами за ночь раскатываются от попадания в них пыли. А потом застукал меня на месте преступления».

Совершая эту пакость, я не очень-то и прятался — мне была интересна реакция Юры Бессонова. Ведь хотелось повеселиться, а потом еще столько же посмеяться, рассказав нашу историю товарищам.

«22.02.1979 г., московское время 21⁰⁰

Охотское море

… очень жаль, что Новый год мы встретили в разлуке, день твоего рождения не пришлось прожить вместе. Очередной праздник — 23 февраля… И в этот день мы будем вдали друг от друга, и 8 марта тоже…

… боже мой, как же долго я живу без тебя! Уже третий месяц! Вот посмотри:

в июле — 7 дней, начиная с 24 числа; август — весь наш; сентябрь — прошел мимо нас; октябрь — лишь половину провели вместе; ноябрь — урывками; декабрь — лишь первую половину; январь, февраль — я в море.

Мы знаем друг друга уже восемь с половиной месяцев. Однако если разобраться, то получается иная картина. В июле — 7 дней, в августе — 31. Ты прилетела 17 октября, значит, в этом месяце 14 дней, которые также нужно ополовинить, так как я нес суточную вахту на лодке, поэтому остается не более 7-ми дней. Аналогично и от ноября осталось не более 13-ти дней, так как кроме вахты были выходы в море, и в декабре — 6-7 дней. Итого не более 65-ти дней, то есть набирается чуть более двух месяцев из восьми с половиной.

С Леной я познакомился 24 июля 1978 г. в поселке Рыбачьем в Крыму, когда находился в отпуске. Там мы встречались каждый день. Затем я уехал к месту службы, а она прилетела ко мне на Дальний Восток 17 октября, и наши встречи после первой разлуки из регулярных превратились в эпизодические. При этом необходимо добавить, что даже в этих выкладках мною сделан приличный допуск в сторону увеличения времени пребывания вместе. Но если продолжить анализ, то…

Четыре месяца ты находишься здесь, из них мы виделись 27 дней, а 39 приходятся на полтора месяца моего нахождения в отпуске. Впрочем, если эти 27 дней, прожитые вместе с тобой на Дальнем Востоке, рассмотреть более придирчиво, то из них вряд ли останется половина. Ведь я приезжал домой не на выходной или после работы, как штатский человек приходит домой. Я всего лишь приезжал на ночь на автобусе, который выезжал из Павловска в 21 час, а на службу отправлялся в 06³⁰. С учетом дороги до дома и обратно, что забирало не менее получаса, получается не более 8-ми часов. Умножаем их на количество дней, то есть на 27, и получаем 216 часов. Если эти часы перевести в дни, то получается, что на Дальнем Востоке мы пробыли вместе ровно 9 суток. И смех, и грех, тебе, наверное, смешно… Выходит, что ты прилетела ко мне сюда, за тридевять земель, на девять суток, да и из них мы большую часть просто проспали, ибо я приезжал лишь на ночевку».

И комментарии здесь излишни. Такова специфика морской службы. Далеко не каждый ее выдерживает, как со стороны моряка, так и со стороны его половины.

«24.02.1979 г., московское время 21⁰⁰

Охотское море

Новостей никаких нет. Если не считать постоянных склок Бессонова со всеми… Единственная радость — нам осталось плавать в автономке девять дней.

Страшит то, что и после этого нам не придется увидеться, хотя, кажется, я к этому внутренне готов».

Долгое нахождение в замкнутом пространстве, усугубленное разлукой и тревогой за любимого человека, по-разному влияет на каждого члена экипажа. Кто-то находит возможность снять накопившийся психологический негатив сливом его на своих же товарищей. Вот и получается такой эмоционально-психологический компот, похлеще «коктейля Молотова». Во время войны бутылкой с зажигательной смесью уничтожали по одному танку с экипажем от трех до пяти человек, а стаканом нашего «компота» можно «сжечь» как минимум один отсек, а как максимум — утопить подводную лодку целиком, вкупе со ста двадцатью жизнями. И кто в состоянии оценить накал психологического климата и моральную усталость экипажа, испытавшего на себе катастрофу подводной лодки в море.

«27.02.1979 г., московское время 11³⁰

Охотское море

Читать практически нечего, хватаю, что попадется под руку. Хорошей вещью считается журнал «Человек и закон». На гражданке, пожалуй, я бы его не посмотрел, а здесь приходиться. В последнее время хочется почитать Л. Н. Толстого, видимо, под впечатлением фильмов «Анна Каренина», «Война и мир».

Такое впечатление, что тогда мы находились в каком-то заточении. Нет, положительно, любовь плохо влияет на мужчин.

Подумалось, что в то время еще не было компьютеров. А ведь как было бы здорово иметь на корабле ноутбук с прекрасной библиотекой на дисках. Хотелось прочитать много книг и просмотреть кучу художественных, документальных, исторических, научно-популярных и прочих фильмов. С ноутбуком можно было бы заниматься интересной работой. В этом плане нынешним подводникам легче. В наше время была только киноустановка, и даже видеомагнитофоны стали появляться только лет через пять после того, как я ушел со службы.

«28.02.1979 г., московское время 20¹⁵

Охотское море

Последний день зимы, через четыре часа наступит весна…

Должен заметить, что в этом высказывании я категорически неправ, так как данное замечание имеет отношение к московскому времени. А мы-то находились в Охотском море, где разница составляла восемь часов. Если считать по магаданскому времени, то фактически весна наступила уже четыре часа тому назад.

… и направил наши стопы по направлению к дому».

Это значит, что наш корабль повернул свой нос и, неспешно (ведь мы же на боевой службе) толкая себя винтами, почапал в сторону места своего базирования — в бухту Павловского.

«01.03.1979 г., московское время 23¹⁵

Охотское море

… слухи одни противоречивее других. В последнее время сплю немного — в пределах четырех часов, однако к этому привык, хуже другое… Говорят, что осталось около четырех суток».

Шуточки

Самое опасное время, когда подводная лодка возвращается домой. Экипаж, утомленный морем и уже готовый расслабиться на берегу, пребывает в уязвимом состоянии. Человеческий фактор никто не отменял. К сожалению, он присутствует там, где есть люди.

В первой автономке произошел забавный розыгрыш с некоторыми, я бы сказал, организационными выводами и не очень приятными последствиями для одного из участников этого действа. Как-то Михаил Михайлович Баграмян на пару с замполитом Василием Сергеичем Андросовым по уже сложившейся привычке или даже традиции азартно резался в домино против другой двойки — Николая Ивановича Семенца и Анатолия Ивановича Захарова. В один из перерывов, дабы отдохнуть от всяких там «козлов» и прочей «рыбы», игроки пошли перекурить в пятый отсек, где уютно расположилась и принялась с наслаждением употреблять никотин. Михаил Михайлович уже потом рассказывал: «Сидим, дымим. Вдруг заскакивает молодой старший лейтенант, он же командир пятого отсека».

Здесь необходимо кое-что разъяснить. Наш «родной» командир пятого отсека старший лейтенант Виктор Юрьевич Кузнецов перед автономкой заболел, говорят, запил горькую. Но стратегический ракетоносец — это не троллейбус, который может не выйти на маршрут из-за простуды водителя, поэтому к нам «подсадили» прикомандированного офицера с другого корабля.

И вот подходит к курилке, где засели любители домино с сигаретами, этот молодой старший лейтенант, являющийся как бы хозяином отсека, по естественной надобности. Будучи командиром, он чисто теоретически мог воспользоваться своим положением и выгнать всех из курилки. Однако не стал против ветра… ну, скажем, идти под парусом. Чувствуя, что ему противостоит более мощный объединенный должностной авторитет, этот поистине подводный риф, о который в своем движении по служебной лестнице можно брюхо распороть, старший лейтенант скромно потупил очи и ограничился интеллигентным и почти светским даже не замечанием, а комментарием:

— Как надымлено! — сказал он. А потом выдержал паузу и обратился к старшим начальникам с вопросом: — А еще есть, где покурить?

Михаил Михайлович — самый младший по должности и званию, но не по возрасту, не захотел отвлекать командиров от важного дела умаления своего здоровья. И чтобы отмахнуться от назойливого и не вовремя потревожившего их посетителя, он послал молодого лейтенанта куда подальше. Нет, нет! Не туда, куда посылал меня мой горячо любимый и весьма уважаемый Виктор Степанович Николаев, когда я находился в трубе торпедного аппарата, а гораздо культурней и ближе. Молодого старшего лейтенанта послали в одиннадцатый отсек. Пытливый ум молодого лейтенанта попытался взбрыкнуть:

— А почему вы туда не идете? — спросил он.

Михаил Михайлович, взявший «шефство» над молодым офицером, продолжил его окучивать:

— Потому что туда далеко, — а для убедительности добавил, — зато там посвежее.

К сожалению, проблески пытливого сознания молодого старшего лейтенанта угасли, ограничившись лишь одной попыткой, что говорило об отсутствии какой-либо системы в его мыслительном процессе. Собственно именно поэтому он и был послан в одиннадцатый отсек.

Казалось бы, что здесь такого.

В общем-то, ничего. Просто на подводных лодках нашего проекта не существовало одиннадцатого отсека. Конструкторы нарисовали всего их десять штук, а судостроители, чтя проект, не удосужились сделать пристроечку хотя бы в виде какой-нибудь неказистой верандочки или кладовки-провизионки!

Допустим, какой-нибудь чудак обращается к жене с вопросом:

— Милая, а куда ты положила мои любимые красные носки?

