Скандальная любовь

ГЛАВА 33

Он перечитывал письмо в третий, четвертый раз, пока не запомнил его наизусть. Вот опять — уже в который раз — слезы навернулись на глаза, и слова стали неразличимыми. Радость и печаль — два чувства боролись в нем. Боже мой, у него есть сын!

«Дорогой сэр!

Я сын Изабель де Варенн Брекстон-Лоувел. Я смею надеяться, что, по прошествии стольких лет, Вы все-таки помните мою мать и то, что однажды произошло между вами. Недавно она доверила мне свою тайну.

Я был поражен не менее, чем будете поражены Вы, так как она рассказала мне не только о давней Вашей дружбе, но и то, что Вы мой настоящий отец. Я надеюсь, что Вы живы, здоровы и что мы познакомимся, если Вы, конечно, этого захотите. Такая встреча может состояться на земле Вашего или моего отечества.

До встречи, искренне Ваш, Хэдриан де Варенн Брекстон-Лоувел, девятый герцог Клейборо».

Он аккуратно сложил потертое на изгибах письмо и засунул его во внутренний карман пиджака. У него есть сын! Он все еще не мог прийти в себя от этого известия, хотя со времени получения этого письма прошло несколько недель. Его сын, который надеется познакомиться с ним.

Хэдриан Стоун сам не мог дождаться этого дня. Теперь его мысли были заняты одной темой — сын. Он без конца думал о нем, но тон письма был настолько официален и сдержан, что за этими строчками никак не проглядывалось лицо сына. Был ли сын так сдержан потому, что писал незнакомому человеку, или старался быть очень сдержанным? Хотел он его на самом деле видеть или ему было просто любопытно? А может быть, он испугался? Возможно, он даже рассердился. Ведь он был девятым герцогом Клейборо, и совершенно очевидно, что до сего времени он был уверен, что его отец — восьмой герцог Клейборо. Разве тут не разозлишься? Может быть, он даже почувствовал угрозу своему положению. У Хэдриана Стоуна было несколько знакомых англичан, и он знает, как они пекутся о своих титулах и своей голубой крови. А теперь, несомненно, его родственники, мужчины этого рода, станут претендовать на этот титул, захотят отобрать его у Хэдриана, его сына. Но как бы там ни было, сын попросил его о встрече в Америке или Англии. Стоун даже не стал утруждать себя ответом. В тот же день, когда пришло письмо, он сел на первый же пароход, отправлявшийся в Англию.

Он смотрел на город, неровной полосой возникший на горизонте. Потом пароход долго шел по Темзе.

День был серый, прохладный, моросил дождь, но Хэдриан, привычный к любым проявлениям природы, на холод и дождь не обращал никакого внимания. Он поправил галстук. В новом костюме и галстуке ему было непривычно и неудобно. За все свои шестьдесят лет он и десяти раз не надевал костюм и галстук.

Он задыхался от радости, накатывавшей горячей волной. Он был счастлив: у него есть сын! Его сын герцог Клейборо.

У него не было детей. Он так и не женился. Один раз в жизни он полюбил женщину так, что захотел жениться. Но это было очень давно. Стоун недолго горевал, так как был человеком действия, а не пассивным мечтателем. Единственное, что огорчало его, — отсутствие детей. В последнее время это чувство обострилось. И вот у него, оказывается, есть сын, который гоже только что узнал о существовании родного отца. Интересно, что он собой представляет? Видимо, он горд и официален, раз не раскрыл своих чувств в письме к незнакомому человеку. Хэдриан Стоун тоже был очень гордый человек, но он знал, когда надо свою гордость умерить, а когда и вовсе спрятать, и нередко так и поступал. А с другой стороны, его мало интересовали приличия. По тону письма Хэдриана-младшего можно было предположить, что он обладает очень благородной наследственностью. Хэдриан-старший этим похвастать не мог.

Стоун не мог себе представить сына благопристойным или, еще хуже, педантичным англичанином голубых кровей. Хотя между ними должно быть очень много различий.

