Sindroma unicuma. Внешние связи

14.5

Что выбрать: двинуться налево или направо? Или остаться на месте, пока я не заблудилась окончательно и бесповоротно? Дождусь, когда появится сторож с обходом, вынырну из тени и спрошу наилюбезнейшим тоном: «Не подскажете, как добраться до первого этажа, а лучше — до чердака?» Для усиления эффекта перейду на замогильный голос, чтобы получить заикающийся предынфарктный ответ старичка.

Или другой вариант: не томиться в ожидании мимо проходящих сторожей и прочей институтской живности, а начать кричать: «Ау-у!! Есть кто-нибудь живой?» Кому надо, тот отзовется.

Нет, стоять посреди перехода и ничего не делать — по меньшей мере, неразумно. Нужно двигаться. В движении жизнь. Никакой паники, всё под контролем.

Пойду сперва в правую сторону. Где-то я читала, что если идти постоянно вправо, то обязательно отыщется выход из любого запутанного лабиринта.

Конец перехода, направо по коридору, опять по правому переходу, снова поворот направо… Тупик! Что за недоучка-архитектор проектировал учебное здание? Приложить бы гениального творца лбом об стену, что не к месту перегораживает путь.

Тогда поступим наоборот. Пойдем по принципу «только налево» и нисколечко не будем паниковать.

Двигаться налево вышло удачнее: никаких тупиков и иных неожиданных преград, но вскоре коридор с одинокой лампочкой над окном начал казаться очень уж знакомым. По-моему, я ходила по кругу.

Чередование «лева» и «права» вывело мои ноги к лестничному пролету. Ура! Все лестницы ведут в холл! Я обрадованно кинулась вниз, не обращая внимания на подмерзающие на бетонных ступеньках ноги.

Нижний пролет лестницы вывел в глухой коридор с редкими дверями и ответвлениями переходов и туннелей.

За что же такая невезуха? — скривились губы, приготовившись заплакать. Я-то думала, судьба отнеслась ко мне благосклонно, и удача перешла на мою сторону на сегодняшний вечер. А оказалось, они устроили западню. Поначалу усыпили бдительность, а затем наотмашь вдарили, отрезвив. Дескать, зарвалась девочка с жаждой рискованных приключений. Мы сторожа уложили спать — а ей мало. Мы охранки на дверях сняли — а ей не имеется. Мы звуки приглушили — а ей хоть кол на голове теши. Значит, надо дать по шеяке для профилактики. Так сказать, устроить шоковую терапию для тех, кто не оценил своего счастья.

Свернув в ближайший переход, я вывернула в коридор, имевший заметный уклон вниз.

Вот теперь можно паниковать. Ма-а-ма-а-а-а-а!

Неужели я под землей? Почему? Ведь предупреждающих знаков и табличек по пути не встретилось, хотя Стопятнадцатый говорил, что после ЧП с Касторским и друзьями спуски в подвалы закроют крепко-накрепко и снабдят соответствующими надписями: «Не спускайся — сожрут!»

А пусть бы и подвал. Заодно повидаюсь с Нектой. Мы с ним еще не все вопросы обсудили. И ведь не нарушу обещание, данное профессору, потому как ноги неспециально привели меня неизвестно куда, то бишь в катакомбы. «Прошу прощения, что без приглашения. Нельзя ли остановиться в вашей гостинице на ночь?» И захлебнусь на радостях темнотой спящего подземелья.

Тишина сводила с ума, закручивая мысли в крутые спирали.

Институт, который вовсе не институт. Какое-то заколдованное царство. Уверена, если пройду по этим коридорам при дневном свете, то громко посмеюсь над собой. Небось выяснится, что за углом выход в холл, или неподалеку проходит полуторный административный этаж.

Интересно, есть ли в здании второй с четвертью этаж или четвертый с тремя десятыми? С ума сойти от засилья дробной этажности.

Прислонившись к стене, я поджала пристывшую ногу и вслушивалась в звенящую тишину. Рановато нам терять рассудок. И мозгов недостаточно, чтобы зарабатывать сумасшествие.