И жена посылает его забрать любимые гольфы во вторую спальню для гостей, которой просто не существует даже в проекте. Вменяемый человек, естественно, поинтересуется:

— Дорогая, ты чего, рехнулась? Ты куда меня посылаешь?

А тут этот ретивый молодой лейтенант… Он не стал обременять ни начальство, ни тем более себя никчемными вопросами, а просто побежал отправлять свою потребность по рекомендации старого мичмана в несуществующий одиннадцатый отсек.

— Это ж надо! Он еще и побежал! — сказал Николай Иванович, понуро выдохнув.

Эту дружескую беседу, сопровождающуюся незначительным эмоциональным накалом, можно трактовать как образцово-показательное тестирование человека на предмет его соответствия занимаемой должности и вытекающим из нее функциям.

Интендант Михаил Михайлович, загоняя в углы глаз искринку смеха и посылая доброго молодца не знамо куда, вел беседу как бы на полном серьезе. Правда, до тех пор, пока тот не хлопнул за собой переборочной дверью.

Замполит Василий Сергеевич, веселясь и наблюдая, как естествоиспытатель за кроликом, над которым проводят остроумный опыт, хитро подмигнул Михайловичу.

Особист Анатолий Иванович был не в состоянии сдерживаться, и просто выдавал себя вырывающимся предательским смехом. И дабы не испортить оперативный замысел соратников по «козлу», пригнул голову и всхлипывал, как от внезапно напавшей на него икоты или как от приступа астмы.

Реакция перечисленных товарищей соответствовала моменту, чего не скажешь о поведении главмеха. Николай Иванович нервно и сосредоточенно — до самого фильтра! — выкуривал уже вторую сигарету, теребя ее желтыми пальцами. А все потому, что Николай Иванович был зол. Ах, как он был зол! Он был зол на невежественного старшего лейтенанта, который, дослужившись до высокого офицерского чина, не знал элементарных вещей. Он был зол на Михайла Михайловича, который запросто вскрыл такую прореху в познаниях молодого офицера, а потому исподлобья сверкал глазами. Он был готов испепелить Баграмяна взглядом или хотя бы об него загасить все свои бычки. Он также был зол на других сотоварищей по «козлу», ибо те откровенно веселись.

По ходу дела «верную дорогу» молодому старшему лейтенанту подсказали моряки десятого отсека, которые подключились к розыгрышу. Они легко подхватили эстафету и послали несчастного в свой трюм, где хранилась маринованная картошка в консервах. Молодой лейтенант, зло и педантично покопавшись в трюме десятого, будто в маминой кладовке, и не нашел искомых — ни курилки, ни пресловутого одиннадцатого отсека. Зато выявил истину. Обнаружение истины, как видим, не всегда происходит в спорах и не всегда сопровождается радостью. Уже не только молодой, но озлобленный и ослепленный «радостью обретения истины» старший лейтенант ворвался в курилку пятого отсека, где команда насмешников продолжала травить себя байками и никотином. Он явился вовремя — как раз под раздачу «козлов». Тем более душа лейтенанта не по чину требовала крови или как минимум общественной порки старого мичмана в присутствии старших военачальников. Он в циничной и извращенной форме наехал на заслуженного мичмана и начал публично угрожать ему. Старшие товарищи, возмущенные грубой выходкой невежественного лейтенанта, дальше молчать не стали. Вирус озлобленности, как инфекция гриппа, аэрозольным способом передался Николаю Ивановичу. И он, возмущенный некомпетентностью молодого лейтенанта, ему же и выдал:

— Ты что, лейтенант, не знаешь что на нашем корабле всего десять, а не одиннадцать отсеков? Если ты этого не знаешь, то как же ты изучал устройство корабля, на котором служишь!

Николай Иванович потихоньку «набирал обороты», распалялся и зверел от кощунственного невежества старшего лейтенанта. А мать всех матерей нашей доблестной «К-523», замполит Василий Сергеевич, утратив первородный материнский инстинкт, готов был сам прибить нерадивца:

— Мать-перемать, — сказал замполит, который по своему статусу обязан был знать и правильно использовать великий и могучий флотский язык — исключительно для связки слов, особенно когда вместо них были одни междометия да диалектизмы монголо-татарского происхождения. Тоже, наверное, зов генов. Он продолжил: — Ты что, лейтенант, охренел? Если у тебя нет мозгов или они у тебя перетекли в мозжечок, то причем здесь Баграмян? Ведь ты же сдавал зачет по устройству подводной лодки. Кстати, а как ты его сдал, не зная, что на нашей лодке десять отсеков? — и обратился к командиру БЧ-5: — Слушай, Николай Иванович, как такое вообще могло произойти?! Надо вот таким нашим знатокам устроить образцово-показательную пересдачу зачета с пристрастием, чтобы они на пузе десять раз исползали весь корабль!

Так как служебный интерес к воспитанию молодого лейтенанта требовал хирургического вмешательства, взбешенный Семенец настоятельно и многообещающе предложил, обращаясь к неожиданному кандидату на пересдачу зачета по устройству корабля:

— Ко мне зайдете…

И молодому лейтенанту посыпались рекомендации типа:

— Изучай корабль!!!

— Учи матчасть!!!

А особист не ради того, чтобы поддеть главмеха, а исключительно из добрых побуждений, просто так поинтересовался:

— Николай Иванович, это ты так у всех принимать зачет по знанию корабля начнешь?

Кроме этих громов и молний на голову молодого, но вдруг резко повзрослевшего старшего лейтенанта было обрушено еще и собрание офицеров.

А вообще не позавидуешь молодому лейтенанту, у которого так бурно началась карьера всего-то лишь с невинного флотского прикола, которым так порадовал весь экипаж этот «нехороший армянин» со знаменитой и звучной фамилией Баграмян.

А я, например, помню, как меня по молодости, еще курсантом, приглашали на клотик чай попить. Поясню, что клотик — это деревянный выточенный кружок, надеваемый на топ мачты или флагштока для прикрытия торца мачты от влаги. Так вот у меня хватило ума не пойти туда.

«02.03.1979 г., московское время 21⁰⁰

Охотское море

… быть может, 5, 6, 7, а может быть, и 8-го марта я тебя увижу.

С большим нетерпением жду нашего прибытия. У меня к тебе масса вопросов: как здоровье, как жизнь, что нового из дому (твоего и моего), как с работой (а вдруг устроилась), получила ли ордер на квартиру. Если получила, то переехала ли, что нового в поселке, не замучил ли тебя своим присутствием этот вшивый доктор, как Уласкины, уехали они или нет? И т. д. и т. п.»

Предвкушение скорой встречи. Что может быть более томительным и трудно терпимым? Если ты получаешь «добро на берег», то в ожидании стремительного бега с автобусной остановки к дому или преодоления семи километров пересеченной местности через сопки из-за отсутствия транспорта замирает душа. Когда оно есть, это «добро на берег», разрешение сойти на берег, то душа настолько переполняется этим, что начинает петь, и каждого встречного хочется обнимать. Штатским не понять этого мига счастья, когда есть «добро на берег». И совсем иное — противоположное состояние души, когда нет его, когда являешься к командиру, а в ответ слышишь:

— «Сход на берег» запрещаю!

И тогда ни о каком добре ни говорить, ни думать не хочется. Кроме разочарования, раздражения и злости других чувств просто нет в наличии, душа пустеет, и ты не знаешь, чем себя занять. На службу смотришь как на стакан кипяченого молока в детстве, с отвращением и нелюбовью. Однако, уныло волоча ноги, плетешься на свой опостылевший любимый боевой пост или в нелюдимый угол казармы и начинаешь тихо страдать, пока пустым и бессмысленным взглядом не упрешься в какую-нибудь книжку или не встретишь товарища, которому можно пожаловаться на свою незавидную судьбу и излить накопившиеся в душе излишки «добра». Проходит время и, успокоившись, ты снова начинаешь строить воздушные замки на будущее и мечтать о положительном решении твоего «добра на берег», и тогда огонек надежды начинает снова разгораться в холодных застенках твоей души. Ведь не зря говорят, что надежда умирает последней.

«03.03.1979 г., московское время 09⁵⁰

Японское море

Думаю, увижу тебя числа седьмого.

Сейчас хоть и приходится спать совсем немного, не более двух часов, но…

Послезавтра будем на месте, никак в это не верится…»

Морская специфика

Специфика службы на подводной лодке порождает и специфику чувств, отношений. Практически во всем — специфику, даже специфику запахов.

Как-то я стал замечать, что Лена, как сыщик Пинкертон, безошибочно определяла, когда я был на корабле, а когда нет — стоило мне вернуться со службы домой. Меня это заинтересовало, и я прямо спросил, как это ей удается. Для приличия помучив меня немного, жена сказала, что все объясняется очень даже просто. Если я был на подводной лодке, то от меня исходил запах резины. Меня это удивило, потому что ни к лодке, ни тем более к себе я не принюхивался. Оказалось, что у подлодки есть свой специфический запах, и он кому-то напоминает резину. Позже и я заметил, что подводная лодка имеет свой спектр запахов. И каков этот букет, я сказать не могу, во всяком случае не одной только резины.

«04.03.1979 г., московское время 08⁰⁰

Японское море

Скоро будем дома. Завтра должны увидеть небо. Это последняя вахта без дневного света. И уже летает столько разных «уток», что не знаешь, к какой прислушиваться или отдать предпочтение. Думаю, когда будем в Павловске, все решится, все станет известно.

А сейчас снова какая-то апатия, ни до чего нет дела или интереса.