Стоун начал готовить себя к неизбежному. Его сын был не просто аристократ, он был герцог. Возможно, он не может без слуг пошевелить даже пальцем, чтобы сделать что-нибудь для себя. С этим Стоуну было трудно примириться. Сам он вышел из низов, но благодаря упорному труду — а он никогда не боялся никакой работы — Стоун достиг высокого положения в обществе. Что касается, сына, что ж, нужно честно посмотреть правде в глаза и признать тот факт, что сыну не пришлось в жизни честно попотеть на работе. Но Стоун не станет презирать его за это, даже если окажется, что Хэдриан-младший считает труд ниже своего герцогского достоинства.

А будет ли сын осуждать его? Он молил Бога, чтобы то, что он почувствовал по тону письма, осталось бы вежливой формальностью, а не холодным безразличием и высокомерным снобизмом. Один вопрос не давал ему покоя. Сможет ли сын принять его, простого труженика, который был не более чем морским капитаном?

От этой мысли у него все внутри сжалось: он мало чего боялся в жизни, а сейчас опасался того, что сын отвергнет, не примет, что будет смотреть на него сверху вниз; он немало знал таких, будь то американских или английских снобов. Он так хотел этой встречи и так ее боялся!

Стоун сразу же во всем стал обвинять Изабель. Знай он, что у него есть сын, давно бы предъявил на него свои права. Его сын стал бы воспитываться не в богатых салонах британского высшего общества, а в море, на палубах морских кораблей. Он бы узнал цену труду, гордился бы тем, чего он добился своими руками, а не этим чертовым титулом.

Но этому не суждено было осуществиться, и все из-за Изабель, которая лишила его сына.

Изабель была единственной женщиной, которую он любил. Он не мог уразуметь ее представлений о долге и верности, не мог понять, почему она, любя его, уехала и вернулась к мужу. Бог свидетель, он очень хотел понять ее. Вот уже прошло тридцать лет, но чувство к ней жило до сих пор.

Она лишила его сына, она совсем не та, за которую он принимал ее все эти годы. Это просто эгоистка и нечестный человек, обманувший сына. Она специально не сообщила ему о рождении его сына.

Изабель лишила его сына, и эта мысль стала навязчивой, он не мог от нее отделаться. В сердце, где когда-то жила любовь, загорелся гнев. Он этого никогда не забудет и не простит.

Прочитав короткое, резкое письмо от жены, где она просила его о разводе, герцог сразу же потерял свое, так старательно лелеянное, самообладание: он застонал, что-то воскликнув, разорвал письмо на мелкие кусочки и крикнул, чтобы ему немедленно подали коня. Он знал, что нельзя давать волю гневу, что надо реагировать иначе, но было слишком поздно — его терпению пришел конец. Жгучая ярость стала доминантой его поведения, и он не сдерживал ее.

Хэдриан выбрал Раффиана, самого быстроходного коня в своей конюшне. Он помчался что было сил с одним желанием — добраться до Кобли Хауа до рассвета. Когда он удалился на приличное расстояние от Клейборо и гнев его несколько поутих, Хэдриан поскакал уже медленнее, так как здравый смысл подсказал ему: при такой скачке он загонит своего лучшего коня и тогда уж определенно не доберется до Сассекса к рассвету.

К черту гордость, подумал он разгневанно. Она его жена, и он никогда и ни за что не даст ей развода. Более того, он больше не позволит ей продолжать эту глупую игру. Если она не захочет возвратиться добровольно и будет упираться, он притащит ее силой. Если она будет хныкать и впадет в меланхолию, что ж, пусть этим занимается в Клейборо.

Он не собирается признавать себя побежденным. С него хватит.