Как выход — переждать где-нибудь ночь. А ночь — это… (посмотрела я на часы)… почти девять часов, лежа в коридоре, свернувшись калачиком, или за одной из дверей по обе стороны коридора. Что за ними? Аудитории, лаборатории, тестовые, спортивные раздевалки… Не факт, что помещения не заперты, а проверять опасно — вдруг сработает охранка или активируются капканные заклинания, которые я не вижу.

Поменяв ногу, я поджала другую ступню. И как прикажете выбираться из путаницы узких туннелей? Вдруг здесь никто не появляется неделями или месяцами? За это время от меня останется обглоданный скелет.

Лю-ю-юди! Еще чуть-чуть, и я с радостным визгом повисну на шее прогуливающегося сторожа. Или на Монтеморте. Спускают ли на ночь псину с цепи? А что, неплохое дополнение к охране — бегает и жрет всё, что попадается на глаза.

Меня передернуло от перспективы встречи с зубастым стражем. Опять воображение не к месту разгулялось. Только паники сейчас не хватало. Рассуждая здраво, чрезмерно упитанная фигура Моньки указывает на то, что он не усердствует с беготней по запутанным этажам здания.

Я опять поменяла ногу, поджав под себя, как птичка.

Решено. Дойду до первого же поворота и буду искать для бивака уголок потемнее и потеплее.

Пройдя метров тридцать и вывернув из коридора, я едва не натолкнулась на… двух мужчин в белых халатах, выходящих из двери. Тело отреагировало моментально, шмыгнув обратно и прижавшись к стене. Сердце забухало молотом. Заметили меня или нет?

Вот так номер! Время идет к полуночи, а кому-то не спится, как и мне. Наверное, это ученые, которые проводили важный эксперимент, потребовавший непрерывного многочасового наблюдения.

Мужчины переговаривались, голоса приближались. Коллеги по опытам шли в мою сторону!

Сдирая спиной краску, я заскользила вдоль стены. Забилась в первый попавшийся угол, где полумрак, и забыла, как дышать. В висках стучало, словно кувалдой.

Ученые показались из-за угла и остановились на перекрестке коридоров: один мужчина повернулся спиной ко мне, закрывая второго — повыше и покрупнее. Они не спешили разбегаться по домам, решив продолжить разговор там, где затормозили.

Неужели в лаборатории не начесались языками? — вспыхнула я раздражением и начала мысленно подталкивать товарищей в белых халатах. «Вам давно пора домой, к женам, детям и собакам, а я прокрадусь следом и выберусь из треклятого лабиринта» — внушала человеку, стоящему спиной ко мне.

Наверное, я как-то не так внушала, потому что мужчина уходить не собирался, а отодвинулся, открывая моему взору лицо коллеги. Приглушенного света хватило, чтобы по бородке и громоздкой конституции узнать Генриха Генриховича Стопятнадцатого собственной персоной. В это время ученый, стоявший спиной, сместил вес тела на другую ногу, и меня посетило озарение, что ночной спутник декана — никто иной как глубокоуважаемый профессор Альрик Вулфу.

Ну и встреча! Они-то что забыли в институте глухой ночной порой?

Первым желанием было кинуться к декану и профессору с воплями облегчения. Повезло, что ни говори! — возблагодарила я судьбу, хотя она здорово проучила меня за легкомыслие.

Но спустя секунду пришлось отказаться от первоначального порыва. Шутки шутками, а когда пройдет удивление от моего фееричного появления, я не смогу привести внятную причину ночного пребывания в институте и буду врать напропалую. Конечно же, мужчины почуют неправду, ведь Альрик умудряется видеть мою лживую натуру насквозь. Мне не поверят и не спустят на тормозах очевидное нарушение студенческого кодекса. Я лишусь доверия Стопятнадцатого, а ведь впереди маячит экзамен с нулевой степенью готовности к нему.