Сегодня снова произошли две неприятности, снова дым и снова провал. Впрочем, в это мало кто вникает, хотя опасность очевидна.

Видите, снова сигнал и предупреждение подводникам: «Моряки, не спите!», «Подводники, не расслабляйтесь!».

… очень беспокоит, как ты там устроилась, да и устроилась ли с жильем, и вообще все, что связано с тобой…»

Это рядовое событие произошло после прихода из автономки, незадолго перед выходом на профотдых, после которого мы всем экипажем ушли в отпуск.

Наш старший помощник командира Алексей Алексеевич Ротач любил семечки. Как-то перед окончанием очередной большой приборки по кораблю он решил проведать замполита, в связи с чем осуществлял переход из третьего отсека в пятый. А чтоб занять руки и мысли, по ходу дела лузгал семечки — негоже командиру такого уровня ничем себя не обременять, даже, когда идешь в гальюн, а тут, можно сказать, политическая акция — поход к заместителю командира по идеологии.

Так как помещения и отсеки на подводной лодке прибирает практически весь экипаж и, значит, весь экипаж заинтересован в поддержании чистоты, то считается, что сорить кроме как командному составу некому, а потому на субмаринах не предусмотрены урны, мусорницы, корзины для бумаг и прочая подобная тара. Алексей Алексеевич, щелкая семечки, собирал шелуху в руку, а собрав полную пригоршню, оглянулся по сторонам и не нашел ничего лучшего, как незаметно сбросить ее на палубу четвертого отсека, как комбайн сбрасывает солому, набравши полный бункер. Ну, это старпом так подумал, что незаметно. А на самом деле тут же подвернулся Михаил Михайлович Баграмян, который это нечаянно и увидел. Алексей Алексеевич, питая надежду, что тот все-таки не заметил его хулиганского поступка, насупил брови и спросил грозным голосом исключительно в педагогических целях:

— А ты что здесь делаешь!?

И тут же, словно только что увидев в проходе шелуху от семечек, с видом врача санэпидстанции, обнаружившего в котле кухни детского дошкольного учреждения нечто опасное, победно вопросил:

— А чего это тут намусорено?

Это прозвучало насколько невинно для Михаила Михайловича, настолько же грозно для обитателей (читай — приборщиков) четвертого отсека. На этот вопрос, прозвучавший контрольным выстрелом в голову командира четвертого отсека, откуда-то чертиком из табакерки выскочил капитан-лейтенант Вячеслав Артемович Липинский. Озабоченно, с выражением недоумения он доложил старпому в оправдательных целях:

— Пять минут, как сделали приборку! Откуда это взялось, не пойму!

Однако старпом не тот был человек, которого можно убедить в том, к чему он не очень расположен. Алексей Алексеевич, не принимая в расчет объяснений «виноватого», продолжил наступление всем фронтом своего нехилого тела:

— Это что за безобразие?

Липинский, как немец, теснимый под Прохоровкой, неуклюже, по сантиметру сдавая старпому площадь своего окопчика-отсека, что-то там бормотал про качественно сделанную приборку и многократный контроль, после которого какой-нибудь там ОТК просто отдыхает. А ОТК — это не хухры-мухры, а отдел технического контроля! И если уж он…

В качестве завершающего победно-разгромного удара Алексей Алексеевич объявил, словно салютовал в честь освобождения очередного города от немецко-фашистских захватчиков:

— Наказать всех за плохую приборку, — и продолжил шествие с чистыми руками и с такими же помыслами, направленными на осуществление уже следующего хитроумного тактического замысла.

А Михаил Михайлович, оказавшийся очевидцем нестандартного воспитательного хода старпома, дипломатично промолчал, чтобы не гневить ни бога, ни тем более начальства.

Возвращение из похода

«05.03.1979 г., московское время 12⁴⁰

Бухта Павловского

Только что причапали, пришвартовались».

Вот так в очередном письме короткой строкой было означено наше возвращение из автономки, дальнего похода, с боевой службы.

Может, и незачем было приводить здесь свои нудные записи из дневника. Но очень хотелось, чтобы читатели хоть на время могли погрузиться в атмосферу жизни экипажа подводой лодки и почувствовать убаюкивающее воздействие однообразия в замкнутом пространстве, где вахты перемежаются каждодневными изнуряющими боевыми и учебными тревогами, а также тренировками по борьбе за живучесть. Хотелось пусть таким не очень распространенным приемом дать почувствовать рутинность наших каждодневных дел. Ведь неожиданная опасность всегда подстерегает подводника и весь экипаж, несмотря на предпринимаемые предосторожности, в том числе и со стороны командования. И то, как экипаж подводной лодки выпутается из этой опасности, зависит от его сработанности, профессионализма, ума командира и главного механика — вплоть до последнего матроса. В том числе и от везения.

Когда сходишь на берег после дальнего похода, тебя продолжает «штормить». Идешь по суше, а тебя качает, будто ты все еще находишься в море. Это вестибулярный аппарат не успел «акклиматизироваться» и перестроиться, продолжает производить балансировку твоего тела на твердом берегу.

В наше время каждый подводник помнил правильные слова известного советского командира подводной лодки, участника Великой Отечественной войны, Героя Советского союза Магомета Имадутдиновича Гаджиева: «Нигде нет и не может быть такого равенства перед лицом смерти, как среди экипажа подводной лодки, где все вместе либо побеждают, либо погибают».

О том же говорит и кавалер Рыцарского креста, командир германской подводной лодки «Кригсмарине» Вольфганг Лют: «Смерть постоянно ходит рядом с нами, лучше бы это произошло при выполнении воинского долга в море. Именно это отличает братство подводников: ощущение единства, которое рождается от сознания того, что — либо мы все добьемся успеха, либо все вместе погибнем».

Удивительно, что мысли двух выдающихся подводников противоборствующих сторон относительно состояния экипажа в море оказались идентичными. И даже слова практически те же, только Магомет Имадутдинович лаконичен и предельно сжат в своем высказывании, а Вольфганг Лют по-европейски более эмоционален, а потому многословен и витиеват.

К этому хочется лишь добавить, что подводники независимо от национальности и от стана, в котором воюют, прежде всего борются с морской стихией, а затем уже с врагом, которому не только в глаза не посмотришь, но которого и на расстоянии не всегда увидишь.

Любовные треугольники

По возвращении в базу радость встречи с родными и близкими приняла в свои объятия многих членов нашего экипажа, но не всех. Как это бывает, я расскажу на примере двух соприкоснувшихся любовных треугольников. Их опыт в очередной раз протекал по многажды повторяющемуся жизненному сценарию. Эта история произошла с товарищами, которые вместе с нами пришли из автономки. Начало она берет на берегу. Однако все по порядку.

Служили два товарища — два мичмана в одном экипаже и на одной подводной лодке. Назовем их именами Ами и Вит. Молодые мужчины дружили, подружились и их подруги. Ами к тому времени был женат, а подруга Вита пребывала в качестве его невесты. И вот Ами и Вит в декабре 1978 года ушли в дальний поход, а женщины, как и положено, остались ждать на берегу. Женщин назовем по имени их мужчин — Амика и Витута. Так вот как бы наши любимые женщины ни ждали нас, своих суженых, и как бы ни хотели поскорей увидеть, все же иногда их естественные желания, к горькому сожалению, доминируют над понятиями духовными, такими как честь, долг, верность. Про таких женщин у нас пренебрежительно говорили: «слаба на передок». Думаю, что именно поэтому многие подводники предпочитают за женщин тосты не поднимать.

В начале марта 1979 года наша подводная лодка вернулась из дальнего похода. При возвращении с моря оба друга направились домой, но пошли к Виту, так как Амика получила квартиру, адреса которой Ами не знал. Так случилось, что Амика и Витута хоть и ждали возвращения мужей, однако их появление дома оказалось для них сюрпризом. То, что уставшие от дальнего похода моряки увидели, было неожиданностью для них: Витута кувыркалась в постели с их же товарищем, которого не взяли в море. Со словом «кувыркалась» ошибки нет, так как по-другому эту постельную фантасмагорию не назовешь. Шла борьба под одеялом, но не бескомпромиссная «отвали, скотина!», а игривая «уйди, противный!» — с игривым смехом и любовными поощрениями. Парочка была так увлечена процессом, что не сочла возможным запереть входную дверь. А в итоге все оказались сильно расстроенными. Оба друга были просто убиты, они пребывали в состоянии шока, а развлекающаяся постельная пара — в недоумении. Одни от увиденного, другие от того, что их увидели.

Неверная невеста, обещавшая ждать жениха, сначала затаилась под одеялом с товарищем-любовником в надежде, что неприятная доля разоблачения ее минует. Затем из-под одеяла появилось ее личико в обрамлении короткой стрижки с виновато потупленными очами.

Вит по-настоящему любил свою невесту, поэтому предпринял все доступные действенные меры по ограждению ее «честного» имени от дискредитации. Для начала «героям дня» точнее «героям ночи» он дал возможность одеться. После чего между ним и его невестой произошел разговор примерно следующего содержания:

— Что между вами было? — спросил Вит.

— Да ничего не было!

— Но я же собственными глазами видел, как вы… пардон, ничего не делали!

— Дорогой, было лишь то, что ты видел, — мы просто не успели, — и невеста с нажимом подвела итог своей не совсем трудовой деятельности: — Ах, дорогой, как же вовремя ты пришел из автономки, иначе случилось бы непоправимое…

Хмурый Вит обратился к своему обидчику:

— А тебе бы, гаду такому, морду набить!