Было раннее утро, когда Хэдриан прибыл в Кобли Хауа. И он, и его конь были грязные и мокрые от пота. Слуга, открывший ему дверь, не узнал во всаднике герцога, не пригласил в дом и преградил дорогу. Хэдриан вытер лицо грязным платком и, не обращая внимания на сопротивление слуги, вошел в вестибюль. Грязная вода стекала с его одежды на блестящий полированный пол.

— Послушайте, вы не можете вот так врываться в… — запричитал перепуганный слуга.

— Где моя жена? — спросил Хэдриан.

Слуга оторопел.

Благоразумие, вернувшееся было к нему во время длинной изнурительной скачки, исчезло. Холодный гнев снова вытеснил все остальные чувства.

— Моя жена, — повторил Хэдриан, — герцогиня Клейборо.

Слуга смутился.

— Ваша светлость, простите меня! Я не знал… Я хочу сказать… — Слуга смутился еще больше и побледнел под все более свирепеющим взглядом герцога. — Она в гостевой комнате, наверху на втором этаже. Ее дверь первая направо!

Хэдриан с ходу взлетел на лестницу. Плащ его развевался, как крылья черного грифа. Он не остановился перед дверью. Не сбиваясь с ноги и не сбавляя скорости, он выбил дверь ногой и вломился в комнату.

Николь сидела на кровати и пила горячий шоколад. Она была в ночной рубашке серебристого цвета и пеньюаре. Увидев Хэдриана, она пронзительно вскрикнула и выронила чашку. Шоколад залил белоснежные простыни, а чашка оказалась на полу. Николь испуганно смотрела на мужа. Постепенно страшная бледность покрыла ее лицо, она поняла, что перед ней — ее муж.

— Я приехал забрать вас домой.

Николь вцепилась в одеяло, не в силах от страха произнести ни слова.

Хэдриан недобро улыбнулся. Он рванул дверь в гардероб, там аккуратно висели платья Николь. Он сорвал одно из них и бросил его ей.

— Одевайтесь!

Николь пришла в себя.

— Как вы смеете! Убирайтесь! Убирайтесь сию минуту!

— Я пришел сюда не спорить и ругаться с вами, мадам, — твердо сказал он. — Можете и совсем не одеваться, это уж ваше дело.

Николь ногой отшвырнула на пол и одеяло, и платье.

— Я не поеду с вами. Убирайтесь отсюда. Вы не сможете заставить меня ехать.

Хэдриан рассмеялся:

— Вы недооцениваете меня, мадам.

Он подошел к ней, сгреб ее, не обращая внимания на ее визг и крики, которые могли разбудить и мертвого, и перекинул тело через плечо с той же аккуратностью, с какой носят мешки с фуражом.

— Пустите меня, пустите меня сейчас же! — вопила Николь в ярости.

— С меня довольно, — предупредил он и шлепнул ее по едва прикрытому заду.

Николь от удивления перестала кричать.

Хэдриан вышел в зал и наткнулся на хозяев. Марта в ужасе прикрыла рот рукой, ее глаза округлились. Однако виконт еле сдерживался, чтобы не расхохотаться.

— Привет, Серль! Извините, что побеспокоил вас, — сказал герцог ровным голосом.

— Все нормально, ваша светлость, — вежливо ответил Роберт Серль.

— Я был бы вам очень признателен, если бы вы позволили мне воспользоваться одной из ваших карет.

— Ради Бога. Пожалуйста, — сказал Серль и приказал подать карету к парадному подъезду.

— Предатель! — закричала Николь. — Помоги, Марта!

Хэдриан опять шлепнул ее по заду, и Николь сразу же замолчала.

— Пожалуйста, присмотрите за моим конем.

— Не беспокойтесь. Его накормят, и конюхи за ним присмотрят.

— Поставьте меня на пол!

— Зачем? — спокойно сказал герцог. — Вы сами захотели вести себя по-детски, поэтому и обращаться с вами будут, как с ребенком. Непослушные жены получают то, чего они заслуживают. — Он стал спускаться по лестнице.

— У-у-у-у… — выла Николь, не помня себя от гнева и злости.