И все-таки фантастика — декан и Альрик в пяти шагах от меня. Застыв соляным столбом, я боялась пошевелиться, чтобы не выдать свое присутствие малейшим движением. Эх, надо было намазать лицо углем или сажей, — вспомнила о маскировочном шпионском трюке. Наверняка моя физиономия горит издалека семафором.

Зря нервничала. Мужчины не собирались тратить время на осматривание темных углов.

— Осточертело, — сказал зло профессор. — Отказываюсь. Сюда я больше я не ходок.

— Твои слова сгоряча, — в мягкой деликатной манере ответил Стопятнадцатый. — Уверен, ты скоро остынешь и признаешь, что у нас нет выбора.

— Выбор есть всегда! — воскликнул Альрик. По сжатым кулакам в карманах халата и раздраженному переминанию с больной ноги на здоровую было заметно, что он сердится. — Я дам подписку о неразглашении, обет, клятву! В конце концов, приму самое тяжелое зелье забвения!… Что еще?… Обвешусь усилителями забывчивости! Но к скальпелю не притронусь.

При упоминании об острорежущем инструменте я обратилась в слух, позабыв, что притворяюсь стеной.

— Нет, Альрик, — пробасил декан, — ты прекрасно знаешь, что вернешься сюда. Тебе не позволит совесть. И сострадание.

— Сострадание? — изумился собеседник и, мне показалось, криво усмехнулся. — Звучит как издевательство. В сложившейся ситуации данный термин неуместен.

— Могло обернуться гораздо хуже. Нам невероятно повезло, что Первый департамент уступил, разрешив привязку в стенах института, — внушал Стопятнадцатый. — И подумай о них. В иных условиях их попросту изувечили бы, потому что не знают ни жалости, ни меры. А у нас лаборатории с новейшим медицинским оборудованием. Стерильность, анестезия, длительный реабилитационный период…

— Говорите так, будто здесь курорт, — процедил профессор. Вынул что-то из кармана и сунул в рот. Когда он повернулся в профиль, я разглядела какую-то палочку. Сигарета! Раньше от Альрика не пахло никотином.

Декан был солидарен со мной.

— Ты же не куришь, — напомнил, пока профессор судорожно чиркал зажигалкой. Та отказывалась работать, и мужчина бросил сигарету на пол, выругавшись под нос.

Чувствовалось, что он взвинчен донельзя. Помня о редкостной невозмутимости и хладнокровии Альрика, я в изумлении взирала на него из своего убежища.

— У тебя переутомление, — продолжил декан тоном заботливого врача. — Я тысячу раз говорил и еще раз повторю: как бы ты не предавался самобичеванию, мы поступили единственно правильно. И гуманно.

— Привесьте мне крылья и поставьте на аллее в теплой компании, — ответил с сарказмом Альрик. — Скорее, мы сгорим в аду за извращенную трактовку общечеловеческих ценностей. А ведь есть выход, Генрих Генрихович. Остановить, сломать гидру!

— Не нам с тобой решать…

— Я давно думаю над этим вопросом, — будто не слыша, продолжил профессор. — Набросал кое-что. В целом, несложно и без последствий: для института и для города. Для страны.

— В нашу сторону давно косятся. По министерству циркулируют слухи о неблагонадежности. Не стоит усугублять подозрения.

— Придумаем подходящее алиби. Спишем на естественный физический износ или на природные аномалии, — сказал собеседник и цинично усмехнулся: — Ведь их немало под фундаментом института, не так ли?

Стопятнадцатый покачал головой.

— Не сейчас, Альрик, не сейчас. Возможно, позже. Мне нужно подумать. Знаешь, что ректор поселился в министерстве? Старается ради нас, закрывает прорехи на подштанниках.

— Или подыскивает теплое местечко?

— Опять вылезла твоя мнительность, — ответил декан с укоризной.

— Разумная предосторожность. Пойдем, — профессор махнул рукой, и мужчины двинулись по коридору.

О, слава вам, высшие силы! Увлекшись разговором, собеседники не заметили меня, размазанную по стене. Однако, сегодня у Альрика отвратительное настроение. Попадешь ему случайно под руку — придушит и не заметит.