— Так ничего же не было! За что? Я и не помышлял ни о чем! Ты же мой друг. Как ты вообще мог такое подумать… Наоборот, я твою невесту охранял от разных там соблазнов и всяких кобелей.

— Ладно. Будем считать, что тебе повезло. Пошел вон отсюда, но с условием, чтобы ты об этом никому ни слова. Понял?!

— Понял, понял!

И сведений о том, что кто-то получил по репе, не поступило. Хотя с учетом шекспировских страстей исключить такой поворот дела никак было невозможно.

Я также не располагаю информацией о том, каков был разговор между женихом и невестой, однако догадаться нетрудно. Думаю, разговор состоялся примерно как на партийном бюро, когда коммуниста разбирали на составные части за пьянку или недостойное поведение в семье. Роль проштрафившегося члена партии играла невеста, а председательствующим был обиженный товарищ Вит:

— Ну-ка отчитайтесь перед бюро о своем недостойном поведении.

— А… быыы…

— Да-а-а, дров вы наломали. А что было дальше, и поподробней! И не вздумайте опускать какие-либо важные детали вашего недостойного поведения.

— У… ммм…

— Так, все понятно. Ну а теперь хотелось бы услышать оценку ваших по сути дела преступных действий… Да, и еще, обязательно ваше раскаяние.

— Упсс… ох…

— Ну что вы заладили как в детском саду: «Я больше не буду». Вы должны дать объективную оценку своему поступку. И потом где же ваша самокритика.

— Ну… гхх…

— Ну что, уважаемые члены бюро, мы видим, что наш товарищ был самокритичен в оценке своего поступка и в содеянном полностью раскаивается, поэтому я предлагаю поверить его обещанию и ограничиться постановкой на вид. В то же время считаю своим долгом предупредить его, что в случае повторения подобного безобразия пусть на нашу доброту больше не рассчитывает. Мы сумеем занять принципиальную позицию и наказать его по всей строгости Устава партии.

В конце концов, обманутый жених простил невесту. Впоследствии он реализовал свое право на создание ячейки общества — женился на своей почти честной невесте. А чтобы оградить ее уже в ранге жены от очередного бесчестья, уволился на гражданку подчистую, не выслужив установленный срок по подписке. Как у них сложилась совместная жизнь в дальнейшем, я не знаю. Только слабо верится, что жили они душа в душу. А впрочем, кто знает.

Ну и во втором любовном треугольнике нашей военно-морской бытовухи контур тоже наметился. Ами, чья жена в срамной сцене участия не принимала, тем не менее, пришел в состояние тихой паники от возможного повторения сценария со своей женой. Он тут же рванулся на ее поиски. Однако далеко не ушел, так как в коридоре был ловко перехвачен обманутым товарищем, который с мольбой в голосе обратился к нему:

— Слушай! Только никому об этом не говори, — и друг хватал его за рукав, словно хотел удержаться на плаву.

Ами хоть и находился в душевной неопределенности и не знал, где искать жену, однако был удивлен ходом мыслей своего товарища, механически ответил:

— Конечно!

Ами повезло не намного больше.

Только что пережитая сцена беспокойным образом подействовала на воображение Ами, которое теперь рисовало ему динамичные картины … с участием его жены Амики. Тем не менее свою половину он обнаружил в гораздо более приличном положении, но все же с другом, который вел ее по дорожке, невинно поддерживая под руку. Муж хоть и не обрадовался наличию обходительного опекуна, однако после только что увиденного примера более печальных событий был рад и даже счастлив, что тут события развиваются хотя бы так, а не хуже. Как побитый песик, он присоединился к парочке, казалось, не очень обрадованной его появлением. Так втроем и дошли до дому. Дома Амика предложила мужу:

— А пусть наш друг останется у нас ночевать. Ведь уже поздно и ему некуда идти…

Да, внешняя безобидность ситуации оказалась не такой уж простой и во втором любовном треугольнике. В общем, не зря Ами был обеспокоен появлением на его семейном небосклоне третьей фигуры. Стремительность развития дальнейших событий и развал семейных отношений это подтвердили.

И закрутило вновь образованную пару в пылу военно-морской страсти и завьюжило так, что оба дружно плюнули на мужа и поехали в отпуск на родину к любовнику. А страдания и любовь Ами «прошли по боку», как выброшенный в море мусор, что скользнул по воде вдоль борта какого-нибудь бананавоза. Вот такая получилась хореография, где па-де-де в танце любви перешло в па-де-труа, то бишь с тремя исполнителями. Да и па-де-труа — эта переходная фаза — длилась недолго, так как фигура снова превратилась в па-де-де, где места мужу не нашлось.

Однако по прошествии некоторого времени Амика — по зову любви, совести, долга, беременности, неустроенности, а может, еще каких-то «душевных терзаний» или прозаических расчетов — за неделю до окончания отпуска Ами вернулась на их общую родину, чтобы в последний миг вскочить на подножку уходящего состава. В свое время она приехала на Дальний Восток, сдуру выписавшись по месту проживания на родине — это раз. И потом, она находилась на каком-то там месяце беременности — два. Нигде не работала, то есть оказалась без средств к существованию — три. Мамочка ее отказывалась содержать, и «плешь проела» за легкомысленное поведение — четыре. Кто знает, может быть были еще и другие причины.

В подтверждение имею одно свидетельство. Ами, конечно, принял глупую Амику назад, записал на себя ребенка… По окончании срока его контракта они вместе вернулись в родные места. А пару лет спустя, на завершающем этапе их отношений, Амика в присутствии свекрови выгнала Ами из дома, где они жили. И тот второго приглашения дожидаться не стал. Именно эта сцена стала последним гвоздем, вогнанным в крышку гроба их незабвенной любви. Через некоторое время Ами подал на развод. В общем, разошлись обе половинки «как в море корабли».

Когда я ему сказал:

— А ты молодец, держишься. Другие просто спиваются.

Он ответил:

— Спасибо моим генам, в которых нет пороков.

Ну это было потом… А пока отношения еще не полностью развалились, Амика после отпуска мужа вслед за ним вернулась к месту его службы в Техас, где родила ребенка.

А ее любовник, этот любитель сладенького и запретного плода, ко всему прочему оказался трусоватым малым. Когда оскорбленный Ами потребовал вернуть фотографии Амики, которые она легкомысленно подарила любовнику, тот безропотно отдал, хотя расставаться с ними явно не собирался.

А теперь о самом интересном, или, как сказали бы нынче, о «жареном». О том, как описанные любовные треугольники чуть не столкнулись, из-за чего эти геометрические фигуры могли бы деформировать свою и без того не простую жизненную конфигурацию, а на деле лишь слегка соприкоснулись.

Информация по достойной встрече … жениха из моря «преданной» невестой, как и положено прямо в постели, правда, с товарищем (понятное дело — ведь не чужой же человек) все же оказалась достоянием гласности практически всего экипажа. Кто, где, кому, при каких обстоятельствах проговорился или по секрету нашептал, или просто поделился, или по злобе «сдал» — история умолчала. Так как участников и свидетелей этой истории было достаточно, то любой из них являлся потенциальным источником информации. И мог из потенциального стать реальным хотя бы потому, что у каждого имелись как минимум два «абсолютно надежных» друга или подруги. Да это и неважно, ибо народная мудрость не зря говорит, что шила в мешке не утаишь, а тем более такую «жареную» новость. И распространилась она практически по всему экипажу.

Да чуть не получила неинтеллигентное продолжение, ибо Вит пришел к Ами, сотоварищу по несчастью, с твердым намерением набить ему фейс.

— Это тебе за то, что ты всем рассказал о моей любимой! — сказал он и замахнулся: — Получай!!!

Ударить он не успел — был принужден к миру, властным и умелым приемом Ами.

Конечно, этот обиженный Вит молодец. Еще бы! Ведь он решил отстоять «поруганную честь» Витуты. Лучше бы он сам на нее поругался! Вот только вопрос: «Кем эта честь была поругана?». Глупость ситуации просто била в глаз, настолько была очевидна. С другой стороны, если обиженный Вит жаждал справедливости, то для начала ему надо было разобраться с первопричиной поруганной чести — со своей любвеобильной и не очень разборчивой в связях невестой. Ведь всем известна народная мудрость: «Если девушка не захочет, то мальчик не вскочит». Затем можно было бы посчитаться с кобельком. А уж потом искать источник утечки информации (а был ли мальчик?). В качестве логического завершения «дела о чести» дать промеж глаз всем, кто об этом факте проведал, кто посмел в мыслях, а тем более вслух, осудить «непорочную» Витуту и назвать ее обидным словом. И пришлось бы бедному Виту избить добрую половину экипажа, так как все нормальные люди все и вся называют своими именами.

Во время этой разборки сей достойный муж, поборник чистоты и гигиены в собственном доме, вынесенный за порог и развеянный по ветру сор пытался водворить назад. Попутно он решил ударом кулака донести свою правду до морды лица своего друга по несчастью. И хоть лежачего не бьют, тем не менее он как раз пытался ударить «дважды лежащего». Однако Ами, его ветвистый коллега, оказался довольно прытким малым и сумел утихомирить несчастного. Впоследствии, спустя годы, Ами, вспоминая те тяжелые события, делился впечатлениями:

— У меня ведь тоже была злость на этого идиота, но бить его не хотелось. У меня бы рука не поднялась на обиженного.