— Вы испытываете мое терпение еще раз. Я сейчас положу вас на колено и всыплю так, словно вам шесть лет.

Она сразу же перестала вырываться. Они остановились в вестибюле. Дворецкий сделал вид, что ничего не видит. Марта сбежала по лестнице вслед за ними, старательно избегая взгляда Николь.

— Вам понадобится вот это, — сказала она Хэдриану и передала дворецкому два теплых одеяла и шубу.

— И ты тоже! — воскликнула Николь, рыдая.

— Карета подана, ваша светлость, — объявил дворецкий, и в его голосе прозвучала почти нескрываемая радость.

— Благодарю вас, леди Серль. Еще раз простите меня за вторжение, — сказал герцог, следуя за дворецким на улицу к карете.

К счастью, дождь прекратился. Когда слуга открыл дверцу кареты, Хэдриан бесцеремонно втолкнул туда Николь, затем поднялся сам и, перелезая через нее, закрыл дверцу кареты на ключ, чтобы она не выскочила. Ключ он спрятал в карман.

— Подождите! — закричала Марта, выскакивая из дома с бутылкой в руках. — Вам это тоже понадобится.

Она сунула ему в руки бутылку с коньяком. Хэдриан громко постучал по потолку, приказывая кучеру трогаться. Карета двинулась. Он вытянул свои длинные ноги и посмотрел на жену.

— Я ненавижу вас! — зло крикнула она ему сквозь слезы.

— Не сомневаюсь в этом, — сказал он спокойно и бросил ей меховое пальто. — Во всяком случае, если бы вы меня любили, то не стали бы просить у меня развода, не так ли?

Ноздри Николь раздувались, слезы текли из глаз. У нее был такой вид, словно ей нечего возразить.

— Давайте договоримся сразу: о разводе не может быть и речи. — Он пытался говорить с нею мирно.

— Почему?

— Потому что я этого не хочу.

— А мои желания вас нисколько не интересуют!

— Совершенно верно.

Это окончательно сразило Николь. Она закрыла лицо руками, чтобы скрыть от него свои горе и муку.

И в то же время она чувствовала, что внутри у нее все кипит, как в вулкане, и готово выплеснуться наружу. И все-таки она поборола свои эмоции. Отведя руки от лица, она спокойно сказала:

— Я сделаю вашу жизнь невыносимой.

— Она уже такая и есть, — ответил он безучастно.

Николь заморгала.

— Будь я трижды проклят, если хоть что-нибудь не возьму от этого брака, например, наследника, — проинформировал он ее с холодной улыбкой.

А она не могла понять, чего он хочет, пока он не выразил свои желания так откровенно.

— Так вот кто я для вас! Племенная кобыла! К черту, я не рожу вам сына!

Он резко наклонился к ней. Ничего бесстрастного в его лице больше не было. Глаза горели гневом.

— Вы можете использовать свое положение в качестве моей жены, как вам заблагорассудится. Но вы исполните свой долг. Вы родите мне сына.

— Нет! — закричала Николь в исступлении и бросилась к двери. Но дверь была заперта, и, зная это, она яростно трясла ее. Он оттащил ее от двери. С диким криком она хотела вцепиться в него ногтями, но он перехватил ее руки, вытянул их и опрокинул ее на спину на подушки. Николь вертелась и крутилась, пытаясь высвободиться, слезы заливали ей лицо, но он держал ее крепко. Наконец она полностью обессилела и, скрючившись, затихла, потерпев поражение.

Он не двигался, не пытался ее отпустить, хотя знал, что она без сил и что она проиграла. По мере того как дыхание у нее выравнивалось и слепая ярость отступала, она стала ощущать его грудь на своей, его бедра на своих бедрах, его руки, крепко сжимавшие ее запястья, за своей спиной. Щетина, успевшая отрасти у него на лице, колола ее щеки. Его ровное дыхание было теплым и согревало ее.

Отчаяние ушло, как только она осознала всем своим существом его силу и власть, жар его тела, его мужественность и их близость.