Голоса удалялись, и я, опомнившись, двинулась следом. Даже если меня застукают и схватят, пусть это сделают Стопятнадцатый или профессор.

Осторожно заглянув за угол, я заметила, как мужчины повернули налево, и припустила за ними. Притормозив перед поворотом, опять высунула нос и увидела, как белый халат мелькнул вправо. Так и перемещалась короткими перебежками, торопясь за деканом и профессором, и, увлекшись погоней, успела запамятовать, куда мне требовалось попасть.

Странный вышел разговор, — задумалась я, крадясь вдоль стены. О чем или о ком увлеченно спорили мужчины? Вернее, спорил Альрик, а декан невозмутимо осаживал эмоциональные всплески молодого коллеги. Жаль, нет возможности подслушать продолжение разговора — беседующие удалились на приличное расстояние.

Выглянув из-за угла, я чуть не ткнулась в спину Альрика. Метнулась обратно и слилась со стеной, вжавшись. Не заметь, не увидь, не услышь! — умоляла, зажмурившись.

— Что случилось? — прогудел Стопятнадцатый. Близко спросил, почти над ухом.

Профессор ответил с опозданием. Наверное, отсеивал от ночной тишины чье-то частое от бега дыхание.

— Ничего. Показалось. Пройдем ко мне?

— С удовольствием, — согласился Генрих Генрихович, и мужчины двинулись дальше.

А я, облившись потом от перенапряжения, съехала по стене на корточки. Вообще-то уже первый час ночи, чтобы предаваться удовольствиям.

Оглядевшись, я поняла, что вышла к лестнице, ведущей в закрытую лабораторию Альрика. Есть счастье на белом свете! Отсюда к чердаку есть короткая дорога, и моя зрительная память сейчас будет отдуваться как миленькая.

Домчавшись до люка, я забралась наверх. Натянула оставленные на чердаке вещички. За время отсутствия одежда промерзла, но меня так перетрясло в лабиринтах этажей, что холод не ощущался. Флакончик с мазью занял место на тумбовом столе. Жаль, без сопроводительной записки, но, надеюсь, А. не дурак и поймет, как распорядиться снадобьем. На всякий случай завтра продублирую ночную посылку посланием.

Взяв сапоги под мышку, я спустилась с чердака и направилась к тупиковой лестнице в северном коридоре. Теоретически данный путь был давно проложен пером на схемах, предоставленных деканом, пока их не порвал друг Касторского. Практически требовалось восстановить из закоулков памяти обрывочные кусочки карты и постараться снова не заблудиться.

Наверное, местный домовой утопал спать, уморившись кружить меня по путанице переходов и коридоров, потому что после недолгих хождений ноги привели прямиком на второй этаж к нужной двери с перекладиной, где я и обулась.

Попробовала пошевелить узкий брус, и он с легкостью приподнялся в пазах и вернулся на место. Эхо стука разнеслось по лестнице, наверное, от холла и до крыши, заставив меня замереть. Вообще, этой уголовной ночью я только и делала, что без конца затаивалась и прислушивалась, напрягая барабанные перепонки. Скоро уши превратятся в подвижные локаторы как у марсианина.

Пришлось повозиться, прежде чем перекошенная перекладина одним концом опустилась вниз, а вторым — приподнялась над пазом. Дверная створка, на удивление, не заскрипела, будучи отворенной, и лицо ударил ледяной шквал, хотя трескучие морозы недавно отступили. Видимо, из-за ночных похождений мой организм разгорячился как после бани.

Я не стала открывать дверь широко, потому что поднятый брус держался на соплях. Не ровен час, загремит по ступеням до холла, прямиком в лапы к Монтеморту, и докатится до сторожа, трущего заспанные глаза.

Протиснулась в узкую щель, и сапоги загрохотали по крохотной металлической площадке. Да что же сегодня за ночь? Усиливает звуки так, словно вопят мощные динамики.