А то, что Ами мог сам ударить и растереть Вита если не в пыль, то в мраморную крошку, лично у меня сомнений не вызывало. Во-первых, Ами был на полголовы выше Вита, во-вторых, на гражданке он занимался борьбой, имел спортивный разряд, был призером всесоюзного турнира и, в-третьих, поддерживал себя в нормальной физической форме.

Продолжив свою исповедь, Ами сказал:

— Уже потом, когда Вит, удовлетворенный своим наскоком, утихомирился, а я обрадовался несостоявшимся поединком, случившееся меня повергло в шок. Только представь себе! Два рогатых мужика схватились в смертной схватке, чтобы порвать друг друга на потеху всей публике. Ну а я, — продолжал Ами, — после такого оскорбления, что на меня навесили ярлык болтуна, паре «надежных товарищей» рассказал о том, что видел. Тем более мой кореш отчитался перед своей «благоверной» да и моей тоже, о том, как он успешно набил мне морду.

Соглашусь, что ситуация возникла забавная, если не сказать больше — кем-то спровоцированная. Чтобы избежать возмездия кто-то мог перенаправить поток предназначенной ему ярости на любой подвернувшийся объект, что и было сделано. Впрочем, могло быть и так, что обманутому Виту необходимо было слить свое раздражение и досаду, а тут подвернулся верный друг Ами. Ну и получай!!!

Обманутые придурки постучали бы друг другу в бубен, а любовники втихомолку посмеялись бы, а то и прилюдно поиздевались бы над глупцами, одичавшими в море. И получилось бы как в поговорке — и волки сыты и овцы целы. Волки в данном случае любовники, а овцы — это наши девушки. Напрашивается вопрос — а кто тогда обманутые мужья. Наверное, глупые и нерасторопные пастухи.

В общем, ситуация была достойна пера гениального Шекспира. Как бы он представил нам эту историю в своем произведении? И что бы это было: трагедия, драма, комедия, фарс или какая-нибудь забавная любовная хроника?

Ну а ваш покорный слуга, не имея выдающихся литературных задатков, решил ее изложить в виде простого пересказа, замешав на военно-морском быте. Пусть без шекспировских изысков, зато так, как услышал от Ами — одной из сторон одного из описанных треугольников.

Почти уверен, что каждому из нас довелось пережить нечто подобное, лишь в разной степени чувств и переживаний, и каждому знакомо то состояние, когда предает любимый человек. Все это протекает на фоне еще не угасшего чувства привязанности, хотя после этого не хочется видеть любимого человека. На фоне этого противоречия злая разлука разъедает душу, как ржавчина металл, погруженный в морскую воду. Эта мучительная боль продолжается не один месяц и даже не один год. Пока затянется рана и душа покроется жестким шрамом, давящим на сердце и каждодневно его натирающим, пока не образуется рубец… И пока это продолжается, пока есть эта боль, от жизни ничего не хочется. Живешь всем назло, и самому себе тоже.

Размышления о любви

В этой связи хочется сказать о любви. Ведь до сих пор поэтами, писателями и прочими людьми от искусства и других увлечений человечества ломаются копья по поводу сего предмета. Ученые утверждают, что это лишь химический процесс, который потрясает человеческий организм, бродит по нему, заставляя его владельца безумствовать и совершать разные подвиги и не подвиги. Одно весьма интересное понимание любви высказал известный австрийский писатель Лион Фейхтвангер в романе «Гойя, или Тяжкий путь познания»: «Анатомия человека всегда одинакова, сладострастные ощущения всегда одинаковы: между ощущениями быка, покрывающего корову, и чувствами Данте к Беатриче. Разница только в степени, и считать любовь принципиально отличной от вожделения — значит суеверно идеализировать ее». Думаю, что самым главным и ценным, что есть в этой химии, это влияние на ум и чувства попавшего под раздачу человека. А homo-sapiens от обычного животного тем и отличается, что у него есть на что влиять. Поэтому духовным венцом вожделения и является любовь. Хотя нам доподлинно и неизвестно, что чувствует тот же бык своей душой. Мы-то ведь ничего о душе животных не знаем.

Ну да ладно, нам бы с человеками разобраться. Нам о любви известно, что это субстанция нежная и деликатная. Не зря ее сравнивают с цветком, с которым надо обращаться бережно. Правда, иной раз жизнь подвергает цветок любви таким испытаниям, что он не всегда их выдерживает. Вот пройдет такой бык или корова и копытом втопчет нежный цветок в грязь или, что еще прозаичней, накроет своей лепешкой. Как тут выжить нежному и деликатному чувству? Может быть, поэтому известный литературный критик Виссарион Григорьевич Белинский предлагал относиться к этому чувству, не низводя его ни до животного инстинкта, ни до фанатизма: «Человек не зверь и не ангел: он должен любить не животно и не платонически, а человечески». Да и в народе ведь не зря говорят: «Шути любя, но не люби шутя».

Часть 4. СЛУЖБА В ШТАБЕ

Больше быть, чем казаться, много делать, но мало выделяться.

Начертано на плане Шлифена

Были у меня некоторые сомнения насчет целесообразности упоминания своей службы в штабе дивизии. Знаю, есть люди гордящиеся службой на подводных лодках и умалчивающие или стыдливо говорящие о работе в штабе. И эта тенденция наиболее ярко выражается именно в среде подводников. Вот и выходит, что, с одной стороны, если считаться с общественным мнением, то надо зачеркнуть два года своей жизни и службы на флоте. С другой стороны, это моя судьба, моя биография. Этим периодом, как и непосредственной службой на подводных лодках, я горжусь. Поэтому и решил эти годы из воспоминаний не вычеркивать, а рассказать о них так, как было. А кому это не нравится категорически, то он вправе при чтении опустить этот период, тем более он выделен в отдельную главу…

Знавал я на флоте и других людей — тех, кто хотел бы служить в штабе, однако предложено им это не было. Возможно, у таких читателей возникнет некоторый дискомфорт при чтении главы об этом виде деятельности, подобие ревнивого отношения к счастливчику. Таким сочувствую, ибо все надо попробовать в жизни, о чем мечтается человеку.

А чтобы быть объективным, заострю внимание на крайне негативной точке зрения, что будто бы в штабах много консерватизма и дурости. Да, есть там люди, которые моря не нюхали или забыли, как оно пахнет. Но на это напрашивается вполне очевидный ответ: «А где их, консерваторов и дураков, нет? На подводных лодках их ничуть не меньше». Только тех, кто моря не нюхал, на подлодках по определению быть не должно. Однако на стоящих в доке или ремонте лодках такового состава хватает. И чем дольше лодка не плавает, тем больше подобного состава приобретает.

Да и то сказать, что среди выдающихся флотоводцев было много тех, кто прошел штабную работу. Другой вопрос, что косный элемент, прочно стоящий костью в горле, а точнее в штабах, создает трудности всем и не только плавающим подводникам.

Вывод: И здесь уместно призвать моряков, чтобы каждый из них понимал и правильно оценивал свою пользу большому делу. Чтобы каждый, став балластом, вовремя покидал корпус и не тянул его на дно.

Пребыванием в штабе я свою службу на флоте не закончил, так как последние полгода снова плавал на боевом корабле.

Новое назначение

Мой переход в штаб 21-й дивизии атомных подводных лодок, несмотря на первоначальное сопротивление этому командира «К-523» Олега Герасимовича Чефонова, все-таки состоялся.

Итак, после «зарубленного» командиром рапорта о моем переводе в штаб флагманский минер Виктор Григорьевич Перфильев «пошел по миру» нашей дивизии. И с тем же предложением «руки и сердца» обратился к мичману и коммунисту Николаю Павловичу Сердечному, прослужившему на флоте на пару лет дольше меня. Он, имевший больше меня оснований для службы на теплом береговом месте, без жеманства и лишних проволочек дал свое согласие, как засидевшаяся в невестах перезрелая девица. Однако вмешавшийся господин случай и эту «посевную» флагманского минера завалил самым бессовестным образом. Николаю просто не повезло, так как он залетел по пьянке. Это стало достоянием гласности, да и еще с проработкой его поведения на партийном собрании. Короче, кандидатура Сердечного была отклонена самым решительным образом.

В поиске других вариантов у Виктора Григорьевича незаметно прошел год. За этот период и в моей биографии произошли изменения. Поэтому в 1979 г. при очередном посещении нашего РПК СН «К-523» Виктор Григорьевич Перфильев вновь обратился ко мне с тем же предложением. На этот раз его аргументация оказалась железобетонно убедительной. Да и командование нашего крейсера препятствий уже не чинило — Олег Герасимович оказался настоящим хозяином своего слова.

Виктор Григорьевич Перфильев к осаде приступил не сразу:

— Ну что, Алексей Михайлович? Как у тебя дела?

— Нормально, товарищ капитан 3-го ранга.

— Это хорошо. Ты в дальнем походе был?

— Был.

— Женился?

— Женился.

— Квартиру получил?

— Получил.

— В отпуск сходил?

— Сходил.

— Так вот, я снова предлагаю тебе перейти ко мне в штаб дивизии. Отрицательный ответ не принимается.

И в послужном списке моего личного дела появилась очередная запись:

«01.06.1979 г. — старший инструктор БЧ-3 ВУС-29410 управления 21-й дивизии ПЛ 4-й флотилии ПЛ ТОФ.

Приказ командира 21-й ДиПЛ № 0120 от 01.06.1979 г.»

А ровно через месяц 01.07.1979 был издан приказ о моем назначении внештатным комендантом штаба 21-й дивизии (в/ч 87066).