— Я не убегу, — прошептала Николь, слегка повернув голову. К своему ужасу, она почувствовала, что ее губы касаются его подбородка.

— Позвольте мне подняться. — Голос ее дрожал.

Он не шелохнулся и ничего ей не ответил. Молчание затянулось. Ее сердце стало учащенно биться. Хоть он все еще и держал ее за руки, но уже совсем не крепко, и она поняла, что фактически находится в его объятиях. Николь боялась поднять глаза, и все-таки она взглянула на него. Его глаза горели, но не гневом.

— Пожалуйста, не надо, — взмолилась она.

Он слегка приподнялся, и их сердца забились в унисон. Его могучая грудь буквально сплющила ее грудь. Его плащ был расстегнут, а под ним — мокрая рубаха. Соски ее груди моментально набухли от ощущения сильного, горячего мужского тела, прикрытого всего лишь рубахой.

Она была в смятении: вряд ли ее тончайшая шелковая рубашка могла помешать ему почувствовать ее тело.

— Пожалуйста, — попросила она еще раз едва слышно.

Хэдриан немного изменил положение своего тела. Она подумала, что он собирается встать, но он, оказывается, только освободил свои руки, и они, проскользнув к ней под рубашку, сжали ее груди.

— Только в этом мы друг другу подходим, — сказал он грубо. — Ты не отвергнешь меня сейчас, Николь, не так ли?

Видит Бог, она хотела его отвергнуть. Но он стал нежно мять ее груди и сдавливать соски, зажатые между пальцами. И вместо того чтобы воспротивиться, Николь стала задыхаться от удовольствия.

Он сомкнул руки у нее за спиной и приподнял ее, чтобы поцеловать. Взял в рот ее покрытый шелком сосок и стал сильно сосать. Николь обняла его за голову и притянула к себе. Он освободил ее, взял за колени и подтянул на сиденье, не отрывая взгляда от ее глаз, тяжело дыша. При этом облако пара вырывалось у него изо рта. Николь увидела его напряженное от страсти красивое лицо — и сердце у нее дрогнуло.

Глаза его обещающе горели. Что они могли обещать? Мгновение счастья? Рай на минуту? А ей нужна была вечность.

Она сообразила, что он торопливо расстегивает брюки, наблюдала, как он вытащил свой стоящий набухший член, затем задрал ее ночную рубашку на грудь и вошел в нее. Ее руки сами потянулись к нему и обняли его за плечи, а ноги обвили его талию.

Он сразу же полностью, жарко заполнил ее всю. На миг они замерли, глядя в глаза друг другу, затем он вобрал ее губы в свои.

Он совершал движения быстрые и глубокие, без предварительных игр, без ласкового поглаживания — просто жаркое, грубое трение. Николь движением ног и бедер вошла с ним в единый, энергичный, неистовый ритм. Сильнее… Быстрее… Их тела неистовствовали, наказывая друг друга. Николь больно вцепилась в него, когда сокрушающая, сводящая с ума волна удовольствия охватила все ее существо. Она вскрикнула, когда у нее начался оргазм.

Он смеялся. Смеялся, когда доводил ее последними, более глубокими, более законченными и выверенными движениями до полного безумия.

Он прижал ее к стенке. Она вцепилась в его напряженные ягодицы, раздирая ему кожу, когда другая волна, еще большей силы, захлестнула ее. И тогда он изверг в нее всю накопившуюся в нем страсть.

Они лежали безвольные и опустошенные. Карета легонько покачивала их. Постепенно к Николь стало возвращаться ощущение тяжести его тела, его мокрой рубашки и брюк, касавшихся ее груди и ног. Ее ночная рубашка задралась, но холода она тем не менее не ощущала — от его разгоряченного тела шел пар, согревая ее.