Опять притаившись, я выждала, нет ли погони. Осталась не менее важная заключительная часть — заметание следов. Просунув руку в щель между створками, на ощупь поддавила брус, уповая на удачу. Перекладина неустойчиво зашаталась, приготовившись вывалиться из пазов. Но мне требовалось, чтобы она опустилась шлагбаумом на законное место.

Закусив губу, я сомкнула обе створки и слегка дернула дверь. Ни ответа, ни привета. Пришлось дернуть посильнее, и сердце в который раз за сегодняшнюю ночь остановилось в тревожном ожидании. А затем раздался громкий бах, и дверь всколыхнулась.

Разве что мертвеца, объеденного Нектой сто лет назад и закопанного в дальнем углу подземелья, не разбудил упавший брус. А упал он аккурат в пазы, вернувшись в первоначальное нетронутое положение, ибо дверь оказалась плотно запертой.

Ура! Избавление! Свобода!

Спасибо вам, высшие силы! — обратилась я к небесам и, натянув варежки, спешно спустилась по ступеням. Лестница кончалась метрах в двух от снежного покрова или выше, но непредвиденное осложнение показалось плевой мелочью.

Меня охватило радостное пьянящее возбуждение. Тело рухнуло гирей в сугроб, наметенный непогодой и трудолюбивыми расчищателями дорожек. Отряхнувшись, я сообразила, что на снегу останутся отпечатки сапог в качестве прямых улик, поэтому пришлось топтаться по насту правее и левее места падения.

Когда я, уморившись, остановилась передохнуть и оценить поле проделанной работы, складывалось впечатление, что под окнами института повалялось стадо слонов. Неплохо. Главное, чтобы подозрение упало не на меня.

Стоящее дело завершилось, миссия выполнена — в голове гуляла пустота.

Отряхнувшись, я поплелась до общежития, и с каждым шагом конечности наливались свинцовой тяжестью, точно на меня взвалили задачу по разгрузке ста вагонов с галькой для камнеедов окаймленных. Поднять голову к ночному небу и поискать звезды не достало сил — шея одеревенела, не желая поворачиваться.

Комендантша совсем распоясалась, — подумала я недовольно, вползши в общежитие и оббив кое-как снег с сапог. На дворе темень и глухомань, а двери настежь, и никто не охраняет покой студентов. Но с другой стороны, тогда я не попала бы домой, — размышляла флегматично, собирая шаркающими ногами полиэтилен и газеты. Нет, все равно бы попала, — заключила, ковыряясь ключом в замке. Как сказал Альрик: «Выход есть всегда».

Ввалившись в тепло и уют родной норки, я успела стянуть куртку и шапку, прежде чем завалилась на кровать и уснула беспробудным сном.

— Я устал, — заявил Альрик и сделал большой глоток обжигающего кофе. — Мне снятся лица этих детей.

Стопятнадцатый и профессор расположились в креслах в комнате отдыха и вели неспешный разговор двух людей, привыкших беседовать далеко за полночь.

— У тебя исключительная твердость руки и идеальные привязки к горну, — похвалил декан. — Мальчишки не испытывают и сотой доли страданий, нежели в Первом департаменте. Ты же знаешь, там не церемонятся. Мясники, — вздохнул тяжело.

— Мне повесить медаль на грудь? — усмехнулся профессор. — Нужно решать. Мое терпение на исходе. Собственно, оно истончилось на первой же привязке.

— Что придумать, кроме саботажа? Мы не можем сопротивляться открыто. За себя я не боюсь, но репрессии заденут семьи, и регалии не спасут. К тому же свято место пусто не бывает. Уберут нас и поставят других, готовых расшибить лбы от исполнительности. Например, Ромашевичевского.

— Ромашка… — пробормотал Вулфу, усмехнувшись.

— Что? — не расслышал собеседник.

— Не обращайте внимания. Предупреждаю честно, Генрих Генрихович, не с вами, так в одиночку, но я закончу разработки, и когда-нибудь проклятая труба замолчит. Навсегда.

— Не горячись. Это не твоя война, Альрик.

— Чья же?

— Их. И они проиграли её сорок семь лет назад.