Так как помимо основной должности старшего инструктора БЧ-3 мне «было положено» и бесплатное приложение в виде обязанностей коменданта штаба, то я имел и две параллельные вертикали подчинения: как по минерской части, так и по комендантской. По минерскому делу я подчинялся флагманскому минеру, капитану 3-го ранга Виктору Григорьевичу Перфильеву, а по комендантской линии — старшему помощнику начальника штаба по строевой части, капитану 3-го ранга (впоследствии капитан 2-го ранга) Николаю Ивановичу Королевскому. Впрочем, эти две параллельные вертикали высоко не возносились, так как в лице капитана 1-го ранга Владимира Петровича Бондарева они сливались в одну, ибо оба мои командиры, Виктор Григорьевич и Николай Иванович, подчинялись начальнику штаба дивизии…

По линии комендантства в первую очередь мною было переписано имущество, находящееся в кабинетах штаба, особого отдела КГБ и групп гарантийного надзора дивизии (А-1824, Р-6665, М-5204), и сверено с учетом. Мною была получена доверенность для получения имущества ШХС, ТШХС (техническое, шлюпочно-шкиперское снаряжение) и КЭЧ (квартирно-эксплуатационная часть). К шкиперскому имуществу относились постоянные и расходные вещи: якоря, цепи, тросы, брезенты, флаги, блоки и гаки, предметы снабжения шлюпок, инструмент и др.

Одной «добавкой» мои отцы-командиры не ограничились. Тут же, не согласовав со мной, на меня навесили еще и должность штабного финансиста. Согласно этому на меня ложилась обязанность получения денежного удовольствия и выдачи его офицерам и морякам штабной команды. До этого я был далек от вопросов материальной ответственности, а тут получил сразу две, одна из которых связана с деньгами. Как бы мне ни не хотелось этого, однако пришлось смириться и постигать специфику и премудрости этого далекого от морского ремесла.

А так как бог любит троицу, то автоматом, переходящим уже в пулеметную очередь, меня столь же успешно избрали секретарем комитета ВЛКСМ. Естественно, я же был членом партии и должен был выполнять партийные поручения. Так как в штабе офицеры были коммунистами, то понятно, что комсомольцами оказалась вся штабная команда. Единственным исключением оказался В. А. Васильев, который являлся представителем прослойки — военной интеллигенции. Это был офицер, старший лейтенант, и, как в народе его звали, «флагманский мускул» — ответственный за физическую культуру и спорт в нашем соединении. Хотя со временем и это исключение перестало быть таковым.

Комендант штаба также автоматически становился командиром (или заведующим) штабной команды, за которую по старшинству отвечал и старший помощник начальника штаба по строевой части Николай Иванович Королевский — на вид лет под сорок, среднего роста, обычного телосложения, по характеру спокойный и уравновешенный. Ко мне он отнесся с пониманием и уважением — по-человечески, как к моряку, пришедшему в штаб с подводной лодки, а не с береговой должности. Николай Иванович представил меня штабной команде. Нового коменданта штаба люди восприняли хоть и настороженно, но открыто. Отношения с ними сразу установились рабочие, без панибратства. Думаю, что о моей принципиальности в этом вопросе моряки были наслышаны, да в штабе дивизии иное отношение было бы не реальным.

Все тем же автоматом и, разумеется, приказом я был назначен командиром пожарного расчета, в состав которого входили матрос С. М. Печенкин, старшие матросы В. В. Калинин, А. П. Петренко, В. В. Игуменцев и старшина 1-й статьи И. А. Удалов.

Так как комендант штаба — должность материально-ответственная, то она требовала учета и этих ценностей. Как было сказано, я начал с описи имущества штаба, которую завершил до 27 июня. А в этот день проверил состояние кубрика штабной команды, в результате чего нарыл свыше десятка недоработок. Тут же на карандаш попал и старшина штабной команды, старшина 1-й статьи Игорь Удалов, у которого трико висело на спинке кровати, а под ней находились банка с кружкой. Разумеется, со старшиной была проведена соответствующая воспитательная работа. Игорь проникся моим начальственным порывом, и, получив соответствующий заряд бодрости от нового коменданта штаба, поспешил передать его дальше по команде. Вот так были установлены нормальные рабочие, служебные отношения с подчиненной мне штабной командой. Благодаря первой инъекции в тело приболевшего организма штабной команды все точки над «i» были расставлены. То есть без лишних слов и поступков было указано кто есть кто и определена позиция каждого в этом вечном служебном споре руководящих авторитетов и подчиненных амбиций.

В тот же день, 27 июня, я доложил Николаю Ивановичу Королевскому текущие служебные вопросы и после доклада обратился к нему с вопросом:

— Николай Иванович, каковы мои дисциплинарные возможности как мичмана и главное каковы они в рамках должности внештатного коменданта штаба?

Николай Иванович в простой манере, доходчиво объяснил мне:

— В рамках Дисциплинарного устава Вооруженных Сил СССР.

— Даже так?

— Ну и, конечно же, при необходимости можешь подключить мои дисциплинарные возможности, с обоснованием такой нужды.

— Здорово!

— Нет, ну если потребуется, то можно наказать и властью начальника штаба или даже командира дивизии.

— Ого!!!

Такой «подкрепой» моего весьма скромного авторитета в рейтинге дивизии я был, конечно же, впечатлен — и тогда уже показался себе совсем даже не букашкой. Ведь на лодке не всегда можно было заручиться авторитетной поддержкой моего сколь незабвенного, столь «любимого» командира БЧ-3 старшего лейтенант Виктора Степановича Николаева, а тут… Просто нет слов!

С первых же дней с головой окунувшись в административно-хозяйственную жизнь штаба, я сблизился и сроднился с такими важными вещами и предметами, как щетки, тазики и шайки, пишущие машинки, штык-ножи, канцелярские принадлежности, предметы обмундирования, как старших начальников так и подчиненных, ну и прочая, прочая, прочая.

Обязанности коменданта штаба 21-й дивизии я принял от старшего инструктора БЧ-4 мичмана Сергея Антоновича Колосова, ничем особым от всех прочих собратьев-мичманов не отличавшегося. Сергей Антонович — среднего роста, телосложением покрепче меня, блондин, производил впечатление умного человека, как и я, был выпускником Школы техников 506-го Учебного Краснознаменного отряда подводного плавания. Только окончил его на два года раньше. Он взял в жены женщину, у которой было двое детей.

Однако я не забывал и о своих основных обязанностях старшего инструктора БЧ-3. Кстати, некоторые товарищи называли меня помощником флагманского минера соединения, на что я всегда отвечал уточнением своей должности. В подобной трактовке моей должности имелся скрытый для непосвященных двойной смысл. Так как у флагманского минера помощника как такового не было, а имелся в наличии старший инструктор, то по сути меня как будто и можно было назвать его помощником. Однако помощник флагманского специалиста — должность офицерская, а старшего инструктора — мичманская. Иначе говоря, это была скрытая лесть.

Вывод: Лесть многолика, иногда она граничит с иронией. И сидеть в чужих санях, пусть даже в присутствии непосвященных, я не хотел.

Работа всласть

Если уж взялся за перечисление своих нештатных, дополнительных и общественных обязанностей, то ради точности перечислю все, которые пришлось исполнять. Кроме основной должности старшего инструктора БЧ-3, на меня как на новогоднюю елку навешали еще вот что:

внештатный комендант штаба;

внештатный финансист штаба;

дважды избирался секретарем комитета ВЛКСМ штабной команды;

помощник политгрупповода торпедолова;

секретарь жилищной комиссии штаба;

еще на корабле был выбран народным заседателем военного суда, что продолжил в штабе соединения.

Да, во время службы на корабле мне на общественной ниве также бездельничать не приходилось. Там я был:

членом партийного бюро;

членом товарищеского суда чести мичманов;

агитатором БЧ-3.

Нельзя сказать, что общественная работа пригибала меня к земле, наоборот, добавляла в мою жизнь разнообразия и позволяла участвовать порой в интересных и даже необычных мероприятиях и событиях — факт.

Так, в качестве народного заседателя я со своим коллегой из 26-й дивизии старшим инструктором БЧ-3, мичманом, фамилии которого не помню, участвовал в судебном заседании на торпедно-технической базе. Председательствовал на этом заседании не то старший лейтенант, не то капитан военной юстиции. Дело было простое, но не совсем обычное — гибель моряка. Чтобы сейчас ни говорили всякие говоруны, это было редким и неординарным ЧП, тем более на берегу. Обвиняемый матрос-водитель привез на базу продукты. При выгрузке нужно было сдать машину под гору кузовом вперед. Водитель резко газанул, однако не рассчитал траекторию движения своего автомобиля и левым колесом наехал на бровку. Так как это произошло на довольно большой скорости, то наезд на бровку оказался настолько резким, что матрос, занятый на выгрузке, сидевший на этом же борту машины, выпал из нее и размозжил себе голову, погиб. Пролистав материалы уголовного дела, я был озадачен лишь фотографиями судебно-медицинского вскрытия, по остальным документам вопросов не возникло.