Осознав происшедшее и то, как активно и страстно она в этом участвовала, Николь пришла в отчаяние. Она отвернулась от него и закрыла глаза. Он пристально на нее смотрел. Она все еще любила его, хоть и не забыла, почему убежала из дома и как он увез ее из Кобли Хауа. А сейчас ей просто напомнили, что ее сопротивление — в любом виде, в любой форме — совершенно бесполезно.

— Николь, — позвал он.

Она не захотела отзываться.

— Я знаю, что вы не спите.

Она крепко сжала веки. Она хотела, чтобы он поднялся, чтобы ничто не напоминало ей, какое теплое и упругое у него тело, но он лишь повернулся на бок. Слезы подкатили к горлу, но она подавила их. Он заставил ее вернуться к нему, она не смогла сбежать от него точно так же, как не сможет сбежать от своей любви. А у него к ней только один интерес — сексуальный, такой же, как к Холланд Дюбуа и еще Бог знает к скольким женщинам. Безнадежно. Любить такого человека безнадежно. Она не станет плакать, иначе если начнет, то не остановится.

Он прикоснулся к ее лицу. Николь не отреагировала. Прикосновение его руки показалось ей легким, мягким и даже нежным. Хотя, конечно, это всего лишь иллюзии с ее стороны. Он коснулся ее губ.

— Не надо, пожалуйста.

— Тогда взгляните на меня.

Она взглянула, и слезы накатились на глаза: там была ее погибель.

— Может быть, если вы выплачетесь, вам станет легче?

— Нет.

— Сомневаюсь, что вы будете чувствовать себя хуже, — чуть-чуть улыбнулся он.

Она ему не улыбалась. Вдруг ей захотелось, чтобы он обнял ее, хотя она прекрасно понимала, что только не в его объятиях ей надо искать утешение. Она опять закрыла глаза и отвернулась.

— В самом деле вам так плохо?

Он склонился над ней. Она открыла глаза.

Его взгляд излучал нежность и любовь. Но уверенность в том, что он ее не любит, что относится к ней как к своей любовнице, не позволила ей ответить ему тем же. Он сел и обнял ее.

— Боже, нет! — воскликнула она и стала молотить его кулаками. Он прижал ее к своей груди.

— Плачьте.

— Пожалуйста, не делайте этого, — попросила она, рыдая.

Он ничего не говорил, только гладил ее по спине.

— Ну вас к черту! К черту! — рыдала она. — Я ненавижу вас, ненавижу!

Он не выпускал ее и продолжал гладить.

Николь так горько рыдала, что он был поражен глубиной ее горя. Он не мог понять, почему она плачет, но почувствовал, что она выплакивает глубокую обиду. Он крепче обнял ее и стал качать, как ребенка. Ему стало грустно. Из-за того, что она так мучается, а причина была в нем, как он догадывался. Ему было грустно, потому что он любил ее и его любовь не проходила. Очевидно, она обречена на безответность. Она плакала у него на руках, как ребенок, и он тоже почувствовал себя маленьким мальчиком, которому хочется поплакать. Слезы навернулись на глаза. Он попытался напомнить себе, что он отнюдь не маленький мальчик, но у него ничего не получилось.

Николь выплакивала свою муку долго. Потом начала икать. Он не отпускал ее и продолжал качать. Она прижалась к его рубашке. Но все еще дрожь била ее. Он утешал ее и вдруг понял, что она уснула у него на руках.

— Тебе завтра будет лучше, — пообещал он ей. — Похоже, завтра не будет так плохо.

Она вздохнула.

— Я ненавижу тебя, — прошептала она, — нет… нет.

Он улыбнулся, и еще одна слеза заблестела у него на реснице.

— Спи. Через несколько часов мы будем дома.

Она крепче вцепилась ему в рубашку, бормоча во сне:

— Я люблю тебя, Хэдриан. Я не ненавижу. Я люблю.

Она крепко уснула у него на руках. Хэдриан бережно положил ее на сиденье.

«Я не ненавижу тебя, я люблю…» Она сказала это в исступлении. Разве нет?