— А-а, вы тоже считаете? — если профессор хотел уесть собеседника, то у него не получилось.

— Да, — признал Стопятнадцатый. — Каждый год первого января прибавляю по единице.

— Значит, вы развели их и себя по разные стороны баррикад?

— Я этого не говорил, — возразил декан, задев чашкой с чаем по блюдцу. — А ты? Твоя семья тоже не участвовала в мятеже.

— Потому что вынужденно уехала на восток.

— Однако Вулфу присягнули на верность новому правительству.

— Да, черт побери! — ударил Альрик кулаком по столу, отчего крышка кофейника подпрыгнула, звякнув. — До сих пор не могу простить деда. За меня сделали выбор задолго до моего рождения. Поверьте, своего согласия я никогда не дал бы.

— Не знай тебя, подумал бы, что твои слова — гольный пафос. Решение старейшины клана не оспаривается.

— Что вам известно о западном побережье? — сменил тему профессор.

— В рамках общеобразовательной программы. Леса, болота, реки, мошкара, повышенная влажность…

— И суровый климат, — дополнил Вулфу.

— Особо не интересовался, потому что не было нужды, — пояснил суховато декан. Нападки собеседника задели его за живое.

— И меня мало заботила жизнь на краю света, пока однажды мне не рассказали историю. В ней нет выдумки и вранья, потому что очевидцем являлся мой отец. Будучи гражданским летчиком, он участвовал в секретной компании незадолго до повальной висоризации. Его эскадрилью с завидной срочностью перебросили из одного конца страны в другой, чтобы — можете представить? — стоять в оцеплении.

Слова текли медленно, точно Альрик, вспоминая, профильтровывал через себя давние события, при которых не присутствовал, но о которых узнал от близкого человека.

— Дело происходило летом. Жара, плюс тридцать четыре в тени и пеший перегон — шесть километров по грунтовке до железной дороги. Вдоль пути тройное оцепление — первачи[41], военные, собаки. Скажите, зачем было унижать людей?

Стопятнадцатый пожал плечами. Что тут скажешь? Без упоминаний имен, дат и мест, он сразу сообразил, о чем речь.

— Но унижение состояло далеко не в этом, — тон Альрика стал резким. — Ссыльных предупредили: они могут забрать только то, что донесут на себе до эшелона. Остальное останется на дороге. Знаете, что на западном побережье температура зимой опускается до минус тридцати и ниже? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Все — мужчины, женщины, старики, дети — шли в теплых шапках, сапогах, валенках, шубах, куртках, тулупах. И несли грудных детей, завернутых в одеяла. Разве не дикость в середине июля?

Декан смущенно крякнул.

— Младенцев тоже переселяли?

— Да. Высылке подлежали все здравствующие поколения семей каждого из повстанцев — от мала до велика. Ссыльным запретили брать лекарства, поэтому мужчины несли соль. Обыкновенную поваренную соль в мешках в качестве антисептика. На своих руках и спинах переселенцы умудрились донести до эшелона продукты, инструменты, хозяйскую утварь, бытовые мелочи… Даже о прялках не забыли.

— Надо же… — пробасил Стопятнадцатый и, отставив чашку, смущенно огладил бороду. — В таких подробностях… У вашего батюшки прекрасная память.

— Это семейное. Собственно, об участии отца в операции мне поведала мать. А он рассказал ей незадолго до смерти.

— Разве ваш батюшка не давал клятв и обещаний о молчании?

— Как ни странно, нет. Целью победителей имелось показать, напугать и приструнить, чтобы устрашало и передавалось из уст в уста. Отца впечатлило. Участникам оцепления запретили вмешиваться, велели лишь вовремя удалять с перегона вещи, которые теряли обессиленные люди. Один старик не выдержал на жаре и упал с сердечным приступом посреди дороги. Он нес чемоданчик со скорняжным и портновским инструментом, который тут же забрали первачи. Девушка, шедшая со стариком, плакала, стоя, над телом, пока не затерялась среди ссыльных. Старик так и остался лежать на дороге — в теплых рукавицах, меховой шапке и унтах.