Судебный случай в принципе понятный и каких-либо специальных познаний при разбирательстве уголовного дела не требовал. Но не зря говорят: спорить можно обо всем. В отличие от своего коллеги-мичмана и председательствующего, который, как я понял, заранее определил меру наказания в виде лишения свободы без изъятия у виновного водительских прав, я занял чуть отличную позицию. На мой взгляд, было бы правильней на год скостить лишение свободы, но лишить водительских прав. Мотивация председателя была такова, что по возвращении на гражданку виновный матрос мог бы работать водителем. Думаю, военный юрист на судебное заседание явился с готовым решением ввиду разнарядки по наказаниям, которая имела место из-за существующей отчетности по осужденным, исходя из статей раздела по воинским преступлениям Уголовного кодекса РСФСР. Я же считал, что после такого случая этому матросу водителем лучше не оставаться. Понятно, что наши мотивации грешили относительностью, и их можно было оспаривать. И все же было видно, что виновный матрос полностью раскаялся. Место заседания мы покидали вместе, в одной машине — коллега-мичман, я и осужденный матрос. В дороге разговор вышел не очень оживленный. Что мы могли сказать моряку, которого менее часа назад приговорили к трем годам лишения свободы? Пытались взбодрить, успокаивали, что жизнь на этом не кончается, что после возвращения домой он сможет крутить баранку и т. д.

Как у финансиста штаба моей обязанностью было ежемесячное составление ведомости на получение денежного довольствия офицеров, мичманов, моряков срочной службы и хождение к финансисту флотилии. Им был рослый крепыш, капитан финансовой службы по имени Эдуард, в мою бытность получивший звание майора. У него в кабинете стояла тяжелая двухпудовая гиря, которой он поддерживал физическую форму, почему всегда и оставался бодрым и деловитым.

Капитан восседал в раритетном кресле и с удовольствием правил мою ведомость, подсказывая ошибки и неточности. Он был немногословен и невозмутим, и я не слышал, чтобы он на кого-то орал или, наоборот, кому-то потакал. Настроение у него всегда былое спокойное и деловитое. Мне нравились такие люди. Вот и он тоже нравился своим ровным отношением к людям. И это несмотря на то, что к нему в кабинет иногда залетали офицеры, недовольные расчетом отпускных, командировочных или выходных пособий при переходе к новому месту службы. В его кабинете случались бурные сцены, когда какой-нибудь тормозной офицер пытался качнуть свои якобы попранные права. Тогда Эдик спокойно с невозмутимым видом клал на стол безотказнейший аргумент, который действовал надежно и с гарантией, — оппонент затыкал фонтан и сразу же затихал, словно проглатывал лошадиную дозу но-шпы. Да, в качестве весомого аргумента Эдуард ставил на стол свою замечательно тяжелую двухпудовую гирю.

Бывало, что у меня при составлении ведомости не «спляшет» копейка, то есть оказывался лишним или недостающим самый легковесный медяк. И несмотря на незначительность суммы приходилось колупать свою ветхую от замусоленности бумажку формата A3, пока не сходились концы с концами. А когда поиск завершался успешно, то ко мне вновь возвращалась радость жизни, и я вприпрыжку бежал в финчасть сдавать эту проклятущую читанную-перечитанную до дыр ведомость.

Зарплату я выдавал по ведомости, но офицеры мелочь принципиально не забирали, так как знали, что внештатный финансист может ошибиться. И такое иногда происходило, причем действительно всегда не в мою пользу. А когда командование уходило «в моря», то я рассовывал пачки денег по карманам шинели и ехал в Техас, где выдавал зарплату на руки их женам.

По финансовой части меня замещал главный «шаман» дивизии, капитан-лейтенант, впоследствии капитан 3-го ранга, Алексей Израилевич Шахов. Видно эта денежная обязанность ему так опротивела, что исполнял он ее с большой неохотой и нежеланием. Зато когда я ему временно передавал эту общественную обязанность, то хоть и с болью в сердце, но с удовлетворением в душе радовался за себя. Ведь и мне она не нравилась.

Вывод: Говоря об общественных поручениях, не хочу сказать, что переработался или был таким замечательным мичманом и прекрасным службистом. Хотя у большинства мичманов не было и десятой доли той работы. Но я был обладателем партийного билета, который меня обязывал быть полезным своему коллективу, Родине, открывал широкую дорогу в жизнь и интересную перспективу через участие в общественной деятельности.

Ведь из мичманов членами партии в экипаже нашего ракетоносца «К-523» был еще только мой коллега Витя Киданов.

«Поправка на дурака»

От штабной работы у меня тоже сохранились некоторые рабочие записи, и я попытаюсь отдельными штрихами проиллюстрировать боевую подготовку минно-торпедных частей 21-й дивизии, разумеется, лишь по доступным мне позициям.

«3 июля 1979 г.

В экипаже О. В. Соловьева — задача «Л-1.

По заданию флагманского минера, капитана 3-го ранга Виктора Григорьевича Перфильева в рамках выполнения задачи «Л-1» («лодочная задача № 1», которая заключается в организации службы на подводной лодке) я в новом статусе впервые посетил РПК СН «К-497-II» под командованием капитана 1-го ранга Олега Васильевича Соловьева, где проверил минно-торпедную часть, которой командовал лейтенант Владимир Николаевич Володькин.

Старшина команды торпедистов — Николай Владимирович Черный, вместе с которым я учился в одной группе ленинградской Школы техников, ко всему прочему являлся моим земляком из Белыничей Могилевской области. Николай — прекрасный человек и замечательный товарищ, всегда выдержанный, скромный до застенчивости. Из-за своей скромности частенько его можно было увидеть по-девичьи краснеющим. Он был отличным специалистом минного дела, который глубоко изучил матчасть, и очень добросовестным старшиной команды торпедистов. Впоследствии у нас с ним сложились прекрасные человеческие отношения. Сейчас я понимаю, что относился к нему как к другу, но тогда я этого не осознавал. К великому сожалению, в 2003 году, на 47-м году жизни, Николая не стало, и я считаю себя большим его должником. В Белыничах осталась его вдова, тяжело переживающая утрату, с которой я никак не встречусь. Очень жалею и укоряюсь, что мы так и не увиделись, мне не удалось найти Николая после демобилизации, хотя попытки с моей стороны были.

Старшими торпедистами были мичман Николай Львович Капырин и старшина 2-й статьи Грунин.

Это была моя первая в жизни ответственная проверка, и к ней я подготовился и отнесся добросовестно. Об этом свидетельствует моя записная книжка. Внимательно изучив ее записи, я был удивлен и поражен своей ретивостью в выполнении этого поручения. Пройдя с карандашом по своим старым заметкам, я обнаружил 34 выявленных мною недостатка и замечания по ним, а именно по:

знанию личным составом своего заведования — 3;

содержанию материальной части — 23;

учению по борьбе за живучесть (БЖ) корабля — 8.

Были отмечены слабые знания мичманом Николаем Капыриным книжки боевой номер и своей материальной части — «знания мичмана Капырина очень слабые». Последнее обстоятельство по своему уровню соответствовало примерно знаниям старшины 2-й статьи Грунина, который не смог назвать мне лишь нормы ПДК (предельно допустимая концентрация вредных веществ в воздухе отсека), зато показал свои познания о ВПЛ (воздушно-пенная лодочная, система пожаротушения на ПЛ) и матроса Котенкина, который не смог правильно задраить кормовую переборку и подать ЛОХ (лодочная объемная химическая, система пожаротушения на ПЛ) во 2-й смежный отсек.

На этом же РПК СН мною было проверено стрелковое оружие. В наличии оказалось 16 автоматов Калашникова, 1 цинк (так называют герметичную цинковую коробку для хранения патронов) полный и 22 пачки патронов. Автоматы хранились под двумя замками, патроны — под одним. Было 48 пистолетов Макарова и 816 патронов к ним, которые хранились в каюте командира ПЛ. Кроме того, в шкафу дежурного по кораблю хранилось два СКС (самозарядный карабин С. Г. Симонова образца 1945 года) с 20-ю патронами, 2 пистолета Макарова с 32-мя патронами. Сигнализация находилась в исправном состоянии.

Согласно ПМС («Правила минной службы») элементы задачи были оценены следующим образом:

1-й — удовлетворительно.

2-й — хорошо.

3-й — удовлетворительно.

4-й — хорошо.

5-й — удовлетворительно.

6-й — удовлетворительно.

7-й — удовлетворительно.

Средний бал составил 3,25 с выведением общей оценки — удовлетворительно.

В моем талмуде записано:

«Мнение Ф-3 флотилии: Задача «Л-1» может быть принята на «хорошо» при условии, что данные замечания будут устранены в течение 2-х суток».

Не сомневаюсь, что замечания устранили, и задача была принята с оценкой «хорошо».

Обстановка в штабе дивизии была по-своему интересной — шебутной, когда все офицеры — особенно комдив, НШ (начальник штаба) и ЗКД (заместитель командира дивизии) — находились на службе в штабе; и спокойной и неспешной, когда командование уходило в море. Сказать, что за время службы в штабе я превратился в сухопутную крысу, наверное, нельзя, потому что иногда в море все-таки выходил, в качестве пассажира. Это были обычные выходы, где моя роль сводилась к контролю личного состава БЧ-3 во время практических стрельб и сдачи задач экипажем. Из всех выходов запомнился один — с экипажем капитана 1-го ранга Андрея Ивановича Колодина на «К-530». Выход как выход, но выдающимся событием для меня явилась кормежка — впервые в обед я съел все поданное, так как на своем родном корабле «К-523» такого не случалось. Там я вставал из-за стола с каким-то двойственным чувством недобранной сытости: вроде поел сытно, а разыгравшийся аппетит утолен не был. Все в дивизии знали, что в этом экипаже тон в вопросах питания задают интендант Васильевич (Шестаков) и кок Моисеич — старые опытные мичманы, у которых любой прием пищи превращался в праздник живота. И это чувствовалось.

«11 июля 1979 г.

Партактив в 14.30, быть в кремовой рубашке».