— Значит, если бы упал человек…? — с легкой запинкой спросил Стопятнадцатый, не закончив вопрос.

— Они и падали. Запинались, спотыкались — и падали, — пояснил собеседник. — Около тридцати человек на более чем шесть тысяч ссыльных. Их оттаскивали в грузовик — живых и умерших. Какова их дальнейшая судьба, отец так и не узнал.

Декану не удалось сдержать судорожного вдоха.

— У женщины, несшей грудного ребенка, приключился тепловой удар. Рядом идущие поддержали её ценой скинутых на землю припасов. Зато они не дали упасть ребенку, — усмехнулся криво Альрик. — Кто знает, вдруг младенец умер в первую же зиму от переохлаждения или недоедания? Может, стоило бросить его и не жертвовать двумя мешками крупы и муки ради лишнего бесполезного рта?

— Ты говоришь страшные вещи, — покачал головой декан. — Даже звери милосерднее людей.

— Напрасно идеализируете животный мир, Генрих Генрихович. В голодные годы некоторые виды оставляют своих детенышей умирать, потому что не могут прокормить потомство.

— Тебе виднее, — согласился хмуро собеседник.

— Каким бы унижениям не подвергали побежденных, они остались людьми с большой буквы. Потому что чище и сострадательнее нас с вами. Возможно, даже чересчур. Если победители рассчитывали поставить их на колени, то это не удалось — ни тогда, ни сейчас, — заключил отрывисто профессор. — Ни один из мальчишек не пикнул и не пожаловался, а ведь вы представляете, каково носить привязку.

— Понятия не имею, — пробасил Стопятнадцатый и потер лоб. — Но уверен, что больно.

— Те, кто попал на западное побережье и сумел выжить, были, есть и будут сильнее нас. Я подразумеваю не физическую силу или иные особенные умения, а имею в виду общность, единение людей, родственных по духу и по крови. Это видно в глазах их детей. Они ведут себя как щенки из одного помета. Крепко держатся друг за друга, — улыбнулся Альрик.

— Получается, ссыльных вывозили на целину?

— Целины там от силы процентов десять — пятнадцать. Остальное, как вы правильно заметили, леса и болота. Необжитый край — ни жилья, ни инфраструктуры.

— Раньше ты не поднимал эту тему, — спросил декан. — Почему сегодня?

— Не знаю. Захотелось поделиться, — пожал плечами профессор и внезапно поднялся: — Вы слышали?

— Нет, — встрепенулся Стопятнадцатый. Мрачность рассказа придавила его.

Тяжело прихрамывая, Альрик вышел из комнаты отдыха. Хлопнула дверь лаборатории, и потянуло легким сквозняком.

Вернувшись через несколько минут, мужчина только и сказал:

— Показалось.

Декан тоже поднялся.

— Пожалуй, не поеду домой. Переночую в деканате. Хотя вряд ли удастся заснуть. А вы?

— Останусь здесь, — ответил коротко Альрик.

Стопятнадцатый молча кивнул и вышел.

Им было нечего сказать друг другу.

Вглядываясь в темноту за окном, профессор вспоминал тягостный полуночный разговор, а также и причину неожиданных откровений, находящуюся тремя этажами ниже, в изолированной лаборатории с грифом секретности «СОС»[42] и узкоограниченным доступом.

Сегодня как никогда мужчина почувствовал, что тиски города душат его.

Альрик умолчал о том, что среди первачей, активно участвовавших в оцеплении, оказался Георгий Мелёшин — двоюродный дед студента Егора Мелёшина, ставший впоследствии главным комендантом западного побережья.

Также он не счел нужным сообщать декану, что мать почему-то поделилась воспоминаниями отца именно с ним, Альриком, тогда еще выпускником института, не став посвящать остальных детей в события минувших дней. Наверное, потому что твердо уверилась своим нечеловеческим чутьем, что именно он исправит когда-нибудь ошибку деда, совершенную более сорока лет назад, и очистит фамилию Вулфу от налипшей грязи избранного висоратства.