На нем, конечно, был, но что… мы там решали… Кстати, о кремовой рубашке, которая являлась чуть ли не основным предметом формы одежды. Летом в любую жару мы ее носили под черный галстук. К сожалению, в наше время кремовых рубашек с коротким рукавом не шили, так как формой одежды они предусмотрены не были. Поэтому максимум, какую вольность мы могли себе позволить — это расстегнуть пару верхних пуговиц и узел галстука засунуть внутрь, оставляя его ромбовидную часть снаружи.

На одной подводной лодке 675-го проекта 2-й флотилии, базирующейся на Камчатке, служил командиром БЧ-3 бывший спортсмен Константин Никонов, который когда-то занимался водным поло. Этот капитан-лейтенант был рослым и здоровым парнем. Однажды Костю сильно обидели по службе.

А дело было так. Перед дальним походом на подводной лодке, которой командовал капитан 1-го ранга Ходырев Р. Г., необходимо было произвести перегрузку торпед. Ведь торпеды всегда должны быть свежими, как батоны в булочной, так как тоже имеют срок хранения. С просроченным или истекающим временем хранения боезапаса до конца автономки пребывание лодки в море недопустимо.

Перед началом погрузки торпед обычно производятся некоторые обязательные организационные мероприятия, в том числе вывешиваются предупреждающие флаги «Не швартоваться!», «Гружу боезапас!». При этом на пирсе необходимо обеспечить наличие пожарной машины. Однако по какой-то организационной причине этой самой красной машины, с которой в игрушечном варианте любят играть мальчишки, зато с настоящей взрослые связываться не хотят, на пирсе не оказалось.

Константин Никонов действовал строго по инструкции, поэтому встал «в позу» и сказал, что пока на пирсе не появится пожарная машина, грузить боезапас не будет. Однако начальство настаивало, а потому направо и налево метало громы и молнии:

— Вывешивай флаг!!! — и все тут.

В общем, нашла коса на камень. И Константин Никонов в погрузке торпед на свою лодку участия так и не принял.

В те времена мы широко пользовались важнейшим кадровым постулатом о том, что «незаменимых людей не бывает», а потому нашли исполнителя с соглашательской позицией на другой подводной лодке — в лице командира БЧ-3. Водовозка красного цвета на пирсе так и не появилась, по какой причине — мне неизвестно. Может, хромала организация или случился камень, о который затупилась коса.

Тем не менее командир подводной лодки Ходырев предполагал, что с ним в море все-таки пойдет проверенный Константин Никонов. Но и здесь нашла коса на камень, как в любовном треугольнике, только уже между другими сторонами — командиром подводной лодки и флагманским минером, который тоже уперся.

В итоге навтыкали Косте фитилей во все щели, тем более поводов для этого искать не надо было, их всегда хватало. В общем, обидели парня — в автономку не пустили, с лодочной должности сняли, да еще и списали на плавмастерскую. Хоть и поставили на аналогичную должность, но не на подводной лодке.

И решил Константин поехать в столицу, чтобы в главном штабе пожаловаться на своих обидчиков. Но так как на месте тоже не спали, то взяли и опередили его. Кто-то из начальства позвонил в Москву и на полном серьезе предупредил:

— К вам едет… не совсем адекватный человек.

Поэтому в первопрестольной Константина, аки дорогого гостя, уже ждали с распростертыми объятиями врачи из психушки, со смирительной рубашкой.

Однако в этой жизни не все так просто случается, не все идет по запланированному сценарию. За Костей поехала любящая и заботливая жена, которая сумела выручить своего непутевого мужа из объятий «гостеприимной» Москвы.

Получилось, что официально Константина как бы не наказали, но подлянку в его биографию подсунули, назначив на ту же должность командира БЧ-3, но уже на плавбазу «Иван Кучеренко». Погоны остались, и служба продолжалась. Но осадок у Кости за содеянную с ним двойную или даже тройную несправедливость остался, и это иногда чувствовалось в его отношении к службе и людям.

Так, однажды к Косте прицепился командир экипажа или старший помощник в звании капитана 2-го ранга за то, что тот ему не отдал честь. И давай его воспитывать с учетом всем известных обстоятельств и соответствующих приемов:

— … и что вы там клоуничаете?

Обиженно раздраженный Константин в долгу не остался:

— Это вы из меня клоуна сделали! — и в подтверждение совершенного над его личностью глумления, касающегося отдания чести, приставил к головному убору ладонь, уперся средним пальцем в висок и общеизвестным способом покрутил туда-сюда. Двусмысленность этого жеста заключалась в том, что Константин как положено отдал честь, а в качестве бесплатного приложения к элементу строевого приема покрутил пальцем у виска, намекая на качества ума своего собеседника.

Вот таким был Костя, который слыл автором нового приема отдания чести с присовокуплением соображений об уме того, кому она отдается.

Вывод. Подчас конфликты вырастают на пустом месте из противоречия между инструкцией и человеком. И высший пилотаж состоит в том, чтобы найти золотую середину, оптимальный баланс бескомпромиссности требований и качества их исполнения.

«12 июля 1979 г.

Приказ о допуске к ЯБП Н. И. Лазарева, В. А. Шпирко от 12 июля.

Договориться с С. А. Колосовым о дежурстве.

…»

Как уже отмечалось, на РПК СН имелись в двух нижних аппаратах две торпеды с атомной боеголовкой, как в просторечии говорят, то есть с ядерным боеприпасом (ЯБП). Поэтому допуск к этому грозному оружию БЧ-3 в полном составе и командования корабля являлся важной частью боевой подготовки. А для этого необходимым было: безукоризненное знание этой матчасти, правильное обращение, эксплуатация, уход, умение правильно ввести и снять одну из семи степеней предохранения и т. д.

На флоте при работе с техникой существует такое понятие, как «поправка на дурака». Возникновение этого термина было предопределено сложностью материальной части техники, а также обилием обязанностей по ее эксплуатации. Когда в заведовании имеется передовая техника, требующая выполнения великого множества действий по уходу за ней, по ее содержанию, эксплуатации, проведению различного рода профилактических мероприятий и так далее, да и еще в изобилии, то всегда имеется опасность что-нибудь перепутать, забыть, да и просто механически что-то не то с ней сотворить. Поэтому в наиболее ответственных ситуациях при эксплуатации материальной части предусматриваются различного рода блокировки, выдуманные, казалось бы, для вполне очевидных обстоятельств или приемов ее использования. Пусть кому-то они кажутся очевидно глупыми, но в цейтноте или при аварийной ситуации помогут не растеряться, не перепутать действия.

Вывод: 1. Наличие «Поправки на дурака» отнюдь не только предполагает некомпетентность пользователя высокотехнологичной техникой, но и отсутствие у него необходимого автоматизма, что в ответственный момент может привести к нежелательным последствиям.

2. Если у нас «поправка на дурака» была мерой, выручающей человека в экстраординарных ситуациях, то ныне она как явление, как примета наступившей жизни переросла в «поправку на идиота», особенно касаемо тех, кто создает новый мир — мир абсурда и безнравственности.

Кстати, в последнее время этих «поправок на дурака» тоже хватает, даже на гражданке, ибо повсеместно падает уровень компетенции. Например, в инструкции по использованию печки СВЧ пишут, что в ней нельзя сушить мокрых кошек. Любой наш человек скажет, что сушить кошку в печке СВЧ — это просто глупость, тем не менее опыт американцев, делающих деньги на судебных процессах против изготовителей техники, которой они не умеют пользоваться, вынуждает закладывать в инструкцию и такие нелепости. Словно инструкцией можно возместить отсутствие мозгов у пользователей техникой, или отсутствие у них совести.

А пример флотской, правильной, нужной «поправки на дурака» приведу по линии БЧ-3 — блокировка в виде тяги, не позволяющей при открытой задней крышки торпедного аппарата открыть переднюю. И это очевидно. При двух открытых крышках торпедного аппарата существует реальная возможность затопления отсека забортной водой. И таких поправок в каждой боевой части — просто навалом.

Добавлю, что на флоте существует одна команда, которую выполняют все, независимо от того кто ее подал, особенно при погрузке торпедного или ракетного боезапаса. Команда эта насколько коротка настолько и проста: «Стоп!». Дело в том, что проще перестраховаться и быстро исполнить эту команду, нежели потом расхлебывать последствия ее неисполнения, которые могут оказаться весьма плачевными или, что еще хуже, — трагическими. Думаю, что это тоже является разновидностью «поправки на дурака».

«17 июля 1979 г.

В экипаже капитана 2-го ранга Н. И. Лазарева занятия по специальности под руководством флагманского минера флотилии, а после обеда — МПР (межпоходовый ремонт) торпедных аппаратов № 3, 4, 5, 6.

Отработка вахты по вопросам пожарной безопасности».

В экипаже капитана 2-го ранга Николая Ивановича Лазарева на РПК СН «К-497» старшиной команды торпедистов был уже упоминаемый мичман Николай Павлович Сердечный, а старшими специалистами — мичманы Сергей Иванович Заборющий, Евгений Васильевич Зязев. При этом посещении корабля запомнился мичман Заборющий, который с большим темпераментом демонстрировал свое отношение ко мне как к выскочке, нагло занявшему чужое место. Сергей Иванович не преминул выказать мне предъяву за своего незаслуженно обиженного начальника, старшину команды Сердечного, который по указанной выше причине не смог оседлать должность, на которой я пребывал. Судя по поведению Сергея Ивановича, он не знал предыстории моего назначения на эту должность.